Человек, который хотел быть услышанным (гет)

Две недели. Без малого две недели Северус провёл как в лихорадке, он не болел, но чувствовал себя разбитым. Он ходил по школьным коридорам, как по тюремной камере.

Трижды в неделю его взгляд скользил по пустому месту на гриффиндорской половине класса, Гермиона пропускала его уроки. Все.

— Она избегает меня, — сказал он себе на второй из тринадцати дней. — Это хорошо, — заверил он себя на четвертый. — Так и должно быть, — решил он через неделю. И далее каждый новый день повторял себе как мантру, как оберег: «Мне не нужно её внимание, мне не нужна её жалость, мне не нужна ее близость. Мне не нужна она, мне не нужны никакие отношения».

Но каждый вечер он с какой-то сверхъестественной упертостью доставал блокнот и часами, пока проверял свитки с домашними заданиями, держал его открытым, косился на него и ненавидел себя за это. За надежду, за слабость, за то, что от её молчания сердце его тоскливо сжимается, а не радуется.

— Я хотел, чтобы она исчезла, — прошептал он однажды ночью, стоя у окна. — Почему же тогда мне так плохо, когда она это сделала?

Гермиона тоже не спала по ночам, но её бессонница была другой. Ее мучали страхи.

На следующий день после письма профессора она проснулась, точнее будет сказать, вырвалась из дремы, с ощущением, будто кто-то положил ей на грудь камень. Огромный такой валун. И основной причиной этого было расписание занятий того дня и конкретно первый урок — зельеварение.

Она с трудом поднялась с кровати и, как сомнамбула, начала готовиться к неизбежному: заправила постель, умылась, оделась, собрала сумку, но в последний момент, когда Джинни уже открыла дверь их спальни и позвала ее, Гермиона, струсив, прошептала:

— У меня голова болит. Я не пойду.

Джинни внимательно посмотрела на неё, но удивления не показала, только кивнула.

— Хорошо. Я скажу МакГонагалл, что ты в башне.

Гермиона осталась одна, она сидела на кровати, прижимая к себе сумку с учебниками и слушая, как затихают в коридорах башни и в гостиной голоса ребят, как звенит звонок и как замолкает замок.

А потом наступила тишина, и в этой тишине, как гром среди ясного неба, завопило ее подсознание: «Чего ты боишься?!»

Она не боялась зельеварения как такового, она любила этот предмет, даже находила некую прелесть в методе его преподавания. Само по себе зельеварение всегда было очень рискованным занятием — одно неловкое движение, и котёл взорвался, и Гермиона прекрасно понимала, что толпу гормонально бушующих и постоянно ищущих, чем бы развлечься подростков нужно держать в ежовых рукавицах. Только вот она подозревала, что боится отвественности. Его взгляда. Того, что профессор будет искать ответа на свое послание, будет отслеживать каждое ее движение, каждую реакцию ее тела, а ей просто нечего ему сказать. Что ей делать, если она еще даже не до конца осознала сам факт его откровенности?

На второе занятие она пришла, но за пять минут до конца урока, только чтобы записать домашнее задание и сбежать из кабинета под шумок, затерявшись в толпе однокурсников.

— Мисс Грейнджер, зачем вы пришли? — спросил он, не отрывая глаз от книги, лежащей на его столе.

— Простите, профессор. Мне нужно было закончить проект для профессора МакГонагалл.

— Разумеется, — холодно ответил он. — Чем бы гриффиндорцы ни тешились.

Гермиона почувствовала, как вспыхнули румянцем щеки, но не от гнева, а, к ее удивлению, от облегчения. Он говорил с ней как обычно, не лучше и не хуже.

В день третьего занятия она придумала новую отговорку: «Меня пригласил на разговор директор Дамблдор». Утро четвертого ознаменовалось «консультацией у мадам Помфри». Пятое она просто молча прогуляла, сидела в библиотеке, смотрела на блокнот и периодически гладила его обложку, как будто это действо как-то могло успокоить ее расшатанные нервы и скачущее галопом сердце. Теперь она чувствовала его присутствие даже через вековые замковые стены, знала, что где-то там, в подземельях, он тоже рассматривает свой блокнот и ждёт, как ее заверил директор, ее приговора.

И каждый раз, когда она пропускала его урок, внутри нее что-то сжималось от стыда.

Она, Гермиона Грейнджер, которая никогда не прогуливала занятия, которая считала учебу в этой школе привилегией, долгом, бегала от преподавателя, от правды и от себя.

Единственным временем, когда мысли Гермионы переставали кружиться в бешеном хороводе, были вечерние дежурства по школе.

В эти часы Хогвартс ощущался другим, не учебным заведением, не полем будущей битвы, а живым существом, дышащим вековой магией. Он всегда бодрствовал и нес себя с достоинством, присущим старому мудрому королю, который многое видел, многое знает и умеет хранить тайны.

Когда она шла по коридорам, свечи в кованных бронзовых канделябрах мерцали, завораживая ее огненными танцами. Их свет то и дело выхватывал из тьмы гобелены с древними гербами, постаменты с рыцарскими доспехами, застывшими в вечном карауле, и портреты, даже самые шумные обитатели которых клевали носами в своих рамах.

По каменному полу гулял прохладный ветерок, но холодно не было, и шаги ее не отдавались эхом в звенящей ночной тишине, будто сам замок не хотел нарушать окутавшего его безмолвия. Движущиеся лестницы иногда застывали, но не для того, чтобы сбить её с пути, как тогда на первом курсе, а для того, чтобы она услышала посыл, шёпот замка: «Подожди. Остановись. Послушай», и она слушала. Слушала, как где-то вдалеке журчит вода в старом фонтане в заброшенном крытом летнем дворике, как скрипит дверь на продуваемой всеми ветрами Астрономической башне, как гуляет этот же ветер в окнах верхних этажей и нашептывает ей что-то давно забытое, заманивая ее к себе.

А ещё был запах: сладкий, тёплый, уютный. Запах свежей сдобы, булочек, которые им подавали каждое утро на завтрак. Он доносился из коридора, ведущего к кухне, где уже с вечера начинались приготовления к грядущему завтраку. Эльфы работали каждую ночь, как и положено тем, кто держит целый замок на своих тонких плечах. Там тесто поднималось в больших чанах, в воздухе, как снег, кружилась сахарная пудра, а сам воздух пропах ванилью, корицей и чем-то ещё — чем-то, что невозможно было описать словами, но что моментально вызывало у каждого, магглорожденного уж точно, чувство возвращения домой.

Гермиона всегда останавливалась там на минуту-другую, закрывала глаза, глубоко вдыхала и на эти мгновения переставала быть «старостой Грейнджер», «всезнайкой» и «мозгом Золотого трио». Она была просто девушкой, попавшей в мир, о котором когда-то читала в книжках перед сном. Мир, где картины разговаривают, где существуют призраки и единороги и люди летают на мётлах, как сказочные персонажи.

Этот Хогвартс — вечерний, тихий, живой — позволял ей расслабиться. Разрешал быть слабой, разрешал быть собой. В этом ночном замке она могла вспомнить, что волшебство — это не только заклинания и битвы, это еще свет свечи в окне. И именно в такие моменты, когда сердце успокаивалось, а разум переставал требовать ответов, она погружалась в себя, проводила ревизию знаний и чувств и устраивала переоценку ценностей.

Так же было и вечером тринадцатого «дня тишины». Во время дежурства по школе она шла по пустым волшебным коридорам, погрузившись в блаженное спокойствие и на удивление плавно текущие мысли: о блокноте, о письме, о том, как и почему его слова врезались так глубоко в её сознание, что их не вытравить никаким гербицидом. Она шла куда ноги ее несли, просто наслаждалась тем, что может дышать полной грудью, и не заметила, как оказалась у открытой двери на Астрономической башне. Только когда ветер хлестнул ей в лицо ее же волосами, она пришла в себя, словно вынырнула из-под воды и глотнула ледяного воздуха. Тогда-то она и увидела его.

Он сидел на краю каменной площадки, свесив ноги в пустоту, высота была головокружительной, но его это, судя по всему, не пугало, или, может, как раз потому он и сидел здесь — чтобы почувствовать эту грань, эту иллюзию свободы? Ветер развевал его чёрные волосы и трепал подол мантии, на нем не было шейного платка, которым он заменял традиционный галстук, и пуговицы сюртука не были застегнуты, как обычно, под самый подбородок. Эти, казалось бы, маленькие детали так удивили Гермиону, что она, по ее ощущению, на короткий миг забыла, как нужно дышать. Он был… Выглядел как… человек. В одной руке он держал сигарету, обычную маггловскую «Красный Чепмен», — Гермиона узнала ее сразу по запаху, такие когда-то курил брат ее дедушки, — тонкая, едва заметная белесая струйка дыма исчезала в ночном небе, растворяясь где-то среди звёзд. А другой медленно и как-то растерянно поглаживал лежащий у него на коленях блокнот — чёрный, с такой же, как у нее, только серебряной надписью.

Гермиона замерла, потому что в этот момент для нее всё начало меняться. Она впервые по-настоящему увидела его. Увидела не как авторитетную фигуру, самого строгого преподавателя с прескверным характером, грозу подземелий и всего Хогвартса, а простого — надо же! — мужчину. Уставшего, одинокого, дрожащего от холода и, наверное, чего-то большего, чем просто ветер мужчину. И вдруг вспомнила слова Дамблдора, сказанные им пару дней назад за чаепитием: «Он человек, Гермиона, обычный человек, как мы с вами, из крови и плоти, и ничто человеческое ему не чуждо», и тогда, положа руку на сердце, Гермиона не восприняла слова директора всерьез, уж очень его посыл отличался от ее реальности, но теперь лично, так сказать, лицом к затылку встретившись с этой стороной Снейпа, она начала понимать: профессор, видимо, все-таки очень хороший лицедей и очень одинокий человек, которого она игнорировала из мелочного страха. Она пряталась от него и пыталась спрятаться от себя, пока он сидел здесь, на краю мира, буквально держась за их связь, как последнюю нить, удерживающую его от падения.

Её сердце болезненно сжалось. Да он же боится! Ждёт и, видимо, всё-таки надеется… А она вторую неделю делает вид, что ничего не происходит.

Гермиона не знала, сколько времени простояла там, минуту или пять, но когда профессор, не оборачиваясь, глубоко затянулся и, выпустив дым, произнес: «Мисс Грейнджер, не советую вам там стоять — простудитесь», — она вздрогнула.

У нее даже не возникло мысли «как он узнал, что это именно я?», она просто сделала шаг, потом ещё один и остановилась в паре метров от него.

— Простите, — сказала она. — Я не хотела подглядывать.

— Вы давно здесь? — спросил он.

— Достаточно долго, чтобы понять, что не всегда внешнее вторит внутреннему.

Он кивнул, потушил сигарету о камень, убрал блокнот в карман.

— И что дальше? — как-то устало и буднично поинтересовался он.

— Дальше? Теперь мне нужно сделать то, что я должна была сделать еще тринадцать дней назад, — ответила она.

Он ни о чем ее больше не спрашивал, просто смотрел на неё.

— Вы позволите мне это сделать? — добавила Гермиона.

После минутной тишины, которая ей показалась чуть ли не вечностью, он медленно кивнул.

— Завтра, — пообещала она. — Я напишу вам завтра.

Он снова кивнул: «Я буду ждать».

И впервые за все время их знакомства она не заметила в его голосе сарказма, скорее он был… растерян?

* * *

Гермиона не помнила, как спускалась по лестнице с башни, не помнила, как вихрем пронеслась по школьным коридорам, как оказалась у портрета Полной Дамы, и только перед входом в гостиную, попытавшись отдышаться, вдруг осознала: она сделала это! Она поговорила с профессором, ну да, да, да, полноценным разговором произошедшее трудно было назвать, но на безрыбье и пару слов — полноценный диалог. На крыльях эйфории Гермиона промчалась по гриффиндорской башне, на автопилоте быстренько сполоснулась в душе и за долгие тринадцать ночей легла в постель с легкой душой.

На следующее утро, проснувшись, она блаженно потянулась и позволила себе еще пару минут просто понаслаждаться мягкостью постельного белья и воздушностью одеяла, и только потом, собравшись с мыслями, потянулась за блокнотом.

Написала: «Профессор Снейп…» — потом зачеркнула. Нет… «Уважаемый профессор Снейп…» — попыталась еще раз, и снова не то. «Северус…» — написала она и остановилась, ей показалось, что что-то непременно должно произойти — ударить молния или там… сгореть блокнотный лист, — она никогда не допускала мысли, что назовет его просто Снейпом, такой казалось ей это фамильярностью, а тут она назвала его по имени — и ничего не произошло, — чудеса, да и только. Она глубоко вдохнула и начала свое письмо заново.

Северус…

Позвольте мне называть вас по имени, раз уж наше общение выходит за рамки «учитель-ученик», обещаю не злоупотреблять вашей добротой и не переносить эту свою вольность в реальную жизнь.

Я пишу вам не только потому, что обещала, но и потому что поняла, что больше не могу молчать. Но прежде всего, хочу извиниться за то, что пропускала ваши уроки. Это было глупо и неуважительно. Я знаю, что вы не терпите прогулов, но я… боялась.

Она сделала паузу, обдумала свои следующие слова и продолжила:

Ваше письмо… что-то заметно во мне изменило. Я думала, что готова ко всему. Что сильная. Что могу встретиться с любой правдой лицом к лицу, но когда эта самая правда в лице директора Дамблдора и ваших блокнотов встала передо мной — я испугалась. Не вас, не блокнота и, как бы это патетично ни звучало, не судьбы. Я испугалась себя.

Потому что мне пришлось неожиданно для себя признать то, что я так старательно годами хотела, нет, не изменить, пожалуй, забыть. Возможно, именно поэтому, в сущности, легенькое заклятие, наложенное на меня директором, так долго продержалось?

Она провела рукой по глазам, слёз не было, но почему-то хотелось всхлипнуть разок-другой.

Вы говорили, что я заслуживаю лучшего, но разве вам решать, какое оно, то «лучшее», которого я заслуживаю? Я не знаю, как ваш блокнот понял, когда и как его паре можно будет попасть в мои руки, — боже, вам так же странно читать, как и мне писать о неодушевленных предметах, как о живых и мыслящих? — но догадываюсь, почему он изначально выбрал меня… Но сейчас не об этом.

Теперь, собравшись с духом, — слабоумие и отвага, так, кажется, вы характеризуете мой факультет, — я могу честно сказать: я не хочу больше ждать и гадать, когда вы снова напишете и напишите ли вообще? Я не буду больше прогуливать ваши занятия, на самом деле, я люблю зельеварение, и не буду больше избегать вас в коридорах.

Я хочу понять, что это. Почему вы? Почему я? Почему мы?

Она сделала глубокий вдох, по привычке прикусила нижнюю губу и, пока не передумала или, скорее, снова не струсила, добавила:

P.S. Я не знаю вас, но я не испытываю к вам ненависти или какой-то брезгливости.

Разница в возрасте меня тоже не пугает. В моей семье это обыденность: моя бабушка была старше деда на семнадцать лет, а мой отец — старше мамы на пятнадцать.

Я бы хотела узнать вас получше, если вы позволите.

Я буду ждать вашего ответа.

Гермиона

Она закрыла блокнот и еще какое-то время держала его в руках, как будто передавая ему своё тепло. Потом положила под его подушку и, выбравшись из постели, отправилась покорять новый день.

* * *

Северус, всю ночь промучившийся бессонницей и еще на рассвете накачавшийся крепким кофе, уже по сложившейся годы назад традиции заглянул в общежитие к своим змейкам и встрепенулся от обжигающей волны, резко прокатившейся по его бедру в том месте, где в потайном кармане брюк лежала заветная книжица.

Он потянулся к карману — точно, блокнот был горячим, даже слишком. Ему, конечно, хотелось всё бросить и вернуться к себе, чтобы там, под защитой личных оберегов, позволить себе пару минут человечности, но, увы, долг не ждал. Школа требовала выйти на сцену своего Мастера зелий — холодного, язвительного, контролирующего. И если через двадцать минут его не будет за Главным столом в Большом зале, его навестит Альбус, а он все еще не был готов оставаться со стариком наедине. Поэтому, натянув на лицо лучшую маску из смеси безразличия и брезгливости, проверив все спальни, раздав поручения, поправив галстуки и заплетя пару косичек, Северус покинул подземелья.

К концу дня, который на удивление выдался чрезвычайно суматошным, до самого ужина, который не совпал по времени со школьным, потому что ужинал он в своих покоях и уже в десять часов вечера, у него не было ни одной свободной минуты: занятия, обязанности декана и причитания Поппи, которой срочно понадобилось сразу три разнонаправленных зелья и каждого по двадцать порционных флаконов, — Северус, плохо спавший прошлой ночью, практически валился с ног. Но он просто не мог отложить на завтра то, чего желал весь день, а потому, забравшись в кровать и с наслаждением вытянув гудящие ноги, Северус открыл блокнот…

Профессор Снейп…

— он начал читать вслух, но шёпотом, как будто это могло защитить его, и не сразу заметил то, что обращение зачеркнуто.

Уважаемый профессор Снейп…

— ещё одно зачёркивание. И затем — два слова, которые ударили его в грудь, как заклинание.

Северус…

Никто не произносил его имя так «чисто» с тех пор, как… Как что? Он задумался: когда Лили перестала с ним общаться? Нет, повзрослев, Северус понял — Лили была не той святой простотой, какой он представлял себе в свои юные и наивные годы. Когда умерла мама? Тоже нет, к концу своей жизни от мамы в ней осталось разве что одно название, никакого тепла там не было, одна усталость и безразличие. Когда Цисси благодаря его зелью смогла выносить и родить Драко? Возможно. Тогда она была молода и еще способна на искренние эмоции. Но ни одна женщина никогда не произносила его имя с той теплотой, которая ему слышалась в ее письме.

Северус…

Он провёл пальцем по её почерку красивому чистому, твёрдому.

Позвольте мне называть вас по имени, раз уж наше общение выходит за рамки «учитель-ученик»…

Он глубоко вдохнул: — Ты уже давно переросла эти рамки, — прошептал он и продолжил читать.

Добравшись до P.S., Северус застыл, причем надолго, еще, еще и еще раз перечитывая его.

Разница в возрасте меня тоже не пугает. В моей семье это обыденность: моя бабушка была старше деда на семнадцать лет, а мой отец — старше мамы на пятнадцать. Я бы хотела узнать вас получше, если вы позволите. Я буду ждать вашего ответа.

Он просто не мог уложить в голове сам факт того, что молодая, красивая, умная, сильная еще и ведьма, если он правильно понял посыл ее слов, элементарно допустила мысль о чем-то с ним. Это было немыслимо. Просто не-воз-мож-но. Та часть его существа, которая годами восхищалась этой не по годам развитой девушкой и которую он годами загонял в самый темный угол своего сознания, жалобно поскреблась в закрытую дверь, но тут же получила по лапам и, скуля, забилась в угол. Сейчас он не собирался думать ни о чем таком и ни о чем не таком, он хотел написать ответ, но сон подкрался к нему вплотную и уже сжимал его в своих крепких объятиях — Северус моргнул, и наступила тьма, тишина и покой.

* * *

Он шёл, но не знал, откуда пришёл, где он и куда идёт. Туман, густой и белый, обвивал ноги, цеплялся за рукава и полы мантии, скрадывал звуки. И вдруг он услышал голос, кто-то звал его по имени:

— Северус…

Он замер, не веря своим ушам. Это был не голос, это была музыка — тихая и нежная, словно кто-то играл на струне, натянутой между сердцем и душой.

— Северус…

Он обернулся — ничего, только туман.

— Здесь, — прошептал голос. — Я здесь.

Он сделал шаг, потом ещё один, а потом сорвался с места и побежал. Сквозь белое ничто, сквозь холод, сквозь страх одиночества — он бежал на неведомый зов, и когда туман начал раскрываться перед ним подобно занавесу, он увидел.

Её.

Она стояла в круге света, которого не было. В платье, которое не было магическим, но всё равно казалось ему священным. Её волосы были распущены, глаза — спокойны и глубоки, как колодец, в который можно упасть и не захотеть выбираться.

— Ты нашёл меня, — сказала она.

Он открыл рот, но так не произнес ни одного слова, только смотрел на нее.

— Ты не должен был прятаться от меня, — добавила она.

Он хотел сказать: «Я не достоин тебя. Я испачкан. Я убивал. Я служил ему. Я потерял себя. Зачем я тебе?» — но не смог, а потом она подняла руку и коснулась его лица. И впервые за десятилетия на него накатила волна не боли и стыда, а покоя.

Он почувствовал, как что-то внутри него распускается, как цветок, когда-то замёрзший подо льдом. Как будто все грехи, которые он носил, как камни в карманах, вдруг стали невесомыми. Как будто кто-то сказал ему: «Ты не просто тело, ты — личность. Ты — человек. И ты не один, потому что ты — мой».

Он опустился на колени не из слабости, не из страха и желания выслужиться, а из благодарности.

— Почему? — все-таки смог прошептать он.

— Потому что однажды я увидела тебя, — ответила она. — Когда ты этого не хотел, а я еще была не в состоянии понять, что увидела.

Он закрыл глаза, уткнулся лбом ей в колени и впервые за всю свою жизнь почувствовал себя чистым.

* * *

Он не знал, сколько времени провёл в этом месте. Час? День? Вечность? Но потом свет погас, туман вернулся, а она исчезла — он проснулся.

Рассвет едва касался края горизонта, холодный серый свет пробивался сквозь зачарованное окно. Северус лежал на кровати, всё ещё в халате, с блокнотом на груди.

Сердце его билось медленно и ровно, как будто только что вернулось с поля битвы, в которой победило.

Он закрыл глаза и попытался вспомнить голос, зовущий его по имени, и его обладательницу.

Северус сел, провёл рукой по лицу, щеки были колючими от утренней щетины и влажными. Он не помнил, как плакал, но доказательство этого, как говорится, было налицо.

С трудом пробираясь через дебри воспоминаний и своего воспаленного разума, он все же понял: это была Гермиона.