Золотые Длани (джен)

Крепость Каннатан, самую южную кайбиганскую заставу, трудно было назвать настоящей твердыней. Обнесенная невысокой зубчатой стеной из камня, она вмещала до двух сотен воинов, а в случае нападения там могли расположиться и три сотни. Орудия на стенах имелись только легкие, стреляющие каменными ядрами величиной в два мужских кулака, зато эти пушки можно было передвигать по всей стене и направлять, куда нужно. Сам же замок, деревянный, но выстроенный со всеми возможными удобствами, некогда служил летней резиденцией кайбиганских герцогов. Секлис любил это место, тихое и спокойное, в отличие от Васарина, древней столицы, что вечно полнилась торговой и ремесленной суетой. Именно в Каннатане он решил дожидаться известий от Лабайна Ходаннского — и заодно допросить захваченную в плен юную графиню ан Тойдре.

Не одни только поиски заветной тайны семейства ан Тойдре задержали Секлиса в Периллинене. Он нарочно велел содержать графиню в строгом заключении, надеясь, что суровые условия и несколько дней полного одиночества подточат ее упрямство, о котором ему уже доложили. Теперь достаточно будет слегка пригрозить ей, и она расскажет все, что знает о секретах своего рода.

Если только эта девушка в самом деле знает о них.

На третье утро после падения Периллинена Секлис расположился в главной зале Каннатана. В очаге трещали поленья, но и без них было тепло, ибо весеннее солнце охотно заглядывало в окна залы. Яркий свет оживлял старинные росписи на стенах, изображавшие битвы и охоту. «Скоро олени и кабаны в лесах поднимутся на весенний гон», — мельком подумал Секлис, но оставил эти мысли. Как ни была ему мила чистая радость удачливого охотника, войну и победы он любил больше.

Секлис сидел в резном кресле из светлого дерева ресс во главе длинного стола, рядом молча стояли несколько военачальников. Золотое шитье на багряном штандарте с гербом сияло и искрилось в солнечном свете. Герцог улыбнулся: добрый знак. Хмурое небо расчистилось, солнце ликует в небе, суля перемены не только природе, но и всей Аскелле. Что бы ни говорили его воины о юной графине ан Тойдре и ее мнимой стойкости, ей не тягаться с Секлисом Кайбиганским. Разве недавно ему не улыбнулась удача? Неужели сломить упрямство девчонки будет труднее, чем стены ее родного дома? Пусть она — дочь своего отца, воспитанная и даже, как говорили, обученная им, но ей не сравниться с ним силой духа. И она не сумеет столь ловко спрятаться в царстве смерти, как это удалось ему.

Двое стражников удалились, чтобы привести пленницу. Вскоре послышались их шаги, сопровождаемые шорохом тяжелой ткани, и в залу вошла графиня Эвлия ан Тойдре. Стражники проводили ее до стола, во главе которого восседал герцог, но не предложили ей сесть. Она спокойно застыла на месте, где велели, не потрудившись ни сделать реверанс, ни склонить голову.

Секлис внимательно поглядел на девушку. На вид она казалась лет семнадцати — странно, что такая красавица до сих пор не обрела мужа. Она в самом деле была хороша, хотя бледность и тени под глазами выдавали волнение и тревогу. По приказу герцога у нее отобрали все личные вещи, поэтому она так и оставалась в своем дорожном наряде синего бархата со скромным золотым шитьем. Ни следов слез, ни страха на ее лице Секлис не заметил. Тяжелые темные косы, уложенные на затылке, оттягивали непокрытую голову девушки, словно принуждая держаться еще прямее. «Могла бы и поклониться», — не без досады подумал герцог.

— Отчего вы не кланяетесь, графиня? — спросил он, хотя вовсе не так намеревался начать беседу — вернее, допрос.

— Оттого, ваша светлость, что это было бы позором для меня — склониться перед тем, кто захватил и разорил мой дом, — ответила графиня. Нежный от природы голос звенел, словно брызги льда, разбиваемого железным ломом. — Если вы желаете говорить со мной, я отвечу на ваши вопросы. Но не ждите от меня ни почтения, ни повиновения.

В груди Секлиса затлел легкий огонек гнева, но ему удалось загасить его.

— Понимаете ли вы, сударыня, что ваша жизнь в моих руках? — спросил Секлис. — И она зависит от ваших ответов, как и от ваших манер. Из-за безрассудного упрямства вашего отца, — герцог едва не сказал «покойного отца», но вовремя удержался, — в Периллинене погибло немало людей, и он один виновен в их смерти. Теперь же вы, как я вижу, намереваетесь идти по его стопам. Это было бы неразумно.

— Неразумно — следовать завету отца? — Эти слова девушка произнесла с легкой улыбкой. — Я с радостью ему последую, и да пошлет мне Превысший Создатель достаточно сил…

— Довольно, графиня! — Секлис хватил кулаком по столу. Чтобы какая-то девчонка, одних лет с его собственной старшей дочерью, показывала перед ним свой нрав? — Отвечайте: правда ли, что ваш брат находится на заставе Эредеро?

Она чуть помедлила, прежде чем ответить, словно опасалась как-то навредить брату своими словами.

— Да, это правда.

— Хорошо, значит, периллиненская челядь не солгала нам. А теперь, графиня, отвечайте по совести: известна ли вам тайна, которую много лет хранит ваш род?

— Наш род хранит много тайн, ваша светлость, — сказала она. — И все они доступны для тех, кто владеет грамотой, но не для всякого разума. Ибо те, кто пишет послания и хроники, умеют так выбрать слова, что в них может таиться скрытый смысл, который не сразу разгадаешь…

— О, в этом я убедился, — перебил герцог. — Я провел целый день в вашей библиотеке, но так и не нашел того, что искал. Отвечайте: говорил ли с вами отец о той тайне, что заключена в вашем гербе?

Графиня молчала. Казалось, она не понимает, о чем идет речь. Секлис поневоле оглянулся на свидетелей допроса — стражников, свиту — и решился произнести вслух заветные слова:

— Говорил ли граф ан Тойдре, где спрятана древняя реликвия — венец Неватана?

Услышав это, графиня отшатнулась, в серо-голубых глазах промелькнуло искреннее изумление. Нежное лицо ее преобразилось, просияло так, словно перед нею разверзлись небеса и она увидела воочию Высшие чертоги. Секлис невольно пожалел о своей поспешности. Казалось, это он открыл ей тайну, а не она ему.

— Хотите сказать, графиня, что впервые слышите об этом? — прибавил он, поскольку девушка продолжала молчать. — Неужели ваш отец никогда не рассказывал о великом бремени вашего рода?

— Если и рассказывал, то брату, а не мне, — наконец ответила графиня, сперва неуверенно, затем голос ее окреп. — Ойнор — наследник рода и семейных тайн, ему подобает знать такие вещи. Мне же известно лишь то, что сказано в исторических хрониках Аскеллы, — то, что наверняка известно вам, ваша светлость.

— Вы лжете, графиня, — отрезал Секлис.

Он понимал, что она говорит правду, но ее спокойствие, граничащее с дерзостью, разворошило его душу, точно потухающий костер. Обычная высокомерная девчонка, а строит из себя мученицу вроде святой Эгоны, стоящей перед готовым убить ее отцом. Пусть она не знает тайны — ему доставит радость зрелище ее страха. Женщины трусливы. Стоит покрепче пригрозить им, и они позабудут и о гордости, и о мнимой семейной чести — лишь бы спасти свою жизнь и красоту.

— Не советую вам испытывать мое терпение, — продолжил Секлис. — Я не желаю причинять вам вред, но, если вы меня к тому вынудите, я не стану особо выбирать способы дознания и доверюсь тем, чье ремесло — развязывать упрямые языки.

— Вы вправе поступить, как вам угодно, ваша светлость, — молвила в ответ графиня, не изменившись в лице. — Вы верно отметили, что моя жизнь в ваших руках. Но даже после этого вы не узнаете от меня ничего нового, ибо я впервые услышала о венце сегодня, от вас. Увы, телесные муки не могут вложить в головы людей то, что им не известно.

Теперь умолк Секлис. Невероятно — она не устрашилась даже угрозы пыток, хотя вряд ли выдержала бы много, предай он ее в руки палачей. Что ж, можно испробовать еще одно средство. Графиня пока не ведает об участи отца, и следует направить ее неведение в нужное русло.

— А известно ли вам, графиня, что сталось с вашим отцом, которому вы так желаете подражать? — задал коварный вопрос герцог — и не без радости заметил, как исказилось от страха лицо девушки.

— Мне думается, его нет в живых… — прошептала она, помедлив.

— Вы ошибаетесь: он жив. — Секлис чуть оглянулся — никто из присутствующих не выказал удивления. — Сейчас он пребывает в Периллинене, и его участь зависит от вас — от вашего благоразумия, графиня.

На миг она растерялась, не в силах поверить в услышанное. Но повела она себя вовсе не так, как рассчитывал Секлис. Вместо горя и отчаяния в глазах графини сверкнуло озарение.

— Это неправда, — решительно сказала она. — Простите мне мою прямоту, ваша светлость, но вы намеренно желаете ввести меня в заблуждение. Будь мой отец жив и находись он в плену в Периллинене, вы бы повелели доставить меня туда, чтобы угрожать мною отцу. И много ли толку допрашивать о семейных тайнах дочь, если жив отец?

Секлис едва не выругался вслух. Проклятая девчонка оказалась умной, ее так просто не запугать и не сломить. И все же нужно отыскать верный способ сделать это. А если не удастся с нею, остается еще один из этого упрямого семейства. Если сестра хоть немного дорога брату, он пожертвует ради нее чем угодно — даже родовой тайной.

— Хорошо, вы угадали: ваш отец в самом деле мертв. — В глазах девушки заблестели слезы, и Секлис поспешил нанести решающий удар: — Зато жив ваш брат — как вы сами подтвердили, графиня, он живет в Эредеро. Я дам ему возможность спасти вас, и за это ему придется открыть мне свою тайну.

— Он ни за что этого не сделает… — начала графиня, но Секлис перебил ее:

— Сделает, потому что в этом поучаствуете вы, графиня. Нет, напрасно вы качаете головой — вам придется помочь мне. Вы напишете письмо брату, в котором правдиво расскажете о том, что с вами произошло — и что может с вами произойти. И когда молодой граф ан Тойдре явится, я дарую вам свободу в обмен на сведения о венце. А если вашему брату достанет благоразумия, он сможет вернуть родовые владения, поступив на службу Кайбигану.

— Я не напишу такого письма, ваша светлость, — твердо произнесла графиня. — Мне не по душе быть костью в вашей игре. И вы не отыщете способа заставить меня, кроме того, который вы упоминали. Но этот способ лишь искалечит меня или же вовсе лишит жизни. Тогда вам нечем будет грозить моему брату.

— Я мог бы сам повелеть написать такое письмо, — сказал в ответ Секлис, — но ваша рука была бы предпочтительнее. Разве что мы приложим к посланию некую вещь, принадлежащую лично вам, графиня. Быть может, даже палец или ухо. — Он подошел к ней и сжал ее руку, так, что девушка поморщилась от боли. — Вам никогда не ломали пальцы? Медленно, по одному, пока раздробленные кости не проткнут кожу насквозь? Во имя Превысшего, я прикажу искалечить вам левую руку — правую мы побережем, чтобы вы смогли написать, когда ваше упорство окажется сломлено. Вы в самом деле желаете этого, безумная девчонка?

Графиня попыталась вырваться, но Секлис держал крепко. Он видел, как дрожит подбородок девушки, как кривятся губы, — ему все же удалось запугать ее до слез. Как бы горда и своенравна она ни была, она, видимо, могла здраво оценить свои силы и понимала, что не выдержит истязаний.

— И вы называете безумной меня? — тихо произнесла она, глядя ему в глаза. — Разве не безумие — прикрывать именем Превысшего собственную жестокость? Хорошо, я напишу, как вы требуете.

Секлис едва не вздохнул с облегчением. Допрос утомил его, и он от души порадовался, что упрямой графине оказалось довольно угроз и ему не пришлось выполнять их. И все же он удивился — не самим словам девушки, а странному блеску, которым засверкали ее глаза. Это были не слезы, но решимость. Что эта девица опять задумала?

— Не надейтесь перехитрить меня, — пресек ее надежды герцог. — Разумеется, я прочту ваше письмо, прежде чем отослать, а еще лучше — сам продиктую его вам. И вы не сможете сообщить брату того, чего ему не следует знать.

— Как вам угодно.

Девушка опустила глаза, в которых сверкало прежнее выражение с легкой лукавой искоркой. Уголки ее губ словно приподнялись в полуулыбке.

«Чему она радуется? — недоумевал Секлис. — Тому, что сумела избежать пыток? Вряд ли: только что она была столь предана отцу и брату — и вдруг согласилась. Или она в самом деле задумала некую хитрость? Придется быть настороже. Надо составить послание так, чтобы она не отыскала никакой словесной лазейки. Воистину, нет на свете худшей беды, чем ученые девицы».

— Тогда извольте писать, графиня. — Секлис знаком велел ей сесть за стол, где лежали заранее приготовленные письменные принадлежности и пергамент. — Начинайте.

Под его диктовку графиня написала следующее послание:

«Брату моему Ойнору ан Тойдре от сестры его Эвлии привет и пожелание всех благ от Превысшего Создателя.

Быть может, тебе уже известно, что герцог Кайбиганский вторгся в пределы Вербаннена и захватил наш отчий дом. За день до того отец наш отослал меня, надеясь уберечь от опасности, но мне не удалось добраться до назначенного места. Спутники мои погибли, а я оказалась в плену у тех, кому ныне принадлежит Периллинен и отечество наше Вербаннен. Желая избежать особого допроса, я согласилась написать это послание, ибо ты — единственный, кто может спасти мою жизнь. Его светлость герцог Секлис Кайбиганский желает получить от тебя ответы на некоторые свои вопросы, о которых мне ничего не известно. Если ты прибудешь в крепость Каннатан и дашь нужные ответы, я обрету свободу. Твоей же свободе, как и жизни, ничто не будет угрожать, и мы оба сможем беспрепятственно покинуть крепость. Также герцог предлагает тебе перейти к нему на службу, как предлагал нашему отцу, и взывает к твоему благоразумию. Если ты согласишься, он вернет тебе, как графу ан Тойдре, Периллинен и все прочие владения.

Если же ты пренебрежешь этим посланием и не явишься за мной, участь моя может быть хуже смерти. Молю тебя во имя братской любви избавить меня от столь страшного будущего.

Эвлия, урожденная графиня ан Тойдре.

Писано в восемнадцатый день пертроа, года 502 по летоисчислению Аскеллы, в крепости Каннатан, что в Кайбигане».

На составление письма ушло немало времени. В середине послания графиня вдруг остановилась и опустила перо.

— Брат поймет, что я писала не от себя, — призналась она. — Я так не изъясняюсь. И он ни за что не поверит, что я могла бы…

— Тем лучше, — прервал Секлис. — Ваш брат поймет, что вам диктовали, и это укрепит его в решении поспешить к вам на выручку. Продолжайте, графиня.

И она продолжила. Повинуясь некоему чутью, герцог подошел к ней, заглянул в пергамент через ее плечо. Увиденное заставило его нахмуриться. Она писала все верно, так, как он диктовал, но выглядело письмо странно.

— Зачем это, графиня? — Секлис указал на изысканные завитушки и росчерки, щедро усыпающие послание. — Похоже, вы перепутали перо с коклюшками. Здесь наплетено столько кружев, что даже самому ученому монаху было бы мудрено прочесть их.

— Я всегда писала и пишу так, ваша светлость, — невозмутимо ответила девушка, подняв голову от пергамента. — Без этих росчерков брат может подумать, что письмо подделано, и не поверит ему. Он хорошо знает мою руку. Поэтому позвольте мне писать так, как я привыкла.

Секлис взял пергамент, покрутил его так и сяк, хотя ничего подозрительного в письме не обнаружилось. Взор же графини, устремленный на него, был столь ясен и чист, что герцог поневоле ощутил сожаление из-за нелепых, неоправданных подозрений. Но слишком велика была цена, чтобы допускать оплошность.

— Продолжайте. — Он положил лист на стол, и перо в руке девушки вновь заскрипело по тонко выделанной коже.

— Благодарю вас, графиня, — сказал Секлис, когда она поставила подпись и присыпала лист мелким песком. — Пожалуй, нам все же не обойтись без вашей личной вещи. Когда стража проводит вас в вашу комнату, потрудитесь передать им застежку от вашего плаща — если не ошибаюсь, на ней выбит герб дома ан Тойдре. Аркадас, — обратился герцог к одному из стоящих в зале командиров, — я поручаю лично вам охрану графини. Если с нею что-то случится, в том числе по ее собственной вине, вы ответите за это головой. Надеюсь, вы не допустите, графиня, — вновь обернулся он к девушке, — чтобы из-за вашей глупости казнили невинного человека.

— Вы правы, ваша светлость, — ответила она, поднявшись из-за стола. — Даю вам слово, что не попытаюсь бежать и не сотворю с собой ничего дурного. Если только Превысший не дарует мне иное избавление, — тихо прибавила графиня.

Последние слова ее вызвали у всех присутствующих улыбки. Командир по имени Аркадас, высокий темноволосый человек чуть старше тридцати лет, с решительным подбородком и задумчивым взглядом, сделал знак двум стражникам, и они увели пленницу в ее комнату. Не позабыли они и о вещице, о которой говорил герцог.

Получив застежку с изображением венца и держащих его ладоней, Секлис долго не мог выпустить ее из рук. Он воображал себе венец, некогда сиявший над челом великого короля, — быть может, настанет день, когда сам он увенчается им. И этот день настанет, как только будет сломлено упрямство хранителей. Вернее, последнего хранителя — молодого Ойнора ан Тойдре.

С трудом вырвавшись из дум и грез, герцог положил застежку между сгибами письма графини. Перстень-печатка оставила на мягком воске изображение кайбиганского герба. Секлис вздохнул: теперь останется только ждать неизбежного ответа.

— Пусть письмо отвезет не воин, — приказал он другому командиру, лорду Танаригу. — Отыщите посланца в ближайшей деревне и дайте хорошую лошадь, чтобы обернулся быстрее. — Герцог помолчал, ощущая, как губы расходятся в довольной улыбке. Ловушка расставлена, остается ждать, когда жертва попадется. — Теперь этот мальчишка сам прибежит сюда за сестрой. А мы будем наготове.

Через один переворот больших песочных часов в Каннатан доставили будущего гонца — перепуганного насмерть деревенского парня, умеющего ездить верхом. Секлис самолично вручил ему послание для Ойнора ан Тойдре, приказав как можно скорее ехать на северную вербанненскую заставу Эредеро. Вскоре он получил известия от воинов, что гонец благополучно пересек границу и направился в нужную сторону.

* * *

К вечеру в Каннатане очутились иные гонцы, чьего прибытия Секлис ожидал давно. Грязные, провонявшие конским потом воины, на груди у которых сверкал герб Ходанна — рассекающий небо меч, — привезли наконец известия от союзника.

— Его светлость Лабайн, герцог Ходаннский, — сказал один из гонцов после приветствий и поклонов, — готов выдвинуть свои войска на столицу Вербаннена. Государь также обещает прислать новые орудия, такие же, как и доставленные раньше.

— Он не передал послания для меня? — спросил Секлис с тенью досады — если уж обсуждать планы, то с самим союзником, а не с гонцами явно невысокого происхождения.

Второй гонец кинжалом вспорол вырез верхней туники и вынул зашитое послание с печатью Ходанна.

— Прочтите, ваша светлость, — сказал он с поклоном. — Наш государь просил передать на словах, что не вы один ждете дорогих даров. Все подробности вы найдете в письме.

Секлис принялся читать. Лабайн писал примерно то же, что передали гонцы, только более пространно. Что до намеков, брошенных дерзким гонцом — о «долгожданных дарах», — то они были изложены без обиняков. Герцог Ходаннский ждал свою невесту.

«Почти все препятствия, — писал Лабайн, — что не позволяли мне сочетаться законным браком с прекрасной Вальде, ныне устранены. Прежняя моя супруга, урожденная вербанненская герцогиня, наконец согласилась удалиться в монастырь. В нынешних условиях я не намерен играть пышной свадьбы, но обещаю вашей дочери всяческий почет, подобающий ее положению и происхождению. Юго-восточные же земли Кайбигана, как мы договаривались ранее, отходят Ходанну в качестве приданого герцогини Вальде. По милости Превысшего надеюсь в положенный срок торжественно встретить мою невесту с должной свитой и вашим родительским благословением».

Что ж, Лабайн исполнил, пускай отчасти, свое обещание, теперь пора и Секлису исполнить свое. В очередной раз он возблагодарил Превысшего за прекрасную дочь — он давно возлагал на Вальде огромные надежды. Пускай у него нет сыновей, и наследует ему племянник, сын рано умершего брата. Цель его — собрать и удержать Аскеллу, а что станет с нею после его кончины, не ему судить. Дети и внуки Неватана не сберегли наследие отца, и род разделился. Не в его ли, Секлиса, потомстве суждено объединиться всем ветвям?

Герцог вырвался из дум. Слишком уж далеко он заходит. Победа еще не одержана, Аскелла еще не едина, чтобы размышлять о том, что случится после его смерти. Цель его высока, и он положит всю жизнь до последнего дня, чтобы достичь ее. Но могучая стена величия складывается из множества небольших камней — ежедневных трудов, что порой кажутся незначительными. Издали их не видно, и лишь строители знают, какими усилиями берется слава.

— Я не стану писать герцогу Лабайну ответа, — произнес Секлис вслух. — Передайте ему, что я благодарю его за великодушную помощь и непременно исполню его просьбу. Земли, о которых мы договорились, отныне принадлежат ему. Прочее же приданое моей дочери уже готовится. Как только работа закончится, я отправлю в Ходанн свадебный поезд. Сам же… — он задумался на мгновение, — я намерен возглавить мои войска в походе на центральные земли Вербаннена и Маннискор.

Выслушав ответ, гонцы с поклонами удалились, и вскоре по мощеному двору Каннатана звонко процокали копыта их коней. Секлис написал короткое письмо жене с приказом поторопиться с приданым Вальде: ему казалось, что женщины зачастую нарочно тянут время, особенно когда дело касается свадебных хлопот. Что же до самой дочери, то пускай она не слишком рада обретенному жениху, но знает свой долг и умеет повиноваться отцовской воле. Она получила должное воспитание, хотя порой Секлису казалось невозможным понять, что творится у нее в голове. Впрочем, что может быть в голове у женщины — наряды и домашние дела; девицы вроде юной Эвлии ан Тойдре — скорее исключения, причем не самые приятные. Вот что вырастает из девушки, когда ее воспитывает отец.

Мысль о юной графине заставила вдруг Секлиса крепко задуматься. Не напрасно ли он затеял всю эту сложную игру с посланием? Не проще ли было бы взять Эредеро приступом и захватить молодого ан Тойдре в плен? Нет, ответил он сам себе, и взятие Периллинена — тому свидетельство. Ядра, стрелы и пули слепы, они не выбирают целей. Юноша мог бы погибнуть случайно, как его отец, и вместе с ним погибла бы тайна венца Неватана. Пусть лучше будет так, как намечено. Гонец уже в пути, и вскоре письмо попадет в нужные руки. А дальше…

Теперь Секлис размышлял о другом. Он передал Лабайну через гонцов, что намерен возглавить собственные войска. Не лучше ли ему остаться здесь, в Каннатане, и не дождаться ли Ойнора ан Тойдре, когда тот приедет за сестрой? Никому, кроме него самого, не стоит знать тайну, и он сам будет допрашивать единственного ее хранителя. Но, если он так намерен уподобиться Неватану, разве не подобает ему стоять во главе своего войска?

Да. Правда жизни сурова: все почести и величие достаются полководцу, а не его государю. Тот, кто сам одержит победу, сможет выстроить себе вечный памятник из камней, положенных собственными трудами, потом и кровью. Так и поступит Секлис Кайбиганский. Захваченного пленника ему смогут доставить куда и когда угодно. А потерянных, украденных у себя самого дней не вернешь.

На другое утро Секлис покинул Каннатан, оставив командиром Аркадаса, человека верного и честного. Путь герцога и его свиты лежал к Руманнскому перекрестку чуть южнее рудничного городка Ирвана. Там сейчас стояли лагерем кайбиганские силы, перекрыв все дороги и набирая насильно пополнение из окрестных деревень. Оттуда последует удар по центральным землям Вербаннена, а потом и по самому Маннискору. Столица окажется между двух огней — с северо-запада и востока, откуда выступит ходаннское войско.

Быть может, к лету Вербаннен уже окажется покорен. И над Аскеллой вновь воссияет венец Неватана.

* * *

— Неужели ничего…

Вопрос так и остался недосказанным. Увы, говоривший прекрасно знал, как и все в Кайбигане: против воли герцога Секлиса ничего нельзя поделать.

— Я так молилась, я надеялась до последнего… — Нежный девичий голос дрогнул в темноте. — Но теперь все кончено. Отец велел матери поторопиться с моим приданым. А как только его приготовят… — Слова утонули в горьких рыданиях, которые девушка тщетно пыталась приглушить прижатыми к лицу ладонями.

— Тише, миледи, вас услышат!

Но юной герцогине Вальде, которую придворные поэты и бродячие менестрели заслуженно именовали Золотой Зарей и прекраснейшей девой Аскеллы, казалось, что ее никто и ничто не услышит. Отец оставался глух к ее мольбам, и мать вполне разделяла его воззрения. Не принесли плодов и бессонные ночи, проведенные в молитвах: Превысший Создатель и святые предки не сжалились над несчастной и не совершили чуда. Вальде не на кого было надеяться — кроме стоящего рядом человека, такого же бессильного, как и она сама, перед волей правителя Кайбигана.

Немалых трудов стоило Вальде овладеть собой. Она утерла слезы широким шелковым рукавом, поскольку не взяла с собой платок.

— Ты прав, здесь нас услышат. Идем.

Старую галерею, увешанную портретами кайбиганских герцогов и их супруг, охранял один-единственный, не слишком усердный часовой. Легкие шаги Вальде и ее спутника не заставили его пошевелиться: он уютно устроился у стены, опираясь на копье. Висящий рядом масляный светильник, фитиль которого давно стоило поправить, не разгонял мрак. Тяжелые складки выцветших драпировок, почти черные в темноте, скрыли обоих собеседников, чьи встречи днем ограничивались взглядами издали и учтивыми поклонами.

Если бы в галерею внесли еще несколько светильников или факелов, можно было бы разглядеть их обоих. Прославленная красота герцогини Вальде засияла бы на свету, особенно ее чудесные волосы, которые поэты сравнивали с лучами солнца, благоуханным медом и червонным золотом. Спутнику ее на вид едва сравнялось двадцать; любая девушка сочла бы привлекательным этого крепкого русоволосого юношу в броне дворцовой стражи. Взор его не отрывался от герцогини, и в нем читалось восхищенное обожание, растворенное горькой скорбью.

— Мы всегда знали, что так будет, миледи, — произнес молодой воин, его пальцы нежно сжали руку Вальде. — Как бы я ни любил вас, я никогда не смог бы назвать вас своей женой. Мы знали, что однажды вам придется исполнить волю отца…

— Пусть так, но не… — Вальде в ужасе тряхнула головой. — Неужели отец не понимает, какой грех они творят? Пусть я не люблю этого Лабайна и пусть он вдвое старше меня — это не самое страшное. Но у него есть жена! И он хочет запереть ее в монастырь, чтобы жениться на мне! Так нельзя, это ужасно… ведь выходит, что я — разлучница…

— Вы не виноваты, миледи, это же против вашей воли…

— Вольный или невольный, грех остается грехом. Недаром Превысший не дал Лабайну детей. Кто сказал, что я смогу родить их ему? И что тогда: меня тоже в монастырь, а в жены — новую, помоложе?

— Ваши слова рвут мне сердце, миледи. — Осмелев, молодой человек привлек Вальде к себе, она не противилась. — Клянусь, я отдал бы жизнь, лишь бы избавить вас от этой участи, от нелюбимого мужа. Но как? — Он умолк, чувствуя на шее теплое дыхание и прикосновение шелковистых волос.

— Знаешь, Анкей, — прошептала Вальде, — я хочу, чтобы ты поехал со мной. Матушка говорит, что мне будет дозволено оставить при себе свою, кайбиганскую свиту — служанок, придворных девиц и стражу. Вряд ли я сумею обрести там, в Ходанне, счастье. Но мне будет радостно… — голос ее вновь задрожал, и она продолжила усилием воли: — радостно хотя бы видеть тебя. Если мы расстанемся навсегда, я не переживу.

— Это я не переживу, миледи, если вы достанетесь другому! — в порыве воскликнул Анкей.

Он склонился к Вальде, собирая губами с ее нежных щек следы слез. Она же крепче прижалась к нему и запрокинула голову. Неудивительно, что вскоре их губы встретились и долго-долго не желали расставаться.

— Я спасу вас, любимая! — прошептал юноша, прерывая поцелуй. — Я вас увезу. Не знаю пока, куда и как, но поверьте мне…

— Нет-нет, молчи! — Вальде закрыла ему рот рукой. — Прошу тебя, не надо. Не дари себе и мне напрасных надежд, все равно у тебя ничего не выйдет. Я знаю, как ты предан мне, но… отец не допустит. Он приставит ко мне столько стражи, что меня ни на миг не будут оставлять одну. А уж когда мы отправимся в путь…

— Вот тогда-то и будет много легче бежать, легче, чем отсюда.

Анкей оглянулся, словно услышал звук колокола, обозначающий очередной переворот больших песочных часов. Это было бы ему знаком заступать на свой пост, до которого пришлось бы пройти половину дворца.

— Клянусь, я отыщу способ, пусть даже за вами станут следить во все глаза. Когда охраны слишком много, люди теряют бдительность.

— Если бы это было так! Но подумай сам: что потом? Куда нам с тобой бежать? Твой дядя, лорд Эттерфольг, не примет нас, но проклянет тебя и лишит наследства. А у меня нет ничего, кроме родного дома.

— Прошу вас, верьте мне: я непременно придумаю что-нибудь! Верьте и молитесь, чтобы Превысший услышал и благословил нас. Что нам тогда людские проклятья? Вы верно сказали: то, что задумали герцог Лабайн и ваш отец, греховно.

— Мне правда жаль герцогиню Каингу, — призналась Вальде, отведя взгляд, — порой даже больше, чем себя. Ведь она, быть может, любит своего мужа, пускай он того не стоит. А еще я боюсь, что однажды со мною случится то же самое…

— Ни за что!

Анкей сжал руки Вальде в своих. Глухое эхо от восклицания заплясало под каменным сводом и будто всколыхнуло драпировки на стенах, заставив часового пошевелиться. Влюбленные затаили дыхание. Нерадивый стражник лишь перехватил поудобнее свое копье и вновь засопел на всю галерею.

— Клянусь, я этого не допущу, — продолжил Анкей быстрым шепотом. — Вы правы, я должен сопровождать вас в путешествии. Там я смогу быть подле вас — под предлогом охраны. Вдвоем нам легче будет придумать, как бежать и куда.

Вальде слушала и кивала, хотя со щек ее не сошли еще следы слез. Сейчас, под защитой стен родного дома, в объятиях любимого, ей верилось, что черный призрак беды непременно рассеется. Неужели напрасны ее мольбы к Превысшему Создателю и святым покровителям Кайбиганского дома — праведному королю Эрсинену и герцогу-страстотерпцу Феринну? И неужели напрасно Анкей Эттерфольг носит свое имя? Нет, он избавит ее от ужасной и позорной участи. И ей самой подобает быть храброй и не страшиться грядущих испытаний, дабы оказаться достойной своего избранника.

— Спасибо тебе… — шепнула Вальде, прильнув головой к плечу Анкея. — И за то, что выслушал и утешил меня, и за то, что пришел… И за то, что ты есть на свете.

Она погладила его по длинным волосам. Отнимать руку не хотелось, а в глубине души крепла надежда, что однажды она сможет вполне законно лежать в его объятиях, как супруга. Лицо его было едва различимо в темноте, но Вальде знала и любила каждую его черточку.

— Как я мог не прийти, когда вы в беде? — был ответ, такой простой и ясный, что Вальде захотелось и рассмеяться, и заплакать. — Прошу, не думайте о самом страшном, миледи, просто верьте…

— Я верю, — твердо сказала она. — Рядом с тобой, сейчас, я правда верю. Превысший поможет нам, непременно…

— Если мы сами поможем друг другу…

Больше слов не было, только шорох шелковой ткани о броню и едва слышные звуки поцелуев. С неохотой Анкей разжал руки, отпуская Вальде, и столь же неспешно она выскользнула из его объятий.

— Мне пора на пост, скоро отобьет колокол, — сказал он, вновь сжимая руку Вальде. — Идемте, я провожу вас.

В клятвах, заверениях и обещаниях непременно увидеться завтра они расстались неподалеку от коридора, что вел к покоям юной герцогини. В ту ночь Вальде впервые за долгие недели обрела покой во сне, уверившись в том, что замысел отца развеется неким чудесным образом. Даже если нет, Анкей будет рядом с нею даже в дороге. А в дороге, как он верно заметил, может случиться что угодно.

Однако следующее утро жестоко разрушило тайные надежды, ибо задумчивость Вальде не могла укрыться от мудрого и проницательного взора матери. Не один месяц герцогиня Анастель, супруга Секлиса, следила за старшей дочерью, и вскоре для нее не осталось тайн, в том числе и редкие ночные свидания Вальде с Анкеем. Обо всем прочем она догадалась и именно сегодня решила поговорить с дочерью о том, о чем та по неопытности своей не догадывалась.

— Ты поступаешь жестоко и неразумно, Вальде, — заговорила мать без обиняков, когда дочь явилась к ней поутру, чтобы вместе приняться за обычный женский труд — рукоделие.

Вальде поневоле застыла от страха, так, что услышала шум собственной крови в жилах и тихое звяканье украшений. Она сумела не подать виду, но мать не сводила с нее прежнего внимательного взгляда. В этом взгляде читалось не осуждение, а сочувствие.

— Я давно должна была поговорить с тобой об этом, — продолжила герцогиня, — но надеялась, что у тебя, по милости Превысшего, отыщется достаточно разума. Напоминать тебе о твоем долге перед Кайбиганом и отцом я не стану. Лучше напомню о долге перед подданными — особенно перед теми, кто всей душой предан тебе. Предан так, как молодой Анкей Эттерфольг.

— Матушка… — только и смогла прошептать Вальде, но мать прервала:

— Я знаю, что вы не совершили ничего дурного. И все же вы оба знаете, что не предназначены друг другу. Мужчины, дочь моя, склонны бороться за женщин и добиваться их, как они добиваются власти, богатства и наделов земли. Но женщины должны быть мудрее. Не стоит подавать напрасных надежд, если ты знаешь, что они не сбудутся никогда.

— Я люблю его, матушка. — Вальде опустила голову, утирая несколько слезинок на щеках расшитым платком.

— Если правда любишь — отпусти, — произнесла мать. — Не играй чужим сердцем, это жестоко. Ты уже обручена с Лабайном Ходаннским по воле отца, и ты станешь его женой. Выходя замуж, женщина рождается заново, прежняя жизнь остается в прошлом. Я знаю, это нелегко, но тебе придется позабыть Анкея Эттерфольга. И, разумеется, ваши тайные встречи тоже должны прекратиться.

— Матушка, я не смогу… — Слезы хлынули вновь, и Вальде больше не пыталась их сдержать. С трудом она продолжила сквозь всхлипывания: — Я хотела, чтобы он поехал со мной в числе моей свиты…

— Ни за что, — отрезала герцогиня. — Поскольку я буду выбирать тебе свиту, то позабочусь, чтобы он в нее не попал. Для чего тебе это, Вальде? Чтобы опозорить отца и мужа и завести себе любовника, а потом рожать незаконных детей? Нет, не смотри на меня так, я говорю правду. Пусть даже вы не помышляли о подобном: стоит ли держать при себе живой соблазн или служить кому-то соблазном? Когда речь идет о любви, мужчина, особенно юный, слаб, он не в силах совладать с искушением. Ты хочешь погубить его?

Вальде не смогла ответить. Вспыхнувший на миг гнев ушел, вновь сменившись слезами, которые просто лились по щекам и оставляли на расшитом платье мокрые следы. Душа опустела, разве что таилась в укромных уголках горечь: неужели мать могла так дурно подумать о ней?

— Вижу, что нет. — Мать величаво приблизилась и обняла Вальде, хотя сил ответить на объятие у той не осталось. — Ты слишком юна и простодушна, ты не знаешь, в какие страшные грехи порой впадают люди, в том числе по неведению.

— А герцогиня Каинга, — Вальде отстранилась, — тоже согрешила по неведению, не подарив мужу детей? А он остался безгрешным?

— Не суди о том, что выше твоего понимания. — Взор матери посуровел, сочувствие исчезло без следа. — Отец решил так, как счел лучшим для тебя, поэтому благодари за это его и Превысшего Создателя. Что же до молодого Эттерфольга, то, по-видимому, юноша нерадиво исправляет свою службу, если находит время на глупости. Ты слышала мое слово: больше ты его не увидишь. А теперь садись и шей.

Молча Вальде исполнила приказ. Втыкая иглу в тонкое льняное полотно — она шила рубаху для будущего мужа, которую должна была по обычаю подарить ему наутро после свадьбы, — она думала, с какой радостью вонзила бы эту иглу в шею Лабайна Ходаннского. И знала, что у нее не хватит на такое ни сил, ни духа.