Неделимые (гет)

Непристойно огромный камень, вложенный Сережей в мою ладонь, искрится и переливается всеми цветами радуги, как будто хвастаясь совершенством огранки. Изумленно я рассматриваю ободок кольца из белого золота, вновь перевожу взгляд на бриллиант и понимаю, что близка к панике. Чтó он сделал, чтобы заполучить настолько дорогую вещь?! Меньше получаса назад Сережа потерял над собой контроль из-за неподъемных для него «двухсот штук», которые Жан потратил мне на подарок, а сейчас с невозмутимым лицом достает из кармана кольцо, более всего напоминающее музейную реликвию. В немом ужасе я поднимаю на Сережу глаза, страшась озвучить готовый сорваться с губ вопрос, ибо заранее знаю единственный и далеко нелицеприятный ответ.

― Что?! ― с вызовом произносит он, высоко вскидывает брови и не отводит взгляд. ― Для претенциозной столетней мамзели недостаточно роскошно?

― Сережа, где ты его взял? ― стараясь говорить ровным голосом, спрашиваю я, делаю вид, что меня не задели его слова, и заставляю себя остаться на месте, хотя интуиция приказывает мне швырнуть чертово кольцо через всю комнату и бежать ― не чувствуя ног, прибегнуть к вампирской сверхскорости, бежать так быстро и так далеко, как только возможно, главное прочь ― от этого колючего, пробирающего до костей взгляда.

Всегда улыбчивый и незлобивый Сережа сжимает губы в тонкую линию и, словно предугадывая мой порыв к бегству, крепко, до боли стискивает пальцы вокруг моего запястья. Его как будто подернутые инеем глаза смотрят на меня безотрывно и не моргая. Усилием воли я не втягиваю голову в плечи, не прошу не пугать меня, отпустить или хотя бы улыбнуться, выдерживаю его взгляд и не двигаюсь с места. Само собой, словно кем-то подсказанное, в памяти всплывает его признание, сделанное после того, как Жан испытал на нем изобретенную панацею, и которое мне почти удалось забыть. К сожалению, я помню, помню дословно всё, что Сережа сказал мне в день, когда впервые предложил выйти за него замуж. «А я ведь хотел купить кольцо, ― грустно, со вздохом произнес он, мой несчастный израненный мальчик, прикованный к больничной койке, исколотый иглами и опутанный проводами, и тут же без паузы вывалил на меня новую порцию откровений. ― Именно поэтому мы согласились подвезти того парня в Вешки. Казалось это такой легкой добычей». Нежданная исповедь Сережи покоробила меня, застала врасплох. Далеко не сразу смогла я поверить в существование темной стороны личности моего милого, честного, доброжелательного Сережи. Я испугалась, не захотела раздувать проблему из уже свершившегося события, как сказал бы Жан, решила не изображать «белопольтовую девственницу». Да и на самом деле неприятностей нам хватало с избытком, чтобы выискивать новые поводы для душевных терзаний. Сережа едва не погиб и лежал под капельницами. Мне и семье угрожала смертельная опасность. Усугублять ситуацию, уже близкую к катастрофе, было бы просто глупо, поэтому я молча выслушала Сережу и закрыла глаза на неукладывающийся у меня в голове факт: человек, которого я любила, чтобы купить мне кольцо, спокойно и, скорее всего, привычно пошел на преступление, а после сожалел не о своем поступке, а лишь о том, что ограбление окончилось неудачей. Как недавно назвал его Жан? Рыцарем и гопником в одном лице? Никогда я не имела с последним ничего общего. Аккуратно, чтобы не разозлить и без того взвинченного Сережу, я пытаюсь высвободить руку из его хватки и, когда у меня не получается, вынужденно признаю, что имею дело со второй его ипостасью ― с тем Сергеем Барановским, которому ничего не стоило напасть на случайного прохожего с целью наживы и с кем ранее мне посчастливилось не встречаться.

Он опускает глаза на свою ладонь, сжимающую мое запястье, издает странный горловой звук, вскидывает голову и медленно приближает ко мне перекошенное карикатурно-злобной гримасой лицо. Его взгляд обдает ледяной, вымораживающей внутренности волной какой-то инстинктивной, для меня абсолютно непостижимой, нечеловеческой ненависти, как будто с головы до ног окатывает ведром воды, гипнотизирует, пронизывает насквозь, пригвождает к себе с садистским удовольствием ребенка, нанизывающего на иглу еще живую, трепещущую крыльями бабочку. Я хочу, но не могу отшатнуться, сбежать, провалиться сквозь землю, не чувствую в себе сил просто отвести взгляд от лица Сережи и всем своим существом ощущаю пульсирующую в нем, всевозрастающую бесконтрольную, грозящую поглотить меня, перемолоть в прах и пыль ярость.

― А, милая, чтó тебя смущает? ― приторным голоском говорит он и оскаливается в безумной улыбке комиксного злодея из так любимых им книжек с картинками для выросших, но не повзрослевших мальчиков. ― Ты же любишь увешиваться брюликами. Этот недостаточно большой для княгини?

― Сережа, я никогда не была княгиней, ― зачем-то поправляю я, всё еще пытаясь играть в благодушное спокойствие, будто происходящее нормально, не пугает и не сводит меня с ума. Не выдерживаю напряжения, несколько раз лихорадочно дергаю руку и замираю, вдруг с парализующей ясностью осознав, что, как бы я ни билась, вырваться из стального капкана пальцев «трепетного возлюбленного» у меня не получится.

― Точно, ― он оглушает меня неприятным, несвойственным ему грубоватым и раскатистым гоготом, ― твой полюбовничек называет тебя графиней. Графиня ― это, конечно, не княгиня и не царевна, но брюлики фамильные имеет, так? Блядь, Жан же рассказывал, как ты то наследство берегла! Аж настоящие схроны устраивала! Ну а мое колечко чем не приглянулось? Золотишко не той пробы? Недостойно графского пальчика?

― Сережа, где ты его взял? ― упрямо повторяю я свой вопрос и охаю от боли и неожиданности, когда он рывком тянет меня к себе. Его жаркое дыхание опаляет мою кожу, я делаю попытку отвернуться, отстраниться хотя бы на гребаный сантиметр, но Сережа легко пресекает мои потуги, свободной рукой сдавливает щеки и не дает шевельнуться.

― А чтó ты хочешь услышать? Аристократочка моя! Тебе же сказали «гопник», к чему столько праведного негодования? Переигрываешь, моя хорошая! ― говорит он, будто выплевывает слова мне в лицо. ― Не хочешь ворованное носить? А, может, не в этом дело? Может, тебе тупо западло афишировать отношения со студентом без роду и племени? Кровь моя достаточно хороша, чтобы с томным видом смаковать ее из дорогущего хрусталя. А сам Сережа рожей не вышел, так, Олечка? Еще раз дернешься, я тебя ударю.

― Сережа… ― Мне удается невнятно выговорить его имя, но он сильнее вдавливает пальцы в мои щеки, и я вынужденно замолкаю. Неотрывно смотрю в глаза, которые кажутся мне незнакомыми, и тщетно стараюсь отыскать в них хотя бы искорку, отблеск Сережиной человечности. Неужели возможно столько времени скрывать ото всех истинную свою природу? Неужели я настолько слепа и наивна, что приняла волка за агнца и больше года продолжала упорствовать в своем заблуждении? А чтó мне делать теперь? Переждать Сережину вспышку? Докричаться до Жана? Пробовать вырваться? Прикусить и сбежать? Ну, конечно же, облегченно выдыхаю я. Хвала Небесам, я вампир, а он человек!

Я отбрасываю кольцо, которое никогда по собственной воле не надену себе на палец, вцепляюсь в Сережину ладонь, отрываю ее от своего лица. Скалюсь, отчаянно пытаюсь выпустить клыки, но впервые за полтора века посмертия все усилия оказываются напрасными. Я чувствую себя как никогда слабой, обманутой, жестоко преданной собственным организмом, растерянно прикасаюсь подушечками пальцев к своим идеально ровным человеческим зубам и не знаю, смеяться мне или плакать. Это имел в виду Жан, когда говорил, что беременность от человека очеловечивает вампира? И что? Для меня всё закончилось? Никакой вечности. Никакой силы. Всё, что оставила мне чертова жизнь ― ущербное и хрупкое человеческое тело, в перспективе омерзительная физиология, безрадостное и жалкое существование, пока не окончу дни в родах или на плахе?

― Видит око, да зуб неймет? ― с интонациями практически незнакомого ему дедушки Славы проговаривает Сережа. Изо всех сил я отталкиваю его от себя, но он не двигается с места, нависает надо мной незыблемой глыбой и с подчеркнутой нежностью гладит меня по щеке. ― Наверное, очень приятно бесконечно быть ебаной сукой, да, милая Олечка? Но, как видишь, в подлунном мире всё конечно. Даже вампирские фичи. Если бы клычки вылезли, вгрызлась бы и не задумалась? Так ты дела привыкла решать? Молчишь и таращишься? А я предупредил. Таких, как ты, самоуверенных и самовлюбленных выскочек, следует еще девчонками обламывать об колено. Жаль, что твой муженек не нашел у себя яичек, чтобы еще до свадьбы научить уважению к своему мужчине. Но я не гордый. Я тебе помогу.

Зачарованно я наблюдаю за тем, как медленно поднимается вверх Сережина рука, и понимаю ― ясно и четко, что этим вечером у меня есть все шансы не дожить как до рождения отнявшего обещанную Жаном вечность ребенка, так и до следующего столкновения с хранителями. Я не питаю иллюзий по поводу того, чтó собирается сделать мужчина, наградивший меня разрушившей мою жизнь беременностью. «Сюрпризом станет только, куда он ударит и как сильно, ― со странным, неприсущим мне фатализмом мысленно резюмирую я и вскидываю на Сережу взгляд, полный обиды и ненависти. ― Ну что, звереныш? Твой ход. Действуй!»

И мой «звереныш» действует. Первая пощечина оказывается такой мощной, что я с трудом сохраняю равновесие. Вторая следует сразу за первой и отбрасывает меня назад. Спиной я ударяюсь о дверь, наощупь нашариваю ручку, но не успеваю на нее надавить из-за третьего, еще более увесистого удара. С громким стуком мой затылок впечатывается в выбеленную деревянную поверхность, я заглядываю в по-прежнему неузнаваемые глаза того, кого более не могу называть человеком, и сознаю, что счет идет на секунды. Прежде чем жесткая, тяжелая ладонь накрывает мой рот, я успеваю выкрикнуть имя Жана. Пытаюсь сопротивляться, но Сережа сгребает меня в охапку и волоком оттаскивает к кровати.

― Напрасно зовешь своего ёбыря, ― жарко дышит мне в ухо он и одним движением заваливает на разобранную постель. ― Не хочешь по-хорошему, будет тебе по-плохому.

С обидной легкостью, как будто делал это тысячи раз, он подминает меня под себя, усаживается сверху и улыбается той самой солнечной Сережиной улыбкой, в которую невозможно не влюбиться. Его рука ложится на мое горло, лишает воздуха, все крепче и крепче сдавливает ― до боли, до помутнения в глазах; я еще не сдаюсь, барахтаюсь под ним, бью, царапаю, силюсь закричать, когда прилетает четвертая пощечина ― болезненная, настолько оскорбительная, что из моих глаз сами собой брызгают так долго сдерживаемые слезы.

― Ну не играй в недотрогу, тебе же нравится, ― говорит он, жадно слизывает с моего лица солоноватую влагу, словно не может насытиться моими болью и унижением, вдруг по птичьи поворачивает голову к двери и громко гогочет. Теперь он похож на умственно отсталого или сумасшедшего, я прослеживаю за его стекленеющим взглядом, вижу застывшего в дверях Жана и от испытываемого облегчения сама захожусь в хриплом смехе, смеюсь, натужно кашляю, снова смеюсь и не могу остановиться, даже когда Сережа пытается привести меня в чувства пятой пощечиной подряд. Не срабатывает и шестая пощечина. В нелепой надежде собственной кровью пробудить в себе утраченное естество я облизываю разбитые губы и, предсказуемо не добившись желаемого, продолжаю смеяться ― то ли по инерции, то ли от отчаяния. Как безумная, я смеюсь, смеюсь, смеюсь, и Сережа наконец смиряется, опускает руку и поворачивается к Жану.

― Жан Иванович, а если жениться на графине, можно стать графом?

― Тебе? Нет, ― отвечает Жан, неторопливо приближаясь к кровати. ― Женилка не выросла. Слезь с нее.

― Жан, у меня нет клыков, ― встреваю я и в доказательство демонстрирую ему ненавистные человеческие зубы. ― Их нет! Ни по желанию. Ни из-за крови. Жан, я больше не вампир и никогда им не буду?

― А это тебе урок, девонька, ― наставительно изрекает Жан. ― Нельзя раздвигать ноги без последствий. Но, кажется, тебя всё устраивает. И потеря вечной жизни, и то, что твой героический мужчина лупцует тебя, как грязную девку.

― Жаааан… ― жалобно, стараясь удержать слезы, тяну я, а Сережа вновь сжимает губы в тонкую линию и с силой несколько раз бьет меня по щекам ― по одной, а затем по другой, еще раз, методично, без эмоций, наотмашь, снова и снова, пока я не начинаю истерично кричать, чтобы они оба шли на хер. Только тогда Жан вновь раскрывает рот; негромко, но твердо он повторяет ранее озвученное им требование.

― Слезь с нее, я сказал. Кто так делает предложение?

― Можно подумать, ты сделал ей предложение по-другому! ― огрызается Сережа, но подчиняется, отпускает меня и поднимается с кровати.

― Твоя правда, ― словно услышал хорошую шутку, смеется Жан. Без жалости, с бесстрастным исследовательским интересом он рассматривает мое разбитое зареванное лицо и сокрушенно качает головой. ― Олюшка, ну вот зачем доводить людей до крайности? Трудно было сказать: «Сереженька, я очень хочу быть твоей женой, но никак не могу, потому что не удосужилась за полтора века расторгнуть церковный брак с мужчиной, которого ни в грош не ставлю»? А? Оленька? Зачем ты меня звала? Присоединиться к вашим утехам? Или рассчитывала, что я по щелчку пальцами брошусь защищать тебя от твоего же любовника? Оля, что у тебя с головой? Беременность может влиять на мыслительный процесс, но не настолько же, право слово! Ты выбрала себе это синеглазое сокровище. Ты трахаешься с ним чуть ли не на моих глазах. Ты собралась от него рожать. А от меня-то чтó теперь хочешь?! Сочувствия? Нет его у меня ни к тебе, ни к нему. Сами встряли, сами разбирайтесь. Так чтó, Серж? Изготовился стать графом, а от той графини остались только воспоминания да невыносимый характер? И никаких тебе титулов, никакого… как вы это называете? Профита?

― Я ей кольцо принес. С вот такенным брюликом! А она не говорит ни «да», ни «нет». Как заведенная, твердит одно и то же. Где, спрашивает, я его взял? Где взял? И смотрит свысока, так, как она всегда это делает. Включает училку и давай по нервам херачить! А хрен ли я должен за каждый шаг свой оправдываться?! Никогда руку на нее не поднимал. Но уже реально предел. Пианины ваши. Обжимания по углам. Довела так, что сил никаких нет! ― Сережа говорит спокойным, ровным голосом, обращаясь исключительно к Жану, как будто ведет светскую беседу, не озвучивает откровенно страшные мысли и перед ним не валяется с разбитым лицом беременная от него женщина. ― Я задолбался, Жан Иванович, веришь? Просто задолбался! Ну кто бы столько на моем месте выдержал?! Она мне говорит, не могу выбрать. Нет, не не могу даже. Не хочу! Я, говорит, конченная шлюха и тебе изменила. Мол, трахаюсь со своим бывшим, когда тот попросит. А у кого-то есть сомнения, что ты просишь?! И, блядь, регулярно же просишь! Вы оба озабоченные! Никак не проясните, кто кого бросил, кто кому изменил и кто в чем перед кем виноват. А я решил быть последовательным. Хотел поступить, как хороший человек. Достойно. Достал для нее кольцо. Предложил пожениться. Если это действительно мой ребенок, что мне никто так и не доказал, то чтó я сделал не так? На самом деле я понятия не имею, от кого она залетела, но, блядь, готов взять ответственность! А она кривится, будто я не кольцо ей принес, а таракана дохлого. Чтó мне оставалось делать?! Я же сильно ее не бил. Просто указал, как оно у нормальных людей должно быть. За всё нужно платить. Жан, в чем я неправ?

― Да собственно прав ты во всем, Сережа, ― после минутных раздумий выдает Жан, и я перестаю их слушать. Медленно перевожу взгляд с одного безразличного лица-маски на другое, утираю кровь с нестерпимо ноющего, обжигающе-горячего лица и осторожно спускаю ноги на пол. Как ни в чем не бывало, они продолжают разговор ― для меня бессмысленный и беспощадный ― не смотрят в мою сторону и позволяют преодолеть расстояние от кровати до двери.

― Оля, а ты далеко направилась? ― у самого выхода настигает меня голос Жана, но на этот раз я успеваю рвануть ручку вниз и выскакиваю в коридор. Кубарем я слетаю на первый этаж, не задерживаясь, проношусь мимо гостиной и на подступах к кухне едва не сбиваю с ног вездесущего хозяина дома.

Чертыхнувшись, он сплевывает мне вслед слово «шлюха», но я слышу приближающиеся голоса Сережи и Жана и не трачу время, чтобы достойно ответить на оскорбление. Лишь на мгновение я позволяю себе задуматься о причине внезапного обретения памяти зачарованным мной человеком и прихожу к неутешительному выводу, что вместе с вампирскими силами беременность не просто отобрала у меня дар, но и развеяла по ветру гипнотические силы каждого моего внушения. Прошмыгнув в кухню, в панике я оглядываюсь по сторонам, открываю первую попавшуюся дверь и замираю перед входом в узкую, размерами напоминающую гроб кладовку. Обреченно я сознаю, что ничто не заставит меня добровольно переступить порог места, которое даже пахнет так же мерзко, как темница, в которой три недели назад закрыли меня хранители ― застарелой пылью, мокрыми тряпками и моющими средствами, и ни на что не надеясь, прячусь за холодильник. Сдерживая сбившееся из-за бега дыхание, я опускаюсь на корточки, вжимаюсь спиной в стену и, словно ребенок, зажмуриваюсь в нелепой надежде, что, если не вижу я, то и меня никто не сможет увидеть. Разумеется, смехотворная попытка побега оканчивается смехотворным ничем. Я слышу тяжелую поступь Сережи, и через мгновение меня за волосы выволакивают на середину кухни.

― Вот зачем ты опять провоцируешь на плохое? ― мягким, заботливым голосом спрашивает он и резко дергает меня вверх, заставляя вскрикнуть от боли и подняться на ноги. Вспомнив о вернувшейся к хозяину дома памяти, я решаюсь на последний «вампирский» ― или скорее всего уже поствампирский ― эксперимент. Как повторяла тысячи и тысячи раз за свое великолепное посмертие, я уверенно встречаю Сережин взгляд, опустошаю голову от лишних мыслей и делаю, увы, бесполезный, но вполне искренний комплимент его прекрасным глазам. В ответ он с деланным изумлением хмыкает и, всем своим видом продемонстрировав крайнюю степень разочарования и усталое сожаление, оборачивается к зашедшему в кухню Жану. ― Она когда-нибудь бывает адекватной? Понятно же, что все ее гипнозы и прочие ведьминские прибабахи приказали долго жить! Неужели самой от себя не тошно и не смешно?! Почему ее, как тупого младенца, всему нужно учить?!

Размахнувшись, и в этот раз кулаком Сережа бьет меня по лицу, я отлетаю к столу, с грохотом сшибаю стул, как будто моим телом выбивают страйк, больно ударяюсь бедром об угол столешницы, честно пытаюсь сдержать слезы, но с необъяснимой надеждой перевожу взгляд на Жана, вижу его улыбку и громко, надрывно всхлипываю.

― Плохая актриса, всегда была, есть и будет, ― с презрением комментирует он мой плач и, вновь игнорируя меня, обращается к Сереже. ― Ты встречал кого- то столь же неблагодарного? Никогда она не насытится. Всего и всегда ей мало. Любви, заботы, жертв ― всего и всегда недостаточно! Ее спасли от смерти. Ради нее рисковали жизнями. Ради нее убивали. Nique ta mère⁽¹⁾, Сережа, ты снова во всем прав! Из-за нее мы сидим в этой чертовой дыре. Прыгаем на четырех лапках. Сдуваем пылинки. Дарим кольца. Пианинки за двести штук. А в ответ не получаем ни капли благодарности. Без зазрения совести она подкладывается то под тебя, то под меня, а потом la putain de se construit une vierge⁽²⁾.

― О, пута́н? ― вычленяет Сережа из Жанового французского единственное показавшееся знакомым слово и, осклабившись в отталкивающей ухмылке, напевает старую, давным-давно позабытую всеми песню. Мое сердце екает, сбивается с ритма, и лишь усилием воли я подавляю новые рыдания ― он поет тем же голосом, так же проникновенно, каким всегда пел мне, признаваясь в любви. ― Путана, путана, путана, ночная бабочка, ну кто же виноват? Вайбовые были текстики в прошлом веке. И знаешь что? Ты же сама и виновата, Оленька. Во всем, что сейчас происходит. Ты и только ты. Твой муженек не даст соврать.

― Верно. Не дам, ― холодно соглашается Жан, окидывает меня равнодушным взглядом и кивает Сереже. ― Мне надоело. Заканчивай с этим убогим театром одной актрисы. Покажем нашей ночной бабочке, к чему приводят несанкционированные полеты.

Изо всех сил, наплевав на остатки гордости, я цепляюсь за ножку стола, истерично кричу, пла́чу, уже никого и ничего не стесняясь, и Сереже приходится приложить усилия, чтобы разжать мои пальцы и отволочь меня к Жану. Не дожидаясь приказа, по собственной инициативе одной рукой «героический мужчина» зажимает мне рот, и «мой муженек» награждает его благодарной улыбкой. Не торопясь и не сводя с меня глаз, Жан развязывает галстук и коротко командует Сереже:

― Разверни.

Я сопротивляюсь, брыкаюсь, пытаюсь вырваться, но меня легко, словно куклу, поворачивают к Жану спиной, и, склонившись к моему уху, почти нежно он просит меня соединить и скрестить запястья.

― Ты же не хочешь, чтобы я был с тобой грубым? ― тем же ласковым тоном спрашивает меня он, и, словно под гипнозом его бархатного, магнетического голоса, не отдавая себе отчета в том, что делаю, я покорно завожу руки за спину и не шевелюсь, пока он туго обматывает галстуком мои запястья.

― Я тоже так хочу, ― завистливо говорит Сергей, легонько хлопает меня по щеке и за ворот блузки притягивает к себе, чтобы поцеловать. ― Она когда- нибудь будет слушаться меня так, как тебя? Или для этого нужно прожить с ней не меньше ста лет?

― Дерзай, малыш. А для начала выживи в этой передряге, ― усмехается Жан и так же за ворот, рывком тянет меня назад. По-хозяйски он кладет руку мне на горло, разворачивает к себе лицом и на невыразимо сладостные мгновения завладевает моими губами. ― Сколько бы ты ни прожил, Сереженька, эта «ночная бабочка» всё равно будет моей. Ты можешь нацепить на каждый ее палец по десять обручальных колец «с воооот такенными брюликами», больше, чем сейчас, твоей она не станет. C'est ma pute⁽³⁾. C'est ma femme⁽⁴⁾. Всё, что ты смог, волей случая ее обрюхатить. И то, потому что я расслабился и дал ей слишком много свободы. А шлюшка и рада стараться, да, Оленька? Трахаться с каждым, кто предложит. Без устали раздвигать ноги, прикрываясь словами о любви и верности. А потом крайне бездарно изображать святую невинность.

Отпустив меня, Жан отходит к противоположной стене и, к моему ужасу, гостеприимно шире распахивает незахлопнутую мною дверь кладовки.

― Давай, Сережа, ― говорит он. ― Ты же рвался показать своей женщине, что за всё в этой жизни нужно платить.

В самой настоящей панике я вскидываю голову, стараюсь поймать и удержать их взгляды, упираюсь, умоляю, заклинаю не поступать со мной так жестоко, прошу прощения, обещаю никогда не спорить, ни в чем не отказывать, рыдаю в голос, кричу до хрипоты, захожусь в раздирающем горло кашле, а Сережа словно не слышит меня и волоком протаскивает через всю кухню.

― Сережа! Жан! ― вскрикиваю я, извиваюсь, пытаясь освободить руки, но меня грубо толкают в спину, в следующую секунду громыхает железная дверь, и я вновь остаюсь одна в кромешной тьме.

Будто живая субстанция, темнота ― враждебная, вязкая, липкая ― сгущается вокруг меня, поглощает пространство и время, обволакивает, опутывает, душит, сводит с ума. Захлебываясь слезами, я пробую развернуться и с третьей неловкой попытки прижимаюсь к стене спиной и связанными галстуком Жана запястьями. Как и три недели назад в подвале хранителей, я чувствую себя заживо погребенной в узком и тесном вертикальном гробу. В истерике, забыв о том, что лишилась своей сверхсилы, всем телом я бьюсь о дверь, надрывно кричу, вновь и вновь безрезультатно повторяю то одно, то другое имя, пока они не сливаются в лишенное смыслов нагромождение звуков. От собственных пронзительных ― «сережажансережажансережажан» ― криков закладывает уши. Чувство времени изменяет мне, более я не понимаю, как долго провела в темноте ― мгновение, годы, тысячелетия, всю свою жизнь?! Голос начинает подводить, всё больше хрипит и несколько минут, часов или месяцев спустя садится окончательно. Мое шумное, прерывистое, хриплое дыхание ― единственные звуки, которые мне еще дозволено слышать в ватной потусторонней тишине, заполнившей собой всё существующее пространство, поработившей отдавшуюся ее власти вселенную. Темнота ― весь мой мир, всё мое достояние, прошлое, настоящее, будущее ― на много веков вперед. Я пытаюсь сесть, но в моем узком вертикальном гробу невозможным кажется просто пошевелиться. В полубреду я стараюсь зацепиться за ускользающие, проносящиеся в голове мысли, чтобы полностью не утратить опасно истончившиеся связи с реальностью, заставляю себя вспомнить заученные в детстве слова самой простой молитвы, страстным полушепотом проговариваю ее вслух, умоляю любое божество, способное или готовое меня услышать, даровать мне хотя бы тоненькую полоску света, любой звук, исходящий извне моей могилы-тюрьмы. «Пожалуйстапожалуйстапожалуйстапожалуйста», ― шепчу я одно единственное слово, смысл которого с каждым произнесением ускользает, извращается, теряется, и, будто кто-то всеведущий и всезнающий подслушивает мои мысли, в тот же момент, как я сдаюсь и заканчиваю бестолковый молебен, дверь широко распахивается.

― Детка, ты же любишь сюрпризы? Так вот тебе еще один. К Восьмому марта! ― сквозь шум в ушах слышу я издевательский хохот Сережи. ― И нет, это не пианинко со стразиками и не кольцо, неблагодарная ты дрянь!

― Шлюхе шлюхово, ― откуда-то издалека вторит ему Жан, перефразируя библейское «Кесарю кесарево, а Божие Богу».

Прямо перед собой я вижу воспаленные глаза живого мертвеца, бледный обтянутый кожей череп. Иссохшиеся, тонкие, напоминающие лапки огромного, безобразного насекомого, пальцы тянутся к моему лицу, и меня парализует от ужаса и отвращения. Неописуемо жуткий Сережин Роберт Николаевич ― апофеоз всех когда-либо виденных мною кошмаров ― растягивает губы в похожей на оскал улыбке, грубо хватает меня за волосы и, мерзко причмокивая, тянет к себе, чтобы поцеловать. С силой, которую невозможно заподозрить в тщедушном измотанном раковыми метастазами теле, меня вдавливают в стену, то ли целуют, то ли пытаются сожрать заживо. Без помощи рук я не могу его оттолкнуть. Задыхаюсь от боли и омерзения, отворачиваюсь, стискиваю зубы, но ледяные пальцы неумолимо вдавливаются в мои щеки, разжимая челюсти, я слышу треск рвущейся ткани, пытаюсь закричать, зову Сережу, зову Жана, снова и снова пытаюсь выговорить имена, одно и другое, одно и другое, крепко зажмуриваюсь, но всё, что срывается с моих губ ― тоненький писк и сдавленный хрип.

В последней надежде на возвращение отнятой у меня нормальности я взываю к логике своих палачей. Горячо убеждаю, что они ошиблись ― я вовсе не шлюха, и наказание слишком жестоко и несоразмерно «преступлениям», которые я даже не совершила. Грубые ледяные пальцы неумолимо пробираются под мое нижнее белье, я дергаюсь, не могу сдержать слезы, торопливо прошу прощения, признаю себя виновной во всех грехах, совершенных людьми со времен зарождения человечества, вновь и вновь, как заведенная, повторяю бесполезное и бессмысленное заклинание «сережажансережажансережажансережажан», но с меня срывают последнюю прикрывающую наготу ткань ― грань, отделяющую от помешательства, и я задыхаюсь от ненависти ― к миру, его жестокости, всем мужчинам на свете и конкретно к трем сгрудившимся вокруг меня подонкам. Всё мое существо наливается силой, отвратительной по своей природе, губительной, дьявольской, безжалостной. Голос обретает мощь, громко и четко я посылаю проклятия каждому из своих мучителей. Они не понимают, что происходит, не замечают творящихся со мной перемен, все трое, наваливаются на меня, оплетают руками, бьют, сжимают, выкручивают, впиваются пальцами, губами, зубами, раздирают, вгрызаются в плоть ― всё болезненнее, всё глубже, норовя добраться до колотящегося в агонии сердца. Я сосредоточиваю взгляд на перекошенном злобой лице своего бывшего мужа. Смотрю и не могу поверить, что когда-либо могла испытывать иные чувства, кроме ненависти и отвращения, к этому агрессивному, утратившему человеческий облик существу. Словно безумный, он выкрикивает мое имя, на двух языках повторяет осточертевшее «шлюха», тем самым добавляя последнюю, роковую каплю в давно переполненную чашу моего терпения. Я прикрываю глаза, без усилий разрываю стянувшую мои запястья шелковую тряпку и отшвыриваю от себя первого, до кого могу дотянуться, вложив в бросок весь гнев, всю клокочущую во мне ярость.

― Оля! ― вскрикивает отброшенный мной мужчина, с грохотом влетает в шкаф и, раскурочив собой дверцы и верхние полки, обрушивается на пол спальни.

Бездумным взглядом я обвожу свою полутемную комнату, задерживаюсь на светящемся экране планшета, оставленного на приставленном к кровати кресле, и только тогда понимаю, чтó я наделала. Мучительное мгновение ― одно из самых страшных за все прожитые мной годы ― я не могу вспомнить конечный результат своего проигрыша на желание. Я помню, как настойчиво Сережа уговаривал меня поговорить с бывшим моим супругом и упросить его уступить «право первой ночи» супругу будущему. Помню, как почти сдалась, и действительно размышляла о том, не разочаровать ли мне Жана отказом, но вовремя сообразила, что затея бесполезна, не просто не увенчается успехом, а только разозлит и вымотает нервы всем троим.

Нет, Сережа не приходил ко мне этой ночью. Точно не приходил…

― Ольга! Оля… Олечка! ― Крик Жана заставляет меня застонать от облегчения. Его невозможно травмировать, ударив о шкаф. Никаких увечий. Никаких последствий. Этой ночью никто не умер. И никто не умрет. Этой ночью… Безуспешно я пытаюсь унять сотрясшие тело рыдания, но вспоминаю убитого мной хранителя и вижу на его месте безжизненного, белого, как мел, Сережу, застывшие губы которого уже никогда не тронет так любимая мной, самая обаятельная, бесхитростная, лучезарная улыбка на свете.

Чтó с моей головой?! Меня нужно изолировать от людей, укладывать спать в смирительной рубашке, заменить дверь спальни на железную ― такую же, как в моем кошмаре, навесить на нее с сотню замков, забаррикадироваться и больше никогда-никогда не покидать эту комнату. Какого черта двоим идиотам, не отдающим себе отчета, с каким монстром имеют дело, взбрело на ум воспротивиться воле проведения, которое всем нам ясно дало понять, где самое место таким лабильным тварям, как я?! Чудесная песья клетка, любое ограничение свободы для рук, чью силу я неспособна контролировать ― наручники, кандалы, цепи, та же смирительная рубашка, что угодно, только бы предотвратить катастрофические последствия моего безумия! Если бы вместо неубиваемоего вампира сегодня со мной был Сережа, ему вряд ли посчастливилось бы дожить до утра. Резко я выдыхаю и едва ли не впервые всерьез задумываюсь о том, что мой любимый мужчина смертен. Хотел бы он, чтобы его обратили? Почему я никогда об этом не спрашивала?! Я же часами сидела над ним в больничной палате. До рези в глазах следила за тем, как поднимается и опускается его прикрытая казенной простыней грудь, жадно ловила каждый звук, подтверждающий, что в моем угасающем на глазах драгоценном мальчике всё еще теплится жизнь. А когда кардиомонитор заверещал на одной высокой пронзительной ноте, с какой стати я побежала за медицинской помощью к своему бывшему? Почему у меня не зародилось и мысли вскрыть собственное запястье и окропить Сережины губы исцеляющей лучше любого, самого дорогого лекарства кровью? Чего я боялась? Что самовольного обращения не простят мне дед и его ручные хранители? Что Сережа возненавидит меня за то, что я превратила его в чудовище? Или меня страшила возможность на своей шкуре испытать всё, что пришлось пережить со мной и по моей вине Жану? Готова ли я возложить себе на плечи столь неподъемную ношу ответственности за другое ― более нечеловеческое по одному моему хотению ― существо?!

― Оленька, всё хорошо. Слышишь меня? Всё хорошо. Успокойся, прошу тебя, всё хорошо, ― возле своего уха слышу я голос Жана, крепко зажмуриваюсь, хочу спрятаться от него под одеялом, но он буквально падает на меня, словно в тисках, стискивает мои плечи, не позволяя выскользнуть из его рук, укрыться от требовательного, обеспокоенного взгляда.

― Не трогай меня! ― истерично взвизгиваю я, отбиваюсь от его попыток меня обнять, плáчу ― навзрыд, громко, давлюсь, захлебываюсь слезами, бьюсь с ним, как будто сражаюсь за свою жизнь, настолько неприемлемы для меня сейчас ласковые прикосновения, утешительные, исполненные сочувствия интонации его голоса. Я не заслуживаю хорошего отношения! Меня не нужно жалеть! То, как они поступили со мной во сне, видится мне закономерным и единственно правильным следствием моей непутевой, неправедной жизни, всех принятых мною пагубных и необратимых решений. Как сказано в Писании: «Воздастся каждому по делам его». Я сама выбрала для себя неприглядную роль вечной, существующей за счет других людей, паразитирующей на них, в прямом смысле слова высасывающей чужие жизненные силы нежити. Фольклорного упыря, монстра, способного убить ― одним легким движением, не задумываясь, не рефлексируя, перемалывая в труху судьбы, стремления, счастье тех несчастных, кто имел глупость или смелость встать на моем пути, и избегая заслуженного наказания. От ненависти к себе, запоздалого удушающего страха за Сережу и отчаянной безысходности у меня кружится голова, нещадно мутит, я взмахиваю руками, не в силах выдавить из себя хотя бы одно связное слово, таращусь на Жана перепуганными глазами, и, как было всегда, когда дело касается моего здоровья, в считанные секунды он понимает мою придурковатую пантомиму, поднимает с кровати и успевает оттащить меня в ванную.

Опустившись перед унитазом, до боли в пальцах я вцепляюсь в пластмассовое сиденье и меня выворачивает наизнанку ― мучительно, долго, непередаваемо больно, словно вместе с недавним ужином я выблевываю собственную кровь и внутренности. Я теряю ориентацию в пространстве, перестаю понимать, кто я, где и чтó со мной происходит. Чьи-то руки убирают спутанные, влажные от пота пряди с моего лица, подхватывают, стóит мне пошатнуться; далеко не сразу я понимаю, ктó рядом со мной ― стои́т на коленях, не позволяет упасть, придерживает волосы. Как никогда я благодарна своей счастливой звезде, полтора века назад пославшей мне встречу с человеком, перед которым мне не бывает стыдно за самые отвратительные физиологические проявления моего организма. Потому ли что он врач, а, следовательно, по определению не страдает брезгливостью и за более чем двести лет своего посмертия повидал абсолютно всё, что способны исторгнуть из себя больные или здоровые человеческие и вампирские тела? Потому ли что я всецело сроднилась с этим мужчиной ― каждой клеточкой, кровью, плотью вросла в него, без какого-либо утрирования ощущаю себя его продолжением? Разве не он породил меня? Нарушил естественный ход вещей, с безрассудной смелостью отняв у самой смерти. За сто пятьдесят лет он стал для меня всем ― возлюбленным, мужем, отцом, братом, другом, непоколебимым авторитетом, совестью, голосом разума. Его мнению я доверяю больше, чем собственным ― пусть даже выстраданным, казалось бы, неопровержимым ― суждениям и умозаключениям. Безоговорочно я могу вверить ему себя, своего ребенка, свою жизнь, всё, чем я когда-либо владела и дорожила, у меня нет сомнений, что он станет моей опорой, любой ценой вытянет из самой лютой, даже непоправимой беды, протянет руку, поддержит, как бы ни оступилась, как бы жестоко его ни обидела. Дрожащей рукой в знак благодарности я сжимаю запястье своего далеко неидеального партнера, откровенно скверно выступившего в так неподходящей ему роли благоверного, венчанного супруга. Касаюсь щекой плеча моего благодетеля, ни разу не предавшего меня лучшего спутника по вожделенной, немилосердной, но несмотря ни на что бесконечно прекрасной вечности, а он ласково гладит меня по голове и целует в висок.

Надавив на кнопку смыва, Жан помогает мне подняться на ноги, критически рассматривает, без спроса и церемоний стягивает с меня ночную сорочку, аккуратно высвобождает волосы, обмотавшиеся вокруг замкá на моей цепочке, и через голову снимает медальон. С трудом я фокусируюсь на последующих его действиях, прослеживаю, как он вешает мое самое ценное «больше чем украшение» на пустующем крючке для полотенец, и с облегчением оседаю в его руках.

― Ты же можешь стоять? ― задает Жан уточняющий вопрос и, дождавшись кивка, свободной рукой распахивает дверцу душевой кабины. Терпеливо, но настойчиво он увлекает меня вовнутрь, на мгновение замирает, раздумывая, что делать дальше, а затем сбрасывает обувь, решительно переступает через бортик и плотно прикрывает за собой дверь.

― Одежда, Жан, ― нахожу в себе силы произнести я, но он качает головой, сдергивает с держателя лейку душа, включает воду, сосредоточенно настраивает напор, подбирает оптимальную температуру и, не заботясь о сохранности костюма и рубашки, моет меня, словно маленькую девочку, ― медленно, тщательно, с осторожной отеческой нежностью, начиная с зареванного лица и заканчивая самыми интимными, сокровенными участками моего тела. В том, что он делает, и отдаленно нет ничего непристойного или похотливого, бережно он проводит смоченной гелем губкой по моей коже, тихим голосом просит поднять или опустить руки и зачем-то спрашивает разрешение, прежде чем вылить на мои волосы добрую половину дорогущего шампуня, который я планировала растянуть минимум на месяц. Его размеренные, методичные движения успокаивают меня, приводят в чувства, теплая вода в сочетании с поистине уникальной возможностью расслабиться, полностью сложить с себя ответственность, отдаться власти надежного, любящего и заботливого близкого человека развеивают последние смутные и безосновательные страхи, стирают неприятное послевкусие нереалистичного страшного сна о тех, на кого я всегда могу положиться. Ни Жан, ни Сережа намеренно не причинят мне зла ― эта очевидная истина, подобно бутону, распускается в моей голове, играет новыми, ранее недоступными мне гранями. Я будто заново узнаю́ мужчину, с которым прожила несколько человеческих жизней подряд. Знакомлюсь. Открываю его для себя. Заглядываю в родное, изученное до каждой мимической морщинки лицо, со слабой улыбкой встречаю встревоженный взгляд и, забыв о том, что не хотела мочить его одежду, обнимаю за шею, прижимаюсь всем телом ― крепко, словно на самом деле пытаясь врасти в него плотью и кровью, и утыкаюсь губами в шею.

― Спасибо! ― смеется он, высвобождает руки и, не пытаясь отстранить меня от себя, поливает водой, вместе с густой пеной вымывая из волос остатки шампуня.

― Вот ты и постирался, ― неразборчиво откликаюсь я, не могу сдержать смех и кашляю из-за попавшего в рот мыла. Так же бережно он обнимает меня, гладит, как младенца ― слегка постукивая по спинке, нежным голосом приговаривает что-то неразборчиво-успокаивающее и напоследок, чтобы полностью смыть с нас обоих пену, включает верхний душ с эффектом тропического ливня. Отодвинув меня от себя, Жан подставляет мою голову под струи воды, и невольно на ум напрашиваются странные ассоциации с крещением. Я не могу остановить мысли, кажущиеся мне святотатством, непристойностью на грани с инцестом, и вынуждено признаю́, что в какой-то мере он действительно мой отец. Сверхсильное и сверхъестественное существо, подарившее мне жизнь, разве не стал он для меня неким подобием Бога? Бога-отца ― недосягаемого, непостижимого, всемилостивого и всемудрого. Недаром я стремилась к нему с самого первого вздоха своего посмертия, тянулась душой, телом, разумом ― замолить грехи, напитаться и преисполниться благостью, точно агнца, принести себя в дар, возложить на алтарь храма, который сама же для него воздвигла. Вот только моему Богу не были нужны от меня ни дары, ни жертвы. Как часто он оставался глух к моим молитвам! Как редко одаривал благодатью. Вместо послушания и служения, он требовал от меня дистанции и холодной головы. Минимум страстей, максимум свободы. Наша связь была прочной и обоюдной, неразрывной и непреложной, но, если я воспринимала ее как ценность и наивысшее благо, он чувствовал себя порабощенным и видел в соединявших нас узах цепи, сковавшие его по рукам и ногам. Мне не следовало давить на него, нельзя было даже пытаться требовать и отстаивать свое право на его внимание. Он должен был прийти ко мне сам, тогда, когда почувствовал бы себя готовым, по собственному желанию, исключая какое-либо внешнее давление. Ничуть не меньше я виновата в нашем разрыве. Я пыталась его изменить, выправить, обтесать под себя, заставить смотреть со мной в одну сторону, желать то же, что и я, иметь общие цели, разделить жизнь, быт, мысли, чувства. А он не мог противиться собственной природе, вновь и вновь бежал от меня, и, любя его, я позволяла ему уйти. Не в силах отпустить и забыть он возвращался, продолжая прерванный, но не оконченный, вечный, как и мы, танец ― вперед и назад, вперед и назад, по протоптанному за годы и десятилетия кругу. Одни и те же фигуры, повторяющаяся, но отчего-то так и не осточертевшая мелодия, а теперь, когда с нашей общей подачи танец перестал быть парным, вместе с нами закружился не только виртуозно вальсирующий Сережа, но и наш с ним будущий ребенок, с интересами которого нам всем, так или иначе, но придется считаться.

Дернув Жана за рукав, я заставляю его шагнуть ко мне, в эпицентр «тропического ливня», мысленно повторяю заученные в далеком детстве слова молитвы, которые вспомнила под влиянием извращенного сюжета моего кошмарного сна. Не знаю и не хочу знать, какому божеству возношу я свои мольбы, но четко и ясно понимаю главное ― о чем я прошу у всегда жестоких ко мне высших сил. Не стесняясь наивной детскости своего поступка, который Жан назвал бы «идиотским проявлением магического мышления», я молю о здравии и благополучии тех, кто мне дорог, всех троих ― древнего, молодого и пока только готовящегося появиться на свет, истово, горячо, вложив в это простодушное действие всю любовь, на которую способна, все оставшиеся у меня силы. Вымокший до нитки Жан, не догадывающийся, что только что вместе со мной под согревающими «тропическими» струями принял Таинство крещения, которое я с извращенным суеверием воспринимаю как обряд-оберег, выключает воду и открывает запотевшую от горячего пара дверцу душевой кабины.

― Подожди минутку, ― просит он, оставляет меня одну, пропадает на добрые пять минут, громко чертыхается, чем-то громыхает и возвращается увешанный чистыми и отглаженными мной полотенцами, разных размеров и назначений. Я не спорю, когда он обтирает меня жестким невзрачным полотенцем, которое я обычно кидаю под ноги, чтобы не ходить по мокрому кафелю. Не возражаю, когда мои волосы заворачивают в подобие тюрбана из полотенца для ног, и даже не смотрю, какой тканью Жан обертывает меня, прежде чем поднять на руки.

В спальне он опускает меня на постель, делает шаг назад, растерянно взирая на успевшую образоваться у него под ногами лужу, пожимает плечами и виновато улыбается.

― Снимай, ― безапелляционно то ли прошу, то ли приказываю я и, приподнявшись сматываю с тела большое махровое полотенце ― единственное, с назначением которого Жан не промахнулся. Терпеливо жду, пока он медленно и нерешительно избавляется от мокрой одежды, небрежно сминает ее и не глядя закидывает в ванную.

― Это мне? ― принимая от меня полотенце, задает он глупый, откровенно лишний вопрос, смущается его и торопится занять себя важным делом ― вытирается так тщательно, словно от результата зависят его и моя жизни.

― Забирайся, ― так же коротко приглашаю я и первая юркаю под одеяло.

Жан не заставляет себя ни ждать, ни упрашивать, проскальзывает ко мне в кровать и, укрывшись по самую шею, упирается в меня пристальным, тяжелым взглядом.

― «Сережажан», ― без пауз и прелюдий произносит он, как и я во сне, соединив имена в одно лишенное смысла слово. ― Это что такое?

― Можно мы не будем… ― начинаю я, но он качает головой, берет меня за подбородок и разворачивает к себе лицом.

― Мы будем. Сегодня мы будем всё, Оля. Я пришел не просто посидеть у твоей кровати. Что значит «сережажан»?

― Жан ― это ты. А Сережа…

― Это Сережа, ― обрывает он мою неуклюжую попытку в «юмор». Требовательно, без улыбки смотрит в глаза и тыльной стороной ладони проводит по моей щеке. ― Это наши имена. Если я глуп, то не настолько, чтобы не понять очевидного. Ты не видела себя и не слышала, как ты кричала. И я тебя спрашиваю. Почему «сережажан»? Это мы? Тебе снилось, что мы что-то с тобой сделали?

― Жан, не нужно. Это просто сон, ― зная, что он не отстанет, говорю я, а он предсказуемо еще и еще раз отрицательно мотает головой, отказываясь реагировать на мои протесты.

― Ты поэтому не пускала нас к себе, да? Потому что твои кошмары об этом? ― спрашивает Жан, и невольно я чувствую себя виноватой, словно в действительности обладаю способностью контролировать собственные сны и из вредности отказываюсь ею пользоваться.

― Пожалуйста. Жан! Я не хочу об этом гово… ― вновь пробую я, но он обрывает меня на полуслове, грубовато прижав палец к моим губам.

― А вот через «не хочу». Ты у меня будешь нормально спать! Рассказывай. Пожалуйста! Какие кошмары тебе снятся? А потом вместе подумаем, как от них избавиться.

― Поверь мне, если бы я знала, как избавиться от этих чертовых снов… ― эмоционально говорю я и покорно замолкаю, когда на этот раз всей ладонью он закрывает мне рот и подается вперед.

― Оля, не зли меня, ― Жан с видимыми усилиями смягчает голос, ― ты разнесла моим телом шкаф. Мы оба понимаем, чтó было бы, если бы Сережа настоял на своем праве прийти к тебе первым. Не изображай удивление. Я знаю тебя, как облупленную. Ты же не думаешь, что мне непонятны причины твоей истерики?

― Жан, пожалуйста… ― свистящим шепотом прошу я, но он жестко берет меня за плечи и, не сводя взгляда с моего лица, медленно, будто гипнотизируя, отрицательно качает головой, а затем наклоняется ближе и целует меня в уголок рта.

― Оля, ты ответственна за этого мальчика. Давай дадим ему еще немного пожить? ― продолжает Жан, и, чтобы не застонать, я до боли прикусываю губу. Знаю, что он намеренно сгущает краски, но не могу не признать его правоту. ― Ты плакала не из-за того, что случилось в твоем кошмаре. Ты испугалась, что можешь убить его. Своего дорогого, до тошноты заботливого Сереженьку. И знаешь что, моя дорогая? Ты можешь. Более того, рано или поздно ты это сделаешь. Если мы не решим проблему. Так что за долбаный «сережажан», Оля?! Мы тебя били? Насиловали? Каждую ночь?

― Нет! ― машинально вскрикиваю я, отталкиваю от себя его руки, крепко зажмуриваюсь, заставляю себя сосчитать от одного до десяти и с обреченной ясностью сознаю, что рассказать правду исключительно в моих интересах, какой бы омерзительной и постыдной она мне ни виделась. Я выдыхаю и, так и не открыв глаза, исправляю ответ. ― Нет, не каждую. Мне снятся хранители. Просто безликие мужчины в черном. Снится подвал, в котором меня держали. И, да. Меня бьют и меня насилуют. Много-много раз. Бесконечно много. Запирают в кладовке. Связывают… И не только это. Я не буду рассказывать подробности. Это сны. Неприятные, страшные… но просто и только сны! А сегодня всё стало совсем плохо, потому что… ты опять прав. Прав всегда и во всём. Сегодня я хорошо знала людей, которые били меня, связывали, насиловали и запирали в кладовке. «Сережажан» означает именно то, что ты подумал. Но это было впервые. До ужаса реалистично, но впервые. Прежде вы никогда мне не снились, ― я задумываюсь, вспоминаю сон ― самый первый после полуторавекового перерыва, который привиделся мне в моем пахнущем химией и мокрыми тряпками вертикальном гробу, и добавляю, ― здесь. С тех пор, как мы оказались здесь, я ни разу не видела во сне ни тебя, ни Сережу.

Жан не цепляется к словам, тихо, едва ли не нежно он зовет меня по имени и просит открыть глаза.

― Оля, ― повторяет он мое имя и криво усмехается, ― а скажи мне, пожалуйста, почему мы всё это с тобой делали?

― В смысле? ― Я вскидываю на него недоуменный взгляд. ― Я не знаю. Жан, это сон. Я не отвечаю за то, что не в силах контролировать.

― Перефразирую. Оля, Сережа или я, мы на тебя злились? Тебе предъявляли претензии? В чем-то обвинили?

Я вздрагиваю, неожиданно для самой себя понимаю, о чем он пытается мне сказать, судорожно всхлипываю и зажимаю руками рот. «Шлюхе шлюхово», ― громыхает в моей голове, но у меня нет ни сил, ни желания повторять опостылевшее слово вслух. А действительно, почему «шлюха»? Мое подсознание не ходит вокруг да около, не приседает в вежливых реверансах, а рубит в лицо правду, как она есть. Что меня удивляет? Как еще назвать женщину, которая живет с двумя мужчинами и с радостью принимает от них подарки и услуги? Всё верно. Иного, чем в моем сне, обращения шлюха и не заслуживает.

― Мы обвиняли тебя в измене? Я ― в том, что завела себе ручного мальчика. Сережа ― в том, что ты отказываешься понимать значение слова «бывший». Так было? Оля, не молчи, пожалуйста. Мы обвинили тебя в том, что ты не можешь сделать выбор? Или… может быть, ― он на мгновение замолкает, окидывает меня тоскливым взглядом, пытается улыбнуться, но быстро оставляет эту затею, как бесперспективную, ― обвинили в том, что ты этот выбор-таки сделала? Олечка? А покажи мне его кольцо.

Несколько тяжелых, точно упавшие на грудь бетонные плиты, минут я не могу заставить себя поднять на него глаза, снова и снова повторяю про себя просьбу Жана, но, как ни стараюсь, от количества повторов смысл ее не меняется. Он знает про кольцо. Знает, чтó я ответила Сереже. Какого же черта он всё и всегда про меня знает?! И самый главный, до дрожи пугающий меня вопрос: чтó он намеревается с этим знанием делать?!

― Это ничего не значит, ― зачем-то говорю я глухим, будто не своим голосом, так и не решившись встретиться с ним взглядом.

― Когда мужчина делает женщине предложение, а она отвечает «да», это по определению что-то да значит.

― Жан, я же не денусь… никуда, ― невпопад продолжаю я, но он мягко накрывает мои губы своими, останавливая невнятное бормотание, прижимается лбом к моему лбу и резко подается назад.

― Уже делась, ― тихо, без эмоций поправляет меня Жан, и только тогда я набираюсь смелости, чтобы заглянуть ему в лицо. Бледный, до равнодушия спокойный, он выглядит отстраненным и расслабленным, но я вижу, как пульсирует голубоватая жилка на его виске, замечаю, в какую тонюсенькую кривую ниточку сжаты губы, не могу не обратить внимание на скорбную морщинку в области носогубной складки, которой абсолютно точно не было еще этим вечером.

― Нет! Никогда! ― пылко выговариваю я, стискиваю ладонями его щеки, ловлю и удерживаю взгляд. ― Знаешь, чтó ты сказал Сереже в моем сне? Что он может на каждый мой палец надеть по десять обручальных колец, но я всё равно останусь твоей. Твоей женой, твоей… ta pute⁽⁵⁾.

― С какой стати шлюхой? ― по-русски спрашивает меня Жан, но в ответ я могу лишь пожать плечами.

― N'oublie pas que c'était un cauchemar⁽⁶⁾.

― Девонька, ты не была и не будешь шлюхой. Только не для меня, ― говорит он, аккуратно берет меня за запястья, отрывает руки от своего лица и с нежностью целует ― в раскрытую ладошку, сначала одну, а затем другую. ― Я мало говорил тебе о своих чувствах. Да на самом деле почти никогда и ничего. Поэтому я не жалуюсь. Ты не виновата в том, что случилось. И в том, что в твоей жизни появился Сережа, тоже. Единственный, кто виноват, это я. Я не уделял тебе внимания, которого ты заслуживаешь. Пропадал, изменял, мотал нервы. А самое смешное… знаешь, чтó самое смешное?! Ты мне нужна. Нужна больше, чем ты когда бы то ни было нуждалась во мне. И от этого я бежал. Не от тебя. От самого себя, от своей зависимости. Сколько же всего я никогда тебе не говорил! А сейчас, когда слишком поздно… когда я окончательно тебя потерял, у меня нет уверенности, что ты захочешь меня хотя бы выслушать.

Я не могу сдержать нервный смех, освобождаю руки из пальцев Жана и от души хлопаю обеими ладонями по его щекам.

― Как патетично! И насколько же в стиле незабвенного маркиза Жан-Клода! ― закатив глаза, комментирую я его излияния, а он качает головой и смеется точь- в-точь таким же, как и я, странным, высоким, слегка истеричным смехом.

― Прости, я понял, ― произносит Жан и виновато улыбается. ― Ты меня выслушаешь, а мне нужно постараться снизить градус драмы. Пихнуть «незабвенного маркиза» обратно на дедовы антресоли. Оля, я… не знаю, с чего начать, но, наверное, начну с самого начала. Почему я был против твоего обращения. Что ты так на меня уставилась? Если уж бросаться в откровения, то по-крупному. Так вот, до тебя у меня была жена, точнее не одна, но имеет значение та, что… celle qui m'a épousé ici en Russie et après ma mort⁽⁷⁾.

Он смотрит на меня, ожидая реакции, хотя отлично знает, как хорошо при должном старании я умею прятать от него свои чувства. Всё, что я позволяю себе ― слегка приподнять брови в знак того, что услышала его откровения и приняла к сведению. Полностью расслабляю лицевые мышцы и с вежливым интересом продолжаю слушать историю человека, которого мне уже сейчас нестерпимо хочется еще разок и совсем не легонько ударить о шкаф.

― Она была молоденькая, моя жена. Совсем девочка. Светлая, набожная, невероятно добрая. Улыбалась ― и мне казалось, что у меня есть душа. И душа эта чистая, легкая, воплощение божеской благодати. Так она и говорила: «Бог есть любовь. Ты есть любовь. Я есть любовь. В целом мире повсюду любовь и божеская благодать!» Я и, правда, любил. Любил и ее, и ее бога, готов был возлюбить каждого, на кого она устремляла взгляд. Можешь себе представить? Говорю, а самому и смешно, и тошно. Душа, бог и свет. Последние заигрывания с религией в моей жизни. Прости, последние заигрывания с религией после моей смерти. Четыре года мы были вместе. Так мало… и вместе с тем так много! Я и не думал, что мне позволят жениться. Но дед одобрил мой выбор. Сказал, женись, коли не будешь языком трепать. А трепать я не собирался. Даже мысли такой не было. Я боялся представить, чтó с ней будет, нежной и хрупкой девочкой, если она узнает обо мне правду… Лукавлю, конечно. Переживал я больше за самого себя. Как она на меня посмотрит. Какими глазами. И чтó тогда скажет про мою душу и «божескую благодать». Как быстро и как далеко побежит прочь от нарушившего все божественные и людские законы живого мертвеца. А еще я не хотел ломать ее представления о мироустройстве ― простые, понятные и очень удобные. Добро ― зло. Черное ― белое. Правильное ― неправильное. Если бы она узнала обо мне правду, то в один миг обрушились бы многие постулаты ее веры. Например, о силе Божия дома, куда нечисти и нежити, вроде нас, нет ходу. В то время я любил бывать в церкви. И с ней, и один. Ни разу меня не поразила молния. Ничто не мешало войти внутрь. Я прикасался к иконам, меня окропляли святой водой, и животворящий крест не оказывал никакого губительного воздействия. Она, моя жена, даже не знала, что крестили меня в католической вере и что для меня не было особой разницы, какими словами и каким божествам молиться, а также какими перстами осенять себя крестными знамениями. В католических храмах были удобные скамеечки, а в православных приходилось часами стоять в духоте ― вот и вся разница для меня, всё фундаментальное различие. На самом деле уже тогда я верил в науку больше, чем самой красивой, пробирающей до нутра проповеди. Я ведь знал, как то самое нутро устроено. Нет там места для души, понимаешь? Ни для чистой, ни для легкой, ни даже для прóклятой и одержимой бесами. И никакой божеской благодати тоже нет. ― Он вновь делает длинную паузу, закрывает глаза, словно не хочет пускать меня на запретную территорию, принадлежащую только ему и по-прежнему безымянной для меня покойнице, о существовании которой за сто пятьдесят лет мой удивительный супруг не улучил подходящего случая хотя бы обмолвиться.

Пока он не видит, я с силой вонзаю ногти в ладони, безуспешно пытаясь внушить себе, что мои чувства по отношению к его давным-давно сгнившей в могиле, хрен знает какой по счету жене не имеют ничего общего с банальной ревностью. «Ты же всерьез не думала, что была у него первой?» ― мысленно задаю я себе вопрос, ответ на который нелогичен и неоправданно наивен. Нет, не думала. Но потому лишь, что никогда в этом ключе не задумывалась о его прошлом. Довольствовалась теми скудными рассказами, которыми он готов был со мной делиться. Мысль о том, что до меня он мог быть женат, не приходила мне в голову, но потому лишь, что я честно рассказала ему всё про оба своих замужества и ожидала ответной честности с его стороны. Жан не просто утаил от меня значимые факты из своей жизни, он оказался максимально далек от того образа, который сам же старательно для меня создавал. Мой Жан, который отказывался снимать в храме головной убор и осенять себя крестным знамением, в голос смеялся над ряжеными «похожими на пингвинов» попами и их идиотскими обрядами, придерживался научной философской теории материального мира и не пропускал ни одной юбки! Какая душа?! Какая набожная жена?! Какие, к чертям, часы выстаивания в православном храме?! Как я ни просила его когда-то, он ни разу не пошел со мной ни на одну службу, а всё им сказанное сейчас только подтверждает закономерный вывод: вовсе не я была той «единственной», ради кого он готов был пожертвовать своим комфортом, чтобы изобразить «воцерковленного юродивого», как он сам называл прихожан местной церкви. Меня же он настолько не уважал, что даже в день нашего венчания со спокойной совестью смог позволить себе зажать в углу «дома Божия» и облапать, как дворовую девку.

― Ты делаешь неправильные выводы. И, как всегда, торопишься, ― слышу я его голос и невольно вздрагиваю. Вскинув голову, я встречаюсь с ним взглядами и понимаю, что он вновь прочитал меня, как открытую книгу. Не собираюсь вступать в полемику о существовании такой эфемерной субстанции, как душа, но смиренно признаю́, что мой бывший супруг только что заглянул в мою.

― Тогда и я забегу вперед, ― продолжает Жан, не сводя глаз с моего лица. ― Я рассказал о своем втором браке вовсе не для того, чтобы задеть тебя или унизить. У меня была причина заговорить о нем, и ты скоро сама всё поймешь.

― Пойму, почему ты скрывал от меня правду о своем прошлом? ― холодно бросаю я, и он смеется над моей несдержанностью.

― Да потому и скрывал, моя хорошая, ― говорит он со снисходительной улыбкой и прижимается губами к моей щеке. ― Я еще ничего толком не сказал, а ты уже надумала, додумала и поставила на мне жирный крест. Так забегая вперед. Ты даже представить не можешь, чтó я испытал, глядя в твои глаза, когда ты поняла, кто я. В них было недоверие, было любопытство и… я не мог поверить, но над всем этим довлело облегчение. Ты потом объяснила, что вначале тебе показалось, что мы с тем мальчиком-конюхом «предаемся порочной страсти». Но для меня было важно другое. Ты поняла, кто я, и не просто осталась с монстром, а по собственной воле пошла со мной. Не имея представления, чтó я могу с тобой сделать, не испугалась и предложила мне всю себя с трогательной доверчивой безрассудностью. С тобой мне не нужно было играть в идеального себя. Пытаться прыгнуть выше головы.

― Тебе не нужно играть, ― я понимаю, к чему он ведет, и, улыбнувшись в ответ, крепко сжимаю его ладонь, ― потому что для меня ты был, есть и будешь идеальным. Такой, какой ты есть. Колючий, циничный, поглощенный собой и своей работой, упрямый, во многом ведомый, поверхностный, очень часто жестокий, избегающий трудностей и перемен…

― Трахаю баб. Не забывай главного! ― подсказывает он, и мы смеемся, как будто услышали что-то по-настоящему смешное. Придвинувшись ближе, он вновь прислоняется лбом к моему лбу. ― Ты видела все мои недостатки, знала, кто я, и всякий раз, как я приходил, была мне рада. А еще ты слушала меня, понимала буквально с полуслова, ни черта не боялась и искренне хотела разделить со мной вечность. Оля, я не из вредности отказывался обсуждать проблему с твоей инициацией. И не потому, что сомневался в тебе или в нас.

Жан отстраняется, откатывается от меня к самому краю кровати и натягивает одеяло до самого подбородка.

― Вот я и подошел к тому, ради чего затеял этот разговор. Почему я больше года отказывался тебя обращать. И почему так… бурно отреагировал на то, что ты сделала с собой в ванне. Ты думала, что я, ― он делает в воздухе знак кавычек, ― «психанул» из-за того, что ты поставила меня перед выбором ― обращать тебя или нет. Но на самом деле всё было не так. Ради тебя, чтобы ты жила, уже тогда я готов был пожертвовать всем, что имел. В том числе и чертовой вечностью, гори она синим пламенем! Проблема была в другом. И поэтому я рассказал тебе о своем предыдущем браке.

― Жан, хватит говорить загадками, ― прошу я, стараясь смягчить тон, но не могу скрыть раздражение из-за того, что он никак не перейдет к сути. ― Я устала от твоих тайн. Честное слово, сейчас для них крайне неподходящее время.

― Я отказывался тебя обращать, потому что был уверен, что у меня не получится, ― говорит он, а я не сразу понимаю смысл им сказанного. Вопросительно смотрю на него, наблюдаю, как он трет переносицу и ерошит волосы, а затем Жан решительно поворачивается ко мне и произносит слова, которые переворачивают с ног на голову мое представление о нашем прошлом, об его отношении ко мне и самой идее разделить со мной вечность своего посмертия. Слушаю его и не могу поверить в то, что на самом деле я не поставила ему ультиматум своим самоубийством. Я просто поторопилась. И, как всегда, перед принятием судьбоносного для нас двоих решения отказалась выслушать аргументы человека, чью жизнь намеревалась кардинальным образом изменить. А как изменилась бы моя жизнь, если бы я не была столь самоуверенна и импульсивна?!

Говоря, Жан придвигается ближе, внимательно следит за моей реакцией и удерживает за подбородок всякий раз, как я не выдерживаю его пристального взгляда и намереваюсь от него отвернуться.

― Оля, я знал, что не смогу тебя обратить. Я лежал, смотрел, как ванна наполняется твоей кровью, и как никогда жалел о своем бессмертии. Мне хотелось сдохнуть. Прямо там, не сходя с места. Я думал, что потерял тебя. По своей глупости. За год я не успел выучить наизусть твои привычки, узнать тебя так хорошо, как знаю сейчас. Но в свою защиту скажу, что ты виртуозно играла в очаровательную и милую барышню, каким-то чудом умудрялась не показывать своего характера. Хотела произвести лучшее впечатление, так ведь? А я повелся, не подозревал, что в комплектации у тебя не заложены внутренние тормоза. И мысли не допускал, что ты попытаешься убить себя, стóит мне рассказать тебе подробности обращения человека в вампира. Но ты бросилась на нож, бездумно, не обсудив варианты, ни о чем меня не спросив. Оля, повторюсь, я не сомневался, что потерял тебя в той кровавой ванне. Убил своими же неосторожными словами. Дело в том, что… ― Жан тянет гласные звуки, собираясь с мыслями, ― меня убедили, что инициировать людей может только один вампир. Первородный. Дед.

― А почему ты мне не сказал? ― на выдохе, шепотом выпаливаю я. Запрокинув голову, Жан разражается режущим слух лающим смехом, но уже мгновение спустя без улыбки, бледный и строгий, всё так же пытливо заглядывает мне в лицо.

― А потому что я не успел. «Я не вижу ничего сложного», ― заявила ты. Выдала гениальное: «Тогда ты будешь смотреть, как я умираю». И, не моргнув глазом, с наскока напоролась на нож. Ты же не умеешь ждать. Услышала, захотела, сделала. Не спросила о подробностях. Не задала вообще никаких уточняющих вопросов. И, да, я тоже отчасти был виноват. Захотел покрасоваться. Не сказал про первородного вампира. Что я сказал? Ты должна испить мою кровь? Как же я пожалел, что вообще открыл рот в этой чертовой ванне. Нужно было трахнуть тебя безо всяких разговоров! Потому что… представь себе, у меня был план. Я долго думал над ним. Прорабатывал в голове детали. Не хотел рисковать твоей жизнью. И, дурочка, ты думаешь, я не хотел тебя обратить?! Я сходил по тебе с ума, а ты была смертна. И… ― с печальной нежностью он гладит меня по щеке, ― ты грезила вечностью, Оля. Говорила, как хочешь, чтобы мы всегда были вместе. Во «всегда вместе» я не верил, но в моих силах было исполнить твою мечту. Подарить то, что ты так сильно хотела. Я собирался просить, умолять, шантажировать деда, правдами и неправдами добиться, чтобы он принял тебя в семью. И у меня был главный аргумент. Ты этого хотела. Я этого хотел. То есть ситуация со смертью моей жены не должна была повториться.

― Ты думал о том, чтобы ее обратить? Как она умерла? ― задаю я самый невинный вопрос из всех, что вертятся у меня на языке. Пытаюсь осмыслить услышанное, но буквально тону в противоречащих друг другу мыслях и волнами захлестывающих эмоциях. Если бы дед не соврал Жану, последнему пришлось бы избавляться от моего трупа. Как бы он поступил? Скинул в озеро? Где-то закопал? Просто сбежал? Или отправился с повинной к хранителям, чтобы принять смерть за преступление, которое не совершил? Последняя версия заставляет меня вздрогнуть и похолодеть от ужаса, слишком она похожа на правду. Но я не собираюсь спрашивать о том, чему не суждено было случиться. Вопроса о смерти его жены более чем достаточно! Меньше всего на свете я хотела бы услышать из уст Жана, что своим необдуманным поступком могла убить нас обоих.

― Никаких сюрпризов, ― после затянувшейся паузы отвечает он. ― Обе мои русские жены скончались от туберкулеза легких.

― Чахотка, ― одними губами проговариваю я, и он коротко кивает.

― Ее смерть не была неожиданностью. Она умирала долго. Уходила в мучениях, но счастливая. Она верила в лучший мир, верила в божескую благодать… во всю эту поповскую чушь! Дед волновался, что я могу совершить непоправимое. Он говорил со мной. Много говорил. Рассказал о том, что обратить человека в вампира может только он, первородный вампир. Многие его обращенные пытались, и ни один не смог. Сетовал, сколько душ невинных загубили. А когда стало понятно, что счет пошел не на дни, а на часы, дед, словно падальщик, учуял скорый конец, заявился к нам, уселся напротив кровати умирающей и отказался оставить нас наедине, чтобы я мог попрощаться. Она умерла, и дед вцепился в меня мертвой хваткой. «Нет, ― сказал, как отрезал. ― Ты сам понимаешь, что не захотела бы она той жизни и той вечности, что ты ей предложить можешь. Дай ей улететь к ее Боженьке». Но я просил его, умолял. Понимая, что он прав, не мог успокоиться. Дед сказал: «Не приживется она с нами. Никогда не смирится». «Хочешь несчастной сделать?» ― задал он последний вопрос и полоснул себя когтем по запястью. Темная кровь заструилась из раны, и оба мы уставились на нее, как зачарованные. «Решился? Обращай!» ― сказал мне дед, протянул окровавленную руку, но я отвернулся и молча вышел из комнаты. Ей не нужна была такая вечность. Да и я не был уверен, что захотел бы в своей вечности ее. Как мне ни было больно, я понимал, что смерть ― естественное и закономерное окончание человеческой жизни. Смерть, а не то, что без спроса сотворил со мной дед. Если бы у меня был выбор… черт его знает, захотел бы я принять его «бесценный дар»?

― Ой, ну, конечно, ты бы его принял! Дурака из себя не строй! До какого прогресса ты смог дожить! Сколько всего увидел. К чему сейчас эта лирика?! Тебе выпал уникальный шанс, если хочешь ― выигрыш в божественной лотерее! Так радуйся возможностям! Тем, что уже не упустил. И тем, что еще будут. Зачем эта драма?

― Оля, твоя логика убийственна. И бесподобна! ― улыбается мне Жан и, вытянув руку, касается пальцами моего плеча. ― Но ты во всём права. Я ни за что не отказался бы от такого шанса. В этом мы с тобой похожи. Опыт уникальный и бесконечно интересный. Но я не хочу уходить от темы. Я рассказал тебе о том, как она умерла, чтобы ты поняла, почему я поверил деду. У меня не было причин сомневаться в его словах. После того, как он предложил обратить мою жену, наши отношения с ним… не то что бы потеплели, но повернули в другое русло. Мы были семьей, но в то время больше формально. Я выполнял его просьбы. А в награду он оставил попытки забраться мне под кожу. Он хотел той близости, которую тогда я не мог ему дать. Если подумать… мы стали семьей в полном смысле этого слово только после нашего с тобой расставания. Перед Отечественной. Я переехал к нему, мы много разговаривали… и да, тогда дед и стал для меня «дедулей». А после твоего самоубийства, после нашей кровавой ванны… очень долго, не одно десятилетие я не мог ему простить, что он меня обманул. Я мог потерять тебя. По глупости. Потому что я поверил тому, кому не должен был верить. И я отказался слушать его, когда он просил немного подождать и оставить тебя у хранителей, еще и поэтому тоже. Потому что не забыл о том обмане. О том, что один раз по его вине чуть не лишился любимой женщины. Во второй раз… прости, дедуль, но нет!

― Жан, это ты меня прости… ― начинаю я, но он не дает мне закончить фразу.

― Мне нечего прощать. Пусть волей случая, но ты осталась со мной. И это всё, что имеет значение. Ты можешь быть абсолютно невыносима, но даже тогда я ни о чем не жалею. Когда ты умерла… почти мгновенно… я… ― Жан продолжает затягивать паузы между словами и прикрывает глаза, чтобы собраться с мужеством для следующего признания, ― впал в состояние, близкое к шоку. В моих руках был нож, который тебя убил. И я чувствовал себя убийцей. Знал, что самолично подтолкнул тебя к тому, что ты сделала. Мне нельзя было связываться с женщиной. Нельзя было открываться ей. Ради нее… ради тебя… я должен был прикусить тебя ― тогда, когда ты застала меня с тем мальчишкой. Ты забыла бы о том, чтó видела, и не умерла бы такой глупой смертью, никому не нужной, бессмысленной... в которой была только моя вина! Я ненавидел себя в тот момент. До помрачения сознания. Сам не понимая, что делаю, снова и снова вонзал в себя чертов нож. Еще и еще раз. Было больно, и я радовался этой боли. Зная, что не умру, отчего-то надеялся на милосердие проведения. Я хотел уйти за тобой. Не мог поднять глаза на твое белое застывшее лицо. Тыкал и тыкал в себя ножом… а потом у меня устала рука. Очень кстати я вспомнил про деда, про хранителей, про наказание смертью за убийство человека, отшвырнул нож и вылез из ванны, чтобы одеться. Мне нужно было взять себя в руки, выбрать одно из твоих платьев, красиво тебя нарядить, причесать… прежде чем идти к деду с покаянием и просьбой избавить меня от мучений осточертевшей до предела вечностью. Мне казалось, я слышал плеск, но списал всё на воображение и шок. Я накинул халат, заставил себя вернуться к ванной, не глядя склонился над твоим телом… и услышал вздох. Громкий, хриплый, потом чуть тише, будто сдавленный. Ни на что не надеясь, заглянул в твое лицо…

― Дальше я помню, ― прерываю я, и Жан отворачивается от моего пристального взгляда.

― Я тебя ударил, ― тихо, но четко произносит он. ― Я бы многое отдал, если бы можно было переиграть то первое мгновение. Но я не мог себя контролировать. Я готовился омыть тело любимой женщины, потом выбрать для нее последний наряд и решить, как поступить с похоронами. А ты посмотрела на меня и спросила: «Уже всё?»

― Милый! ― Резко, всем телом я бросаюсь вперед, тяну его на себя, прижимаюсь, обнимаю, прячу лицо у него на груди и старательно отгоняю воспоминания об истерике, случившейся с возродившим меня к жизни Жаном, которую я тогда приняла за проявление гнева. Впервые я увидела его слабым, практически невменяемым ― с яростью он выкрикивал мне в лицо что-то бессвязное, тряс меня, отбегал, возвращался, заламывал руки и ― хотя позже я убедила себя в том, что мне показалось, ― плакал. Крупные слезинки одна за другой скатывались вниз по его щекам и горошинками падали на мои руки, когда он дергал меня, пытаясь вытащить из ванны, но мокрая, скользкая я выскальзывала из его пальцев, с головой погружалась в красную от крови, уже полностью остывшую воду, а он болезненно вскрикивал, буквально нырял за мной, приподнимал и до боли стискивал в удушающих объятиях.

Одним движением Жан срывает с моей головы мокрое полотенце, швыряет на пол и зарывается лицом во влажные волосы.

― Если бы я не ткнул в себя тем ножом, ни тебя, ни меня здесь сейчас не было бы, ― неразборчиво проговаривает он, и от его страшных слов у меня перехватывает дыхание. ― Моя кровь смешалась с твоей. И счастье, что ее хватило, чтобы тебя обратить. Или… я мог капнуть на тебя… на твои губы, когда вылезал из ванны. Я не помню, как это было. Я действовал на автопилоте, словно во сне. И, господи… как же я был на тебя зол! В какой-то момент мне всерьез хотелось тебя убить, чтобы ты поняла, как это глупо ― лишать себя жизни из идиотской прихоти! А потом я вдруг осознал, что могу за тебя не бояться. Инициация случилась. И ты стала такой же, как я.

― Понял, когда швырнул меня в стену и со мной ничего не сделалось? ― спрашиваю я, и он отстраняет меня от себя, чтобы посмотреть в глаза. С грустной улыбкой пожимает плечами и отводит взгляд.

― Я бы очень хотел стереть память о той ночи ― тебе и себе. Но у меня нет твоих способностей. К несчастью, я помню всё, что тогда сделал… с тобой. И… мне жаль, что тебе пришлось это пережить. Надеюсь, ты понимаешь, что я был не в себе, и…

― И… ― перебиваю его я и, сколько могу, тяну несчастную гласную. ― Жан, черт бы тебя побрал, не веди себя, как придурок! Хватит убиваться на пустом месте. Я не сторонница виктимблейминга в любом его проявлении, а особенно по-русски в жанре «сама виновата». Но, да, Жан. Я виновата сама. Понимала это тогда. А после того, что ты мне рассказал, понимаю так ясно, что самой от себя тошно. В нашей истории жертва вовсе не я. Милый, это я с тобой сделала. Ты же сам знаешь. И если бы ты не смог вернуть меня к жизни, то… не факт, но скорее всего, тебя бы казнили. Я хорошо тебя знаю. Знаю, какой ты упрямый. Ты правильно сказал, если бы мы не дожили до этого дня, виновата в этом была бы я. Мне очень хочется переложить вину на тебя. Как я делала все эти годы. Но я не могу. Не имею права. Но я счастлива услышать, пусть и столько лет спустя, что я не вынудила мужчину, из-за которого грезила вечностью, меня инициировать. Спасибо, что сказал это. Поздно. Очень поздно. Я бы сказала, необъяснимо поздно. Но сказал. Ты хотел быть со мной. А я… без тебя вечность не имела бы для меня никакого значения. Понимаешь… не стареть было заманчиво. Вот только… моя жизнь была скучной. Очень-очень скучной. В ней отсутствовали какие-либо события. Одни и те же люди. Бесконечный день сурка, спасибо фильму, что нашел название для того, что я тогда испытывала. Я не хотела такой вечности. Мне казалось, что ничто и никогда не изменится. У меня бывали мужчины. Дважды я была замужем. Но, боже мой… как это было скучно, грязно и неинтересно. Они одинаково смотрели. Несли одну и ту же, будто заученную в какой-то неизвестной мне школе уродов, куда принимали только и особо избранных, ахинею. Им нравилось делать мне больно ― физически ли, эмоционально… как угодно. Меня ни во что не ставили. Только пока ухаживали. Скука была настолько невыносимой, что от желания уйти в монастырь останавливало одно ― понимание, что там эта чертова скука утроится. Без тебя я не захотела бы в вечность. Без тебя я бы перестала бояться состариться или умереть. Старость дала бы долгожданный покой. Смерть разом покончила бы со всеми страданиями. У меня не было цели. Не было надежды. Но я привыкла так жить. Плыла по течению. День за днем. Снова и снова. Бессмысленный, беспощадный, до дрожи осточертевший мне день сурка. Одно и то же. Одно и то же… А потом в мою жизнь вошел ты. Красивый, таинственный, любящий… Ты не говорил мне, ты говорил со мной. Выслушивал и слышал мои ответы. С тобой было весело. Впервые за годы я смеялась ― искренне, без утрирования, без притворства, не из кокетства. Мне было смешно. И тогда я смеялась. Когда ты грустил и у меня получалось тебя утешить, я чувствовала себя всесильной! У меня вырастали крылья. Мне хотелось жить. Стало страшно стареть. Отпустить тебя, потерять… для меня значило лишиться самой жизни. Вернуться в летаргический сон, в котором я провела тридцать пять лет земной жизни. Без тебя мне не нужна была вечность. И как хорошо знать, что в свою вечность ты захотел взять меня по собственной воле! Прости, что я была, есть и буду эгоистичной сукой.

― Эй! ― вступает он, как будто очнувшись. ― Называть тебя сукой моя прерогатива. И… я ведь верил, до этого момента даже не сомневался, что «всегда вместе» не было для тебя решающим фактором. Скорее приятным бонусом. Я переиграл в секретность. И не задал тебе нужных вопросов. Иногда я забываю, из какого времени мы пришли. А я особенно. Не было принято делиться чувствами. Больше скажу, не было принято их испытывать. Каждый день, как новый бой, со вселенной и с собой.

Он обрывает декламацию, несколько изумленно поворачивает ко мне голову и, переглянувшись, мы одновременно прыскаем от смеха, хохочем и не можем остановиться.

― Я забыла период твоих поэтических экзерсисов! ― восторженно восклицаю я, а Жан притягивает меня к себе, обнимает, чтобы я не разглядела его смущение, и вновь зарывается лицом в мои волосы. ― Да ладно, это весело! Ты очаровательно забавно рифмуешь слова!

― Беру назад слова насчет «суки», ― неуклюже пробует отшутиться он и тут же извиняется. ― Олечка, я… был и остаюсь древним мужланом. И твой Сережа, ты знаешь… он помогает мне взглянуть на себя со стороны. Когда он ведет себя, как придурок, я вспоминаю тысячи аналогичных случаев, но уже со мной в главной роли. А чаще всего он показывает, как стóит себя вести. Чтó сказать, где промолчать, как посмотреть… У меня нет всего этого. Скорее всего, эволюционно мужчины стали другими, не совсем, но лучше. Надеюсь, я тоже. Хотя бы чуточку, но изменился.

― Мне всё равно, кто ты, ― высвободившись из его рук, говорю я и легонько провожу пальцами по щеке Жана. Он не спускает с меня внимательных, широко распахнутых глаз, ловит мою ладонь и прижимает ее к своей груди. ― Если ты мужлан, то мой мужлан. Самый любимый мужлан на свете. Замечательный, чудесный, очаровательный мужлан!

Медленно, словно зачарованный моими словами и взглядом, Жан тянется ко мне, но в самый последний момент я пугаюсь, что мы не сможем остановиться, и уворачиваюсь от поцелуя. Тянусь за расческой на прикроватной тумбочке, несколько раз провожу ею по спутанным волосам, пока он не останавливает мои нервные, дерганные телодвижения.

― Позволь мне, ― просит он, наклоняется ко мне сзади и, убрав волосы с моей шеи, прикасается к ней губами. Отбирает у меня расческу и терпеливо, аккуратно, совсем не больно ― так, как умеет только он, принимается расчесывать спутанные до маленьких колтунов пряди.

― Ммм… и об этом я тоже забыла, ― прикрыв от удовольствия глаза, говорю я, ― как ты умел справляться с моими чертовыми непослушными волосами еще до появления волшебных средств.

― Я люблю твои волосы, ― слышу я за своей спиной и крепко зажмуриваюсь, чтобы не разреветься в голос. Как же больно сознавать все упущенные нами шансы! Как страшно оглядываться назад и понимать, что большинство постулатов, в которые ты искренне верил, на деле оказались надуманным пшиком. Мы же могли всё изменить, пока у меня не было Сережи. Отыграть назад, разыграть партию по-другому, сменить правила, поддаться, смухлевать, совершить самый гнусный, бесчестный поступок, но остаться вместе.

― Жан, почему не пришел Сережа? ― спрашиваю я, и его рука замирает над моей головой, но лишь на мгновение. Так же осторожно и скрупулезно продолжает он расчесывать мои волосы, шумно выдыхает, очевидно решает не изображать недопонимание и обходится без уточняющих вопросов.

― Я ему запретил, ― спокойным, благожелательным тоном отвечает он. ― Точнее сделал ему предложение, от которого он не смог отказаться. Эта ночь, что бы ни случилось, что бы он ни услышал, принадлежит только мне. И если он удержит свои порывы вмешаться, чтобы защитить тебя… сдержит в узде ревность… если у него хватит силы воли не нарушать сегодня наш тет-а-тет, завтра я не приду к вам, даже если вы решите друг друга поубивать. Что возвращает нас к нашей проблеме. Оля, не нужно доводить до смертоубийства. Давай мы с тобой покончим с твоими кошмарами. Пока еще можем.

― Тебе будет плохо, ― следуя заданному им примеру, я так же не хожу вокруг да около. С момента пробуждения я знала, чтó он предложит в качестве «противоядия» моим кошмарам, но вспоминаю тот единственный раз, когда мы попробовали поэкспериментировать с моим даром, и не хочу даже думать о том, чтобы снова, зная обо всех последствиях, причинить вред дорогому мне человеку.

― Но я не умру, ― с напором говорит Жан и делает несколько театральную паузу. ― В отличие от Сережи. Взгляни на шкаф. А потом вспомни, какие хрупкие человеческие тела. Если ты его кинешь, он не встанет.

Не желая того, я исполняю его просьбу и поворачиваюсь к раскуроченному шкафу. Со всевозрастающим ужасом смотрю на ощерившиеся острыми обломками полки, дверцы и мысленно соглашаюсь со словами Жана. Мы не можем подвергать жизнь Сережи опасности. Больше, чем мы уже это сделали.

Тяжело вздохнув, будто в один миг обессилев, я наклоняюсь вперед и утыкаюсь лицом в свои колени. Мне почти физически больно от одной мысли о том, чтó мы уже сотворили и еще собираемся сделать с несчастным влюбленным в меня мальчиком. «Невозможно пасть ниже», ― думаю я, а Жан возмущенно зовет меня по имени и, ухватив за плечо, тянет назад.

― Мне осталось два очень-преочень спутанных локона. Я всё понимаю, но дай мне закончить, хорошо? Если я позволю взяться за расческу тебе, в этом взвинченном состоянии ты просто повыдергиваешь клочья своих красивых волос. Поэтому замри. Выдохни. Просто посиди прямо, ― говорит он, продолжая сосредоточенно орудовать расческой. ― И, Оля, хватит терзаться из-за Сережи. Всё с ним хорошо. И ничего страшного не случится.

― О чем ты? ― переспрашиваю я и намеренно вскрикиваю, сделав вид, что он больно дернул меня за волосы. Тут же, как я и рассчитывала, Жан просит прощения и с нежностью целует меня в шею. Я жмурюсь от удовольствия и, следуя его совету, расслабленно выдыхаю.

― По утрам и вечерам ты так торопишься выпить кровь, что не замечаешь очевидного. Понятно, что тебе неловко перед Сережей и страшно за его здоровье и жизнь, но… мне через четыре года исполнится двести пятьдесят лет, неужели ты думаешь, что врач с моим стажем будет рисковать своим пациентом? Он глупый влюбленный мальчик. Ему хочется быть для тебя героем и кормильцем. По его просьбе я честно не говорил тебе, как редко ты на самом деле им «кормишься». Но я больше не могу видеть, как ты терзаешься. Поэтому включи мозги. И подумай, как мы могли выйти из ситуации, чтобы и Сережа не потерял критически-опасное для здоровья количество крови, и мне не пришлось, как на работу, мотаться в ближайший населенный пункт. Ну? Сама, моя милая. Я не буду тебе подсказывать.

Я уже собираюсь бросить ему раздраженное: «не знаю», сорваться с места и, может быть, вырвать расческу из его рук и зашвырнуть ее через всю комнату, но замираю, разгадав его нехитрый «ребус».

― Что? Похоже на решение уравнения… со всеми известными? ― смеется Жан за моей спиной, и я смущенно присоединяюсь к его смеху.

― Клининг? ― на всякий случай уточняю я.

― Клининг, хорошая моя, ― подтверждает он и берется распутывать последнюю нерасчесанную прядку. ― Они работают посменно. За один раз приезжает шесть человек. Три горничные. Повар с помощником. И садовник… наверное, садовник, потому что он что-то делает снаружи, не заходя в дом. Иногда приезжает электрик. Однажды был мужчина, чьи обязанности я так и не распознал. Все они ― молодые и здоровые ― разбредаются по участку, и то, что я с ними делаю, невозможно всерьез обозвать «охотой». Более уместно назвать процесс «сбором продукции», потому что они впрямь похожи на курочек, разбежавшихся по курятнику, а всё, что мне нужно ― отыскать их и собрать с каждой по снесенному яичку.

― Не знаю, как лучше назвать твою речь, ― в тон ему говорю я. ― Образно- символичной или тупо циничной?

― Циничной, ― соглашается Жан и откладывает расческу. ― Но с какой стати «тупо»? Всё, Оленька, мастер завершил свое дело! Можешь повернуться ко мне и надлежащим образом отблагодарить.

― Сегодня никакой «надлежащей благодарности» не будет, ― объявляю я, разворачиваюсь к нему и с искренним наслаждением провожу рукой по идеально расчесанным волосам. ― Зато будет благодарность обычная. Человеческая. Заслуженная.

Ощутив внезапный ком в горле, я судорожно втягиваю через нос воздух, пытаюсь улыбнуться, но вместо этого некрасиво морщусь, закрываю лицо руками и с усилием буквально выдавливаю из себя слово «спасибо», тщетно пытаясь уложить в него ― такое короткое, простенькое, незначительное ― всю глубину испытываемых мной чувств.

В какой уже раз за ночь Жан прижимает меня к себе ― крепко и бережно, и, подхватив на руки, укладывает на подушку, предварительно с максимальной аккуратностью, заботясь о сохранности результатов приложенных усилий, приглаживает мои волосы. Прежде чем откатиться на другую половину кровати, он наклоняется надо мной, с улыбкой откидывает упавшую на лицо прядь, легко и нежно касается губами моих губ. Это мягкое, почти невесомое прикосновение длится совсем недолго, но оставляет ощущение легкости, трепетного парения, согревающей теплоты. Невольно я подаюсь за ним, когда он отстраняется от меня, тянусь губами, всем телом, но Жан не пользуется моментом, быстро целует меня в лоб и откидывается на подушку.

― Напрасно ты считаешь меня настолько озабоченным, ― то ли в шутку, то ли всерьез говорит он и ждет, пока я не поворачиваюсь к нему лицом. ― Я шел сюда вовсе не для того, чтобы заниматься с тобой горячим безудержным сексом… ну, может, самую малость надеялся, но…

― Жан, только не про секс, ― натянуто улыбнувшись, прошу я. ― Не сегодня. Меня мутит уже от одного слова!

― Оль, ты же понимаешь, что я пошутил, ― делает пугающе-серьезное лицо Жан, и мысленно я готовлю себя к тому, чтó он собирается мне сказать. К несчастью, я слишком хорошо знаю это выражение его лица, чтобы ошибиться. Ничего хорошего этой ночью я от него не услышу. Во всяком случае, не сейчас. ― Я хотел поговорить с тобой о том, что действительно важно. Вру, Оленька. Я не хочу об этом говорить. Более того, я не хочу думать в эту сторону. Но. Оля, но. Наверняка ты, если не поняла, то догадываешься о том, что происходит. И о том, что будет дальше.

― Ты про мою беременность? ― Я не хочу оттягивать неизбежное и сразу даю понять, что у меня нет сомнений, о чем идет речь. К большому моему сожалению, нет сомнений. ― Перечислить факты, или ты сделаешь это сам?

― Дамы вперед, ― пытается сделать хорошую мину при плохой игре Жан, но сразу сдается и прикрывает глаза ладонью. ― Оленька, я так хотел, чтобы ты не догадывалась о том, к чему, скорее всего, приведет твое положение… Маленькая моя, это так несправедливо…

― Ну что ты, ― ледяным тоном проговариваю я, с необъяснимым, пугающим безразличием наблюдая за тем, как он вздрагивает и поднимает на меня искаженное страданием лицо. ― За всё нужно платить. Я не заказывала ребенка, но раз уж получила, придется расплачиваться. Что? Я полностью потеряю всё, что связано с вампиризмом? Способности? Мой дар? Ничего не останется? И… да, я забыла о главном. К чертям вечность! Положим болт на бессмертие! Ничего-ничего-ничего не оставим…

― Оля… ― пробует вступить Жан, но я властно взмахиваю рукой, а он безропотно подчиняется и замолкает.

― По фактам. Как ты любишь. Первое… наверное, это то, из-за чего мы здесь. Так, милый? Ну, что ты отводишь глаза? Пожалел для любимой жены несколько капелек крови ― потерял всё!

― Оля, ну, в конце концов! ― вскидывается он, хватает меня за руки, пытается поймать и удержать взгляд, но я запрокидываю голову и кричу, чтобы он оставил меня в покое. Кричу так, что, мне кажется, оконные стекла вот-вот вылетят от мощности звука.

― Первое, это не оживший хранитель, ― спокойным голосом, как ни в чем не бывало, продолжаю я, когда Жан разжимает пальцы и, подавшись назад, сгорбившись, усаживается в кровати. ― Можно не объяснять, почему он не ожил, но я хочу произнести это вслух. Моя кровь не работает, да? Так, как твоя, правильно? Потому что, как ты сказал, «не могу отличить Олину кровь от крови обычной беременной женщины»? Мы еще не догадывались ни о какой беременности, а моя кровь уже потеряла силу. Так, милый мой? Так, хороший?

― Оля… ― совсем тихо говорит Жан и застывает, подняв на меня взгляд. ― Я же не знал. Если бы ты попросила… в другой ситуации… я отдал бы тебе ведро своей крови!

― Я попросила в той ситуации. Когда нуждалась в тебе и твоей помощи. Что ж, сам себя наказал. Молодец, всё правильно сделал! ― зная, что несправедлива к нему, проговариваю я и испытываю вовсе не красящее меня мстительное злорадство. Какого черта он отказался делать для Сережи лекарство?! Какого черта я решила спасти Ивана?! Почему он впервые за годы не стал помогать мне?! Почему я подумала, что швыряться людьми ― лучший способ остановить похищение?!

― Ты бросала меня. Уезжала с другим мужчиной. Чтó ты ждала? Что я выстелю перед вами дорожку из лепестков роз? Отойду в сторону? Благословлю? Оля, я тебя ревновал. Для тебя мои слова неожиданность? Гребаный сюрприз?

― А ты отошел в сторону. И, да, ты практически меня благословил. В своей равнодушной манере. Так старательно делал вид, что тебе всё равно, что мы оба поверили в это, как в аксиому. А теперь, с твоего позволения, я продолжу. Следующий факт. Когда меня закрыли в кладовке… после того, как попытались изнасиловать… будем считать, что в первый раз за утро, я уснула. Впервые за сто пятьдесят лет. И я продолжаю спать. Со спецэффектами, но регулярно. И… не совсем факт, но отнесемся к нему, как к весточке от моего подсознания. Сегодня мне приснилось, что я к чертям лишилась своего дара. И всех сил. Более того, потеряли силу все мои предыдущие внушения. Чтó ты об этом думаешь? А, Жан? В своем сне я спросила тебя, неужели я больше никогда не буду вампиром? Хочешь узнать, чтó ты мне ответил? Ты сказал, что я получила хороший урок. Раздвинула ноги ― получила по заслугам. Лишилась прекрасной вечности, обрела мужчинку, который лупит меня по лицу.

― Что? Кто?.. ― Жан смотрит на меня с ужасом и отчаянием, протягивает ко мне руку, по которой я от души, с наслаждением бью, и смеюсь неприятным высоким смехом. Смеюсь и не могу остановиться, как сумасшедшая, чем еще больше пугаю его и довожу до исступления, близкому к всамделишному помутнению сознания, саму себя.

― Сереженька. В моем сне, ― так и не прекратив смеяться, откликаюсь я и натужно кашляю, подавившись собственной слюной. ― Бил и бил меня по лицу. А ты стоял и смотрел.

― Оля, это чертов сон! ― наконец не выдерживает Жан и, ухватив меня за плечи, несколько раз встряхивает, приводя в чувства. ― Хватит истерик! Пожалуйста! Мы со всем справимся! Всё решим. Я тебя обращу. Столько раз, сколько потребуется. Ты родишь ребенка. Девочку, которая будет похожа на тебя, как две капли воды. И мы будем счастливы. Слышишь меня? Будем счастливы так, как должны были быть с самого начала.

― Это Сережин ребенок, ― шепотом, глядя на него исподлобья, говорю я, а он отрицательно качает головой и вплотную приближает свое лицо к моему.

― Нет, девонька. Нет, хорошая моя. Чтó бы вы ни говорили. Чтó бы вы ни думали. Это и мой ребенок тоже. Больше мой, чем его. Брови не нужно вздергивать так высоко. Знаешь, сколько я хотел его и как ждал?

― В себя приди! Кого ты ждал?! Кого ты хотел?! ― повышаю я голос, дергаюсь, пытаясь освободиться, но быстро сдаюсь, признавая, что сила отнюдь не на моей стороне. Он улыбается мне кривой улыбкой, более всего напоминающей злобный оскал. Двумя пальцами сжимает мой подбородок, заставляя смотреть на него, пока произносит неподдающиеся никакой логике признания.

― Оля, а за каким чертом мне нужен был этот гибрид? Я люблю науку, но не до паранойи же, ― говорит он, а я не нахожусь с ответом. ― Ты хотела ребенка, когда мы стали встречаться. Ты очень хотела маленькую, похожую на меня девочку. А дед сразу сказал, что детей у меня больше не будет. Что? Мне было тридцать восемь, когда я умер. А женился я в двадцать три. Поздновато по тем временам. У меня были дети. Четверо в браке. И я понятия не имею, сколько и где вне его. Тебя же не удивляет, что я никогда не отличался щепетильностью в связях ― случайных и не очень?

Однако меня удивляет, удивляет всё, что он говорит. Какие дети?! Почему четверо?! Какого дьявола я впервые об этом слышу?! Каких гибридов он выводил?! Ради любви к какой гребаной науке?! Почему эта ночь не заканчивается?! Сколько можно вываливать на меня информацию, о которой я не просила?! Зачем сейчас?! Чего и какого хера он добивается?!

― Четверо детей, Жан? ― легковесно переспрашиваю я, как будто интересуюсь его мнением о погоде за окнами. «Холодно или потеплело, Жан?» «Растают ли сугробы, милый?» «Ты бросил своих детей и не вспоминал про них?» «Родной, а не пойти ли тебе на три всем известных буквы?»

― Оля, ты знаешь, что общество не было детоцентричным, как сейчас. А я был продуктом своего времени. Когда я умер здесь, в России, я… я умер, Оля. Маркиз Де Шамм скончался. Его убил дед-ополченец. Я написал несколько писем на родину, но все остались без ответа. Не могу сказать, что я был привязан к детям или супруге. Сейчас та жизнь кажется сном, причем чьим-то чужим, не моим. Я много и долго учился. Потом была практика. Я снова учился. Много и бесконечно. Во Франции было неспокойно, если так можно говорить о сменяющих друг друга революциях. Даже в той глуши, что я жил. Я уехал в Париж. Работал. Служил. Практически не бывал дома.

― Слушай, а повезло твоей супруге. Ты практически не бывал дома. Но как-то умудрился заделать аж четверых детей. Ты хотя бы помнишь, как их звали?!

― Представь себе, ― жестко говорит Жан и улыбается мне улыбкой, глядя на которую я невольно ежусь, словно от холода. ― А повезло тебе. Потому что и твои недомужья, и твои недолюбовники оказались настолько «недо», что ни разу не сделали тебя беременной. Так, Оля? Или…?

― Я тебе всё про себя рассказала. Сто пятьдесят лет назад. Нет, я не была беременна.

― Ты помнишь, какой был процент выживаемости в родах в годы твоей фертильности? Тебе очень повезло. А еще в том, что не пришлось хоронить своих детей, внуков и их потомков. Поэтому закроем вопрос с моими детьми? Я был никудышным отцом. Отвратительным мужем. Пытался построить карьеру да и там не сдюжил, умер прежде чем чего-то достиг. Я рассказывал детали, как меня обратили? Кажется, нет. Оля, я всё еще с тобой говорю. ― Жан молчит, пока я отрицательно не качаю головой, улыбается ― уже мягче и естественней и продолжает шокировать меня очередными признаниями. ― Я выстрелил деду в спину. Как последний трус. Он искал доктора, а я испугался, попытался обмануть, а затем и убить того, кого нельзя было убить по определению. А в ответ дед поднял меня на вилы. Вот все подробности моего обращения. Совсем не героического. Оля, я никогда не был героем. Мелкий дворянин. Без кола, без двора. У меня был старый, разваливающийся дом. С крысами. Чумазые, вечно сопливые дети. Злющая, озверевшая от невыносимого быта жена. Мать, которая никак не умирала и отравляла каждый мой час, проведенный дома. Те серьги, которые я подарил тебе на венчание, единственное, что я забрал, уйдя на войну. У меня ни черта не было, и я продал бы их… или отдал первой русской жене, но они завалились за подкладку моего мундира. И я случайно нашел их, разбирая старые вещи, буквально за пару дней до твоей смерти. Знак судьбы, подумал я и отнес их тебе. Ты видела во мне того, кем я не был. И… тебя всё еще удивляет, почему я не рассказывал о своем прошлом? Оля, я хотел тебе нравиться. Если бы я всё это тебе рассказал, какими глазами ты бы на меня смотрела?!

― Вторая русская жена, ― медленно проговариваю я и аккуратно отодвигаю руку Жана от своего лица. Обеими руками обнимаю его за шею и целую в губы долгим, глубоким и влажным поцелуем. ― Жан, твою ж мать… Какими глазами я бы на тебя смотрела, если бы сняла с пьедестала? Да такими же. Влюбленными. Очарованными. Плевать я хотела, чтó у тебя было до меня! Дети, жены, застреленные в спину деды-ополченцы! Плевать, потому что я безумно тебя любила. Боготворила. Не могла надышаться! Тайны были лишними. Они отдаляли нас друг от друга. И что? Дед сказал, что ты больше не сможешь заделывать дамочкам дитяток после первой же случки, и? Ты расстроился, что не исполнишь очередную мечту своей никчемной второй русской жены?

С обезоруживающей нежностью он проводит большим пальцем по моей припухшей губе и грустно качает головой.

― Оля, я любил и люблю тебя больше, чем кого бы то ни было на этой земле. Ты хотела ребенка. А я хотел сделать тебя счастливой.

― Да с чего ты вбил себе в голову, что без ребенка я не была счастлива?!

― Оля, когда ты еще была человеком… до твоей смерти, мы много и обо всём говорили. Несколько раз ты перебирала с вином и плакала из-за того, что не сможешь подарить мне похожую на меня дочку.

― То есть ты запомнил пьяный бред стопятидесятилетней давности… и ― о непредсказуемая и беспощадная мужская логика! ― решил, что будет правильным посвятить всю свою жизнь проблеме вампирского размножения… для чего тупо трахал всех встречных и поперечных баб, как ты говоришь… фертильного и не очень возраста. Так?! Я всё правильно поняла?

― Нет, это бравада и показуха. Какие бабы, Оль?! Ну ты серьезно считаешь меня идиотом?! ― с удивившей меня обидой спрашивает Жан, требовательно заглядывая в глаза, стискивает мое лицо в ладонях и резко тянет к себе, чтобы поцеловать. ― Я часами сидел в лаборатории. Моя диссертация и все попытки написать другие, касались одной темы. Ты не помнишь? Я изучал все исследования, касающиеся экстракорпорального оплодотворения, достижения гинекологии, клинической репродуктивной медицины, репродуктивную биологию, новейшие методы лечения бесплодия. И я знаю, почему у вас с Сережей получилось зачать. Не буду мучить тебя заумными словами и пустыми теориями, но виноват наркотик, который он принимал. Ты говорила, что Сережа приходил к тебе чистым. Чистым, но не совсем. Возможно, как раз спустя время после принятия Сережин кристалл оказывал на его организм необходимое влияние… достигал нужной концентрации в его крови и…

― Если я услышу из твоих уст слово «сперма», меня снова вырвет! ― Мягко я кладу ладонь на его рот, и Жан смиренно пожимает плечами.

― Наркотик. И то, что ты одновременно трахалась с ним и ужинала. Вот три кита, на которых зиждется невозможная, по дедовой версии, вампирская беременность, ― договаривает он, когда я опускаю руку. ― И, да, Оля, я буду продолжать считать себя ее отцом. Твоей девочки.

Уверенным, собственническим жестом он опускает руку мне на живот и смотрит в глаза ― спокойно и прямо.

― Это наш ребенок. Такой же мой, как и его, ― убежденно говорит Жан, и, словно против воли, я улыбаюсь ему и накрываю его ладонь своей. ― Ты можешь спорить. До хрипоты. Как угодно и сколько угодно долго. Но она больше моя, чем его. Сережа просто трахнул тебя, купив обезболивающие таблетки вместо презервативов. А я мечтал об этом ребенке целую проклятую вечность. Потому что мы семья. В самом глобальном смысле этого слова. Мне не нужно унизывать твои пальцы обручальными кольцами. Не нужны бумажки со штампами или поповские пляски с бубнами и ладаном вокруг нас. Ты стала моей раньше, чем бросилась на нож. Когда ты кивнула в ответ на мое приглашение пойти ко мне и поговорить. В тот вечер ты своими глазами увидела, кто я, не испугалась, не закричала, не убежала. Ты улыбнулась и сказала мне: «Enchantée»⁽⁸⁾. И я понял, что дождался своего человека.

Даже в мыслях я не хочу предавать Сережу, но я согласна с каждым сказанным Жаном словом. Мы на самом деле были семьей, как ни противились этому знанию, как ни пытались сбежать ― друг от друга, от самих себя. Наглухо спаянные с самой первой встречи, мы сходились, расходились, били по самым уязвимым местам, не соглашались, спорили, что-то бесконечно доказывали, но всякий раз оказывались рядом, если другому нужна была помощь, любили, ощущали родство на ментальном, физическом, духовном… черт с ним, на молекулярном уровне. Он всегда был моим. Так же, как я ― его. И, конечно же, моя девочка была, есть и будет его дочерью. Он прав, больше, чем Сережиной. Сто пятьдесят лет назад в окрашенной красным воде моей последней прижизненной ванны моя кровь и кровь Жана соединились в единую субстанцию, живую, мощную, ставшую фатальной для нас обоих. Той ночью я умерла. Не стало Жана ― таким, каким он был до того, как безрассудно вместе со мной погрузился в теплую, согревающую воду. Оба мы возродились, восстали из мертвых, но уже другими ― навсегда спаянными, принесшими самих себя в жертву кровожадному божеству, заплатившими высочайшую цену за наш союз. Я знаю, что Жан сотворил меня ― такой, какая я есть. Я его ― плоть от плоти, кровь от крови. Ради него, а куда чаще ― ему назло, я становилась сильнее, лучше, отважнее, росла над собой, развивалась, старалась прыгнуть выше головы, чтобы заслужить его уважение. Он ― мой, я ― его, а ребенок, которого я жду, ― наш. Просто и понятно. Аксиома, не требующая доказательств.

― Всё еще Ольга, ― с рассеянной улыбкой, продолжая поглаживать мой живот, с мечтательными интонациями произносит Жан. ― Если бы ты знала, как я тобой горжусь. Ты смелая, сильная, по-хорошему безбашенная. Когда я узнал, что ты беременна, я не испугался, почти не удивился, вообще не задумался о существовании Сережи. Я обрадовался. Просто обрадовался. За тебя, за нас. Эта девочка будет твоим продолжением. Мы вырастим ее в любви. Научим всему, что знаем. Я буду баловать ее так, как всегда мечтал баловать тебя. Мы научим ее быть храброй, не пасовать перед трудностями, не сдаваться, уметь выгрызать себе место под солнцем, но вместе с тем быть милосердной, честной ― перед миром и перед самой собой, принципиальной, как ты, и преданной делу, которое выбрала…

― Как мы с тобой, ― договариваю я. Мы улыбаемся друг другу, я не хочу портить момент, но не могу не добавить. ― А еще она будет такой же талантливой и творческой, как Сережа. И, надеюсь, такой же чуткой и тонко чувствующей.

― Покажи мне его кольцо, ― говорит Жан, и мы отшатываемся в стороны, как будто невидимая сила походя и жестоко разъединила то, что еще мгновение назад виделось мне монолитом.

― А если я его не приняла?

― Покажи кольцо, ― повторяет он, не вступая в глупые пререкания, и я смиряюсь. Дотягиваюсь до верхнего ящика прикроватной тумбочки и достаю изящное колечко с маленьким, но красиво ограненным бриллиантом.

― Милое, ― повертев кольцо в руках, заключает Жан и поднимает на меня пронзительный взгляд, полный невысказанных обид и тоски. ― Ты достойна лучшего, но он отказался принимать от меня деньги. Даже в долг. Сказал, что потом заработает на что-то получше. До этого момента я не видел, что Сережа тебе купил. Он сам выбирал и заказывал. Говорит, что копил на студию звукозаписи для своей группы. Оно должно было прийти к четырнадцатому февраля, если ты помнишь, что это за праздник. Но у продавца что-то сорвалось, и мальчик расстроился. И к двадцать третьему его не доставили. Только сегодня утром. Я забрал пианино. И отдал ему его кольцо. Символично. Два подарка накануне Восьмого марта. Что ты ему сказала? Люблю и буду твоей женой?

Я смотрю на покоящееся на ладони Жана кольцо и чувствую, как вновь сдавливает горло от надвигающихся слез. Наша жизнь должна была сложиться не так. В ней не должно было быть ни чужих обручальных колец, ни Сережи.

― Я поставила ему условие. И он его принял, ― спустя три минуты тягостного молчания мне наконец удается сформулировать мысли в слова.

― Не хочешь брать фамилию Барановская? ― через силу растягивает губы в улыбке Жан.

― Об этом я не подумала, но значит, условий будет два, ― так же неестественно, как и он, улыбаюсь я. ― Нет. Мое условие ― это ты. Ты будешь в моей жизни. В самых разных ролях. Столько, сколько мне или тебе будет нужно. Или пусть он меня бросает. Я сказала ему, что не откажусь от тебя.

Губы Жана дергаются. Внимательно я наблюдаю за сменой выражения на его лице, вижу, как разглаживается морщинка между его бровями, проясняется взгляд, каким одухотворенным, исполненным надежды становится.

― Раз кольцо у тебя, он принял твое условие? ― очевидно не в состоянии поверить в услышанное, уточняет Жан, и я молча киваю ему в ответ. С его губ срывается громкий смешок, он прикрывает глаза, прикусывает нижнюю губу и крепко зажимает кольцо в ладони. ― Твою мать, Оля, как я ревную тебя к нему! Если бы он был таким, как в твоем сне! Боже, я не стоял бы и не смотрел. Каким счастьем и наслаждением было бы скинуть его труп в озеро! Но… он, правда, хороший мальчик. Неотесанный. Из плохой семьи. С тяжелым детством и прочими нехорошими стартовыми в анамнезе. Мы оба понимаем, какие отнюдь не благие причины занесли его тогда в Вешки. И тем не менее, он достойный мужчина. А я не могу не поддержать твой выбор. То есть могу… и даже хочу, но ты имеешь право на счастье. Ты его заслуживаешь. И я слишком тебя люблю, чтобы продолжать быть эгоистом.

― Это я эгоистка, ― на выдохе говорю я и прижимаюсь губами к его щеке. Глажу по голове, зарываюсь пальцами в волосы. ― Ты знаешь, что я люблю тебя. И всегда буду любить. Я виновата, что всё так сложно. Так виновата перед тобой…

― Нет, ― твердым голосом обрывает надрывные, покаянные слова Жан и, отстранив меня от себя, поднимает мою правую руку, заглядывает в глаза вопросительным взглядом и, не встретив возражений или сопротивления, надевает на безымянный палец кольцо Сережи. ― Будем считать мой жест символом заключения нашего тройственного союза. Ménage à trois⁽⁹⁾ не был и не станет предметом моих желаний, но это лучше, чем ничего. Раз приняла его кольцо, то не засовывай в ящик.

― Твое кольцо я выбросила в воду, ― уткнувшись ему в шею, говорю я.

― В Неву, после некрасивой ссоры, ― Жан подтверждает, что ничего не забыл, и поднимает мою голову, чтобы видеть глаза, ― какой это был год? Двадцать первый или двадцатый?

― Я не помню, ― извиняющимся тоном проговариваю я и, сопоставив даты, в изумлении округляю глаза. ― Ровно сто лет. В любом случае с того момента прошло сто лет.

― О, очередной символизм! ― поддерживает мою попытку снизить градус драмы Жан и с нежностью гладит меня по щеке. ― Ровно через сто лет с момента, как ты утратила одно кольцо, ты получила другое. Камень похуже и маловат, но… сам виноват, надо было нырнуть за тем, но я побоялся выглядеть глупо. Не был уверен, что сумею найти.

― Я любила то кольцо. До сих пор ругаю себя, что поступила так по-детски бестолково…

― Когда-нибудь я подарю тебе колечко. Только не с бриллиантом. С камнем под цвет глаз. Давно об этом думал, но пока не нашел ничего похожего на образ в моей голове. Вот! Вот оно… Сережа не ждет, пока отыщет для тебя идеальное кольцо. Он дарит тебе то, что может позволить себе сейчас. Говорю, мне есть чему у него поучиться! ― Он замолкает и вдруг непритворно искренне улыбается мне и подмигивает. ― А как насчет «поцеловать невесту»? Я же надел тебе кольцо. А ты позволила. Мммм?

― Мммм, ― улыбаюсь в ответ я, первая тянусь к нему за поцелуем и чувствую себя абсолютно счастливой, словно воспаряю над страшной, враждебной ко мне реальности, когда наши губы соприкасаются.

― Оль? ― зовет он, прислонившись лбом к моему лбу. ― Давай мы покончим с твоими кошмарами. Пока еще можем. Может быть, ты и не потеряешь свой дар, но…

― Но скорее всего, именно так и случится, ― со вздохом заканчиваю фразу я и, подавшись назад, усаживаюсь напротив него, по-турецки скрестив ноги. ― Знаешь, я рада этой беременности. Несмотря ни на что рада. Ты прав. Мы оба хотели иметь ребенка. Общего. Как продолжение нас двоих. Малыша, порожденного нашей любовью. И если для этого придется пожертвовать здоровьем, даром, вечностью… ладно. Цена высокая. Но соразмерная моему приобретению. Я хочу этого ребенка. Хочу, чтобы он… она родилась. Чтобы взяла от нас троих самое лучшее. И… никто не мешает мне надеяться, что потом всё так или иначе отыграется назад. Я всё правильно говорю?

Без улыбки, сосредоточенный и серьезный, Жан кивает мне и отзеркаливает мою позу, устроившись передо мной и не сводя напряженного взгляда с лица.

― Ты права, ― говорит он, неудачно скрывая волнение. ― А теперь сосредоточься. Сделаем то, что должны. И желательно поскорее. Скоро рассвет, а я не хочу, чтобы Сережа слышал или, не дай бог, видел, как меня «колбасит» и «полоскает». Ты готова?

― «Колбасит» и «полоскает», ― повторяю я, выравниваю дыхание и, делая первые попытки настроиться, поднимаю на Жана широко раскрытые глаза. ― Сколько же дури ты понабрался от нашего мальчика. Так скучно тебе тут, что разговоры с Сережей кажутся отличной идеей, чтобы убить время?

― Сама же знаешь, что он интересный собесед… Стой! ― вдруг вскрикивает Жан, прервав самого себя на полуслове. Хватает меня за плечи, быстро целует в щеку и, подорвавшись с кровати, несколько раз оглядывается в поисках одежды, вспоминает, где она и чтó с ней стало, и кидается к обломкам шкафа. Выхватив из его недр первый попавшийся мой халат, Жан натягивает его на себя, не сразу попав рукой в нужный рукав, чертыхается и договаривает мысль обрывочными, короткими фразами. ― Мы идиоты. Тебя же тошнило. Нужно восполнить. Я не хочу делить с тобой один унитаз на двоих. Принесу! Жди!

Дверь за ним захлопывается, и я устало откидываюсь на подушку. Невидящим взглядом смотрю в потолок, не хочу ни о чем думать, но в голову так и лезут навязчивые, сумбурные мысли и тягостные воспоминания.

В самом начале, когда после обращения проявился мой дар, мы много экспериментировали. Отдыхая в Ницце, как он и пообещал мне, делая предложение, мы буквально упивались открывшимися возможностями. Мы играли на деньги с отдыхающими ― в шахматы и в карты, и часто я вовсе не садилась за стол, не доставала фигуры и не вскрывала запечатанную колоду. Я заглядывала человеку в глаза и подробно рассказывала, как он проиграл, в какой партии, на каком ходу, а потом добавляла от себя завершающую шпильку, своеобразную вишенку на торте, вырабатывая для внушений собственный, уникальный стиль. Я велела своей жертве совершить что-то глупое, например, спуститься без штанов к ужину, подарить розу господину из соседнего номера, научиться удачнее подбирать одежду, выбросить раздражающий меня галстук, побриться наголо или выполнить какое-то еще действие, не приносившее особого вреда, но казавшееся забавным мне и Жану.

Впервые о моем даре мы узнали случайно, еще в Смоленске, когда собирали вещи в дорогу. Мне показалось, что мой несколько дней как законный супруг непристойно долго заглядывается на новую горничную, и, памятуя о случившейся трагедии с ее предшественницей, я запрятала подозрения и обиды глубоко внутрь себя. Старалась быть с ними обоими милой, максимально вежливой, но в какой-то момент не сдержалась и в ответ на невинную фразочку, сказанную старательной, но уже осточертевшей мне девчонкой, я посмотрела ей в глаза и бросила: «Ты еще мне тут попрыгай!» Девочка замерла, не сводя застывшего взгляда с моего лица, и, к нашему с Жаном ужасу и изумлению, начала медленно подпрыгивать на месте. «Боже, Оля, вот это оно!» ― воскликнул мой супруг, и я поняла, что мое обращение в вампира успешно завершено.

Добравшись до Ниццы, в октябре 1865 мы с Жаном проводили медовый месяц в уютной гостинице рядом с морем и долго не могли наиграться нашей «новой игрушкой». Я внушала и гипнотизировала направо и налево, пока не надоедало ему или мне. И, конечно же, с его разрешения, в первый же день, как раскрылся мой дар, я попробовала применить гипноз на самом Жане. К обоюдному облегчению, ничего не вышло, и мы успокоились. Я облегченно выдохнула, справедливо полагая, что не смогла бы избежать соблазна сделать из него покорного и удобного мне подневольного партнера, выполняющего все мои желания и капризы. Я не хотела видеть Жана таким. А он не испытывал желания ожидать подвоха, встречаясь со мной взглядами. «Твои глаза слишком красивы, чтобы добровольно отказываться в них заглядывать», ― подвел итог нашим экспериментам Жан, но, как выяснилось, преждевременно. В 20-е годы прошлого века со мной случилось что-то плохое, с чем у меня не получилось справиться самой, хотя, будучи вампиром, я не нуждалась во сне, а, следовательно, кошмары мне не снились. Всё, что я помню, мне было так плохо, что Жан сам предложил мне попробовать провести над ним еще один эксперимент.

«Попробуй передать мне свой дар, ― сказал он и пояснил в ответ на недоуменный взгляд. ― Внуши мне, что я могу вытащить нужные нам воспоминания из твоей памяти и стереть все связанные с ними эмоции. И по возможности сама поверь, что твоим даром можно делиться. При очень большом желании. И при необходимости. Думаю, ты понимаешь, что она назрела. Та самая необходимость. Если ты не успокоишься, даже я не смогу тебя спасти».

Я не помню, понятия не имею, о чем говорил Жан, потому что всё получилось. В памяти остался процесс ― чтó мы сделали, чтобы убрать из моей головы нечто мешающее нам обоим. Так же хорошо я помнила, что творилось с Жаном после ― его выворачивало, он терял сознание, заговаривался и пришел в себя только час или два спустя. Он задавал мне вопросы, наводящие и прямые, но я ничего не могла ему ответить. Мы на самом деле стерли какое-то воспоминание из моей головы. Никогда больше не повторяли тот опыт. И никогда больше о нем не заговаривали.

До сегодняшней ночи.

― Выпей! ― с порога велит мне возвратившийся Жан и, забравшись на кровать, протягивает бокал с холодной кровью. ― Осталось от ужина. Пей и давай закончим, пока совсем не рассвело.

― Жан, ― сделав глоток и продемонстрировав всё еще острые вампирские клыки, зову я. ― А какое воспоминание ты стер? Сейчас ведь уже неважно?

― Оля, мы договорились, ― начинает было он, но задумывается и пожимает плечами. ― Да нет, сейчас, и правда, неважно. Деда мы вряд ли еще увидим. А те люди давно сгнили в своих могилах. Пей, а я расскажу. Но коротко.

Демонстративно я подношу бокал ко рту, а Жан кивает и продолжает:

― Ты не помнишь, но с нами совсем недолго жила твоя обращенная. Осторожно! Не подавись! ― спохватывается он, когда я закашливаюсь, разбрызгивая вокруг себя капельки крови. Ошарашенно смотрю на него, пытаюсь нащупать в памяти что-то связанное с историей, о которой говорит Жан, но не обнаруживаю ничего. Не осталось ни воспоминаний, ни даже эмоций в связи с их потерей. ― Ты обратила свою подругу. Идейную коммунистку. Очень похожую на Аннушку. Привезла ее из Питера, сказала, что ей нужно укрыться. Ее звали Леной, а ты всегда с нежностью называла ее Аленушкой. Такой она и выглядела ― с длинной русой косой, большеглазая, хрупкая, но с характером, как у танка. Вместе вы по-настоящему пугали! Казалось, что, объединив силы, могли сокрушить любые цели. А потом мы переехали к деду. Помнишь «шахматный турнир»? Так вот он был следствием нашего… эксперимента с твоей памятью. Дед следил за тобой. Хотел убедиться, что ты не представляешь опасности. А я хотел, чтобы всё вернулось в нормальное русло. И еще хотел хотя бы раз у тебя выиграть, но это детали. Оля, я не стану рассказывать подробности, чтобы… я не хочу, чтобы воспоминания к тебе вернулись. Дело было в том… что дед не простил нам «вторую тебя». «Две графиньки, ― сказал он, ― уже перебор». Он поставил меня перед выбором. Либо мы избавляемся от тебя, либо от твоей «незаконнообращенной» протеже. Я ответил, что Ольга моя жена. А дед сказал, что меня услышал. Твою Аленушку некрасиво и топорно подставили. И казнили. У тебя на глазах. А ты поклялась, что никогда не простишь убийц. И что каждый из них умрет.

― Жан, чтó ты рассказываешь? ― в немом ужасе я смотрю на его бледное, ничего не выражающее лицо и заставляю себя залпом допить остатки крови. Неприятное мгновение меня мутит, но я глубоко вдыхаю и выдыхаю, и всё приходит в норму… в относительную, учитывая, какие мысли роятся в моей голове. ― А ты? Почему ты допустил, чтобы убили невиновного человека?!

― Вампира, Оля. И дед сразу тебе сказал ― без его спроса не обращать. Ты отлично знала, что рискуешь. Но никого не послушала, ― говорит он, сбивается и горько усмехается. ― Да, я трус и конформист. Я три года боялся рассказать деду о том, что тебя инициировал. Я всегда надеюсь, что ситуация рассосется сама. Но… я выношу уроки из сделанного мной и из собственного бездействия. Я не оставил тебя у хранителей, потому что знал, чем заканчиваются визиты в их подвал. Женёк не был первым вампиром, которого казнили у меня на глазах. Вместе с дедом я держал тебя, когда ты рвалась, чтобы спасти свою обращенную подругу. И я никогда не забуду, какое отчаяние испытал, когда ее голова покатилась по полу. Через секунду подожгли тело, и ты осела у меня на руках и тоненько завыла. Никогда не прощу этого себе. Твоя Аленушка не была белой и пушистой. Я бы и хорошим человеком ее не назвал. Но убили ее безо всякой вины. И мне ее жаль. Чисто по-человечески. Но… Оля, я не чувствую себя виновным в ее смерти. Я предупредил вас, и это всё, что я мог тогда сделать. Если бы был героем, сразился бы с дедом, одолел, стал главой клана, но… Оля, это даже звучит наивно и глупо! Мне стыдно перед тобой. За то, что допустил ситуацию, из-за которой тебе было настолько плохо. Ты начала мстить. Как и обещала. Убила двух хранителей. С неимоверным трудом, шантажом, подкупом, буквально ползая на коленях, я убедил деда скрыть трупы и замять дело. А ты бросила ему в лицо, что найдешь способ убить и его тоже. Он схватил тебя за горло, швырнул в стену, и я в первый и последний раз обнажил клыки против него. «Жанчик, это просто глупая баба», ― удивленно сказал он мне. А я повторил, что Ольга моя жена. И тогда он отступил, но велел любыми способами избавиться от проблемы. «Выбора между собой и ею я тебе не дам. Я выбираю жизнь», ― сказал дед на прощание. Мы сидели с тобой в нашей тусклой маленькой комнатке. Ты плакала от отчаяния и бессильной злости. И вот тогда мне пришло в голову попробовать вытащить не тебя из безвыходной ситуации, а безвыходную ситуацию вытащить из тебя… Ты меня презираешь?

Задумавшись, я провожу пальцем по узору на простыне. Презираю ли я его? Нет. В этом у меня нет сомнений. Сделанное не красит его, но я не помню никакой Аленушки, зато хорошо знаю и люблю его самого.

― Жан, нет, ― говорю я и поднимаю на него глаза. Не торопясь, меняю позу, придвигаюсь к Жану и скрещиваю ноги. ― Я принимаю тебя таким, какой ты есть. У меня нет сильных эмоций по отношению к твоему рассказу. Словно ты рассказал мне странную сказку, куда за каким-то чертом поместил героиню с моим именем. Нет, я не презираю тебя. Ты нашел способ помочь мне тогда. И хочешь это сделать сейчас. Я благодарна. Я люблю тебя. И… посмотри мне в глаза. Еще… поглубже… не моргай… Жан, твои глаза ― самое прекрасное, что я видела. В них хочется погрузиться и утонуть. Сейчас я кое-что тебе подарю. Одну очень ценную вещь. Помещу ее тебе в голову, а ты поиграешь с ней, порадуешься своей силе и вернешь мне. Смотри мне в глаза. Смотри. Продолжай смотреть…

Продолжая говорить, мысленно я глубоко-глубоко пробираюсь в его голову, осматриваюсь, ищу, за что зацепиться, нахожу нужную мне точку, концентрируюсь на ней, цепляю тут же созданным воображаемым крючком, дергаю, тяну на себя, медленно, осторожно, чтобы не сорвалась. Подробно рассказываю Жану, как можно избавить меня от кошмаров, собираю все свои силы, свожу их вместе в области солнечного сплетения, разминаю, подобно глине, вылепливаю шарик ― маленький, но мощный сгусток энергии, смотрю на него, вижу, как он переливается всеми цветами радуги, вбираю, впитываю его красоту и совершенство, а затем погружаю его в ту самую точку, что извлекла из головы Жана. Шарик входит в нее как влитой. Совершенное к совершенному, думаю я и толкаю сверкающую субстанцию обратно в голову Жана. Передаю ему свои силы и выдыхаю, едва не падая от обрушившейся на меня слабости. В тот же самый момент он вступает в игру. Его глаза излучают свет ― белоснежный, яркий, исполненный любви и сострадания.

― Кошмаров больше не будет, Оля, ― бархатным, обволакивающим голосом произносит Жан. Наклоняется к моему лицу и проговаривает слова, которые я вложила в его голову ― медленно, с расстановкой, проживая и пропуская каждое через себя. Он не кидает мой «шарик» обратно, передает его, подносит осторожно и нежно, чтобы не разбить, заботливо вкладывает в мои ладони и, охнув, морщится от обрушившейся боли.

Еще не опробовав результат на практике, я знаю, что у нас получилось. Кошмаров больше не будет. Я перестану бояться кладовок, подвалов и замкнутых темных пространств. Слово «казнь» не отзовется во мне желудочными спазмами. Мои запястья более не станут катализаторами триггерных ситуаций. Жан вновь помог мне и спас, и мне нет никакого дела, как, где и когда он оступался ранее. Он мой ― здесь и сейчас, целиком и полностью, только мой на всю отведенную нам вечность. Никогда и никому я его не отдам. Никогда и ни за что не брошу! Никаким обручальным кольцам, даже от самых прекрасных и любимых людей на свете не сломать «систему». Никому не разлучить нас ― спаянных, связанных, сплетенных судьбами, единокровных.

― Вставай, милый, ― тихонько говорю я ему на ухо и помогаю подняться на ноги.

Медленно, едва переставляя ноги, мы добираемся до ванной комнаты и бок о бок становимся на колени перед унитазом.

― Моя очередь придерживать тебе волосы, ― шепотом проговариваю я, и у него получается улыбнуться моей шутке.

― Оля, мы убили твоего Сережажана, ― успевает произнести Жан, прежде чем со стоном склониться над унитазом. И у меня нет причин сомневаться в истинности его слов.

---

1) Ёб твою мать (франц.)

Вернуться к тексту

2) шлюха корчит из себя девственницу (франц.)

Вернуться к тексту

3) Она моя шлюха (франц.)

Вернуться к тексту

4) Моя жена (франц.)

Вернуться к тексту

5) твоей шлюхой (франц.)

Вернуться к тексту

6) Не забывай, что это был кошмар (франц.)

Вернуться к тексту

7) вышла за меня замуж здесь, в России, и уже после моей смерти (франц.)

Вернуться к тексту

8) «Очень приятно» (франц.)

Вернуться к тексту

9) тройственный союз (франц.)

Вернуться к тексту