Неделимые (гет)

Они приходят ко мне по очереди. Не требуют. Не просят. Не обвиняют.

Их взгляды ― пугающе одинаковы, и я стараюсь не смотреть им в глаза. Я запуталась, окончательно и бесповоротно. Мне страшно, что однажды я назову не то имя. Такие разные и такие похожие, они сливаются в одного человека, затвердевают в противоестественном симбиозе, становятся монолитом. Я не могу отделить одного от другого. Имена, глаза, руки ― я утрачиваю последние связи с реальностью, больше не доверяю зрению, слуху, лишившемуся сверхчувствительности обонянию, силюсь понять, кто из них передо мной, перебираю в уме имена, безуспешно подлаживаю имя к лицу, затягиваю паузу, будто режу их по живому, но они, два упоротых мазохиста, продолжают приходить. Не требуют. Не просят. Не обвиняют. Смотрят пронизывающими до костей взглядами. Произносят слово «люблю». Не прикасаются ко мне, пока я не срываюсь на крик. Оба они ― весь мой мир, вся моя чертова жизнь. Я люблю их и ненавижу. Таких разных и таких одинаковых. Готовых убить и умереть за меня. Стараюсь не смотреть им в глаза и, боясь ранить еще сильнее, не произношу имена вслух.

Они приходят ко мне по очереди.

Жан, который без привычной маски саркастичного циника выглядит сломленным и беззащитным.

Сережа, как будто разучившийся улыбаться.

Это они, спасая меня, принимали решения. Передо мной не ставили выбора, я не виновата ни перед одним из них. Но в их устремленных на меня взглядах столько страдания и неизбывной боли, что я буквально захлебываюсь в собственной жестокости. Тону и не могу выбраться. Мои страдальцы заверяют меня, что всё будет хорошо, и их одинаковые до интонации голоса не убеждают, но ввергают в отчаяние. Время, отведенное нам троим на условное «всё хорошо», тает, как с каждым восходом солнца угасает мое здоровье. Я считываю обреченность в устремленных на меня взглядах, отталкиваю их руки от своего живота и отказываюсь думать о будущем ― о ближайшем и отдаленном.

«Я тебя обращу», ― обещает один.

«Я буду рядом», ― горячо клянется второй.

Жан, которого я однажды вынудила разделить со мной идеальное вечное посмертие.

Сережа, сокрушивший несокрушимое.

Вокруг меня нет решеток. Мои руки свободны. Но я больше не чувствую благодарности, всё глубже и глубже увязаю в собственной слабости и требую оставить меня в покое.

«Я не просила меня спасать», ― жестко произношу я очевидную всем троим ложь.

Они смотрят на меня с жалостью и смирением. Один и второй.

Продолжают приходить ко мне. Растягивают губы в одинаковые неискренние улыбки. Убивают нежностью. Душат заботой. Ждут, позволю ли я поцеловать себя.

Не требуют. Не просят. Не обвиняют.

Неотделимые друг от друга. Слившиеся в монолит имена, глаза, руки. Не оставляют меня, даже когда я приказываю им уйти. Мои надзиратели. Мои спасители. Мои жертвы.

Зримо и незримо они всегда рядом.

Жан ― бросивший, но не оставивший меня мужчина всей моей жизни.

Сергей ― человек, зародивший во мне жизнь и тем самым разрушивший мое идеальное посмертие. Отец ребенка, рождение которого меня убьет.

Я ненавижу их и люблю ― одинаково и по-разному.

В минуты близости боюсь назвать неправильное имя.

Наш банальный до отвращения любовный треугольник, приукрашенный антуражем полтора века назад связавшей нас с Жаном древней тайны и вынесенным нам троим смертным приговором.

Как бы мы ни хотели друг друга спасти, вместо благословенной вечности впереди ― безысходность.

Наше время тает, заканчивается, а они продолжают приходить.

Константин без спроса снимает со спинки стула мое пальто и галантно расправляет его, словно предлагая вместе отправиться на романтическую прогулку.

― Извините, нам пора, ― будничным тоном говорит он, обращаясь не ко мне, а к Жану. Очевидно, словá «будет казнь» в понимании нового главы хранителей снимают с меня всяческую субъектность и дееспособность, возлагая груз ответственности за все связанные со мной вопросы на бывшего мужа и, как выясняется мгновение спустя, с этого момента по совместительству еще и моего «лечащего врача». ― Содержание Ольги Анваровны будет более чем достойным, обещаю. Вы как врач сможете посещать ее. Следить, как протекает беременность.

Я дослушиваю его и поднимаюсь на ноги. Гашу зарождающуюся панику и желание разодрать глотку человеку, который второй день подряд жаждет примéриться топором к моей шее, отмахиваюсь от назойливо повторяющегося слова «беременность» и прячусь за привычным высокомерием. «Вы забываетесь, мальчики! Пока я еще жива!» ― собираюсь сказать я, но вовремя сознаю, что в сложившейся ситуации проявление любых эмоциональных реакций наглядно продемонстрирует противнику мою слабость.

― А с чего вы взяли, что я с вами пойду? ― произношу я надменным тоном. Сохранять внешние спокойствие и хладнокровие не составляет никакого труда ― за полтора столетия практики навыки по сокрытию истинных своих чувств и переживаний отработаны до полного автоматизма. Ни один из присутствующих не должен усомниться в том, что я полностью владею собой и не вижу в происходящем серьезной опасности. Ни одному из них я не могу позволить понять, что на самом деле я напугана до смерти. Я думаю о Жене и его убийстве, перебираю в уме события вчерашнего вечера, ищу и не могу подобрать безопасный для себя алгоритм поведения. «Беги!» ― бьется в моей голове шальная мысль, и только чудом я удерживаю себя от попытки раскидать всех вставших на моем пути, вспрыгнуть на подоконник и выскочить прочь через окно, на прощание окатив оставшихся в комнате людей шлейфом разлетевшихся во все стороны осколков.

Я двигаюсь к обманчиво свободному выходу из кухни, и его тут же преграждают из ниоткуда возникшие на пороге трое мужчин. Молниеносно в уме просчитывается ― пятеро, и это наверняка не все, кого привел с собой тщательно подготовившийся к визиту теперь уже не маменькин Костик, но Константин Сергеевич. Он шел не заигрывать с нами, а убивать одного из членов вампирской семьи. Конечно, он был готов к сопротивлению. Разумеется, обеспечил себя, драгоценного и любимого, достойной охраной. За моей спиной раздается голос Ирининого сынка, и я оборачиваюсь, чтобы утвердиться в своей догадке. Происходящее доставляет гаденышу наслаждение. Он купается в новой для себя роли «главныша». Искренне, как ребенок, радуется власти ― казнить или миловать. Настолько уверен в собственных силах, что не утруждает себя притворством и не скрывает мерзотную ухмылку.

― Мне бы не хотелось применять спецсредства. Их действие может навредить вашему ребенку, ― говорит он, всем своим видом давая понять, что мечтает их применить по отношению к любому из нас. Будто в подтверждение моим мыслям Жан и Анна оживают и скалятся на хранителей, но дед прикрикивает на них, как на брехастых шавок.

― А ну, тихо! Тихо! ― осаживает «деточек» еще пару минут назад радушно встречавший меня хозяин дома, и оба его великовозрастных ребенка послушно утихают.

― На улице мои люди. Не думаю, что открытый конфликт пойдет кому-то на пользу, ― объявляет Константин, и я понимаю, что проиграла. Мне не позволят уйти. Для мужчин с топорами и шокерами моя вина несомненна и требует отмщения. Невзрачный маменькин Костик, по праву наследования возглавивший прошлой ночью их организацию, не сможет отступить, даже если по какой-то причине захочет. Ему жизненно необходимо доказать всем и в первую очередь самому себе, что нежданно свалившаяся на него власть легитимна, а сам он полностью соответствует высокому посту. За мой счет находчивый парнишка зарабатывает авторитет у своего унылого «войска» и наводит страх на оставшихся членов семьи Святослава Вернидубовича.

Я окидываю Жана быстрым взглядом. Он ждет, напряженный, словно струна. Вместе с Анной, готовой поддержать его всегда и во всем, дожидается моего решения.

Я понятия не имею, встанут ли они биться вместе со мной плечом к плечу, но по-настоящему хочу в это верить. К счастью для нас троих, я не собираюсь проверять их преданность мне на практике. Так же, как их глубинный страх перед дедом. Я вовсе не взбалмошная дурочка, какой десятилетиями виделась Жану после спонтанного самоубийства у него на глазах. В вопросах выживания я прагматична и осторожна. Казнь Жени, как на ладони, явила каждому, кто не пытался укрыться за красивыми фразами о «доброй природе человека», безжалостность и жестокость служителей древнего культа. Они убили его без суда и следствия, не позволив ни произнести последнее слово, ни попрощаться. Позднее, в ночь его казни провожая меня домой, Жан поделился подробностями и, вдруг изменившись в лице, чужим, подрагивающим голосом произнес то, что никогда не сказал бы своему деду: «В их глазах были страх и отвращение. Эти люди сочли бы за счастье истребить всех нас, дай мы им только шанс! Поэтому будь осторожна, моя дорогая. Сегодня я своими глазами увидел, какая хрупкая и конечная наша пресловутая «вечная» жизнь».

Я отнеслась к предостережению со всей серьезностью и честно старалась быть осторожной. Но наши слабости в наших привязанностях. Как я могла сесть в машину и уехать, видя, что эти отвратительные людишки собираются лишить Аню еще одного выстраданного шанса на счастье?! Ее последние, разрушенные по прихоти тех же хранителей отношения не стерлись из моей памяти, как и то, что я была единственной, кто встала на ее сторону. Чтó для двух веками коптящих небо мужиков «глупые бабские страдашки»? Любовью больше, любовью меньше, предсказуемо пожали плечами они тогда и вряд ли решились бы на серьезную конфронтацию с хранителями сейчас. Человек, собиравшийся похитить Аниного возлюбленного, действовал быстро и не оставил мне времени составить и обдумать план действий. Очертя голову, я бросилась на помощь Ивану, не собираясь никого убивать и, тем более, не предполагая, что своими импульсивными действиями подписываю смертный приговор самой себе. Древний договор жесток и неумолим, как и люди, следящие за его исполнением. «Смерть за смерть» прописано в нем и нет сноски на смягчающие наказание обстоятельства. В лексиконе хранителей отсутствуют понятия «превышение самообороны» и «несчастный случай». Беременность приговоренной к смерти может стать причиной для отсрочки исполнения приговора, но никогда ― для его смягчения.

Я отчаянно хочу вернуться домой, прижаться к Сереже и хотя бы на мгновение почувствовать себя в безопасности. Продолжаю просчитывать в уме всевозможные варианты спасения, тут же пытаюсь оценить связанные с ними риски. Мозг кипит и плавится от напряжения, но я по-прежнему не вижу ни единого шанса бескровно вырваться на свободу. На мгновение я встречаюсь взглядами с Жаном и вдруг с отрезвляющей ясностью понимаю, что он вот-вот сорвется. Будет бойня, и вне зависимости от ее результатов мы потеряем всё. В арсенале хранителей множество способов, не укладывая на плаху, лишить жизни. Достаточно подписать пару бумажек, и ты остаешься ни с чем ― без имени, без гражданства, без профессии, без какой-либо собственности. А дальше, стерев человека из социальной жизни, легче легкого устранить его еще и физически.

Взгляды присутствующих обращены на меня. Ни для кого не секрет, что от принятого мной решения будут зависеть жизни. Но кто сказал, что я должна принимать его прямо сейчас или даже сегодня? Мне предоставлена девятимесячная отсрочка, думаю я и, набираясь смелости, выравниваю дыхание. Жану разрешили свидания. Сообща мы найдем выход. Моя ситуация не критична. Для паники у меня пока нет никаких причин. Не повезут же они меня в настоящую тюрьму?

Глаза Жана до самых краев переполнены страданием и занимают половину его лица. Я смотрю в них и понимаю, что всё для себя решила, едва лишь увидела, как он скалится на Константина. Мне неважно, по-настоящему ли Жан готов за меня биться, потому что в любом случае я не позволю ему рисковать своей жизнью. Без драмы, сохраняя лицо и достоинство, по своей воле я пойду с человеком, обещаниям которого не верю. Если меня забирают, чтобы привести приговор в исполнение, то по крайней мере не пострадает никто из моей семьи. Ни один из них не виноват в том, что случилось вчера. Это я ошиблась, меня затягивает на дно, и я не потащу за собой тех немногих людей, которых люблю. Ни Анна, ни Жан не заставляли меня швыряться людьми. Чтобы спасти Ивана, достаточно было слегка «прикусить» его похитителя.

Решившись, я не оставляю себе времени на раздумья и отступление.

«Прости, что я оказалась настолько глупой», ― мысленно извиняюсь я перед Жаном и с невозмутимым выражением лица оборачиваюсь к Константину.

― Ладно, черт с вами, поеду, ― быстро проговариваю я и удостаиваю не спускающую с меня глаз семейку прощальной «шпилькой». ― Давно хотела сменить круг общения.

В следующее мгновение, не желая оттягивать неизбежное, я срываюсь с места, не замедляя шаг, вырываю из рук Константина свое пальто и проношусь к выходу. Я слышу за спиной торопливые шаги, вылетаю на улицу и резко останавливаюсь. Без удивления, но с нарастающим ужасом я рассматриваю выстроившиеся перед домом деда машины и десяток обступивших меня хранителей. Глубинный, по умолчанию заложенный в каждую женщину, какой бы физически сильной она ни была, страх перед источающей агрессию толпой мужчин заставляет меня шагнуть назад, и я натыкаюсь спиной на охранника Константина.

― Оденься, ― приказывает один из окруживших меня людей в черном. Я не успеваю понять, кто из них это сказал, когда чья-то рука грубо и сильно толкает меня в плечо. Лихорадочно обвожу взглядом непроницаемые лица и еще больше утверждаюсь в мысли, какая же я дура. Как легко оказалось поверить, что вчера всё закончилось финальной битвой с «боссом», в которой я даже не принимала участие. Если бы ночью, вернувшись домой, я заставила себя проанализировать все произошедшие за сутки события, то к утру меня уже не было бы в Смоленске. Кто-то другой толкает меня в спину, и будучи обычной женщиной, я полетела бы на асфальт, прямиком им под ноги. К очевидному разочарованию собравшихся, меня даже не качнуло. Я высоко вздергиваю голову и стремительно разворачиваюсь назад. Как и ожидалось, количество «смельчаков», желающих ударить исподтишка, тут же снижается до нуля.

― Оденьтесь, пожалуйста, ― просит меня чей-то вежливый голос, и я опускаю взгляд на зажатое в руке пальто. Неудачно я пытаюсь его развернуть, суетливыми, дерганными движениями выдаю себя с головой. Неизвестность злит и пугает. На физическом уровне, всем телом я ощущаю волнами исходящую от столпившихся вокруг меня мужчин ненависть и мысленно кляну себя за недальновидность. С тех пор как мне стало известно о тайной организации, обеспечивающей вампирам секретность и документооборот, хранители оставались для меня безликими статистами, серой массой, таящей в себе угрозу, но в целом безвредной и малоинтересной. За образами унылых «мужичков с шокерами» я еще могла разглядеть мелких чиновников, при помощи которых мне изменяли имена и места работы, но упрямо отказывалась замечать в них живых людей и наших потенциальных палачей. Скорее всего, думаю я, все они видели видеозапись совершенного мной убийства. Каждому известно, что я виновна в смерти одного из них, возможно, чьего-то товарища или лучшего друга. Отшвырнула человека, как котенка, ударила о столб и убила. С какой стати этим людям утруждать себя разбирательствами, специально я это сделала или нет? Чтó я хотела или чем руководствовалась? Жан был прав, мы для них ― богопротивные монстры. Как жаль, что я своими глазами не увидела смерть Женька, иначе не была бы такой беспечной! Вернувшись домой, я не стала бы до утра трахаться с Сережей, а взяла бы его в охапку, собрала вещи и навсегда покинула город.

― Ольга Анваровна, давайте я вам помогу. ― Голос Константина Сергеевича обрывает, уже кажется, сотую мою попытку просунуть руку в нужный рукав. Бесцеремонно он выхватывает пальто из моих рук, встряхивает его и обшаривает карманы. Выудив телефон, он передает его одному из своих людей. ― Отдай старику или доктору. Ольга Анваровна, прошу вас.

Я делаю вид, что меня не расстроила потеря телефона, и на автопилоте позволяю одеть себя, словно куклу. Константин дожидается, пока я застегну пуговицы и завяжу пояс, а я мысленно благодарю Небеса за то, что хотя бы он пока не заступил за черту и обращается ко мне по имени-отчеству и на «вы».

― Мы с вами поедем на разных машинах и, боюсь, сегодня уже не увидимся. Я хотел прояснить лишь один вопрос. Вчера нам помогли, скажем так, уладить нашу проблему два человека. Один из них ваш…

Я молча смотрю на него, зная, что со связями стоящего передо мной человека разузнать все подробности биографии Сережи, равно как и о наших с ним отношениях, не составляет никакого труда.

― Отец вашего ребенка? ― с вопросительной интонацией, так и не дождавшись моего ответа, наконец произносит Константин. Я продолжаю молчать, а молодой интриган, достойный сын своей мамочки, задорно смеется. ― Ну, разумеется! Нужно не забыть разузнать, случались ли инциденты с беременностями у наших подопечных ранее.

― Подопечных? ― вкрадчивым голосом переспрашиваю я, и только тогда он спохватывается. «Интересно, он принимает нас за подобие морских свинок, только похожих на людей и с клыками?» ― думаю я, вспоминая двух весьма симпатичных представителей отряда грызунов, подаренных дедом на десятилетие будущего хранителя. Зачем-то приглашенная Ириной на праздник я наблюдала за «трогательной» сценой знакомства Костика с новыми «друзьями» и искренне сожалела о том, что деду не хватило фантазии и мозгов преподнести сыночку хранительницы парочку жирных крыс. Если память не изменяет мне, судьба тех морских свинок была незавидной. Не прошло и недели, как славный и добрый мальчик накормил своих «подопечных» чем-то недопустимым, и под его громкий ор животины были торжественно захоронены где-то на территории обширных владений семейства Бредихиных.

― Я имел в виду лишь то, что мы в некотором роде обеспечиваем безопасность вашей семьи, ― сдержанно улыбается Константин и наклоняется к моему лицу. ― У меня нет времени на светские беседы. Вы подчистили воспоминания своему любовнику?

― Он спал, когда я уходила. Если хотите, мы можем сейчас съездить ко мне домой, и я сделаю всё, что вы скажете, ― предлагаю я, не в силах загасить встрепенувшуюся надежду, но внимательно наблюдающий за мной Константин отрицательно качает головой.

― Ольга, к сожалению для вас, я не настолько глуп, как бы вам хотелось. Дома у вас больше нет и не будет. Если вы доносите своего ребенка, то ближайшие девять месяцев проживете в условиях, которые будут сильно отличаться от тех, к которым вы привыкли. Если нет, то ваши страдания прекратятся раньше. ― Он почти вплотную приближает лицо к моему уху и понижает голос до шепота. ― То, что я сейчас скажу, останется между нами. Услышь меня с первого раза. Если ты что-то выкинешь, подставишь своего доктора. Лично мне, все равно, кому из вас рубить головы. Важно соблюсти правило ― смерть за смерть. У тебя есть гипноз и сила. Захочешь сбежать ― скатертью дорожка. Так что, Оля, тебе решать, кому из вашей сладкой парочки умирать.

Константин достает из кармана темные очки и демонстративно водружает их на нос, после чего кивает одному из своих холуев, и в ту же секунду мое плечо железной хваткой стискивает чья-то рука.

― Пожалуйста, подчиняйтесь во всем моим людям, ― громко, чтобы мог услышать каждый из «его людей», обращается ко мне он. ― Не давайте нам повода к принятию негуманных решений, которые могут снизить рождаемость у вашего вида. Приятного дня!

Словно по команде, сжимающий мое плечо человек оживает и тащит меня к ближайшей машине. Передо мной распахивают дверцу и с силой толкают внутрь.

― Двигайся к середине, ― успеваю я расслышать очередной приказ, но не имею возможности сориентироваться. Они делают это снова ― толкают и тащат меня, как тряпичную куклу. Обычные люди, которые, кажется, возомнили себя бессмертными. Двое громил усаживаются по обе стороны от меня, один из них больно дергает за руку, чтобы я подвинулась, и у меня перехватывает дыхание от ярости.

Нет ни единой причины не поверить в озвученную Константином угрозу, и только поэтому я молчу, стискиваю зубы, держусь из последних сил. Не напоминаю, кто я, и не прошу быть повежливее. Их тела и их жизни такие хрупкие, а я так зла, что, если ударю одного из них, то не сумею остановиться. «Замри, ― мысленно я внушаю себе и закрываю глаза. ― Любое твое движение эти люди могут счесть достойным поводом, чтобы расчехлить топор». Машина плавно трогается с места, и впервые за десятилетия мне хочется расплакаться от непривычного, сводящего с ума ощущения собственной беспомощности. Дождись Жана, говорю я себе. Он придет, и всё снова станет нормальным. Достаточно будет просто его увидеть. Жан что-то придумает. Разве он позволит меня убить? И как я могу позволить убить его?!

― Не дергайся, ― слышу я, и в тот же момент, по-прежнему не церемонясь, меня хватают за плечи, круто разворачивают и толкают вперед. Я утыкаюсь лицом в черное, откровенно дорогое пальто и замираю. Всем своим существом чувствую я ток крови, бегущей по венам спрятанного под мягкую кашемировую ткань тела. Поднимаю глаза вверх и вижу пульсирующую жилку на толстой шее. Я пила кровь перед уходом из дома, меня не мучает голод, но буквально дрожу от желания вонзиться клыками в манящую плоть, разорвать в клочья, а затем досуха осушить тела и водителя, и всех пассажиров. Ненависть и неодолимая жажда обволакивают сознание, притупляют эмоции, заглушают мысли. «Они не смеют так обращаться со мной, ― отстраненно думаю я, целиком и полностью сосредоточенная на пульсации крови избранной жертвы, поглощенная завораживающим зрелищем трогательно трепещущей жилки, как будто гостеприимно приглашающей отведать, испробовать на вкус бурлящую внутри нее жизнь. ― Никто не смеет так со мной обращаться».

Я слышу лязг металла и понимаю, чтó они собираются сделать, раньше, чем мои руки резким движением заводят за спину. Инстинктивно я вырываю свои запястья из крепкой для людей, но вовсе не для вампиров хватки, а обладатель премиального кашемира бесстрашно сгребает меня в подобие объятий и прижимает к себе ― так, что мое лицо оказывается в паре сантиметров от бесстыдно обнаженной передо мной шеи. Клыки выдвигаются сами собой, с вожделением, граничащим с нежностью, тянусь я к заветной цели, смиренно прекращая бороться с влечением, обрекающим всех присутствующих, включая меня саму, на скорую смерть. Во мне нет и крупицы жалости по отношению к этим людям. Перспектива казни больше не пугает, скорее, раззадоривает. Пусть попытаются меня убить, а в ответ я попытаюсь забрать с собой как можно больше охреневших от безнаказанности безликих мужичков. Вот тогда и посмотрим, что произойдет раньше: моя голова полетит с плеч или у Константина закончатся люди?

К счастью или к несчастью, второй человек хватает меня за руки, дергает их назад и, развеивая захвативший мой разум морок, больно выкручивает. В ужасе от осознания, насколько близка оказалась от ― на этот раз безо всяких оправданий преднамеренного ― убийства еще одного хранителя, я выдыхаю и шумно сглатываю. Больше не сопротивляюсь и, ради их и своей безопасности, позволяю заковать себя в кандалы. Мужчина, в горло которого я готовилась вгрызться несколько минут назад, аккуратно, чтобы не доставлять лишнего дискомфорта, усаживает меня на сиденье и по собственной инициативе убирает упавшую на мое лицо прядь волос. Мы встречаемся взглядами, и я не могу сдержать истерический смех. Этому мудаку точно так же меня не жалко. За вежливой отстраненностью и нарочитой суровостью легко прочитываются страх, брезгливость и какая-то животная, рефлекторная ненависть. Он выглядит, как человек, впервые увидевший чудовище вблизи и не понимающий, чтó ему делать ― бить или бежать? «Прежде всего, не подпускай чудовище к беззащитному горлу», ― дала бы я очень простой и дельный совет, но не могу перестать смеяться.

― Да ты успокоишься, тварь?! ― восклицает хамоватый мужичок, сидящий от меня по левую руку. Я обрываю смех, резко поворачиваюсь к нему и вижу всё то же самое ― страх, отвращение, лютую ненависть, только на этот раз не подавляемые, а выставленные на показ, как предмет гордости. Я улыбаюсь ему во все зубы и высоко вскидываю брови. С минуту мы смотрим друг другу в глаза, с не сходящей с лица улыбкой я наблюдаю, как сжимаются в кулак его пальцы, не реагирую на занесенную для удара руку, даю ему достаточно времени, чтобы набраться смелости, и в последний момент останавливаю наглядным напоминаем о том, что на слабую женщину я похожа исключительно внешне. Очередной «смельчак», внезапно осознавший, что заперт с чудовищем в салоне автомобиля, так резво отшатывается от выпущенных клыков и негромкого предупреждающего рыка, что едва не выносит головой окно. Раздается звук удара об пол чего-то тяжелого. Шокер, вспоминаю я и мысленно чертыхаюсь. Всё это нескончаемое утро я только и делаю, что совершаю ошибку за ошибкой и нарушаю себе же данные обещания. Какого черта я взялась провоцировать этих людей?! Чтобы лишний раз получить удар током?!

Удержать невозмутимое выражение лица стóит мне титанических усилий.

― Как было бы мило ― ударить человека, который не может тебе ответить, ― улыбаюсь я, так и не спрятав от него клыки. ― Должно быть, обидно забыть, что перед тобой вовсе не человек?

В машине воцаряется тишина, ни один из моих спутников не выказывает желания дискутировать с чудовищем, даже имея в руках казенные спецсредства для «общения» человека с вампиром.

― Подумай о том, что мне нечего терять. Я хочу, чтобы услышали все. Для того чтобы убить, свободные руки мне не нужны, ― смягчая голос, продолжаю я и еще раз оглядываю напряженно застывших мужчин. ― Напоминаю, что ваши шокеры имеют короткий срок действия. Поэтому давайте спокойно и мирно доедем, куда вы меня везете. И, главное, молча.

Я откидываюсь на сиденье, запрокидываю голову и, наслаждаясь тишиной, прикрываю глаза. Если бы я питалась чужим страхом, меня разорвало бы от пресыщения. Страх и ненависть окружающих меня людей возрастают в геометрической прогрессии, становятся плотными, заполняют собой пространство и будто поглощают, выкачивают из салона необходимый для дыхания воздух. А ведь вчера было то же самое, вспоминаю я. Мне следовало обратить внимание на говорящие факты, когда всех нас, как взбесившихся домашних питомцев повзрослевшего мальчика Кости, посадили на цепи и заперли в клетках. В отличие от Жана и Анны, мои руки были скованы за спиной. После виртуозного Ирининого переобувания в воздухе, когда «питомцев» возвращали на свободный выгул, ни мне, ни Жану не удалось самостоятельно снять с меня кандалы, и, чтобы открыть тяжеленные металлические браслеты, ему пришлось отлавливать одного из хранителей. Почему я упустила из поля зрения показательную легкость, с которой Жану и Ане удалось разорвать свои оковы? Почему не задумалась, какими неподъемными оказались те, что повесили на мои запястья? Так сильно была сосредоточена на творящемся вокруг кошмаре, что не сумела произвести самое элементарное сопоставление ― скованные спереди руки предоставляют некоторую свободу действий, за спиной ― максимально эту свободу ограничивают. А теперь вопрос на миллион. Кого из членов вампирской семьи, не считая тысячелетнего пенсионера как ее основателя, хранители видят самым опасным? Доктора? Полицейскую? Или преподавательницу?

Незаметно я пытаюсь развести руки в стороны, натягивая соединяющую такие же тяжелые, как и вчера, браслеты кандалов цепь. Прикладываю всё больше и больше усилий, пока боль в запястьях не становится нестерпимой, и только тогда расслабляю руки. Экспериментально доказано ― без посторонней помощи мне не освободиться. Что ж, у кого-то оставались сомнения, что верным ответом на ранее заданный вопрос являлась преподавательница? Жестокая и хладнокровная убийца. Монстр, которого нельзя спускать с самой прочной и короткой цепи.

Я открываю глаза и понимаю, что мы приближаемся к пункту назначения. Дорога, по которой мы проезжаем, хорошо мне знакома, не один раз меня приглашали сюда на торжественные приемы с обязательным соблюдением дресс-кода: вечерний наряд, отсутствие кандалов, высокие каблуки. Лязгнув цепью, я выпрямляюсь, чтобы подготовить себя к тому, что произойдет дальше. Вот где, оказывается, они собираются меня держать. Странно, что Константин не побоялся устроить тюрьму для особо опасной преступницы на территории собственного имения. Но вот на какие «более чем достойные условия содержания» он намекал, говоря, что в случае выкидыша, прекратятся мои «страдания»? Мои мысли спотыкаются на слове «выкидыш», но уже привычно я отбрасываю его и всё связанное с ним прочь. Так чтó же, по их мнению, настолько невыносимое можно со мной проделать, чтобы я возрадовалась самому экстремальному способу освобождения ― побегу из тюрьмы прямиком на тот свет путем отсечения головы с немедленным сожжением тела? Я не успеваю придумать сколько-нибудь реалистичные варианты развития событий. Наша машина въезжает в ворота, медленно объезжает здание и останавливается на стоянке.

Перед нами и позади нас выстраиваются автомобили возвращающихся от дома деда хранителей, а сопровождающая меня четверка молчит и до смешного откровенно боится ко мне прикоснуться.

― Мальчики, мы можем договориться, ― подаю я голос, а «мальчики» синхронно вздрагивают и переглядываются. ― В наших общих интересах сделать вид, что ничего не случилось. Вам ведь не хочется, чтобы над вами потешались из-за того, что вы до смерти испугались женщину в наручниках?

Надзиратели молчат, а мне остается злиться на себя и жалеть о проявленной несдержанности. Недопустимо настраивать этих людей против себя ― сильнее, чем они уже были настроены. Агрессия провоцирует на агрессию, и это работает в обе стороны. Я не в том положении, чтобы реагировать на тычки и грубое обращение, в конце концов меня привезли сюда не на курорт. Впереди до дрожи пугающая неизвестность, а потому так важно демонстрировать покорность и по возможности не привлекать к себе лишнего внимания. Я заверяю присутствующих, что не стану сопротивляться. Несколько раз двигаю руками, нарочито звеня цепью, чтобы наглядно показать свою слабость.

― Их невозможно снять самой, ― тихим голосом проговариваю я и поворачиваюсь направо, к самому сдержанному и наименее агрессивному из запертых со мной в машине людей. ― Почему?

― Древний сплав. Из него же сделаны цепи для церемонии казни, ― вежливым тоном отвечает человек, которого я не убила лишь по счастливой случайности.

Дичайшее словосочетание «церемония казни» поражает больнее, чем удар током. Хочется закричать в голос, руки дергаются в тщетной попытке освободиться, паника сдавливает горло, я смотрю на видимый из окна вход в подвал и утверждаюсь в мысли, что, несмотря на обещания главы хранителей, меня привезли сюда, чтобы убить безо всяких отсрочек. Я даже не попрощалась, проносится у меня в голове, ― ни с кем, как чертов несчастный Женёк! Нарастающее головокружение заставляет крепко зажмуриться. Я стискиваю зубы от накатывающей тошноты и вспоминаю про объявленную Жаном беременность. Ни осмыслить, ни принять эту информацию невозможно. И если я сама не могу осознать ценность жизни будущего ребенка, чего же жду от своих палачей? Им-то что за дело до того, родится очередное богопротивное создание или погибнет в материнской утробе, объятое пламенем вместе с ее обезглавленным телом? Меня привезли по адресу. Каждому посвященному в тайну существования вампиров на смоленской земле известно о том, что подвал дома Бредихиных является традиционным местом проведения «церемоний».

Я не замечаю, как мои спутники покидают машину, и вздрагиваю всем телом от прикосновения к плечу.

― Пожалуйста, пойдемте, ― раздается голос возле самого моего уха, но от парализующего ужаса я не могу сдвинуться с места, и кандидату на премию «Самый вежливый надсмотрщик ― 2020» приходится постараться и проявить чудеса изобретательности, чтобы выковырять меня из машины. Поставив на ноги, он, будто случайно, задерживается рядом, и, прижавшись ко мне почти вплотную, едва слышно шепчет. ― Успокойтесь. Церемонии не будет. У нас другой приказ.

На один краткий миг мы встречаемся взглядами, и вот теперь я вижу в устремленных на меня глазах только жалость. Я не успеваю ни поблагодарить, ни просто кивнуть, как на нас налетает очередное агрессивное существо в черном.

― Какого лешего она еще здесь?! Сказали же, что нельзя светить эту бабу! И очки наденьте, жопой слушаете?! ― истошно орет оно и, ухватив меня за плечо, волоком тащит в сторону дома.

Оказавшись перед лестницей, ведущей в печально знаменитый подвал, я резко останавливаюсь, будто врастаю ногами в землю. Никакие силы не заставят меня спуститься туда добровольно, понимаю я, вновь пренебрегаю данным самой себе обещанием и скалюсь на продолжающего тянуть меня вниз хранителя.

― Ты ж, сука! ― сквозь зубы цедит он и с отвращением отталкивает меня от себя. Я ударяюсь спиной о стену, вскидываю глаза на его лицо и натыкаюсь взглядом на темные до черноты очки. Как хорошо они подготовились, думаю я и безвольно опускаюсь на заасфальтированную дорожку. Я знала, что на каждого из нас собрано подробное досье, но понятия не имела, что хранителям известна тщательно оберегаемая мной тайна ― пока на человеке темные очки, от моего гипнотического воздействия он защищен. С наслаждением полными легкими я вбираю в себя свежий, бодрящий воздух. Каким сладким он кажется на прощание! А какие новые грани открывает избитое выражение «перед смертью не надышишься», как издевательски точно звучит!

Я прикрываю глаза и не сопротивляюсь, когда сильные руки сгребают меня в охапку и взваливают на плечо, словно мешок с картошкой, и уже через пару мгновений таким неизящным образом я оказываюсь в подвале, где с самого утра всё было готово к свершению правосудия. Словно подслушав мои мысли, мне возвращают вертикальное положение и почти нежно разворачивают в нужную сторону.

― Что застыла? Для тебя же старались!

Без каких-либо эмоций я рассматриваю невзрачный пенек, на котором веками вместе с головой лишались вечности оступившиеся члены дедова семейства. С отстраненным удивлением отмечаю, что мое представление о плахе для вампиров как о непременно утонченном предмете антикварного искусства оказалось откровенным преувеличением. Замечаю древние цепи, увенчанные браслетами кандалов, и старательно избегаю смотреть на воткнутый в дерево топор.

Я слышу шаги спускающихся по лестнице людей и, будто в замедленной съемке, оборачиваюсь, уверенная, что увижу Константина, пришедшего зачитать приговор. Однако, как и обещал, вершитель моей судьбы не удостаивает жалкую пленницу своим вниманием.

― Ну что? Показал ей, как мы готовились к ее приходу? ― вопрошает один из спустившейся троицы безликих хранителей. Не могу вспомнить, видела ли я их сегодня или когда-то прежде, эти лица ни о чем мне не говорят, а упрятанные за черные линзы глаза в подвальном полумраке отвратительно напоминают зияющие глазницы.

― Что молчим? Не любишь сюрпризы? ― произносит тот, кто притащил меня в этот подвал, резко разворачивает и с силой толкает вперед. Я влетаю в распахнутые объятия одного из окруживших меня мужчин, не успеваю выдохнуть и восстановить равновесие, как меня снова разворачивают и швыряют в руки другому.

― Надо было путь до плахи устлать лепестками роз! ― гогочет кто-то, пока я, словно кукла, перелетаю из одних рук в другие. Чья-то ладонь откровенно не случайно задерживается на моей груди, и я начинаю понимать, о чем говорил Константин, когда заверил меня, что я буду рада казнью прервать страдания.

Мне удается рвануться вперед, и я замираю в середине импровизированного круга. Обшарпанные стены и сводчатые потолки подвала давят и лишают остатков сил. Сколько моих предшественниц так же, как я, перед смертью ощутили, казалось бы, навсегда позабытую, возведенную в степень беспомощность перед точно такими же мужчинами в черном? Больше всего на свете я жалею о том, что по собственной глупости лишила себя шанса забрать с собой хотя бы эту ублюдскую четверку. Чем я думала, когда терпеливо дожидалась, пока браслеты кандалов надежно и очень долго поочередно зафиксируют на моих запястьях?

― Дамочке не нравится наша компания? ― раздается за моей спиной голос, но я не вижу причин оборачиваться к говорящему.

― Вам не надоело позориться? ― негромким голосом спрашиваю я и тут же получаю ощутимый тычок в спину.

― А ты думала, после того, что ты сделала, с тобой будут обращаться, как с королевой? ― говорит стоящий передо мной человек и двумя руками толкает меня назад. Кто-то сзади ловит меня, крепко стискивает руки повыше локтей и разворачивает в сторону пня, на котором, и я почти уже в этом не сомневаюсь, окончится моя бракованная вечность.

― Этот топор не нужно затачивать, ― заявляет притащивший меня в подвал мужчина и легким движением руки выдирает острие из пенька. ― Волшебный, всегда острый топор.

Человек за моей спиной выпускает мои руки и, схватив за затылок, ставит подножку, как делают дети в школе. Заставив упасть на колени, он с силой вдавливает мою шею в дерево плахи.

Как могу, я пытаюсь абстрагироваться от происходящего. Умом понимаю, что церемонии с рубкой вампирских голов проходят иначе, но прикосновение к коже древнего дерева не просто причиняет физические страдания, но вынуждает поверить в худшее. Прижимавшая мою голову к плахе рука ослабляет хватку и исчезает, а я продолжаю бессильно лежать, пытаюсь, но не могу заставить себя подняться. Из ниоткуда накатывает волна дурноты. «Они издеваются или на полном серьезе решили меня убить?» ― безо всякого интереса к происходящему думаю я, замечаю приготовленные факел, канистру и дешевую зажигалку и понимаю, что решили на полном серьезе.

― Убийство человека карается смертью, ― как будто издалека, сквозь нарастающий шум в ушах слышу я мужской голос, хочу убрать упавшие на лицо волосы и не сразу отдаю себе отчет, что вместо этого слабо подергиваю скованными запястьями.

Напоследок мне хочется сфокусироваться на чем-то безусловно светлом, отрадном и непреложном, я силюсь вызвать в памяти образ Сережи, но вижу смотрящие на меня с укором глаза Жана. Он хотел бы, чтобы я сопротивлялась. Никогда не простил бы мне то, что я делаю. Но Константин ясно сказал ― либо я, либо Жан. А я законченная эгоистка. Чтó мне делать в мире, в котором не будет его? Пошла бы к чертям такая долбаная вечность!

«А что же ваш новый глава не пришел посмотреть?» ― то ли вслух, то ли про себя говорю я и смиренно закрываю глаза. В этот момент, перед лицом смерти оставляемая за спиной «вечность» кажется как никогда короткой и ущербной. Соответствующей нелепой смерти в обшарпанном и грязном подвале. Не дотягиваете до церемонии, мальчики, хочу, но не успеваю сказать я. Ирина, мир ее праху, хотя бы умела нагнать должного пафоса.

В небытие меня провожают неоригинальным и грубым: «Сдохни, тварь!», и я благодарно встречаю поглотившую меня темноту.

Последним, что я запоминаю, оказывается звук опускающегося топора, со свистом рассекающего воздух.

Мой сон состоит из круговерти лиц, темных очков и зияющих чернотой глазниц. В моем сне узнаваемо лишь одно лицо из сотен ― безликих и идентичных. Мне, физически не способной спать и видеть сны, приснившийся бывший муж приказывает проснуться и толкает ― вперед, назад, в чьи-то руки, которые не могут меня удержать, вперед, назад, толкает, и я лечу, падаю, отлетаю в сторону, вперед и назад, не могу зацепиться за что-то устойчивое, всё, чего я касаюсь, отлетает и падает вместе со мной, рассыпается в прах, стóит лишь прикоснуться.

Я не человек. Более полутора веков я воспринимаю боль как кратковременный дискомфорт. Но вся я состою из боли ― непреходящей, острой, зудящей, пронизывающей насквозь и разрывающей на части, щемящей, непереносимой.

Я силюсь и не могу вдохнуть.

Вглядываюсь в надвигающиеся на меня лица, вздрагиваю, более не узнавая ни одно из них.

Мой странный сон переполнен гулкими голосами. Голоса хохочут. Переговариваются. Произносят что-то пугающе-бессмысленное, непереносимо- громкое, возле моего уха, эхом отдаются в моей голове. «Да что с ней будет? Ща оклемается!» «Нет, вы охерели! Вам сказали, доставить и запереть! Забыли, с кем решили играться?!» «Да что она может?!» «На хер убить тебя может! Твой блядский мозг работает вообще?!» «А тебя не задолбало быть их игрушками?!» «Ща оживет. Отойди»

Я захлебываюсь. Лечу. Тону. Падаю.

Круговорот лиц, темных очков и зияющих чернотой глазниц вспыхивает в очередном всполохе нечеловеческой боли и гаснет. Из последних сил я фокусируюсь на этой вспышке.

Меня бьют по щекам, и я открываю глаза.

Судорожно глотаю воздух. Тщетно пытаюсь увернуться от хлестких, болезненных ударов, щурюсь под неярким, но режущим глаза светом, хочу оттолкнуть от себя чужую ладонь, но ощущаю настолько нестерпимую боль в запястье, что с моих губ срывается громкий стон.

― Ну, я же сказал, что оживет. И как оно там, в аду? Покормить не успели? ― говорит какой-то мужчина, и, чтобы разглядеть его, я часто моргаю, а с моих ресниц вместе с потекшей косметикой ручьями стекает вода.

― Кончай с этим цирком, ― произносит другой голос, совсем рядом со мной. ― Закрой ее. И чтобы я больше не слышал лишних разговоров. Мы здесь не за этим.

― Как прикажете! ― издевательским тоном отвечает первый и, ухватив меня за руку повыше локтя, рывком дергает вверх.

Мои ноги подкашиваются. Чтобы удержать от падения, человеку приходится, словно трепетному возлюбленному, приобнять меня за талию.

― Да встань ты уже нормально, сука! ― вовсе не романтично орет он мне в самое ухо. Меня грубо встряхивают и, стараясь удержать равновесие, я морщусь от боли в руках и онемевших запястьях. Замечаю под ногами большую лужу и валяющееся рядом пустое пластмассовое ведро и только тогда полностью восстанавливаю картину событий. Эти люди заставили меня поверить в собственную смерть, а затем с головы до ног облили водой, чтобы привести в чувства.

Я разглядываю жизнерадостно-желтое ведро и не знаю, смеяться мне или плакать. Если бы мои руки были свободны, я от души поаплодировала бы столь прекрасным актерам. Сцена «казни» была разыграна вдохновенно и максимально правдоподобно. «Моя великолепная четверка» могла бы давать уроки актерского мастерства, а я с радостью отправляла бы к ним на обучение своих студентов. Да что там, сам Станиславский, окажись на моем месте, не усомнился бы в достоверности проведенной «мэтрами сценического искусства» церемонии. Я вспоминаю, как быстро сдалась, стоило лишь поставить меня на колени перед плахой и за затылок придавить к отшлифованному дереву. Вспоминаю тычки в спину, нескончаемые грубости, чью-то руку, бесстыдно и бесстрашно блуждавшую по моей груди, пока я перелетала по кругу ― от одного упивавшегося безнаказанностью подонка к другому. Шумно выдыхаю, прикрываю глаза и сжимаю челюсти, чтобы не закричать. Заслуженно или нет, они не оставят меня в покое. В это невозможно поверить, но с момента визита хранителей в дом деда прошло не более полутора часов. Какой ад ждет меня еще через полтора часа? Через два? Через сутки? Через неделю? Через чертовы девять месяцев? Я никогда не отличалась терпением и не хочу знать ответ на этот вопрос. Смотрю на ведро, перевожу взгляд на лужу, а всё мое существо безо всяких шокеров электризуется, наливается яростью ― интенсивной и чистой, без каких-либо примесей. Надо мной издевались более чем достаточно. Пусть ищут себе другую игрушку! Пока не разобран реквизит для казни, в моих силах покончить с бесславной ролью пленницы. Еще одно совершенное мной убийство развяжет им руки. Если я пошлю всё к чертям и раздеру горло хотя бы одному из ублюдочной четверки ― тому, кому не повезет оказаться ко мне ближе, чем остальные, мои страдания не растянутся на безотрадные месяцы, как и пообещал Константин Сергеевич.

Пока они не «закрыли» меня, пока остается шанс отомстить и как-то повлиять на собственное будущее, я не могу бездействовать. Ярость требует выхода и заглушает доводы разума. Я отказываюсь, запрещаю себе думать о Жане, о непонятно откуда взявшейся справке о беременности, которую я не заказывала и которую мне даже не подумали показать, о ничего не подозревающем отце моего нерожденного ребенка, распрямляюсь, словно отпущенная пружина.

― Мразь, ― хриплым голосом говорю я, повернув голову к больно вцепившемуся в мою руку выродку. ― Весело тебе было?

― Не то слово! ― отвечает человек, «в шутку» занесший топор над моей головой. Сквозь темные стекла очков вглядывается в мои глаза и, разглядев в них что-то опасное, выбрасывает в мою сторону свободную руку, щелкая шокером в сантиметре от лица. ― Просто чтобы ты понимала расклад.

Как со мной уже делали этим утром, он вжимает пальцы в мой затылок и, не опуская шокер, приказывает мне двигаться вперед, но мои ноги снова буквально врастают в пол. «Не дождешься. Никуда я с тобой не пойду», ― думаю я, резким движением вырываюсь из хватки таких слабых для меня пальцев и исподлобья присматриваюсь к открытому участку его шеи, над воротничком рубашки.

― Ты охренела, дрянь?! ― Конвоир оглушает меня воплем раненого медведя, и в следующее мгновение ледяной кончик шокера вдавливается в мою щеку. ― Быстро пошла!

«Как бы ни было больно, ты это переживешь», ― говорю я себе, отрицательно качаю головой и, стараясь не показывать страх, изгибаю губы в презрительной усмешке. Всё во мне противится несвободе. Руки снова невольно дергаются в попытке освободиться, цепь кандалов громко лязгает, привлекая внимание человека с шокером, которого я вновь посмела ослушаться. Почти ласково он улыбается мне, свободной рукой хватается за чертову цепь и с достойной прирожденного садиста силой тянет ее вверх, вынуждая меня согнуться. Чтобы не застонать, я крепко стискиваю зубы.

― Когда тебе говорят идти, ты будешь идти. Ответь, если услышала, ― растягивая гласные, требует этот недочеловек, и мне кажется, что никого и никогда я не ненавидела так, как его. Он дергает мои руки выше ― так, что я практически сгибаюсь пополам. От непереносимой боли мутнеет сознание, и я не выдерживаю. Вырвав руки, я резко разворачиваюсь и, оттолкнувшись от пола, в прыжке выпускаю клыки метясь в беззащитную шею. Отдаленным участком сознания я улавливаю треск электрошокера, электрические разряды причиняют боль, но не останавливают. Я почти достигаю цели, когда удар кулаком в лицо отбрасывает меня назад.

Мужчины в черном бросаются в мою сторону, но я поднимаюсь на колени, обнажаю клыки, шипением и рыком предупреждаю, что приближаться ко мне смертельно опасно.

― Сука! Тварь! ― визгливым голосом вскрикивает перепуганный мужичонок, в один миг растерявший высокомерие, потирая ушибленный о мое лицо кулак и шею, до которой мне едва не посчастливилось добраться. ― Пока не забрали топор и бензин, давайте прямо сейчас от нее избавимся? Это будет самооборона. Все видели, как она на меня накинулась!

Я неуклюже пытаюсь подняться, слизываю собственную кровь с не успевших восстановиться губ и только в этот момент, когда отступать назад уже поздно, сознаю, что не хочу пасть еще одной жертвой этого мрачного подземелья. Сколько их было? Сколько имен и историй жизни и смерти затерялись в веках, стерлись из людской памяти с уходом последнего палача? Были ли мои предшественницы красивы и любимы? Где оступились? Сколько унижений пережили перед тем, как лезвие топора перерубило их по-человечески хрупкие шеи? Как быстро о них забыли? Как скоро забудут меня? Сколько времени пройдет, пока изображение на каменном кресте старинного смоленского кладбища потускнеет до полной неузнаваемости? Прежде или позже Жан перестанет навещать пустую могилу своей бывшей давным-давно канувшей в небытие жены? Сохранит ли Сережа в памяти мое имя или цвет моих глаз? Я вжимаюсь спиной в стену, судорожно дышу, больше ни на кого не скалюсь. Какого черта я послушно не позволила себя запереть?! Кому и что я попыталась доказать? Что мне не страшно умирать? Что у этих мужчин нет надо мной власти? Я не жертва похищения и не просто пленница, меня приговорили к смерти и, если трое других хранителей поддержат озвученное предложение, я не смогу отбиться, а казнь больше не будет «забавной» инсценировкой. Голоса моих судий и палачей звучат громко, четко, эхом отскакивают от стен и не дают усомниться в единогласно принятом решении.

― Согласен, ― произносит один голос.

― Давайте, ― говорит другой.

― Я с вами, ― откликается третий.

Я понимаю, что приговор вынесен, и не могу сдержать животный, нутряной крик.

― Попробуйте, ― хрипло цежу я сквозь стиснутые зубы, ― я клянусь вам, что не отправлюсь в ад в одиночестве!

― Так, пожалуйста. Все успокоились. На сегодня достаточно сумасшествия, ― уверенно и спокойно произносит знакомый голос, обладателя которого я умудрялась не замечать после того, как пришла в себя. ― Нам дали приказ сопроводить эту женщину до дома Константина Сергеевича и запереть до последующих распоряжений. Если сюда придут члены ее семьи, как вы будете объяснять, почему она у вас в таком виде, как будто по ней проехал автобус? И в принципе, как вы планируете предъявить Константину, который дал слово об отсрочке казни, и той же ее семье обезглавленное и обугленное тело? Или вы думаете, что с вас не спросят за ее смерть?

Я не свожу взгляда с лица говорящего и медленно усмиряю дыхание. За всю свою долгую жизнь была ли я кому-то так же рада, как человеку, чьи предыдущие заслуги по отношению ко мне можно было свести лишь к демонстративной вежливости и отказу участвовать в травле? «Неправда, ― думаю я. ― Еще он сказал мне, что казнь отменили. А в этом пыточном подвале, когда мной «поиграли в мяч», я напрочь позабыла как о его словах, так и о нем самом».

― Андрей, ― мой спаситель кивает одному из ожидающих его вердикта мужчин, ― отведи Ольгу Анваровну в… ― запинается, обдумывает следующие слова и поворачивается ко мне, ― в место временного размещения.

― Чтобы она и на меня кинулась?! ― вскидывается единственный теперь не безымянный для меня хранитель.

Бесстрашно мужчина, только что спасший мне жизнь, подходит и, наклонившись, аккуратно поднимает меня на ноги, а я ловлю себя на пугающей мысли о том, что уже сейчас смотрю на него едва ли не с собачьей преданностью и в ожидании указаний. Неужели достаточно одного утра, чтобы окончательно потерять лицо?

― Пожалуйста, пройдите, куда вам скажут, ― говорит он, и я готова возненавидеть его мягкий, обезоруживающий голос. ― Никто вас больше не обидит. Да?

Молча я киваю, обхожу его и останавливаюсь в двух шагах от хранителя по имени Андрей. Тот грубовато, но без агрессии приказывает мне идти вперед. На этот раз я безропотно подчиняюсь. Мы проходим по коридору, и я с удивлением замечаю солнечный свет в зарешеченном окне. Утро так и не перешло в полдень, а меня не отпускает стойкое ощущение, что этому подвалу я отдала не один год своей жизни.

Мой сопровождающий приказывает остановиться и «гостеприимно» распахивает передо мной дверь.

― Вы серьезно?! ― вырывается у меня вместе с истерическим всхлипом. Вглядываюсь в лицо Андрея и даже за темными очками вижу в его взгляде смущение. ― Это кладовая, из которой вы вытащили ведро и швабру. В ней теснее, чем в гробу!

― Пожалуйста. Это временно, всего на пару часов, ― неуверенно говорит он и освобождает для меня проход.

― Я даже не смогу сесть, так здесь узко, ― зачем-то привожу я последний бесполезный аргумент, ответа на который у моего спутника, разумеется, не находится. Я подхожу к входу в кладовку и без особой надежды уточняю. ― Руки вы мне не освободите?

― Нет, ― быстро проговаривает Андрей, толкает меня в спину и тут же захлопывает дверь, а я остаюсь в темноте, будто замурованная в стену.

― Правильно, ― шепотом говорю я самой себе, когда с третьей попытки у меня получается развернуться, ― сначала казнили, потом запихнули в гроб. Все логично, только вот гроб вертикальный, зато аутентично по размеру. Покойницам удобство и лишнее пространство ни к чему.

Мокрая одежда неприятно льнет к телу, нестерпимо хочется убрать от лица налипшие пряди, сесть и вытянуть ноги. Я пытаюсь опуститься на грязный пол, но больно упираюсь коленями в дверь, выпрямляюсь и прислоняюсь к стене. Легче легкого было бы выбить дверь, но что я стала бы делать дальше? Я вспоминаю завладевшее мной во время «церемонии казни» смирение перед неизбежным. Думаю о несомненном для меня выборе, кому из нас жить ― невиновному или убийце, mon seul et unique⁽¹⁾ Жану или мне. Если я покину подвал живой, Константин не пошлет людей на поиски, он возьмет машину и вдвое больше охранников, чем сегодня, явит себя на пороге дедова дома и объявит пресловутое: «Будет казнь». На мгновение я представляю Жана, опускающегося на колени перед трухлявым пнем, и не могу сдержать дрожь. Никогда я не допущу ничего подобного! Позволю делать с собой всё, что ни захотели бы эти люди. Добровольно склоню голову перед палачом. Навсегда останусь в своем вертикальном гробу. Ирина вырастила себе достойную смену: ее Костик назвал поистине неподъемную цену за мою свободу. И пусть я не верю, что дед позволит без вины убить своего любимчика, остается вероятность, что главу нашей семьи новый глава хранителей поставит перед свершившимся фактом. Для хранителей принцип «смерть за смерть» должен быть соблюден любой ценой, казнят ли они настоящего убийцу, или, как в случае с Женей, первого подставившегося под удар представителя вампирского клана. За связывающую нас с ним «вечность» Жан не один раз рисковал собой ради меня и, скорее всего, безропотно согласится взять на себя и эту мою вину, стóит дать ему такой шанс. Непосвященному в суть наших с ним отношений эта жертвенность могла бы показаться непостижимой. Но, оступись он, разве не сделала бы я для него то же самое? Попыталась найти способ любой ценой вытащить его, а если бы не получилось, с благодарностью приняла бы за него смерть. Никто, кроме нас двоих, не смог бы понять, что в сравнении с оглушающей безысходностью потерей самого близкого тебе человека возможность умереть за него выглядит божьим благословением. Вопрос «Чья доля плачевнее, выжившего или сложившего голову на плахе хранителей?» я никогда не считала спорным. Ответ для меня был прост, однозначен и предельно ясен. Незавидна судьба оставшегося в живых. Именно выжившему придется оплакивать, хоронить и хранить память. Может ли быть что-то паршивее вечного вдовьего одиночества? Тоски, у которой нет и не будет пределов?

Я не хочу подставлять Жана и не хочу продолжать жить без него. А, следовательно, из чертовой кладовки у меня будет только один выход ― в еще более страшное и унизительное место «временного» или «постоянного» размещения, которое с садистским удовольствием подготовят для меня жаждущие отмщения хранители. Мне нужно набраться терпения, которого нет, и не сойти с ума в первый же день своего многомесячного заключения.

Время как будто замедляется. Я ищу и не нахожу более удобную позу. Цепь лязгает в такт каждому моему движению, не давая ни на секунду забыться и представить себя в любом другом темном месте. Например, в нашей с Сережей спальне. Мог бы он захотеть использовать старинные кандалы в качестве реквизита к сексуальной прелюдии? Могла бы я счесть такую игру сколько- нибудь возбуждающей? На оба вопроса я отвечаю однозначным «нет» и больше не чувствую в себе сил сдерживать слезы. Чудовищные «никогда» разрастаются и множатся в моей голове, открывая всё новые, неизведанные грани отчаяния. Я никогда его не увижу. Он никогда не узнает о том, что я была от него беременна. Этот ребенок никогда не родится. Меня никогда не выпустят из подвала. Мои руки никогда больше не будут свободными.

«А если Жана ко мне не пустят?» ― думаю я и захлебываюсь слезами, словно маленькая девочка. Если с ним мне тоже не позволят хотя бы проститься?

Что же я сотворила со своей жизнью? Так по-глупому подставилась, предпочла Аниного московского хахаля собственному ребенку. И ведь это был мой выбор. Никто ни о чем меня не просил. Жан честно предупреждал об опасности. Как я могла быть настолько самоуверенной? Почему хотя бы на мгновение не задумалась о последствиях? Как мне пришло в голову отшвырнуть хранителя от Ивана? Будущее щерится на меня бесконечными рядами вопросительных знаков. Есть ли у меня шанс пережить это чертово утро?! А что, если Константин прикажет не убирать плаху? Если его люди будут настаивать на незамедлительном свершении правосудия? Для них мой ребенок ― опасная нежить и потенциальный убийца. Когда меня выволокут отсюда, чтó я буду делать? Смогу ли сопротивляться? Или начну унижаться и умолять? Если я решила, что позволю себя убить, зачем оттягивать неизбежное? Чтобы дождаться рождения ребенка, на которого мне даже не дадут посмотреть? Если я соглашусь провести последние девять месяцев своей жизни в этом подвале, кто даст гарантии, что в подобных условиях в принципе возможно доносить ребенка? А если не соглашусь, чтó мне делать тогда? Послать за Константином и слезно требовать отменить данную мне отсрочку? Или вновь попытаться кого-то убить, чтобы вынудить палачей свершить правосудие?

По лицу льются неконтролируемые слезы, затекают за шиворот и без того мокрого пальто. Мне тошно от себя и своих мыслей. Стены как будто сжимаются, не давая вдохнуть. Безуспешно я пытаюсь отвлечься и загасить панику. Закрываю глаза, до крови прикусываю губу и сосредотачиваюсь на дыхании.

Мне почти удается успокоиться, когда за дверями моей импровизированной темницы раздаются приближающиеся шаги, я улавливаю знакомый запах, а через мгновение ключ поворачивается в замке. Мы смотрим друг на друга, я и мужчина в темных очках. С интересом, словно впервые видит, он рассматривает меня с головы до ног, а его лицо озаряется счастливой улыбкой.

Невольно я теряюсь под его пристальным взглядом.

― Простите мое негостеприимство. Не приглашаю зайти. Этот гроб рассчитан на одну персону, ― чтобы скрыть замешательство, тихо и вежливо произношу я, и мой визитер восторженно смеется над незатейливой шуткой. ― Меня планируют отсюда вы…

― Тшш, только не в полный голос! ― Ладонь моего недавнего спасителя невесомо, но уверенно ложится на мои губы, обрывая на полуслове. Сам он говорит шепотом и не сводит с меня глаз. ― Мы привлекли достаточно внимания уже тем, как легко вы меня послушались. У нас не больше пяти минут. Можете выдохнуть. Атрибуты для казни увезли в хранилище. Если вы перестанете реагировать на провокации, ничего страшного в обозримом будущем не случится. И, да, я же сказал, что вы здесь временно. Потерпите немного. Вопрос об условиях вашего содержания активно решается. Я хочу верить, что они будут приемлемыми.

Он убирает ладонь от моего лица, но я продолжаю молчать, не представляя, чтó можно сказать в моем положении о «приемлемых» условиях содержания. Мокрая, грязная, зареванная, размещенная «со всеми удобствами» в кладовке для старых тряпок, в которой невозможно ни сесть, ни повернуться, я не хочу ни во что верить, испытывая только одно желание, чтобы этот человек запер дверь и испарился. Я не знаю бóльшего унижения, чем позволить кому-то увидеть свою слабость. Даже Жан за всю нашу долгую жизнь ― совместную и порознь ― мог по пальцам рук сосчитать моменты, когда я плакала в его присутствии.

Стыд и ненависть разрастаются во мне до непостижимых размеров, словно змеи, сплетаются телами, так и норовят вонзить пропитанные ядом зубы в каждого, кто проявит неосторожность и прикоснется ко мне. Не отдавая себе отчета в том, насколько опасна может быть обладающая моей силой женщина, доведенная до наивысшей степени отчаяния, этот человек бесцеремонно, будто я его неодушевленная собственность, бумажными полотенцами протирает мое лицо и зачарованно пялится на губы.

― Я знаю о регенерации. Но никогда не видел. За такое короткое время, и никаких следов, ― с непонятным мне восхищением говорит он и обеими руками что-то делает с моими волосами. Из последних сил я сдерживаю себя, чтобы не броситься на него. Я не кукла и не экспонат в музее. Черт возьми, пока я еще живая!

― Что ты хочешь? Убрать свидетельства «несдержанности» своих сотоварищей? Зря. Ваш начальник только обрадуется. Еще и премию выпишет, ― с нарочитым презрением проговариваю я, а мужчина улыбается и отрицательно качает головой.

― Вы не совсем понимаете, как здесь всё устроено, ― отвечает он и в последний раз приглаживает мои волосы. ― Я просто не хотел оставлять вас в таком виде. Скорее всего, мы больше не увидимся. Сегодня потребовались все люди. Только поэтому я здесь. Но мы хорошо знакомы заочно. Я работаю в администрации. Именно я составлял вашу легенду.

― Большой начальник?

― Не самый большой.

― Значит, я угадала. Поэтому они тебя слушаются? ― зачем-то спрашиваю я. Он пожимает плечами, откровенно не испытывая желания говорить о своих «коллегах по вампирской секте», а его взгляд по-прежнему блуждает по моему лицу.

― Ты сам вызвался меня… сопровождать? ― осеняет меня пугающая мысль. Ни для кого из членов семьи Святослава Вернидубовича не было секретом, что хранители наблюдают за нами, но мне в голову не могло прийти, что один из них может оказаться моим личным сталкером.

― Не хотел упускать шанса посмотреть вблизи, ― странным голосом произносит он не менее странную фразу, и я жду, что меня, как ярморочного уродца, попросят продемонстрировать ему клыки. Однако мужчина качает головой и одаривает меня исполненным напускной жалости взглядом. ― Услышьте меня, пожалуйста. Вы понимаете, что не выживете здесь, если не возьмете себя в руки?

Я растягиваю губы в подобие улыбки и уже привычно звякаю цепью своих кандалов.

― При всем желании не получится. Руки заняты, ― отвечаю я, уставившись в черные стекла, за которыми надежно укрыты от моих чар глаза. Словно прочитав мои мысли, человек непринужденно смеется и наклоняется ко мне еще ближе.

― Если бы у нас было больше времени, я снял бы очки. Ты могла бы сделать, чтобы я запомнил этот опыт? На себе узнать, что такое гипноз Ольги Анваровны Воронцовой?

От резкого перехода на «ты», от того чтó и как говорит мужчина, чье тело едва не вдавливает меня в стену, мне становится страшно. До сегодняшнего утра у меня не было причин всерьез задумываться о хранителях, как о людях с разными характерами, страстями или безумствами. Столько лет мне удавалось счастливо проживать в параллельном им мире, просто соблюдая нехитрые правила: не выдавать себя, никого не обращать и не убивать. Несознаваемым счастьем было не замечать их, не думать о них, на годы забывать о существовании этих людей. Но это они оставались для нас в тени. Все мы ― были для них, как на ладони. Пугали их силой, которой обладал каждый из нас. Неизменной годами внешностью. В ком-то порождали ненависть самим своим богопротивным существованием, образом жизни, особенностями питания и необходимостью обеспечивать нас легендами. А для кого-то становились наваждением?

Я смотрю на человека, о котором не знаю ничего, даже имени, и вижу за стеклами дорогущих темных очков самую настоящую, уже не скрываемую одержимость мной как вампиром.

― Только гипноз? ― уточняю я, а мои губы сами собой изгибаются в соблазнительной улыбке. ― Больше ничего не хочется прочувствовать на себе?

К моему сожалению, ему хочется.

Руки мужчины хватаются за отвороты моего пальто, резко тянут меня вперед, и за секунду до поцелуя я понимаю, что неправильно сформулировала вопрос. От неожиданности я не сопротивляюсь, а нескончаемое безумие самого длинного утра в моей жизни переходит в новую фазу ― непостижимого, возведенного в абсолют, запредельного абсурда. Всё, что я хотела предложить ― задуматься о вечной жизни в обмен на нашу с Жаном свободу. Если бы нам дали шанс вместе уехать из города, я была бы готова обратить в вампира любого, кто отважился бы ради этого умереть. А дальше ― плевать на правила и договоры. Вдавить педаль газа до самого пола, гнать и не останавливаться до тех пор, пока не закончится бензин.

Мой мозг, ошеломленный скоростью и внезапностью нападения, не успевает за происходящим. С напором и яростью этот человек впивается в мои губы. Пальцы больно стискивают щеки, разжимая челюсти. Он толкает меня в кладовку, с глухим стуком я ударяюсь спиной о стену, а его тело грузно наваливается сверху. Язык врывается в мой рот, вызывая рвотные позывы и перекрывая дыхание. Пуговицы отлетают от пальто, разлетаются в стороны и бьются об пол с задорным перестуком. Ткань платья с треском разрывается в районе груди. Без помощи рук оттолкнуть от себя кого-то настолько тяжелого кажется невыполнимой задачей. Я пытаюсь отвернуть голову. Сжимаю зубы. Всё безуспешно, и останавливаю его не я.

― Да вашу ж мать! ― слышу я изумленный возглас за спиной буквально размазавшего меня по стене мужчины. В тот же момент тело отшатывается назад, дверца кладовки захлопывается, а в замке́ поворачивается ключ. Я обретаю способность дышать, судорожно глотаю воздух, не напрягаю слух, но слышу каждое произнесенное полушепотом слово.

― Мне сказали, что вы не уехали. Зачем так рисковать? ― То ли взволнованный, то ли возбужденный, но на сто процентов подобострастный Костик звучит, как никогда, омерзительно. ― Или она была не против?

― Тебя ебет, против она или нет? ― с плохо скрываемым раздражением отвечает главе хранителей в момент растерявший флер вежливости заперший меня в кладовке человек. Судя по металлическим интонациям в голосе, он привык к беспрекословному подчинению служащих и коллег, и наш Костик мгновенно «берет под козырек».

― Нет, конечно, нет, ― мямлит он, и на растянутое во времени мгновение мне становится по-настоящему жутко от мысли, что главный организатор моего заключения извинится и оставит нас одних. Чтó мне тогда делать? К каким последствиям приведет, если я прикушу влиятельного человека из городской администрации? А если бы я попросила его снять очки, пошел бы он на такой риск? К чести Ирининого сынка, ему не приходит в голову подложить меня под высокопоставленного и влиятельного господина. А, может быть, с самого детства хорошо знакомый со мной и моим характером мальчик отдает себе отчет в том, что подобная «гениальная» идея вместо желаемых плюшек принесет ему головную боль и кучу лишних проблем. ― Мама говорила, чтобы я обращался за советом именно к вам. Кроме необходимости организовать тюрьму в подвале собственного дома, у меня есть вопросы, которые нужно срочно решить. И мне не кажется разумным ради сиюминутного удовольствия ставить под угрозу договор с вампирами. Они захотят ее навестить, и им вряд ли понравится то, что они увидят.

― Да будет вам, Константин Сергеевич! ― Мой несостоявшийся насильник берет себя в руки, и в его голос возвращаются бархатистые, обволакивающие нотки. ― Как будто вы сами никогда не имели грязных мыслишек о наших дамах. Что? Из двух блондиночек больше цепляет ментовочка?

Костик крякает что-то неопределенное.

― В моем кабинете нам будет удобнее, ― натужно смеется он. Голоса и шаги удаляются, а я больше не кляну вынужденное одиночество. Темнота и ограниченное пространство кладовки успокаивают, внушают пусть обманчивое, но все же ощущение безопасности. Как будто я по собственной воле укрылась ото всех в тайном, одной мне известном убежище, путь в которое закрыт для каждого, кто желает мне зла. «Никто вас больше не обидит. Да?» ― вспоминаю я данное мне обещание перед тем, как я согласилась добровольно замуровать себя в этом гробу, и вздрагиваю всем телом.

Я выравниваю дыхание, заставляю себя расслабиться, прислоняюсь к стене и по возможности удобно пристраиваю затекшие руки. Крепко зажмуриваюсь и позволяю мыслям унести меня как можно дальше от подвала, из которого я, скорее всего, не выйду живой. Я не думаю о порванном платье и мужчине, поцеловавшем меня силой. В своем воображении я переношусь на сутки назад. Смотрю на светящуюся надпись с названием города, откуда я столько раз и всегда неудачно пыталась сбежать. Опускаю глаза на свои руки, несколько раз, упиваясь благословенной и неценимой свободой, двигаю ими вперед и назад и протягиваю проводнику билеты. В этот раз ничего плохого со мной не случается. Меня не бьют шокером, не выволакивают из поезда, в мире грез наяву я крупными, уверенными мазками рисую себе иное будущее. Здесь нам благоволит удача. Не будет ни клеток, ни хранителей, ни плахи, ни поцелуев незнакомца в темной кладовке.

Наше с Сережей купе. Проводник удаляется и закрывает за собой дверь. Легкий толчок, и поезд медленно двигается с места. Несколько перестуков колес, и вокзал, как и невидимая из нашего окна светящаяся надпись «Смоленск», исчезают из наших жизней, как мне хочется верить ― навсегда. Я поворачиваюсь к Сереже. Он улыбается и широко разводит руки, а я не заставляю себя ждать и бросаюсь в раскрытые для меня объятия. Мои пальцы цепляются за его плечи, он прижимает меня к себе, зарывается лицом в мои волосы, целует в макушку, и разомлевшая от нахлынувшего счастья я шепчу ему слово «да». Сережа не задает неуместных вопросов. Приподнимает мою голову и целует ― нежно, трепетно, неописуемо сладко. Я думаю о том, что хочу быть его женой. Мне нет дела, будет ли это ошибкой. Недопустимо влюбляться в людей? Скажите это Ане и всем ее кавалерам.

«Из двух блондиночек предпочитаешь преподшу?» ― раздается за моей спиной голос, который я узнáю из миллионов других голосов. Я дергаюсь, хочу обернуться, но Сережа крепко стискивает меня в объятиях, не позволяя пошевелиться.

«Ментовочка тоже ебабельная», ― смеется он.

«О да! Мне можешь не рассказывать!» ― откликается Жан, грубо хватает меня за руки, заводит их за спину и больно выворачивает запястья.

«Оля, потерпи. Всё скоро закончится», ― говорит мне Сережа, когда на моих руках защелкиваются тяжелые металлические браслеты, и разжимает объятия.

Резко Жан разворачивает меня к себе. Я вглядываюсь в его застывшее, словно маска, лицо, меня прожигает холодом, и я обреченно закрываю глаза.

«Сука, оживи уже!» ― Он повышает голос, с силой, наотмашь бьет меня по щеке, я всхлипываю от обиды и боли и просыпаюсь.

Меня встряхивают чьи-то руки, а я смотрю на сгрудившихся вокруг мужчин в черном и не понимаю, кто я и где, пока мне не влепляют очередную пощечину. Голова дергается, и сознание прочищается. Я спала. Спала стоя, привалившись к стене. Боже правый, на самом деле заснула в убаюкивающей темноте и увидела первый за полтора столетия сон ― красочный, подробный, такой же абсурдный, как события сегодняшнего утра, но ужасающе реалистичный. Еще одна новинка- сюрприз от моей непостижимой беременности. Обмороков и слабости было недостаточно. Непроглядный мрак реальности отныне будет сопровождаться кошмарами из сновидений. Ну, хотя бы таким извращенным способом я смогла увидеть Сережу и Жана, думаю я и уворачиваюсь от вновь нацелившейся на мое лицо ладони.

― Заканчивай! Хватит терять с ней время! ― выкрикивает чей-то голос, обладателя которого я не могу идентифицировать. В следующее мгновение человека, вновь занесшего для удара руку, отпихивают в сторону. Я быстро перевожу взгляд с одного незнакомого лица на другое и понимаю, что все хранители, с кем этим утром мне довелось познакомиться поближе, предпочли быть где угодно, но только не здесь. Вдохновляющая мысль о том, что несмотря на незавидность моего положения я все еще способна внушать людям страх, непроизвольно заставляет меня улыбнуться.

― Эта тварь еще и лыбится! ― успеваю расслышать я восклицание из толпы, когда меня грубо хватают за воротник и вышвыривают из кладовки. Я отлетаю к противоположной стене, но за мгновение до жесткого приземления меня перехватывает чья-то рука. Не зная, что повторяются, эти люди Константина швыряют меня из рук в руки, по кругу, перебрасывают от одного к другому, ржут над разорванным платьем и, не стесняясь, задерживают ладони то на моей груди, то на заднице. Я крепко зажмуриваюсь и честно стараюсь следовать данному мне совету не реагировать на провокации, пока творящаяся жесть не переходит границы разумного. Слетевшие с тормозов от вседозволенности, ошибочно оценившие как проявление слабости мою попытку не вступать в конфликт с еще одной группкой новоявленных тюремщиков, эти идиоты забывают, что имеют дело вовсе не с беспомощной женщиной. Я терплю, когда мне зажимают ладонью рот и стискивают пальцы на полуобнаженной груди. Ничего не предпринимаю, когда меня хватают за горло, за волосы, прижимаются пахом и называют шлюхой. Наивно надеюсь, что они остановятся даже тогда, когда круг сужается и рук на моем теле становится слишком много. Но я слышу треск рвущейся ткани многострадального платья, громкий звук первой расстегнутой ширинки и наконец понимаю, что точка невозврата была пройдена минут десять назад. Аккуратно и быстро я впиваюсь в шею мужчины, до которого могу дотянуться. Тело падает к нашим ногам, как подкошенное, и, пока оставшиеся придурки пытаются сообразить, что произошло с их дружком, я успеваю «прикусить» еще одного человека. На этот раз все всё понимают сразу и четко, отшатываются от меня, отпрыгивают в разные стороны, но я не лишаю себя удовольствия закрепить пройденный материал и демонстрирую им окровавленные клыки. Кто-то отступает, кто-то хватается за шокер, а мне хочется одного ― чтобы меня где-то заперли и оставили в покое.

― Пожалуйста, давайте успокоимся, ― говорю я и отпихиваю ногой распластанное на полу тело. ― С вашими коллегами всё хорошо. Никому из нас не нужны лишние проблемы. Поэтому ничего не было. Чтó вам велели со мной сделать? Явно ведь не пустить по кругу…

Мужчины долго молчат, переглядываются, а затем один из них выступает вперед. Я встречаюсь с ним взглядами, узнаю озабоченного ублюдка, который всего пару минут назад пытался забраться ко мне в трусы, пока кто-то из его дружков удерживал меня за шею и скованные запястья, и сдерживаю желание плюнуть ему в лицо. Если бы моя тайна осталась тайной и все эти прекрасные люди не попрятали от меня глаза за стеклами темных очков, интересно, смогла бы я внушить кому-то из них умереть? Я пристально вглядываюсь в черные стекла и мысленно составляю незамысловатый текст: «Ваше сердце пропускает удар, сжимается, как будто его сдавливают в сильных ладонях, снова и снова сбивается с ритма. Его биение замедляется. Замедляется. Останавливается. Сердце больше не бьется. Вы умерли». Заговоренная смерть стала бы триумфом моего дара, думаю я и с искренним сожалением отвожу взгляд. К несчастью, у людей есть действующий оберег против злых чар плененного ими чудовища. Когда они будут рассказывать своим детям, будущим хранителям мира на земле, историю нашего сегодняшнего противоборства, я не предстану в ней в образе жертвы и вряд ли даже внешне буду похожа на закованную в кандалы, сопротивляющуюся насилию хрупкую женщину. Доблестным героям надлежит сражаться совсем с другими врагами ― могучими, внушающими страх одним своим видом монстрами. Детишки, несомненно, оценят и проникнутся уважением к отцовской храбрости, собственной избранности и идеей служения благой цели. А пыточный подвал, я уверена, надежно захоранивал под своими стенами и не такие мерзости. Только один раз я позволяю себе задуматься о том, как эти люди планировали скрыть содеянное и заставить меня молчать, если бы я не нашла в себе сил остановить их и каким-то чудом пережила всё, что они собирались со мной сделать. Осмысливаю напрашивающийся ответ и тут же отбрасываю прочь страшные мысли. Квест не умереть, хотя бы не попрощавшись с самыми близкими, с каждым часом, проведенном среди людей, в чей функционал входит надзор за свершением правосудия, видится мне всё более и более невыполнимым. Если хваленые дедовы хранители понимают правосудие так, бессмысленно взывать к отсутствующим совести или состраданию. Разве убийство Женька без суда и следствия наглядно не продемонстрировало их представление о чести и справедливости? Обычные холуи, дорвавшиеся до власти, без какого-либо намека на благородство.

― Константин Сергеевич просил передать, что сожалеет о том, как для вас начался этот день, ― без выражения произносит мужчина заученный текст, а мне удается не расхохотаться в голос от сочетания словесных конструкций «Константин Сергеевич сожалеет» и «как для вас начался этот день». ― Обсуждаются последние детали вашего содержания. Но требуется время. Он просит понимания. И снисхождения. И… в общем, вот.

Он кивает куда-то в сторону и опускает глаза.

― Константин Сергеевич сказал, что это временно. Всего на пару дней.

― Вы серьезно?! ― вырывается у меня, когда я поворачиваюсь в указанном направлении. ― Пару дней?! Я могу с ним поговорить?

― Нет. Не сегодня, ― безапелляционно отвечают мне, и я лишь киваю в ответ. У меня не осталось сил угрожать или требовать, молча я обхожу тела двух начинающих приходить в себя хранителей и замедляю шаг, дожидаясь своего конвоира.

Вместе мы проходим в конец коридора, где у стены, под расположенным у самого потолка зарешеченным подвальным окном установлено еще одно «место моего временного содержания». Надо отдать должное Костиному воображению. Будучи на его месте, я вряд ли сообразила бы послать людей, чтобы забрать из заброшенного приюта одну из клеток, в которых прошлой ночью нас «временно содержали» перед запланированными казнями. Добрые люди оставили мне даже грязное, полусгнившее сено. Поистине королевские условия!

Передо мной распахивают дверцу. В порыве ничем не оправданной надежды я вскидываю глаза на сопроводившего меня мужчину, но не успеваю открыть рот, чтобы попросить его освободить мне руки. По сложившейся традиции, меня с силой толкают в спину. Я влетаю в клетку и падаю, погружаюсь в вязкую, мерзко пахнущую массу из прелого сена и грязи. С отвращением вдыхаю запах гнили, подбираю ноги и перекатываюсь на бок ― лицом к стене, чтобы не видеть охранников, чей стол разместили в нескольких шагах от меня. Невольно задумаешься, чтó лучше ― возможность лечь, пусть и не вытягивая ноги, или приватность покинутой мной кладовки?

Я морщусь от неприятного скрежета запираемого замка и неуклюже ворочаюсь, пытаясь в оставленном мне для жизни скудном пространстве поудобнее устроить ноги и найти максимально щадящую позу для рук, которые почти перестала чувствовать. Неужели я хотя бы на мгновение могла поверить, что они снимут с меня кандалы? После того как меньше чем за минуту я с легкостью вырубила двух крупных мужчин? Точно так же я до последнего верила, что люди, знающие о причине отсрочки вынесенного мне приговора, остановятся и не станут толпой насиловать беременную женщину. Пока жизнь не завела меня в чудо-подвал Константина Сергеевича, я и не подозревала, насколько была наивной и небитой ― во всех смыслах этого слова ― дурочкой.

Стараясь не вслушиваться в голоса, я прикрываю глаза в надежде проспать несколько суток кряду, но намертво застреваю на границе между сном и бодрствованием. В полузабытьи я подставляю лицо под последние лучи заходящего солнца и поздравляю себя с окончанием первого дня своего заключения. В какой-то момент мне кажется, что я слышу голос Жана, долго барахтаюсь в попытках перевернуться на другой бок, но, когда оборачиваюсь, в полутемном коридоре вижу только одиноко сидящего за столом охранника. Я отворачиваюсь обратно к стене и разочарованно всхлипываю. Если бы кто-то из семьи соизволил меня навестить, может быть, мне бы дали поесть или хотя бы принесли одеяло с подушкой.

Ночью происходит неторжественная смена караула. Громко переговариваясь, охранники вырывают меня из блаженного забытья, а минут через пять заступивший на смену урод, чтобы не уснуть или развлечься, включает громкую ― одновременно заунывную и долбежную ― музыку. Я терплю столько, сколько могу. Не имея возможности заткнуть уши руками, зарываюсь с головой в чертово сено, но пронзительный, невыносимо-фальшивящий вокал вперемешку с картавящим речитативом заставляет меня буквально взвыть от бешенства.

Не помня себя, срывая голос, я ору, чтобы эта тварь выключила свое омерзительное музло, сыплю проклятиями и угрожаю смертью.

Мой тюремщик не опускается до ответных оскорблений или угроз. Он до предела увеличивает звук, а я захлебываюсь слезами, отворачиваюсь и, чтобы перестать кричать, набиваю рот сеном.

Бесчинствующий грохот ударных разрывает барабанные перепонки. Непопадающий в ноты голос сводит с ума. От ненависти к миру, породившему чудовищную какофонию звуков, у меня мутнеет сознание. В этот момент я убила бы любого, кто рискнул бы ко мне приблизиться ― не боясь никаких последствий, без сожалений, без рефлексии, со смаком и наслаждением. Под оглушительный рев басов я теряю остатки самоконтроля, перед глазами мелькают сцены ― одна другой паскуднее ― пережитого мною после ареста, воедино сливаются навязчивые зрительные, тактильные и слуховые образы: руки, лица, тычки, удары, пощечины, выкрикнутое на все лады разными голосами слово «сука», звуки рвущейся ткани и расстегивающейся молнии, сопровождающий каждое мое движение металлический лязг, свист рассекающего воздух топора. В исступлении я вдавливаю ногти в ладони и проклинаю каждого, кто посмел прикоснуться ко мне, вожделенно представляю разодранное горло мертвого Константина Сергеевича. Знала бы, каким беспросветным мудаком вырастит Ирина своего сынка, придушила бы его еще младенцем и даже не задумалась о гуманности. Раз жизнь моего ребенка ничего не стóит для них, почему меня должны волновать судьбы глупых человеческих младенцев и столь же глупая человеческая этика?! Этим утром Костик ехал за мной, чтобы убить, и если бы дед не продавил идею с отсрочкой казни «по беременности и родам», никому из хранителей и в голову не пришло бы проявлять ту самую гуманность по отношению к вампирскому выродку. Доказательство тому ― их со мной обращение. Меня толкали, меня швыряли на пол и об стены, меня били, и ни один человек не додумался просто поинтересоваться, как я себя после всего этого чувствую. Нет никакого секрета в очевидном факте: отсрочка исполнения приговора писана вилами по воде. У меня не осталось иллюзий по поводу честности и благородства наших верных хранителей и их предводителя, а Константин не имеет ни малейшего представления, чтó ему со мной делать. Не случайно, как только мы вышли из дедова дома, он подкинул мне идею сбежать, сделав не сыгравшую ставку на наше с Жаном неполюбовное расставание и ошибочно предположив, что единственными чувствами, которые я могла бы испытывать по отношению к бросившему меня мужчине, были ненависть, оскорбленная гордость и жажда мести. Даже моей охране далеко не сразу велели надеть темные очки и, скорее всего, запретили применять шокеры. Как же глава хранителей должен был удивиться, когда узнал, что я по собственной воле осталась в его застенках. Без сомнений, ему было бы проще казнить невиновного доктора, нежели брать на себя трудноисполнимые обязательства девять месяцев удерживать в подвале собственного дома беременного монстра. Ко мне никого не пустят, вдруг понимаю я и удивляюсь, что пришла к этому выводу так поздно. За целый день Жан не мог не прийти, и очевидно, что его отослали прочь. У Костика и не было иного выбора: кандалы, разорванную одежду, кладовку для тряпок и запомнившуюся всем нам клетку даже при очень большом желании невозможно было бы выдать за обещанные им «достойные условия содержания». Меня проще убить, чем предъявить разгневанным «родственничкам». И хорошо, если, прежде чем отрубить голову, Константин не захочет ненадолго поиграть в моего сутенера, выслуживаясь перед высокопоставленным членом их проклятого всеми чертями и богами братства. От одной этой мысли меня бьет крупная дрожь, а и без того мизерное пространство клетки резко начинает сужаться. Я обвожу взглядом наступающие на меня подвальные стены и прутья решетки, нахожу в себе силы перевернуться на спину и отрешенно наблюдаю, как медленно, но неумолимо опускается потолок.

Мои губы дергаются, когда певец в сотый раз заходится в истеричном визге. На самой высокой ноте, которую ему удается взять, внутри меня, милосердно уберегая от помешательства, щелкает невидимый предохранитель, и я проваливаюсь в благословенно тихий глубокий обморок.

В себя меня приводят ставшим традиционным способом ― настойчиво бьют по щекам. Я привычно кручу головой, уворачиваясь от несильных, но малоприятных ударов. Не сразу отмечаю воцарившуюся во все еще темном подвале благостную тишину. Натужно кашляю, выплевывая оставшееся во рту сено. Чьи-то руки по-хозяйски приподнимают мою голову, очищают лицо от налипших сена, грязи и прядей волос, задерживаются на губах, и я со стоном зажмуриваюсь, уверенная, что влиятельный друг Константина вернулся, чтобы закончить начатое. При всем желании я не найду в себе силы сопротивляться, обреченно думаю я и горестно всхлипываю. Сквозь нарастающий шум в ушах слышу зовущий меня по имени голос, широко распахиваю глаза, но роящиеся перед ними предобморочные мушки не позволяют рассмотреть человека, который что-то кому-то кричит, потом зачем-то переворачивает меня и хватается за чертову цепь. Невыносимая боль озаряет сознание яркой вспышкой, начиная с запястий ядом разливается по всему телу.

― Сука! Зачем?! ― Я громко вскрикиваю и полностью прихожу в себя. Родной и такой любимый запах бьет в ноздри, ошеломляет, вынуждает утвердиться в собственном безумии. Я дергаюсь в тщетных попытках развернуться, снова и снова проговариваю про себя заветное имя, не решаясь произнести его вслух, чтобы не показаться дурой тому, кто на самом деле держит меня у себя на коленях, пока наконец обожаемый мной мужчина не догадывается повернуть меня лицом к себе.

Небесно-голубые глаза ― воплощение всего, что я когда-либо любила и желала ― смотрят на меня с ужасом, растерянно разглядывают мои лицо и одежду. Я не свожу взгляда с идеально-ярких радужек и с благоговейным трепетом замечаю в уголке одного из этих совершенных глаз наливающуюся влагой слезинку.

― Сереженька, ― счастливо улыбаюсь я, смиренно понимаю, что сплю, и вновь погружаюсь в вязкую черноту, безразличную ко всем и ко всему. Последним, что фиксирует мое сознание, оказывается выкрикнутое у самого моего уха другое, не менее дорогое, самое важное для меня имя.

― Жан! ― надрывно кричит Сережа, а моя улыбка становится блаженнее и шире. «Все-таки пришел», ― с благодарностью к проведению успеваю подумать я, прежде чем чернота отбирает у меня их обоих.

---

1) моему единственному и неповторимому (франц.)

Вернуться к тексту

Приглушенные мужские голоса набирают силу, звучат громко, опасно близко. Я делаю вдох, другой, третий, пытаюсь сосредоточиться на дыхании, освободиться из липкой, по рукам и ногам опутавшей меня темноты, безуспешно ищу и не могу отыскать в беспредельной мгле ни единого проблеска света. Напрягаю слух, фокусируюсь на голосах. Нечленораздельные звуки вызревают в слова, крепнут, наливаются смыслами, из нагромождения слов складываются в доступный пониманию, но лишенный смысла обрывок фразы. Словá «если она не», произнесенные совсем рядом, не несут прямой угрозы, но, чтобы сердце зашлось от ужаса, мне достаточно просто услышать голос мужчины. Я вздрагиваю, широко распахиваю глаза и, не успев осознать, кто я и где, чувствую прикосновения чьих-то рук к плечам и спине. В приступе бесконтрольной паники я неуклюже и по-девчачьи бьюсь с человеком, которого мое замутненное сознание однозначно идентифицирует как врага, не рассчитывая силу, используя все доступные средства ― руки, ноги, ногти, зубы, но противник с обидной легкостью отражает мою агрессию и крепко прижимает к себе. Я утыкаюсь лицом в шею мужчины, не веря самой себе вдыхаю его запах, замираю и судорожно всхлипываю. Непроизвольно мои руки взлетают вверх, скользят по его плечам, отыскивают ладони, устремляются к лицу, прикасаются, глядят, ощупывают; словно незрячая, я нуждаюсь в тактильных ощущениях, в подтверждении того, что уже твердо знаю, но никак не могу принять: щеки, губы, веки под моими пальцами обретают объем и форму, и от сложившегося образа невозможно отмахнуться, его никак не принять за обман обоняния. Мужчина отстраняет меня от себя, чтобы заглянуть в лицо, и теперь я вижу, что не приняла желаемое за действительное. Все органы чувств не могут врать одновременно. Я выдыхаю, тщетно пытаюсь ему улыбнуться и расслабленно оседаю в готовые подхватить меня руки.

― Всё хорошо, успокойся. Теперь всё хорошо, ― бережно обнимая меня, шепчет Жан, а я так хочу, но не успеваю ему ответить. Треклятая темнота поглощает сознание ― не исподволь, не накатывая, одним мгновением захлестывает мощной волной, резко и грубо вырывает из рук, в которых я мечтала бы остаться навечно, и вышвыривает в глухое и равнодушное безвременье.

Сознание возвращается всполохами, я прихожу в себя на короткие мгновения, будто всплываю из-под толщи воды, чтобы вдохнуть в легкие воздух, пытаюсь осознать себя в пространстве и времени, понять, что происходит со мной и вокруг меня, но очередной прилив дурноты снова утягивает на дно, в непроглядную, цепко вцепившуюся в свою добычу ледяную тьму.

Я прихожу в себя, когда с меня через голову стаскивают платье, слабо сопротивляюсь, но теряю сознание раньше, чем мои руки выскальзывают из рукавов.

Всплыв на поверхность за глотком воздуха, я слышу у уха знакомый, но не поддающийся идентификации, раздраженный голос: «Да выкрути ты уже печку на максимум!», успеваю выслушать ответное злое: «Так давно на пределе! Осталось только взорваться!», осознать, как сильно замерзла, и с головой погружаюсь обратно в глубоководные, пронизанные холодными течениями воды беспамятства.

Меня бьет дрожь, когда сознание возвращается в следующий раз. Чьи-то прохладные пальцы касаются обнаженной кожи моей спины, ловко расстегивают крючочки бюстгалтера, я вздрагиваю, протестующе вскрикиваю, пытаюсь ухватиться за хозяйничающие на моем теле руки, но слышу успокаивающий голос Жана. Он прижимается губами к моему лбу, повторяет, что всё хорошо, а мне не достает сил задержаться в реальности, чтобы спросить, где мы и зачем он меня раздевает.

Продираться сквозь темноту мучительно тяжело. Издалека, глухо, как будто нас разделяют слои земли, толща воды, километры и годы, голос Жана настойчиво зовет меня по имени. Всем своим существом я откликаюсь на этот зов, каждой клеточкой устремляюсь к продолжающему повторять мое имя мужчине, так хочу добраться к нему, что сковывавшая меня дурнота отступает, тьма рассеивается, и я вижу его лицо ― так близко от своего, что сердце заходится от восторга.

― Сейчас будет лучше, ― своим особым ― одновременно властным и мягким ― тоном, который приберегает исключительно для пациентов, заверяет он и подносит к моим губам восхитительно пахнущий пакетик с кровью. Я не представляю, как голодна, пока первые живительные капли не падают мне на язык. Всем телом я подаюсь вперед, впиваюсь в трубочку, пью, пью, пью и не могу насытиться.

Всё с теми же докторскими интонациями Жан уговаривает меня не торопиться. Одной рукой он обнимает меня за плечи, а другой ― заботливо убирает от лица пряди волос. Я пытаюсь вспомнить, когда в последний раз бывший муж проявлял по отношению ко мне настолько откровенную нежность, и только в этот момент понимаю, что он никак не может быть со мной рядом.

На автомате сделав последний глоток, я на мгновение выпускаю клыки и крепко зажмуриваюсь. Сознание полностью восстанавливается, возвращая утраченную способность анализировать происходящее. Мысленно я перечисляю доступные мне факты: на мне мягкий растянутый, пахнущий Сережей свитер; мы едем в машине; за окнами ночь; совсем рядом, скорее всего, за рулем, сам хозяин свитера; Жан обнимает меня на заднем сиденье. Своей откровенной нереалистичностью «факты» убеждают, что я либо сплю, либо в обмороке, отягощенном галлюцинациями, либо умираю и переживаю предсмертный бред. Попытки вспомнить детали случившегося перед потерей сознания ничего не проясняют, скорее, запутывают. Я помню темный подвал, крохотную клетку, в которой невозможно было лежать, вытянувшись в полный рост, только лишь подтянув ноги к груди, мерзкий запах гнили, грохочущую, сводящую меня с ума музыку. Со скованными за спиной запястьями у меня не было ни единого шанса выбраться на свободу. Я не могла ни раздвинуть прутья решетки, ни использовать гипноз, ни «прикусить» кого-то из охраны. Так существует ли хотя бы один мизерный шанс на то, что в этот самый момент я не валяюсь в скрюченной позе в наваленном на дне клетки омерзительном сене? Я приоткрываю глаза и сквозь смеженные ресницы с нескрываемой горечью рассматриваю профиль бывшего мужа; не хочу, но признаю очевидное: я вновь вижу длинный, до деталей и ощущений реалистичный сон. Совсем как тот, что ранее привиделся мне в кладовке. Те же герои. Максимальная достоверность. Полное погружение и абсолютное доверие к происходящему. Неужели за один только день неволи я настолько отчаялась, что дважды сумела поверить, что втроем мы несемся куда-то сквозь ночь сначала на поезде, а теперь на машине Сережи?! Втроем… мое подсознание настолько жадное и извращенное, что не может отпустить одного из них?!

― Жан, ты сказал, что как только она поест, то придет в себя! Блядь, ты врач или говна кусок?! Какого хера ты не можешь помочь?! ― откуда-то спереди ― абсолютно точно с водительского сиденья! ― раздается Сережин голос, и я не выдерживаю ― открываю глаза, отбрасываю пустой пакет, отталкиваю руки Жана и буквально обрушиваюсь на расположенное прямо передо мной водительское кресло.

― Оля! Он не бессмертный! ― вскрикивает Жан, когда машину резко ведет в сторону, но я не могу остановиться, цепляюсь за плечи Сережи, зарываюсь пальцами в волосы, губами добираюсь до его щеки, оставляя на коже так похожий на отпечаток губной помады кровавый след. Если мне суждено проснуться или очнуться в клетке, то пусть хотя бы будет что вспомнить!

― Олечка, всё теперь хорошо, ― стараясь сосредоточиться на вождении, говорит мне Сережа. Я прижимаюсь губами к его шее, машина вновь виляет в сторону обочины, а Жан без лишних церемоний железной хваткой стискивает мои плечи и оттаскивает от водительского кресла.

― Я не представляю, почему ты не дорожишь жизнью своего молодого и смертного возлюбленного, но оставь нам шанс добраться до места без смертельной аварии, ― не отпуская меня, цедит он сквозь зубы. Я вспоминаю, чем закончился первый мой сон, и даже не думаю сопротивляться.

― Тон смени, ― повышает голос Сережа, но ни я, ни Жан не обращаем на него внимание.

В последний раз я поднимаю глаза на человека, с которым нас связывает более чем полуторавековая история. Безучастно мое сознание отмечает, что выражение лица Жана вплоть до положения бровей и изгиба губ идентично тому, каким он привиделся мне в прошлый раз, и это наблюдение окончательно развеивает мои сомнения, бодрствую я или сплю. Те же лица, но в профиль. Мое первое за полтора века сновидение повторяется ― с теми же героями, столь же реалистичное, но с несколько измененным сюжетом. Только вконец подорванная психика и откровенно скудная фантазия могли породить настолько пошленький сюжетец: двое «возлюбленных» одной женщины ― бывший и нынешний ― неисповедимыми путями объединяются, чтобы спасти из заключения «любимую». Любовные треугольники ― штука занятная, вот только кто в здравом уме добровольно захочет стать одним из его участников? И самый главный, определяющий вопрос, представляю ли я ценность для обоих мужчин, достаточно высокую, чтобы они согласились пожертвовать своими устоявшимися жизнями ради моей свободы? Десятилетиями после нашего с ним расставания Жан не уставал повторять, что одна возможность нашего воссоединения вгоняет его в холодный пот. Сережа слишком мало знал обо мне и совсем недолго меня любил, чтобы во второй раз, с разницей в сутки рисковать собой ради моего спасения. Поэтому, как бы ни хотелось мне обмануться, на оба вопроса я отвечаю отрицательно.

― Никогда и никуда мы не доберемся, ― тихо, самой себе говорю я и прикрываю глаза, ожидая развязки или пробуждения. В финале прошлого сна Сережа держал меня, а Жан выкручивал руки. Чем завершится этот? На полном ходу меня выкинут из машины?

― Оль? Всё в порядке? ― вновь подает голос Сережа. Я не вижу смысла ему отвечать, и тогда он пытается докричаться до Жана. ― Чего вы там притихли? Жан? Жан! Жан Иванович, блин! Мне остановить машину?!

― Сереж, погоди, не сейчас, ― отмахивается от него Жан, отпускает мои плечи и обеими руками мягко пожимает мои ладони. ― Оля, посмотри на меня, пожалуйста.

Не сразу я нахожу в себе силы выполнить его просьбу, а встретившись взглядами, не обнаруживаю в глазах некогда любившего меня мужчины ни ненависти, ни злости, ни даже легкого раздражения.

― Оля, а где ты, по-твоему, находишься? ― спрашивает он. Обезоруженная ласковыми интонациями, я теряюсь под его пристальным взглядом, собираюсь убрать руки, но вместо этого по собственной инициативе переплетаю свои пальцы с пальцами Жана.

― Жан, блядь! Побойся бога! Она же не сумасшедшая! ― раздается с водительского кресла, и в этот раз Жан цыкает на Сережу, словно на плохо выдрессированную собачонку.

― Оля, я задал вопрос, ― говорит Жан, склоняет голову на бок и высоко вздергивает брови. ― Хорошо, я переформулирую. Ты понимаешь, что я… мы ― не твои галлюцинации?

Я шумно сглатываю и опускаю взгляд на наши руки. Похоже, мое подсознание, генерирующее происходящие во сне события, дало небольшой сбой. Способностью читать мысли обладала Аннушка, а не Жан. Иначе как мог он узнать, что я не считаю нашу поездку реальной?

― Ну, конечно же, вы не галлюцинации, ― быстро проговариваю я, только чтобы он отстал. Мне хочется проснуться, очнуться или безвозвратно сгинуть в пучине безвременья. Даже древняя плаха видится желанной альтернативой этой нескончаемой и жестокой пытке надеждой. Я понимаю, что Сережу и Жана не связывает ничего, кроме похожих на насмешку чудачеств судьбы, вновь и вновь сталкивавшей их в критических ситуациях, когда последний вынужден был несколько раз подряд вытаскивать первого с того света. Сознаю, что оба они не рыцари и не воины, а я не единственная женщина в их жизнях. Как они могли бы вызволить меня из подвала? Взяли бы штурмом дом Константина? Ринулись в бой с хранителями? Сколько бы я ни идеализировала обоих, ни за что не смогла бы ни представить, ни тем более поверить, что подобные геройства возможны в реальной жизни. Если Сережиной молодостью при желании можно оправдать беспечность и любые совершенные им безумства, то что могло бы сподвигнуть двухсотлетнего циника и конформиста нарушить чтимый веками договор и тем самым добровольно и осознанно подписать себе смертный приговор? Некая вечная любовь, в которую Жан не верил, даже будучи юношей? И всё же, несмотря на взвешенность и логичность доводов разума, в глубине души я не просто допускаю, а знаю, что двое по-настоящему дорогих мне мужчин на самом деле были способны объединиться, чтобы меня спасти. Даже без помощи героического Аниного Вани.

Словно подслушав мои мысли, Жан высвобождает руки и с нежностью, от которой я настолько отвыкла, что у меня буквально перехватывает дыхание, обхватывает мое лицо ладонями.

― Оленька, послушай меня, пожалуйста. Мы забрали тебя оттуда. Сергей сказал, что ты приходила в сознание. Там, в подвале. В клетке. Попробуй вспомнить. Оля, пожалуйста.

Я напрягаю память, но всё, о чем в состоянии думать, ― это его руки на моих щеках. Теплые и такие настоящие.

― Оля, он не несет бред? Ты не просто была в сознании, ты меня узнала и назвала по имени, ― упрямо продолжает вмешиваться в «разговоры взрослых» мой enfant terrible⁽¹⁾.

― Оль? ― с той же, так давно несвойственной ему нежностью проговаривает Жан мое имя.

― Оля! ― с переднего сиденья взывает ко мне Сережа.

Я уже открываю рот, чтобы попросить их обоих дать мне время привести в порядок мысли и обуздать мешающие им эмоции, когда память капитулирует и белым флагом выбрасывает первый образ-воспоминание ― идеально-голубая радужка и наливающаяся влагой слезинка.

― Сереженька, ― едва слышно бормочу я, вспоминая последние минуты своего пребывания в самом жутком месте из всех, куда за мою долгую жизнь забрасывала меня судьба, однако у Жана не человеческий слух, он слышит произнесенное имя и тут же отдергивает от меня руки.

Растерянно я перевожу взгляд с Жана на Сережу и обратно. Они действительно пришли за мной?! Вдвоем? Смогли договориться, составить план и привести его в исполнение?

― Как вы сняли с меня кандалы? ― Я подаюсь вперед и хватаю Жана за руку, а он отвечает на мой вопрос без промедления и удивления.

― Пришлось дожидаться, пока твой охранник придет в себя. Пригрозить ему шокером, а когда заартачился, пообещать свернуть шею, как котенку.

― Там на самом деле всё просто. Нужно вытащить заклепку. Даже инструменты не нужны. Просто знать, в каком месте поддеть. И еще штырек маленький, ― доносится из водительского кресла, и, не сговариваясь, мы с Жаном шикаем в его сторону.

― Сереж, прости, не сейчас, ― машинально добавляю я, по-прежнему не сводя глаз с лица Жана. В голове один за другим всплывают новые образы ― полусны-полувоспоминания, расплывчатые, зыбкие, не внушающие доверия. ― Потом вы спорили, кто понесет меня к машине?

― Да, ― коротко отвечает Жан, а Сережа, спасибо ему, не издает ни звука.

― Ты орал, что Сережа должен вести. А Сережа, он… ― на мгновение я задумываюсь, но память больше не намерена меня подводить, ― просто крыл тебя матом.

― Я ему уступил, ― соглашается Жан, и его взгляд пронизывает меня до мурашек ― столько в нем невысказанной боли, злости и… надежды?

― Оля, я никому не мог доверить тебя. После того, как увидел тебя… тебя… ― Сережа сбивается, я ловлю в зеркале заднего вида его испепеляющий взгляд и понимаю, что он зол куда сильнее Жана. ― Я чуть с ума не сошел, когда протиснулся в эту кошмарную клетку. Там было так тесно, так жутко воняло! А ты валялась в ней, будто мертвая…

― Сергей! Давай потихоньку. Не вываливай всё и сразу. Дадим Оле прийти в себя, ― сдержанно говорит Жан, и я благодарно ему улыбаюсь. Мне страшно представить, в каком состоянии они меня нашли, и меньше всего на свете хочется вспоминать о «комфортабельных условиях» моего последнего «временного содержания». «Всего на пару дней», ― вспоминаю я походя брошенные мне слова, агонию первой ночи, вовсе не фантастическую перспективу остаться в той клетке на недели и месяцы и непроизвольно вздрагиваю.

― Вы отнесли меня в машину. И переодели, ― уже без вопросительной интонации говорю я Жану, но ответ предсказуемо получаю от нашего водителя.

― Жану пришлось, ты насквозь была влажная! ― с надрывом произносит Сережа крайне двусмысленную фразу, словно пытаясь оправдаться ― то ли передо мной, то ли перед самим собой за то, что позволил другому мужчине меня раздеть.

― Одежда, Сергей. Влажной насквозь была одежда, ― все тем же ровным голосом поправляет его Жан, делает небольшую паузу и поднимает на меня глаза. ― Прости меня.

― О чем ты? ― искренне не понимаю я, всё еще надеясь увязать обрывочные воспоминания в логически обоснованный событийный ряд. ― За то, что переодел? Напротив, спасибо, что вы обо мне позаботились. На меня вылили ведро воды.

― За то, что я это допустил, ― уточняет Жан и растягивает губы в кривую ухмылку.

Я честно пытаюсь осмыслить сказанное, понимаю, что он не шутит, но не могу поверить в то, что человек, с которым мы расстались больше восьмидесяти лет назад, всерьез может считать себя ответственным за мою жизнь и за сделанный мной выбор. Впрочем, если задуматься, разве сама я далеко от него ушла? Если бы от принятых мною решений не зависела жизнь Жана, я ни за что добровольно не приблизилась бы к Костикову подвалу. Никогда не позволила бы обращаться с собой так, как делали эти люди. Не было бы ни кандалов, ни кладовки, ни клетки, ни почти двадцатичетырехчасового марафона непрекращающегося насилия.

― Жан, я по своей воле пошла с Константином и его людьми. Чтó ты должен был сделать? Всех их поубивать?

― Хотя бы, ― отвечает он, и от непреклонности в его голосе меня пробирает дрожь.

― Ты понятия не имел, как они будут со мной обращаться!

― После того как своими глазами увидел убийство невиновного мальчишки? Они не дали ни ему, ни нам ни секунды, чтобы понять, что происходит. Просто взмахнули топором и подожгли тело.

От внезапного приступа тошноты меня сгибает пополам. Я зажимаю рот ладонью, гоню от себя навязчивые воспоминания о шершавой поверхности древнего пня, на котором вчерашним утром должна была окончиться моя жизнь, о занесенном над головой «самозатачивающемся» топоре, в панике взмахиваю свободной рукой, и, к счастью, Жан понимает меня без слов и мгновенно. Жестким, не допускающим пререкания тоном он приказывает Сереже свернуть на обочину. Как только машина останавливается, Жан нагибается через меня и открывает дверцу. Одной рукой он удерживает меня от падения, а другой ― собирает вверх мои волосы, пока меня выворачивает наизнанку ― впервые за сто пятьдесят лет.

Цéлую вечность спустя, когда рвотные позывы наконец стихают, Жан аккуратно возвращает меня на сиденье и протягивает безупречно выглаженный платок. Я провожу белоснежной тканью по своим губам и бессильно роняю руку.

― Пожалуйста, не расстраивайся. Как только захочешь, я покормлю тебя еще раз, ― говорит он и забирает платок из моей ладони. ― Давай я сам. Ты же не видишь.

Не спрашивая разрешения, осторожно Жан прижимает ткань к уголку моего рта, проводит по подбородку, очищает щеки от капелек крови. Неуместной заботой он будто нажимает на невидимый спусковой крючок и второй раз подряд, возрождая к жизни болезненное, триггерное воспоминание, возвращает меня назад, в подвал, из которого сам же вытащил. Внутренности скручивает в тугой узел, стóит только подумать о человеке, спасшем мне жизнь, заслужившем доверие, а потом без колебаний и сожалений попытавшемся меня изнасиловать в так похожей на гроб кладовке. Всплывающие в памяти образы живые и отвратительные: теснота, полумрак, тяжелый металл, вгрызшийся в запястья, тонкий аромат дорогого парфюма, неотрывно наблюдающие за мной глаза, надежно сокрытые под темными линзами, чужие руки, хозяйничающие на моем лице, неприятное шуршание бумажных полотенец. Я крепко зажмуриваюсь, отчаянно борюсь с дурнотой, сопротивляюсь ей из последних сил, но Жан прикасается к моим волосам ― точно так же, как это делал безжалостно изорвавший мои любимые пальто и платье недочеловек, и я понимаю, что проиграла. Резким движением я отталкиваю от себя его руку и, рискуя вывалиться из машины, высовываюсь из открытой двери. На этот раз меня мучительно и долго рвет желчью. Я почти отключаюсь, когда Жан помогает мне вернуться в салон и укладывает мою голову себе на колени.

― Ну что же ты?.. ― с сожалением в голосе говорит мне он, а я не чувствую в себе сил просто сфокусировать взгляд на его лице.

― Олечка, что с тобой? ― Сережа отодвигает кресло назад, оборачивается к нам и обхватывает ладонями мои неприкрытые растянутым свитером колени. Жалость и искренняя обеспокоенность моим состоянием с легкостью прочитываются в его взгляде и абсолютно меня не трогают. Так же, как меня не волнуют внимание и забота Жана. Всё, о чем я могу думать, что ненавижу чертову беременность, собственную слабость, зависимость от других людей, а больше всего ― человеческую физиологию.

― Сережа, убери руки и возвращайся за руль, ― обманчиво мягким тоном говорит Жан и, перегнувшись через меня, захлопывает дверь машины. ― Ты понимаешь, что это не квест и не компьютерная игра? Как ты думаешь, чтó эти приятные люди, которые вломились к тебе домой, сделают с нами, если нагонят?

Я поднимаю взгляд на Сережу и отстраненно замечаю на его лице так хорошо знакомое мне характерное собственническое выражение.

― Олечка, поговори со мной, пожалуйста, ― упрямо продолжает он, демонстративно игнорируя Жана, и запускает руки под свитер.

― Сережа! ― слабо сопротивляюсь я, когда его ледяные ладони накрывают мою обнаженную грудь, но только потому что мне неприятны прикосновения к коже холодных пальцев. Меня мало волнуют чувства Жана, на коленях которого я лежу. Не беспокоит ревность Сережи. Я чувствую себя выпотрошенной, опустошенной физически и эмоционально. Куда бы мои мужчины меня ни везли, я очень хочу поскорее добраться, найти себе укромное место для сна и попытаться отключиться от реальности по меньшей мере на гребаные сутки.

― Мальчик, выслушай меня, ― говорит Жан, поднимает руку и кладет ее на плечо Сережи. ― Нам нужно отвезти Олечку в безопасное место. Заканчивай ее лапать и сядь за руль, пожалуйста. Или тебе хочется, чтобы ее убили у тебя на глазах? После нашего побега, если отдать ее им в руки, эти люди убьют ее мгновенно. Еще один раз рассказать тебе, как они это делают?

Впервые рядом с ними я испытываю что-то похожее на беспокойство. Затуманенным накатывающей дурнотой разумом пытаюсь понять, почему двухсотлетний прожженный циник не просто ведется на бесхитростные провокации потерявшего голову от первой разделенной любви мальчишки, но и самозабвенно подначивает его в ответ.

Сережа резко поводит плечом, сбрасывая руку Жана, и, не сводя глаз с его лица, несколько раз нарочито дерзко проводит ладонями по моей груди, очевидно доказывая себе, мне и сопернику, что обладает по отношению к моему телу всеми правами эксклюзивного собственника.

― Это не я отдал Олечку блядским фанатикам, которые запихнули ее в собачью клетку, ― чеканя слова говорит он. ― Если бы я знал, на чтó эти люди способны, я умер бы, но не допустил, чтобы хотя бы один из них до нее дотронулся!

― Сергей, мы уже вчера выяснили, что ты герой, ― откликается Жан, зачарованно прослеживая взглядом за перемещениями рук Сережи под шерстяной тканью. ― Тебе никто не запрещает трогать твою женщину. Но ты можешь отложить это увлекательное занятие хотя бы на пару часиков? Ты видишь, что ей плохо?!

― А тебе хочется, чтобы я спрашивал твоего разрешения всякий раз, как у меня появится желание к ней прикоснуться?! ― Сережа срывается на крик, непроизвольно сжимает пальцы на моей груди, и я понимаю, что игнорировать вызревающую, словно гнойник, ссору далее невозможно.

― Мальчики, ― негромко зову я, с не красящим меня удовлетворением отмечая, как оба вздрагивают при звуке моего голоса. ― Если вы не хотите, чтобы я умерла в этой треклятой машине, пожалуйста, заканчивайте свой срач. Сережа, вернись за руль, очень тебя прошу.

С готовностью угодить, которая всегда мне в нем нравилась, Сергей кивает и с нежностью гладит меня по животу. Невольно я вздрагиваю и по возможности незаметно нахожу и сжимаю руку Жана, а он опускает на меня глаза и отрицательно качает головой. За чертову прорву лет, что мы знаем друг друга, у нас не осталось потребности в словах для продуктивной коммуникации. Я благодарно улыбаюсь Жану за то, что сохранил мою тайну, и он быстро, как будто случайным движением головы, кивает в ответ. Безусловно, Сереже придется рассказать о беременности, но совершенно точно не сегодня и так, как я сочту нужным это сделать.

― Оля, я тебя люблю, ― произносит Сережа и, не дожидаясь ответа, возвращается за руль и заводит мотор.

Машина срывается с места, разгоняется и устремляется в беспредельную темноту ночи, увозя в неизвестность меня и моих верных спутников.

― Постарайся расслабиться и ни о чем не думать, дорога долгая, ― тихо шепчет Жан, зная, что я точно сумею его расслышать. Его руки, исполняя функцию ремня безопасности, обвиваются вокруг меня ― надежно и крепко, а я удобнее устраиваю голову у него на коленях и закрываю глаза. ― Захочешь есть, скажи мне. И ни о чем не переживай. Нас не найдут.

«Почему я не спросила, куда мы едем?» ― мелькает на периферии сознания последняя осмысленная мысль, и в следующее мгновение я отключаюсь, проваливаюсь в сон без сновидений, тягучий, вязкий, затягивающий, словно болотные топи. Сюрреалистичная, как предсмертная фантазия умирающего мозга, поездка видится мне бесконечной. Всякий раз, как я прихожу в себя или просыпаюсь, реальность истончается, становится всё более и более зыбкой, грани между сном, бодрствованием и беспамятством стираются, дезориентируют во времени и пространстве. Не остается ничего определенного, устойчивого. Я лишаюсь последних ориентиров. Кто я? Где? Что за люди со мной? Будет ли темнота вечной? Эфемерными огоньками за окнами вспыхивают и гаснут фонари, сменяясь беспросветной густой чернотой. Я вглядываюсь в нее, барахтаюсь, пытаюсь зацепиться, ухватиться за что-то твердое, незыблемое, силюсь понять, на каком я свете, жива, мертва, сплю, в обмороке, пока теплые губы не прикасаются к моему лбу неуловимо быстрым, едва ощутимым поцелуем. Только тогда я выдыхаю. Лицо Жана ― та самая, искомая, жизненно необходимая мне константа, постоянная неизменная величина в хаосе разрушенного до основания мира, способная рассеять сгустившуюся надо мной мглу, уравновесить реальность и бред моего воспаленного сознания.

Изредка с переднего сиденья доносится голос Сережи. Он справляется о моем самочувствии, бормочет что-то невнятно-ободряющее, протяжно и тяжело вздыхает и вновь надолго умолкает. У меня нет ни желания, ни потребности вслушиваться в произносимые им слова; для напоминания о том, что он рядом, достаточно звука его голоса. Мой дорогой Сережа, рассмешивший меня нелепым и неуместным признанием в любви уже после третьей нашей совместной ночи. Сережа, которого бо́льшую часть нашего недолгого романа совершенно напрасно я не воспринимала всерьез, исключительно как мальчика, который вот-вот наиграется в так неподходящую ему по возрасту и образу жизни любовь, раскапризничается, топнет ножкой и вычеркнет себя из моей жизни прежде, чем я запомню его привычки и вкусовые пристрастия, сама привыкну с шутливой нежностью убирать с его лица вечно падающую на глаза смоляную прядку или случайно в разгар рабочего дня поймаю себя на совсем не пугающей мысли, что с нетерпением жду вечера, чтобы его обнять, а, может быть, позволю себе еще вчера недопустимое первое сомневающееся «а что, если?» Сережа, который не испугался и не исчез, когда на нашем пути возникли странные и страшные люди в черном. Настоящий герой, на своих руках вынесший мое бесчувственное тело из чудом не убившего меня адского подземелья.

Лицо Жана, голос Сережи ― мои ориентиры, путеводные маяки, раз за разом, снова и снова спасают меня, вырывают из смертельной ловушки, выводят из тьмы, не позволяют реальности пойти рябью, а миру утратить необходимую для жизни устойчивость и не впускают в салон уносящего меня к неведомому убежищу автомобиля дурные предчувствия, сомнения и страхи. Бескрайняя ночь за окнами, кажется, никогда не сменится рассветом, машина подпрыгивает на ухабах, когда Сережа съезжает с трассы или проезжает очередную то ли спящую, то ли заброшенную деревню, руки Жана удерживают меня от падения, с водительского кресла звучат извинения и обещания вести осторожнее, и в эти моменты я чувствую себя почти счастливой ― любимой и защищенной, и не хочу, чтобы наша поездка заканчивалась. Не прислушиваясь к словам, я впитываю, вбираю в себя голос Сережи, согреваюсь теплом сжимающего меня в тесных объятиях Жана. Эгоистично, но они нужны мне, оба, здесь и сейчас. Лишиться одного из них, хотя бы на время, равноценно потери жизненно важного органа. Я хочу, но боюсь спросить, а что будет, когда мы приедем? Они останутся со мной? Как долго планируют скрываться? Нас будут искать, и после столь дерзкого побега беременность на любом ее сроке не убережет меня от немедленного исполнения приговора. Вряд ли моих спасителей ждет иная участь. Договор между хранителями и вампирами не распространяется на Сережу, но захотят ли люди, с «гуманностью» которых я имела несчастье познакомиться близко и досконально, оставлять живого свидетеля? Если героические мальчики просчитались с выбором временного укрытия, все трое мы обречены на скорую смерть. Я уже открываю рот, чтобы задать вопрос о конечной точке нашего путешествия, но в последний момент передумываю. Пока мы вместе, пока мы в пути, никто и ничто не причинит нам вреда, думаю я, наощупь отыскиваю ладонь Жана и крепко стискиваю ее в своей.

Несколько раз мы останавливаемся, чтобы единственный человек из нашей троицы заправил машину, сходил в туалет или купил себе что-то перекусить. Однажды инициатором остановки становится не Сережа, а нечто извне. Реальность бесцеремонно вторгается в созданный для меня моими мужчинами островок безопасности, стуком дубинки по стеклу развеивает одолевающий мое сознание морок.

Сережа опускает окно, и я вижу одутловатое лицо человека в форменной зимней одежде.

― Почему номерной знак залеплен грязью? ― Остановивший нас гаишник сразу переходит к сути, и пока Сережа мнется, очевидно выбирая между неудачными ответами и сомнительными действиями, я выпрямляюсь, по его примеру опускаю окно и подзываю к себе представителя власти. С истинным наслаждением я заглядываю в глаза, не спрятанные за темными стеклами.

Вытянувшись в струнку, гаишник вслушивается в мои слова, а затем отдает честь и желает счастливого пути.

― Как ты это сделала?! ― выруливая на дорогу, спрашивает Сережа, но на ответ у меня не остается ни сил, ни желания. Перед моими глазами затевают свои однообразные и безыскусные танцы предобморочные мушки, я откидываюсь на сиденье и жадно глотаю морозный воздух из все еще приоткрытого окна.

― Сереж, подожди с вопросами, ― говорит Жан и, словно фокусник, из ниоткуда извлекает и подносит к моим губам пакетик с кровью. Не помня себя, я присасываюсь к трубочке, осушаю содержимое буквально в пару глотков, удовлетворенная выпускаю клыки, а мир обретает утраченные четкость и яркость.

― Где мы сейчас? ― заново обживаясь в пространстве и времени, спрашиваю я, но мои спутники не торопятся мне отвечать. За окнами ― непроглядная тьма и высвеченные светом фар нескончаемые вереницы деревьев. Меня пробирает крупная дрожь. Непроизвольно я обхватываю себя руками, прячу нижнюю часть лица в ворот свитера. Не могу отвести взгляд от простирающейся далеко-далеко вперед проселочной дороги. Господи, да куда они меня завезли?!

― Псковская область, ― доносится с водительского сиденья, когда я уже открываю рот, чтобы повторить вопрос. ― Ничего интересного. Леса, деревни и плохая дорога.

― Но вы же не собираетесь прятаться в лесу? ― нарочито беспечным тоном уточняю я, не получаю ответа, и злосчастный вопрос больше не видится мне невинной шуткой. ― Вы с ума сошли?! Как я в моем… как я… Я не стану шляться по лесам. Даже в вашей чудесной компании.

― Мне наивно казалось, что живописные пейзажи и сама возможность где-то шляться более привлекательная альтернатива клетке и кандалам. Но, очевидно, это дело вкуса, ― холодно улыбается Жан и отворачивается к окну.

― Какие пейзажи? Вы с ума сошли?! ― Невольно я повышаю голос, впервые обращаю внимание на размеры сугробов на обочинах и медленно выдыхаю в попытке успокоиться. ― Жан, милый, ты ведь шутишь? Ну какой лес? Мы утонем в снегу.

― Если тебе так не терпится умереть, попроси своего мужчину развернуться, ― жестко говорит Жан, наклоняется вперед и стучит по спинке водительского кресла. ― Сереженька, а ты как? Готов отдать жизнь за любимую?

― Да что вы оба… ― Сережа едва не срывается на крик, на мгновение замолкает, а потом резко выкручивает руль и съезжает к обочине. Заглушив мотор, он двигает сиденье назад, высовывается из-за спинки, ловит мой взгляд и протягивает руку. Я делаю над собой усилие, чтобы не оглянуться на Жана, и без заметного промедления вкладываю свою ладонь в руку Сережи. Он улыбается и с нежностью пожимает мои пальцы. ― Олечка, всё, что происходит, не укладывается у меня в голове. Мне страшно представить, чтó ты пережила. Но, Оль? Какой снег? Какой лес? Я боялся тебе сказать, куда мы едем, потому что понятия не имею, что нас там ждет. Это может быть заброшка. Я не знаю, жив ли хозяин. Живет он там? Или продал дом? Прости, что не сумел придумать для тебя ничего лучше. Твой… Жан, он сказал, что уехать в другой город или страну нам не дадут и что нужно место, чтобы на какое-то время тебя спрятать. Оля, я очень хочу заверить тебя, что дом, в который мы едем, не развалился и не разграблен, но я просто не знаю. Это дом отца моего школьного друга. Когда мы были подростками, проводили там почти каждые каникулы. В последний раз я приезжал туда после армии, то есть в году пятнадцатом. Всё, что я знаю, приятель пару лет назад уехал за границу, мать умерла, а отец продал бизнес. Но этот дом сразу пришел мне в голову. Кто-то из вас смотрел «Сумерки»?

Последний вопрос поражает своей неуместностью, как будто Сережа намеренно обесценивает серьезность ситуации или таким идиотским способом хочет уйти от неприятной темы. Я высоко вскидываю брови, дожидаясь пояснений, но он лишь по-детски вертит головой, переводит взгляд с меня на Жана, таращит глаза и хлопает чертовыми длиннющими ресницами. Не желая обижать Сережу, я не отбираю у него свою руку, украдкой скашиваю глаза на бывшего мужа и вижу на его лице то же недоверчивое изумление, что испытываю сама. Никаких сюрпризов. Мы с Жаном слишком хорошо друг друга знаем. Непроизнесенный вслух вопрос: «Как, черт возьми, ты умудрилась забеременеть от ребенка?!» повисает в воздухе, словно в пририсованном над его головой диалоговом облачке.

― Я не смотрела, ― сдержанно отвечаю я. ― Это что-то про вампиров и для подростков?

― А я и был тем подростком, ― говорит Сережа, смущенно гладит мою ладонь и принужденно смеется. ― Когда вышел первый фильм, мне было двенадцать.

― О, да, это «что-то про вампиров». Я смотрел всю серию! ― сглаживая неловкую паузу, объявляет Жан и окидывает нас снисходительным взглядом. ― Наша Оля, конечно, не вспомнит, но я приглашал и ее, и других членов нашей семьи присоединиться ко мне. Вы не знали, от чего отказываетесь! Это была добротная, смешная комедия! Представь, главным героем у них был вампир, с виду вполне себе взрослый и сформировавшийся юноша, не помню, сколько сотен годков, который, следуя то ли вечной легенде, то ли наказанию, безропотно, но с трагичным лицом изображал этакого байронического старшеклассника. Вдумайтесь, у тебя в запасе вечность, перед тобой открыт целый мир, а ты выбираешь вечно учиться в школе! В школе, Сереженька, в школе!

― Что тебя так забавляет? Можно подумать, ты сам с фантазией распорядился дарованной вечностью. Провинциальный городок, одни и те же лица, одна и та же больничка, одни и те же бабенки и один и тот же дед, мне кажется, или слегка тривиальненько звучит? ― приторным голоском уточняю я. ― Не напомнишь, сколько раз за последние… тридцать-сорок лет ты выезжал дальше пригорода Смоленска?

Предсказуемо Жан отзеркаливает мою улыбку и с выработанной годами практики точностью ― вплоть до каждой воркующей нотки ― копирует мои интонации.

― У тебя отличная память, и ты не хуже меня можешь поведать, куда и сколько раз я выезжал за пределы Смоленска и его пригорода. Учитывая, что за исключением нескольких рабочих поездок ты выезжала вместе со мной. И, ma chère⁽²⁾, «тривиальненько» о жизни в России?! Ты должно быть шутишь. Это же вечный, всегда непредсказуемый аттракцион! Только ты решил, что всё для себя понял, тут же крутой вираж, соскребай себя с пола и начинай с нуля. Сколько только на нашем с тобой веку в этой стране случилось переворотов, больших, не очень и совсем маленьких? Можно сказать, я вампир-экстремал, что не уехал в более спокойное местечко. А что касается жителей городка и моих бабенок, то и тут ты не права, за исключением деда естественная смена лиц происходит на регулярной основе. Кто-то рождается, кто-то умирает…

― Кто-то не может не сгущать краски, ― перебиваю я. ― Окстись, вампир- экстремал! Может, расскажешь, какие перевороты и потрясения ты здесь пережил после войны? Однажды поспорил с дедом? Назвал очередную бабенку чужим именем?

― Тебе напомнить, как в девяностые я латал местных братков, чтобы накопить на поездку в Ниццу? Кстати, а для какой бабенки я тогда так старался? Какой-то очередной и безымянной?

― Ну вывезли тебя один раз на какую-то дачку с мешком на голове. В тебя даже ни разу не выстрелили. Заштопал бандюгана, получил пакет денег, провел с не чужой тебе женщиной незабываемые выходные во Франции, впервые за почти что семьдесят лет. Так нет же! Преподнесет это так, будто реально он рисковал своей жизнью ради моего каприза. И как будто сам он в Ниццу ну совсем не хотел. Силой тащили, на аркане болезного!

― Простите, а вы о той самой войне говорите? ― тихо и робко встревает в нашу пикировку Сережа и чуть сильнее сжимает мои пальцы. Несколько раз я открываю рот, но закрываю, не найдясь с ответом. Страшно не просто представить, подумать о том, как он отреагирует, узнав, какая временная пропасть разделяет нас с ним на самом деле.

― О той самой войне, Сережа, ― видя мое замешательство, «приходит на помощь» Жан. ― И ты же понимаешь, что нашей Оленьке вовсе не тридцать с небольшим, не «ближе к сорока» и даже не пятьдесят?

Прежде чем продолжить, он опускает взгляд на наши с Сережей соединенные руки.

― Я дал тебе право выбора, узнать всю правду или исчезнуть. Что ты мне ответил?

― Что я люблю Олю и готов ради нее на всё, ― без смущения и пафоса отвечает Сережа, смотрит в глаза бесхитростно и прямо, как будто заглядывает в самую душу. ― Мне плевать, кто ты, сколько тебе лет и сколько раз вы с ним были в Ницце. Пока ты позволяешь, я буду рядом. И черт меня дери, если я понимаю, почему ты это мне позволяешь.

― Потому что… ― горячо начинаю я, подаюсь вперед, но вовремя спохватываюсь. Жан не заслуживает выслушивать мои признания другому мужчине. Только не сейчас, после всего, что он для меня сделал. ― Я благодарна тебе, Сереж. Так чтó ты говорил про дом? И почему спросил, смотрели ли мы «Сумерки»?

Аккуратно я высвобождаю ладонь из его пальцев и, отстранившись от обоих мужчин, откидываюсь на сиденье. Мне хочется обхватить себя руками, закрыться от них пусть и таким нелепым способом, но желая сберечь хотя бы внешнюю невозмутимость, я мысленно считаю от одного до десяти и водружаю на лицо маску заинтересованного слушателя.

― По нескольким причинам. Раз ты не смотрела, расскажу. У героев был дом в лесу. В то время мы были одержимы вампирской темой. Носились по своему лесу, пытались, как в фильме, карабкаться на деревья. При помощи свеклы или пищевого красителя делали кровь. Она была до отвращения мерзкой, но мы сыпали в нее сахар и упрямо глотали, чуть ли не литрами, и верили, что вампиры и оборотни существуют. А еще… ― он с умилительно-трогательным выражением лица застенчиво улыбается и пожимает плечами, ― я мечтал, что однажды встречу девушку-вампира и…

― Поэтому ты так легко принял информацию о том, кто мы? ― Жан обрывает Сережу на полуфразе и поворачивается в мою сторону. ― Дед был прав, когда убеждал меня, что я женился на настоящей ведьме. Как ты наколдовала себе это чудо? Только задумайся, сколько на свете мужчин и какова вероятность встретить среди них именно того единственного, детской грезой которого ты являешься? Попахивает чем-то фрейдистским, никому не кажется? Впрочем, хорошо, что твоего непристойно юного возлюбленного ничего не смущает.

― Мне, между прочим, двадцать четыре, ― хмуро заявляет Сережа, и я чудом сдерживаю нервный смешок.

― Je suis désolé, mon ami. Прошу прощения, мой друг, ― с наигранным сожалением извиняется Жан. ― Пристойно юного. Впрочем, в былые времена двадцать четыре года воспринимались истинной зрелостью. Помнишь, ma chère fille⁽³⁾, как в тридцать пять ты заламывала руки, называла себя старухой и страстно мечтала отыскать способ остановить время?

― Потому что кому-то очень нравилось строить из себя загадочного страдальца. Играть в секретики и врать, что бессмертие ― обуза и тяжкий крест, а не дарованное вселенной благо. «Оленька, все, кого ты любишь, умрут!» ― передразниваю я и в притворном ужасе округляю глаза. ― Ну так ты же не умер. Пророчества самопровозглашенной Кассандры не сработали?

― О, как мило! Ты меня любила. Это, конечно, никакая не новость, но все равно приятно услышать, как говорится, из первых уст. ― Губы Жана расплываются в фирменной улыбке удачно отохотившегося мартовского кота, гипнотически обаятельной, абсолютно непристойной, обезоруживающей, безотказно очаровывающей каждую женщину, которой выпадала честь быть ею удостоенной. Словно против воли я улыбаюсь в ответ и вздрагиваю от прикосновения к колену пальцев Сережи.

― Оля! ― требовательным тоном зовет меня он. ― Поговори со мной, пожалуйста. Я говорил, как тебе идет мой свитер?

― Да ты на нее мешок надень, будет смотреться изящно и утонченно. Я же говорю, ведьма, как она есть!

― Жан! ― Я повышаю голос, наблюдая, как губы Сережи сливаются в тонкую линию. Вновь пытаюсь сгладить, минимизировать конфликт на стадии его зарождения, ловлю Сережин взгляд, вымучиваю улыбку, но отдаю себе отчет в том, что надолго меня не хватит. Мы даже не приблизились к конечной цели нашего путешествия, а я уже готова придушить их обоих. ― Так что с «Сумерками»? Ты вспомнил про фильм, потому что…?

― Потому что, как я уже говорил, в фильме у героев был дом в лесу. Как и тот, куда мы едем. Это очень красивый дом, реально посреди леса. С большим садом и маленьким прудиком. Вокруг нет соседей, вообще никакой цивилизации. Хозяин, приезжая туда, хотел отдохнуть от людей. Да и просто любил уединение. В начале девяностых он поднялся на чем-то сомнительном. Мог позволить себе любой каприз. Там были все удобства. Библиотека. Пристройка с бильярдом. Несколько спален. Тебе бы понравился этот дом, − игнорируя Жана, говорит мне Сережа. − Особенно поздней весной, когда всё цветет. Ну и самое главное, когда тебя будут искать, на этот дом невозможно выйти даже через меня. Все связи между мной, хозяевами дома или их наследниками давно разрушились. Олечка, послушай меня. Мне страшно тебя туда везти. Если дом превратился в заброшку без окон и без дверей, мы обязательно придумаем другой вариант.

― Без окон, без дверей, ― машинально повторяю я, прикрываю глаза и медленно выдыхаю. Всем нам не просто удалось отвлечься от грозящей жестокой расправой реальности, по моим ощущениям, я будто вернулась назад во времени, в пресловутую нормальность, которую не замечаешь до тех пор, пока у тебя из-под ног сокрушительным ударом не выбивают почву, ― туда, где мне и в голову не могло прийти, что вот так запросто меня можно облить водой, а потом запихнуть в темный и тесный чулан. ― Сережа, после всего, что случилось со мной вчера, любое место, хотя бы отдаленно похожее на дом, станет для меня пятизвездочным отелем. Ни одной заброшке, даже с полуразрушенными стенами, не сравниться с тем, куда меня засовывали эти люди. Они не сразу догадались, что можно забрать одну из клеток из бывшего приюта для животных, где накануне нас всех едва не переубивали. А пока обдумывали этот вопрос, везли клетку и устанавливали ее в подвале, для меня нашли чудесное место временного размещения. Меня заперли в кладовке для хозяйственного инвентаря. В ней нельзя было ни сесть, ни развернуться. И я не рассказываю вам, чтó они при этом со мной делали и как обращались.

Когда я замолкаю, в салоне воцаряется давящая тишина. У меня нет никаких сомнений, о чем в этот момент вспоминают и Сережа, и Жан. Момент, когда они нашли меня в «собачьей клетке», я уверена, произвел на каждого из них неизгладимое впечатление. Порванные пальто и платье не оставляли простора для фантазии, с безжалостной однозначностью, «в лоб» сообщая о том, как складывались и в каком направлении развивались взаимоотношения их владелицы и ее тюремщиков. Чтобы не видеть обращенные на меня жалостливые взгляды, я крепче зажмуриваю глаза. Несколько раз, пытаясь успокоиться и выровнять дыхание, я вновь считаю от одного до десяти и обратно. Прием не срабатывает, болезненные воспоминания не меркнут, а только множатся, разрастаются, подчиняют сознание и волю, на физическом уровне вынуждают заново испытать шок и унижение от пережитого насилия. Будто вновь оказавшись в центре сужающегося круга, образованного безжалостными, безликими и безымянными людьми в черном, я съеживаюсь на сиденье, втягиваю голову в плечи, цепенею, беззвучно всхлипываю.

― Вы же не думаете, что я не сознаю, как разворачивались бы события, не приди вы за мной? ― по возможности бесстрастным голосом спрашиваю я, но неуёмные слезы, заструившиеся из-под смеженных ресниц, выдают меня с головой. ― Два самых очевидных варианта ― ничего бы не поменялось, меня оставили бы в том положении, в каком вы меня застали, в той же клетке, в той же позе догнивать вместе с чертовым сеном на недели или на месяцы, и хорошо, если бы хотя бы изредка кормили, и второй ― куда более реалистичный ― они бы меня убили.

Быстрыми и резкими движениями я размазываю по щекам слезы и наконец решаюсь поднять глаза на так и не проронивших ни словечка мужчин.

Потрясенные моими словами, оба смотрят куда угодно, но только не на меня. Я тяжело вздыхаю и договариваю то, что собиралась сказать.

― Убили бы. Соблюдая требуемые договором ритуалы или нет, не имеет значения. Наш Костик не настолько туп, чтобы не понимать очевидное ― показывать меня семье в том виде, в каком они запихнули меня в клетку, чревато гневом и всяческими неприятными для его драгоценной задницы последствиями. С останками всё гораздо проще. Жан, вы сами создали прецедент, когда даже не тявкнули на них после убийства Жени. Нет вампира ― нет проблемы для его палачей. Идеальная схема! А таких понятий, как этика, мораль, элементарное сочувствие, по отношению к нам для них просто не существует, ― на мгновение я замолкаю, но все же нахожу в себе силы сделать изобличающее признание, ― и теперь это более чем обоюдно. Я и раньше не сильно переживала из-за того убийства, а сейчас жалею только о том, что он был один. Если бы можно было всех их согнать в подвал и запереть дверь, без сомнений, без каких-либо душевных терзаний я облила бы этот чертов дом бензином и подожгла. А потом наслаждалась их предсмертными криками.

Не меньше слушателей шокированная двумя последними фразами я лихорадочно перевожу взгляд с одного лица на другое, но оба старательно отводят глаза. Не глядя на меня, Жан кладет руку мне на плечо и коротко кивает Сереже. Так же молча и не поднимая глаз, тот касается моего колена, возвращается за руль и заводит мотор. Какое-то время я безуспешно пытаюсь поймать взгляд Жана, но быстро смиряюсь и отворачиваюсь к окну.

Оставшуюся, самую тяжелую часть пути мы проводим в тишине. Мельтешащие за окнами силуэты деревьев, темных полуразрушенных домов, редких заправок вызывают прилив дурноты и головокружение, машину подбрасывает на бесконечных, сменяющих одна другую проселочных дорогах, украдкой я посматриваю на будто высеченный из камня профиль Жана, бросаю взгляд на зеркало заднего вида и не могу не думать о том, что нам троим предстоит жить в одном доме. Формально расставшись больше восьмидесяти лет назад, мы с Жаном с мазохистским упрямством продолжали сходиться и расходиться, так и не поставив в отношениях окончательную точку. Как он планирует уживаться с Сережей на одной территории? Зачем вообще понадобилось посвящать моего любовника в наши тайны и тащить за собой в подвал хранителей? Я слишком хорошо знаю Жана, чтобы хотя бы допустить абсурдную мысль, что он пошел на этот странный шаг ради меня. Мой бывший муж ревнив и эгоистичен. И, получается, Сережа зачем-то ему понадобился? Вот только чем смертный и не самый воинственный человек на свете мог помочь двухсотлетнему сверхсильному существу? Послужить личным водителем? Даже звучит глупо, Жан без проблем мог взять напрокат машину или воспользоваться моей. Быть может, ключевую роль сыграло предложенное Сережей укрытие? Однако и это предположение не выдерживает критики, стóит только задуматься, сколько тех заброшек в той или иной степени сохранности раскидано по стране. И потом, можно ли считать заброшенный дом подходящим местом для проживания беременной женщины? Почему не попробовать затеряться в каком-нибудь большом городе? У Жана были на это деньги, кроме того, он имел доступ и ко всем моим сбережениям. Сколько я ни пытаюсь выдвинуть более-менее правдоподобную версию непостижимого для меня поступка Жана, ни одна из них не кажется мне убедительной. За те три-четыре часа, что прошли с начала путешествия нашей троицы, они с Сережей только и делали, что ссорились, мерились причинными местами и степенью моей к ним благосклонности. Так какой логике как организатор моего побега следовал Жан, когда принимал решение включить в свой план не просто соперника, а отца моего будущего ребенка? Я вновь скашиваю на него глаза, и в этот раз мне везет. Долго и пристально мы с Жаном смотрим друг другу в глаза, а затем он улыбается мне и кивает. Счастливая, я не могу сдержать ответной улыбки. Всё случилось так быстро, думаю я, продолжая улыбаться ему, как не улыбалась уже больше века ― с доверчивой нежностью и обожанием. Всё, о чем я думала ранее, видится теперь неблагодарной глупостью. Ни Жану, ни Сереже не оставили времени ни на планирование, ни на рефлексию по его поводу. Они оба просто пытались меня спасти и сделали для этого всё возможное и невозможное.

― Мальчики, спасибо вам, ― произношу я запоздалые, но самые искренние слова благодарности.

Жан снова молча кивает и, не привлекая внимания нашего водителя, украдкой гладит меня по бедру.

― Детка, не за что! Главное, что у нас получилось вырвать тебя из этого кошмара, ― откликается Сережа и, прежде чем Жан успевает прицепиться к обращению «детка», делает важное для всех нас объявление. ― Впереди последний поворот. Мы приехали.

― Если остались стены и крыша, считайте, мы сорвали джекпот! ― с несвойственной ему жизнерадостностью в голосе восклицает Жан. ― Оля, забыл сказать. Я попросил Сергея собрать в дорогу твои вещи. Так что тебе не придется всю оставшуюся жизнь расхаживать в его свитере. Как Сергей справедливо отметил, свитер тебе очень идет, но возможность переодеться не может тебя не порадовать.

Не в силах думать о чем-то, кроме состояния нашего будущего пристанища, я цепляю на лицо улыбку, горячо благодарю обоих, что-то говорю; подражая Жану, придаю голосу радостные интонации и не могу обуздать нарастающую тревогу в ожидании того, что ждет нас троих за судьбоносным поворотом. Сережа в последний раз за нескончаемую ночь выкручивает руль, и оставшиеся два-три километра мы проезжаем по идеально заасфальтированной дороге. Высвеченный фарами высокий каменный забор внушает доверие, как и сохранность массивных ворот, неподалеку от которых Сережа останавливает машину. Он выглядывает из-за спинки кресла, переводит взгляд с меня на Жана и лучезарно улыбается во все зубы.

― Я не люблю забегать вперед, но раз забор цел, а ворота заперты, высока вероятность, что с домом всё в порядке, ― говорит он и распахивает дверь. ― Ждите! Я присмотрюсь поближе, что там и как.

― Жан…

― Оль…

Мы заговариваем одновременно, стóит Сереже покинуть салон. Я замолкаю, по давней привычке безропотно уступая первенство мужчине, который однажды, невзирая на безрассудно поставленный мной кровавый ультиматум, обвел смерть вокруг пальца и даровал мне вожделенную вечность, а сейчас снова поставил на кон свою жизнь, чтобы спасти мою.

― Что ты хотела сказать? ― предсказуемо спрашивает он. Мы переглядываемся и неловко смеемся. Что-то остается неизменным веками: его впитанная с молоком матери галантность, мое им восхищение.

― Попросить прощения, ― быстро отвечаю я и перевожу взгляд на бредущего вдоль забора Сережу. Пока он не вернулся, я должна успеть объясниться с Жаном. Константин и его люди прошлым утром не оставили мне такой возможности. ― Меньше всего на свете я хотела, чтобы из-за меня пострадал ты. Я так виновата, Жан. На этот раз я окончательно сломала тебе жизнь.

― Оля, не неси чушь. Это был несчастный случай. Ты действовала во благо семьи. В кои-то веки почувствовала себя ее частью.

― А вот это и глупо! Никогда не чувствовала, не стоило и начинать. Мне нужно было оставить всё, как есть, и уехать. Ничего другого от меня и не ждали. Зачем снова и снова биться в закрытую дверь? Изредка вам бывает нужен мой дар и никогда ― я сама.

― Это не так… ― зачем-то перебивает меня он, но я отмахиваюсь от пустых, вовсе не утешительных слов и резко подаюсь к нему.

― Семья твоя. А я для всех ― всего лишь неудачное к тебе приложение. Ты же понимаешь, о чем я. Из-за меня ты нарушил чертов договор. В какой уже раз! Милый, я снова сделала тебя жертвой своей самоуверенности и импульсивности. Если бы я дала себе время задуматься о том, что собираюсь сделать, и о том, во что это выльется…

― Оля, умерь пафос и заканчивай самобичевание. Нет тех, кто не ошибается. Тебе достаточно годиков, чтобы знать, что часто события вынуждают нас действовать очень быстро и не оставляют времени на раздумья. И потом, если бы тот несчастный хранитель успел увезти Ивана, то обрек бы всех нас на смерть. Об этом ты не думала? Нас так же переловили бы, как крыс, разбежавшихся с тонущего корабля. У тебя есть сомнения, чем всё закончилось бы, если бы героический Ваня не пришел нам на помощь?

― Нет, ― искренне отвечаю я на оба прозвучавших вопроса и, до глубины души потрясенная услышанным, обмякаю на сиденье не в силах пошевелиться. Действительно, если бы хранители забрали Ваню, финальная битва не состоялась бы, а у нас не осталось ни единого шанса пережить судную ночь. Интересно, кого первым отправили бы на плаху? Любимчиков деда? Или меня в качестве затравки? К сожалению, слово «плаха» более не является для меня абстрактным понятием, мысленным взором я вижу, как нас швыряют на куцый пень ― одного за другим, вспоминаю мерзкий звук, с которым топор рассекает воздух, и тихонько всхлипываю.

― Посмотри на меня, ― просит Жан, обеими руками берет меня за плечи и разворачивает к себе. ― Оля, у нас нет времени выяснять, кто из нас и в чем друг перед другом виноват. Просто знай, что я тебя ни в чем не виню. Только себя. За то, что проявил слабость. Как будто мне есть дело до древних договоров. Как будто мне есть дело до чего-либо, кроме твоей безопасности!

― Но ты не должен…

― Пожалуйста, помолчи! ― обрывает меня он, и оба мы синхронно поворачиваемся на громкий звук открывающихся ворот. Жан криво усмехается и выпускает мои плечи. ― Хороший мальчик. Нашел способ пробраться внутрь. Оля, твой Сережа прав, я виноват, что отдал тебя. Виноват, что не придумал для тебя ничего лучше вот этого бреда с прятками и заброшками. И чтобы ты знала, нам здесь жить не день, не два, не месяц. Мы не сможем вернуться. Не после того, что я сделал, пытаясь тебе помочь. Я отрезал всем нам путь назад.

― Жан? О чем ты? Чтó сделал? ― в ужасе от выражения его лица переспрашиваю я, но он кивает головой в сторону приближающегося к машине Сережи.

― Отец твоего ребенка, ― впервые, будто пробуя каждое слово на вкус, произносит Жан, откидывается на сиденье и закрывает глаза. ― Не при нем, пожалуйста.

― Ты сам его притащил! ― свистящим шепотом говорю я и, прежде чем Сережа успевает занять водительское кресло, от души пинаю Жана по ноге.

― Вы не поверите! ― захлопнув за собой дверцу, заявляет человек, от которого я никак, просто никак не могла забеременеть. Он шумно выдыхает и ловит мой взгляд в зеркале заднего вида. ― Оля, а ты можешь с каждым сделать то, что ты сделала с тем гаишником на трассе? Что угодно сказать, и он в это поверит?

Мы с Жаном быстро переглядываемся, и я киваю Сереже.

― Могу. А что? В доме кто-то живет?

― Хозяин! Тот, кто его и построил. Вижу, свет, тусклый такой, за воротами. Я позвонил по домофону, и он мне ответил. Повезло, что меня вспомнил. Но я у них часто бывал. Был этаким благотворительным проектом семейства. Моего друга уже классе в пятом перевели в элитную гимназию. Бабок-то полно было. Я не думал, что вспомнят обо мне, но приглашали, пока школу не закончил. Нина Филипповна жива была … это хозяйка, меня со всеми праздниками поздравляли. А вот после ее смерти я только один раз приезжал. Друг за границу на ПМЖ собрался. Мы прощались. Детство вспомнили, прибухнули красненького. А Роберт Николаевич из спальни своей так и не вышел, пока я не уехал. То ли меня видеть не хотел. То ли просто гостям не рад был. Ну что? ― Он заводит мотор и плавно двигается в сторону дома. ― Узнáем, один он там? И насколько не рад гостям пять лет спустя?

Медленно мы въезжаем на территорию дома, который я уже воспринимаю своим. Оборачиваюсь назад и с щемящей тоской наблюдаю, как за нами закрываются автоматические ворота, словно захлопывается очередная ловушка. У Жана нет причины мне лгать: хочу я того или нет, мы здесь надолго. Посреди занесенного снегом леса, отрезанные от мира, от самой жизни, как долго мы сможем поддерживать иллюзию нормальности? Двое ненавидящих друг друга мужчин и беременная от одного из них женщина. Человек и два паразитических сверхсущества, питающиеся человеческой кровью. Три составляющие любовного треугольника, из которого, как из чертовой собачьей клетки, где, скорее всего, мне уготовано было провести месяцы жизни, пока не сошла бы с ума, нет и не будет выхода. Что с нами станет, когда моя благодарность за спасение ослабнет, а мужчины устанут скрывать от меня и друг друга глубину и силу раздирающей их на части ревности? Как мы вообще сможем жить втроем?! А владелец дома и возможные домочадцы, которых я забыла внести в наше уравнение с тремя известными? Нам придется уживаться с ним или с ними? Чтó, предполагается, я должна буду ему внушить?

― Оля, смотри на сад и на здание, ― в мои мысли вторгается взволнованный голос Жана. Бесцеремонно он хватает меня за плечи и разворачивает вперед. Я раскрываю рот, чтобы попросить его убрать руки, но застываю не в силах вымолвить что-то членораздельное. ― Да, Оля, да. А теперь представь, как это всё будет выглядеть весной! Если нас не найдут, своими глазами сможем увидеть смену сезонов.

Сережа паркуется перед парадным входом и заглушает мотор. Забыв обо всем, я зачарованно разглядываю убегающие вверх полукруглые ступени мраморной лестницы, изящные колонны, украшающие лестницу копии античных скульптур, чуть наклоняюсь вперед, чтобы отыскать лучший ракурс для обзора, поднимаю глаза на фасад здания, изучаю круговую террасу-балкон на втором этаже и не могу скрыть восторженную улыбку.

― Какой восхитительный новодел! ― восклицаю я, отчаянно стараясь не показывать, что влюбилась ― с первого взгляда, окончательно и бесповоротно ― в белоснежную, воздушную, как будто явившуюся нашим взглядам прямиком из позапрошлого столетия усадьбу. Если таким образом проведение решило извиниться передо мной за то, что происходило в подвале хранителей, в момент знакомства с нашими новыми владениями я готова простить ему решительно всё. ― И она такая большая… Такая красивая и такая огромная…

Увлеченная созерцанием прекрасного я не замечаю, как Сережа выскальзывает из машины, и спохватываюсь, когда он распахивает заднюю дверь с моей стороны и протягивает мне свое пальто.

― Здесь пройти пару шагов, но ты все равно оденься, ― говорит он, и я послушно накидываю предложенную верхнюю одежду поверх Сережиного же свитера. Не посвящаю его в ненужные сейчас подробности вампирской терморегуляции, в частности не рассказываю о том, как быстро мой организм способен адаптироваться к условиям окружающей среды. Оглядываюсь на Жана, чтобы убедиться, что он не останется в машине и пойдет с нами.

Вместе мы проходим по расчищенной от снега дорожке к широкой лестнице. Не сговариваясь, мои спутники расходятся и становятся по обе стороны от меня. Мне хочется расхохотаться над абсурдностью этой сцены и ситуации в целом. Расплакаться от благодарности. Оставить их разбираться со всеми проблемами, а самой вернуться в машину и заблокировать изнутри двери и окна. Ничего из перечисленного я не делаю. Распрямляю плечи, с показной уверенностью поднимаюсь на площадку перед входной дверью, а Жан и Сережа следуют за мной, словно я научилась отбрасывать сразу две тени.

― С богом! ― говорит Сережа, хватается за стилизованную под старину, кованую дверную ручку и удовлетворенно улыбается мне, когда понимает, что дверь не заперта. ― Оль, я пойду первым.

Из полутемной прихожей вслед за Сережей мы заглядываем в неосвещенную и пустую гостиную, где я успеваю отметить наличие красивейшего эркера с панорамными окнами и даже представить, как чудесно он будет смотреться при дневном освещении, следуем дальше, проходим по коридору, минуем ряд закрытых дверей и оказываемся в залитой электрическим светом и тоже как будто безлюдной кухне.

― Роберт Николаевич, это я, Сергей, друг Славы, вы меня помните? ― Сережа обращается к массивному холодильнику, я прослеживаю за его взглядом и только тогда замечаю сидящего за столом в дальнем углу кухни мужчину.

Болезненно худой, под льющимся на него ярким светом он выглядит стариком ― мертвенно-бледным, древним, чудом задержавшимся на этой земле.

― Как забыть? Никогда ты мне не нравился, Сережа. Знал ведь, кем вырастешь, не сомневался. Не зря говорят, от осины яблочку не родиться. Вижу, не ошибся. Легкой наживы захотелось? Узнал, что болею? Зря, Сереженька. Я таких, как ты, сжирал до косточек, ты еще и не родился. ― Голос хозяина дома шелестит и подрагивает, и только Сережино имя он произносит громко, раскатисто, точно прокаркивает.

― Я не собирался вас грабить! ― искренне оскорбляется Сережа, как будто не он привез сюда свою любовницу и ее бывшего мужа, чтобы пусть на время, но присвоить чужую собственность себе.

― И поэтому заявился сюда, да еще не один, ночью и без предупреждения? ― проговаривает мужчина и вскидывает над столом руку. Внимательно следившая за каждым его движением, я первая замечаю крошечный, выглядящий игрушечным пистолет. Машинально я отталкиваю Сережу в сторону и шагаю вперед, прикрывая его собой.

― Оля! Ты рехнулась?! ― вскрикивает за моей спиной Жан, и в это же мгновение дуло пистолета дергается и замирает на уровне моего живота. По- прежнему полностью сосредоточенная на владельце дома, я понимаю, что Жан прав, и мысленно чертыхаюсь. Неспособная убить меня пуля запросто может принести непоправимый вред будущему ребенку, о безопасности которого я вновь обеспокоилась в последнюю очередь.

― А ты, сука, кто такая?! Попрятались за бабу, думаете, не выстрелю?! Мне терять нечего! ― Голос мужчины противно скрипит, как несмазанные петли, он заходится в кашле, продолжает тыкать в меня пистолетом и вдруг замирает, заглянув мне в глаза. Не теряя ни секунды, я делаю несколько быстрых шагов вперед, чтобы укрепить возникшую между нами связь.

― Ну зачем вы? Никто ни в кого не стреляет. Никто никого не грабит, ― вкрадчивым голосом говорю я и, медленно продвигаясь вперед, удерживаю взгляд человека, отстроившего посреди леса усадьбу моей мечты. ― Зачем кому-то с настолько добрыми глазами направлять на людей пистолет? Давайте-ка опустим его и поговорим.

― Господи… ― слышу я, как позади меня облегченно выдыхает Сережа. Не позволяя отвлечь себя, подхожу к столу и забираю пистолет из податливой ладони. Не глядя, я передаю оружие кому-то за спиной и наклоняюсь к завороженно не сводящему с меня глаз мужчине.

― Расскажите, как вы живете. У вас есть родственники? ― спрашиваю я, а у моего собеседника нет возможности уйти от ответа или утаить от меня что-то, что я захочу у него узнать.

― Сын. Он в Португалии. Есть старшая сестра. Она в Красногорске, в доме престарелых. Остальные умерли.

― Очень интересно, ― не разрывая зрительный контакт, продолжаю я. ― С вами кто-то живет? Сиделка? Повар? Горничная?

― Три раза в неделю приходит прислуга из агентства. Привозит еду. Убирается. И уезжает.

― Как и с кем вы поддерживаете связь?

― По электронной почте. С сыном. Редко. С моим врачом. С бухгалтером. С юристом.

― Чем вы больны?

― Карцинома предстательной железы.

― Прогнозы?

― Ремиссия после лечения. Сколько продлится, врач не знает или не говорит. Я сказал ему, что больше не хочу иголок и химии. Проживу, сколько отмерено.

― В какие дни приезжает прислуга?

― Понедельник, четверг, суббота.

― Сколько времени она проводит в доме?

― Не больше двух часов. Я не люблю, когда в доме посторонние.

― Вы с ней пересекаетесь?

― Нет. Они знают, что нельзя заходить в кабинет, в библиотеку и в мою спальню. Я убираюсь там сам. Те, кто не понимают правила, больше не приезжают. Прислуга должна быть невидимой.

― Замечательно, большое спасибо за познавательную беседу, ― ласково улыбаюсь я, вглядываясь в расширенные зрачки моего визави. ― А теперь вы меня послушаете и запомните всё, что я вам скажу. В последний раз вы видели Сережу пять лет назад. С тех пор вы ни разу про него не слышали и не вспомнили. В эту ночь вас никто не побеспокоил. Никто не приезжал. В доме вы, как и всегда, совершенно один. Когда вы будете встречаться с кем-то из нас: со мной, с Сережей, с мужчиной, который приехал с нами, вы будете вспоминать об одном из счастливых событий в своей жизни. О дне знакомства с супругой. О дне свадьбы. О дне рождения вашего сына. Воспоминание вытеснит из вашей головы мысли о том, что в доме вы не один. Вы будете проходить мимо нас, не обращая на нас внимания и всякий раз вспоминая о чем-то хорошем. Вы знаете, что в доме, кроме вас, никого нет. Нас для вас не существует. Нет и не будет даже смутной тревоги, что что-то не так. Вы нас не видите. Нас здесь нет. Вы продолжаете жить привычной обыденной жизнью. Запомните еще одну важную вещь. В дни, когда приезжает прислуга, вы будете оставаться в спальне, пока они не закончат работу. Вы не будете никого приглашать в гости. Для вас принципиально важно соблюдать правило: в доме не должно быть посторонних. Только прислуга может находиться здесь два часа три раза в неделю. Вы цените и оберегаете свое уединение. Ваш прекрасный дом ― ваша крепость. На его территорию никому не позволяется входить. Только в самых экстренных ситуациях. Электрики, пожарные, спасатели. Никого больше вы не впустите. А сейчас вы уйдете в свою спальню. Спокойно заснете. Этой ночью не происходило ничего необычного. И последнее. Вам не нужно оружие. Вы никогда его не любили. Вы не думаете о нем. Не вспоминаете. И никогда больше не достанете. Доброй ночи!

Я щелкаю пальцами перед его лицом и неровной походкой отхожу в сторону. Чтобы не упасть, мне приходится ухватиться за спинку стула. Сеанс гипноза оказался длинным, изматывающе-трудным и, кажется, забрал у меня последние силы. Как никогда прежде, я увязала в повторах, не могла сосредоточиться и соединить в единое и связное целое слова и фразы, а самое страшное ― сознавала, что вот-вот упущу его и что, если жертва сорвется с крючка, у меня не останется резервов завлечь ее снова. Чувствовала ли я себя когда-то настолько усталой? Я слишком измотана, чтобы вспомнить.

― Оленька, присядь. ― В считанные мгновения Жан оказывается рядом, поддерживает под руку и отодвигает для меня стул.

― Пообещай никогда так больше не делать, ― требует подоспевший Сережа и, сжав в ладони мою свободную руку, помогает мне сесть.

― Прислушайся к своему мужчине, пожалуйста, ― говорит Жан и резко отступает назад, стóит Сереже ко мне прикоснуться. ― Похвально, что тебе хочется защитить любимого смертного, но прыгать под пули?! Оля?! Тем более сейчас. Пожалуйста, думай, прежде чем что-то делаешь.

Я прикрываю глаза и сосредотачиваюсь на дыхании ― глубоком и ровном. Внутри меня, перекрывая усталость, назревает раздражение. Я не хочу обсуждать свой импульсивный поступок, который мог привести к потере ребенка, с существованием которого у меня не было ни времени, ни возможности свыкнуться. И меньше всего сейчас я нуждаюсь в нравоучениях бывшего мужа и молодого любовника, чья безответственная забывчивость столь дорого мне обошлась. «А кто тебя заставлял соглашаться на секс без презерватива?» ― задает мне вопрос голос из подсознания ― мерзкий, безжалостный, с назидательными интонациями Жана. Я с трудом сдерживаюсь, чтобы не закричать. Сколько десятков лет единственный доктор-вампир, которого я знала и которому, как мне наивно казалось, можно было всецело доверять, уверял меня, что, обретя вечную жизнь, я могу навсегда распрощаться с мыслями о материнстве?! Разве могла я не довериться ему, всесильному и всезнающему существу, распахнувшему передо мной двери в вечность?! А теперь, когда невозможно отыграть назад, чтó он от меня хочет? Чтобы я безропотно отыгрывала роль счастливой будущей мамочки? Приняла эту беременность, смирилась с ней и уселась вышивать приданое для младенца? Я поднимаю глаза на Жана, но, как делал тысячи раз до этого, он избегает зрительного контакта и продолжает кривить губы в исполненной презрения некрасивой ухмылке. Перевожу взгляд на обеспокоенное лицо Сережи, понимаю, что на сегодня с меня достаточно, и крепко стискиваю челюсти. Я выполнила свою часть работы. Почему не оставить меня в покое и не заняться чем-то полезным?!

― Я хочу принять душ и переодеться. Чтó для этого нужно сделать? ― спрашиваю я, стараясь скрыть эмоции, но Сережа отшатывается от меня, будто его ударили.

― Прости, я… ― Он поворачивается за поддержкой к Жану, сознает всю глупость своего порыва, слабо улыбается, опускается передо мной на корточки и обхватывает руками колени. ― Я сбегаю к машине и принесу твои вещи. Я постарался взять побольше. Но нужно было еще взять что-то себе. И у меня совсем не было времени на «подумать». Ты ведь понимаешь, да? А потом мы подберем комнату. Я хорошо знаю дом. Гостевые на втором этаже. Из них очень красивый вид на сад. И еще видно лес. Ну, Оль? Посмотри на меня. Я… мы всё сделаем, чтобы тебе было комфортно. Подождешь здесь?

Не желая выглядеть конченной сукой, я цепляю на лицо неискреннюю улыбку и коротко киваю. Сережа целует мое неприкрытое тканью колено, поднимается на ноги и устремляется к выходу.

― Пойдем со мной, ― у самой двери спохватывается он, не спуская с Жана напряженного взгляда. В ответ последний громко хмыкает и несколько принужденно смеется.

― Боишься оставлять нас наедине? Интересно, с чего бы? ― с нарочитым удивлением уточняет Жан, но Сережа, похоже, уже привык к его манере общения и вместо того, чтобы поддаться на провокацию, примирительно улыбается.

― Пока я схожу к машине, поднимись на второй этаж и обойди гостевые комнаты. Они справа от лестницы. Посмотришь, в каком они состоянии. И потом выберем лучшее из имеющегося. Надеюсь, приходящие горничные получают свои деньги заслуженно.

― Оль, отдохни пока, ― говорит Жан, едва ощутимо касается моего плеча и удаляется вслед за Сережей.

Я не смотрю им вслед. До боли в пальцах сжимаю сиденье стула. Глубоко вдыхаю. Медленно выдыхаю. Еще раз. Еще и еще. Снова. Пытаюсь вдохнуть. Судорожно всхлипываю. Очередной выдох вырывается из груди громким рыданием. В ужасе я зажимаю ладонью рот и всем корпусом разворачиваюсь к двери. Слава богу, их нет. Никого из них. Ни одного, ни второго. Боже правый, ни одного, ни второго… Больше я не могу сдерживаться, слезы струятся по щекам неудержимыми потоками, как если бы прорвало невидимую плотину. Я не знаю, чтó вызвало эти слезы. Не представляю, кого или что оплакиваю. Не понимаю себя и своих чувств. Всё, в чем я твердо уверена ― их двое. На самом деле двое. И что же мне с этим знанием делать? Чего я хочу? С кем из них? Как? Что сделает Сережа, когда узнает про мою беременность? Собирается ли Жан отойти в сторону? И ключевой вопрос на сегодня ― с кем из них, они предполагают, я должна буду разделить комнату? Не одну же на троих они собрались нам искать?! Я растираю лицо руками, словно маленькая девочка, буквально утопаю в слезах, захлебываюсь, пытаюсь успокоиться, но захожусь с новой силой, продолжая давиться слезами. Они на самом деле ждут, что я сделаю выбор? Я, которая не в состоянии задуматься на эту тему и не разрыдаться? Жан ― не просто мой бывший. Сережа ― не случайный смазливый мальчик в моей постели. Несколько часов назад я готова была попрощаться с жизнью, видела смерть единственным для себя счастливым избавлением. В крошечной клетке, в скрюченной позе, не имея возможности хотя бы прикрыть уши ладонями, за пару минут извращенной пытки оглушительной, сводящей с ума, доводящей до исступления музыкой я дошла до той степени отчаяния, когда начинаешь молиться о смерти. Я не ждала помощи и не надеялась на спасение. Но они пришли за мной. Мои мужчины, не побоявшиеся рискнуть ради меня жизнями. Пошли на прямую конфронтацию с хранителями, одолели тюремщиков-стражников и на руках вынесли меня из подвала. Возродили к жизни и подарили надежду на будущее. Оба они дороги мне. Я благодарна им. Я зависима от них ― от обоих и каждого по отдельности. Жан не маркируется словом «бывший», он был, есть и будет самой важной частью моей жизни. Неотделимое от меня, незыблемое, постоянное ― мое прошлое, мое настоящее, мое будущее. Сережа ― не просто молодой человек, с которым я сплю. Волею судьбы он ― отец моего будущего ребенка. Тот, с кем впервые за годы я вновь почувствовала себя любимой и счастливой. Второй человек в моей жизни, которому я сказала слово «люблю». Первым и полтора века единственным был Жан. Мои мужчины ― первый и второй, которым я обязана свободой и жизнью. Оба любимые. Оба любящие. Как ни злись. Как ни плачь. Бежать невозможно и некуда. Остается смириться. Их двое, и они ждут, что я сделаю выбор. И, как бы мне ни было тошно от самой себя, у каждого есть причины верить, что выберут его.

― Ну, господи… Ну ты что?! ― слышу я голос Сережи, втягиваю голову плечи, отворачиваюсь, закрываюсь руками, но уже через мгновение он сгребает меня в охапку, стаскивает со стула и прижимает к своему так и пышущему холодом телу.

― Прости, я не отдала тебе пальто, ― зачем-то говорю я, чужим, неприятно высоким, писклявым голоском. Утыкаюсь лицом ему в шею и с упоением вдыхаю запах его кожи ― одновременно возбуждающий и успокаивающий, настолько родной, что вызывает новую волну слез. ― Сереженька, прости меня, что всё так… Я не имела права втягивать тебя в этот кошмар…

― Оля. Оля! ― требовательно зовет меня он, обхватывает мое лицо ладонями, отстраняет от себя и ловит мой взгляд. ― Запомни, пожалуйста, простую вещь. Я большой мальчик, и меня невозможно во что-то втянуть без моего на то согласия.

Его глаза ― чистая и яркая лазурь ― как и всегда, смотрят на меня бесхитростно и доверчиво. Завороженная, сквозь пелену слез я вглядываюсь в отливающие небесной синевой радужки, а в голове одна за другой всплывают привычные ассоциации-воспоминания ― переливающиеся на солнце гребешки волн, дорожка, ведущая к пляжу, раскаленные камни под босыми ногами, полуденное пекло, заставляющее людей ― и туристов, и местных ― разбредаться в поисках живительных прохлады и тени, собственное невосприимчивое к жаре тело, которое не изматывают длительные заплывы и не обжигают солнечные лучи, вложенные в мою ладонь такие милые голубые бусики. Сверкающие камушки, которые Жан называет ларимарами или доминиканской бирюзой ― квинтэссенция лазури и моря, лета и солнца, самых сладостных просоленных поцелуев, любви и свободы. С той спонтанной поездки прошло двадцать лет, очередная попытка воссоединения двух бывших возлюбленных предсказуемо окончилась крахом, а подаренные Жаном бусы символично были забыты мною в гостиничном номере. Забавно, как я вновь обрела мои давно утерянные ларимары, думаю я, ― опушенные иссиня-черными густыми ресницами в бездонной своей глубине они таили бескрайнюю морскую синь и ласковое южное солнце, способное в считанные мгновения растопить самый толстый лед, согреть, но не опалить. Впервые заглянув в Сережины глаза, я походя отметила их цвет и красоту, не представляя, что очень скоро буду испытывать самую настоящую наркоманскую ломку, не видя их несколько часов. Чистая и яркая лазурь обезоруживает, топит лед, успокаивает, заставляет забыться. Ослепительные глаза-ларимары как будто переносят меня из заснеженного февраля в просоленный, наполненный любовью и солнцем август, я больше не пла́чу, улыбаюсь ему ― открыто и искренне, и лицо Сережи буквально озаряется восторгом и радостью.

― Олечка, ― с нежностью, от которой подкашиваются колени, повторяет он мое имя и не сводит глаз с моего лица. ― Если бы у меня были твои способности, я подчистую стер бы из твоей памяти вчерашний день. Я хочу и боюсь узнать, чтó эти нелюди с тобой делали. Боюсь, потому что не смогу справиться с желанием сесть в машину и без остановок гнать до самого Смоленска. А там воплотить в жизнь то, что ты сказала. Выжечь нахер, испепелить дотла этот жуткий подвал вместе с собачьими клетками и всеми ублюдками, что осмелились к тебе прикоснуться. Вчера они явились за мной, к нам домой ― с дубинками-шокерами и каменными лицами. Черт его знает, чтó со мной стало бы, не окажись твой Жан рядом. Я ничего не знаю и не хочу знать про ваши договоры и прочую отдающую полнейшим беззаконием херь. Ни один договор не сможет оправдать то, в каком виде я тебя нашел. Поэтому просто выслушай меня и запомни. Передо мной не нужно извиняться. Ты не виновата ни в чем. Да и во чтó ты меня втянула? Это тебя мучили. Над тобой издевались. Мог бы я остаться в стороне? Ты серьезно?! Разве ты не знаешь, как я люблю тебя? Как я благодарен, что ты есть в моей жизни? Оля, я готов умереть за твою улыбку. Дурацкая и наивная фраза? Но певцу и доморощенному поэту, простительно, так? Я люблю тебя, слышишь? Так сильно тебя люблю…

Я не успеваю ни осмыслить сказанное Сережей, ни тем более что-то ответить. Его обжигающе-горячие губы осторожно касаются моих, прижимаются всё настойчивее, заставляют капитулировать, раскрыться навстречу, полностью отдаться моменту, всем своим существом раствориться в поцелуях, таких же страстных, порывистых, нетерпеливых, как и он сам. Руки Сережи блуждают по моему телу, сбрасывают пальто на пол, пробираются под свитер, рывком задирают ткань. Он осыпает поцелуями обнаженную грудь, и с моих губ срывается громкий стон, когда Сережа прикусывает сосок и медленно, растягивая сладкую пытку, перекатывает его между зубами. Я запускаю руки под его толстовку, с наслаждением прикасаюсь к коже ладонями, опускаюсь ниже, кончиками пальцев вверх и вниз провожу по молнии на ширинке джинсов и широко улыбаюсь, почувствовав, как выпирающий бугорок под моими прикосновениями твердеет и увеличивается в размере.

― Оля, ― хриплым шепотом проговаривает он и сам того не зная совершает непоправимую ошибку ― кладет руку мне на живот.

Я остываю мгновенно, немею, застываю, обращаюсь в лед. Не сразу, но Сережа замечает перемены в моем настроении, зовет по имени, тщетно пытается удержать мой взгляд.

― Ничего не будет, Сережа. Не здесь и не сегодня, ― говорю я, отталкиваю от себя его руки, опускаю свитер и отхожу в сторону.

― Это из-за него? ― предсказуемо задает он вопрос, который не может не задать. ― Между вами ничего не кончено? Верно?

― Нет. Да. Нет… Не знаю, ― бессвязно отвечаю я и прячу лицо в ладони. ― Сережа, я смертельно устала.

― А что насчет комнаты? ― Он чуть повышает голос, приближается, аккуратно берет меня за запястья и заставляет опустить руки. ― Жан, со статусом которого ты так и не определилась, знает о нас. Его не удивит, если мы будем жить вместе. Кстати, сколько лет назад вы расстались?

― Восемьдесят один, ― через силу выдавливаю я, а Сережа реагирует на мои слова нервным смехом.

― Ну, детка, за столько лет могли бы определиться, ― говорит он, видит мою реакцию и примирительно улыбается. ― Пожалуйста, прости. Не злись на меня. Это твой бывший. И ваша с ним история. Я не собираюсь в нее влезать. Но мы с тобой вместе жили, не один месяц. Напоминаю, если ты вдруг забыла. Поэтому сейчас у нас может быть одна комната. Его это не удивит. Он прекрасно знает, что мы с тобой не просто держимся за ручки.

― О, об этом он определенно знает! ― вырывается у меня, и я резко замолкаю, боясь сболтнуть лишнего. Вовсе не так я хотела бы сообщить ему о беременности. ― Сережа, не нужно называть меня деткой. Это пóшло. А что касается комнаты… Я не могу поступить так с Жаном. Вы оба мне дóроги. Я знаю, что это не то, чего ты ожидал, но постарайся меня понять. Вы спасли мне жизнь. Я не могу быть настолько неблагодарной. После всего, что случилось в подвале…

― Тшшш… ― Он прерывает меня и крепко прижимает к себе. ― Хочешь жить одна ― живи одна. Хочешь с ним ― пожалуйста. Только не думай о том, что случилось вчера. Постарайся. Пожалуйста. На сегодня достаточно слез. Хорошо? Потом мы поговорим обо всем, о чем ты будешь готова рассказать. А сейчас возьмем паузу. Ты согласна?

― А я думала, ты прогуливал пары по психологии, ― тихонько говорю я, не желая показывать до какой степени шокирована его словами, и прячу голову у него на плече. Для меня очевидно одно: я не заслуживаю ни самого Сережи, ни подобного к себе отношения.

― Когда мы стали встречаться, я пообещал самому себе, что возьмусь за ум, ― пылко шепчет Сережа и, чуть отстранив меня от себя, прикасается губами к моему лбу. ― Для меня это очень серьезно. Наши отношения. Черт с ней, с музыкой… Пока я могу обнимать тебя, слышать твой голос, мне есть ради чего жить.

― Простите, что прерываю столь романтичный момент, но мне не хочется делать ставки на то, кто из вас двоих вырубится первым прямо на этой кухне, ― раздается за моей спиной голос Жана, и мне приходится приложить усилия, чтобы сдержать порыв высвободиться из объятий Сережи. Впрочем, последний понимает меня без слов, кивает мне, гладит по плечу и, подхватив с пола свое пальто, направляется к двери.

― О чем ты? ― подойдя к Жану, спрашивает он, а тот вглядывается в его лицо и бесцеремонно берет за запястье, чтобы измерить пульс.

― Ты бледный, как смерть. Серж, я выпустил тебя из больницы под данное тобой честное слово, что какое-то время ты будешь соблюдать постельный режим. А Оля…

― С Олей всё более чем в порядке, ― обрываю его я и вопросительно вскидываю брови. ― Что наверху? Одна комнатушка, и та ― заваленная барахлом?

Жан отрицательно качает головой и одаривает меня лучезарной улыбкой.

― Отнюдь, Оленька. Четыре гостевых спальни. В идеальном состоянии. Со своим санузлом каждая. С кроватями, открахмаленным бельем и прочими крупными и мелкими удобствами. Предоставляю вам право выбора. Можете забирать себе любую комнату.

― Если бы! ― куда-то в сторону бросает Сережа, обходит Жана и первым покидает кухню.

― Кто обидел нашего мальчика? ― проводив «пациента» заинтересованным взглядом, задает вопрос Жан, а я молча пожимаю плечами, по примеру Сережи делаю попытку обойти своего «недобывшего» мужа, но тот перехватывает меня под локоть так резко и неожиданно, что я спотыкаюсь, и только его рука удерживает меня от падения. ― Тихо-тихо. Не так быстро. Что за ненастье в раю?

― Послушай, я устала. Можешь хотя бы до утра оставить меня в покое?

― Милая моя, уже утро. Что случилось?

― Я просто сообщила Сереже, что у нас будут разные комнаты. У всех нас. Ты это хотел услышать?

― Оль, по-твоему, я настолько подонок? ― Он разжимает пальцы, но я остаюсь на месте. Поднимаю глаза и горько усмехаюсь. Судя по скорбному выражению его лица, «обидела» я не только «нашего мальчика».

― А, по-твоему, я настолько сука? ― вопросом на вопрос отвечаю я и быстрым шагом покидаю кухню. Украдкой смахиваю с глаз последние непрошенные слезы и по изящной лестнице взбегаю на второй этаж.

― Сюда! ― зовет меня Сережа. Молча я следую на звук его голоса и не могу не думать о том, что за последние пять минут получила полное и исчерпывающее представление о том, как будет развиваться наша совместная жизнь.

― Тебе понравится третья от лестницы, ― догоняет меня Жан, я поворачиваюсь к нему и вижу на его лице одновременно виноватое и крайне довольное выражение.

― Хорошо, показывай, ― киваю я. Вместе мы проходим по слабоосвещенному коридору к Сереже, который что-то ищет в куче сваленных друг на друга сумок и двух наших с Жаном старых чемоданов.

― Серж, тебе нельзя таскать тяжести, ― осуждающим докторским тоном говорит Жан. В ответ Сережа бубнит себе под нос что-то невразумительное и, скорее всего, нецензурное. Медленно я перевожу взгляд с одного на другого, а мои губы сами собой расползаются в улыбке. В этот момент я отчетливо понимаю, что не хотела бы быть здесь без одного из них.

― Мальчики, кто-то покажет мне комнаты? ― спрашиваю я, и мои дорогие «мальчики» торопятся распахнуть передо мной двери.

Жан хорошо знает мой вкус. Я выбираю третью комнату от лестницы.

---

1) ужасный ребенок (франц.)

Вернуться к тексту

2) моя дорогая (франц.)

Вернуться к тексту

3) моя дорогая девочка (франц.)

Вернуться к тексту

Настенные часы показывают семь тридцать утра. За окном ― всё та же тьма, непроглядная, опостылевшая, вечная. В сердцах я захлопываю чемодан ― свою последнюю надежду, окидываю взглядом чужую спальню, красиво обставленную в стиле прованс, по-девичьи нежную, светлую, воздушную, но необжитую, словно выставочный зал в мебельном магазине, и тяжело вздыхаю. Ощущение нереальности происходящего вновь захватывает сознание, растет и ширится. Я больше не жду рассвет. Допускаю мысль, что вот-вот проснусь в клетке от тычка в спину или под градом пощечин. В третий раз открываю сумку, предсказуемо не нахожу искомое, вываливаю содержимое на кровать, лихорадочно перебираю бездумно и бессистемно собранные белье, одежду и косметику, не обнаруживаю среди них ни фена, ни плойки, ни нормальной расчески, в гневе шиплю, скалюсь и одним движением скидываю часть вещей на пол.

― Не прошло и часа, а ты уже разносишь свою красивую комнату?

Я резко оборачиваюсь на голос и опасно щурю глаза, давая понять, что не расположена к шуткам.

― Какого черта?! Я миллион раз просила тебя стучать и дожидаться ответа, прежде чем входить.

― Как будто я не знаю, каким был бы твой ответ? «Убирайся к чертям», угадал? ― улыбается Жан, аккуратно закрывает за собой дверь и запирает ее на поворотную защелку. Видя выражение моего лица, он вскидывает руки в примирительном жесте и, вновь не спрашивая разрешения, проходит к кровати. ― Что ты так злишься? Сереженька забыл положить что-то важное?

Жан виртуозно уворачивается от брошенной ему в голову помады и наклоняется, чтобы поднять меня на ноги.

― Нам нужно серьезно поговорить. Без твоего мальчика. И без твоих истерик. Мы можем это сделать? Пожалуйста, ― просит он, не выпуская мои плечи и, к его чести, героически удерживая взгляд на уровне моего лица.

― И тебя ничего не смущает? ― Я слегка приподнимаю брови, но он лишь качает головой и только сейчас опускает глаза ниже.

― А меня когда-то смущали обнаженные барышни?

― Кобель ты бессовестный, ― беззлобно говорю я и повожу плечами, сбрасывая его руки. ― Почему ты сам не собрал вещи? Ты знаешь, где что лежит и что мне может понадобиться. Сережа же просто покидал в сумки всё, до чего дотянулся, утрамбовал и закинул еще. Знаю, что грех жаловаться, но я даже не смогу причесаться по-человечески!

Договорив, я срываю с головы промокшее полотенце, швыряю его на кровать и отхожу к окну, за которым в утренней темноте не видно ни сада, ни обещанного Сережей леса.

― Плойку твою не положил? ― сочувственно тянет Жан, следуя за мной шаг в шаг.

― Ни черта он не положил! Так тебе понятнее?! ― повышаю я голос и чуть расслабляюсь, когда его руки убирают с моей спины не подсушенные пряди и со знанием дела принимаются разминать плечи и шею.

― У меня не было времени на сборы. Я вообще не помню, что из вещей сложил в сумку. Всё, о чем я вчера думал, как тебя вытащить, ― полушепотом говорит он и нежно прикасается губами к моему уху. ― Оль, я понятия не имел, как поступить, чтобы не ухудшить и без того патовую ситуацию…

― Знаю, ― выдыхаю я, внезапно сознаю, как эта сцена не может не выглядеть со стороны, кручу головой и слегка наклоняюсь вперед, требуя дистанции, но всё, что делает Жан, убирает от меня руки. Я распрямляю плечи и высоко вскидываю голову, не желая показывать, что меня нервирует его близость. ― Почему мы не можем поговорить позже? В менее компрометирующей мизансцене и желательно в присутствии Сережи. Кстати, ты можешь сделать мне одолжение? Прекрати называть отца моего ребенка мальчиком. Пожалуйста.

― Потому что я не хочу разговаривать с отцом твоего ребенка, ― коротко, но исчерпывающе отвечает он. ― И ты права, у меня нет никакого права говорить о нем свысока. До вчерашнего дня я не понимал, чтó ты нашла в этом двадцатичетырехлетнем раздолбае. Если честно, одно только его присутствие в твоем доме шокировало и не укладывалось в голове. Ты всегда была щепетильна в выборе партнеров и тщательно оберегала частную жизнь от посторонних глаз. Последнее меня полностью устраивало. Ревность никого не красит, и я был благодарен тебе за возможность ничего не знать о других мужчинах в твоей жизни. Но с Сереженькой всё было иначе. Ты будто намеренно тыкала им мне в лицо при каждом удобном случае…

― Вовсе нет, ― сдержанно возражаю я, продолжая смотреть прямо перед собой и ни разу не обернувшись. ― Если бы Сережу не арестовали, а потом не попытались убить, ты бы о нем не узнал.

― Каким образом? Оль, ты от него беременна. И, с твоих слов, он сделал тебе предложение, ― говорит Жан, а я отказываюсь развивать эту тему и пожимаю плечами. ― Как бы то ни было, если позавчера я мог спросить тебя: «Почему он?», то вчерашний день расставил всё по местам. Как ты о нем сказала? Молодой еще, но уже мужик. Так и есть. Он на самом деле был готов на всё, чтобы тебя спасти. Без вопросов и без сомнений. И если бы ты только знала, как он меня достал! Он вцепился в меня, как клещ, влез под кожу, чтобы я показал ему, где тебя держат.

― Да, это он умеет, ― соглашаюсь я и невольно улыбаюсь, вспомнив, сколько раз отшивала назойливого кавалера, запрещала заговаривать с собой о чем-то помимо учебы и вне университетских аудиторий, угрожала плохими оценками и даже отчислением. Сергей был не первым студентом, проявившим ко мне недвусмысленный интерес, но стал тем единственным, кто заставил меня пересмотреть собственные принципы не вступать с людьми, имеющими отношение к моей работе, в какие-либо отношения, кроме рабочих. Полугодовой осадой и многочисленными штурмами оказавшись-таки в моей постели, он проявил не меньшее упорство, чтобы пробраться и «окопаться» в моем сердце. Впрочем, рассказывать обо всём этом Жану я бы не стала, даже если бы ему вздумалось умолять меня поделиться подробностями. Он не мог не спросить, почему я не использовала гипноз, чтобы раз и навсегда отбить у надоедливого студента желание меня доставать. Для бывшего мужа у меня не было никакого другого ответа, кроме как «не смогла». Однажды, в самом начале, я попыталась использовать на Сереже гипноз, но только сама попала под чары небесно-голубых глаз и вместо задуманного текста сумела пробормотать что-то невразумительное вроде: «Сергей, вы хорошо подготовитесь к тесту и напишете его на отлично». В тот раз он и в самом деле неплохо подготовился, а я, проверяя исписанные небрежным почерком строки, чувствовала себя распоследней дурой и отгоняла опасные мысли о глазах и улыбке симпатичного студента. Тогда я не могла и представить, в какой ад меньше года спустя заведет меня проявленная по отношению к нему слабость: чертовы Вешки, необоснованные обвинения, покушение на убийство молодого возлюбленного и вишенкой на торте ― фантасмагорическая, непонятно каким чудом или проклятием обрушившаяся на меня беременность. Мне следовало довести задуманное до конца, отделаться от самого Сережи, выкинуть из головы всё с ним связанное и продолжить проживать обыденную и размеренную жизнь университетского профессора и руководительницы студенческой театральной студии, которая изредка спит со своим бывшим мужем и абсолютно не тяготится сложившимся и отлаженным бытием одинокой женщины.

― Ты ко мне даже не повернешься? ― нарушает молчание Жан, когда пауза затягивается, и мне не нравятся надрывные интонации в его голосе.

― Мы можем поговорить позднее. Я оденусь. Ты успокоишься. Сережа проснется. ― Я заставляю себя звучать равнодушно, почти холодно, хотя всё, чего я хочу, обнять его и искренне прошептать, что всегда и при любых обстоятельствах я готова его выслушать и поддержать.

― Хорошо. Если ты хочешь, я уйду, ― говорит он и не двигается с места. ― Можем говорить при Сереже. Можем не говорить вовсе. Но кое-что я тебе все-таки скажу. Пусть для тебя это и не играет никакой роли. Я по-настоящему счастлив, что ты жива. Что у нас получилось вытащить тебя и привезти сюда. Оль, ты не думай, что я пытаюсь влезть между вами или разрушить ваши отношения. Если ты не хочешь меня видеть, можем построить нашу жизнь здесь так, чтобы мы пересекались в строго определенные дни и ненадолго. Тебе нужен врач. Если бы ты не была беременна, я мог бы просто уехать ко всем чертям.

― Как у тебя всё просто, ― вырывается у меня. Вне всякой логики последней фразой для меня он перечеркивает всё, что сказал ранее. Как уже было сотни и сотни раз, я чувствую себя глубоко оскорбленной, как если бы он снова меня отверг, попользовался и безжалостно выбросил, словно надоевшую, пришедшую в негодность игрушку. Непроизвольно я вдавливаю ногти в ладони и не пытаюсь сдерживать злость и подбирать слова, чтобы его не задеть. ― О, да! Ты бы уехал именно что ко всем чертям! Рванул, только тебя и видели. Ничего не меняется. Даже твое лицо с неизменно скорбным выражением. «Прости. Я хочу вернуться». «Прости, нам нужно расстаться». И так по кругу и до бесконечности. А еще лучше написать письмо на шесть листов. Подсунуть под дверь и раствориться в ночи.

― Оля, это было один раз и более чем оправданно, ― привычно возражает он, но внезапно капитулирует. ― А, может быть, ты и права. Меня нужно было ударить, чтобы я что-то понял. Задеть за живое, ранить и почти смертельно. Но, к несчастью для меня и к счастью для вас с Сережей, уже слишком поздно. Прости за бесцеремонность. Все права на визиты без предупреждения я закопал собственными руками. Я больше не стану тебе надоедать.

Я понимаю, что через мгновение он развернется, чтобы, как я и просила, покинуть мою комнату, и вздрагиваю. Понимание бьет наотмашь ― больнее самой сильной и нежданной пощечины, вгрызается в душу, ввергает в отчаяние, внушая сводящую с ума необратимостью уверенность, что на этот раз я теряю его навсегда. Как будто мне делают ампутацию жизненно важного органа ― без анестезии и по моей же инициативе.

― Жан! ― вскрикиваю я, успеваю вовремя, пока он не начал движение, и, сама того не ожидая, делаю шаг назад и прижимаюсь к нему всем телом. Ошеломительный контраст ― полностью одетый он и я, на которой нет ни единого предмета одежды, ― заставляет меня изумленно охнуть и в один миг потерять остатки самоконтроля. Я завожу руки за спину и пальцами цепляюсь за полы его пиджака.

― Оля, ну зачем ты? ― сдавленным голосом проговаривает Жан, а я не имею ни малейшего понятия, чтó ему ответить.

― Жан… ― Его имя ― всё, что мне удается произнести. Зачарованно смотрю на наши отражения в оконном стекле, и вдруг решившись, не оставляю себе времени на обдумывание своих действий: наклоняю голову к плечу, подставляю ему шею и выдаю полный карт-бланш на воплощение в жизнь любых желаний, робко надеясь, что он поймет меня правильно. Счастливая, я вздрагиваю и жмурюсь от удовольствия, когда его губы приникают к чувствительной точке чуть ниже моего уха, медленно продвигаются ниже ― к надключичной ямке, на мгновение замирают там и утыкаются в основание шеи. Обеими ладонями он накрывает мою грудь, тянет меня назад, ближе к себе, я шумно выдыхаю, мои руки самовольно взмывают вверх, ложатся поверх его рук, обхватывают ладони, заставляя каждую из них сжаться сильнее, до сладостной боли, а губы исступленным шепотом вновь и вновь повторяют вот уже несколько лет запретное имя. Жан еще крепче, вплотную притягивает меня к себе и зарывается лицом в мои влажные после ду́ша волосы.

― Повернись, ― чужим, слабым и невыразительным голосом просит он. Мы оба знаем, каким несмотря ни на что должен быть мой ответ, но прозвучавшая в его голосе безысходная горечь ломает устоявшиеся шаблоны наших взаимоотношений, на краткий, но мучительный миг лишает меня воздуха и будто опечатывает губы, не позволяя сорваться с них категоричному «нет». Воодушевленный моим молчанием он больше ни о чем не просит и не спрашивает, одним резким, грубым движением разворачивает меня к себе. Под его пронзительным взглядом мое тело покрывается мурашками; неотрывно, бесконечно долго он смотрит в мои глаза и неожиданно рывком привлекает к себе и целует. Мои губы с пугающей готовностью раскрываются навстречу его губам даже раньше, чем они успевают соприкоснуться. Мы целуемся горячо, жадно, неистово, до появления во рту вкуса крови. Через силу разрываем связь, чтобы обнажить клыки, ошалело переглядываемся и с прежней яростью, словно в последний раз, набрасываемся друг на друга. Я перестаю понимать, кто из нас стал инициатором творящегося безумия, но твердо знаю, что не хочу останавливаться. Я ― та, кому изменяли бессчетное множество раз, еще пару минут назад твердо убежденная, что никогда ― осознанно или бессознательно ― не смогу причинить дорогому человеку ту же боль, что Жан методично и жестоко, снова и снова причинял мне, внезапно осознаю́, что пойду до конца в своем желании быть с мужчиной, которого обречена любить всю свою проклятую всеми богами вечность. Эта больная, мучительная любовь будет жить во мне до самого последнего вздоха, как бы я ни пыталась выкорчевать ее из своего сердца. Чтó бы он ни делал, как ни топтался бы на моих чувствах, я знаю, что не смогу его не простить. Если он придет ко мне ― не смогу не принять. Понимая всё это, я не имела морального права вступать в серьезные отношения с другим, каким бы долгим ни был перерыв в отношениях между мной и Жаном. Пока мы оба живы ― это всегда будет перерыв и никогда ― окончательная точка. Свой неподъемный крест я должна была тащить сама, не взывая ни к помощи, ни о пощаде, и уж точно не вовлекать в нашу и без того нездоровую, извращенную связь кого-то третьего.

Руки Жана подхватывают меня под ягодицы и вдруг разжимаются, буквально обрушивая с небес на землю. Я не сдерживаю протестующий стон, когда он обрывает поцелуй и отстраняется. Оглушенная внезапностью и необъяснимостью его поступка, я чувствую себя уязвимой и уязвленной в своей наготе, опустошенной, потерянной и невыразимо несчастной. Меня пошатывает, когда я делаю шаг назад, отступая к окну, прикрываю руками грудь, до смерти боюсь расплакаться и не нахожу в себе сил, чтобы попросить его уйти. Не глядя на него, пытаюсь обойти, но он удерживает меня за плечи.

― Оля, ― произносит Жан мое имя непередаваемо жутким, потусторонним голосом, и я вскидываю на него испуганный взгляд. Его устремленные на меня глаза ― огромные, почти идеально круглые, средоточие душераздирающей боли и ужаса. Пальцы впиваются в мои плечи с такой силой, что, будь я человеком, оставленные ими синяки сходили бы не меньше недели. Несклонная к эмпатии, на страдания Жана я реагирую немедленно и остро, до пронзающей грудную клетку физической боли, как если бы вновь напоролась на нож, вот только спасти меня от самой себя больше некому. Спасти бы самого спасителя! Забыв про свои глупые обиды и страхи, я подаюсь вперед и целу́ю его в уголок рта.

― Милый, ну что ты? Ну не надо. Я прошу тебя, ― приговариваю я, обхватываю ладонями его лицо и вдруг с исчерпывающей ясностью понимаю суть и причину терзающего его кошмара. ― Родной, всё хорошо. Я жива. Мы оба живы. Не нужно себя мучить…

― Оля, как же я за тебя испугался, ― на выдохе, дрожащим голосом выпаливает он, подается вперед и прислоняется лбом к моему лбу. ― Думал только о том, что этот избалованный маменькин подонок нас обманул. Совершал одну глупость за другой. Снова и снова прокручивал в голове смерть Женькá. Представлял тебя в их подвале, совсем одну. И не сомневался, что своими руками отдал тебя на казнь.

― Жан! Посмотри на меня. Всё хорошо. Со мной ничего не сделали. Я жива. ― Я пытаюсь отстраниться, чтобы заглянуть ему в глаза, но он удерживает меня на месте.

― Оля, я не смогу без тебя. Просто не смогу. Я всегда это знал, а вчера прочувствовал каждой клеточкой. Как я сказал хранителям? Казнив Ольгу сегодня, вы убьете двоих? Троих, они убили бы троих. А сперва я сделал бы всё возможное и невозможное, чтобы забрать с собой как можно больше этих мразей.

На одно мгновение я пробую поставить себя на место Жана, но только представив, как люди в черном выводят его из дома деда, отбрасываю прочь страшные мысли и крепче сжимаю руки на его щеках. Он чуть отклоняется назад, и теперь мы можем видеть лица друг друга. Я смотрю на него, а мое сердце заходится в бешеном ритме, разрывается от жалости. Сколько же лет нам благоволила удача, позволяя мне не встречаться с этим леденящим кровь взглядом мертвеца! Меньше всего на свете я хотела бы вспоминать время и обстоятельства, при которых мне доводилось наблюдать его прежде.

― Пожалуйста, дыши. Просто дыши. Перестань думать о том, чего не было, ― уже не прошу, умоляю я, до дрожи пугаясь разрастающейся пустоты в его широко раскрытых глазах. ― Пожалуйста! Милый мой, так же можно просто сойти с ума…

― Оля, ты не знаешь, что я сделал… ― по-прежнему не своим, безэмоциональным, механическим голосом начинает Жан, но я не позволяю ему закончить фразу. Не боясь сделать больно, я несколько раз хлопаю его по щекам ладонями и с облегчением замечаю, что его взгляд принимает осмысленное выражение и фокусируется на моем лице.

― Так, а теперь ты выслушаешь меня, ― не терпящим возражения тоном говорю я и не встречаю сопротивления, когда вновь предпринимаю попытку высвободиться из его объятий. ― Сейчас ты возьмешь меня на руки и отнесешь в кровать. Мы будем заниматься любовью до тех пор, пока вся дурь не выйдет из твоей головы. Услышал меня?

― Даже не трахаться? ― Жан будто сбрасывает с себя морок, в считанные мгновения приходит в себя, виновато трет переносицу и пытается растянуть губы в слабой улыбке.

― С тобой я никогда не трахалась, ― без пафоса, не сводя взгляда с его лица, говорю я. ― И ты отлично это знаешь.

― К несчастью для себя, знаю, ― соглашается он и без предупреждения подхватывает меня на руки.

Аккуратно, словно что-то невероятно хрупкое, он укладывает меня на одеяло с нежным цветочным орнаментом. На чужой кровати, в чужой спальне, расположенной в чужом доме, рядом с ним я чувствую себя на своем месте ― там, где должна была и, самое главное, хочу находиться здесь и сейчас. Молча Жан стаскивает с себя ботинки, сбрасывает оставленные мной на кровати вещи на пол и, не отрывая от меня глаз, издевательски медленно принимается расстегивать пиджак. Моего терпения хватает на обе пуговицы пиджака и самую верхнюю от оказавшегося под ним жилета. Меня буквально подбрасывает вверх, я хватаюсь за его плечи, опрокидываю на постель и всем телом обрушиваюсь сверху. Мы так долго не были вместе, что меня потрясывает от каждой лишней секунды промедления. Лихорадочными движениями я безуспешно пытаюсь расстегнуть пряжку его ремня, когда он берет меня за запястья и тянет к себе.

― Ну куда ты торопишься? ― улыбается Жан, целует меня в висок, прикусывает мочку уха, сверху вниз прокладывает по шее цепочку поцелуев и, ловя мой взгляд, отклоняется на подушку. ― Боишься передумать?

Он настолько хорошо знает меня, что я не сомневаюсь в его правоте, но отрицательно трясу головой и позволяю ему перевернуть меня на спину. Нависнув надо мной, все еще полностью одетый, он смотрит на меня долго и пристально, чуть удивленно, словно впервые видит.

― Моя ты маленькая ведьма, ― шепчет он, прижимается ко лбу губами и отвлекается от моего лица, чтобы осыпать поцелуями одну грудь, а затем другую ― со все той же не свойственной ему медлительностью и основательностью. Снова склоняется надо мной и, будто специально подразнивая, едва касается губами моих губ, неспешно развивая свою витиеватую мысль. ― Никакая ты не графиня. Так? Самая настоящая ведьма с тысячью приворотных зелий. Почему иначе от тебя невозможно уйти?

― Желаешь, чтобы я сняла с тебя свои чары?

― Оленька, боже упаси! ― притворно пугается он. ― Моя жизнь лишится всякого смысла.

Я закатываю глаза и цепко хватаюсь за его затылок. Нам обоим отлично известно, что терпение не входит в число моих добродетелей, и последующие мои действия никак не могут его удивить. Свободной рукой я стискиваю пальцами щеки Жана и впиваюсь в его рот жадным и влажным поцелуем, крепче прижимаюсь к его губам, углубляю поцелуй, обвиваю ногами его ноги, притягиваю к себе, наслаждаюсь его весом на мне, издаю сдавленный стон, когда его пальцы касаются меня между ног. Он отрывается от моих губ, томительную минуту вглядывается в глаза, не останавливая движение пальцев, целует мои губы, подбородок, шею, продвигается ниже ― приникает, проникает в меня, гладит, ласкает губами, языком, пальцами. За окном начинает светлеть, когда он, податливый, точно глина, позволяет себя раздеть, увлекает обратно на одеяло, и мы занимаемся любовью, сладостной, нежной, страстной, бурной, пьянящей, снова и снова, медленно и стремительно, упиваясь друг другом, смакуя каждое, будто свыше дарованное, мгновение близости, пока изнеможденные, полностью удовлетворенные не падаем на подушки.

― А я уже поверила, что новый день никогда не настанет, ― говорю я и выскальзываю из постели. Погасив электрический свет, я подхожу к окну и в этот раз вижу и сад, и лес, и даже подернутый коркой льда прудик из Сережиного рассказа. По-зимнему скупые солнечные лучи искрятся и переливаются на заснеженных кронах деревьев, вспыхивают, вынуждая зажмуриться, на заиндевевших участках оконного стекла.

― Тебе здесь нравится, ― без вопросительной интонации произносит Жан.

― Красиво, ― коротко соглашаюсь я, осторожно прижимаю палец к холодной створке, устремляю взгляд вдаль на ниспосланные мне проведением ослепляющие белизной красóты и до крови прикусываю губу, чтобы в голос не застонать от мысли о том, на чтó в это же самое время мне пришлось смотреть, если бы Жан побоялся или не захотел нарушить договор с хранителями. Второе утро в качестве персональной невольницы Константина Сергеевича и компании вне всяких сомнений обернулось бы жестоким испытанием для моих психики и терпения, самой настоящей пыткой для не привыкшего к бездействию человека. Скрючившись в гниющем сене, час за часом я рассматривала бы прутья решетки, бездумно следила за игрой света и тени на обшарпанной стене и выщербленной плитке, в тщетной надежде забыться ждала, когда лучики солнца, изредка попадающие в импровизированную темницу из расположенного под самым потолком окошка, доберутся до моего лица. Рано или поздно я, окончательно одурев от однообразия, скуки и невозможности сменить позу, принялась бы срывая голос орать, чтобы охраняющие меня ублюдки привели своего ублюдочного начальника. Глава хранителей вряд ли снизошел бы до визита к заточенной в его подвале пленнице, одним своим существованием создающей и множащей ему проблемы. А вот надсмотрщики, подустав от моих криков, непременно посетили бы клетку, чтобы заткнуть доставучей суке рот ― и мне повезло бы, если бы просто кляпом из подручных средств, а не при помощи шокеров и дубинок. Нарисованные воображением сцены настолько ужасны и безысходны, что я с трудом сдерживаю слезы, лишь представив распахивающих дверцу клетки мужчин и себя, распластанную перед ними, обессиленную из-за голода и нервного истощения и абсолютно беспомощную со скованными за спиной запястьями. Невольно вспоминаю руки на своем теле, хватающие за грудь, сжимающие, выкручивающие, отвешивающие оскорбительные и болезненные шлепки, с силой дергающие за волосы, до помутнения в глазах сдавливающие горло, раздирающие одежду, наотмашь бьющие по лицу, пустоту во взглядах за темными очками, похожими на зияющие глазницы, равнодушные лица без малейшего намека на сострадание и вздрагиваю всем телом. На второй день заключения стерегущие меня люди могли делать со мной всё, что они или их сотоварищи не сумели в первый, достаточно было пару раз ткнуть шокером, заткнуть чем-то рот и выволочь из чертовой клетки. В их окружении не нашлось бы ни одного человека, который хотя бы захотел за меня вступиться, а сил и возможности к сопротивлению у меня самой больше не было. Я глубоко вдыхаю, опускаю глаза на свои запястья, на которых благодаря работающей регенерации нет и намека на оставленные тяжеленными кандалами синяки, и медленно выдыхаю. «Это фантазии, а не пророчества!» ― мысленно внушаю себе я, пытаясь успокоиться. Самого страшного не случилось и не случится. Отгоняя дурные мысли, я концентрируюсь на переплетениях морозных узоров на стекле, отдергиваю от окна замерзший палец и прижимаю руки к груди. Хвала небесам и моим мужчинам, я могу это сделать! В последний раз окидываю взглядом роскошный вид из теперь уже моего окна и возвращаюсь в кровать к ожидающему меня Жану.

― Моя хорошая, ― ласково обращается он ко мне, раскрывая объятия, ― спасибо тебе.

― За что? ― прильнув к нему и удобно устроив на груди голову, тихонько откликаюсь я. Перед моими глазами продолжают мелькать сводящие с ума сцены насилия, которое мне не пришлось и, бог даст, никогда не доведется пережить в реальности. Я честно пытаюсь переключиться, но снова скатываюсь в самую бездну порожденного собственными страхами наваждения. Заставляю себя включиться в диалог, а сама не могу перестать представлять себя распластанной на грязном полу и не думать о том, могли бы остаться во мне какие-то силы без предложенного Жаном целительного пакетика с кровью?

― За то, что позволила мне остаться. ― Он обнимает меня, убирает от моего лица спутанные волосы и с нежностью целует в макушку. ― Ты вытащила меня из такого ада…

― Тшш… ― обрываю его я, отказываясь развивать тему и вспоминать до дрожи испугавший меня взгляд мертвых глаз. Хочу полностью сосредоточиться на обнимающем меня мужчине, но зачем-то продолжаю просчитывать возможности выхода из не случавшейся в моей жизни западни. Если бы из позиции лежа я ударила человека ногой, существовала ли вероятность, что он отлетел бы к стене и уже не поднялся? Или мой удар нанес бы тот же урон, что и удар ногой обычной женщины моей весовой категории? А может, и куда меньший, учитывая плачевные для меня обстоятельства и все мои энергетические затраты накануне и ночью. Пытаясь отогнать навязчивые, шокирующе откровенные образы, нарисованные собственным, как будто взбунтовавшимся против меня воображением, я утыкаюсь губами в шею Жана и с наслаждением вбираю в себя его запах. Мне действительно становится легче. Его близость успокаивает и дарит надежду на избавление от любых кошмаров, будь они воображаемыми или реальными. ― Из ада меня вытащил ты. И тебе не хватит фантазии этот ад просто представить.

Жан заметно напрягается после моих слов и говорит явно не то, что вертится на языке.

― Я дал им забрать тебя, ― словно заученный текст, проговаривает он.

― Я пошла с ними по своей воле!

―Да, ― он приподнимает мою голову за подбородок и накрывает губы своими, ― потому что испугалась за нас. За меня, так? Оля, я слишком хорошо тебя знаю. Я не должен был позволять тебе жертвовать собой.

― Жан, но я на самом деле виновата. Мне следовало утянуть за собой и вас?! Это я убила человека. Если бы я не отшвырнула его от Ивана, а просто прикусила, то и у тебя, и у меня оставались бы любимая работа, собственный, а не чей-то чужой дом в самой заднице мира. У нас было бы будущее, Жан. Слышишь меня? Вот что я у нас отняла!

― Пока мы живы, будущее у нас есть. Какое ― это другой вопрос. Оля, я могу попросить тебя выслушать меня, не перебивая? ― переплетя свои пальцы с моими, спрашивает Жан. Смотрит так проникновенно и долго, что у меня нет никаких шансов не кивнуть ему в ответ. ― Ты не хочешь говорить о том, что произошло вчера. Я могу тебя понять. Много лучше, чем ты думаешь. Я предпочел бы стереть этот день, самый страшный за прожитые столетия, вымарать из памяти и продолжать жить, будто ничего не случилось. Но мы не можем. Если мы хотим двигаться дальше, если хотим хотя бы попытаться вернуться к нормальной жизни, нам нужно говорить о том, что случилось. Мне все равно, кто начнет первым, но уступлю-ка я место даме. Оленька, какого черта ты позволила всё это с собой сотворить?

Ожидая именно этот вопрос, сумев вплоть до оборотов и интонаций предугадать его раньше, чем Жан открыл рот, я оказываюсь застигнута врасплох, вырываю руку из его ладони, сжимаюсь в нелепой попытке стать меньше ростом, а, следовательно, менее заметной, зажмуриваюсь и не решаюсь потребовать дать мне хотя бы немного времени, чтобы прийти в себя. Безусловно, я понимаю и принимаю его правоту. Мы не должны ничего замалчивать, если хотим оставить позади все ужасы вчерашнего дня. Но кáк я смогу рассказать ему о том, что происходило в кладовке, о казни, которая так и не стала в моем восприятии просто инсценировкой, или о том, как разные группы мужчин с разницей в пару часов попытались пустить меня по кругу?!

― Оля, ты вышла из нашего дома полная сил, безупречно причесанная и одетая. Меньше суток спустя Сережа вытащил из собачьей клетки кого-то настолько истерзанного, что я не сразу тебя узнал. Как ты это допустила?

Неожиданно для меня самой апатия сменяется раздражением. Последний вопрос Жана заставляет меня до боли сжать кулаки и стиснуть зубы от нахлынувшей ярости.

― Ты полагаешь, у меня спрашивали разрешение, прежде чем что-то со мной сделать? «С вашего позволения, мы швырнем вас об стену?» Или «вы не возражаете против пощечины?» Может быть, «простите великодушно, когда и как вас можно ударить?» Как-то так ты это себе представляешь?! ― не помня себя от злости выпаливаю я, вскидываю на него глаза и по выражению его лица понимаю, что сболтнула лишнее.

― Они тебя били? ― Он упирается в меня пронизывающим до костей взглядом, как будто заглядывает в самую душу.

Я тяжело вздыхаю, осознав, что не смогу ни соврать ему, ни сказать правду.

― Жан, не надо, пожалуйста, ― прошу я без особой надежды, наперед зная, что так просто он не оставит меня в покое.

― Я проверил твое белье, когда переодевал в машине. Бюстгальтер был весьма красноречиво приспущен и в нескольких местах разорван. Про остальную одежду я могу не говорить. Оля, посмотри на меня, пожалуйста. Мне нужно задать тебе вопрос, который я очень не хочу задавать. И я не требую от тебя подробностей. Просто скажи «да» или «нет». Не как близкому человеку. Но хотя бы как врачу. Я должен услышать это от тебя, потому что иначе моя голова просто взорвется. Оля, тебя изнасиловали?

― Нет, боже, нет… ― на выдохе отвечаю я и чудом выдерживаю его взгляд.

― Но попытка была? ― Жан продолжает упорствовать, и я больше не чувствую в себе сил держать лицо. С моих губ срывается неопределенный звук, то ли всхлип, то ли стон, то ли истерический смешок. Я качаю головой и закрываю лицо ладонями, показывая, что отказываюсь развивать болезненную для нас обоих тему, но он наклоняется ко мне и заставляет опустить руки. ― Судя по твоей реакции, попытка не была единичной. Если бы ты только знала, как я ненавижу себя за слабость... Но ты мне не ответила. Почему ты допустила это скотское отношение? Хорошо. Сузим вопрос и начнем с самого начала. Как получилось, что ты дала им заковать себя в кандалы? Они не могли застать тебя врасплох. Даже если бы накинулись толпой, ты могла их раскидать. Прикусить кого-то, чтобы отстали. Я все время об этом думаю и нахожу только одно объяснение. Оля, Константин тебе чем-то угрожал? Какими-то последствиями, если ты не будешь вести себя так, как им нужно?

― Жан, я тебя умоляю, заканчивай играть в детектива! Ты же видишь, со мной всё в порядке. И ты сам сказал, что подробности тебе не нужны. Чтó ты хочешь услышать? Я не скажу ничего, что могло бы успокоить твою совесть. Со мной обращались отвратительно. Просто ужасно. По-скотски, как ты сказал. Это правда. Оправданно или нет, спорный вопрос. В конце концов, я не попала в их подвал по ошибке. За всё нужно платить. Так вот она, моя плата. Не такая жестокая, как могла бы быть. И только благодаря тебе, ― эмоционально проговариваю я и с надеждой вглядываюсь ему в лицо. Я отказываюсь усугублять его душевные терзания своими рассказами. Тех деталей, что он уже знает о дне моего заключения, более чем достаточно. Мне физически тяжело видеть его страдания, я не могу не пропускать их сквозь себя, а если бы существовала такая возможность, забрала бы себе всю его боль без остатка. То, что он мучается из-за моих ошибок, неправильно и несправедливо, но, разумеется, Жан не внемлет голосу разума и с упорством заправского мазохиста продолжает допытываться до причины и сути напугавшей его моей едва ли не самоубийственной покорности.

― Оля, я должен понимать, что произошло в подвале. Ты не видела себя со стороны. И как же жаль, что дед с его идиотской, наивной и во многом преступной верой в людей не увидел, в каком виде мы забрали тебя от его хваленых хранителей. Интересно, что-то щелкнуло бы наконец в его голове, или нет? «А хороших людей больше», ― повторяет он сказанные накануне слова деда Славы и разражается презрительным смехом. ― Почему-то ни одного хорошего человека среди «избранных», приобщенных к великой тайне людей не нашлось. Хороший человек, если таковые существуют в природе, не станет бить и насиловать беременную женщину. Что еще ты сказала… не будет швырять ее об стены, закрывать в кладовках и запихивать в клетки. Ну что ты таращишь на меня глаза?! Я говорю что-то, с чем ты не согласна?

― Ты во всем прав. Но я не человек. И они об этом знают. Как знают и то, что я убила их товарища, ударив его о столб. Отшвырнула от Вани, как котенка. Если я выгляжу, как женщина…

― Оля, ну какие «если»?! ― Он не дает мне договорить. ― А ктó ты есть? Ты женщина. Выглядишь, как женщина. И воспринимали тебя, тоже как женщину. Или эти люди стали бы домогаться монстра, которым ты пытаешься себя выставить?! Тебе хочется оправдать их действия, чтобы не было так страшно? Доказать мне или самой себе, что тебя заслуженно швыряли о стены? Тогда это работает в обе стороны. Человек напал на Ивана и был заслуженно отброшен от него на столб. Кто виноват, что при этом он сдох? Если сдох заслуженно.

― Жан!

― Что?! Оля, во мне нет и не будет жалости по отношению к этим людям. Когда Сережа отнес тебя к машине и передал мне, он несколько раз повторил, что ты «какая-то влажная». Я подумал, что он несет бред, и понял, о чем он говорил, только взяв тебя на руки. Казалось бы, после клетки, кандалов, порванной одежды и твоего обморока удивляться чему-то было бы странно. Но я удивился. И испугался. Ты не могла случайно насквозь вымокнуть. И складывающаяся общая картинка выглядела совсем не благостной. Мы вытащили из багажника первый попавшийся свитер, чтобы было во что тебя переодеть. А дальше, когда мы отъехали и я начал тебя раздевать, я увидел то, что очень хотел бы «развидеть», но уже не получится. Я говорю про твои руки. Думаю, Сережа успел хорошо их рассмотреть, когда они с твоим охранником сняли с тебя эти чертовы наручники. И я ему искренне сочувствую. Я увидел твои запястья позднее, уже немного поджившими. Хорошо, что ты была без сознания и не представляешь, во что они превратили эту совершенную кожу, ― понизив голос до свистящего шепота, говорит он, берет мои руки в свои и осторожно прикасается к запястью. ― Я держал тебя на руках и был вынужден наблюдать, как затягиваются раны и заживают синяки. Не удивлюсь, если металл, из которого сделаны кандалы, буквально въедается в кожу. Как долго ты провела в них? С самого утра?

Я коротко киваю, зачарованно наблюдая за его ласкающими мою кожу пальцами. Ради этого момента, возможности вновь быть заодно, по одну сторону баррикад, отбросить притворство и искусственно раздутую вражду, вновь разглядеть в его глазах не разбавленную иными эмоциями нежность, самой испытать щемящее чувство безусловной любви и безграничного доверия я безропотно согласилась бы от и до повторить вчерашний день.

― Девочка моя… ― он приникает губами к моему запястью, затем к другому и по необъяснимой для меня причине продолжает развивать мучительную и, как видится мне, полностью исчерпавшую себя тему, ― сколько же ты вытерпела… А если бы у меня не получилось за тобой прийти… Ты ведь знала, что не сможешь сама освободить руки. Мы же уже столкнулись с этим накануне. Твоя цепь не рвалась. Только тебе завели руки за спину. Видимо, нашли камеру, запечатлевшую твой бросок, посмотрели кино и испугались. Так почему, Оль? Ради какой идеи? Тебе абсолютно не свойственна бездумная жертвенность, и в том твоя прелесть. Что заставило тебя сдаться? Это наверняка были те же самые кандалы, тяжелые, древние и неубиваемые. Ты сама обрубила себе все возможности к сопротивлению. Почему? Можешь ты мне сказать? Должно быть что-то, что для тебя ценнее свободы или даже собственной жизни. Я не представляю, чтó Константин мог тебе сказать или сделать, чтобы…

Внезапно Жан замолкает, и мне не нужно видеть его лицо, чтобы понять очевидное ― моя нехитрая тайна разгадана. Я устало выдыхаю, прикрываю глаза в ожидании гневных обличающих обвинений и набираюсь терпения, на опыте зная, что эмоциональная сцена, которую он мне вот-вот закатит, может затянуться надолго и хорошо, если на минуты, а не на часы.

― А что мы резко поменялись в лице? ― саркастическим тоном спрашивает он, грубо берет меня за подбородок большим и указательным пальцами и заставляет встретиться с ним взглядами. Как я и ожидала, он выглядит злым, разочарованным и оскорбленным в своих лучших чувствах. ― Константин не угрожал тебе лично. Он нашел твою болевую точку и грамотно воспользовался своей находкой. Это я, так? Мной он тебя шантажировал?!

― Жан, пожалуйста, не кричи. Ты перебудишь весь чертов дом.

― Оля, мне нужен ответ, ― не отступает он, но, хвала небесам, понижает голос. ― Чем он тебе пригрозил? Что при попытке сбежать или в случае неповиновения, вместо твоей головы полетит моя? Господи, Оля… Ты ненормальная?! Почему ты не оставила мне, здоровому мужику, шанса самому разобраться с дедовыми ублюдочными хранителями?! Куда ты полезла беременная?! За каким чертом?! Оля!!!

― Да чтó ты понимаешь?! ― не выдерживаю я и от души бью его по руке, заставляя пальцы, все еще удерживающие меня за подбородок, разжаться. ― Да будь я хоть трижды беременная, это отменяет тот факт, что я убийца, а ты нет?! Это моя ошибка. Мой приговор. Я давно совершеннолетняя, чтобы самой отвечать за свои поступки. Это Константину плевать, кого из нас казнить, главное, чтобы отрубленная голова имела место быть. Но мне нет! Мне не все равно. Не было. И не будет! Никогда я не отдала бы ему тебя. Слышишь меня? Сколько угодно можешь сдвигать брови. Даже если бы ты был виновен в самых страшных преступлениях, не отдала бы!

― А ты сознаешь, как жестоко поступила по отношению ко мне? Ты думаешь, я смог бы без тебя жить? Или простить себя за то, что они с тобой сотворили?! У меня в голове не укладывается… Ты просто стояла и терпела? Или просто лежала? Тогда что им помешало довести…

В последний момент я сдерживаю порыв пощечиной остановить слова, которые вряд ли смогла бы простить и забыть, резко подаюсь вперед и впиваюсь в его губы своими. Падаю на него всем телом, не даю оттолкнуть себя и отстраняюсь только тогда, когда он прекращает сопротивляться.

― Думай, чтó ты собираешься сказать! ― Тяжело дыша, я откатываюсь на свою половину кровати и поворачиваюсь к нему спиной. ― Есть непростимые вещи. И ты ошибаешься. Я не терпела. Когда была возможность, я делала всё, чтобы они вспомнили, с кем имеют дело. И, поверь мне, они вспоминали и уже не могли забыть.

― Прости меня, ― шепотом просит Жан, придвигается ко мне и утыкается лицом мне в затылок. ― Я понимаю, правда, понимаю, почему ты это сделала. Но не могу принять. Ты не должна была так поступать со мной. А я должен был сделать всё возможное и невозможное, чтобы не оставить тебе ни единого шанса принести себя в жертву во имя непонятно каких идей…

― Идей? Нет никаких идей, ― с горьким смешком возражаю я, но разрешаю ему перевернуть меня на спину. ― Думаешь, для меня на самом деле имеет значение, кто из нас в чем виноват?

Он отрицательно качает головой и с нежностью целует в губы.

― Как и для меня. Всё, что я хочу, чтобы ты была жива и свободна, ― говорит он, а я не могу отвести глаз от его лица и думаю о том, что никогда, сколько бы ни прожила, не смогу полюбить что-то сильнее, чем исказившую его черты кривую усмешку. Крест ли, проклятие или благословение, моя любовь к этому мужчине ― основа основ моего существования, пока он дышит, мне есть ради чего жить. Это неэгоистичное чувство. Ему, взлелеянному, выпестованному, трепетно пронесенному сквозь десятилетия, не требуется взаимность, оно не нуждается в доступе к предмету обожания. Мне достаточно знать, что где-то ― далеко ли, близко, не имеет никакого значения ― проживает свою вечность мужчина, однажды возродивший меня к жизни, улыбается, грустит, излечивает тела и души, увлекается женщинами, остывает к ним, изредка думает обо мне и иногда набирает мой номер, чтобы произнести согревающее душу «Я соскучился».

― Жан, я никак не могла поступить иначе. Всё происходило стремительно, одно вытекало из другого, и у меня не было времени остановиться и подумать. А если время всё же появлялось, в той же кладовке или в клетке, мне было так страшно, настолько жалко себя, что я не была способна мыслить здраво. Утром, когда я еще не имела ни малейшего представления о том, какой ад ждет меня впереди, Константин намекнул мне, что я могу валить на все четыре стороны. И добавил, что ему все равно, кто из семьи умрет, главное, чтобы состоялась казнь. А потом сделал ход конем, абсолютно не понимая сути наших с тобой отношений. Он всерьез полагал, что я ненавижу тебя и с радостью променяю свою жизнь на твою. Так и сказал, Оля, выбирай, кому из вас жить, тебе или доктору. Но я неправильно поняла его посыл. Как и ты, решила, что он меня шантажирует, чтобы я не думала им сопротивляться. А он, скорее всего, искренне предложил мне план спасения. Потому что знать не знал, что́ со мной делать. Девять месяцев где-то держать беременную вампиршу ― задачка не для слабонервных! Ему нужна была показательная казнь, чтобы всем доказать свою силу и почитание традиций и святости Договора. А из-за нашего деда Константину не только пришлось прогнуться на глазах у своих же людей, но и думать, как превратить свой подвал в тюрьму. По-твоему, почему меня несколько часов держали в кладовке? В качестве развлечения? Или оригинальной пытки? Нет, просто потому что это всё, что пришло им в голову. Они не до конца понимают нашу силу. Обмотай меня всю цепями, вынести эту дверцу можно было бы, лишь чуть на нее надавив. Я оставалась там из-за тебя. Из-за того, чтó он мне сказал. Либо я, либо ты. У тебя есть сомнения в моем выборе? Конечно же, ты. Это всегда был, есть и будешь ты.

― Оленька, ― выдыхает Жан, крепко прижимает меня к себе, и мы замираем и умолкаем на несколько тянущихся бесконечно долго минут, счастливые от того лишь, что не можем видеть боль в глазах другого.

― Для показательной порки глубокоуважаемый Костик Сергеевич с радостью заполучил бы тебя, ― наконец заговариваю я с нарочито беспечными интонациями, не отрывая лица от груди Жана. ― Не сомневаюсь, он мечтал, чтобы я сбежала и избавила его от лишней головной боли. Но он ошибся, потому что я никогда не желала тебе смерти.

― Ну почему ты не допускаешь и мысли, что я смог бы с ними справиться? Настолько ты в меня не веришь? ― со страданием в голосе спрашивает он и, отстранив меня от себя, испытующе заглядывает в глаза. Больше всего на свете я хотела бы соврать ему, но не нахожу в себе для этого ни мужества, ни сил.

― Потому что я знаю, кáк это было бы. Они на самом деле налетают толпой. Не дают времени ни прийти в себя, ни задуматься. Но не это важно. Если бы дело было только в физической силе! На тебя надавили бы иначе. Пригрозили бы моей смертью, смертью Ани или деда. Неужели ты не поддался бы? Хватило бы малейшего сомнения с твоей стороны, крупицы слабости! Рассказать тебе, кáк всё случилось бы? Вот ты только засомневался, задумался о том, как правильно поступить, а в следующее мгновение обнаруживаешь себя на коленях перед уродливым пнем, ради красивого словца называемым плахой. Твою голову вдавят в специальную выемку, и, возможно, в ней, пока еще прикрепленной к шее, народится вопрос, а сколько у тебя было предшественников? Тех, кто без суда и следствия приняли смерть на этой обшарпанной деревяшке? Много ли было среди них тех, кто понес свою кару заслуженно? А сколько обнаружится случайных жертв, невезучих, оказавшихся не в то время не в том месте, оклеветанных, неугодных и неудобных хранителям или доброму дедушке всея вампиров, ратующему за любовь и всепрощение к людям и бравирующему полной безжалостностью к представителям своего вида? Затем промелькнет мысль о том, насколько всё, что происходит, противоестественно. Ты будто посмотришь на себя со стороны, отстраненно, почти с безразличием. А древнее дерево, из которого вытесана плаха, такое неприятно холодное и шершавое, в считанные мгновения высосет из тебя волю и желание жить, ― продолжаю я, зная, что пожалею о сказанном, но, начав говорить, не могу остановиться. ― Даже если они не закуют тебя в цепи, ты не найдешь в себе сил подняться с колен. Посмотришь на приготовленные для тебя канистру и дешевую зажигалку и подумаешь, а черт с ней, с вечностью. В такие моменты так легко расставить приоритеты! Я хотела, чтобы жил ты. Ты захочешь спасти меня или любого другого из членов семьи. Поэтому ты смиренно закроешь глаза, выслушаешь приговор или его подобие и будешь ждать, когда опустится занесенный над твоей головой топор. И, может быть, тебе повезет и ты потеряешь сознание раньше, чем лезвие полоснет шею.

― Оля? ― подрагивающим голосом произносит Жан мое имя, когда я замолкаю, и смотрит на меня с нескрываемым ужасом. ― Они положили твою голову на плаху и занесли топор? Отсюда столько подробностей?! Костик совсем охерел?!

― Конкретно в этом эпизоде его вины нет. Если только в том, что «его люди», ― я делаю в воздухе знак кавычек, ― класть хотели на его приказы. Они жаждали справедливости и возмездия.

― Жаждали справедливости и поэтому поставили беременную женщину на колени и занесли над ней топор? Ты себя слышишь?!

― Какая им разница, беременна я или нет?! Уверена, что они хотели, но побоялись пойти до конца. А я хорошо им подыграла ― в нужный момент повалилась с пня, будто мертвая. Потому что, как мне вчера довелось узнать, если над твоей головой заносят топор, ты не можешь не поверить, что всё взаправду. И просто ждешь, когда он опустится, а ты умрешь.

С минуту Жан смотрит на меня ошалелым взглядом, а затем издает сдавленный стон, рывком усаживается в кровати, прижимает колени к груди и обхватывает голову руками. Испытывая одно единственное желание ― вырвать себе язык, я подаюсь вперед и со спины обнимаю его за плечи.

― Со мной всё хорошо, ― прикасаясь губами к его уху, шепотом говорю я ему. ― И устроенное «представление» не прошло им даром. Когда они привели меня в чувство, со спокойной совестью облив водой из ведра, я так разозлилась… больше на себя, за то, что купилась на инсценировку с казнью, что только чудом не убила одного из них.

Я прижимаюсь обнаженной грудью к спине Жана, и в любой другой ситуации сочла бы подобную сцену приятно возбуждающей, но сейчас я хочу лишь согреться его теплом и почувствовать себя защищенной. Не собираюсь посвящать его в детали, рассказывая о том, что на самом деле чуть не поплатилась жизнью за неповиновение и нападение на одного из тюремщиков, но не могу отмахнуться от вновь и вновь повторяющихся в голове голосов ― «Пока не забрали топор и бензин, давайте прямо сейчас от нее избавимся?», «Согласен», «Давайте», «Я с вами» ― выносящих мне приговор, и забыть собственный вырвавшийся из груди предсмертный вскрик. Если бы не вмешался «ангел хранитель» в премиальном кашемире, двум моим героическим мужчинам спасать было бы некого.

― Жан, казни не было. И ты меня спас, ― через силу продолжаю я, безуспешно пытаясь унять дрожь в голосе и во всем теле. ― Ну, послушай меня. Ты же хорошо меня знаешь. Даже если бы захотела, я не могла сносить всё, что происходило со мной, с безропотным смирением. Ты спросил, почему я позволила заковать себя в кандалы? Хочешь, я честно тебе отвечу? Только повернись ко мне. Повернись и пообещай, что перестанешь обвинять себя в том, в чем ты по определению не можешь быть виноват.

― Оля, всё, что я могу сделать, это повернуться, ― после минутного молчания отзывается он, и я облегченно выдыхаю, услышав его смех ― слабый и принужденный, но без надрыва и истерических ноток. Жан оборачивается ко мне и высоко приподнимает брови. ― Внимательно тебя слушаю.

― Это было в машине, ― набравшись мужества и аккуратно подбирая слова, начинаю я. ― По обе стороны от меня, как в плохом кино про бандитов, сели два человека. Они вели себя настолько грубо и бесцеремонно, что у меня промелькнула мысль, не считают ли эти люди себя бессмертными. Они будто забыли, с кем имеют дело. Скорее всего, потому что я добровольно пошла с ними, позволила затолкать себя в машину, не сопротивлялась и старалась их лишний раз не провоцировать. Всё это они посчитали проявлением слабости. Мы только отъехали от вашего дома, как один из них буквально швырнул меня на другого и завернул руки за спину. В этот момент со мной случилось то, чего я не испытывала несколько последних десятилетий. Я не знаю, в чем причина. Может быть, я была слишком сильно напугана. Может быть, их обращение со мной разозлило меня до полной потери самоконтроля. Но, как ты любишь говорить, есть факт. И этот факт заключается в том, что я чуть не убила одного из этих мужчин. Чудом не убила. Ему повезло, что второй начал выкручивать мне руки как раз в тот момент, когда я готовилась сомкнуть клыки на его горле. Счет шел на секунды. Я убила бы его безо всяких сожалений. А потом постаралась бы расправиться с остальными. Мне было плевать на свою жизнь, на твою. Всё, что имело значение, моя жажда. Не голод, потому что я была сыта. А именно жажда ― убить, растерзать, иссушить их всех до последней капли крови. Если ты помнишь, в сороковые мы говорили с тобой о такой жажде.

Я не жду от него ответа, но Жан берет меня за руку, мягко пожимает ее и повторяет сделанные нами семьдесят восемь лет назад выводы.

― Такая жажда ― один из защитных механизмов организма вампира. Когда уровень стресса превышает определенные пределы, ― тоном лектора, с головой погруженного в материал, говорит он. ― С жаждой практически невозможно бороться. Только переключением внимания. Причем непроизвольным. Ты права, твои прекрасные спутники родились в рубашках. Ты разодрала бы их в клочья.

― Всё так, ― хрипло выговариваю я и с усилием перевожу дыхание. ― Я была в ужасе… не из-за самой жажды, а от своей реакции. Я хотела их убить. Всех до единого. Понимаешь? Это доставило бы мне радость. И никаких угрызений совести после. Мы на самом деле чудовища.

― Ты ― нет, ― со странными интонациями в голосе, которые я не могу распознать, говорит он. ― Ты дала им выкрутить себе руки и сковать запястья. Зная, что не сможешь разорвать цепь. Сколько жизней ты этим спасла?

― Много. Если бы у меня были свободны руки… Хотя сомневаюсь, что при таком раскладе они сунулись бы ко мне.

― Сунулись бы, ― криво усмехается Жан и, выпустив мою руку, обеими ладонями устало растирает свое лицо. ― Олечка, поверь мне. Ты была их пленницей, их вожделенным трофеем. Выглядела, как испуганная хрупкая женщина, которой некуда бежать и неоткуда ждать помощи. Они сунулись бы. Поплатились за это. И земля избавилась бы от нескольких не заслуживающих права топтать ее выродков.

― Жан, что́ с тобой происходит? ― Я не хочу, но не могу не задать ему страшащий меня до полусмерти вопрос, на который, к величайшему моему сожалению, кажется, знаю ответ. ― Ты убил кого-то из-за меня? Надеюсь, это был не Константин?

Он не убирает от лица руки и от души смеется.

― Как же хорошо и одновременно страшно быть с человеком, который знает тебя лучше, чем ты сам.

― Жан!

― Нет. Это не Константин. Мне еще требовалась его помощь. Он должен был позвонить твоей охране и приказать пропустить меня к тебе. А когда он это сделал, моя злость упала до терпимого уровня. Поэтому я всего лишь прикусил его, потуже связал, хорошенько заткнул рот и закрыл в шкафу. Можешь считать себя отомщенной за кладовку. У меня были древние Анины наручники с давно потерянными ключами и дедовы бельевые веревки, еще с советских времен. Костик не забудет это приключение до конца своих дней. В шкафу ему было неудобно и тесно, я с трудом сумел примять его так, чтобы закрыть и запереть дверь.

― Жан, кого и за что ты убил?

― Ты даже не сомневаешься. Правильно делаешь, но всё равно обидно, ― усмехается он, опускает руки, спокойно встречает и выдерживает мой взгляд. ― Одного из хранителей, которому следовало тысячу раз подумать, прежде чем раскрыть рот и заговорить со мной о тебе.

― Боже, Жан… ну зачем ты? Как?! Что… Расскажи, пожалуйста, ― мне удается оборвать бессвязные причитания, всем телом я подаюсь к нему и обнимаю за шею ― так крепко, насколько хватает сил. ― Если так будет проще, начни с самого начала. Что́ ты делал, когда меня забрали из вашего дома?

― Сходил с ума от ужаса и безысходности, ― шепчет он мне в волосы.

― Пожалуйста, ― прошу я. Не колеблясь и не церемонясь, Жан отрывает от себя мои руки, падает на подушки и тут же, без паузы, словно боясь передумать, начинает говорить.

― Когда ты вылетела из комнаты, дед остановил меня и не позволил броситься за тобой. Затянул излюбленную песню, что нужно подождать, перетерпеть, что беременность длится не один день и спешить нам некуда. Потом кто-то из хранителей вручил мне твой телефон, и только тогда я окончательно осознал реальность случившегося. Крутил его в руках и думал о телефоне Женька, который достался «в наследство» деду. Пялился на черный экран, как будто ждал от проведения знака начать действовать. Вспоминал, как горело обезглавленное тело. И боролся с желанием взвыть от ужасающей перспективы «унаследовать» не только телефон, но и всё твое движимое и недвижимое имущество.

― Они сразу же поджигают тело? ― зачем-то уточняю я и меня передергивает.

Он кивает в ответ и разводит руки в стороны, предлагая и мне, и себе необходимое утешение. С благодарностью я ныряю в раскрытые объятия и прижимаюсь своим не обезглавленным телом к его ― такому же целому и не обугленному. Однажды, много лет назад, точно так же благодаря Жану я избежала заслуженной казни. Мой в те времена даже еще не муж с готовностью и самоотверженностью разделил со мной вину за непреднамеренное, но убийство человека и сокрытие следов преступления от вездесущих хранителей. Не только потому, что я была его обращенной, а следовательно ― персональной ответственностью. Он любил меня и пытался уберечь любыми доступными ему способами. Не понимал и не разделял большинство моих жизненных ценностей и нравственных позиций, но ни разу не оставил меня одну разбираться с проблемами, даже если я сама накликала их на свою голову. Прожитые годы, проехавшись по нам обоим тяжеленным катком, обточили мою гордыню, сделали более щепетильной в вопросах морали, осторожной и сдержанной, Жану же добавили седых волос и распахнули перед ним безграничные закрома, полные цинизма, откуда он мог бесконечно зачерпывать полными пригоршнями. Он растерял романтический флер героя-любовника, но, по счастью, остался моим героем, тем, кто приходит на помощь, насколько виртуозно я бы ни оступалась.

― Работают слаженно. Один рубит. Другой поджигает. ― Жан во второй раз рассказывает мне про смерть Женька, и я из последних сил борюсь с желанием разрыдаться. Я не имею понятия, чем объясняется несвойственная мне чувствительность ― гормонами или истинной жалостью к забавному пареньку, который, в отличие от меня, за свою короткую жизнь не успел совершить по- настоящему страшных поступков, но точно знаю, что не хочу для нас с Жаном подобной судьбы. Никогда и ни за что взращенные дедом палачи не поставят меня на колени перед трухлявым пнем. Никому из этих людей я больше не доставлю поводов порадоваться моему унижению. Если мне суждено умереть от их рук, то я приму смерть на своих условиях и до последнего вздоха не перестану сопротивляться.

― Спасибо, что пришел за мной, ― несмотря на ком в горле удается выговорить мне, а он обеими руками приподнимает мою голову, заглядывает в глаза и резко выдыхает, разглядев в них тщательно сдерживаемые мной слезы.

― Разве ты не моя девочка? Как же я мог за тобой не прийти? ― горячо шепчет он, и я закрываю глаза, отвечая на поцелуй ― нежный и теплый, осторожный и деликатный, трепетный, словно первый. ― Мне жаль, что я пришел так поздно и позволил случиться стольким ужасным вещам.

«Мне тоже», ― собираюсь сказать я в ответ, уже открываю рот, но останавливаюсь, внезапно осознав, что была неправа.

― А ты знаешь, ― говорю я, смотрю на него прямо, без смущения и притворства и отрицательно качаю головой, ― мне не жаль. Я тоже нуждалась во встряске. Пусть и не в такой изуверской. Мне нужно было многое понять о самой себе. Расставить приоритеты. Понять, что́ имеет для меня значение. И кто́ мне по-настоящему дорог.

― Ты же могла потерять ребенка…

― Жан, прозвучит ужасно, но без ребенка я проживу, а без тебя нет.

Он убирает от моего лица спутанные пряди, прижимается губами к горлу, подбородку, продвигается вверх и вновь накрывает мой рот поцелуем ― на этот раз куда более горячим и бесцеремонным, нежели его предшественник. Ни один из нас не произносит высокопарное «я умру за тебя», не требует от другого клятв или заверений в вечной преданности. Всё давно сказано. Каждое признание не единожды подтверждено действием. Слово «люблю» кажется мне ущербным, по-детски наивным, не способным отразить и толики того всеобъемлющего чувства, что я испытываю по отношению к обнимающему меня мужчине.

― Я счастлив, что ты жива, ― повторяет Жан, целуя мои улыбающиеся губы. ― Для меня ты и есть жизнь. Когда тебя увели, время будто остановилось. Я представлял тебя на месте Женька. Конечно же, не так реалистично и страшно, как ты рассказала. Величавая, исполненная презрения к своим палачам, опускалась ты на колени перед плахой, и им не требовалось заковывать тебя в цепи, чтобы удерживать на месте, ты была выше этого, и они это знали. Фантазия была такой яркой и четкой, точно галлюцинация. Как будто взаправду я увидел, как топор обрушивается на совершенную шею и еле успел добежать до туалета. Меня вырвало впервые за почти восемьдесят лет. Кровью и чем-то черным, как будто мой животный ужас за тебя превратился во что-то осязаемое. Я нажал на спуск унитаза, и в этот момент темный экран на твоем телефоне ожил. Не сразу я понял, чтó держу в руке, а потом поднял его к лицу и увидел лицо Сережи.

Мы с Жаном затравленно переглядываемся, и я первая отвожу взгляд.

― К своему стыду, в тот раз я сбросил звонок. Я взял такси и поехал к Константину Сергеевичу. Но меня не пустили ни к нему, ни к тебе. В отчаянии я не знал, куда мне бежать и за что цепляться, а Сергей всё звонил и звонил, и его настойчивость сводила меня с ума. Как и установленный тобой рингтон. Я больше не мог себе врать. Не в такие страшные минуты жизни. Наконец я признал, что ревновал тебя. Ревновал к нему самой лютой ревностью. Он продолжал звонить, я продолжал сбрасывать его звонки. А о том, чтó делали в этот момент с тобой, я боюсь даже думать.

― Жан, мне прекрасно известно, что такое ревность. Никого она не делает лучше. Никого не красит. Успокойся, я ни в чем тебя не виню.

― А должна была, ― упрямо и жестко говорит он и отодвигается от меня. ― Я потерял столько драгоценного времени, мечась между домом и поместьем Бредихиных. О чем-то просил деда, что-то требовал от Анны. Орал перед запертыми воротами, что разнесу всё к чертям, если Константин не спустится ко мне. А потом, не дождавшись реакции, поджимал хвост и уезжал ни с чем. Сережа продолжал звонить. Я больше не мог смотреть на его фотографию и слушать установленную тобой на его профиль мелодию. Осточертевшее противостояние минора и мажора Шубертовской серенады било и било по оголенным нервам. Я не буду спрашивать, почему ты отдала ему мелодию, которую играла для меня в наш медовый месяц. Это ваша история, и ты отдала ему много больше. Вряд ли теперь уже Сережина серенада ассоциируется у тебя с прошлым. Всё, что я хотел сказать, твой телефон делал мне больно. В какой-то момент я сбросил очередной звонок от «твоего героя», поднял телефон, чтобы швырнуть в стену, но вместо этого зашел в приложение и заказал такси.

― Ты поехал к Сереже? ― зная ответ, уточняю я. Мне хочется сказать ему, что я ничего не забыла. Признаться, что не случайно установила мелодию на контакт Сережи, а действительно назло, в ребяческом порыве отомстить бывшему мужу за явленную моим очам очередную пассию с выпадающими из тесного халатика прелестями. В тот памятный вечер, когда я зашла к нему на работу с какой-то невинной и необременительной для него просьбой, Жан перестарался в подколах и издевках по отношению ко мне и в проявлении показной нежности к девице, которая откровенно не стоила и крупицы уделенного ей внимания. Вернувшись домой, я с трудом вспомнила имя и фамилию студента, несколько раз неуклюже и безрезультатно пытавшегося позвать меня на свидание, отыскала в рабочем ноутбуке его телефонный номер, внесла в список контактов, установила в качестве звонка на созданный профиль нашу с Жаном любимую серенаду и благополучно забыла об этом импульсивном поступке. Полгода спустя мелодия заиграла в моем телефоне, когда, превратившись из безымянного настырного паренька сперва в моего любовника, а затем и в возлюбленного, Сережа получил все права звонить мне в любое время дня и ночи. Серенада, такая красивая, изящная, летящая, звучала всё чаще и чаще, я привыкла к ней и передумала заменять более подходящей Сереже мелодией. Сплетение мажорных и минорных переливов на самом деле перестало отдаваться в сердце ностальгическими нотками и четко ассоциировалось теперь с застенчивой Сережиной улыбкой с фотографии профиля, позировать для которой я буквально вынудила его в самом начале наших отношений. Я давно перегорела и отболела своей глупой местью, не могла и помыслить, что однажды мой телефон отберут и передадут Жану, как и о том, что при таком раскладе Сережа не замедлит мне позвонить.

― Я поехал к Сереже, ― подтверждает Жан, кривит губы в презрительной ухмылке, а я смотрю на него и понимаю, что продолжить развивать тему мстительной ревности ― всё равно, что подкинуть дров в разгорающееся под твоими ногами пожарище.

― И как он тебя встретил? ― спрашиваю я, желая увести разговор подальше от моего треклятого телефона и больно ударившего по самолюбию Жана рингтона, установленного на профиль, который две недели назад я легкомысленно переименовала с «Сергея Барановского» на жестокое в своей однозначности слово «Любимый». К несчастью, мы не можем позволить себе роскошь не говорить о самом Сереже.

― Встретил, как родного! Увидев меня, он буквально подпрыгнул от радости. Взахлеб бросился рассказывать о том, как проснулся и не нашел свою Оленьку. О том, как звонил ей, звонил, звонил, звонил бессчетное множество раз. А я не без удовольствия сказал ему, что Оля не вернется, и не без интереса посмотрел устроенное им шоу.

― Жан, ― мягким голосом произношу я, и он сдувается на глазах, отбрасывает браваду. С несчастным видом пожимает плечами и отворачивается.

― Оля, он заплакал, ― едва слышным голосом, будто против воли говорит он. ― Заплакал, словно имел какое-то право тебя оплакивать. Только тогда я понял, что добровольно уступил свое место другому мужчине. Что ему, а не мне наследовать за тобой. Я не говорю о чем-то материальном. Я говорю о праве горевать с чистой совестью, о счастье знать, что ты был любимым, единственным, важным. У него всё это было. Позапрошлой ночью, накануне твоего ареста он уснул рядом с тобой. Рядом с любимой женщиной. С той, которая выбрала его, вместе с ним собиралась уехать, возможно планировала принять его предложение. С женщиной, которая, пусть он и понятия об этом не имел, ждала от него ребенка. Я смалодушничал. Смотрел на этого парнишку, такого искреннего в своем горе, но в то же время счастливого, потому что он не потерял тебя по собственной глупости, а до конца оставался верен и предан своей любви. Смотрел и думал, какая же это пытка ― просто его видеть. Знать о его существовании. Оля, я хотел уйти. Я почти от него ушел, но в этот момент в дом заявились хранители.

― Ты никого не убил и не покалечил? ― Аккуратно я разворачиваю его лицо к себе за подбородок и ласково улыбаюсь, встретившись с ним взглядом. Он улыбается в ответ и отрицательно качает головой.

― Нет. Все четверо уходили каждый на своих двоих.

― Бежали?

― Улепетывали, ― продолжая улыбаться, он не сводит с меня страдальческого взгляда. ― Сережа спросил, вампир ли я. Со все еще торчащими клыками мне было трудно ответить «нет», чтобы он поверил. А потом он спросил меня о тебе.

― Ты сказал ему правду. Не хотел, но сказал. Наступил на свою гордость, отбросил ревность и сделал Сережу союзником. Дорогой, ты растешь над собой. Я горжусь тобой, ― искренне говорю я, а он, если и удивляется моим словам, не показывает вида.

― После событий прошедшей ночи, кажется, он был готов услышать любую невероятную историю. А узнав, что ты жива, вцепился в меня, как бульдог, и не разжимал челюсти, пока я не привел его к тебе. Мне на самом деле нужен был союзник, и мы вместе составили план. Громкое слово. Мы обговорили, куда можно тебя увезти, не имея никаких идей, как тебя вытащить. Я велел Сереже собрать твои и свои вещи. Только самое необходимое. Сказал, чтобы он думал, а не эмоционировал. На плойку и расческу его воображения, видимо, не хватило. А я кое-что забрал и поехал обратно к Константину.

Я мешаю ему продолжить, нависаю над ним, не свожу вопросительного взгляда.

― Что? ― задаю я вопрос, желая хотя бы на мгновение переключиться с тяжелой темы, отвлечься от того, чем закончится рассказываемая Жаном история. Эгоистично не хочу ничего слышать об убитом им хранителе и цепляюсь за любую возможность отсрочить момент его покаяния.

― Что я забрал? ― поддразнивая переспрашивает он.

― Жан, ― безуспешно пытаясь скрыть улыбку, проговариваю я его имя, хочу, но не могу придать голосу нотки осуждения.

― Оля, ― отзеркаливает мои интонации Жан, я шутливо бью его по плечу, а он ловит мою руку и прижимает ее к губам. ― Залезь в правый карман пиджака.

Я свешиваюсь с кровати, чтобы подобрать брошенный на пол предмет одежды, несколько настороженно исполняю просьбу Жана, шокированная увиденным выдыхаю и прижимаю ладони ко рту.

― Я знаю, как он тебе дорог. Прости, на большее мне не хватило ни времени, ни терпения. Я должен был узнать, где тебя держат. Поэтому только… ― Он не успевает договорить. Я набрасываюсь на него, затыкаю рот поцелуями, смеюсь, как последняя дурочка, мочу слезами его лицо, обнимаю и тискаю, словно младенца.

― Спасибо, спасибо, спасибо, ― как заведенная, повторяю я и, зажав в кулачке драгоценный трофей, усаживаюсь в постели. С радостным изумлением, наверняка надеявшийся, но всерьез не ожидавший столь яркого проявления моей благодарности, Жан наблюдает за тем, как, благоговейно расправив цепочку, я надеваю ее себе на шею. ― Я так жалела, что вчера он был не на мне! Смейся, но никто не разубедит меня, что, не сними я его несколько дней назад из-за глупого страха потерять, ничего страшного ни со мной, ни с кем-то из нас не случилось бы!

― Ты верила, что он защищает тебя в самые черные для нас дни, ― удовлетворенно кивает Жан, и я рассеянно улыбаюсь ему в ответ. Как впервые, изучаю родные, тщательно прорисованные умершим в конце позапрошлого века приглашенным художником черты и размазываю по щекам слезы самой чистой и светлой радости, на которую, как мне казалось, я давным-давно была не способна. Мама, молодая и статная, смотрит вполоборота, строго и пристально, без намека на улыбку. Но я помню, на удивление ясно, невзирая на количество прожитых лет, как звучал ее переливчатый смех, разбегавшиеся от уголков глаз «смешливые» морщинки и ямочки на бледных щеках. Затаив дыхание, пальцем дотрагиваюсь до миниатюры.

― Я благодарна тебе, ― сдавленным шепотом произношу я и вновь ловлю взгляд Жана. ― Счастлива и благодарна.

Медальон в моей ладони на удивление не холодный, с аккуратностью оперирующего на открытом сердце хирурга я закрываю серебренную крышечку и выпускаю его из рук. Нежно-нежно, лаская, серебро касается кожи. Вновь обретенный мной оберег, прошедший вместе с нами через смутные времена, революции, кровавую бойню сороковых, мирные, но всегда беспокойные годы, покачивается на груди в такт каждому моему движению; как будто что-то живое, радуясь встрече, трепещет в области сердца.

― А еще я закрыл твои счета и перевел все деньги, твои и свои, на наш секретный, ― сообщает мне Жан, и я с трудом сосредотачиваюсь на сказанном.

― Хорошо, что в конце девяностых мы этим обеспокоились, ― после затянувшейся паузы откликаюсь я, с некоторым удивлением отмечая, что немеркантильная радость от преподнесенного Жаном сюрприза затмевает собой все связанные с деньгами проблемы. ― Если у нас появится шанс выбраться из страны, не будем бедствовать.

Жан всё понимает, улыбается мне и, протянув руку, сжимает медальон в ладони.

― Я знал, что ты обрадуешься, но не представлял насколько. И я больше не буду над тобой посмеиваться. Эта маленькая штучка действительно работает. Твой медальон на время стал моим талисманом. Как же ты похожа на свою маму! Я как будто надел на шею твой портрет. И ты не поверишь, на этот раз, с твоим талисманом, меня-таки допустили до тела главы хранителей. Константин был со мной до грубости резок, а также крайне категоричен в отказе увидеть тебя. Я просил его, я требовал, напоминал о данном им слове, что мне будет позволено навещать тебя, но он оставался непреклонен. И теперь я понимаю почему. Он не мог показать мне те «достойные условия», которые так смело и опрометчиво пообещал. Закончилась встреча моими криками о немедленном расторжении договора и его воплями о том, что он не обязан жертвовать спокойствием своей семьи ради сохранения чьих-то очевидно незапланированных беременностей. Нашему мальчику крупно повезло, что я еще не дошел до точки невозврата. Я вышел из его кабинета и стал спускаться по лестнице. И вот она, еще одна удача, никто не пошел за мной, чтобы убедиться, что я свернул в сторону ворот, а не подвала. Я спустился, увидел клетку, увидел тебя и на собственной шкуре прочувствовал выражение «похолодеть от ужаса». Увидел силуэт, застывший в странной, откровенно неудобной позе. Я узнал тебя по волосам и пальто, настолько неуместно ты выглядела в этой, как ее правильно назвал Сережа, собачьей клетке. Такой маленькой, абсолютно безжизненной. Не помня себя, я прокричал твое имя. Ты продолжала недвижно лежать, лицом к стене. И невольно подумалось страшное, а мог ли я опоздать? Со всех сторон на меня обрушились охранники с шокерами, а я, нарушив все наши договоренности с Сережей, стал прорываться к тебе. Отшвырнул одного человека, другого, обнажил клыки, и в этот момент увидел, что ты приподняла голову. Испытанное облегчение стоило мне пропущенного удара шокером, настолько сильного, что я свалился им под ноги. Они набросились на меня, как стая гиен на льва, били ногами, били током, отпрыгивали, напрыгивали, пока я не поддался им и не позволил выволочь себя из подвала. Зато теперь я знал всё, что мне было нужно. Я поехал домой, где меня уже ждал Сережа. Вцепился в меня и не отходил ни на шаг. Так достал, что я попытался от него избавиться. Детально обрисовал ему картину нашего будущего. Рассказал о том, что нам придется отсиживаться не один месяц, что у Оли не будет легенды, а значит, возможности где-то легально работать. О страшных людях, которые либо убьют его в случае, если найдут нас, либо на всю жизнь поместят в психиатрическую лечебницу с очень и очень плохими условиями. Он видел этих людей и на что они способны, но упрямо продолжал тенью бродить за мной из комнаты в комнату, пока я собирал вещи. Я напрямую спросил его, готов ли он умереть за тебя, а он уставился на меня, как на полного придурка, и произнес очень точную и глубокую фразу. Хотя чему я удивляюсь? Ты бы не стала встречаться с ординарным и глупым человеком. Он сказал: «Неверный вопрос. Нужно спрашивать, готов ли я без нее жить». А потом пристально посмотрел в глаза и добавил: «Судя по всему, ты на этот вопрос для себя уже ответил», и мне оставалось сдаться и просто кивнуть. Что, Оля? Заулыбалась. Довольна? Вижу, что да. ― Жан криво усмехается и закатывает глаза, а затем подается ко мне, за подбородок вздергивает мое лицо вверх, минуту или дольше не позволяет разорвать зрительный контакт, приближает свои губы к моим, но в последний момент передумывает и разжимает пальцы. Он встряхивает головой, словно скидывает с себя злые чары, и торопится завершить рассказ. ― Мы с Сергеем загрузили в машину мои сумки. Я попрощался с Аней, которой удалось под каким-то предлогом спровадить деда из дома на ночь глядя. И, к восторгу Сережи, мы поехали за тобой. Я не знал, сколько человек тебя охраняют. Предполагал, что один или двое, и, скорее всего, посменно. Но побоялся рисковать. Я оставил Сережу у машины ждать моего звонка и направился к дому. На этот раз у меня была четкая и понятная цель, и я без особых сложностей добрался до кабинета нашего доброго друга Кости. Он был не один. Беседовал с каким-то господином, так заискивающе и подобострастно, что мне в голову не пришло, что этот человек в дорогом костюме тоже хранитель. Я спросил Константина, можем ли мы поговорить наедине, но тот сразу же повысил голос и заявил, что меня не пустят к Ольге в ближайшие дни. Тут же, без паузы, раздался голос из кресла: «Мы как раз обсуждаем вопрос содержания Ольги Анваровны». Визитер Константина Сергеевича обратился ко мне так, словно мы по меньшей мере были давними и хорошими знакомыми. Я сказал: «Боюсь, этот вопрос останется открытым, так как потеряет свою актуальность». И продемонстрировал им клыки, чтобы стало понятно, что я не шучу. Костик зашелся было в угрозах, но человек в кресле приподнял руку, и тот замолк, как послушная, хорошо выдрессированная собачонка. Меня не заинтересовало, почему обычный хранитель, пусть и в дорогих шмотках, открыто командует главой их иерархической организации, в тот момент я дошел до края в своей ненависти к этим людям. Я спросил, какой мудак придумал запихнуть в клетку беременную женщину. Костик предсказуемо вскинулся, что знать не знал ни о каких беременностях и что в доме его собственный ребенок, которого он должен защищать. Я спросил его, от кого он собрался защищать свою дочь. Кто-то из нашей семьи когда-либо был замечен в нападении на детей? И тут выступил вперед господин в костюме. О нем трудно говорить, как о хранителе. Обычно они безликие, незаметные, будто сливающиеся с интерьером. А этот выделялся бы в любой компании. Он опрометчиво, без страха подошел ко мне. Начал издалека. Говорил, что Договор устарел, что требуется внести изменения в связи с новыми реалиями и не держаться за жестокость ради жестокости. Что можно понять мою боль и страх за члена семьи. Невольно я расслабился. Его голос обволакивал. Успокаивал. Если бы он закончил на этом, клянусь, я мог усомниться в правильности решения сжечь мосты, забрав тебя из подвала. Я был готов вернуться домой и призывать деда к пересмотру Договора. Но мужчина не думал сворачивать разговор, он заявил, что у них есть идея, каким образом держать тебя, чтобы ты не могла сбежать, но при этом не испытывала физического дискомфорта. Слово «физического» меня смутило, словно заставило очнуться. Я переспросил, в какую еще клетку они планируют засунуть мою Ольгу. И тогда этот господин хранитель совершил ошибку. В одно мгновение сбросил маску хорошего человека и явил истинное лицо. «Чтобы Ольга оставалась вашей, глубокоуважаемый Жан Иванович, ― сказал он и осклабился, ― утром вам стоило поднапрячься и не отдавать ее нам. Знаете присказку: что упало, то пропало? Не сомневайтесь, о вашей пропаже есть кому позаботиться». Посочувствовал, что мне не хватило характера в свое время обломать тебя о колено. Сказал, что рубить головы красивым женщинам с уникальными способностями ― это преступный пережиток прошлого. Есть другие способы подчинить их своей воле, волнующие и приятные. Таких «красивых и необузданных» необходимо воспитывать ― через боль, кровь, слезы и сопли. Я смотрел на его до отвращения самодовольное, отталкивающее лицо и понимал, что зверею ― медленно, но верно. Выслушивать конкретные предложения, как превратить тебя в шелковую и послушную, было трудно, но еще как-то возможно. Вот только этому человеку от вожделения, кажется, сорвало все тормоза разом. Он забыл, с кем говорит, и подписал приговор самому себе. Я никогда не скажу тебе то, что услышал. Но, поверь, ни один мужчина, о женщине которого сказали бы и половину той мерзости, что вылезла из грязного рта этого недочеловека, не простил бы и не отпустил с миром. А сказал он это тому самому монстру, которого они безрассудно разбудили вчерашним утром, и после не прекращали дразнить и тыкать палками в самые уязвимые места. И этот монстр его сожрал. В одну секунду. Он не успел даже охнуть.

― Жан…

― Я договорю, Оля. ― Он поднимает вверх руку, призывая меня к молчанию, и мне становится зябко и неуютно под его не моргающим, пронзительным взглядом. ― Я сделал только одно движение. Очень точное. Резкое. И услышал хруст. Вообще ничего не понял. А потом опустил глаза вниз. Я сломал этому человеку шею. Переломил, как цыпленку. А теперь скажи мне, что я не чудовище, которое нужно либо запереть в песьей клетке, либо ликвидировать. У тебя найдется достаточно наглости, чтобы после всего, что я рассказал, мне соврать?

Я не думаю над ответом, не отвожу глаз, улыбаюсь ему широко и искренне.

― Тебе никогда не стать чудовищем. Чудовище ― тот, кто вынудил самого доброго и светлого человека, которого я когда-либо знала, обратиться монстром, ― убежденно говорю я и протягиваю ему руки ― вверх раскрытыми ладонями. ― Ты заслуживаешь благодарности. И больше ничего. Только посмей усомниться в моих словах.

― Оля, ты не можешь говорить серьезно, ― на выдохе произносит Жан, недоверчиво смотрит на мои ладони, словно не понимает, чтó перед ним, а затем поднимает на меня растерянный взгляд. ― Благодарности?

Без промедлений я оказываюсь рядом, обнимаю его руками, оплетаю ногами, прижимаюсь губами к щеке.

― Ты спас меня, ― горячо шепчу я, не отнимая губ от его кожи. ― Спас моего чертового ребенка! Это всё, что имеет значение. Если тебе нужно прощение, возьми у меня. Я прощаю тебя за нас двоих. И когда нас найдут и отправят на казнь, я перед лицом смерти не перестану тебя благодарить. Мы пожили достаточно, и я сочту за честь умереть в твоей компании.

С его губ срывается тихий, едва слышный стон.

― Господи, Оля… Моя Оля, ― сдавленно выговаривает он, порывисто обнимает меня, прячет лицо, уткнувшись в мое плечо, кожей я ощущаю влагу и понимаю, что он плачет. Мне так хочется верить, что горячая влага на моем плече ― слезы облегчения, но я слишком хорошо знаю Жана. В какой уже раз на моей памяти он оплакивает то ли поруганную, то ли, по его мнению, окончательно утраченную им человечность.

― Жан, ты не собирался никого убивать. Ты не убийца. Это несчастный случай! Тебе просто не повезло в самое неудачное для этого время столкнуться с настоящим подонком, ― предпринимаю я заранее обреченную на неудачу попытку переубедить моего упрямого, погрязшего в самобичевании мужчину.

Стараюсь отогнать пока еще смутную, вспыхивающую сигнальными огнями на периферии сознания, навязчивую мысль о том, а не могла ли я быть лично и в некотором роде очень и очень близко знакома с тем самым подонком, жертвой Жана?

― Несчастный случай ― то, что произошло с тобой! ― предсказуемо вскидывается Жан, отшатывается от меня и остервенело трет мокрые щеки ладонями. ― Ты отбросила одного человека, чтобы спасти другого…

― А ты спасал жизнь и честь женщины! ― Вслед за ним я повышаю голос. ― Я боюсь представить, чтó он сказал обо мне, если ты стесняешься рассказать. Мы перестали стесняться друг друга задолго до того, как этот несчастный появился на свет. Ты же мог мне сказать всё, что угодно. Так чтó это был за ужас?

― Оля, нет, ― Жан трясет головой, словно в паркинсоническом треморе, ― пожалей свою психику! Меньше всего тебе нужно слушать о чужих извращениях. Вчера ты в полной мере испытала их наяву. Самое страшное ― это персонализация его фантазий. Именно она стала катализатором для моего срыва. Он думал о тебе, когда озвучивал свои девиации. Не о какой-то абстрактной женщине. Он говорил о тебе так, как будто…

― Как будто он точно знает, о чем говорит? Знает меня? ― не хочу, но спрашиваю я и замираю в глупой надежде, что он мне возразит.

― Да, ― без удивления отвечает Жан, усаживается в кровати сам и поднимает меня так, что мы оказываемся друг против друга. ― Тебе есть, чтó мне сказать? Оля, не заставляй меня вытягивать из тебя признания. Мне, правда, плохо. Я ни за что убил человека. Если бы у меня не было тебя, я прямо там, в кабинете Константина стал бы настаивать на немедленной казни. Монстр, который не может контролировать самого себя, подлежит ликвидации. Разве не так? Теперь я сам себя боюсь.

― Какой же ты придурок! ― выдыхаю я и, подавшись вперед хватаю его руки и крепко сжимаю в своих ладонях. ― Жан, ты хороший человек. Именно человек. Это они ― монстры, не способные себя контролировать! В отличие от них, ты нужен этому миру. Потому что несешь добро и созидание. Сколько жизней ты спас! А сколько еще спасешь, когда всё закончится!

― Закончится?! Оля, ну не смешно! О чем ты говоришь? Как без легенды, без документов, без дипломов и аккредитации я смогу хотя бы приблизиться к пациенту?! А легенд больше не будет. Я убил хранителя на глазах Константина. Да они не просто меня обезглавят и сожгут, но еще вобьют осиновый кол и обложат останки чесноком. Чтобы наверняка!

― Жан, можно я попрошу тебя об одолжении? Давай мы хотя бы на время притворимся, что у нас есть будущее. Чтобы я не сошла с ума. Я не могу уложить в голове мысли о беременности. Сейчас самое неподходящее для нее время. Я ни черта не готова становиться матерью, хотя бы потому что ты столько лет внушал мне, что это невозможно. Но раз чудесное зачатие имело место быть, если мне на самом деле предстоит испытать «счастье материнства» ― как угодно, в кавычках или без, будущее должно быть. Обманывай меня. Делай что-угодно. Но заставь меня поверить, что всё будет хорошо. Как я могу вынашивать ребенка, думая о том, что в любой момент тебя, меня или нас обоих найдут и убьют?!

Мой голос взлетает вверх, а Жан выдергивает свои руки из моих пальцев, соединяет ладони на моем затылке и, притянув к себе, закрывает рот поцелуем.

― Тебе никто не причинит зла. Я обещаю, ― коротко говорит он и прижимается лбом к моему лбу. По необъяснимой причине этих слов мне более чем достаточно.

― Хорошо, ― шепотом откликаюсь я. Даю нам пару минут, чтобы успокоиться и набраться мужества, а затем аккуратно высвобождаюсь из его рук. ― Опиши мне этого «господина хранителя».

Чуть заметно Жан вздрагивает. Исподлобья мы смотрим друг на друга, несколько раз он недоверчиво морщится, вскидывает брови и наконец решается заговорить.

― Он такой крупный, холеный… брюнет. Ухоженный, для мужчины даже слишком. Но не слащавый, нет. Видно, что у человека есть деньги и вкус. Приятный парфюм, скорее всего, стоящий, как вся наша «фешенебельная квартира» в центре Смоленска. Говорил он вкрадчиво. Будто обволакивал словами. А потом внезапно менял тон и тактику общения. И перед тобой уже другой человек. Жесткий, властный… жестокий. Кем бы ты ни была и как бы ни провинилась, то, что он предлагал с тобой сделать, невозможно было слушать без содрогания. А теперь хватит вопросов, просто скажи мне правду. Ты сразу поняла, о ком идет речь, едва я заговорил об этом человеке.

― Последнее, Жан. Пожалуйста! Я знаю, что не ошибаюсь, но мне нужны подтверждения, чтобы быть уверенной на двести, триста, тысячу процентов! Ты не видел его верхней одежды? Может быть, где-то в комнате…

― У него было пальто. Висело на кресле. Им я и накрыл его, когда уходил. Получился своеобразный черный саван.

― Из чего было сделано это пальто? ― задаю я последний, почему-то самый значимый для меня вопрос.

― Это было пальто премиального качества. Что-то на очень и очень богатом. Дорогое брендовое кашемировое пальто.

― Кашемировое пальто, ― эхом повторяю я, вдыхаю и выдыхаю в попытках обуздать тошноту. Когда прием срабатывает, я цепляюсь за руку Жана, зову его по имени и в ожидании реакции не свожу взгляда с его лица. ― Жан, если бы ты застал кого-то, кто пытался меня изнасиловать, чтó бы ты сделал?

Он опускает взгляд на наши руки, лицо некрасиво кривится, дергаются губы, но быстро берет под контроль эмоции.

― Мог бы я убить в таком случае? Мог бы. И без капли сожалений, ― медленно проговаривает он, поднимает голову и спокойно выдерживает мой взгляд. ―Ты ведь не разыгрываешь спектакль, чтобы я перестал терзаться?

― Он насильно поцеловал меня в кладовой. Швырнул на стену, навалился сверху и стал рвать одежду. Сколько и насколько подробных деталей тебе нужно, чтобы ты смог поверить, что я не разыгрываю спектакль?

― Прости, ― шепотом просит он, и я киваю в ответ. У меня нет причины на него злиться, как нет желания цепляться к словам. Всё, чего я хочу, за уши вытащить его из болота покаянного саморазрушения.

― Жан, ты сам не один раз говорил мне, что и лучшие из людей оступаются. Пожалуйста, сделай усилие. Попытайся себя простить. Видит бог, я не хотела рассказывать, но не знаю, как помочь тебе по-другому. Этот человек не стóит того, чтобы по нему убиваться. Как и твоего самопожертвования. Знаешь, как я поняла, о ком ты говоришь? Ты подобрал точные слова. Ты сказал, что поверил ему. Доверился. Расслабился. Потому что его голос обволакивал и успокаивал, да и весь его вид располагал к себе, внушал доверие. Так вот, в моей истории самым страшным было именно это. Я тоже ему поверила. Наивно доверилась, как маленькая девочка. Он был тем хранителем, которого я чуть не убила в машине, когда на меня пытались надеть кандалы. Он единственный до последнего был со мной вежлив и обходителен. Когда мы приехали, он помог мне выйти из машины и сказал, что казни не будет. А потом он спас мне жизнь, ― говорю я и заставляю себя сказать Жану правду. Мне удается, не сбиваясь на подробности, рассказать о случившемся после реалистично отыгранной четверкой хранителей казни. О том, как оскорбленная и мокрая, до смерти напуганная, я по-дурацки и неудачно попыталась отомстить за себя, об объявленном смертном приговоре и человеке, заставившем самопровозглашенных палачей передумать и с миром отпустить меня в первое «комфортабельное» место «временного размещения». Я рассказываю о неожиданном визите единственного «доброго» хранителя в мои так похожие на гроб «хоромы», о том, как мало времени понадобилось ему, чтобы сбросить маску «хорошего человека», о внезапности нападения и о собственной беспомощности, которая не свела меня с ума только потому, что объявившийся рядом с кладовой Костик помешал насильнику завершить начатое. О том, как впервые с момента обращения уснула и увидела крайне реалистичный сон. Жан цепляется за возможность побыть в роли моего лечащего врача и хотя бы на минуту выйти из образа потрясенного бывшего мужа.

― Беременность сказывается на твоем организме, ― задумчиво проговаривает он и устало трет переносицу. ― Будем наблюдать. Я со всем разберусь. Обещаю тебе.

― Благодарю. ― Я растягиваю губы в вымученной улыбке, безуспешно пытаясь отключить проклятое воображение, вновь и вновь воспроизводящее сцену убийства в бывшем Ирином кабинете, где мне довелось несколько раз побывать. Визуализировать срыв Жана на удивление легко, несмотря на то что за полтора столетия, что мы знакомы, с трудом могу припомнить его по-настоящему злым. Проблема вовсе не в нем и не в его несдержанности, и мы оба сознаем это, пусть он и не хочет признавать очевидное. Жан не просто так отказывается повторить при мне спровоцировавшие его на убийство слова, скорее всего, он боится, что, услышь я их, уже не смогу избавиться от кошмаров. Я легко могу представить, как убивают моего кашемирового сталкера ― этот мудак на самом деле как будто искал свою смерть, и отчасти завидую Жану. У меня не было шанса отомстить за себя и наглядно показать «господину хранителю», как я сама умею обламывать людей об колено.

― Олечка, всё, что ты рассказала, это какой-то ад… ― начинает Жан, но я еще не закончила и качаю головой, прося тишины.

― Если бы ты не пришел за мной, этот человек не оставил бы меня в покое. До тех пор, пока не надоела бы ему, не оставил, ― без паузы говорю я, как только он замолкает. ― Даже за черными стеклами было видно, какие безжалостные у него глаза. Я понятия не имею, чтó он хотел со мной сделать, но явно не извиниться. Так ведь? И судя по всему, не просто трахнуть. Не отводи глаза, я больше ничего не скажу. Только то, что Костик не замедлил бы создать для него все условия. Мне страшно думать в эту сторону. За всю свою жизнь я не пережила столько насилия, физического ли, сексуального, как за один вчерашний день. Не мучай себя. Я рада, что ты отомстил за меня. Пусть эта тварь горит в аду. Если бы у меня были свободны руки, я сама свернула бы ему шею.

Мои последние слова срабатывают, как условный сигнал: услышав их, Жан оживает, распрямляется, как будто сбрасывает с плеч тяжелый груз, улыбается мне ― не криво и не через силу, мягко и искренне. Он хватается за мой медальон и медленно тянет на себя, пока мое лицо не оказывается от его лица на расстоянии поцелуя.

― А я рад, что твои руки не были свободны. И не только потому, что тебя могли казнить за него. Оленька, хорошая моя, ты не убийца. Несчастный случай не считается. Тебе было бы скверно, а я этого не хочу, ― говорит он и целует меня ― долго-долго, ласково-ласково. ― Остановимся на том, что я отомстил за тебя и спас. Мне будет сложно, но я смогу с этим жить. Ты поняла меня и простила, и это всё, что имеет значение.

― Ты думал, что могло быть иначе?

― Что ты не поймешь и не простишь? Честно? Нет, даже не сомневался. Сколько лет я тебя знаю? Ты всегда была за меня. Даже в случаях, когда мы оба понимали, что я не заслуживаю ни поддержки, ни сочувствия.

Я удовлетворенно улыбаюсь и прижимаюсь губами к подбородку Жана.

― Милый, мои базовые настройки по умолчанию на твоей стороне. Заканчивай свою историю. Ты накрыл тело пальто, как саваном, и спустился за мной в подвал?

Жан кивает, приглаживает свободной рукой мои волосы и уточняет:

― Заставил Костика связаться с твоей охраной, закрыл в шкафу и пошел вниз. Угадай с одного раза, кто ждал меня у входа в подвал?

― Жан, ну зачем ты сейчас?..

― Согласись, странно, целовать тебя, ― на мгновение его губы накрывают мои, властно и грубо, словно наказывая, ― и одновременно говорить о твоем действующем парне? Но ты угадала. Я готов поверить, что и без моей помощи Сережа запросто отыскал бы место, где тебя держали. Следуя велению сердца. Ты точно его не зачаровывала?

― Я не зачаровываю мужчин, ― откликаюсь я, задумываюсь над сказанным и сдавленно хмыкаю. ― Только вот иногда швыряю их о столбы.

― Оля, мы уже тысячу раз обсудили, что это был несчастный случай.

Я киваю и пытаюсь придать улыбке хотя бы немного искренности, но, видимо, неубедительно, потому что он выпускает из руки медальон, крепко прижимает меня к груди и, утешая, легонько покачивает, как большого младенца.

― Ты у меня умница, спасла хорошего человека, ― в такт движениям полушепотом приговаривает он. ― Анна просила передать, что всегда будет благодарна тебе за то, что ты уберегла ее суженого. В отличие от деда, она знала о моих планах и даже хотела пойти со мной, но мне удалось ее убедить, что ей нет никакого смысла ломать свою жизнь. Двух наших ― твоей, моей и Сережи в довесок ― более чем достаточно. У меня в рукаве было два козыря. Дед, которого нельзя бросить совсем одного. И наш любимый москвич по имени Ваня. Услышав его имя, Аня зарделась и перестала рваться крушить стены Костикова жилища. А по поводу швыряний о столбы… Оля, ты шла не убивать, а спасать. И ничто другое не имеет значения. Всё зависит от того, под каким углом мы смотрим на случившееся. Для хранителей ты убийца и монстр. Для меня они ― нелюди, которым я позволил почти сутки издеваться над моей любимой женщиной. Это же никакой не секрет, да? Что я люблю тебя. И никогда не переставал любить.

Я отрицательно качаю головой, приказываю себе не плакать и резким движением высвобождаюсь из объятий Жана. Признание им и без того очевидного нам обоим факта не делает меня счастливой, только злит своей неуместностью и несвоевременностью.

― Я встречаюсь с другим мужчиной, от которого беременна, ― медленно проговариваю я и не могу сдержать истерический смешок. ― Молодец, Жан! Мы оба молодцы. Заигрались так заигрались! Ты ведь понимаешь, что это тупик?

― Ты его любишь? ― спрашивает он. Голос его звучит буднично, почти небрежно ― так, как будто он решил узнать у меня, который час, или поинтересовался прогнозом погоды. Стараясь не касаться его тела, я откидываюсь на подушку и прикрываю глаза.

― Да, ― честно отвечаю я, слышу, как он шумно выдыхает, но не нахожу в себе достаточно сил, чтобы встретиться с ним взглядами, и не поворачиваюсь на звук. ― Я не знаю, как это случилось. Всё начиналось так невинно и странно. Он брал меня штурмом. Осадой. Измором. Был рядом. Всегда. И когда был нужен, и когда откровенно мешал и только путался под ногами. Он носил за мной тетради, книги, перетаскивал реквизит, мне и самой было несложно, но его постоянное желание помочь, упростить мне жизнь подкупало. Он приносил мне еду, от одного запаха которой меня тошнило, и мне приходилось внушать ему, что я ем, а он всякий раз так радовался, уходил от меня счастливым. Можешь себе представить? Был счастлив тем, что я поела. Просто поела. А потом мы начали разговаривать. Я думала, у нас не найдется общих тем. Почти надеялась, что на этом вся эта непонятная кутерьма закончится, но… мы могли говорить часами. На самые разные темы. Мне нравилось… нравится его слушать. Он мыслит свежо и неизбито. Пишет необычные стихи. Играет на гитаре. Талантливо, но совершенно жуткую музыку. Вот совсем неприятную. Но даже это мне в нем нравится. Потому что это его. Он органичен в своем творчестве, нравится оно мне или нет. Он живет им. А еще мной. Ты вчера понял, что он меня любит, а я уже давно перестала сомневаться в истинности его чувств. Очень долго не позволяла себе это признать, но поняла практически сразу. Он полгода ходил вокруг меня, и мы даже ни разу не поцеловались. Говорил, что счастлив просто быть рядом. Ничего не требовал. Не сбежал. Не возненавидел за постоянные отказы. Повторял, что ему достаточно видеть меня и слышать.

― Полгода и даже не целовались, ― тянет Жан и неестественно смеется. ― Интересно, где эти полгода был я.

― Там же где и всегда? В своей больнице, думал о высоком или о чем-то земном, бился над дурацким гибридом, меняя одну женщину на другую, и пребывал в абсолютной уверенности, что я буду ждать тебя вечно. Неужели тебе не приходило в голову, что однажды я устану бесконечно ждать чуда и просто исчезну из твоей жизни?

― А потом он тебя поцеловал, и ты поняла, что влюбилась? ― игнорируя мой вопрос, задает он свой. Я поворачиваюсь к нему и киваю.

― Да, влюбилась. Не сразу после поцелуя и не в связи с ним. Ты сравниваешь меня с собой и не можешь понять, как можно влюбиться в кого-то, с кем «просто трахаешься»?

― А ты знала, что твой Сережа употребляет наркотики? ― Жан продолжает оставлять без ответов мои вопросы, а я, как воспитанная девочка, привыкшая слушаться старших, отвечаю на его. Даже на те, на которые мне вовсе не хочется отвечать.

― Да, знала. Он мне рассказал. Как по-настоящему творческий человек он хотел расширить границы сознания, выйти за рамки обыденности. Я взяла с него слово, что это будут единичные случаи. И ко мне он всегда приходил чистым. Я знаю, потому что пила его кровь.

― Убеждала себя, что он просто еда, ― тем же будничным тоном говорит он, будто подводит итог под моим рассказом. Я смотрю на него, и мое сердце разрывается от жалости. Мне жаль его, жаль нас обоих, жаль каждую упущенную возможность, каждый шанс, которым мы не воспользовались, каждое мгновение близости, убитое очередной высосанной из пальца ссорой. Имея впереди вечность, мы наивно уверовали, что та же вечность дарована нашим отношениям. Но если долго и целенаправленно убивать ― даже то, что по умолчанию считается бессмертным, рано или поздно смерть одержит победу, и то, что еще минуту назад теплилось в твоих руках, дышало надеждой и опьяняло счастьем, обожжет ледяным холодом, взовьется пеплом, осядет на губах горьким послевкусием нереализованных желаний, несказанных и неуслышанных слов. Отношения не могли не пасть жертвой наших страхов, бесконечных сомнений, метаний, нежелания показать другому слабость, неспособности признать собственные ошибки и неправоту. Мы оба верили в магию «следующего раза» и его всемогущество. В следующий раз всё сложится так, как должно быть. В следующий раз наши поступки станут по-взрослому правильными, просто потому что мы так хотим, без приложенных усилий, рефлексии и прощения застарелых, но незатянувшихся и незабытых ран и обид. В следующий раз случится сказочное «долго и счастливо» и солнце никогда не опустится за линию горизонта. Ни один из нас не хотел и думать о том, что «следующий раз» может не случиться или обернуться очередным крахом, как и о том, что для создания «по-взрослому правильных» отношений необходимо повзрослеть самим. Любви, взаимной и пронесенной через десятилетия, оказалось недостаточно. Пустив наши жизни на самотек, мы упустили и потеряли всё, что могли упустить и потерять.

― Он не еда, ― со страданием в голосе говорю я. Мы растерянно переглядываемся, и Жан пожимает плечами.

― Ты думаешь, я этого не видел? В ту ночь, когда он оприходовал фикус, я уже всё понял. Я знаю тебя лучше, чем самого себя. Ты не сказала бы «мой мужчина» о человеке, который ничего для тебя не значит. Ни желая обелить себя, ни даже под страхом смерти. Я не знал, что с этим знанием делать. Затолкал его внутрь себя. Так глубоко, что смог жить дальше. Будто ничего и не было, а твой Сережа ― не более, чем способ развлечься, пока у нас с тобой перерыв в отношениях. Возможно, у меня оставался последний шанс всё переиграть, но и его я виртуозно продолбал.

― Жан, я ведь уже была беременна. И он никуда бы не делся… только если бы ты позволил ему умереть, ― добавляю я. Жан кривится от моих слов и крепко зажмуривается.

― Ну, да. Да! Я хотел бы позволить ему умереть. Это ты хочешь услышать?! Но я сделал всё, чтобы спасти ему жизнь. Потому что я не так плох, как сам привык о себе думать? Потому что я врач? Ради тебя? Я понятия не имею. Но вот тебе три факта. Он жив. Вы ― пара, ожидающая первенца. А я вместе с вами заперт в богом забытом месте, за километры от цивилизации.

― Почему ты взял Сережу с собой? ― Я решаюсь задать мучающий меня вопрос, встречаюсь с Жаном взглядами и неожиданно для себя прозреваю. Недоверчиво я вглядываюсь в его лицо, а он одаривает меня лучезарной улыбкой, высоко вздергивает брови и не отводит глаза. Шокированная, я усаживаюсь с ним рядом и не представляю, чтó мне ему сказать. ― Господи, Жан… Ты циник, но не настолько же!

― Девочка моя, а чтó бы ты хотела услышать? Вот тебе варианты. Он нашел для нас идеальное убежище. У него есть машина. Мне мог понадобиться помощник. Я хотел сделать тебя счастливой. Выбирай любую версию или комбинируй, как тебе вздумается, и закрой эту тему, пожалуйста.

― Да ты ненормальный! ― вырывается у меня, и он искренне смеется над моими словами и реакцией.

― Как раз я нормальный. И мыслю здраво и наперед. За себя и за того парня. Запаса донорской крови нам хватит еще на день. Оля, ты планируешь питаться воздухом? ― Жан упирается в меня заинтересованным взглядом исследователя, открывшего неизвестное науке существо. ― Сними белое пальто, пожалуйста. Или проблема в том, что ты не хочешь делиться своим мужчиной? Потому что никаких морально-этических проблем, когда ты сама продолжительное время питалась только им одним, перед тобой не вставало.

― Но это же ужасно… ― шепотом проговариваю я и зажимаю рот ладонью. Мне тошно от себя и от нас обоих. Он прав, вопросы, касающиеся этичности способа нашего питания, не волновали меня с момента обращения и никогда не воспринимались проблемой.

Жан тяжело вздыхает, бережно берет меня за плечи и разворачивает к себе.

― Оленька, нам нужен возобновляемый источник питания, ― говорит он, ловя и удерживая мой взгляд. ― Нам придется кормиться твоим Сережей, хочет он того или нет. Согласна ты с этим или нет. У нас нет другого выхода. Да, у дома обнаружился хозяин, более всего напоминающий иссохшее дерево. Такой же, скорее всего, он и на вкус. Ты представляешь, чтó такое кровь онкобольного? Чем она будет полезна тебе и ребенку, которого ты ждешь? Мучают проблемы морали? Пожалуйста! Расскажи дорогому Сереженьке, что он станет папой. Он откажется тебя кормить? И я не предлагаю напрыгивать на него со спины. Он в курсе сложившейся ситуации. Сам в ней участвовал. С его согласия я буду брать минимальное количество крови. Чтобы тебе было достаточно. Я стану питаться по остаточному принципу. Могу и хозяином, ни мне, ни ему хуже не будет. Клянусь тебе, я не собираюсь вредить твоему мужчине. Чуть-чуть обживемся, выясним, где здесь ближайший населенный пункт, и дадим Сереже выходной. Я буду наведываться туда и добывать для нас еду. В этом захолустье вряд ли можно попасть под камеру. Оль?

― Прости меня. Ты прав. Но это так подло по отношению к Сереже. Впрочем, то, что я сделала, много хуже. ― Я повожу плечами, и Жан опускает руки. ― Поздравь меня с моей первой изменой. Теперь я официально стала, как ты. Оправдывает ли меня то, что я изменила ему не с первым встречным и не из банальной прихоти? Вряд ли это так работает. Да?

― О-ооль? Как первой? Ты никогда раньше не изменяла? Никому? Вообще никому?

― Да, Жан, я никогда тебе не изменяла. Ты знаешь меня лучше и дольше всех. Я не предполагала, что эта информация окажется для тебя сюрпризом. Да и само это понятие. Так странно слышать глагол «изменять» из твоих уст. Ты ведь никогда не считал изменой свои перепихоны, сколько бы их ни случилось за день. Так же, как тебя не волновало в каком при этом мы с тобой статусе, женаты, расстались, попытались воссоединиться. Просто ощутил желание. Просто не стал отказывать себе в удовольствии. Просто застегнул ширинку и потопал дальше по своим делам. Когда-то я пыталась ответить для себя на вопросы: как? зачем? и почему? Но давно перестала ими задаваться. Просто потому что ты можешь. Так, Жан?

Я наблюдаю за выражением его лица, вижу, как героически он подавляет горячее желание возразить, попытки укрыться под маской циника, выдавить саркастическую улыбку и, наконец, окончательную капитуляцию.

― Да, потому что мог. И, да, для меня ничего не значила ни одна женщина, с которой я был. Это могло быть способом отомстить тебе, просто переключиться, потом ― средством для разрядки, а дальше… ты опять была права, очень быстро «перепихоны» превратились в спорт, и я гнался не за качеством, а за количеством. Прикрываясь «высокой идеей» о выведении гибрида. Я делал тебе больно?

― Что? ― последний его вопрос ставит меня в тупик. Не мог же он и в самом деле думать, что все его потрахушки для меня ничего не значат? Какой бы хорошей актрисой я ни была, разыгрывая равнодушие к его похождениям, неужели за столько лет его ни разу не кольнула мысль, что я притворяюсь? А если я не устраивала сцен ревности, мог ли он полагать, что я вовсе ее не испытывала?

― Тебе было так же мерзко видеть меня с другими, как мне смотреть на вас с Сережей? Когда он к тебе прикасается, мне хочется вырвать себе сердце, чтобы больше нечему было болеть. Знаю, что говорю отвратительные банальности, которые искренне ненавижу и презираю. Но просто ответь мне. Да? Это было так больно?

― Ты идиот? ― Я не могу скрыть удивление и не знаю, чего мне хочется сильнее ― горько разрыдаться или в голос захохотать.

― Просто… я никогда не придавал этому особого значения. Всего лишь часть жизни. Ничего выдающегося. Грубо говоря… как для людей оправиться.

Так и не совершив сложный выбор, я захожусь в безудержном хохоте и ощущаю на губах соленую влагу. Все еще не верю услышанному, но он действительно произнес вслух: «грубо говоря, как оправиться». Меня сотрясает новый приступ смеха и, закрыв лицо руками, я отворачиваюсь от Жана, отчаянно желая никогда больше его не видеть.

― Оля, я никогда не хотел делать тебе больно, ― начинает он, касается моей спины и тут же отдергивает руку. ― То есть хотел. Много раз хотел. Но не так. Не этим. Вообще не так! Да, было такое, что я пытался вызвать твою ревность. Или с помощью других женщин приуменьшить твою значимость в моей жизни. Но я не знал… ты никогда не показывала мне… то есть ты могла отомстить мне той же монетой. Могла не говорить со мной. Могла грубо высмеять. Но чаще всего ты вообще никак не реагировала. И я…

― Пожалуйста, перестань, ― так и не прекратив смеяться, умоляю я. ― Хватит закапывать себя в моих глазах. Ниже уже не упасть… Жан, ну какого же черта?! Чтó ты не мог подумать? Ты же сам сказал, что я женщина. Несмотря на обращение. Или ты думал, что весь мой багаж человеческих эмоций и реакций навсегда затонул в ванне, где я так безрассудно кинулась на твой нож? Вытек из организма вместе с пролитой там кровью? Я живая, Жан. Не ледяная принцесса, как тебе нравится обо мне думать и говорить. И я не оттаиваю и не замораживаюсь обратно по первой твоей прихоти. Было время, когда твое «невинное хобби» шокировало меня, заставляло копаться в себе, искать причину в своих словах, в поступках, да даже в недостаточно участливом выражении лица. Раз тебе было мало меня одной, я думала, что недостаточно хороша в постели. Пыталась разделить каждое твое желание, каждый порыв, предугадать, предвосхитить, выложиться, вложиться, вывернуться наизнанку! Но это тоже не работало. Мы расходились, и ничего не менялось. Сходились, и всё шло по накатанной. В какой-то момент мне действительно становилось всё равно. Я научилась прятать чувства даже от себя самой. И, нет, Сережа ― это не назло тебе. Это на счастье мне. Я ничего не требовала и не просила, но в самом начале наших отношений, когда я еще пыталась убедить себя, что между нами нет ничего, кроме взаимного влечения, он зачем-то поклялся мне в верности. Я не ожидала, но его слова произвели на меня невероятно сильный, ошеломительный эффект. Я и подумать не могла, насколько для меня было важно это услышать. Знать, что меня уважают достаточно, чтобы, будучи со мной в отношениях, не присовывать каждой встречной. Уж прости меня за грубость и прямоту. Понимать, что я достойна быть той единственной. Как в романах или в кино.

Так и не обернувшись к Жану, я слышу его тяжелое дыхание и кожей чувствую эффект от брошенных мною слов ― он так зол, что, кажется, само пространство между нами электризуется.

― Так, иди-ка сюда! ― Он повышает голос, железной хваткой стискивает мое плечо, и через мгновение я оказываюсь распростертой под ним, буквально вдавленной в матрас кровати, лишенной возможности пошевелиться или полноценно вдохнуть.

― Хватит вести себя… ― заговариваю я в надежде привести его в чувства, но он, не церемонясь, зажимает мне рот ладонью и грубо пресекает попытку освободиться.

― Минуту ты можешь меня послушать. Это не так трудно, как кажется, ― чеканит слова Жан, пронизывает злым взглядом и не убирает руку от моего лица. ― Значит, только с ним ты почувствовала себя «той единственной»? А чертовы полтора века какой ты себя чувствовала? Нелюбимой, незначимой, ненужной, безликой статисткой из массовки? Можно спросить? А где твоя совесть? Отмерла, как атавизм, за ненадобностью? Я не словами, а поступками сотни раз доказывал тебе, что в моей жизни нет и не будет никого важнее тебя. Если бы я тебя не любил или любил недостаточно сильно, мы бы сейчас не разговаривали! Тебе ведь и в голову не пришло, что я могу оставить тебя коченеть в переполненной кровью ванне. Ты так отважно бросилась на нож по одной причине. Ты знала, что я не брошу тебя умирать. Знала, как сильно я тебя люблю. Что для меня ты единственная, уникальная и неповторимая. С самого начала ты умела крутить мной так, как считала нужным. Не задумываясь ни о моих чувствах, ни о моих желаниях. А я всё тебе прощал. Твой эгоизм. Высокомерие. Наплевательское отношение ко всему, что было мне дорого. Я простил тебе, что ты убила себя у меня на глазах. Безропотно я избавился от трупа, когда ты ― знающая всё и лучше всех ― отказалась меня слушать и раскурочила к херам сонную артерию нашей горничной! Я позволил тебе рассорить меня с дедом. Как мог, оберегал тебя от хранителей, когда ты отказалась «плясать под чужую дудку», менять легенду и уезжать из своего дома. Я думал, так нас и закопают в выкопанной для графини Воронцовой могиле. А какие по-гоголевски колоритные слухи про недоумершую барыню гуляли в то время по области!.. Не дергайся, я сказал! Да, я откатил далеко назад, но я до сих пор не могу забыть свой страх за тебя, когда ты посылала к чертям свою легенду и на пустом месте провоцировала деда и его хранителей. Но на чьей я был стороне? Кого прикрывал, даже если приходилось рисковать собственной жизнью? Я всегда был рядом. Зримо или незримо. Всю нашу жизнь я оберегал тебя. Никогда и ни разу не предал. Ну что ты таращишь свои глазища? Ты сама не святая, пусть и не раздвигала ноги перед каждым встречным. Эти «бабенки», как ты их называешь, мой единственный грех перед тобой. А теперь я хочу знать одно. Сможешь ты набраться наглости и сказать мне, что не чувствовала себя со мной единственной? Или тебе случалось усомниться в моей любви? Даже в наши самые плохие годы неужели ты не знала, что я люблю тебя и никуда не денусь, в какую бы бездну ада мы ни скатились?! Оля, твою мать, если ты скажешь мне в лицо нечто подобное… то я всё это закончу. Клянусь тебе. Я не знаю, чтó я сделаю, но можешь оставаться со своим Сережей. Можешь делать всё, что тебе захочется. И гори оно всё…

Каждая произнесенная им фраза резонирует во мне, задевает за живое, провоцирует в тысячный раз до хрипоты отстаивать свою правоту, защищаться, обвинять, отвечать на удар ударом. Безусловно, я сознаю, что он прав, если не во всем, то на восемьдесят, девяносто, девяносто девять процентов. После обращения, ведомая гремучей смесью непомерно раздутой гордыни и страха я на самом деле наделала немало глупостей, совершала ужасные, поистине непростительные вещи. А Жан был на моей стороне вне зависимости от характера проступка и степени его тяжести. Не отворачивался даже тогда, когда здравый смысл и чувство самосохранения не могли не перевесить чашу весов. Всякий раз он протягивал мне руку, и как бы я ни огрызалась, как бы ни противилась его помощи, вытягивал из пропасти, взамен прося об одном: больше не оступаться. Вот только здесь и сейчас, чертову прорву лет спустя, мне плевать на его правоту. Слова́ «я всё это закончу» прожигают меня насквозь, помрачают сознание, затмевают, перечеркивают сказанное. Слишком часто он «заканчивал» со мной, с нами, уходил, сбегал, обрывал связи, поджигал за собой мосты. Возвращался ― иногда сразу же, порой спустя месяцы или годы, часто смиренно и поджав хвост, в другой раз ― кидая мне себя, как подачку. Уходил, приходил, начинал, заканчивал, умолял, клялся, снова и снова увлекая меня в вечный наш танец, по одному и тому же кругу ― шаг вперед, шаг назад, покружились и разошлись. Вне себя от ярости, обеими руками я пытаюсь отодрать его ладонь от своего рта, издаю нечленораздельные возмущенные звуки, отчаянно барахтаюсь под ним, потому что он всё равно сильнее, особенно когда в обращении со мной забывается и перестает сдерживаться.

― Ненавижу тебя, ― шиплю я, когда величайшими усилиями мне удается сдвинуть его ладонь вниз. ― Можешь заканчивать! Можешь валить ко всем чертям! Можешь и дальше строить из себя жертву! Конечно же, я чувствовала себя единственной! Всякий раз как заставала тебя со спущенными штанами в красноречивой и однозначной мизансцене и думала, а чем я-то тебя не устраиваю?!

― Ты серьезно сейчас? ― ледяным тоном переспрашивает Жан, его рука замирает в области моего горла, и невольно думается, а как далеко он способен зайти? ― Со мной ты не чувствовала себя любимой и единственной?

― Какая разница, как я себя чувствовала? Если это ни к чему не приводило? Если ты не хочешь или не умеешь быть вместе?!

― Мы с тобой были вместе дольше, чем живет среднестатистический человек. Оля, все совершают ошибки. Напомнить, сколько раз мы разбегались по твоей вине? Я тоже и терпел, и прощал, и наступал на свою гордость…

― Слезь с меня! И можешь чувствовать себя свободным. Не нужно меня ни оберегать, ни спасать, ни терпеть, ни прощать! Я взрослая девочка и обо мне есть кому позаботиться.

― Как ты интересно заговорила, ― протяжно произносит он, действительно кладет руку мне на горло, но не сжимая, а нежно поглаживая и продвигаясь вверх. Большим пальцем он обводит контур моих губ, а затем убирает руку и откатывается на другую половину кровати. ― Хорошо. Будем считать, что ты сделала выбор. Как он сможет позаботиться о тебе и ребенке, другой вопрос. И не мне его задавать.

Вопреки логике, больше не ощущая на себе его вес, я чувствую себя осиротевшей. Одна лишь мысль об его уходе настолько невыносима, что я, следуя давным-давно сложившемуся алгоритму, распаляю себя, довожу злость до высшей точки накала, ибо не представляю, как смогу пережить наше, возможно, последнее в жизни расставание, не будучи в помраченном от зашкаливающих эмоций сознании.

― Ты прав, не тебе! А еще, поверь мне, у меня достаточно сил и навыков, чтобы самой позаботиться о нас троих. ― Я задумываюсь на секунду, отыскиваю слова, которыми смогу по-настоящему его ранить, и не даю себе времени отрефлексировать свои действия. ― Ты всегда твердил мне о важности семейных ценностей. Я тебя услышала. Теперь у меня есть своя семья.

Я смотрю на него, отстраненно наблюдаю за тем, как, словно от удара, дергается его голова, как расползаются в кривой улыбке губы. Он пожимает плечами, горбится, усевшись в постели, обеими ладонями ерошит волосы и вдруг резко выдыхает, поворачивается ко мне и подмигивает. Неготовая к переменам в его настроении, я невольно отшатываюсь назад и жду продолжения. По моему стойкому убеждению, в это самое время он должен был выискивать на полу свои вещи, разбавляя свои действия обидными для меня фразами вперемешку с испепеляющими взглядами.

― Больно, ― посмеиваясь, Жан щурит глаза и кивает мне в ответ на вопросительный взгляд. ― Действительно больно. Умница, девочка! Научилась бить без промаха! Я тоже тебя услышал. Ты хочешь, чтобы я оставил вашу семью и не мелькал у Сережи перед глазами. Вот только скажи мне простую вещь, как ты планируешь вынашивать ребенка без медицинского наблюдения? Я уже не спрашиваю о том, кто у тебя будет принимать роды. Может быть, Сережа? Мальчишка двадцати с небольшим лет…

― Шел бы ты к черту! ― свистящим шепотом бросаю я и толкаю его в плечо, а Жан уже откровенно потешается над моей несдержанностью. Опять и снова я сознаю его правоту, что только многократно множит мое раздражение.

― Оленька, ты когда-нибудь спрашивала Сережу, хочет ли он вообще детей? Кто знает, вдруг он убежденный чайлдфри? Или в твоей благостной картине мира, если он любит тебя, то по умолчанию где-то внутри него встроена кнопка «счастливый родитель»? Это так устроено, да, Оля? В свои двадцать он по мановению руки должен будет не просто порадоваться свалившемуся на него счастью, но и отбросить все мальчишеские интересы, в один миг повзрослеть, чтобы взять на себя ответственность за тебя и вашего будущего ребенка. А учитывая сложившиеся обстоятельства, это весьма и весьма проблематично. Или в случае нежелательной реакции ты воспользуешься своим даром? А что? Сереженьке-то наверняка не привыкать.

Молниеносно я подаюсь вперед, наотмашь бью его по щеке, и не удивляюсь, услышав в ответ искренний смех. Понимаю, что должна взять себя в руки, прикрываю глаза, дышу ровно, заглатывая воздух маленькими порциями, пытаюсь сосредоточиться на дыхании, но меня всё так же потряхивает от ярости.

― Какая же ты смешная, ― продолжает необъяснимое веселье Жан и неожиданно переходит на родной язык. ― Tu es folle, mais tu es mienne⁽¹⁾. On peut penser, c'est une gifle qui m'a ramené à la raison⁽²⁾. Je te pardonne et je m'excuse auprès de toi⁽³⁾.

― В смысле «твоя»?! Жан, я же сказала тебе, что люблю другого человека. Ты меня слушаешь? ― стараясь говорить ровным голосом и принципиально продолжая использовать свой родной язык, я приподнимаюсь с намерением встать и наконец одеться, но пальцы Жана сжимаются вокруг моего запястья ― крепко, словно браслет наручников. Я не успеваю обернуться, чтобы спросить, какого черта он делает. Ухватив за второе запястье, Жан тянет меня на себя так, что я буквально обрушиваюсь на него сверху.

― Oui, tu as dit que tu aimais ton garçon. Mais tu ne m'as pas dit le plus important. Tu ne m’as pas dit que tu ne m’aimais pas⁽⁴⁾, ― улыбкой чеширского кота улыбается он. Я дергаюсь всем телом, пытаясь подняться, выкручиваю запястья из его хватки, но он с обидной легкостью подавляет мое сопротивление и, крепче прижав к себе, заводит мне руки за спину. ― Tu m'aimes. Sinon, tu ne serais pas au lit avec moi. Tu ne ferais pas de mélodrame sur mon infidélité⁽⁵⁾.

Не закончив говорить и продолжая удерживать меня на себе, он целует мой подбородок, продвигается выше, касается моих губ своими, но я резко дергаю головой, задираю лицо вверх и требую, чтобы он немедленно меня отпустил. Вместо ответа он приникает губами к основанию шеи, намеренно оставляя на коже следы своих поцелуев, зная, что они исчезнут уже минуты спустя. Невольно я зажмуриваюсь, наслаждаясь моментом, но вовремя спохватываюсь, изо всех сил дергаю руками, и на этот раз мне почти удается освободиться. Одержав очередную победу, он довольно хмыкает и переключается с шеи на мочку уха.

― Если ты не понимаешь по-русски, ― уверенно начинаю я и охаю, когда его губы находят особо чувствительную точку. Он верно оценивает мою реакцию и усугубляет сладкую пытку, в нужном месте прикусив мочку зубами.

― То ты перейдешь на французский?

― C'est difficile, mais tu l'as deviné! Il y a quelques minutes encore, vous manifestiez votre aversion pour toute forme de violence. Qu'est-ce qui a changé, chéri?⁽⁶⁾ ― спрашиваю я, уверенная, что после этих слов он отпустит меня или разозлится, однако он не делает ни того, ни другого, неуловимо быстро он перекатывает нас, и я вновь оказываюсь на спине в положении «снизу».

― Насилие? Фи, моя дорогая, ― говорит мне Жан, вопреки словам крепко прижимая мои руки к кровати. ― Исключительно с твоего согласия. Было, есть и будет. А теперь выслушай меня, пожалуйста. Я не знаю, что будет дальше. Как здесь сложится наша жизнь. Как я буду с ним общаться. Я в принципе не хочу его ни видеть, ни слышать. Но. Сейчас я скажу то, о чем наверняка пожалею, и уже очень скоро. Оля, я обещаю, что сделаю всё от меня зависящее, чтобы тебе было хорошо. Тебе важны ваши с ним отношения. Я отойду в сторону. Приму как данность то, что вы пара, и постараюсь уважать все расставленные тобой границы. Ты только не отталкивай меня, пожалуйста. Хотя бы изредка будь со мной?

― Жан, ты с ума сошел? Если я однажды проявила слабость, это вовсе не повод делать ошибку системной…

― Ошибку? ― переспрашивает он, пытливо вглядывается в мои глаза, словно верит в возможность заглянуть в душу, или в само ее существование. ― Хорошо, если ты скажешь, что не любишь меня, я отстану. Оля, ты меня больше не любишь?

― Какая разница, кого я люблю, если я не собираюсь ему изменять?! ― Я пытаюсь уйти от прямого ответа, но Жан не отпускает меня и молча продолжает ждать. Какое-то время я недвижно лежу, раздумывая над ответом, пока не прихожу к очевидному выводу. У меня нет причины юлить или врать. Мы оба знаем правду. А вот на то, как с этой правдой поступать, наши взгляды очевидно разнятся. Я собираюсь загнать ее глубоко в себя, надежно спрятать вместе с само́й запретной любовью, а после заставить себя поверить, что сегодняшним утром между мной и моим бывшим мужем ничего не было. ― Люблю. Но я не хочу делать измену нормой. Я с ним. Ты это понимаешь?

― Прости, я услышал только слово «люблю».

― Да ты сам сломаешься и не захочешь меня делить! Как будто я первый день тебя знаю. Ты собственник. Причем ревнивый. Дай себе время обдумать то, что ты предлагаешь, ― убежденно говорю я и пробую высвободить руки ― не резко, аккуратно, не желая его обижать.

Жан не ослабляет хватку и отрицательно качает головой.

― Пара мгновений, и я тебя отпущу. Вот только закончим этот разговор. Оля, я понимаю, что сам во всём виноват. Это я тебя потерял, уступил другому, а теперь отказываюсь смириться. Может быть, ты права. Может быть, мне станет невыносимо быть в твоей жизни на вторых ролях. Но это точно не будет хуже самого страшного варианта ― потерять тебя полностью. Знаю, что вынуждаю тебя идти против принципов, но, Олечка, пожалуйста, хотя бы просто подумай над такой возможностью. Если бы ты не любила меня, я бы смирился и…

― Ни черта ты бы не смирился! ― прерываю его я и уже резче дергаю руками, показывая, что для меня разговор закончен. ― Я много лет была для тебя «одной из…» и не хочу ставить Сережу в то же положение.

― Я не верю, что ты готова отказаться от нас. Но сейчас я отпущу твои руки, и решение будет полностью за тобой. Обещаю уважать его, но не могу поклясться, что прекращу попытки уложить тебя в постель. И еще, ― он целует меня в висок и продолжает, ― твой французский по-прежнему звучит невероятно возбуждающе! А я по-прежнему тебя люблю.

Жан выпускает мои руки и чуть сдвигается в сторону, предоставляя мне свободу выбора ― поставить в нашем многоглавном романе точку или остаться. Преисполненная решимости извиниться и наконец встать с кровати, почему-то я не двигаюсь с места. Не отвожу глаз, рассеянно наблюдая за тем, как трепещут его ресницы. Будто ни на секунду не сомневался в моем решении, он широко улыбается и, не дожидаясь приглашения, возвращается на исходную позицию. Я цепляюсь за его шею, когда он опускает руку мне между ног, проверяет мою готовность и тут же, ничего не говоря и не спрашивая, входит в меня, а я задыхаюсь, всем телом двигаюсь, раскрываюсь ему навстречу и тоже не произношу ни единого звука.

В этот раз мы не занимаемся любовью, трахаемся ― молча, без сантиментов, меняя позы, до полной потери сил. Не перекидываемся и парой слов, пока он отыскивает свою одежду и медленно одевается. Обессиленная и обесточенная, я поднимаюсь с кровати, только чтобы закрыть за ним дверь. Он дожидается момента, когда я подхожу к двери и уже поднимаю руку к защелке, вместо слов прощания резко разворачивает меня, прижимает обнаженной спиной к холодной деревянной поверхности и целует грубоватым и властным, глубоким поцелуем. Оторвавшись от меня, с минуту он смотрит глаза в глаза, прикасается кончиками пальцев к моим припухшим губам, еще раз целует и, словно пытаясь побороть наваждение, трясет головой, бесцеремонно, как куклу, приподнимает меня, отставляет от двери и молча выскальзывает из моей спальни.

Заперев дверь, я подхожу к зеркалу, бегло осматриваю себя и с необъяснимой тоской наблюдаю, как на коже бледнеют и исчезают следы, оставленные губами Жана. Мысли о том, что мы сделали и во что выльется проявленная мной слабость, беспорядочно роятся в голове, возникают и гаснут, отталкивают одна другую, без следа исчезают, едва я успеваю сосредоточить свое внимание на чем-то конкретном. Пожалею ли я, что не позволила Жану уйти? Почему не сказала «нет»? Сдержит ли он обещание обуздать ревность и отойти в сторону? Чего хочу я сама? Как буду смотреть Сереже в глаза? А если так легко упала в объятия другого мужчины, не принимаю ли я за любовь банальное увлечение молодым, красивым и так искренне влюбленным в меня мальчиком? Получится ли у меня когда-нибудь поставить точку в нашей с Жаном истории и хочу ли я этого? Чтó станет со мной, если он разлюбит и/или оставит меня? Обрету долгожданную свободу? Не смогу справиться с потерей? Вопросы, вопросы, вопросы, бесконечные вопросы и ни одного вразумительного ответа. Превозмогая усталость, я заставляю себя принять душ, собрать с пола разбросанные нами вещи, расчесать волосы древней расческой с поломанными зубцами, которую не выбросила исключительно по забывчивости, и разобрать постель. Накидываю наименее мятую из собранных для меня Сережей ночную сорочку и забираюсь под одеяло. В моей голове слишком много противоречивых мыслей, эмоции теснят грудь, но я закрываю глаза и без особой надежды, как делала полтора века назад, пытаюсь расслабиться и заснуть. Вопреки ожиданиям мне почти удается задремать, когда стук в дверь безжалостно вышвыривает меня из блаженного забытья.

«Какого черта?! ― не сдержав стон, думаю я и с минуту пялюсь в потолок в глупой надежде, что незваный гость смирится и оставит меня в покое. ― Чтó еще ему от меня надо? Успел соскучиться или хорошенько обдумал свое предложение и пришел к выводу, что роль второй скрипки не для него?»

Стук, деликатный, едва ли не робкий, повторяется, и мне приходится выбраться из теплой постели.

― Ну что ты от меня хочешь?! ― недовольно спрашиваю я, распахнув дверь, но замолкаю и отшатываюсь назад, встретившись взглядом с широко раскрытыми от удивления «радушным приемом» небесно-голубыми глазами Сережи.

― Прости… я, наверное, тебя разбудил… ― виноватым голосом мямлит он, топчется у порога и в отличие от Жана ждет приглашения, чтобы войти.

― Нет, ты меня, пожалуйста, прости, ― тороплюсь я извиниться и за руку тяну его в комнату. Так похожий на олененка в свете фар, он застывает передо мной, привычно сутулится, переминается с ноги на ногу, смотрит исподлобья и улыбается. Застенчивая Сережина улыбка острым ножом вонзается мне в самое сердце. Я чувствую себя тварью, недостойной дышать с ним одним воздухом. Сдерживаю желание вывалить на него новость о моей беременности и тут же, без паузы признаться в измене. Губы дрожат, беззвучно проговаривая слова покаяния, но сами собой расползаются в ответной улыбке. Всем своим существом я исполняюсь нежностью к глазастому, неловкому мальчику, которому около года назад не повезло оказаться в числе моих студентов. «Почему ты его не остановила? ― в тысячный раз задаю я самой себе вопрос, на который по-прежнему не знаю ответа. ― Если действительно его любишь, то где твое сострадание? Ты же своими руками отняла у него будущее!» Его бесхитростный взгляд пронизывает меня, по живому вспарывает плоть, бесстрастно выставляя напоказ черную сердцевину, отвратительную, гнилостную, дурно пахнущую. Самое страшное, я понимаю, что, скажи я ему всю правду, скорее всего, он простит меня. Боясь потерять, примет любые, неприемлемые для любящих людей условия. Легко я могу сломать его, подчинить своей воле, без гипноза внушить всё, чего бы ни захотела. Но он нужен мне цельным и сильным, выстраивающим свою жизнь без принуждения и без какого-либо стороннего влияния. Искренне я жалею, что Жан втянул его в нашу историю. Предпочла бы, чтобы Сережа оплакал меня и смирился, а не швырял свою жизнь с безрассудной радостью к ногам недостойной его любви женщины.

― Олечка, я не могу без тебя спать, ― говорит он с восторженным обожанием и не сводит с меня влюбленных глаз. Улыбка становится шире, и у меня перехватывает дыхание. Устоять перед этим молодым мужчиной невозможно. Сопротивляться влечению нет ни сил, ни желания. Зачарованная магнетическим взглядом, послушно я делаю шаг вперед и бросаюсь в распахнутые объятия. Сережа подхватывает меня, прижимает к себе, зарывается лицом в волосы и кружит, кружит, кружит, исступленно повторяя мое имя. Я разжимаю пальцы, не держась, откидываюсь назад, полностью вверяю себя в его руки. Знаю, что он удержит меня. Всегда и во всем будет на моей стороне ― поддержит, убережет, защитит. Мой дорогой самоотверженный мальчик, без которого я уже не мыслю своей жизни. Не хочу ни терять, ни отпускать, даже ради того, чтобы спасти. В конце концов он давно совершеннолетний, и если сам решил быть со мной, почему я не могу уважать его решение? С одной стороны, знаю, что порчу ему жизнь, но, с другой, разве не делаю его счастливым? Да и о чем можно говорить теперь, когда он самостоятельно, без моего участия сделал выбор? Хранители ищут его так же, как и нас с Жаном. Как и мы, Сережа не оставил себе возможности покинуть это место без риска для собственной жизни.

― Сереженька, ― выдыхаю я, когда он аккуратно ставит меня на пол, нежно целую улыбающиеся губы и отстраняюсь, стóит ему ответить на поцелуй. ― Мы же договорились, что какое-то время проведем порознь.

― Договорились, ― кивает он, разжимая руки, и повторяет, ― но я разучился засыпать без тебя.

Молча я качаю головой и не могу перестать улыбаться. Мне хорошо с ним, настолько легко и спокойно, что, не колеблясь, я поворачиваюсь к двери и запираю ее на замок.

― Вот так просто ты позволишь мне остаться? ― уточняет Сережа, не выглядит удивленным и буквально сияет от удовольствия. ― А я, как придурок, столько репетировал, перед тем как прийти сюда. У меня даже предлог заготовлен. Чтобы ты меня впустила.

― Что? ― переспрашиваю я и только сейчас замечаю зажатый в его руке целлофановый пакет. ― Эмм… Сережа?

― Оля, ну, во-первых, я хотел извиниться. Не в ту сумку упаковал твои фен, плойку и еще три расчески с какими-то склянками для волос, ты сама разберешься, что там для чего, и… ― Он не успевает договорить. Взвизгнув от радости, словно девчонка-подросток, я напрыгиваю на него с поцелуями и объятиями, вырываю пакет и вытрясаю содержимое на кровать. Опустившись на колени, с душевным трепетом, как будто передо мной настоящие драгоценности, я оглаживаю блестящий бочок фена, благоговейно прикасаюсь к плойке, перебираю любимые расчески, флакончики со средствами для волос и замираю над обернутой в подарочную бумагу коробочкой. Непроизвольно я отдергиваю от нее руку и вскидываю на Сережу испуганный взгляд.

― Это не кольцо. Смотри, коробочка слишком большая. И, поверь, я не принес бы его в пакете из «Пятерочки». Не переживай, я понимаю, что сейчас не самое лучшее время и место для повторного предложения. Я умею ждать, ― мягко говорит он, обходит меня и подбирает с кровати коробку. ― Мне просто хотелось тебя порадовать. И может быть, чуточку удивить.

― Господи, Сережа, ну зачем ты? ― удается выдавить мне. Прикрыв рот обеими руками, я позволяю ему поднять меня на ноги.

― Я тебя люблю, ― улыбается он, отрывает от лица мои руки и вкладывает в ладонь коробочку. ― Никакого подвоха и криминала. Обычный подарок. Разве тебе не дарят подарки?

Да почти никогда, хочу сказать я, но вовремя останавливаюсь. То, что для меня прозвучало бы констатацией факта, в Сереже могло пробудить никому не нужную и неоправданную жалость. Я не смогла бы ему объяснить, почему человеческие праздники и ритуал обмена подарками давным-давно лишились для меня какого-либо эмоционального окраса. Мы слишком долго живем, чтобы, предвкушая «чудесные перемены к лучшему», отмечать смену лет, радоваться собственным Дням рождения и фиксировать в памяти прочие важные для людей даты. Одна из «побочек» вечной жизни ― неизбежное снижение интереса ко всему, что прежде волновало и приносило радость. Жизнь циклична, а посему жизнь бесконечная рано или поздно, на каком-то очередном витке перестает тебя удивлять, обесценивает в моменте саму себя: ты всё это уже видел раньше, ты всё успел пережить, а возможно и не один раз, ничего необычного, ничего по- настоящему важного. Ничего личного, мне просто неинтересно.

Я неопределенно пожимаю плечами в ответ на вопрос Сережи и начинаю развертывать упаковочную бумагу, торопясь добраться до содержимого, потому что этот подарок меня волнует. Может быть, дело в беременности, может быть, под влиянием шока от пережитого мной вчера, но я действительно тронута жестом Сережи. Испытывая возрастающее возбуждение, я с удивлением отмечаю, как подрагивают мои пальцы, нетерпеливо разрывающие обертку. Забыв о приличиях, я швыряю бумагу на пол и наконец вижу вещь, которую он для меня выбрал.

― Сережа, ― громким шепотом зову я, завороженно разглядывая запакованную в целлофан ярко-красную картонную коробочку, и невпопад продолжаю, ― зачем же ты?

Сосредоточенный на моей реакции, он наклоняется к моему лицу, чтобы поймать взгляд, и вновь одаривает обворожительной улыбкой.

― Оля, это просто духи. Уверен, что тебе дарили более ценные подарки. Осыпали бриллиантами, разве нет?

Если Сережа хотел, чтобы я расслабилась, у него получилось. Я смеюсь над его словами, а он, забрав из моих рук коробочку, парой резких движений срывает целлофановую обертку и достает изящный флакон темно-рубинового цвета. Я не знакома ни с фирмой, ни с маркой, не имею ни малейшего представления о составе духов и их аромате, но принимаю флакон из его рук с искренней радостью, как будто получила что-то, о чем давно мечтала.

― Я искал их больше месяца, ― говорит Сережа и едва ощутимым прикосновением гладит меня по щеке. ― Хотел подарить к Новому году, но не представлял, насколько сложной окажется задача.

― Это какие-то волшебные духи, Сереж? ― улыбаюсь ему я, и он улыбается мне в ответ.

Растягивая волнительное предвкушение, я не откручиваю золоченую крышечку, с нескрываемым удовольствием наблюдаю за его смущением и с интересом ожидаю продолжения рассказа.

― Нет, если бы! ― трогательно-застенчивым смехом посмеивается Сережа, выдыхает и в один миг становится серьезным. ― Обычные. И даже не самые дорогие. Я так долго искал их, потому что хотел подарить тебе что-то особенное. Что-то такое, что могло бы по-настоящему тебя обрадовать. Я начал думать, что тебе нравится, и вспомнил о флакончике, в котором духов осталось на самом донышке. Я знаю, как ты их берегла. И, кстати, флакончик в одной из сумок, я точно клал, но не помню куда. Я понимал, что это явно что-то старое. Правда, не представлял, насколько. И этот запах ассоциируется только с тобой. Он тяжелый. Дурманящий. Ни на что не похожий. Наповал сносит башню! Вроде и приторный, и в то же время свежий… цветочный, не цветочный? В сети написано, что древесный, но я так и не разобрался, в чем это выражается. Не могу описать запах словами. Так же, как я не смог бы описать тебя и свои к тебе чувства. Ты всегда разная. Многоликая. Непредсказуемая. Сложная. Тяжелая, как и этот аромат. Иногда кажется, что неподъемная. Я боялся и всё еще боюсь, что не потяну тебя. Твой Жан Иванович, он может. Сколько лет вы вместе. И я понимаю, что не дотягиваю. Ни по каким параметрам не дотягиваю. Что для тебя я мальчишка. Почти ребенок. Что нет у меня ни должного образования, ни лоска, как у твоего мужичка. Всё, что есть, это любовь и желание быть с тобой. А ты оказалась еще более сложной, настолько, что опускаются руки.

― Сережа, послушай… ― начинаю я, не представляя, чтó могла бы или хотела ему сказать, но, по счастью, он не дает мне закончить фразу.

― Нет, Оля! Давай не сейчас, пожалуйста. Серьезные разговоры ― на завтра, на послезавтра, на когда угодно! Сегодня тебе нужно отдохнуть. Поэтому я просто дорасскажу. ― Он улыбается и сосредоточенно трет подбородок. ― Теми духами ты душилась редко. Не на людях. Для себя. Значит, они тебе нравились. И у тебя их почти не осталось. Сначала я попытался играть от пузырька, но ничего не вышло. Я находил похожие в сети, но нет. Либо с другим содержимым, либо их продавали пустыми как что-то раритетное. И тогда я стал ходить по магазинам и нюхать.

― Что?! ― Думая, что он шутит, я не могу сдержать смех, но по выражению его лица понимаю, что ошиблась. ― Сережа, это же утопическая затея! Я очень благодарна тебе, что ты подумал обо мне… но… Я сама пыталась. Не один год. И не только в России. Но их нет. Похожих просто сейчас не делают!

― А я с тобой поспорю, ― произносит он и, усмехнувшись, кивает на флакон в моей руке. ― Сначала открой, а потом поговорим о том, что такое «утопическая затея». Не менее утопической была мысль позвать тебя на свидание. Я мог отступить. Ты дала мне понять, что никогда не будешь встречаться со своим студентом. Но почему-то я сейчас здесь и, если поцелую тебя, ты мне ответишь.

― Духи тоже можно взять измором? ― Я высоко вздергиваю брови, а он обнимает меня за талию и резко, вплотную притягивает к себе.

― Когда я чего-то хочу, запасы моего терпения безграничны, ― наклонившись к моему лицу, заявляет Сережа. ― Или когда хочу кого-то.

― Ты мне взялся рассказывать, какой ты настырный?! ― успеваю проговорить я, прежде чем его губы завладевают моими. Конечно же, он прав ― я отвечаю на его поцелуй, короткий, но до мурашек чувственный, и жмурюсь от наслаждения, когда поцелуи опускаются ниже, к основанию шеи.

― Оля, нет ничего невозможного, ― говорит он, прижимается губами к моему лбу и отпускает меня. ― Это не Франция. Это не бренд. Но просто открой.

Его уверенность оказывается заразительной. Еще не отвинтив крышечку, я верю, что Сережа совершил для меня маленькое чудо и отыскал частичку почти утерянного прошлого. От моих любимых духов, действительно осталась пара капель на донышке потускневшего от времени флакончика, да и сам аромат «побледнел» с годами, утратил и стойкость, и былую яркость, ― тень от тени, воспоминание о воспоминании. Решительно я откручиваю колпачок, вдыхаю полной грудью и поднимаю на Сережу растерянный взгляд.

― Как?!

Он удовлетворенно кивает и счастливо улыбается во все зубы.

― Второй месяц поисков. Атрофированное обоняние. Полулегальный магазинчик в подвале пятиэтажки на окраине города. Прошу обдолбанную девицу показать мне «вон тот флакончик» и… девица чуть не валится в обморок от моего вскрика! Никакой магии. Немного упорства. И толика везения.

― Сережа, ты невероятный… ― вырывается у меня, а он подмигивает мне и смеется.

― Если ты хочешь здесь спать, закрой флакон. Это убийственный запах. Красивый, но как же бьет по мозгам! Ты довольна?

Изумленно я смотрю на него, не смеется ли он? Не одно десятилетие я пробовала отыскать хотя бы напоминающий искомый аромат. Находила, и не единожды, близкие, похожие ― отдаленно и сильно, но всегда не те. Всякий раз в композиции не хватало какого-то значимого ингредиента, что не позволяло волшебству случиться, сбереженные духи тоже как будто утратили силу, и я перестала верить в саму возможность создания иллюзии погружения в атмосферу давно минувших времен. Была уверена, что всё, связанное с нашим прошлым, утеряно безвозвратно. Поэтому то, что сделал Сережа, не поддается логическому объяснению. Для меня это вправду магия. Сколько времени, нервов и сил он потратил, чтобы среди великого множества запахов отыскать тот, следы которого почти стерлись даже из моей памяти?! Как сильно нужно любить человека, чтобы настолько заморочиться ради его сиюминутного удовольствия?!

― Счастлива, Сереж, ― искренне отвечаю я и, завинтив крышечку, обнимаю его за шею. ― Спасибо за подарок. И… за то, что не испугался, узнав, кто я.

Вместо ответа он целует меня нежным, едва ощутимым, невесомым поцелуем, а затем разворачивает и подталкивает к кровати.

― Тебе на самом деле нужно отдохнуть, ― говорит он, касаясь губами моего уха. ― Мне можно остаться?

― Боже, Сережа! ― восклицаю я и за руку тащу его к кровати. Пристроив духи на тумбочку, я сгребаю обратно в пакет возвращенные мне драгоценные принадлежности для волос, помогаю Сереже избавиться от футболки и джинсов и первая проскальзываю под одеяло. ― Я рада, что ты пришел.

Забравшись в постель, он обнимает меня и прижимается лбом к моему лбу.

― Я думал, что потерял тебя. И чуть не умер, ― шепотом говорит он. ― Твой бывший ― жестокий ублюдок.

― Есть такое, ― так же чуть слышно откликаюсь я. ― Ты же понимаешь, почему я не могла сказать тебе правду?

― Я не думаю об этом! У меня плавится мозг, ― признается Сережа и чуть отстраняется, чтобы видеть мое лицо. ― Я думал, что встречаться с преподшей ― это квест. А сегодня узнал, что тебе двести лет.

― Меньше, Сережа. Жалеешь, что проявил упорство?

― Я жалею только об одном. Что не проснулся вчера утром, когда ты собиралась. Если бы не спал, я не отпустил бы тебя одну.

― Отпустил бы. У меня были свои дела.

― Использовала бы на мне тот прием, что с ментом и Робертом Николаевичем?

― Да, ― честно отвечаю я, и он хмыкает.

― За что они с тобой так?

― Тебе лучше не знать. Или… давай мы это отложим? Обещаю, ты сможешь задать мне любые вопросы. Хорошо? У меня не осталось сил на серьезные разговоры… ― говорю я, мысленно добавляю: «За это утро наговорилась предостаточно», и меня передергивает от собственного двуличия.

Он улыбается мне, тыльной стороной ладони гладит по щеке и вдруг замирает, смотрит с вызовом, напряженно сжимает губы в тонкую линию.

― Ты не голодная? ― тихим голосом спрашивает он, не отрывая от меня глаз и всем своим видом пытаясь продемонстрировать, насколько ему нестрашно. ― Если нужно… или если хочешь, пожалуйста. Я не буду против. Как ты это делаешь? Это не больно?

― Ой, Сережа… ― Я крепко зажмуриваюсь, не хочу, но отвечаю на оба его вопроса. ― Нет, я не ем так часто и так много. И, нет, тебе не будет больно.

― Ты это делала, так?

Я чувствую, как краснею под его внимательным взглядом. Решаюсь взглянуть на него из-под полуопущенных ресниц и быстро киваю.

― Ого, ― он шумно выдыхает и растерянно проводит ладонью по шее, ― почему-то я об этом не подумал. Ты… после ты стирала мне память?

― Нет. Этого не требуется, ― качаю головой я и через силу продолжаю. ― Если… когда мы пьем человека, у него не остается воспоминаний.

― И этого я не знал.

― Ты… Сереж… ты прости меня, пожалуйста. Ты стал мне по-настоящему дорог. Но я не должна была… не имела права позволять себе увлечься тобой… ― свистящим шепотом проговариваю я, по-детски с головой прячусь под одеяло, но Сережа обнимает меня за плечи и тянет к себе.

― Оля, хватит, ― говорит он и решительно прижимает указательный палец к моим губам, останавливая невнятное бормотание. ― Просто замолчи. Ты говорила мне «нет» столько раз, что и глухой услышал бы тебя, понял и оставил в покое. Это я хотел быть с тобой. Любой ценой. Я не отступил и не отступлю, кем бы ты ни оказалась. Двести тебе лет, триста, пятьдесят ― мне всё равно. Услышь меня, пожалуйста. Даже если твой Жан Иванович взял меня с собой только для того, чтобы было чем кормить тебя и себя, ничего не имею против. Более того, я искренне ему благодарен!

― Но… как… ты… как?!

Он улыбается мне и обеими ладонями приглаживает мои волосы.

― Оля, я не дурак. Сам поступил на бюджет. Я умею сопоставлять факты. За каким чертом я ему сдался?! Он же не может на нас смотреть, твой бывший. Да и бывший ли? Судя по вам двоим, вы всерьез и не думали что-то заканчивать. Но я не собираюсь ставить диагнозы, осуждать или обвинять. Жан правильно сказал, жизнь в России ― вечный непредсказуемый аттракцион. Вы выживали, как могли, спасали друг друга, любили… Я не хочу уступать или возвращать тебя ему, но если я ― только еда, то…

― Ты. Не. Еда, ― чеканя слова, обрываю его я, стискиваю пальцами щеки Сережи, тяну на себя и накрываю губы властным, до грубости бесцеремонным, жестким поцелуем. Чуть отстраняюсь и, одной рукой придерживая его за подбородок, другой ― легонько хлопаю по щеке. ― Услышал меня? Не еда. Ты ― мой мужчина. Или ты думаешь, что я впустила тебя в свой дом, жила с тобой, ложилась в постель, разговаривала, проводила вместе чертову прорву времени только ради того, чтобы поесть? Не многовато ли затрат, а, Сережа? Дороговат «ужин», не находишь? Куда проще взять пакетик с кровью. Его не нужно обслуживать. Легко достать. С моими способностями не пришлось бы просить Жана, сама могла пройти в любой кабинет и взять всё, что мне нужно. А если бы я хотела с тобой просто потрахаться, я бы просто с тобой потрахалась. Не дала бы тебе ключи от своего дома. И ни в шутку, ни за какие деньги, ни даже под страхом смерти я не произнесла бы слово «люблю».

― Это было лучшее и самое эмоциональное признание в любви, что я от тебя слышал, ― обезоруживающе улыбается мне Сережа, и я не сопротивляюсь, когда он мягко обхватывает мое лицо ладонями, притягивает к себе и крепко целует. ― Но ты и сама знаешь, что Жан взял меня с собой, чтобы кормить тебя. Я прав?

Абсурдно, но мы оба смеемся над его, со всех сторон, как ни посмотри, страшными словами. Расслабившись, я забываю об осторожности и без паузы тороплюсь ответить Сереже, не обдумав, чтó собираюсь сказать, и едва не проговариваюсь ему о нашем будущем ребенке.

― Ну, да. Кроме твоего кого-то-там-Николаевича, поблизости нет ни одного человека, а мне нужно хорошо питаться, чтобы… ― говорю я и замолкаю, понятия не имея, чем закончить фразу. Пауза затягивается, и я обреченно наблюдаю, как заинтересованность в глазах Сережи сменяется тревогой, а затем испугом. Готовая заговорить о беременности, я уже набираю в грудь воздуха для судьбоносного признания, но он опережает меня.

― Чтобы чтó, Оль? ― спрашивает Сережа и кладет руку мне на плечо. ― С тобой что-то не так? Или ты говоришь о том, что было вчера? Вернее, не хочешь говорить. Тебе, правда, нужно восстановиться. Ты была в жутком состоянии.

С облегчением я цепляюсь за будто свыше дарованную мне отсрочку и, чтобы придать его версии красок и достоверности, описываю несколько неприятных моментов своего заключения. Закончив говорить, я опускаю голову и прижимаюсь губами к его покоящейся на моей ключице ладони. Закрываю глаза, испытывая блаженное ощущение умиротворения и покоя. Чувство вины разжимает бульдожьи челюсти, скукоживается, просачивается сквозь поры кожи и улетучивается, словно нестойкий аромат духов. Я не думаю о прошлом. Меня не заботит будущее. Забываю о вновь распахнутом нами с Жаном ящике Пандоры. Всё, что я хочу от жизни, ― ни о чем не думать и продолжать лежать рядом с мужчиной, открывшим для меня новые неизведанные грани, казалось бы, простого, вдоль и поперек изученного слова «семья».

― Сережа, ― с усилием приоткрыв глаза, зову я, ― запомни, пожалуйста. Пусть мне на самом деле придется тобой питаться, ты не был и не будешь только или просто моей едой. Ты человек, которого я люблю. И чем черт не шутит, может быть однажды я отпущу тормоза и скажу тебе «да»? Потому что ты прав, со словом «нет» я на самом деле переусердствовала.

Я не дожидаюсь его реакции; будто налитые свинцом веки опускаются сами собой. Непроизвольно я подаюсь вперед и, как нравится нам обоим, удобно устраиваюсь в руках Сережи, пристроив голову у него на груди. Несмотря на отсутствие человеческой потребности в ночном отдыхе, с самого начала наших отношений я любила забираться под одеяло к своему молодому любовнику, прижиматься к теплому телу и расслабленно прислушиваться к сердцебиению и дыханию. Здесь и сейчас я сомневаюсь, что сумею уснуть, насколько бы сильной ни ощущалась усталость, но Сережа обнимает меня, и уже в следующее мгновение я проваливаюсь в глубокий и спокойный, исцеляющий сон.

---

1) Ты сумасбродная, но моя (франц.)

Вернуться к тексту

2) Считай, что пощечиной привела меня в чувства (франц.)

Вернуться к тексту

3) Я тебя прощаю и прошу прощения у тебя (франц.)

Вернуться к тексту

4) Да, ты сказала, что влюблена в своего мальчика. Но ты не сказала мне главного. Ты не сказала, что не любишь меня (франц.)

Вернуться к тексту

5) Ты любишь меня. Иначе ты не легла бы со мной в постель. Не было бы этих соплей по поводу моих измен (франц.)

Вернуться к тексту

6) Это сложно, но ты угадал! Еще несколько минут назад ты всячески демонстрировал неприятие насилия в любых его проявлениях. Что изменилось, милый? (франц.)

Вернуться к тексту

Стук, громкий, настойчивый вдребезги разбивает мой первый после обращения спокойный, глубокий и изумительно красочный сон. Я еще пытаюсь сопротивляться, цепляюсь за распадающиеся, мгновение назад цельные, яркие и живые образы, силюсь удержать ускользающее состояние блаженной истомы, но в дверь продолжают стучать, безжалостно вырывают меня в реальность, я слышу мужские голоса, слышу несколько раз повторенное на всё более и более повышенных тонах свое имя, звук захлопнувшейся двери, наконец сдаюсь и резко усаживаюсь в постели.

В сгустившемся надо мной сумраке интерьер чужой комнаты выглядит пугающе незнакомым. Мертвенно-бледный лунный свет из незашторенного окна искажает очертания предметов, вспыхивает на зеркале трюмо, переливаясь, перекидывается на потолок, заигрывает с тенями на стенах и по углам спальни, порождает дурные предчувствия, отзываясь в груди щемящим чувством беззащитности перед неизбежностью лавиной надвигающейся катастрофы. Изломанные черные силуэты, в которых с трудом можно опознать кресла и маленький изящный диванчик, угрожающе кренятся в мою сторону, словно изготавливаясь к прыжку. Опасным чудовищем щерится приоткрытыми дверцами массивный дубовый шкаф, при свете дня впечатливший меня нежно-бирюзовым цветом и изысканными резными узорами. Зловещими сталактитами нависают надкроватные бра. Вытянув руку, я нахожу выключатель одной из них, щурюсь под слепящим глаза светом, а мрак вокруг и внутри меня понемногу начинает рассеиваться.

― Сережа, ― шепотом зову я, провожу ладонью по еще теплой простыне на его половине кровати и, ожидаемо никого не найдя, выключаю никому не нужную лампу и со вздохом откидываю одеяло. Из-под закрытой двери спальни пробивается тончайшая полоска света. Приглушенные злые голоса продолжают через слово поминать мое имя, и мне приходится примириться с мыслью, что, хочу я того или нет, мне придется оставить надежду нырнуть обратно под одеяло и утонуть в сладкой неге. Судя по накалу долетающей до моих ушей перепалки, меня вновь ожидают неблагодарные роли предохраняющего от смертоубийства буфера для двух выросших, но так и не повзрослевших мальчиков, и той самой игрушки, которую они никак не могут поделить. Решительно я распахиваю дверь и застываю перед мужчинами, чьи позы и напряженные взгляды красноречиво говорят о том, что оба вполне дозрели, чтобы вцепиться друг другу в глотки.

― Оля, ― в два голоса выдыхают они и синхронно делают шаг назад, освобождая для меня пространство. Босыми ногами я ступаю на ледяной пол, окидываю пристальным взглядом одного, а затем другого. Оба не отводят глаза и даже пытаются выжать на лицах подобия улыбок.

― Я надеялся, он тебя не разбудит, ― первым заговаривает Сережа и осторожно дотрагивается до моего плеча.

― Не стой босая на холоде, ― не дожидаясь, когда соперник договорит, почти одновременно с ним вступает Жан. Его ладонь увесисто и твердо ложится на мой затылок и подталкивает меня обратно к двери.

― Руку убери, ― тихо и четко проговаривает Сережа.

― С тем же рвением ты бы лучше заботился о ее здоровье, ― легковесно откликается Жан, и не думая опускать руку. ― Оленька, а, скажи мне, ты на самом деле уснула? Как человек?

― Спала, пока ты не начал колотить в дверь, ― опережает меня Сережа и понижает голос почти до шепота. ― Руку от нее убери.

― Видишь ли, дорогой Серж, я врач, ― говорит Жан и предпринимает еще одну неудачную попытку заставить меня вернуться в спальню. ― Мне придется осматривать нашу милую Олю, даже если ты будешь возражать. Регулярно осматривать. Трогать в самых сокровенных женских местах…

― Жан! ― громко одергиваю его я, но ни тот, ни другой предсказуемо и глазом не ведут в мою сторону.

― Последний раз повторяю, руку убери, ― сквозь зубы цедит Сережа, не сводя взгляда с лица Жана. ― Видишь ли, я не врач, а ее действующий парень, с которым не мешало бы считаться. На чтó ты еще не насмотрелся у моей девушки?

― Сейчас подумалось. А твоя девушка со мной официально так и не развелась.

― Окей, покажи мне штамп в ее паспорте!

― У твоей девушки больше нет паспорта, Сережа. И свой можешь так же взять и сжечь. Я предупреждал тебя о том, во что ты ввязываешься, ― в речи Жана отчетливо улавливаются снисходительные нотки, я вижу, как напрягается Сережа, и машу руками перед его лицом, надеясь хотя бы таким нелепым способом обратить на себя его внимание.

― Я не разводилась с ним, потому что нам как раз меняли легенды. Та я, что на бумаге оставалась за ним замужем, умерла и была похоронена, ― торопливо произношу я, но Сережа продолжает всматриваться в лицо Жана, и я понятия не имею, услышал ли он хоть одно произнесенное мною слово.

― Может быть, ты думаешь, что Оля все еще принадлежит тебе?

― Mon Dieu⁽¹⁾, Сережа, как свободная женщина Оля принадлежит исключительно самой себе! ― заявляет Жан и, противореча сказанному, опускает руку с затылка на мое плечо и стискивает его железной хваткой. ― Действующему парню хорошо было бы знать, какие убеждения у его девушки. Оленька принимала активное участие в становлении феминизма в Российской Империи, а затем и при Советской власти. В 1908 году сорвала овации, выступая на первом женском съезде. Одной из первых, запамятовал в каком году, получила водительские права. Еще раньше вместе с сестрами по движению научилась управлять самолетом. Ты в курсе, чем твоя девушка занималась во время войны?

― То, что ты знаешь ее дольше и лучше, не дает тебе преимуществ! ― непонятно кого из нас троих хочет убедить Сережа, я заглядываю ему в лицо и понимаю, что он вот-вот сорвется.

― Сергей! ― вскрикиваю я, сбрасываю с себя ладонь Жана и обеими руками упираюсь в обнаженную грудь Сережи, не позволяя ему двинуться с места.

― Оля, подожди, ― отмахивается от меня он и пытается сдвинуть в сторону. Упрямо продолжает реагировать исключительно на Жана и полностью игнорирует мои потуги переключить внимание на себя. ― Так что, Жан Иванович? Расскажешь мне, какого хера и в каких «женских» местах ты собрался ее трогать?

― Серж, ну, право слово, выбор не так велик. Pardonne-moi⁽²⁾, ты не изучал анатомию?

― А анатомию мы изучали в уличных драках. Когда что-то кому ломаешь или пробиваешь, отлично запоминаешь название и местоположение искомого органа, ― смотря исподлобья, огрызается в ответ Сережа, и Жан довольно хмыкает.

― Девонька моя, поздравляю! Ты сорвала джекпот! Обрела в одном лице и рыцаря, и гопника.

― Гопника?! А на хер тебе не пойти?!

― Жан, хватит его провоцировать! Сережа, прекрати вести себя, как ревнивый придурок! ― Мой голос взлетает вверх, но они не слышат и не видят меня. Неотрывно смотрят друг другу в глаза и некрасиво кривят губы. Всерьез я начинаю чувствовать себя невидимкой. Без усилий удерживаю Сережу на месте, безуспешно стараюсь поймать взгляд Жана, а моя злость на них преодолевает точку кипения, обращается в ярость, током крови бешено пульсирует в ушах.

― Серж, ты встречаешься с заведующей кафедрой русского языка. Как думаешь, ей приятно слышать слово «хер», склоненное на все лады ее действующим парнем?

― Жан!

― То есть ты отдаешь себе отчет, что с ней встречаюсь я, а не ты? Может, уже отвалишь от нее?! Потерял ― смирись! Или ты планируешь вечность ее преследовать?

― Сережа!

― Да что ты можешь знать о вечности?! Мальчик!

И тот, и другой продолжают смотреть сквозь меня, и мое терпение наконец лопается. Непроизвольно я выпускаю клыки, от души скалюсь, и теперь они видят меня и слышат. Душераздирающими криком, рычанием, шипением я забираю себе всё мужское внимание.

― Заткнитесь!!! ОБА!!! ― срывая голос, ору я, отталкиваю от себя перепуганного Сережу, бью Жана по протянутым ко мне рукам. Сквозь нарастающий шум в ушах слышу лишенные смысла уговоры и причитания последнего об «Оле, которой нельзя нервничать». В глазах темнеет, сражаясь с головокружением и тошнотой, я зажимаю ладонью рот, а пол, стены и люди сначала медленно, а затем всё быстрее и быстрее начинают крениться, раскачиваться и вращаться. Резко меня ведет в сторону, я взмахиваю руками, пытаясь сохранить равновесие, неуклюже заваливаюсь назад, но мне не дают упасть ― подхватывают, стискивают в объятиях, бесцеремонно хлопают по щекам. Со стоном я оседаю в руках Жана, как за спасительную соломинку, цепляюсь за ткань его рубашки, умудряюсь расслышать раздавшийся за километры от нас вскрик Сережи: «Что с ней?!» и тут же обрушиваюсь в разверзнутую пропасть, падаю, падаю, падаю, лечу вниз, кубарем, во тьму, проваливаюсь всё глубже и глубже, пока не перестаю что-то чувствовать и сознавать.

Назад меня зовут два голоса. На все лады и интонации склоняют имя. Всё громче, надрывно, приближаясь к самому уху, тормошат, волочат, не оставляют в покое. Сознание возвращается медленно, фрагментарно, словно я застряла внутри странного путанного сна, в бесконечном лабиринте, где каждое пробуждение оборачивается коридором-обманкой, уводящим в новый кошмар. Нескончаемый, неподдающийся определению сон внутри сна, как в претенциозном перенасыщенном графикой фильме, на который Жан с восторгом таскал меня несколько лет назад. Кажется, что реальность будет играть со мной в прятки вечность, но я всё еще слышу зовущие меня голоса, фокусируюсь на них, упрямо продираюсь к свету, следуя на зов, сопротивляюсь слабости, не позволяю увлечь себя назад, в вязкую, трясиной засасывающую темноту, несколько раз моргаю и вижу склонившиеся надо мной лица. До смешного одинаковые в своих проявлениях, они синхронно хмурят брови, переглядываются, озаряются улыбками и вновь произносят мое имя ― с разницей в один звук.

― Оленька, ― с заметным облегчением улыбается мне один.

― Олечка, ― каноном вступает за ним второй, улыбаясь идентичной улыбкой, и договаривает, ― с возвращением!

Мучительные мгновения я не могу приладить к лицам нужное имя. Перевожу замутненный взгляд с мужчины помоложе на мужчину постарше. Бездумно перебираю в уме имена, несколько раз смаргиваю, крепко зажмуриваюсь, глубоко вдыхаю ― раз, другой, третий, и только тогда наваждение рассеивается. Жан ― тот, что в рубашке. Сережа ― с обнаженным торсом. Определившись с главным, я пытаюсь встроить себя в реальность. Зыбкая и хрупкая, она встречает меня уже знакомым враждебным полумраком чужого жилища. Ощущая себя раненным, загнанным в западню зверем, я затравленно оглядываюсь по сторонам и непроизвольно скалюсь. На лица Сережи и Жана возвращается озабоченность. Я пытаюсь сесть, но четыре руки опускаются на мои грудь и плечи, удерживая на месте.

― Оля, нельзя резко вставать, дай организму время восстановиться. Полежи еще минут десять, ― убеждает меня Жан и кивает Сереже. Слаженно и быстро, словно отродясь между ними не возникало и намека на конфликт, они приподнимают мои ноги и подкладывают под них подушку. ― Это чтобы…

― Улучшить кровообращение, ― перебив, договариваю я ― в полный голос, уверенно и четко, как будто минуту назад я не балансировала на грани между небытием и явью. ― Я работаю с людьми и знаю, как оказывать первую помощь. У меня другой вопрос. Зачем вы забрали меня от хранителей? Чтобы заменить мгновенную казнь на растянутую во времени пытку? Это всё, что меня ждет, так? Вы будете продолжать меня дергать, как игрушку, в разные стороны, пока окончательно не сломаете?!

У меня нет ни потребности, ни желания говорить намеками, что-то скрывать или щадить чьи-то чувства. Если Сережа спросит меня, спала ли я с Жаном, я скажу ему правду и будь что будет. Пристально, без стеснения я смотрю в глаза одному, а затем второму, и ни тот, ни другой не отводят взгляд. Вопросительно я приподнимаю брови, и оба как по команде подаются вперед.

― Посмотри на меня, пожалуйста, ― просит Сережа, всего на пару секунд опередив уже открывшего было рот Жана. ― Я обещаю, что эта безобразная сцена не повторится. Для меня нет ничего важнее твоего благополучия.

Выдержав паузу, он хмыкает и кивает в сторону Жана.

― Знаю, что для него тоже.

― Устами младенца… ― начинает было Жан, но передумывает и устало трет переносицу. ― Оля, да, он прав. Сцена на самом деле безобразная. Лучше не скажешь. Я слишком привык к нашей неуязвимости и разучился заботиться о чьих бы то ни было чувствах. Что ты вздернула брови? Хочешь сказать, что я никогда этого не умел? Тебе виднее… Что ж, извиняться бессмысленно. Но я обещаю, что буду думать о том, что и как тебе говорить. Это был жесткий, но наглядный урок. Я не подумал, что в твоем состоянии…

― Что с ней?! В каком на хрен состоянии?! ― вскрикивает Сережа, а Жан виновато косится в мою сторону.

― Не повышай голос, ― мягко говорит он и опускает руку на плечо Сережи. ― Олю нельзя волновать. Не после того, что случилось. А теперь послушайте меня оба. Я пришел не просто так. Завтра понедельник, а, следовательно, нам нужно подготовиться к визиту клининга. Кроме того, есть несколько насущных вопросов, которые нам тоже нужно решить как можно скорее. Но… Оля, я не знал, что ты спишь и что спишь с ним. Иначе я повел бы себя поскромнее.

На этих его словах я разражаюсь громким, нарочитым смехом, как если бы услышала крайне удачную шутку. Оба скашивают на меня глаза, но оставляют откровенную издевку без комментариев. С искренним интересом, но без удивления, я изучаю виноватое лицо Жана и прихожу к выводу, что этот мой обморок напугал их куда сильнее, чем предыдущие. Может быть, из-за того, что, прежде чем отключиться, я слишком зрелищно вышла из себя? Или провалилась так глубоко в темноту, что они испугались, что не дозовутся меня обратно?

― Олечка, он же извинился, ― зачем-то вступается за Жана Сережа и наконец сбрасывает с себя его руку.

― Нет, мой милый, ― я изгибаю губы в улыбке и вновь перевожу взгляд с одного на другого, ― как раз этого он и не сделал.

Жан хмыкает и пожимает плечами. Откровенно не хочет продолжать разговор, несколько раз оглядывается на дверь и решительно поднимается на ноги.

― Нам надо собраться и всё обсудить, ― говорит он и переводит взгляд на Сережу. ― Оля, надо ему сказать. Сергей имеет право понимать, чтó с тобой происходит. Он на самом деле твой действующий парень. Нет смысла играть в секретность. Я буду ждать вас в гостиной. Попробую разжечь камин. Может, разыщу библиотеку, о которой ты рассказывал. Ты только… не разочаруй ее, пожалуйста. Не отбирай мои лавры.

Не глядя на меня, Жан касается моего колена и тут же, будто обжегшись, устремляется к выходу. Застывает на пороге и, не оборачиваясь, беззвучно ударяет о стену ладонью. С бессильной тоской я смотрю ему в спину. «Это должен быть твой ребенок», ― хочу, но не имею права произнести я. Было время, могла бы рассказать я ему, когда легковесно, но всерьез я предавалась мечтам о крошечной девочке, так на него похожей ― смуглой, сероглазой, непременно с темными ниспадающими на лобик кудряшками. Тогда, в по-настоящему другой жизни, еще до того, как застала очаровавшего меня доктора в странно-компрометирующей позе склонившимся над молодым конюхом, я вынуждена была признаться самой себе, что допустила заведомо недопустимое: влюбилась в мужчину, с которым едва ли перекинулась парой фраз. Впервые влюбилась я, а не в меня. Взрослая женщина, а по тем временам почти старуха, влюбилась так глупо, бесповоротно, абсолютно некстати, запретно и бесперспективно. Человек, каждую ночь являвшийся мне во снах, почти не смотрел в мою сторону, держался отстраненно, с холодным вежливым равнодушием. Едва завидев вдалеке его фигуру, я будто сбрасывала с себя, как пришедшую в негодность одежду, прожитые годы, опыт и статус. Титулы, условности, возможные сплетни ― ничто не волновало меня, ничто не могло остановить. Как безмозглое насекомое на огонь, летела к нему, неслась, не разбирая дороги, никуда не сворачивая, чтобы, подобравшись к предмету обожания слишком близко, сперва опалить крылья, а после, так и не оценив опасности, обожженными лапками подползти еще ближе и сгореть дотла. Вольно или невольно, я преследовала его, старалась вовлечь в разговор, обратить на себя внимание, но всякий раз он оставлял меня неудовлетворенной ― во всех смыслах этого слова. Возможно, я сдалась бы, примирилась с обидной любовной неудачей, если бы между нами не было одного «но», маленького, бесконечно значимого для меня противоречия. Его глаза оспаривали всё, что сообщали мне слова и поступки. При каждой встрече прожигая меня оценивающим взглядом, он без заметного акцента, но с сексуально-грассирующим «р» произносил «Рад приветствовать графиню Воронцову» настолько интимно и проникновенно, что у меня подкашивались колени. «Ваше сиятельство», ― откланивался он и, нарушая все мыслимые и немыслимые правила приличия, до бесстыдства долго вглядывался в мои глаза. Будучи дважды счастливой вдовой, имея за спиной парочку адюльтеров, я хорошо понимала значение его взгляда и стыдливо краснела, словно девица на выданье.

Память не сохранила его фамилии ― какой-то простой и так неподходяще ему русской, но я навсегда запомнила имя-отчество человека, которому в недалеком будущем суждено было напоить меня своей кровью. Доктор Николай Николаевич, чью тоску мне наивно мечталось излечить любовью. Смешно, но впервые воочию разглядев окровавленные клыки, я испытала безмерное облегчение. Слишком красноречивой и однозначной оказалась сцена, свидетельницей которой я невольно стала. Смазливый тонкокостный мальчик доверчиво подставлял к губам доктора длинную, по-девичьи изящную шейку и, прикрыв глаза от наслаждения, поднимал к лучам заходящего солнца бледное личико. Быстро и правильно я расставила акценты: любовь к загадочному вампиру несла за собой флер романтического мистицизма, тогда как влюбленность в мужчину, проявляющего недвусмысленный интерес к тайным объятиям с конюхом, не вызывала ничего, кроме обжигающего стыда и желания хорошенько помыться. Поняв, что я не собираюсь кричать и взывать о помощи, Николай спрятал клыки, промокнул губы белоснежным платком и, аккуратно прислонив свою отчего-то живую жертву к сараю, по достоинству оценил отсутствие страха и отвращения в моем взгляде. Впервые он заговорил со мной на своем родном языке, скинул осточертевшую личину неприступного и строгого Николая Николаевича и, сверкнув белозубой улыбкой, представился мне Жан-Клодом. А я не нашла ничего умнее, чем ответить ему: «Enchantée. Je m'appelle toujours Olga»⁽³⁾. Так он и называл меня ― весь год, что судьба отвела нашему бурному роману, ставшему для графини Воронцовой фатальным. «Всё ещё Ольга» ― с неизменной улыбкой, на французском, по-русски, иногда с вопросительной интонацией, иногда без. Терпеливо, снова и снова объяснял, почему я не должна желать вечной жизни, и то ли в шутку, то ли всерьез с упоением рассказывал, какими красивыми могут быть наши дети.

Смотреть ему в спину больно. Я хочу остановить его, но он прав. Неважно, что никого, кроме него, я не представляла в роли отца для своих гипотетических детей. Важно, что этот ребенок не гипотетический и у него есть отец. Жан прав, я задолжала Сереже объяснение, и, как бы мне ни хотелось обратного, оно не предполагает присутствие третьего лишнего.

― Буду нужен, кричи, ― произносит Жан. Неожиданно для меня оборачивается и почти искренне улыбается. ― Я услышу.

Дверь с тихим стуком захлопывается, но мы с Сережей вздрагиваем, как будто от звука выстрела.

По-кошачьи осторожно он ложится ко мне и, стараясь не потревожить, мостится в кровати у самого краешка.

― Ты так меня напугала… Ооооль? ― протяжно зовет он, вынуждая меня развернуться к нему лицом. Мне страшно смотреть ему в глаза. Понятия не имею, какой реакции от него ждать. Никогда мы не говорили о детях ― ни гипотетических, ни реальных, ни даже мультяшных. Боюсь и не хочу потерять его. Знаю, что не пропаду, если он бросит меня, но окончательно разочаруюсь в людях.

Долго и пристально я вглядываюсь в его лицо и наконец решаюсь заговорить.

― Сережа, это долгий и сложный разговор, ― произношу я, отпихиваю ногой подложенную ими подушку и, откатившись с середины кровати на свободную сторону, за руку тяну его к себе. Меньше всего я хочу, чтобы шокированный нежданной новостью, он свалился с кровати и свернул себе шею. ― Ну что ты упираешься? Иногда мне кажется, что ты боишься на меня дышать. По-твоему, я сделана из стекла?

― По-моему, с тобой происходит что-то нехорошее, ― без паузы отвечает Сережа и позволяет мне утянуть себя от опасного края. Он подбирается ближе, прижимается лбом к моему лбу и опускает голос до шепота. ― Пожалуйста, скажи мне, что ты просто устала. Или пережила слишком сильный стресс. Я больше не могу молча смотреть на то, как ты падаешь в обмороки. На то, какая ты белая. Еще бледнее, чем обычно. Хотя куда еще?! И эти жуткие синяки под глазами… Подожди! Я не в плохом смысле. Ты выглядишь, как человек, который…

Резко вскинув руку, я прижимаю пальцы к его губам. Он недовольно хмыкает, но подчиняется мне и умолкает.

― Сережа, я не умираю! Жан объяснил тебе, что я не человек. Вампиры не болеют. У нас идеальная физиология!

― Оля, ты видела себя в зеркало?

― Ты не поверишь, но я в нем отражаюсь, ― с долей раздражения отвечаю я, но заставляю себя выдохнуть и извиняюсь перед Сережей. ― Прости меня, ты прав. Представляю, какой «красоткой» я сейчас выгляжу. Дело в том, что я отвыкла чувствовать себя больной. Забыла, что такое человеческая усталость. Но я клянусь тебе, у меня нет смертельной болезни… Если только…

― Что?! ― вскидывается он, но я не собираюсь договаривать вслух «если только беременность или роды меня не убьют» и молча глажу его по щеке.

― Я не больна, Сережа. Повторяю, вампиры не болеют.

«И не беременеют. Только особо «везучие» вроде меня», ― мысленно добавляю я и растягиваю губы в лицемерной улыбке.

― Жан показал тебе, как работает наша регенерация? ― преувеличенно жизнерадостным голосом спрашиваю я, а Сережа молча качает головой, очевидно не в силах продолжать притворяться, что верит хотя бы одному моему слову. ― Тогда смотри!

Развернувшись вполоборота, я дотягиваюсь до прикроватной тумбочки и нашариваю брошенную там заколку-шпильку. Протянув руку к лицу Сережи, острым концом заколки я вспарываю плоть ― наискосок по всей длине ладони, нажимая как можно сильнее. Вдавливаю металл глубоко под кожу, а Сережа вздрагивает, охает и молча таращит глаза на оставленную шпилькой рану. Острая боль вспыхивает, обжигает и утихает. Густые ярко-красные капли выступают по краям надреза, по запястью ручейками стекают вниз и пачкают одеяло. Зачарованно мы наблюдаем, как глубокая рана начинает затягиваться, превращается в едва видимую царапину и полностью исчезает.

― Вот что значит быть вампиром, Сережа, ― благоговейным тоном говорю я и не глядя кидаю шпильку обратно на тумбочку. ― Тебе так же больно, как и людям, но боль преходяща. Перетерпел и отпустило. И никаких последствий. Правда, в зависимости от тяжести травмы для восстановления требуется кровь. Иначе становишься таким слабым, что и младенец одолеет. Но ни от ран, ни от голода, ни от слабости ты не умрешь. Убить нас можно, да, вот только сделать это не так просто.

― Как? ― на выдохе спрашивает Сережа, так похожий на ребенка, заслушавшегося волшебной сказкой. Я сознаю, что намеренно увожу разговор в сторону от основной цели, но поддаюсь малодушному желанию оттянуть признание и с воодушевлением продолжаю посвящать Сережу в нашу тайну тайн. Над нами обоими висит приговор, а потому глупо бояться нарушить очередной карающийся смертью запрет.

― Есть несколько способов. Знаешь, как бы меня казнили, если бы… ― «… я не была беременна». Черт! ― …если бы вы меня не спасли? Провинившемуся вампиру отрубают голову, а тело сжигают.

Сережу передергивает, и я подаюсь вперед и целу́ю его в уголок рта.

― Жан говорил об этом, ― кивает он, удерживая меня, когда я хочу отстраниться. ― Он сказал, что есть правила, которые нельзя нарушать под страхом смерти. Какое правило ты нарушила?

― Убила человека, ― без паузы отвечаю я и внимательно слежу за его реакцией. Сережа не меняется в лице, не отшатывается и не пытается скрыть ужас или отвращение. В его спокойном взгляде тот же вопрос, он смотрит на меня и терпеливо ждет продолжения. Слишком хорошо меня знает, чтобы поддаваться на провокации. ― Несчастный случай. Пыталась спасти Ивана от хранителя, но не рассчитала силу. Отшвырнула его от Вани, а тот ударился о столб и умер. Мы пытались… Жан пытался его спасти, но не получилось.

― И никому не приходит в голову, что этот ваш закон несправедлив? За непреднамеренное убийство рубить голову и сжигать?

― Милый, ― искренне улыбаюсь я ему, ― ты еще не понял? Справедливости нет.

― Оль, это слишком цинично, ― говорит он и с жалостью приглаживает мои волосы. ― А то, что собирались сделать с тобой, слишком жестоко. Почему не пересмотреть ваши законы, если они бесчеловечны и устарели?

― Потому что есть дед и хранители. И их всё устраивает.

― То есть если бы не Жан, тебя бы убили, и все просто пожали бы плечами?

― Сережа, я бы хотела ответить «нет», но не знаю. Возможно. Понимаешь, за всё нужно платить. И плата должна соответствовать «товару». Вечная… да даже просто долгая жизнь, без болезней и без старения, не имеет цены. Поэтому мы принимаем правила и честно стараемся по ним играть. Я сглупила. Действовала импульсивно. Не продумала последствия. Поэтому мне некого винить в случившемся, кроме самой себя.

― А я? Никогда не узнал бы, чтó с тобой случилось? ― задает он очередной вопрос, ответ на который одинаково жесток и прост.

― Тебе сказали бы, что я умерла. То есть правду. Тебе было бы дело до деталей? Или ты пошел бы мстить за меня? Нет! Стой! Не отвечай, ― останавливаю я его, прежде чем Сережа успевает раскрыть рот. ― Не хочу знать. Как ни крути, чтó бы ни происходило, я сломала тебе жизнь. Живая ли, мертвая…

― Моя жизнь ― это ты, ― горячо говорит он и накрывает мои губы своими. ― Пока ты рядом, никто и ничто меня не сломает. Ты меня услышала?

«Вот сейчас, ― думаю я, замираю в объятиях Сережи и испуганно таращу на него глаза. ― Тот самый момент. Скажи ему».

― Сережа… ― бойко начинаю я, вдыхаю, выдыхаю, облизываю пересохшие губы и наконец смиряюсь, что не смогу договорить. Не в этот заход. Не сейчас. Вдыхаю, выдыхаю и вновь увожу разговор в сторону от его главной темы. ― Вчера я на самом деле испугалась. Моей жизни так давно ничего не грозило, что я расслабилась. Может быть, разучилась ценить, что имею.

― Слишком жесткая встряска для переоценки ценностей, ― качает головой он, а я не могу не рассмеяться над его словами.

― Я бы могла рассказать тебе про жесткие встряски и переоценку ценностей! ― легкомысленно бросаю я и по глазам Сережи понимаю, что совершила еще одну глупость и он не отпустит меня без истории. К счастью, вспоминать прошлое, пусть и по-настоящему страшное, много проще, чем сообщить о незапланированной беременности не ждущему от тебя такой «подлости» молодому любовнику. Смирившись, я пожимаю плечами и говорю Сереже о том, о чем не рассказывала никогда и никому. ― Во время войны так легко было погибнуть. Хватило бы одной бомбы. Но я не сознавала опасности. Мне лишь казалось, что я всё понимаю и трезво оцениваю риски. Знаю, что за дурацкое бесстрашие поплатились многие из наших. Из тех, кто не уехали из России, оставались в Смоленске или в столицах. Просто за годы, как я уже сказала, отвыкаешь бояться смерти. Перестаешь верить в саму ее возможность. Несколько раз в меня попадали пули, дважды прицельно в голову. А однажды, Сережа, меня повесили. Это долгая история, страшная, даже Жан ничего не знает. Но ничего хуже в моей жизни не было. Я болталась в петле, приходя в себя и отключаясь, а по сути, умирая ― снова и снова, в бесконечной агонии, пока, крестясь и плача, какая-то бабка не срезала веревку. Если бы ты знал, сколько я приложила сил, чтобы забыть об этом. Даже пыталась загипнотизировать себя через зеркало, но, к сожалению, это так не работает. Тогда только я осознала, чем рискую. Наконец поняла, что не умела ценить тот дар, что преподнесла мне судьба. Я хотела увидеть будущее. Хотела жить. И это был мой последний экстрим, Сережа. Всего один раз потом я подняла самолет в воздух, но это было уже перед самой победой, когда война для меня закончилась. Прежде же я на самом деле не ведала страха. Казалась себе неуязвимой, заговоренной! В начале войны как меня только ни называли! И поцелованной богом, и продавшей душу дьяволу богоотступницей, и ведьмой. Ну или просто везучей сукой. Такая вот жесткая переоценка ценностей…

Огромные Сережины глаза смотрят на меня со смесью гнева и ужаса, когда обеими руками он обхватывает мое лицо.

― Я видел, как Жан раскидывает людей. Он сказал, эта сила есть в каждом из вас. Как ты могла позволить себя повесить? Что за лютую хрень ты творила?! Оля?! Не было никого, кто вправил бы тебе мозги?! ― повышает он голос, и меня охватывает ощущение дежавю. Я словно переношусь назад во времени и вижу перед собой полные непонимания и обиды глаза Жана, вопрошающего: «Господи, Оля… Ты ненормальная?! Почему ты не оставила мне, здоровому мужику, шанса самому разобраться с дедовыми ублюдочными хранителями?! Куда ты полезла беременная?! За каким чертом?! Оля!!!»

Я не хочу отвечать Сереже, как не хотела утром развивать эту тему в разговоре с Жаном. Но я не могу вечно прятаться от сложных и неприятных вопросов. Слишком часто я заглядывала смерти в лицо, чтобы продолжать убегать при одном ее упоминании.

― Потому что я была глупой и самонадеянной. Я не могла использовать гипноз. Я была не одна. За происходящим наблюдали местные. У меня был выбор ― открыться перед большим количеством людей или сдаться и сыграть по их правилам. Если бы меня пытали или стали насиловать, я не думала бы, поубивала всех, до кого смогла дотянуться, и сбежала, наплевав на последствия. Но всё произошло так быстро. Было уже темно. Виселица стояла на главной улице какой-то богом забытой деревеньки. Я посмотрела на нее и не почувствовала никакой опасности. Была уверена, что смогу оборвать веревку. Это казалось правильным и простым решением. Потому что я уже это делала. Позволяла себя «убить», чтобы потом спокойно и незаметно уйти. Но я даже не смогла разорвать веревку, которой были связаны мои руки. Этот ад длился бесконечно. Мне повезло, что было темно, палачи разошлись, не увидели моих конвульсий и не сожгли, как ведьму. Не понаслышке знаю, что в то проклятое время случались истории и пострашнее. Люди жестоки по своей природе, а тогда у них будто сорвало тормоза. Они не боялись ни бога, ни чёрта. Невозможно было осознать и объяснить творящееся безумие и его масштабы. Но я получила ценный урок. Поняла, что не всесильна и не бессмертна. Испугалась на годы вперед. Чтобы восстановить силы, мне пришлось воспользоваться моей спасительницей. И я только чудом ее не убила. Буквально высасывала из нее жизнь и не могла заставить себя остановиться. Забавный парадокс. Бабка, которая спасла мне жизнь, выжила, а вот я умерла той ночью, болтаясь в петле. Та я, которая с легкомысленным бесстрашием взошла на чертово подобие эшафота. Ту меня на самом деле нельзя было спасти. Я стала другой. Осторожной. Недоверчивой. Перестала искать и получать удовольствие от опасности. Вернулась в Смоленск и потребовала себе новую легенду. Меня отправили заведовать какими-то складами за чертой города, и, господи, как же я радовалась скуке и обретенному спокойствию! Никому я не рассказала о том, что случилось. Да и рассказывать вроде как было нечего. У меня не осталось даже шрама на память. Только воспоминания, которые не тускнеют с годами. Вот так закрываешь глаза и видишь грязную бочку и болтающуюся высоко над ней петлю. Вспоминаешь, как неуклюже, с нескольких неудачных попыток ты забиралась на этот импровизированный помост, и сердце заходится от ужаса. Тогда же ничто во мне не дрогнуло. И думала я о какой-то ерунде. Даже когда на шею надевали петлю. А потом бочку выбили из-под моих ног, и жизнь разделилась на «до» и «после».

Осторожно Сережа переворачивает меня на спину, склоняется надо мной, смотрит пристально, долго, чуть испуганно, как будто считывает с радужек моих глаз страшные образы из моего рассказа. Окутанный лунным светом, он кажется мне совсем юным, эфемерной и хрупкой фантазией, прекрасным сновидением, что развеется при первом проблеске рассвета и сохранится в памяти лишь смутным ощущением пережитого счастья. Непроизвольно я стискиваю пальцами запястья Сережи, повинуясь страстному, ничем не оправданному желанию убедиться в его реальности, удержать, не позволить исчезнуть.

― Ты у меня самая необыкновенная девочка на свете, ― произносит он, прежде чем поцеловать. Вглядывается в мое лицо с недоверчивой нежностью, словно не в силах поверить, что я ― из плоти и крови, здесь и сейчас рядом с ним. Смотрит и не может наглядеться. ― Чем я тебя заслужил?

― Ты? Меня? ― переспрашиваю я, и мой голос звучит, как лепет младенца. Я на самом деле чувствую себя с ним девочкой, наивной и глупой. Не заслуживающей ни этого мужчины, ни его любви. А он продолжает смотреть на меня восторженными глазами, отказываясь признавать, что я его проклятие, а не спасение.

― Значит, теперь я знаю о тебе что-то, чего не знает он? ― посмеиваясь над моей реакцией, уточняет Сережа и широко улыбается, когда я согласно киваю в ответ. ― Пусть больше не кичится, что знает о твоем прошлом всё.

― Он многого не знает, ― не могу я не улыбнуться в ответ. ― Хочешь, буду рассказывать тебе разные истории из своей жизни? Вместо сказки на ночь.

― Если после ты позволишь мне остаться.

― Сережа!

― Оля, хорошо. Я тебя услышал. ― Улыбка Сережи обезоруживает и вызывает желание поцелуями выпрашивать у него прощения как за несдержанность, так и за отказ разделить с ним спальню. ― Да, я хочу знать о тебе всё. И буду счастлив узнать что-то, чего не знает о тебе твой бывший. Даже такие вещи, как ты рассказала сегодня. Мне будут сниться кошмары, но я рад, что ты мне доверилась. Это так смешно и глупо! Я обычный, ничем не примечательный человек, но мне так хочется защитить тебя. Спрятать, оберегать и никуда не отпускать.

― Сережа, так вы с Жаном именно это и сделали, ― говорю я и прикусываю губу, чтобы не расплакаться. Меня переполняют эмоции, которые нет никакого желания списывать на расшалившиеся гормоны. Мало склонная к романтике, несентиментальная, куда более циничная, чем Жан, прагматичная, резкая, жестокосердная, в объятиях этого мальчика, избалованная его любовью, я становлюсь нежной и изнеженной, ранимой и эмпатичной. Всем своим существом я ощущаю его растущую тревогу за мою жизнь, вижу, как он мается, пытаясь уважать мое право не отвечать на тысяча первый его вопрос: «Что с тобой?», и не хочу продлевать и тем более усугублять его терзания. Рассеянно он обводит большим пальцем контур моих губ. На мгновение я прикрываю глаза и вдруг понимаю, что мне больше не страшно. Я готова ему сказать, и у меня нет потребности ходить вокруг да около и подбирать слова.

― Сережа, я рассказала тебе о том случае не просто так. Чтобы ты понял. Вчера я снова услышала слово «казнь». На этот раз по-русски, но суть осталась прежней. Казнь ― одно из самых страшных слов, придуманных людьми, на каком языке ты его ни произнеси. Впервые за годы мне было страшно. Мне всерьез грозила смерть. И именно в этот момент я узнала, что мне есть, чтó терять. Нам есть. Я не больна, Сережа. Я беременна.

Выражение его лица и глаз не меняется. Он не отстраняется, не порывается сбежать, но я чувствую себя разочарованной ― не столько в его реакции, сколько в самой себе. Конечно же, мне следовало по-другому расставить акценты. Сказать что-то милое, что могло бы его по-настоящему тронуть. Например, «Скоро ты станешь папой» или «Наш будущий ребенок через девять месяцев будет счастлив с тобой познакомиться». Сухое «я беременна» не делает отца ребенка частью события, сводит его до функции оплодотворителя, как будто я снова пытаюсь взять на себя весь груз ответственности за случившееся и не собираюсь впускать Сережу в жизнь его дочери или сына.

Не дрогнув ни одним мускулом, мужчина, минуту назад признававшийся мне в любви, продолжает смотреть на меня спокойно и доброжелательно. Я начинаю сомневаться, услышал ли он меня, когда Сережа растягивает губы в улыбке и наконец отвечает мне.

― Поздравляю, ― ровным голосом говорит он, и я шумно сглатываю. Эти слова ― последнее, что я ожидала услышать после своего признания.

― Спасибо, ― на автомате откликаюсь я, продолжая недвижно лежать под ним, разжимаю пальцы, выпуская его запястья, и чувствую, как кровь приливает к щекам. Почему-то мне становится стыдно, как будто я пытаюсь привлечь внимание к ничего не значащему событию, намеренно раздувая проблему из недостойной упоминания мелочи. Действительно, с чего я взяла, что незапланированная беременность с ног на голову перевернет не только мою жизнь, но и не связанного со мной обязательствами партнера? Всё, что от него требуется, ― произнести вслух: «Я не хочу от тебя ребенка», и гордость не позволит мне лишнюю секунду смотреть ему вслед, когда Сережа решит, что с него достаточно моих откровений и связанной с ними головной боли. Никогда и ни за что я не стала бы ни удерживать его, ни задавать лишних вопросов. «Не хочу» ― убедительный и исчерпывающий аргумент, не требующий ни обоснований, ни, боже упаси, оправданий. Это я обязана этому мальчику жизнью. Он же волен поступать со своей ― так, как считает нужным.

― Как давно ты знаешь? ― тем же тоном, не меняя положения тела и выражения лица, уточняет Сережа.

― Со вчерашнего утра.

― И Жан знал? ― задает он следующий и, кажется, ключевой для него вопрос, потому что, дождавшись утвердительного кивка, Сережа наконец оживает, высоко вздергивает брови и издает странный горловой звук. ― Я бы на твоем месте хорошо подумал, прежде чем снова связывать с ним свою жизнь.

― Что ты имеешь в виду? ― бездумно переспрашиваю я. Почти не вслушиваюсь в его слова, направив все оставшиеся силы на сохранение внешнего спокойствия. Отказ от отцовства влечет за собой скорое и неизбежное расставание, с чем мне надлежит смириться и не выказывать неуместных страданий.

― Он отдал тебя, беременную, людям, которые могли, хотели и причинили тебе вред, Оля. Жан мог и должен был позаботиться о тебе и ребенке!

― Ну, это не совсем его забота, Сережа, ― возражаю я, а мой голос сам собой повышается и заметно дрожит. ― И что значит «отдал»? Я не вещь. Не во власти Жана принимать за меня решения и удерживать, если я выбрала для себя принять заслуженное наказание!

― Заслуженное наказание ― это чтó, Оля? Просвети меня, будь добра, ― жестко говорит Сережа. ― Может быть, вонючая и крошечная собачья клетка? Или блядские наручники, которые изувечили твои руки? Подожди, я знаю! На тебе заслуженно рвали одежду и обливали водой! И всё с молчаливого потворства твоего расчудесного мужичка, которому ничего не стóит заделать женщине ребенка, но, блядь, защитить ее не хватает ни мозгов, ни сил, ни совести!

― Прекрати материться… ― начинаю я, намереваясь встать, чтобы найти Жана и порадовать его новостью, что он оказался прав по поводу моего молодого любовника, но осмысливаю услышанное и не двигаюсь с места. Изумленно замерев, я всматриваюсь в покрасневшие глаза Сережи, не зная, злиться мне, плакать или расхохотаться ему в лицо.

Он делает попытку уйти, но я резко хватаю его за плечо.

― Ты охерел? ― приподнявшись, выкрикиваю я. Сережа вскидывает на меня глаза, издает сдавленный вздох, а его рот округляется в идеальное удивленное «о». С громким хлопком я сжимаю его щеки ладонями. ― Это твой ребенок, полудурок ты чертов!

― А? О… ммм… что? ― выдает он нечто нечленораздельное и смотрит на меня так, будто впервые видит.

― Если я встречалась с тобой, от кого я могу быть беременна, идиотина?! ― выговариваю я и судорожно всхлипываю. Еще раз с силой хлопаю ладонями по его щекам и отталкиваю от себя. Заторможенными движениями Сережа пытается задержать меня, но я выскальзываю из его рук и спрыгиваю с кровати. Торопясь сбежать, тянусь за брошенной на стул шалью и вновь лицом к лицу сталкиваюсь со своей новой реальностью ― я больше не всесильный вампир, а уязвимая, захлебывающаяся в человеческой немощи беременная женщина. Меня ведет в сторону, перед глазами плывет, в попытке предотвратить падение я пытаюсь ухватиться за спинку кровати, но мои пальцы тщетно цепляются за пустоту.

― Оля! ― где-то далеко-далеко вскрикивает Сережа, а я прекращаю сопротивляться накатывающей дурноте и неуклюже валюсь назад, ожидая болезненный удар затылком о паркет, однако сильные руки подхватывают меня и осторожно, как будто я на самом деле сделана из стекла, укладывают обратно в постель.

Молча я изучаю нависшее надо мной перепуганное лицо, перевожу дыхание и приподнимаю чуть подрагивающую руку. Тут же она утопает в ладони Сережи, большой и теплой, он наклоняется ниже и с нежностью целует мои пальцы.

― Ты станешь папой, ― шепотом говорю я ему, и мое сердце пропускает удар, когда Сережа буквально вспыхивает радостью ― чистой, светлой, подкупающе безыскусной.

― Прости меня, ― просит он и, словно выполняя задание наисложнейшего квеста, сосредоточенно прикусывает губу, тяжело сглатывает и робко опускает свободную руку на мой живот. Благоговейно смотрит на свою ладонь и переводит растерянный взгляд на мое лицо. ― Он выглядел таким самодовольным, что я решил…

Я обрываю оправдания Сережи и, притянув его руку, прижимаю к своим губам.

― Не нужно о Жане. Только не сейчас! ― слабым голосом проговариваю я, а он с готовностью кивает мне и ложится рядом.

― Почему ты боялась мне сказать? ― тихо, на ушко спрашивает он.

Я разворачиваюсь к нему, обнимаю, оплетаю руками, ногами, льну к нему всем своим существом, как будто всерьез рассчитываю слиться в единый, сильный и несокрушимый организм. Голова кружится, я размыкаю спекшиеся губы и безрезультатно силюсь ему улыбнуться.

― Потому что я глупая трусиха, Сережа, ― отвечаю я, неприятно удивившись звучанию собственного голоса. Я говорю так же, как умирающий хозяин нашего нового дома: мой голос шелестит и поскрипывает, словно несмазанные дверные петли. Меня знобит и, пытаясь согреться, я крепче прижимаюсь к Сереже. Сквозь нарастающий шум в ушах слышу громкий клацающий звук и не сразу понимаю, что это стучат друг о друга мои зубы.

― Тебе плохо? ― произносит Сережа, я поднимаю на него глаза и вижу, что ему не требуется ответ на риторический вопрос. Тем не менее я пытаюсь ему ответить.

― Полежу и пройдет, ― то ли вслух говорю я, то ли только задумываюсь над тем, чтобы заговорить.

Зачем-то он приподнимает мою голову и притягивает ближе к себе.

― Тебе нужно поесть. Я не пойду за Жаном, ― твердым голосом говорит он, подставляет шею к моим губам, и только тогда я соображаю, каких действий он от меня ждет. Я пытаюсь отодвинуться, но Сережа держит меня и настаивает на том, о чем не имеет никакого понятия. ― Оля, я хочу, чтобы ты это сделала.

― Нет, ― вяло сопротивляюсь я, не чувствуя в себе сил даже на то, чтобы просто оттолкнуть его руки. ― Я не смогу во второй раз сказать тебе о беременности. Одного хватило!

― Что? ― не понимает он, но через мгновение опускает мою голову на подушку и подается назад. ― Черт! Ты же мне говорила. Если ты меня… я всё забуду?

― Не всё. Но о своем отцовстве ― да, ― мне удается растянуть губы в улыбке, ― закон подлости, Сережа. Я полежу и пройдет…

Я крепко зажмуриваюсь, чтобы комната прекратила вращаться. Учащенно неглубоко дышу, с безвольным равнодушием ощущая, как всё мое тело наливается свинцовой тяжестью. Готовая отключиться, я вздрагиваю и распахиваю глаза, когда в ноздри мне бьет резкий, но непередаваемо восхитительный металлический запах. В следующее мгновение на мои губы капают горячие капли. Инстинктивно я подаюсь вперед, приникаю к ладони Сережи, вбираю живительную жидкость, однако заставляю себя остановиться, отстраняюсь и прячу клыки. Мне мало крови, чтобы прийти в себя, но я не хочу причинять ему вред и падаю на подушку. В ушах продолжает звенеть, комната упрямо не стоит на месте ― предметы расплываются, кренятся во все стороны, пускаются в пляс и кружатся-кружатся-кружатся в бесконечных головокружительных хороводах.

― Блядь, Оля! Мне силой тебя кормить?! ― злой голос Сережи звучит совсем рядом. Он издает сдавленный стон, и на мои губы тугой струйкой льется его кровь.

Я ахаю, раскрываю рот, подставляю под горячие, исцеляющие капли, жадно глотаю их, слизываю с губ, словно волшебный элексир, панацею, впитываю в себя жизненные силы молодого здорового человека, но, осознав, чтó он делает, протестующе вскидываю руку. Пытаюсь отвернуть голову, но пальцы Сережи до боли стискивают мои щеки, вынуждая сильнее разжать челюсти.

― Только посмей отвернуться! ― рявкает он и прислоняет израненную ладонь к моим губам. Я не сопротивляюсь, безропотно продолжаю пить его кровь, когда он выпускает мое лицо и, ухватив злосчастную шпильку, снова и снова кромсает и без того глубокую рану. С каждым глотком мир для меня обретает устойчивость и краски, я пью и не могу насытиться.

Вместе с контролем над ситуацией я утрачиваю счет времени. Далеко не сразу, но ко мне возвращается способность ясно мыслить. Даже в густом сумраке я вижу, как бледнеет лицо Сережи, и прихожу в ужас от того, чтó мы делаем. Трясущимися руками я тянусь к нему и, обхватив окровавленную ладонь, заставляю ее сжаться в кулак.

― Хватит! Пожалуйста, хватит, ― умоляющим голосом прошу я, и, хвала Небесам, он подчиняется. Приподнявшись, я обнимаю его за плечи, дотягиваюсь до шали и, крепко прижав к ране, обматываю вокруг ладони Сережи. ― Спасибо, но никогда так больше не делай!

― Тебе было плохо, а я мог тебе помочь, ― сквозь зубы, морщась от боли, упрямо говорит он и прижимает замотанную руку к груди.

Уколовшись коленом об острую шпильку, я выуживаю ее из пододеяльника и с ненавистью швыряю через всю комнату.

― Черт тебя побери, Сережа, твоя рана не затянется, как моя! Неужели ты не понимаешь, что так нельзя?! ― убиваюсь я над его рукой, так и не сумев оценить масштаб бедствия. Аккуратно, но настойчиво тяну его на себя, заставляю подняться на ноги и увлекаю к выходу. ― Вот молодец. Не торопись. Осторожненько. По шажочку. Сейчас мы придем к Жану, и он нам поможет.

― Оля, хотя бы обуйся, ― сдавленным голосом произносит Сережа, но я игнорирую его слова, крепче обнимаю за талию и буквально на себе стаскиваю по лестнице на первый этаж. Его заметно шатает, и я боюсь думать о том, сколько из-за меня он потерял крови.

― Давай, мой хороший. Почти пришли, ― уговариваю я то ли его, то ли саму себя, пытаюсь вспомнить, какой коридор ведет из холла в гостиную, но не выдерживаю напряжения и истерично выкрикиваю имя Жана. Как и обещал, он слышит меня и в мгновение ока реагирует на мой зов.

― Господи, что случилось?! ― вскрикивает Жан, стóит ему нас увидеть. Поддавшись панике, он кидается ко мне, осматривает, лихорадочно оглаживает мое лицо, шею, грудь, живот, отказывается слушать мои протесты, пока я с силой не бью его по рукам.

― Это не моя кровь! ― зло и грубо бросаю я ему в лицо. ― Приди в себя! Пожалуйста! Пока этот полудурок не истек кровью!

― Да что вы наделали?! ― вырывается у Жана, когда он наконец замечает замотанную ладонь Сережи и принимает своего бессменного пациента из моих рук.

Без лишних церемоний пихнув Сережу на диванчик в холле, Жан разматывает мой импровизированный бинт и не сдерживает ругательств.

― Ей было плохо! ― неприятно высоким голосом оправдывается Сережа, а мне очень и очень не нравится яркий румянец на его щеках. Я подхожу ближе и дотягиваюсь рукой до обжигающе горячей кожи его лба.

― Что с ним? ― спрашиваю я, но Жан качает головой и вновь концентрируется на Сереже.

― Было плохо? Так, значит, нужно было позвать меня! Не заливать ее своей кровью, а обратиться за помощью! Идиота кусок, ты соображаешь, что мог потерять руку?! ― не поворачиваясь ко мне, Жан хватает меня за запястье и прижимает ладонь к закрывающей рану шали. ― Крепко держи и не отпускай. Надеюсь, я могу оставить вас на пару минут, чтобы дело не закончилось новой катастрофой?! Я за аптечкой!

Я опускаюсь перед Сережей на корточки, свободной рукой глажу его пылающую щеку и до боли растягиваю губы в до омерзения неискренней улыбке.

― Родной мой, потерпи, ― с несвойственными мне воркующими интонациями приговариваю я, и он поднимает на меня удивленный взгляд. ― Жан поможет. Всё будет хорошо.

― Ты красивая, ― зачем-то говорит мне он, и меня захлестывает чувство вины. Нельзя было вываливать на несчастного мальчика столько откровенной дичи, а потом ждать от него адекватности. Я должна была думать о нем, а не о себе. Понимать, как трудно принять и примириться со страшной, не укладывающейся в голове правдой. Как истончается, идет трещинами, рвется по швам в один миг оборвавшая все связи с привычной нормальностью реальность. Я ведь была на его месте, когда человек, представившийся мне Жан-Клодом, посвятил меня в свою тайну. Близко-близко, при свечах сидели мы в его аскетично обставленной спальне, я смотрела, как затягивается надрез, который он минуту назад сделал на своей ладони, и пыталась осознать происходящее на моих глазах безумие. Не прикасаясь ко мне, мужчина, которого в тот момент я больше боялась, чем желала, сказал, что ему ничего не стóит заставить меня забыть об увиденном, но он хочет, чтобы я запомнила. «А что хочешь ты?» ― спросил он, привлек меня еще ближе, и я потерялась в его глазах. Я не знала, нужна ли ему в качестве еды или любовницы, но он прижался губами к моим губам, и я поняла, что ради продолжения этого странного вечера готова рискнуть всем, что имею, в том числе и собственной жизнью. Подставила шею, ожидая испытать боль от вонзающихся в плоть клыков, но почувствовала лишь, как прикасаются к коже его мягкие теплые губы. «Я не хочу твоей крови, ― верно угадав мои страхи, прошептал он мне на ухо. ― Я хочу всю тебя». Если бы я понимала, что произнесенные им слова не были частью красивой любовной прелюдии, а честно и без преувеличения сообщили мне всё о моем будущем на полтора века вперед, я поступила бы точно так же, как тогда ― скрыла смущение за дерзкой улыбкой и доверчиво потянулась к нему губами. Ни за что не отступила бы, как бы страшно мне ни было. Отдала бы ему всю себя до последней капельки крови. Ровно так же, как сегодня поступил со мной Сережа. Я должна была быть более чуткой. Предугадывать его порывы и твердой рукой уводить с опасного пути. Я старше его на несколько человеческих жизней, мой долг ― направлять, опекать и заботиться о его безопасности. Стать наставником и защитником, тем, кем все эти годы был для меня Жан. А что делаю я? Малодушно ухожу от ответственности. Позволяю Сереже безо всякой к тому причины истечь кровью у меня на глазах. Совершаю одну непростительную глупость за другой. Действую импульсивно и не продумываю последствия. Позавчера мое легкомыслие едва не лишило меня головы. Три недели назад дурацкая беспечность позволила мне согласиться на незащищенный секс, что привело к буквально убивающей мой организм беременности. Я смотрю на Сережу, в глазах которого читается прежнее неприкрытое обожание, и, боясь напугать его подступающими слезами, крепко стискиваю зубы и отворачиваюсь.

― Оленька, ― хриплым шепотом зовет он, здоровой рукой разворачивает к себе мое лицо и, встретившись со мной взглядом, широко улыбается. ― Я ни о чем не жалею. Ты сделала меня счастливым, и, если нужно, я умру ради вас.

― Господи, да кому нужно?! Я хочу, чтобы ты ради нас жил!

― Можно я вклинюсь в вашу драму? Оль, отойди, ― командует незаметно приблизившийся ко мне со спины Жан, и с долей облегчения я покидаю место своего дежурства. ― Ну что, герой-любовник, хотел накормить свою даму сердца? А тебе не приходило в голову, что Олю можно кормить, не причиняя себе увечий?

― Жан, ему же и так плохо! Ну зачем ты? ― чувствуя себя полностью ответственной за случившееся, тихо вступаюсь я за Сережу.

― Я-то как раз пытаюсь сделать так, чтобы ему стало хорошо, ― отвечает Жан и, размотав шаль, не глядя протягивает ее мне. Я наклоняюсь к ним, упираюсь взглядом в истерзанную руку Сережи и чудом сдерживаю рвотный позыв. Чтобы не упасть, я хватаюсь за плечо Жана, и, не стесняясь в выражениях, тот высказывает нам всё, что думает о наших умственных способностях.

― Ну ты хотя бы при Оле подбирай слова, ― беззлобно делает ему замечание Сережа, а мне на полном серьезе становится страшно за сохранность психики Жана. Его губы дергаются, он часто-часто моргает, резко выдыхает и поводит плечом, сбрасывая мою руку.

― Так, оба меня послушали, ― жестко, чеканя слова, говорит Жан. ― Никаких комментариев. Никаких обмороков. Никаких чертовых драм. Оля, с ним всё будет в порядке. Я обещаю.

Он оборачивается ко мне, и, не желая раздражать его, я кротко киваю. Комкаю в руках окровавленную шаль и чувствую, как краснею под устремленными на меня взглядами. Мне стыдно перед Сережей за то, что не настояла на своем и не остановила его безумство. Стыдно перед Жаном за то, что вновь требую от него вылечить своего незадачливого любовника. Мучительно стыдно перед ними обоими за собственную слабость, неприемлемую для меня беспомощность, бесконечные головокружения, потери сознания и прочие неприглядные «спецэффекты» ― неотъемлемые спутники первого триместра беременности.

Откровенно насладившись моим раскаянием, Жан усмехается и, по всей видимости стремясь снизить градус напряжения, подмигивает мне и кивает в сторону лестницы.

― Невеста Дракулы, ― улыбается он с нежностью, от которой хочется разреветься в голос, ― иди умойся и переоденься. Я заштопаю твоего мужчину и верну его в целости и сохранности. И хватит разгуливать по дому босиком. Сейчас не лето, а тебе нужно беречься.

― Оль, всё будет хорошо, ― вторит ему Сережа, и у меня возникает абсурдное желание подобно хранителям нацепить темные очки, чтобы защитить глаза от его солнечной ослепляющей улыбки. ― И я же просил тебя обуться!

Молча я качаю головой, возвожу глаза к потолку, с удовольствием пользуюсь предоставленной возможностью хотя бы на несколько минут укрыться от внимательных, повсюду преследующих меня взглядов двух моих мужчин и почти бегом поднимаюсь по лестнице в свою спальню.

Из зеркала в ванной комнате на меня смотрит растрепанная мертвенно бледная женщина с коркой запекшейся крови по всему лицу и жуткими синяками под глазами.

Не меньше получаса я пытаюсь привести себя в относительный порядок. Отмываю лицо, долго и тщательно крашу глаза, отыскиваю среди беспорядочно закинутой в сумки косметики румяна и украшения. Вся моя одежда мятая, кроме нескольких нелюбимых платьев из «немнущегося» материала. Я примеряю одно, другое, третье и, не удовлетворившись увиденным в зеркале, отправляюсь по этажам на поиски утюга. Искомое обнаруживается в прачечной в другом крыле здания. Мысленно сделав отметку о том, где мы будем «обстирываться», я забираю утюг и возвращаюсь в свою комнату.

Из множества вариантов я выбираю нежно-зеленое шелковое платье с приталенным силуэтом и, отмахнувшись от неприятной мысли, что уже через пару месяцев оно перестанет на мне сходиться, аккуратно проглаживаю тонкую ткань, одеваюсь и подбираю к сложившемуся образу старинные жемчужные серьги. Еще минут десять у меня уходит на то, чтобы красиво уложить волосы. Примерно столько же времени я трачу на поиски туфель и с сожалением думаю о том, что в скором времени «мой лечащий врач» непременно заставит меня отказаться от каблуков.

На пороге гостиной меня встречает Жан и, по достоинству оценив мой внешний вид, высоко вскидывает брови.

― Девочка моя, мы уже на полном серьезе хотели вызывать для тебя скорую помощь. А ты, оказывается, собиралась на бал, ― заявляет он, берет мою руку и с нарочитой галантностью подносит к губам. ― Прекрасных принцев у тебя целых два. Один немного вышел из строя, но танцам обычно мешают не руки, а что-то другое, и Серж наверняка справится и с полонезом, и с вальсом, и с мазуркой, и с…

― Как ты его выдерживала на протяжении стольких лет? Он же ни на секунду не затыкается! ― на полуфразе обрывает Жана подошедший Сережа. Я перевожу взгляд с его забинтованной ладони на лицо и облегченно выдыхаю. Он больше не пугает бледностью, болезненным румянцем и словно в лихорадке блестящими глазами. Довольно улыбнувшись, Сережа бесцеремонно отодвигает Жана и крепко прижимает меня к себе. ― Я же сказал тебе, что Оля наряжается. Мы жили вместе достаточно долго, чтобы я успел выучить ее привычки наизусть. Милая, ты прекрасна!

― Сережа! ― я неудачно изображаю смущение и прохожу в одну из самых красиво обставленных гостиных, где мне доводилось бывать за всю мою долгую жизнь. Эркер всё так же великолепен, как я и запомнила. Разожженный кем-то из мужчин камин, несмотря на середину февраля, придает комнате уютную атмосферу рождественского сочельника. Я рассматриваю элегантную и безо всяких сомнений стоящую заоблачных денег мебель, украшающие стены картины ― опять же несомненные подлинники модных и дорогих авторов, а мое сердце заходится от восторга.

― Ну что, дорогие друзья? Считаем наше первое собрание открытым? ― за своей спиной слышу я голос Жана. Вслед за мной он заходит в гостиную и занимает изящное кресло напротив маленького диванчика, на который здоровой рукой меня тут же тянет Сережа.

― Что у нас на повестке дня? ― спрашивает он, и я удивленно закашливаюсь.

― Вы еще протокол начните вести! ― восклицаю я, но замолкаю под неодобрительными мужскими взглядами и в примирительном жесте поднимаю руки. ― Хорошо. Какая у нас повестка, господин председатель?

Снисходительно кивнув, Жан с готовностью берет на себя роль нашего лидера.

― Ты должна будешь найти нашего хозяина, ― обращается он ко мне. ― Разбудить его, если он спит. И сделать так, чтобы он встретил клининг и запретил им убираться в гостевых комнатах. Лучше было бы перекрыть для посторонних весь второй этаж, но тогда нам останется слишком большая территория для самостоятельной уборки. А я предвижу, что Оле будет постоянно плохо, Сереже придется беречь раненную руку, и всё хозяйство свалится на мои плечи. Поэтому, Оль, будь так любезна, закрой для клининга наши комнаты.

Я молча киваю, и удовлетворенный отсутствием возражений Жан переходит к следующему пункту «повестки».

― Кроме того, и это тоже на тебе, Оля, нашему Сержу нужна еда. Я проверил холодильник, и выводы неутешительные. Еды мало, и она не для молодого здорового мужчины.

― Которому нужно кормить свою беременную женщину и идущего к ней сомнительным бонусом ее бывшего мужичка, ― в тон Жану вклинивается в разговор Сережа и с милой улыбкой гладит меня по колену.

― Да, и это мы, разумеется, держим в уме! ― отзеркаливает его улыбку Жан. ― Поэтому, дорогая Оленька, нам нужно, чтобы ты велела нашему хозяину зайти на сайт доставки и заказать больше продуктов. При этом нужно узнать и запомнить и сайт, и пароль, и все остальные детали. Сережу нужно хорошо кормить. Особенно после сегодняшней несанкционированной кровопотери. Хорошо, что на завтра у меня припасены пакетики с кровью. Иначе, любезный друг, у тебя не было бы времени на восстановление. Ты правильно сказал. Благополучие беременной женщины у нас в приоритете.

― Это не обсуждается, ― серьезно говорит Сережа. Я перевожу взгляд с одного на второго и не выдерживаю. Растроганно я придвигаюсь к Сереже и прислоняюсь щекой к его щеке. Выбираюсь из его объятий, подхожу к Жану и, склонившись к нему, целу́ю в уголок рта. Его пристальный взгляд пробирает меня до мурашек, но я не отвожу глаза и улыбаюсь ему со всей благодарностью, на какую только способна. С нежностью я прикасаюсь к его волосам и оборачиваюсь к Сереже. Он не выказывает ревности или неудовольствия, смотрит на нас со спокойной доброжелательностью и обнимает меня за талию, когда я возвращаюсь к нашему дивану.

Несколько минут все трое мы молчим, переглядываемся в благостной тишине и улыбаемся каждый своим мыслям.

― Ну что, будущий отец, каково это? ― наконец нарушает молчание Жан, а Сережа смеется, крепче обнимает меня и прижимается щекой к моему животу.

― Честно? ― переспрашивает он. ― Офигенно!

― Я и не сомневался, ― быстро проговаривает Жан и торопится сменить тему.

― Я одолжил у владельца ноут и пробил место, где мы находимся. Сергей прав, вокруг на километры одни леса. В относительной доступности три деревни. Поселок с неблагозвучным названием Козлово. А еще рабочий поселок Усвяты. Он далековато, но большой. Там есть отделения маркетплейсов, и мы можем заказывать самое необходимое. Машиной лишний раз пользоваться опасно. Но на наше счастье, я быстро передвигаюсь. Я уже сделал первый заказ, так что проверим мой план на практике. Слава богу, денег у нас с Олей достаточно.

― Что ты заказал? ― интересуется Сережа, и я не сопротивляюсь, когда он тянет меня вниз и усаживает к себе на колени. ― Что-то для Оли и малыша?

― Бинго, Сережа. Аппарат УЗИ, чтобы провести первое обследование ее… вашего ребенка.

― Жан, сколько стóит такая штука? ― ошеломленно, сама не зная зачем, спрашиваю я, и Жан одаривает меня усталой улыбкой.

― Не дороже денег, Оля. Твой ребенок для нас главная ценность. И не потому что он ― первый известный нам плод любви вампира и человека. ― Он бросает взгляд на циферблат наручных часов и поднимается на ноги. ― В следующий раз закажем витамины для беременных, необходимые препараты, а чуть позже тебе понадобится сменить гардероб. Предсказываю, уже к концу весны ты настолько раздашься в талии, что все твои красивые платья на несколько месяцев придется спрятать в шкаф за ненадобностью.

Недовольно хмыкнув, я прячу лицо на плече Сережи. Осторожно он гладит меня по волосам и разражается нервным смехом.

― Я сейчас скажу неприятную тебе вещь. В ту ночь, когда всё случилось, у меня был выбор, купить в аптеке хороший обезбол, так как накануне я повредил плечо, перетаскивая шкафы в универе, или упаковку презервативов.

― Сережа…

― Оля, даже если бы я знал, какой у моего выбора будет итог, я все равно потратил бы последние деньги на таблетки для плеча. Потому что я хочу, чтобы у нас был ребенок. Я ни хрена не представляю, что это такое ― быть отцом, но я обещаю, что сделаю всё, чтобы научиться, ― Сережа кладет руку мне на живот и заставляет встретиться с собой взглядом. ― Я люблю вас обоих. Всё будет хорошо. Слышишь меня? У нас троих всё будет хорошо.

― Сереженька, ― расплываюсь в улыбке я, но вовремя вспоминаю про Жана и аккуратно, но твердо высвобождаюсь из рук Сережи. ― Пойдемте найдем как-его-там-Николаевича и уладим проблему с завтрашним клинингом.

Одной рукой я цепляюсь за здоровую ладонь Сережи и тяну его за собой, другую ― протягиваю Жану и дожидаюсь, когда он поймет значение моего жеста и привычно переплетет свои пальцы с моими. В этот раз мне не приходит в голову, что со стороны мы выглядим странно. Меня не волнует, чтó думают о происходящем мои мужчины. Они оба дороги мне ― по-разному, но одинаково сильно. Сейчас ― а может, и никогда ― я не хочу выбирать. Я поворачиваю голову влево и улыбаюсь отцу моего будущего ребенка. Оборачиваюсь к Жану и с удовольствием наблюдаю, как боль в его глазах уступает место надежде.

― Оля, как-его-там-Николаевича зовут Робертом, ― говорит Сережа и первым шагает к выходу, увлекая нас за собой. ― Достаточно необычное имя, чтобы ты запомнила?

― У нее память, как у слона. Поверь мне, она запомнит, ― откликается Жан, и теперь они оба тянут меня вперед. На каблуках я едва поспеваю за ними, но даже не думаю разжать пальцы. Я нуждаюсь в физическом контакте и с тем, и с другим. Для душевного равновесия мне нужен каждый из двух моих мужчин ― вместе и по отдельности.

Нашего хозяина мы находим на том же месте, что и в прошлый раз. Он сидит за столом на залитой искусственным светом кухне, скрывшись в тени массивного холодильника. Не выпуская рук Сережи и Жана, я уверено делаю шаг вперед и, словно пароль, называю нужное имя.

― Роберт Николаевич, ― говорю я, ловлю и удерживаю его взгляд, ― я успела соскучиться по вашим красивым глазам.

― Эта женщина невероятна! ― слышу я тихий возглас Сережи.

― Дорогой Серж, я понял это сто пятьдесят лет назад! ― справа от меня с несвойственными ему восторженными нотками звучит голос моего бывшего мужа.

― Мальчики, если вы не хотите вместе со всеми нашими вещами всё утро прятаться от уборщиц, пожалуйста, прекратите меня смущать, ― не сводя взгляда с расширенных зрачков своей жертвы, прошу я, но не могу скрыть улыбку. ― Роберт Николаевич, к вашим милым чудачествам с завтрашнего дня добавится еще одно. Для вас будет настоящим мучением, если приглашенные люди из клинингового агентства зайдут в гостевые спальни на втором этаже. И уже утром эту проблему нужно будет непременно решить. А сейчас нам понадобится компьютер. Мне не терпится увидеть ваш кабинет!

― Невероятная, ― тихо шепчет Сережа и крепче сжимает мою ладонь, когда Роберт Николаевич послушно встает из-за стола и устремляется к двери. ― О да, ― благоговейным эхом откликается Жан.

Я улыбаюсь, не смотрю ни в ту, ни в другую сторону, и вслед за хозяином, втроем мы покидаем кухню.

---

1) Боже мой (франц.)

Вернуться к тексту

2) Прости меня (франц.)

Вернуться к тексту

3) Очень приятно. Всё ещё Ольга (франц.)

Вернуться к тексту

Я поднимаю руку, и на моей ладони вспыхивает солнечный зайчик. По-детски я расплываюсь в улыбке и поддаюсь наивному желанию удержать неуловимое. Как делала еще девочкой, жадно я зажимаю в кулачке красоту, но искрящийся огонек выскальзывает из моих рук, перепрыгивает на стену, на мгновение перекидывается на мое лицо, заставляя зажмуриться, и занимается пламенем на лифе вывешенного на дверце шкафа тщательно отглаженного мной платья. В нежном розово-оранжевом свете заходящего солнца до вульгарности яркий алый цвет ткани как будто смягчается, приобретает благородный оттенок дорогого красного вина, а нити золотого кружева и вшитые в него мерцающие кристаллики стразов превращают несколько безвкусное, но нежно любимое мной платье в наряд сказочной принцессы, о котором ребенком я не могла и мечтать.

Повинуясь порыву, благоговейно я прикасаюсь к шелковому подолу и тут же отдергиваю руку. Словно впервые вижу, в немом ужасе смотрю на платье и невольно делаю шаг назад; подбираюсь, как будто приготавливаюсь к побегу. Чтó у меня с головой?! Я действительно собираюсь его надеть? В чертовых ебенях, в чужом доме, по-прежнему приговоренная к смерти за убийство человека, я влезу в вечернее платье и отправлюсь праздновать День защитника отечества с двумя влюбленными в меня мужчинами, от одного из которых я беременна? Если даже в мыслях это звучит, как любит говорить Сережа, «лютой дичью», то как я представляю себе реальность?! И каким образом мне с ними себя вести? Как с соседями? Как с сожителями? Любовниками? Друзьями? Может быть, мужьями?! Как я могла позволить уговорить себя?! Как Сереже вообще пришла в голову эта дурная мысль?! Почему Жан с его природным отвращением к милым банальным глупостям не высмеял нас и по уже сложившейся привычке не послал «отмечать праздник» наедине и ко всем чертям?!

Когда два дня назад Сережа озвучил свою идею, я рассмеялась, решив, что он шутит, но он повторил странное предложение и, как будто гипнотизируя, с обезоруживающей улыбкой не сводил с меня глаз до тех пор, пока я не улыбнулась в ответ. «Оля, подумай, это больше твой праздник, чем наш, ― убеждая, продолжил Сережа и, к моему изумлению, обратился за поддержкой к извечному сопернику. ― Жан, ну скажи ей, что нам жизненно необходимо отвлечься на что-то жизнеутверждающее! Хрен с ним, с двадцать третьим февраля, пусть это будет новосельем. Или праздником Олиного спасения. Чем угодно! Давайте просто устроим себе приятный вечер!» «А почему нет? ― Непостижимо благосклонный к Сереже Жан кивнул и перевел на меня взгляд. ― Оля, надень что-нибудь вечернее, чтобы блестело и переливалось. Зажжем свечи, достанем самые красивые бокалы и попытаемся притвориться, что мы приехали на выходные в загородный дом. Отдохнуть и приятно провести время. Оль, тебе нужны положительные эмоции. Из-за ребенка. И после всего, что ты пережила». «Жан прав! Оля, посмотри на меня! Когда складывал вещи, я не мог не положить твое красное платье с камушками. Его невозможно забыть! То, в котором ты была на балу первокурсниц. Когда я впервые увидел тебя в универе. Тебе так откровенно не нравилось происходящее, а мне настолько понравилась ты, что, не сочти за клише, я забыл собственное имя. Я и моргнуть не успел, как обнаружил себя стоя́щим рядом с тобой, навязчивым придурком, приглашающим тебя на танец». «Позволь угадать, ― встрял Жан и сдержано улыбнулся, ― она сказала тебе “нет”?» «Все пять раз, что я ее приглашал!» ― засмеялся Сережа, а я почувствовала, как краснею. Опередив бывшего мужа, уже открывшего было рот для очередной «остроумной» ремарки, я торопливо пообещала своим кавалерам и праздник, и платье, и камушки, и всё, что было в моих силах, лишь бы они отпустили меня с миром и перестали говорить обо мне, как о вожделенном трофее, и в третьем лице. Уже подошла к двери, но Жан не был бы Жаном, если бы дал мне «бескровно» удалиться из комнаты. «А я тоже впервые повстречал Олю на местечковом балу», ― тихим, лишенным эмоций голосом сказал он и своей незатейливой фразой, будто хирургическим скальпелем, вспорол реальность по шву, высветив и вдохнув новую жизнь в давно угасшие, казалось, навсегда затерявшиеся в памяти воспоминания. Словно взаправду вернулась я в пыльный и душный, безвкусно украшенный бальный зал, переполненный до зубовного скрежета наскучившими мне людьми. Вновь зазвучали в ушах бессмысленные разговоры, замелькали пустые, так похожие одно на другое лица. В душе́ воцарилась возведенная в абсолют скука. Опостылевшие танцы, приевшееся обожание в глазах поклонников, не задевавшие ни единой струнки души витиеватые комплименты, вино, которое перестало пьянить, ― еще один вечер-разочарование в копилку впустую растраченных лет. Я боялась думать хотя бы на немного вперед ― год, два, и моя красота окончательно увянет. Чтó ждет меня тогда? Беспросветная серость идентичных один другому дней и унылое одиночество бессонных ночей? А если я соглашусь на еще одно замужество, скрасит ли это мою жизнь или превратит терпимое уныние во что-то по-настоящему непереносимое, как было со вторым моим браком, чьим единственным плюсом можно было назвать его скоротечность? Задыхаясь от сдавившей горло паники, я вылетела из комнаты, почти бегом метнулась к выходу в сад, чтобы глотнуть свежего воздуха, и чуть не снесла с ног элегантно одетого незнакомого господина. Охнув, мужчина выпрямился, скользнул по мне равнодушным взглядом, согласно этикету, дождался моего смущенного приветствия, поздоровался в ответ, галантно поклонился и, обойдя меня, направился в бальный зал. А я на плохо слушавшихся ногах отошла к окну и прижалась пылающим лбом к ледяному стеклу. Не представляя, насколько судьбоносной суждено стать случайной встрече в продуваемом всеми ветрами сумрачном коридоре, в благословенном неведении я корила себя за неуклюжесть, импульсивность и мнительность. Я все еще была хороша собой, полна сил, имела титул, деньги и относительную, но крайне приятную независимость от других людей. В тот вьюжный январский вечер, стараясь отвлечься от невеселых мыслей, я много танцевала и полностью позабыла о незнакомце из коридора, что так неприлично опоздал на бал, пока ближе к полуночи вновь не столкнулась с ним лицом к лицу ― благо, на этот раз фигурально. Нас представили друг другу, и впервые при ярком свете заглянув в как будто подернутые льдом, обманчиво безразличные серые глаза, я утонула в бездонных омутах и чудом с позором не рухнула под ноги нашему новому доктору. «Enchanté»⁽¹⁾, ― сумела выдавить я из себя и, сказавшись уставшей, при первой возможности покинула бал. Всю ночь и весь следующий день я не могла заставить себя перестать думать об этом мужчине, необъяснимо, до мурашек продолжая ощущать на себе его тяжелый и пристальный взгляд. Памятное столкновение на балу стало первой нашей встречей из множества, что скрасили мою скучную, не балующую событиями жизнь приятными волнениями и грезами безответной влюбленности. Но я никогда не задумывалась о том, что и для Жана тот бал имел особое значение, потому что там он познакомился со мной. Не предполагала и даже не мечтала о том, что мужчина всей моей жизни мог влюбиться в меня с первого взгляда.

«Как и в твоем случае, Сережа, Ольга была в красном и «с камушками», ― не глядя в мою сторону, рассказал Жан. ― Кажется, она не имела понятия, насколько выделялась из толпы разодетых, красивых и даже очень красивых женщин. Живая, очаровательная, она производила впечатление легкомысленной светской кокетки, но ровно до тех пор, пока ты не смотрел ей в глаза. Огромные, полные тоски, уже тогда как будто без возраста, на ее смешливом лице, они выглядели диссонансом. И их невозможно было ни выкинуть из головы, ни забыть». «Дай угадаю, тебе она в танце не отказала?» ― с металлическими нотками в голосе спросил Сережа. «Нет. Потому что я побоялся ее приглашать». «Зря. Тебе бы она сказала “да”». «Сережа, я боялся совсем не отказа. Я прожил достаточное количество лет, чтобы принять как аксиому ― к женщине в красном приближаться опасно. Надо же, срифмовал. А поэтом у нас все равно будешь считаться ты». «Так почему ты не пригласил свою женщину в красном, если не сомневался, что она не откажет?» «Потому, Сережа, что с первого взгляда на нее мне стало понятно: если я позволю себе ее обнять, не смогу отпустить». «Врешь, смог же», ― хотела сказать я, но не стала. Поглощенные ― каждый своим ― воспоминаниями, они не заметили моего ухода. Аккуратно прикрыв за собой дверь, я поднялась к себе в спальню и отыскала среди неотглаженного привезенного Сережей тряпья то самое очаровавшее его платье. Вшитые в кружево лифа кристаллики вспыхнули в свете заходящего солнца, а мне пришлось зажмуриться, выдохнуть и принять очевидное. Негласно данная мне передышка окончилась.

За последнюю неделю все трое мы расслабились, выдохнули и переключили внимание с осточертевших любовных проблем на решение разрешимых насущных задач. Обживались в нашем новом доме, обустраивали свои спальни, налаживали нехитрый быт, учились сосуществовать в ограниченном замкнутом пространстве. Приняв во внимание мое нежелание пить кровь по старинке ― напрямую из человека ― и не посвящая меня в детали само́й медицинской процедуры и их с Жаном договоренности, Сережа стал добровольным донором для меня и нашего будущего ребенка. Жан совершил первую вылазку в найденный им в интернете рабочий поселок и в качестве трофеев горделиво притащил огромную коробку с аппаратом УЗИ и баночку крови. Втроем мы прослушали сердцебиение ребенка, и, хвала Небесам, одноплодная беременность, до этого момента воспринимавшаяся чем-то абстрактным, ненастоящим, оглушила перестуком чьего-то реального сердца и, к искреннему изумлению нас с Жаном, заставила меня разреветься то ли от счастья, то ли от шока. Сережа, которого скорее всего удивило бы отсутствие у меня эмоциональной реакции, с готовностью раскрыл для меня объятия и, пока я пыталась взять себя в руки и успокоиться, очень долго молчал, прислушиваясь к звукам биения крошечного сердечка и очевидно сживаясь с мыслью, что ему на самом деле предстоит стать отцом всамделишного, не выдуманного мной ребенка.

Вольно или невольно стремясь к уединению, каждое утро мы разбредались по большому участку и не пересекались до ужина. Жан обустроил себе кабинет в четвертой, незанятой нами спальне и, с его слов, продолжил работу над диссертацией, которую ― с каждым годом всё убедительнее ― грозил дописать уже более пятидесяти лет. Сережа в обнимку с гитарой нашел себе пристанище в отапливаемой бильярдной. А я, обследовав дом и красиво заснеженный сад, остановилась на уютной и светлой, богатой редкими изданиями библиотеке, откуда, в какой уже раз воспользовавшись гипнозом, мне пришлось изгнать сутками обретавшегося там хозяина дома. В этой просторной комнате, уставленной массивными шкафами, хранящими в себе подлинные сокровища для любого библиофила, я укрывалась от мужского внимания и, изредка выбираясь в сад подышать свежим воздухом, буквально тонула в древних, как и я сама, классических романах, которые мне уже несколько десятков лет мечталось перечитать, но никогда не находилось свободного времени. На третий день мое уединение нарушил Сережа и, состряпав умильно-жалостливое лицо, попросил меня почитать ему вслух. Выбрав ― по непонятной мне причине нелюбимого моими студентами ― Салтыкова-Щедрина и его роман «Господа Головлевы», который, как мне подумалось, вполне мог нагнать на Сережу скуку и вызвать планомерное желание оставить меня в покое, я позволила ему пристроить голову у себя на коленях и вновь перенеслась во времена своей давным-давно канувшей в небытие молодости. С наслаждением сменив неопределенность настоящего на комфортную безопасность отболевшего, осмысленного и переосмысленного прошлого, я читала и читала, пока закатное солнце за панорамными окнами не уступило место густому сумраку. Только тогда я обратила внимание на то, что у меня окончательно сел голос и до боли затекли ноги. Уверенная, что он спит, я собиралась позвать Сережу, но тот поднял голову, стоило мне замолчать. Наощупь отыскав выключатель настольной лампы, Сергей сощурился от яркого света и посмотрел внимательным, как будто оценивающим взглядом. «Значит, вот так вы тогда жили?» ― то ли спросил, то ли резюмировал он и, дождавшись моего кивка, помог мне подняться, чтобы проводить в столовую. На другой день они пришли вместе. Не спрашивая разрешения, пододвинули кресла поближе к облюбованному мной диванчику и, рассевшись, демонстративно приготовились слушать. Я предпочла скрыть удивление необъяснимым для меня поступком Сережи и приняла как данность то, что мой настоящий любовник пригласил моего бывшего мужа послушать, как я читаю вслух беспросветную семейную сагу о поместных, или, как предпочитал говорить Жан, местечковых дворянах, которыми мы с ним когда-то являлись. Несколько дней они приходили, и я читала, а ближе к концу романа и вовсе перестала замечать их присутствие. Мы не обсуждали прочитанное и не затрагивали в разговорах серьезных тем. Поужинав втроем и обменявшись парой-другой ничего не значащих фраз, ставили посуду в посудомойку и расходились по комнатам.

Избранные нами в первую неделю жизни нашего тройственного союза формат отношений и тщательно отыгрываемые роли вежливых и предупредительных соседей меня более чем устраивали. Я устала от драм, устала чувствовать себя виноватой, мне хотелось немного побыть одной и восстановить силы. Как умели и сколько могли, Жан и Сережа оберегали мой покой, старательно избегали встреч днем, не являлись ночами, не дотрагивались до меня без необходимости, ни о чем не просили, ничего не требовали, не задали ни единого провокационного вопроса. Однако безмятежность сымпровизированного нами ménage à trois⁽²⁾, в которую мне почти удалось заставить себя поверить, была ложной, искусственно ими для меня созданной. Ни тот, ни другой не были готовы уступить свое место сопернику. Никто не планировал со мной «просто дружить». Они ждали, напряженные, уязвимые, моего решения. Ждали, что я сделаю выбор. Имели полное право верить, что я озвучу, как мы будем жить дальше. Во всеуслышание объявлю правила игры. Распределю роли. Выстрою и обозначу границы запретного и дозволенного. Вот только я не имела желания становиться режиссером где-то, помимо утраченной мною работы. Не возражала бы, если бы мужчины договорились у меня за спиной и просто поставили перед фактом, точно так же, как сделали, забрав меня из невыносимых условий «собачьей клетки» и заточив в красивой, просторной и комфортабельной «усадьбе мечты», но по своей сути являющейся той же тюрьмой, из которой мне нет и не будет выхода.

Перед тем как надеть белье, я провожу ладонью по животу и не свожу пристального взгляда со своего зеркального двойника. У женщины в зеркале стройное, изящное тело и будто прозрачная, по-аристократически фарфорово- бледная кожа, что особенно привлекало каждого из мужчин, которым я позволяла увидеть себя обнаженной. Женщина в зеркале больше не выглядит напуганной или уставшей. Ее лицо исполнено умиротворением, светится довольством и здоровьем. Светлые волосы красивыми волнами спадают на плечи. Магнетические зеленые глаза, как обычно, стремятся забрать на себя всё внимание. Вот уже более ста пятидесяти лет мое отражение остается неизменным. Вот уже более ста пятидесяти лет, даже мельком, походя взглянув на себя в зеркало, я улыбаюсь. Вот уже более ста пятидесяти лет вид моего зеркального двойника доставляет мне радость. Женщина в зеркале встречается со мной взглядом, замирает, растерянно улыбается и хмурится в ожидании плохих новостей. И у меня есть, чтó ей сообщить. С привычными неизменностью и довольствием нам обеим придется проститься ― очень скоро, надолго или навсегда. Я не хочу перемен, как не хочу выбирать, с кем из мужчин провести этот вечер. Мне бы спрятаться, на все девять месяцев запереться в библиотеке, свернуться клубочком, завернуться в несколько пледов, впасть в спячку, окуклиться, проспать всё самое страшное ― роды, возвращение в цивилизацию, расставание с одним из двух любовников и возможную конфронтацию с хранителями, которые вряд ли оставили идею найти меня и довести казнь до логического финала.

За окнами угасают последние отсветы заката, и я включаю электрический свет. Даже в ярком искусственном освещении мне нравится мое отражение. Неторопливо я одеваюсь, долго и вдохновенно крашу глаза, достаю любимые бриллиантовые серьги, в которых венчалась с Жаном, и откручиваю крышечку с флакона подаренных Сережей духов. Запах, дурманящий, тяжелый, на самом деле под стать моему характеру, обволакивает меня, пробуждает воспоминания и совершает невозможное ― наполняет душу предвкушением праздника. Словно ребенок, дрожа от приятного возбуждения, я торопливо собираю волосы в высокую прическу, подкрашиваю губы, впрыгиваю в туфли и не задерживаюсь перед зеркалом, чтобы оценить сложившийся образ. Сережа был прав, нам на самом деле было «жизненно необходимо отвлечься на что-то жизнеутверждающее», зарядиться положительными эмоциями, хотя бы на время забыть о кошмаре наяву, в который мы угодили из-за совершенной мной, для всех троих фатальной ошибки. Я трясу головой, отгоняя расстраивающие меня мысли, гашу свет и выскальзываю в коридор. Плотно прикрыв за собой дверь, почти бегом я направляюсь в сторону лестницы и, как когда-то, едва не сбиваю с ног выходящего из своей комнаты Жана.

― Ну право слово, уже не смешно! ― охает он, смеется в опровержение собственному замечанию и цепко хватает меня за локоть, когда я пытаюсь его обойти. ― Не так быстро, дай рассмотреть.

Собрав в кулак всю свою волю, я высоко вскидываю голову и делаю вид, что меня не смущает его пытливый взгляд, бесстыдно блуждающий по моему телу.

― Так я и думал. То самое платье, ― удовлетворенный увиденным заявляет он, неожиданным резким движением тянет меня на себя, круто разворачивает и прижимает обнаженной спиной к холодной стене. Невольно я вздрагиваю, а Жан улыбается и, едва касаясь, чтобы не смазать помаду, целует меня. ― Значит, ты отказала ему пять раз, а потом явилась ко мне посреди ночи?

― Я не единственный раз надевала это платье. Но если тебе греет душу, что ему я отказала, а тебе нет, я не стану тебя разубеждать, ― говорю я и прикрываю глаза, когда он прикасается кончиками пальцев к одной из моих сережек. Опережая его, я торопливым шепотом бормочу себе под нос. ― Да, Сережа положил их. А я надела. Хотя обещала, что никогда больше. И, нет, это никакой не знак.

― Как и твои духи, ― близко-близко слышу я его низкий, слегка охрипший голос. Его губы снизу вверх прокладывают дорожку по моему горлу, прижимаются к уху, и, чтобы не упасть, я хватаюсь за плечи Жана. Единственным звуком для меня становится его учащенное дыхание. Крепче, рывком он прижимает меня к себе, и, не открывая глаз, я подаюсь вперед, слепо тыкаюсь губами в пустоту, ищу и нахожу его губы. Словно стремлюсь взять реванш у нашего прошлого, когда непередаваемо долго и оскорбительно убедительно человек, которого он изображал, отыгрывал равнодушие и торопился уйти, стоило мне задержать на нем взгляд. Тот человек не реагировал на флирт, чем дальше, тем всё более непристойный и ― под влиянием возрастающего отчаяния ― до грубости вульгарный. С безразличием взирал на адресованные только ему улыбки. Не спешил очаровываться томными взглядами. И уже тогда отказывался поддаваться моему «гипнозу», до совершенства отточенному на местных кавалерах, готовых на любое безумство, стоило мне пристально на них посмотреть.

― Нет, ― удается выговорить мне, и он уступает, разжимает объятия и делает шаг назад. Чудом я сохраняю равновесие и, тяжело дыша, обхватываю себя руками. ― Ты же понимаешь, что так нельзя…

Молча Жан вытягивает руку с миллионным на моей памяти белоснежным платком и указательным пальцем вскидывает вверх мой подбородок. Несколькими движениями стирает с моего лица размазанную помаду и вкладывает платок в мою ладонь.

― Твоя очередь, ― коротко приказывает он и, наклонившись, подставляет мне лицо. Неловко, дрожащими пальцами я провожу открахмаленной тканью по его губам и, уничтожив следы преступления, нервно улыбаюсь и возвращаю платок владельцу.

С минуту мы смотрим друг на друга, успокаиваем дыхание и пытаемся уложить в голове случившееся.

― Знаешь, в чем самая большая твоя подлость? ― спрашивает он и вновь приподнимает мой подбородок, не позволяя мне отвести взгляд. Его глаза ― черные дыры, утягивающие в топкие трясины вины, непроговоренных обид, неиспользованных возможностей. Я тяжело сглатываю, а он улыбается одними губами и сам отвечает на свой вопрос. ― Не в том, что ты закрутила роман с другим. Не в том, что от этого другого ты забеременела. Самая большая твоя подлость ― это Сережа.

― Жан…

― Ты не могла выбрать подонка? Или ненадежного, токсичного парня, вроде меня? Так, как ты делала всю свою жизнь. Чтобы я мог что-то ему противопоставить. Но ты выбираешь хорошего, надежного, милого, любящего Сережу. Какого же черта, Оль? У тебя совсем не осталось совести?

Он смеется, как будто сказал что-то смешное, прячет платок и быстрым невесомым поцелуем «клюет» меня в щеку.

― Не бери в голову, ― произносит Жан и разворачивает меня в противоположную от лестницы сторону. ― Должно же тебе было когда-то повезти? И вот он, Сережа. Накрась губы и спускайся вниз. Нам не стóит приходить вместе. Он долго готовился. Не хочу портить ему вечер. Какое-то время понарушаю ваш тет-а-тет и уйду.

Я задерживаюсь, пытаюсь обернуться, хочу спросить, чтó он знает о сегодняшнем вечере. Узнать, к чему готовился Сережа и каких сюрпризов мне от них ждать. Но теплая ладонь Жана уверенно ложится на мою обнаженную спину и властно подталкивает вперед.

― Оля, имей совесть, ― подчеркнуто легковесным тоном говорит он, и от жалости у меня сжимается сердце. ― Дай мне сохранить лицо.

Не поворачиваясь в его сторону и до боли закусив губу, чтобы не произнести его имя, я исчезаю в своей комнате, в темноте прислоняюсь к закрытой двери и бездумно рассматриваю показавшуюся из-за деревьев луну. За окном лютует февральская ночь, буйствует, ломится в дом, ветром свистит в створках, бьется метелью о стекла, прорываясь к теплу. Та же стихия бушует у меня на душе. Одновременно мне и жарко, и холодно, и нечем дышать. Со злостью я бью по выключателю, щурюсь от яркого света и кидаюсь к туалетному столику за помадой.

― Пошел бы ты к черту, Жан, ― вслух говорю я и густо покрываю губы несколькими слоями алого и перламутрового. ― Вы обещали мне праздник, так извольте хотя бы на один вечер отставить свои «хотелки». А я не буду ничего решать и никого выбирать.

Высказав своему отражению всё, что не посмела сказать бывшему мужу, внимательно я осматриваю свежесть и качество макияжа, оправляю платье, приглаживаю выпавшие из прически пряди и лучезарно улыбаюсь своему прекрасному зеркальному двойнику. Я не позволю испортить себе вечер. Мне нужен этот праздник. Нужны положительные эмоции. Сегодня я хочу быть красивой, желанной и кружить головы. Плевать, кто и что подумает или почувствует. Я планирую танцевать, много смеяться, любоваться из панорамных окон эркера освещенным луной заснеженным садом и наблюдать, как отблески пламени из камина играют и переливаются на хрустальных гранях бокалов, таких красивых и так похожих на неубереженное мной наследство матери. На мгновение я замираю, вспоминая, как в ночь после моего обращения мы с Жаном самозабвенно перебили весь мой фамильный хрусталь, выясняя, кто прав, а кто виноват. Ближе к рассвету, с ненавистью во взгляде, не замечая, что наступает босыми ногами на осколки, и до боли сжимая мою ладонь, он предложил мне венчаться. Решив, что он шутит, я рассмеялась, но Жан железной хваткой стиснул мои запястья, толкнул к стене и свел руки высоко над моей головой. От души назвал дрянью и ведьмой, встряхнул и еще раз, не рассчитывая силы, ударил спиной о стену. Стреляющая боль обожгла поясницу и тут же угасла. Сосредоточенная на новых, не до конца осознаваемых ощущениях и реакциях претерпевшего кардинальные изменения организма я зажмурилась и дернула руки вниз. К моему удивлению, мне удалось освободиться с первой попытки. Обеими руками я оттолкнула его от себя и залепила увесистую пощечину. В ответ Жан закатил глаза, вновь скривил подрагивающие губы и повторил предложение обвенчаться. А потом, не дожидаясь согласия или возражений, резко и грубо задрал полы моего пеньюара и снова впечатал спиной в стену. Первый посмертный секс, больше похожий на жестокое изнасилование, ошеломил меня яркостью испытанного оргазма, и, чтобы не упасть, я с такой силой вцепилась в плечи Жана, что он вскрикнул от боли. «Ты должна научиться сдерживать себя», ― мягким голосом произнес он, как будто минуту назад кто-то другой в порыве страсти или желая наказать сдавливал мое горло так, что я непременно умерла бы не будь уже мертвой. «Великая сила ― великая ответственность», ― сказал он и бережно оправил на мне одежду. «Я тебя научу», ― пообещал он и, подхватив на руки, перенес подальше от режущих босые ступни осколков. «Дай посмотрю», ― сказал он, снял с меня пеньюар, скрупулезно осмотрел затянувшуюся на груди рану и, уложив на кровать, вытащил из моей ноги острый, красиво заискрившийся в лучах восходящего солнца хрусталик. На какое-то время Жан завис надо мной, не сводя с моего лица напряженного взгляда. Молча мы смотрели друг другу в глаза, рассеянно я наблюдала, как вспыхивают серебром его радужки, и думала, кто из нас должен извиниться первым и за что. Я, потому что убила себя, не спросив его разрешения? Он, потому что ударил меня по лицу окровавленной рукой, едва приведя в чувства? Я, за то, что первая швырнула бокал ему в голову? Он, за то, что сделал со мной у стены? «Ты отдаешь себе отчет, что быть вместе вечность ― это утопия?» ― вместо извинений задал мне вопрос Жан, и по его примеру я не стала просить прощения. «Это так ты убеждаешь меня принять твое предложение обвенчаться?» ― утрированно равнодушным тоном переспросила я, а он невесело рассмеялся. «Ты понятия не имеешь, что натворила и во что влезла, ― сказал он и сокрушенно качнул головой. ― Но пока никто ни о чем не узнал. Пока для всех tu t'appelles toujours Olga⁽³⁾. У нас есть год, два, если повезет, то и все пять, на то, чтобы продолжать жить обычной человеческой жизнью. Мы обвенчаемся, и я отвезу тебя в Ниццу. Сделаю всё, чтобы ты была счастлива. Но ты должна меня слушаться. Делай всё, как я буду тебе говорить. Иначе я не смогу тебя защитить. Иначе ты погубишь нас обоих». Для меня, на самом деле не ведающей, чтó сотворила со своей жизнью, сказанное им прозвучало до нелепости пафосно и патетично. Не вдумываясь в слова, я дала ему обещание, которое он от меня потребовал и которое уже несколько дней спустя мне предстояло нарушить. А затем потянулась к нему губами и сказала «да».

Не оставляя себе времени на рефлексию о том, что невозможно отыграть назад, я в последний раз смотрюсь в зеркало, гашу свет и спускаюсь в гостиную. По инерции я уже хватаюсь за ручку почему-то закрытой двери, но вовремя спохватываюсь, громко стучу и дожидаюсь приглашения войти.

Первой моей мыслью при взгляде на Сережу становится: какой же он красивый. Второй ― чтó он, мать его, творит?! В светлом элегантном костюме- тройке он будто играет роль или, как заставили меня выучить мои студенты, косплеит мужчину, с которым я обвенчалась промозглым воскресным утром в октябре 1865 года. Несколько раз мне доводилось видеть Сережу на официальных мероприятиях, в пиджаках и рубашках, но в них, пусть не всегда хорошо сидящих, из дешевых синтетических тканей и не самых удачных расцветок, он всегда оставался собой. Я скашиваю глаза на унылой статуей застывшего в углу Жана и по его скорбному взгляду понимаю, что не ошиблась. Ко Дню защитника отечества он подготовил для меня подарок. Преподнес мне «обновленную», молодую и красивую версию самого себя. Старательно избегавшая лишних взаимодействий с ними обоими я умудрилась проигнорировать все тревожные звоночки ― очевидно потеплевшие отношения между бывшем мужем и «действующем парнем», подозрительное смирение с моим самоустранением из их жизни, странные, казавшиеся мне неуместными, замечания и перемигивания, вовсе «не подозрительно» случившаяся на кануне праздника вторая вылазка Жана «в люди». И уже не звоночки, а бой в набат ― безоговорочная поддержка Жаном идеи с праздничным ужином, которую он по определению должен был высмеять, его предложение облачиться в выходные наряды, и вишенкой на торте ― совместное их посещение сымпровизированной ими же избы-читальни. Я перевожу взгляд на Сережу, уже неуверенная, в его ли светлую голову пришла идея отметить нелюбимый мной милитаристский праздник, наследие еще одной ушедшей в небытие эпохи, которую мне посчастливилось пережить. Вижу сияющие голубые глаза и сознаю простой факт: мне все равно, кто и что придумал, кто и что организовывал, какими мотивами руководствовался. Пока лицо Сережи освещает эта по-мальчишески восторженная улыбка, мне наплевать, кто, как и за каким чертом подбирает ему одежду.

― Оля, ― зовет он, подходит еще ближе, почти вплотную, выставляет вперед спрятанную за спиной руку, и у меня перехватывает дыхание. Я принимаю от Сережи букет и делаю всё возможное и невозможное, чтобы не посмотреть на Жана. Не представляю, сколько он заплатил и скольких людей уговорил, чтобы вдали от цивилизации, посреди зимы добыть для меня идентичные тем самым, «венчальным», белоснежные пионы и самые что ни на есть настоящие полевые цветы ― еще один привет из прошлого, на этот раз прямиком из 1939 года.

― Они такие красивые… Сереженька, ― искренне благодарю я, невольно замявшись перед тем как назвать имя. В белые пионы как символ своего заигрывания с вечностью я трепетно влюбилась уже после инициации, хотя традицию дарить мне цветы мой без одного десятка столетний тайный любовник заложил в ночь первого визита ко мне домой. Мне всегда нравились знаки его внимания, но по-настоящему Жан покорил меня год спустя, на рассвете перед нашим венчанием вывалив на мои колени целую охапку цветов. Девственно белоснежные только-только раскрывшиеся бутоны недавно срезанных пионов, необъяснимо где и как им добытые, тронули несентиментальную меня так, что я не смогла сдержать слез. Те цветы на самом деле были особенными. Вовсе не подарков ждала я от Жана и, буду честна, не подарков заслуживала. Он ушел от меня еще прошлым утром, отсутствовал день и всю ночь, и я утвердилась в мысли, что, если несостоявшийся жених и вернется, то исключительно для того, чтобы на прощание высказать мне всё «приятное», что он обо мне думает.

«Почему ты не одета?», ― как ни в чем не бывало спросил меня Жан. Как будто не мы вчера утопили в озере труп. Как будто не я в истерике бросила, что та же участь будет ждать каждую из его похотливых девок. Как будто не он, уходя, призвал проклятия на мою голову и заявил, что никогда меня не простит. «Оленька, ты же не собиралась никого убивать, ― мягким голосом без вопросительной интонации произнес он и шелковым белым платком обтер слезы на моем лице. ― Когда я впервые пил человека, я чудом не зацепил сонную артерию и только благодаря обратившему меня старику сумел вовремя остановиться. Ты не должна быть такой самонадеянной. И, очень тебя прошу, держи слово. Ты же обещала меня слушаться». «Вы же с ней… вы же не… ты же не стал бы с ней…» ― попыталась, но не смогла выговорить я бранное слово. В ответ на мой лепет он обхватил руками мое лицо и с нежностью улыбнулся. «Моя Оленька, ― с подкупающей искренностью глядя в мои глаза, сказал мне мужчина, который за нашу совместную жизнь изменит мне столько раз, что я устану сбиваться со счета, и поцелуями иссушил вновь выступившую на моих глазах влагу. ― Я объяснил тебе, что ты ошиблась». В глубине души уже тогда хорошо понимая, что он врет, я предпочла поверить его словам, а не своим глазам. И понадеялась, что он поверит мне. Учитывая, что в отличие от него я не пыталась изворачиваться и изображать невинное недопонимание. Я убила женщину через час после того, как застала ее на коленях у своего возлюбленного. Невзрачную простушку из бывших крепостных, которая, как мне наивно казалось, ничем не могла привлечь внимание утонченного, всё и вся повидавшего француза. Много-много позже я смирилась и признала, что для привлечения внимания «утонченного француза» объекту достаточно было обладать женскими половыми признаками и не возражать против жаркого, но быстрого секса с не вовлеченным, но опытным и умелым симпатичным партнером. Поэтому жертва была выбрана мной не случайно. Я хотела причинить боль женщине, по невнимательности принявшей колени моего мужчины за предмет мебели. Осознанно и с удовольствием вонзила клыки в ненавистную шею, однако первое совершенное мной убийство не было преднамеренным. Я была виновна, но в том, что не послушала Жана и посчитала, что сумею удовлетворить жажду крови без его надзора и помощи.

«Нет, я и не думала никого убивать», ― напуганная, голодная, детским, слезливым голоском призналась я, и с нескрываемым облегчением он рассмеялся. «Нет, ну, конечно же, нет, ― экзальтированно произнес он и, не заботясь о сохранности цветов, вытащил меня из кресла и крепко прижал к себе. ― Оленька, я боюсь одного. Ты ощутила в себе нечеловеческую силу. И поверила в то, что неуязвима. Но нет, моя дорогая, нет. Людей больше, и нам надлежит смирить гордыню и подчиниться Закону. Если ты будешь благоразумна, о нашей безопасности позаботятся. Я всегда помогу тебе. Как сделал это вчера. Но я далеко не всесилен. Мы смертны, Оля. Не так, как люди, но смертны. Не искушай судьбу. Еще немного побудь моей tu t'appelles toujours Olga⁽⁴⁾. А потом графиня Воронцова умрет. И я отведу тебя к дедушке». Как впервые, при упоминании им «древнего старика» у меня по спине побежали мурашки. Притворившись, что не боюсь, я наклонилась, чтобы собрать изрядно помятые нами цветы. Тут же он пристроился сзади и недвусмысленным жестом положил ладонь на мою поясницу. «Оленька, ты же у меня не сторонница воздержания перед свершением таинства церковных обрядов?» ― склонившись надо мной, горячо задышал он мне в ухо. «Donc tu n'as pas envoyé ce sacrement au diable?»⁽⁵⁾ ― перешла я на французский язык, зная, как сильно ему это нравится. «Quel charmant blasphème!⁽⁶⁾ Je n’osais même pas rêver d’une telle épouse!⁽⁷⁾» ― посмеиваясь, воскликнул он, дернул вверх полы моего халата, а я ахнула, выронила цветы и, ища опору, ухватилась за подлокотник кресла. «Еще немного побудь моей tu t'appelles toujours Olga⁽⁴⁾», ― задыхаясь и ускоряя движения, повторил он свою странную просьбу. До боли в побелевших суставах вцепившись в подлокотник, я выдохнула «да» и осталась его «всё еще Ольгой» на три безмятежных года, пока графиню Воронцову ― о, мой «добрый» и любящий Жан! ― не убила та самая чахотка, которую при жизни я так боялась. Меня представили деду, после ― главе хранителей и силой выставили из собственного дома.

― Я понимаю, что этот вечер странная затея. Оля, я бы всё отдал, чтобы подарить тебе возможность выбраться отсюда, ― слышу я шепот Сережи возле самого своего уха, и мне приходится приложить усилие, чтобы понять, о чем он говорит. Мысленно, по абсолютно необъяснимой для меня причине, я по- прежнему так далеко от настоящего, насколько это возможно. Осторожно Сережа обнимает меня и прикасается к моим волосам. ― Но всё, что я могу, пытаться радовать тебя. Хотя бы пытаться.

― У тебя получается, ― отклонившись в его руках, убежденно откликаюсь я и свободной рукой глажу его по щеке. ― Правда, получается. И тебе ничего не нужно для этого делать. Достаточно улыбнуться.

― Дай мне. ― Голос Жана заставляет меня вздрогнуть и опустить руку. Бесцеремонно и деловито он забирает из моих рук цветы и, не обернувшись, направляется к камину. ― Они и летом у тебя не стоя́т. Что говорить про конец февраля? Но всё же дадим им шанс.

― Жан, ну три минуты хотя бы подождал, ― беззлобно говорит Сережа, закатывает глаза и прижимается губами к основанию моей шеи.

― Покорно прошу меня извинить, ― произносит Жан, аккуратно пристраивая букет в вазу с водой, заранее поставленную кем-то из них на каминную полку. Не отвлекаясь от своего занятия, на мгновение он оборачивается к нам, ловит мой взгляд и тут же отводит глаза. ― Не всем быть романтиками, мой дорогой Серж. Кто-то должен побеспокоиться и о хлебе насущном.

― Давай, расскажи мне, как не быть романтиком, когда перед тобой такая красота, ― без вопросительных интонаций обращается к нему Сережа, разжимает объятия и выставляет меня перед собой в качестве «неопровержимого доказательства» своим словам.

Развернувшись, Жан прячет руки в карманы брюк, окидывает нас быстрым взглядом и сосредотачивает всё свое внимание на Сереже.

― Никак, ― отвечает он и растягивает губы в самой неискренней улыбке, какую мне доводилось видеть на его лице. ― Задача невыполнима. Факт.

― Извини, но только идиот будет ставить перед собой такую задачу, ― безмятежно смеется Сережа и за руку тянет меня к столу.

― Факт, ― с той же улыбкой повторяет Жан. ― Только идиот.

Оглянувшись, я перевожу взгляд с букета на бледное лицо Жана как раз в тот момент, когда он расслабляет лицевые мышцы, дергаюсь, как от удара, резко выдыхаю и заставляю себя отвернуться. Тут же чертова память «услужливо» выуживает из закромов образы-воспоминания, от которых нестерпимо хочется разреветься в голос. Подвядший букетик луговых ромашек, протянутый мне в подрагивающей руке. Губы мужа, искривленные в безобразной усмешке. Его каркающий смех, пробирающий до мурашек. Прощальные слова: «Будь счастлива». Застывший, как у покойника, немигающий взгляд. Мой эмоциональный всплеск, крик до срыва голоса, брошенные ему в лицо цветы и оглушившая обоих звонкая пощечина, за которую я корила себя несколько лет. Мгновенное опустошение. Собственный бесцветный голос, прошелестевший одно единственное слово: «Уходи». Наш первый разрыв. По сути окончательный. После которого, сколько бы раз ни пытались отыграть назад, так ни разу не разведясь официально, мы навсегда обрели статус бывших супругов. Тот вечер на обшарпанной деревянной веранде старого деревенского дома, который Жан вместе с коллегой-приятелем на пару арендовали для своих семей под летнюю дачу, оставил глубокий незаживающий шрам на моей душе. Страшные образы-воспоминания продолжали терзать меня и десятилетия спустя. Долго-долго заходившее закатное солнце. Побелевшие пальцы, вцепившиеся в деревянные перила. Глаза, невидяще вглядывавшиеся в даль, сухие до рези, которые так и не сумеют выплакать раздиравшую меня боль. Чертовы ромашки с облетевшими лепестками. Как если бы я попыталась погадать на «любит ― не любит», но для «любит» не нашлось ни единого целого лепестка.

В последний весенний день 1939 года Жан привез меня на убогую дачку, где по одной ему ведомой причине рассчитывал запереть меня на весь период летнего отпуска. С боем все мы отвоевали отгулы в середине рабочей недели, и никто мне так вразумительно не объяснил ― зачем. Предполагалось, что мы «отлично проведем время» с его приятелями, так называемыми «друзьями семьи», а назавтра все вместе отметим День моего рождения. Но сюрприз! Ничто в этом «гениальном» плане меня не радовало. Дом оказался трухлявым, грязным, пах плесенью и приютил под покосившейся крышей столько всевозможных насекомых и грызунов, что я отказалась заходить в него дальше веранды. Нашу первую ссору с Жаном сменила вторая, утренняя ― переросла в полуденную. Приятели и сослуживцы мужа, то и дело встревавшие в наши переругивания, вкупе с жуткой духотой и отвратительными запахами жареного на огне мяса медленно, но верно сводили меня с ума. Я попыталась взять паузу, прогулялась до местного провонявшего тиной пруда и, чтобы остыть, с головой погрузилась в теплую застоявшуюся воду. Голоса́ я услышала раньше, чем с илового дна всплыла на поверхность. Смех Жана я не могла спутать ни с чьим другим. Нарочито медленно, желая продлить момент его мучений, выходила я из воды. Уже почти раздевшие друг друга мой муж и пятидесятилетняя жена его друга ― совладельца нашей «летней резиденции» ― вытаращились на мое обляпанное илом обнаженное тело так, будто приняли за восставшую из мертвых утопленницу. А затем Жан кашлянул и в последний раз за наш долгий брак произнес опостылевшее и давно не смешное «я тебе всё объясню». «У вас бесстыжие, но очаровательные глаза, ― сказала я, приблизившись к грузной, не один год назад растерявшей какое бы то ни было очарование любовнице мужа. ― Сейчас ты влезешь в свое безразмерное платье, вернешься в клоповник, который наши, с позволения сказать, вторые половины по недоразумению называют дачей, и заставишь своего муженька собрать вещички и уехать в Смоленск. И через полчаса ни тебя, ни его, ни кого-то из вашей назойливой компании здесь не будет». Заторможенно женщина кивнула головой и неловкими движениями принялась застегивать пуговки своего безвкусного платья. Но Жан рано выдохнул, я еще не сказала всё, что хотела. «А теперь, милочка, ― обратилась к ней я, отметив, как вздрогнул муж при звуке моего голоса, ― ты запомнишь еще кое-что. Сегодня вечером ты признаешься в супружеской измене. Покаешься и попросишь развода. Если супруг спросит, а он, конечно же, спросит, с кем ты ему изменяла…» Я выдержала паузу, не без удовольствия наблюдая, как мертвенная бледность заливает лицо Жана. «Ты поймешь, что не помнишь, с кем на этот раз загуляла. Скажешь, что любовников у тебя было так много, что память невольно начала подводить. Если он тебя ударит, я буду рада. Убьет, не расстроюсь. Но, скорее всего, он просто уйдет и правильно сделает. Убралась с моих глаз! Живо!» ― повысила голос я и щелкнула пальцами у лица женщины. Неповоротливо она развернулась и, спотыкаясь, полезла вверх по пологому склону. «Ольга! Это уже просто невыносимо!» ― задрав голову к небу, проорал Жан, а я с искренним недоумением приподняла брови. «Невыносимо, что я порчу твою вторую случку… прости, второе рандеву за неделю? Так я неспециально. Скорее, ты второй раз за неделю весьма некрасивым образом помешал моему уединению». «Ты не даешь мне дышать!» ― патетично выпалил он, а я равнодушным голосом велела ему уйти.

Обратно Жан пришел спустя несколько часов моего маетного ожидания. В ореоле закатного солнца остановился во дворе дачки, огляделся и, найдя меня на той же веранде, скривил губы и поднялся ко мне по шатким, скрипучим ступеням. Его решительное, белое, как мел, лицо напугало меня, и, ища поддержку, я ухватилась за заскорузлые деревянные перила. «Поедем домой?» ― жалобным голосом спросила я, но он покачал головой и протянул мне букетик сорванных по пути к дому ромашек. «Мы душим друг друга, ― жестко сказал Жан и силой запихнул цветы мне в руки, когда я отказалась их брать. ― Мне нечем дышать. Ты не оставила мне воздуха». «Мы же почти не бываем вместе…» ― выдавила я, и в ответ на мой лепет он расхохотался неприятным, режущим слух смехом, как будто закаркал. «А тебя удивляет почему?! Серьезно? Девочка моя, тебя слишком много! Всегда, везде и во всём! Вы с дедом путаете меня со своим крепостным. Вот только крепостное право отменили за четыре года до твоей смерти». «Ты драматизируешь…» «Отнюдь! ― Он приблизил свое лицо к моему и до боли сжал плечи. ― От драм я смертельно устал. А еще я устал делать тебя несчастной. Я не оправдал ни одно из твоих чаяний. Чтó ты надеялась получить? Вечную любовь и бесконечное счастье? А чтó я смог тебе дать вместо прекрасного будущего, о котором ты грезила? Жалкую комнатушку в коммуналке. Легенду, по которой ты вынуждена каждый божий день ходить на ненавистную тебе работу, а, возвращаясь домой, занимать очередь, чтобы умыться. Тебя уже тошнит от меня. Думаешь, я этого не вижу?» Жан помолчал, выпустил мои плечи и в сердцах ударил рукой по перилам. «Какая же я мразь! ― тем же сводящим с ума смехом раскаркался он, а я швырнула цветы ему в лицо и зажала уши руками. ― Я даже не смог по-человечески с тобой расстаться!» Стиснув мои запястья, он заставил меня опустить руки и вновь приблизил ко мне лицо на расстояние поцелуя. «Оленька, я только сейчас сообразил, что завтра твой День рождения. Как думаешь, можно быть бóльшим мудаком?» ― кривя губы в отвратительной усмешке, спросил он, и вот тогда я начала кричать. За пять минут из меня излилось всё, что копилось на протяжении как минимум последних тридцати лет. Изо всех сил я ударила его по плечу, а, когда он тихо произнес мое имя, залепила настолько сильную пощечину, что едва не отбила руку. Больше всего на свете мне хотелось заплакать, но слез не было. Я не заслужила даже этой малости. От меня уходил единственный мужчина, которого я любила за всю свою всеми богами проклятую жизнь, а я не могла оплакать его уход. Из меня будто наживую выпотрошили внутренности. Во мне не осталось жизни. Боль схлопнулась, не было ни желаний, ни эмоций, ни мыслей. Он сказал мне: «Будь счастлива». Я сумела произнести: «Уходи». Вырвала руку из его пальцев, когда он попытался привлечь меня к себе, опустилась на грязный пол и свернулась в позу зародыша. Он потоптался, решаясь и решая дальнейшую нашу судьбу на годы и годы вперед. Я хотела, чтобы Жан поднял меня, прошептал: «Прости» и отыграл всё назад. Как я боялась, что Жан останется и пытка, в которую он превратил мою жизнь, продолжится! «Оля… Оля!» ― дважды с отчаянием в голосе повторил он мое имя. А потом я услышала удаляющиеся шаги и бесшумно забилась в агонии непреходящей боли. Каждый его шаг по живому заколачивал в мою плоть по огромному железному гвоздю. Я так и не вытащила их из себя, сколько бы сил ни прикладывала. Даже теперь, восемьдесят один год спустя, я продолжаю ощущать, как всё тот же, изрядно проржавевший металл раздирает меня изнутри. Несмотря на то, что уже на другой день Жан вернулся и на самом деле попросил у меня прощения. Он принес мне билеты в театр, я красиво оделась, и мы сходили на какую-то скверную дилетантскую постановку об ожидавшем всех нас в самом ближайшем будущем атеистически-прекрасном советском эдеме. Весь спектакль Жан держал меня за руку, как будто боясь отвлечься и не заметить момент моего побега. Поздно вечером, перед тем как вернуться домой, мы поужинали загулявшейся молодой парочкой, и, как когда-то, Жан белоснежным платком обтер мои губы от крови и крепко поцеловал. Ночью мы занимались любовью, и за пару секунд до полуночи он успел прошептать: «С Днем рождения» и без паузы после: «Люблю тебя». А я впервые за семьдесят пять лет не ответила ему: «Я тоже». Небеса не разверзлись. Земля не прекратила вращаться. Наши вечные жизни продолжили течь своим чередом, вот только мы оба осознали необратимость совершенного им поступка. Я отвернулась к стене. Он торопливо оделся и, не попрощавшись, закрыл за собой дверь. Я попыталась заплакать, но не смогла. Мы на самом деле расстались тридцать первого мая 1939 года на веранде дома, в который ни мне, ни ему не суждено было вернуться. Окончательно и бесповоротно стали друг другу «бывшими».

Он бросил меня ― наша правдивая, официальная версия. Но ни для одного из нас не было секретом, что на самом деле всё закончила я в ночь с четверга на пятницу после своего Дня рождения. Сколько бы мы ни расходились и ни сходились после, оба мы знали, что окончательная точка была поставлена моим молчанием в темноте убогой комнатушки, которую я вынужденно буду называть «домом» еще два с половиной года. Нет, я не перестала его любить. Я дала ему то, что он у меня потребовал ― позволила вновь обрести возможность дышать. Освободила от себя, как он и хотел. Не моя вина, что мой уход не сделал его счастливым. Если я и была перед кем-то виновна, то только перед самой собой ― в том, что так и не научилась жить без него.

― Да перед кем ты выделываешься? ― мягким голосом интересуется у Жана Сережа и отодвигает для меня стул. ― Оля знает тебя больше ста лет. А я, между прочим, учусь на психолога и тоже кое-что понимаю в людях. Не всем быть романтиками, Жан?

― Чтó ты хочешь от меня услышать, Сережа? ― Жан отрывается от камина и медленно приближается к столу. ― Испытывал ли я романтические чувства? Или тебе интересно, демонстрировал ли я их и как?

― «Или кому» вопрос мы не ставим, ― улыбается Сережа и усаживается рядом со мной. ― Спасибо за честность. Это автоматом снимает с повестки первый вопрос. Поэтому второй. Или этот вопрос правильнее переадресовать тебе, Оля?

― Сережа, неужели мы будем говорить о том, чего давно нет? ― спрашиваю я, заранее зная, чтó он ответит.

― Нам предстоит провести вместе хренову тучу времени! Да, Оленька, мы будем говорить о нас. Нам нужно узнать друг друга, ― он выдерживает паузу и пожимает плечами, ― хотим мы того или нет.

― Да, я безумно любил твою девушку, Сережа, ― неожиданно произносит Жан и не отводит взгляд, когда Сережа вскидывает на него глаза. ― Я совершал разные глупости. И романтические, и странные, и откровенно подлые. Если тебя интересует романтика… однажды я ограбил ради нее музей.

Я натянуто улыбаюсь и протягиваю свой бокал, чтобы бывший муж наполнил его кровью.

― Жан, пожалуйста, давай ты не будешь бездумно вываливать все наши нелицеприятные тайны. И, Сереженька, ― я обвожу рукой пустой стол, за исключением двух идентичных хрустальных графинов, наполненных темно- красными жидкостями, ― почему вы не принесли никакой еды для тебя? Если ты стесняешься, давай я схожу за…

Его мягкие губы прижимаются к моим, заставляя меня замолчать.

― Оля, спасибо. Я поел перед ужином, как бы по-дурацки ни прозвучала сейчас эта фраза. Можете надо мной смеяться, но я не хочу выделяться. Поэтому, будь другом, плесни мне тоже, ― говорит Сережа и двигает пустой бокал ближе к Жану. ― Красное вино подошло бы идеально, но было бы глупо рядом с вами добровольно потерять над собой контроль.

― По его просьбе я прикупил вишневого сока, ― благодушно поясняет мне Жан, возвращает нам наполненные бокалы и чуть натянуто улыбается Сереже. ― Боишься напиться и сболтнуть лишнего, милый Серж? Как бы Оля не подумала, что тебе есть, что скрывать.

― У Оли нет повода что-то обо мне додумывать. Она знает, что с ней я предельно откровенен. Я слишком уважаю ее, чтобы врать ей. И не настолько глуп, чтобы рисковать ее доверием.

― Хороший мальчик, ― машинально огрызается Жан, но, к своей чести, тут же спохватывается и извиняется. Трет переносицу и едва ли не впервые с начала «ужина» прямо и без отрыва смотрит мне в глаза. ― Вот видишь. Дело не в возрасте, а в том, что у каждого из нас за душой. Проблема в том, что свою я потерял больше двухсот лет назад.

― Совесть свою ты потерял и за двести лет так и не затруднил себя поисками. ― По его примеру я растягиваю губы в улыбке, и он первым отводит взгляд.

― Ваша правда, ― мрачно заключает он и уже собирается отпить из бокала, как его останавливает оклик Сережи.

― Да ты издеваешься, ― качает головой он и, выдохнув, словно перед прыжком в холодную воду, поднимает бокал и всем корпусом разворачивается ко мне. ― Оля, мы на самом деле хотели устроить для тебя маленький праздник. И я думаю, нам нужно немного постараться, чтобы ты это не просто услышала, а почувствовала. Знаешь… когда я впервые тебя увидел, я не мог ни поверить, ни даже представить, что однажды ты позволишь мне к себе прикоснуться. Я понимаю, что бываю назойливым, и мне стыдно. Понимаю, что ничего не успел. Ни добиться. Ни состояться. Но если у меня будет такой шанс, поверь мне, я это сделаю. Я слишком дорожу тобой… вами.

Сережа счастливо улыбается, и я крепко зажмуриваюсь, чтобы не разреветься, когда он осторожно опускает ладонь на мой живот.

― Я лишь хочу сказать… мы оба хотим, ― исправляется Сережа, убирает руку с моего живота и мягко, но настойчиво сжимает мою ладонь, призывая открыть глаза. ― Мы с Жаном хотим сказать, что счастливы, что смогли тебя вытащить. И что мы сделаем всё возможное и невозможное, чтобы тебя защитить. Я тебя люблю, Оль. А он… может сказать это сам за себя.

― За твою свободу, ― вступает Жан и прожигает меня взглядом. ― Оля, что бы ни случилось, я… мы будем рядом. У тебя всё будет хорошо. Как ты того заслуживаешь.

Я все еще сражаюсь с подступающими слезами, но нахожу в себе силы привстать и вытянуть руку. Хрусталь издает мелодичный звон, когда наши бокалы соприкасаются.

― Спасибо вам, ― удается проговорить мне. Мой голос звучит сдавленно и заметно дрожит, и я раздраженно ловлю на себе их удивленные взгляды.

― Оля… ― начинает Сережа, но я качаю головой, поднимаю вверх бокал и улыбаюсь до боли в лицевых мышцах.

― Ваше здоровье! ― провозглашаю я, делаю большой глоток и, отвернувшись от Сережи, выпускаю клыки. Молча он касается под столом моего колена, показывая, что всё понимает. Мне на самом деле тяжело примириться с тем, что он знает обо мне правду. Не нравится вместе принимать пищу, потому что, как бы мне ни было мерзко об этом думать, он для меня на самом деле единственный источник питания.

― Оленька, будь добра, посмотри на меня. ― Жану тоже не нужно напрягаться, чтобы понять, чтó со мной происходит. ― Это не его кровь. Перестань нервничать. Ты же не думаешь, что я мог слить с Сережи кувшин крови, а он продолжал бы функционировать? Я вчера много успел сделать. Поохотиться в том числе.

― Хорошо, спасибо, я поняла, ― так и не подняв ни на кого глаза, тихим, бормочущим голосом отвечаю я. Рука Сережи продолжает гладить меня по колену, и я не могу определиться, нравится мне это или раздражает.

― Эй, а мой вопрос так и не снят, ― внезапно вскидывается Сережа и переводит заинтересованный взгляд с меня на Жана. ― Мы как-то сошли с темы романтики. Ты начал рассказывать о своем самом романтичном поступке.

― Хорошо, если тебе интересно, ― уже вполне искренне улыбается ему Жан и, поставив бокал на стол, откидывается на стуле, очевидно продумывая свой рассказ. ― Это было где-то за год или два до начала Первой мировой.

― Блин, а я почему-то решил, что после революции твой или ее дом превратили в музей, и вы…

― Ну, Сережа! ― обрывает его Жан и снисходительно закатывает глаза. ― Ты плохо знаешь Олю? По-твоему, ей нужна была чья-то помощь, чтобы забрать то, что, по ее мнению, принадлежит ей по праву?

― То есть то, что веками принадлежало моей семье, по праву должно было принадлежать кому-то другому? Может быть, кучке недоумков, вообразивших, что растапливать печь старинными книгами ― это отличная идея?

Жан подается вперед и по-хамски указывает на меня пальцем.

― Оленька, солнышко мое, я говорил и повторю еще столько раз, сколько потребуется, чтобы ты меня услышала. Это не твое наследство, а графини Воронцовой. Напомнишь мне, чтó ты с ней сделала?

― Оттого, что вы на кладбищенском памятнике написали мое имя, больше мертвой я не стала! Это были мои вещи, и я могла делать с ними всё, что считала нужным! ― По его примеру я почти падаю на стол и непроизвольно, но точно так же, как он, таращу глаза. ― И, да, мне не нужно было твое нытье о страшных хранителях! Которые непременно отрубят мне голову за то, что я воспользовалась гипнозом, чтобы забрать портрет собственной матери!

― А, напомни, чтó ты еще забрала, воспользовавшись гипнозом?

― Я уже сказала! Это мои вещи, и я могла брать всё, что считала нужным взять! ― повышаю я голос и с силой ударяю ладонями по столу, только чудом не опрокинув наши с Сережей бокалы.

― Ты бы так не психовала, если бы не понимала, что я прав, ― удовлетворенно заключает Жан и, откинувшись обратно на спинку стула, поворачивается к притихшему, но не спускающему с нас глаз Сереже. ― Всё пропало в Отечественную, кроме шкатулки с украденными драгоценностями, которые эта ненормальная закопала во дворе нашего… своего тогдашнего дома. Дом к чертям разбомбили, а с цацками ничего не сделалось. Вернувшись в Смоленск, Оленька отрыла свой клад и со спокойной совестью продолжила увешиваться фамильными бриллиантами, которых по определению не могло быть у простой учительницы.

― Не все учительницы так просты, как кажутся. Уж тебе ли этого не знать? ― язвительно бросаю я и, услышав Сережин вздох облегчения, оборачиваюсь и с демонстративной нежностью глажу его по щеке. ― Не переживай, я не собираюсь с ним спорить. Ему отлично известно, что я забрала, повторюсь, забрала, а не украла, только то, что принадлежало мне по праву. А вот он действительно грабанул музей. Причем не в России. Как ты там говоришь, Сережа? Только хардкор?

― Жан, скажи мне, что Оля шутит! ― Восторженно-вопросительный взгляд Сережи перескакивает с моего лица на лицо Жана, и я понимаю, что его действительно восхищает мысль о том, что мой бывший муж ради меня пошел на самое настоящее преступление. Я встречаюсь взглядами с Жаном и прочитываю то же понимание в его глазах. Жан хмыкает, улучает момент и незаметно для Сережи подмигивает мне. Ну, да, улыбаюсь я в ответ, если бы он знал, что мы утопили труп нашей горничной буквально за день до венчания! Жан понимает меня без слов, качает головой, улыбается и начинает свою историю.

― Дорогой мой Серж, Оля не шутит. Это было где-то в Провансе. Не помню название городка. По обыкновению, мы немного повздорили. И обычно дело кончалось примирительным… ну, ― он взмахивает рукой в воздухе, а мы с Сережей, не сговариваясь, в один голос заканчиваем за него фразу.

― … сексом, ― выпаливаем мы, чуть смущенно переглядываемся и отводим глаза.

― Именно так, ― кивает нам Жан и с интересом переводит взгляд с меня на Сережу. ― Но только не в тот раз. В тот раз я сказал что-то такое…

«Ты настолько наивна, что на самом деле веришь в вечную любовь?! Mon Dieu! Si nous n'étions pas immortels, nous nous serions tués il y a 20 ans!»⁽⁹⁾ К сожалению, я помню каждое его слово.

― …что расстроило Олю. По-настоящему расстроило. Она ответила мне…

«Pardonnez-moi de ne pas être mort à la première demande! Mais ce n'est pas difficile pour moi de te libérer de ma présence. Vous pouvez visiter ma tombe à Smolensk si vous voulez être un veuf heureux.⁽¹⁰⁾ Прощай!» Я бросила ему в лицо именно эти фразы.

― … чем-то таким же обидным. Хлопнула дверью и сбежала. И я два дня не мог найти ее или как-то связаться с ней.

― Я бы вернулась в Смоленск, но… ― пробую объясниться я, но Жан вновь перехватывает инициативу рассказчика.

― … но все ее вещи и документы остались у меня, ― подхватывает за мной он и пожимает плечами. ― Мне оставалось только ждать. Но просто ждать было скучно. К тому же я чувствовал себя виноватым. И смертельно боялся ее потерять. Поэтому я подумал, как бы мне ее удивить? Но тут нужно сделать отступление и рассказать об очень неприятном Олином увлечении.

― Каком? Что ты делала? ― со всё тем же восторгом спрашивает меня Сережа, но я предоставляю Жану полный карт-бланж для ответа. Слишком хорошо я помню, какую лютую ненависть испытывал он к каждой из моих девочек.

― У нее была коллекция. Не то чтобы огромная, экземпляров десять. Но, боже мой, до чего жуткая! Может быть, ты видел их на фотографиях… как сейчас говорят, криповых, невероятно криповых куколок. Такие, с потусторонними фарфоровыми лицами и настоящими человеческими волосами. Оля наряжала их в разные платьица и рассаживала в спальне напротив кровати. Ты только представь, какое это «удовольствие» ― пытаться расслабиться под взглядами этих монстров!

― Да милыми они были, что ты утрируешь?! ― не выдерживаю я, а Жан упирается в меня ошалелым взглядом.

― Оля. Они не были милыми. Какими угодно ― уродливыми, страшными, отвратительными, воплощением сатаны, называй их, как тебе хочется, но только не «милыми»!

― Короче, он украл для меня из местного музея двух таких уродливых кукол, ― назло, одним предложением обрываю и завершаю я его историю и поворачиваюсь к Сереже. ― Вот и вся интересная, невероятно романтическая история.

― На самом деле невероятно романтическая. ― Жан грустно улыбается и разводит руками в воздухе. ― Я не ты. Мне пришлось переступить через себя, свои страхи и принципы, чтобы совершить то, что для тебя выглядело милой и неопасной шалостью. Но тебе очень понравились те куклы. А мне очень нравилась ты. Я хотел сделать тебя счастливой. Я очень-очень этого хотел. Но не представлял, что для этого нужно сделать.

«А ты не пробовал не изменять и не устраивать смертельных драм из-за каждого пустяка?» ― думаю я, но не испытываю никакого желания в присутствии Сережи продолжать обсуждать с бывшем мужем события и чувства более чем столетней давности.

― Как не представлял? Ради меня ты ограбил музей. Романтик, ― говорю я, стараясь не придавать голосу эмоционального окраса. Я действительно хочу закрыть тему, но Сережа упрямо продолжает задавать всё более и более дурацкие вопросы.

― Оле понравился твой подарок? ― почему-то не у меня, а Жана спрашивает он.

― Да, ― Жан кивает, ловит мой взгляд и тяжело вздыхает. ― Одну из них, маленькую, она припрятала в шкатулке вместе со своим кладом. Кукла дожила до двухтысячных. Единственная из всех уродцев.

― Ты ее разбил? ― вопросительно поднимает брови Сережа, и лицо Жана удивленно дергается.

― Как ты узнал? Оля тебе рассказала?

― Нет, догадался по вашим лицам. Мы с Олей не обсуждали ни кукол, ни тебя.

― Это было случайно, ― без энтузиазма произносит Жан, я громко хмыкаю, а Сережа смеется своим тихим ― по необъяснимой причине всегда необидным ― смехом.

― Но она не верит, ― не спрашивает, а утверждает он, и мы с Жаном быстро киваем в ответ. Проницательность Сережи начинает пугать, и очевидно не меня одну.

― Вообще наша жизнь ― и совместная, и порознь была переполнена самыми разными событиями. Но вот с романтикой как-то не задалось, ― после минутной паузы говорит Жан, подводя итог разговору и не сводя пристального взгляда с моего лица. ― Мы с тобой специализировались на драмах и на трагедиях, да, Оля?

«А не с твоей ли подачи, дорогой?» ― очень хочу спросить я, но молча пожимаю плечами. Не при Сереже, да и, наверное, не с Жаном, если бы меня попросили, я могла бы поделиться многими и многими романтическими моментами из нашей с ним жизни. Безусловно, трагедии и драмы превалировали, я не настолько безумна, чтобы оспаривать очевидную всем нам истину. Но неужели, кроме этих чертовых кукол, в его памяти не всплывает больше светлых воспоминаний? Настолько всё, что ассоциируется со мной, для него мрачное и исполненное страданий?

Спроси Сережа меня, я вспомнила бы вовсе не о жесте отчаяния, на который Жан решился уже безо всякой надежды, что сможет меня удержать. Позднее он признавался, что планировал презентовать мне тех кукол в качестве последнего подарка и благодарности за «прекрасные годы любви». Неизящностью последней фразы он мог бы меня разочаровать, но вот похищенные им для меня коллекционные куклы стали бы красивым символом моего самого большого любовного разочарования в жизни, в отличие от пожухлого букетика луговых ромашек.

Спроси Сережа меня о самом романтическом переживании в жизни, я рассказала бы ему о минутах, предшествующих нашему с Жаном венчанию. Церемония не была тайной, но мы не собирались кому-то сообщать о планах пожениться и тем более принимать гостей. Жан просто договорился с батюшкой о дате и времени венчания, а после поставил меня в известность. Я была так удивлена и воодушевлена его предложением, что безо всяких сомнений ради того, чтобы стать его женой, согласилась бы сменить веру. Лишь спустя годы, анализируя события, предшествующие нашей женитьбе, я пришла к неутешительному выводу, что Жану потребовалось узаконить наши отношения в связи с необходимостью предстоящего моего представления деду и его секте мордоворотов. Оправдаться словами «я не смог не обратить любимую жену» и вправду казалось легче, нежели доказывать, что инициировать убившую себя на твоих глазах любовницу ― одну из множества ― было более логичным решением, чем сбросить ее труп в озеро и раз и навсегда избавиться от проблемы. Справедливости ради, когда я спросила об этом Жана, он разозлился, назвал меня ненормальной и хлопнул дверью. Позже он продолжал отрицать правдивость моей гипотезы, тем самым позволяя мне, как последней дурочке, продолжать верить, что он женился на мне исключительно по большой любви.

Спроси Сережа меня, я нашла бы, о чем ему рассказать. Вот только вряд ли стала бы. Даже при желании мне было бы трудно переложить в слова чувства и впечатления. Как описать ощущение парения, которое возникло, когда Жан помог мне спуститься из экипажа и я впервые увидела маленькую невзрачную церквушку на окраине города? У меня закружилась голова, но я не смогла убедить себя, что единственной причиной тому был голод. Я чувствовала себя невесомой и, как обезумевшая, крепко держалась за руку Жана, чтобы ледяной октябрьский ветер не унес меня прочь и тем самым не лишил любви всей моей жизни. Как словами сказать об эйфории, которую я испытывала, скашивая глаза влево и видя его улыбающийся профиль? Я любила и желала его так сильно, что подаренная им мне вечность казалась насмешкой! Вечности, чтобы быть с ним, мне было мало. Мне хотелось прорасти в него всем своим существом, дышать одним воздухом, срастись телами, сердцами, иметь одно кровообращение на двоих, думать одни и те же мысли, знать о нем всё, понимать его, восхищаться им, до слепоты вглядываться в его уже ставшие до боли родными черты, любоваться бездонными магнетическими глазами, бесстыдно и беззаветно сходить по моему мужчине с ума. Как рассказать о том, что произошло, когда рука в руке мы поднялись по ступенькам храма? О том, как оказавшись в притворе, он увлек меня в темный угол, грубо прижал к стене и жестом собственника положил руку мне между ног? Как найти слова для моего замешанного на суеверном ужасе истового желания, чтобы он не останавливался? Никогда, никогда, никогда, никогда не останавливался! Как описать парализующую отчаянием мысль о том, что нежити, вроде нас, не зайти в святое намоленное место дальше притвора, где богоотступники покаянием вымаливали у господа отпущения тяжких своих грехов? Какими словами передать изумление и восторг, когда он вложил мне в руку блеснувшие в едва- едва проникающих из высокого зарешеченного окошка тусклых лучах восходящего солнца бриллиантовые серьги и горячо прошептал в самое ухо, что они принадлежали его бабушке, а теперь навсегда мои? Как не постесняться рассказать о том, как мутило меня от запаха ладана и как манило облаченное в рясу дородное тело испить из него живительной, так необходимой мне для поддержания ясности ума крови? И как я могла признаться, какую необъяснимую и неуместную нежность испытывала, когда впервые ― с позволения Жана и без трагедии по завершению трапезы ― я самостоятельно пила кровь из живого, только что разговаривавшего со мной человека? Жан придерживал голову моего молодого приказчика под удобным для меня углом и добродушно взирал на нас с гордостью матери собственноручно обучившей ребенка ходить. И можно ли было даже помыслить рассказать кому-то о том, как он трахнул меня прямо там, над бесчувственным телом, не спросив разрешения, без прелюдий и поцелуев, крепко зажав мне рукой рот, чтобы на мои стоны не сбежались люди? А каким образом поведать о происходящем дальше? О том, как втроем мы сидели за тем же столом, на который мой уже пару часов как законный супруг нагибал меня всё ниже и ниже всего десять минут назад? О том, как заторможенным, сонным голосом отвечал на вопросы Жана мужчина, недавний мой завтрак, с которым последние года три от скуки раз в несколько месяцев я занималась сексом на том же самом столе? Как я смогла бы объяснить кому-то из них, Сереже или тому же Жану, почему у меня настолько омерзительно-извращенное представление о романтике?!

Я делаю вид, что поправляю прическу и украдкой дотрагиваюсь до подаренных мне в день венчания бриллиантов. Тех самых сережек, что были спрятаны и сбережены мной в упомянутом Жаном «кладе» во время величайшей кровавой бойни, какую мне довелось пережить. Они так же до́роги мне. Их даритель имеет всё то же, первостепенное для меня значение. Вот только ему уже пришлось и еще придется потесниться, чтобы освободить для отца моего ребенка достаточно полагающегося тому по праву места.

― Ты задолжала мне танец в красном платье, ― как будто прочитав мои мысли, заявляет Сережа, поднимается с места и протягивает мне руку. ― На твой выбор. Я хорошо танцую. Правда, из совсем-совсем классики знаю только вальс.

― Вальс? ― непонимающе переспрашиваю я, но послушно вкладываю руку в его ладонь. Сережа смеется и, потянув меня на себя, нежно обнимает за талию.

― Что вы оба на меня уставились? Да, я четыре года оттрубил в студии бальных танцев. Пока занятия не сделали платными. И только тогда предки от меня отстали. Зато я могу повторить практически любое движение. И очень изящно двигаюсь.

Непроизвольно я зажимаю рот рукой, чтобы ненароком не обидеть его сорвавшимся с губ смехом. Однако мои усилия оказываются лишними, поскольку Жан от души хохочет за нас двоих.

― Ну да, это, правда, смешно звучит, ― беззлобно соглашается Сережа и увлекает меня за собой в центр комнаты. ― Жан, я просил тебя притащить хозяйский планшет.

― Ты просил, я сделал, ― с удивившей меня готовностью протянув ему гаджет, отвечает Жан.

― Оль, заказывай музыку, ― обращается ко мне наш «танцор», и мои губы сами собой расплываются в счастливой улыбке.

― Ну, конечно же, вальс, ― без паузы, не задумываясь над ответом, говорю я. Несколько секунд прокручиваю в уме варианты и предсказуемо выбираю самый любимый. ― Штраус. «На прекрасном голубом Дунае». Большой симфонический оркестр. Он найдется.

― Жан, помоги, ― зовет Сережа, и вместе они отодвигают стол в сторону.

Это дико, понимаю я. Дико, глупо, невероятно странно ― пытаться вальсировать с одним своим любовником на глазах у второго. Пытаться вальсировать, будучи беременной, приговоренной к смерти, укрываясь в чужом доме, посреди занесенного снегом леса и чувствовать себя бесконечно, непередаваемо счастливой!

Сережа находит нужный трек и увеличивает звук. При первых тактах знакомой, всё так же чарующей и очаровывающей мелодии меня охватывает дрожь предвкушения. Сама того не желая, я отыскиваю глазами Жана, чтобы убедиться, что и он ничего не забыл. Короткий, быстрый кивок и скользнувшая по его лицу тень улыбки сообщают мне даже больше, чем я хотела бы знать. Он думает о том же, о чем и я. Точно так же захвачен в плен воспоминаниями. Не нужно прилагать усилий, чтобы вновь оказаться там ― в огромных освещенных мерцающими свечами залах, среди кружащихся призрачных пар в богатых сложносочиненных туалетах, всецело отдаться во власть самой волнующей и прекрасной музыки на свете, и дальше ― моя рука в его руке, и кружение, кружение, кружение, бесконечное, восхитительное кружение, пьянящее, окрыляющее чувство полета. И его губы на моей шее…

― Оля? ― Сережа вновь протягивает мне руку, я заглядываю в его лучащиеся искренней радостью глаза и даже не пытаюсь гадать, кого из нас двоих больше воодушевляет перспектива первого в нашей жизни совместного парного танца.

― Ты только сильно ее не кружи! ― дает последнее наставление Жан, когда Сережа уверенно и, мать его, насколько же грациозно, ведет меня на начальный круг.

До боли в суставах я стискиваю руку самого потрясающего партнера за всю мою окаянную вечность, а время, ускоряясь, начинает раскручиваться в обратную сторону ― на сто, сто сорок, сто пятьдесят, сто шестьдесят лет назад, я запрокидываю голову и, как шестнадцатилетняя дебютантка на первом в своей жизни балу, смеюсь, смеюсь, смеюсь, ловлю подзабытое, головокружительное ощущение парения и будто на самом деле взлетаю ― вверх, высоко-высоко, вместе с Сережей, ведомая им, без сомнений, страхов и сожалений вверяя ему всю себя без остатка!

― Кружи, Сереженька! ― вырывается у меня, и, задыхаясь, я жадно глотаю ртом воздух. ― Кружи, черт бы вас обоих побрал! Только не останавливайся!

Музыка убыстряется, обволакивает, подхватывает, и я не могу сдержать вскрик восторга, когда Сережа вслед за музыкой, такт в такт ускоряет движения и кружит, кружит, кружит, кружит меня так, как еще никто никогда не кружил. Счастливая, с растрепавшимися волосами, полностью утратившая связь с реальностью, я не свожу взгляда с его лица. Такой красивый, спокойный, уверенный в каждом своем следующем шаге, он открывается мне с новой, неизведанной, бесконечно интересной мне стороны.

― Что ж ты не говорил, что умеешь танцевать? ― выдыхаю я, когда он на сумасшедшей скорости с виртуозной легкостью разворачивает меня, в очередной раз вовремя, но будоражаще-рискованно предотвращая опасное столкновение со столом.

― Что ж ты меня не спрашивала? ― вопросом на вопрос отвечает Сережа и без лишних расшаркиваний заходит на последний ошеломительно-быстрый круг.

Мы снова взлетаем ― так высоко, что перехватывает дыхание, а потом медленно, вслед за музыкой сбавляем темп, пока не смолкают последние аккорды.

― Господи, остановите стены! ― смеясь и покачиваясь, словно пьяная, выпаливаю я и хватаюсь за спинку стула, стóит Сереже меня отпустить.

― Так, на сегодня с активными развлечениями заканчиваем, ― над своим ухом слышу я озабоченный голос Жана и позволяю ему отвести себя на диван. Он пытается измерить мой пульс, но я отбираю у него свою руку и удовлетворенно откидываюсь на мягкую спинку.

― Я так счастлива, что просто не могу в это поверить, ― успокаивая дыхание, проговариваю я и прикрываю глаза. ― Спасибо, что устроили для меня этот вечер.

― Говори это своему Сереже, ― отмахивается Жан, возвращаясь к столу.

― А я говорю это вам обоим, ― возражаю я и, открыв глаза, улыбаюсь подошедшему Сереже. ― Я буду бесконечно сожалеть, что имела глупость отказывать тебе в танце.

Он усаживается рядом и привлекает меня к себе. Красивый, уверенный, сильный, уравновешенный ― как и во время танца, надежный, в совершенстве владеющий собой и ситуацией партнер. Человек, которого я никогда не буду достойна, сколько бы ни старалась.

― Я не хочу, чтобы ты о чем-то жалела, ― убежденно говорит мне Сережа и с нежностью прикасается губами к моей щеке. ― У нас будет столько танцев, сколько ты захочешь.

― Сереж, Жан прав. Какие мне сейчас танцы? ― со вздохом заставляю себя сказать я и прячу лицо у него на груди. ― Но я так тебе благодарна, что ты послушал меня, а не его…

― Всё, что ты захочешь, ― повторяет он, и я слышу, как где-то далеко-далеко, как будто на другой, отдаленной от нас на тысячи и тысячи световых лет планете шумно выдыхает Жан.

― Что ж, это было завораживающе красиво, ― наконец говорит он. ― Ты не соврал. Мальчик-сюрприз.

― Уверен, танцуя с тобой, Оля получала не меньшее удовольствие, ― откликается Сережа, и я вскидываю на него удивленный взгляд. Какого черта в свои злосчастные двадцать четыре он производит впечатление куда более взрослого и зрелого человека, чем мы с Жаном вместе взятые?!

― Да, ― с улыбкой кивает Жан и мечтательно устремляет вдаль рассеянный взгляд. ― Мы часто танцевали. Особенно когда графиня Воронцова для всех, точно Ленин, только взаправду, была еще живее всех живых.

― О чем ты? ― спрашивает Сережа, но я отрицательно качаю головой и требую от обоих взять тайм-аут в освещении очередных темных пятен моего беспросветно черного прошлого.

― Я не хочу ничего от тебя скрывать, ― смягчаю я для Сережи категоричность своего отказа. ― Но давай не будем торопиться. На сегодня с моей стороны и обо мне прозвучало достаточно откровений!

― Ты права, зато наш танцор и психолог всё время отмалчивается. Причем делает это так же виртуозно и элегантно, как вальсирует! ― заявляет Жан и, подойдя, ставит стул напротив дивана ― так близко к Сереже, как будто отрезает ему путь к возможному побегу. ― Мы с Олей с радостью послушаем тебя.

― Разумеется, ― спокойно и с достоинством соглашается Сережа и уточняет, ― чтó вы с Олей хотели бы от меня услышать?

― А у меня есть вопрос, ― хищно облизнув губы, без паузы говорит Жан. ― Такая беззаветная любовь с твоей стороны! Как тебя угораздило… то есть когда и как ты понял, что влюбился? Не с первого же взгляда, когда увидел ее в этом платье?

Я высоко поднимаю брови и перевожу взгляд с Сережи на Жана, по- настоящему шокированная поведением последнего. Уж слишком несвойственны ему бестактность и прямота, с которыми он требует от моего любовника демонстрации душевного стриптиза. Слишком пристально вглядывается в лицо Сережи, будто всерьез рассчитывает по одной только мимике выведать самые сокровенные его тайны.

― С первого, ― с тем же спокойствием отвечает Сережа и не отводит взгляд. ― Вот только платье здесь вообще не сыграло никакой роли. Оно очень красивое, но укутайся она с ног до головы во что-то невзрачное, это не имело бы никакого значения.

― Даже так? ― подается вперед Жан, подобно ищейке, взявшей след. Его ноздри трепещут и раздуваются, подкрепляя неприятную ассоциацию с преследующим загнанную жертву охотничьим псом. Я стискиваю на груди руки и поворачиваюсь к Сереже. Тот выглядит более чем уверенным в себе, но интуиция не позволяет мне поверить в эту показную невозмутимость. Непроницаемого выражения лица мало, чтобы меня обмануть. К сожалению, я знаю Сережу достаточно хорошо и близко, чтобы по невербальным сигналам считать его эмоциональное состояние.

― А вот так, ― откликается Сережа, непроизвольно копируя интонации Жана. Выпускает меня из объятий и, стараясь унять волнение, трет одну ладонь о другую. Решившись на что-то, он резко разворачивается ко мне всем корпусом. ― Оля, я сейчас скажу то, что никогда тебе не говорил. Наверное, я просто боялся услышать правду. Потому что…

Он замолкает на полуфразе, какое-то время обдумывает следующие свои слова и, быстро поцеловав меня в щеку, встает с дивана.

― Нет, сначала мне нужно вам показать, ― говорит он, натянуто улыбается мне и кивает Жану. ― Чтобы вы поняли. И чтобы поверили. Я быстро!

Он бросается вперед, едва не врезавшись в колени сидящего перед ним Жана и не оглядываясь, устремляется к выходу. Дверь хлопает, а я не успеваю выдохнуть, как Жан буквально вдавливает меня в диванную спинку. Лихорадочно, грубо подавляя сопротивление, его руки блуждают по моему телу, он прижимает меня к себе, не дает вырваться, пытается поцеловать, но я отворачиваю голову и с притворным спокойствием в голосе прошу его прекратить вести себя, подобно озабоченному мальчишке в пубертате. Он будто не слышит, не останавливается, и я повышаю голос, повторяя сказанное, но Жан чуть встряхивает меня и почти вплотную приближает свое лицо к моему.

― Замолчи! ― исступленным шепотом произносит он и обеими ладонями крепко стискивает мои щеки. Неотрывно смотрит в глаза и, тяжело дыша, продолжает говорить путанными, рваными фразами. ― И дураку понятно. Ты же уйдешь сегодня с ним. Все мы знаем. Сам виноват. Ему можно. После танца. Вообще всё. Ты так смотришь. Ты так на него смотришь!

― Жан, пусти меня, он сейчас вернется! Я не хочу скандала, ― смягчая голос, чтобы он услышал меня, говорю я, но мои слова не имеют никакого эффекта. Он убирает руки с моего лица и, удерживая, хватает за плечи, словно обезумев, тянет меня на себя и накрывает мои губы своими. Я стискиваю челюсти, отчаянно, но безрезультатно сопротивляюсь и, всерьез испугавшись, что он не успеет взять себя в руки до возвращения Сережи, уже готова поддаться панике, когда так же неожиданно и стремительно Жан выпускает меня и поднимается на ноги.

Ошалело я оглаживаю платье и волосы и, неуверенная в его дальнейших действиях, вжимаюсь в спинку дивана и не свожу с него глаз.

― Олечка, прости меня, ― едва слышным шепотом проговаривает он и протягивает мне платок, жестом показывая, что нужно вытереть губы. ― Я клянусь тебе, этого не повторится.

Быстрыми движениями я провожу по губам тканью, вопросительно приподнимаю брови, демонстрируя ему результат, и, дождавшись кивка, ледяным тоном приказываю ему наклониться. С напускным отвращением стираю помаду с его губ и лица и запихиваю платок в карман владельца.

― Конечно, не повторится. Потому что я не буду молчать и терпеть.

― Тебе и не придется, ― сдержанно говорит он, подрагивающей ладонью проводит по волосам и возвращается на свой стул. ― Пока он не пришел, я тебе скажу. Пусть для тебя это не имеет значения. Больше никакого значения… Я спросил Сережу про платье и влюбленность с первого взгляда не просто так. Когда ты влетела мне в руки, на том балу, где я впервые тебя увидел… на том балу, куда я не хотел приходить и должен был довериться своей интуиции… я заглянул в твое лицо и невольно отпрянул, столько отчаяния было в твоих глазах, столько душевной боли! Мне стало интересно, чтó же могло так сильно расстроить эту красивую женщину? А потом я увидел тебя в зале. Ты танцевала, бесконечно смеялась, флиртовала со всеми мужчинами, кто имел счастье или несчастье оказаться рядом. Как будто ничто и никогда не смогло бы испортить твоего настроения! Ты выглядела счастливой и безмятежной. Я не мог отвести от тебя глаз. И это уже было тревожным звоночком. А потом прогремел гром, и земля разверзлась. Я услышал твой голос, и ничего уже нельзя было вернуть назад. Ты сказала: «Enchantée»⁽¹⁾. Как будто специально перейдя на французский…

― Зачем ты это всё мне сейчас говоришь?! ― злым голосом перебиваю его я, скашивая глаза на всё еще закрытую дверь.

― Не знаю, за чем пошел Сережа. И не знаю, каким будет его ответ. Но я, Оля, влюбился в тебя с первого взгляда. А сейчас, больше ста пятидесяти лет спустя я окончательно потерял надежду, что когда-нибудь смогу разлюбить.

― И чтó мне прикажешь с этим знанием делать?! ― не испытывая никаких других эмоций, кроме обиды и ярости за потерянные, напрасно потраченные на идиотское противостояние годы, спрашиваю я, а Жан не успевает даже пожать плечами, потому что дверь наконец распахивается, впуская вернувшегося Сережу.

Старательно изображая, что всё в порядке, мы с Жаном дожидаемся, пока тот усядется ко мне на диван, напряженно молчим, таращим на него глаза и улыбаемся приклеенными улыбками. Всегда проницательный Сережа в этот раз не замечает в нас перемен. Какое-то время молчит, а затем протягивает Жану небольшую цветную фотографию, и Жан изменяется в лице.

― Ребенок кто? ― со странными, почему-то пугающими меня интонациями спрашивает он и намеренно держит фото так, чтобы мне не было видно никаких запечатленных на нем детей.

― Я, ― односложно отвечает Сережа, но его слова производят на Жана эффект разорвавшейся бомбы. Вздрогнув и даже не пытаясь скрыть изумление, он смотрит на фотографию, переводит взгляд на Сережу и, будто бы нехотя, на меня.

― Значит, ты влюбился в Снегурочку, Сережа? ― произносит Жан откровенную несуразицу. Однако Сережу не смущает странный вопрос, он протяжно вздыхает и вновь односложно отвечает:

― Да.

― И как это было? ― по-прежнему не показывая мне фото с лицевой стороны, продолжает допытываться Жан и вновь опускает на него глаза. ― Скажи сначала, в каком году?

― Это 2001. И первая в моей жизни живая Снегурочка.

― До этого были мертвые? О чем вы вообще говорите? ― не выдержав, встреваю я, но Жан качает головой, прося меня подождать. Осторожно, словно боясь, что кто-то изображенный на фотографии откусит ему палец, притрагивается к глянцевой поверхности и болезненно морщится.

― Давайте я расскажу, ― говорит Сережа и, повернувшись ко мне, пристально смотрит глаза в глаза. ― В декабре 2001 формально мне было четыре года, но на самом деле почти пять. У меня День рождения пятого января. Ты знаешь.

Обескураженная их поведением и непонятной фиксацией на Сережином детстве, я молча киваю, подтверждая его слова и не представляя, к чему он ведет.

― Мертвых снегурочек в моей жизни не было, ― без улыбки продолжает он и берет меня за руку. ― Только мультяшные. И еще воспитательница в детском саду, которая приладила себе длинную косу, даже не парик, и прокуренным басом призывала вторую воспитательницу, переодетую в Дедушку Мороза. Я даже не смотрел на них. Тупо сидел и ждал, когда отдадут подарок с конфетами. Их нужно было съесть сразу. За раз запихивая в рот как можно больше. Пока не явились предки и не отобрали заветный пакетик. Я говорил, что у меня было поганое детство. Но не уточнил ― насколько. Как не в себя бухали то отец, то мать, то в запой уходили оба. Соседи меня подкармливали. Вообще люди хорошо относились, потому что в одном мне повезло. Я был очень красивым ребенком. И я нравился женщинам.

― Ну, Сережа, собственно, ничего и не изменилось, ― с нежностью в голосе говорю я. Жан громко хмыкает и неловко пожимает плечами, когда мы с Сережей синхронно поворачиваемся в его сторону.

― Спасибо. ― Лицо Сережи так, как всегда мне нравилось, озаряется улыбкой. Он наклоняется ко мне и прижимается губами к моим губам. Сопротивляться ему у меня нет никакой причины, и с некоторым злорадством я подаюсь ближе, обнимаю его за шею, по собственной инициативе углубляю поцелуй и издаю удовлетворенный стон, когда он крепче притягивает меня к себе и зарывается пальцами в мои волосы.

― Сережа! ― минуту спустя не выдерживает и громко зовет Жан. ― Пока вы окончательно не увлеклись и не начали раздевать друг друга, я хотел бы дослушать твою историю. Если тебе не сложно немного подождать, пока вы не останетесь наедине.

Нехотя Сережа разжимает объятия, не смотрит ни на меня, ни на Жана и невнятно бормочет себе под нос что-то похожее на «извини».

― Прости. Не удержалась. Увлеклась, ― картинно приложив руку к губам, внятно и четко проговариваю я и приподнимаю брови, встретившись с Жаном взглядами. Он знает, что я специально хотела его задеть, и меня это более чем устраивает.

― Пожалуйста, закончи то, что начал, ― игнорируя мои извинения, обращается Жан к Сереже и по обыкновению не удерживается от «шпильки». ― Только, пожалуйста, не поцелуи, а рассказ. Оля не простит нам, если мы утаим от нее эту прелесть.

Он стучит пальцами по фотографии и резко отводит руку в сторону, стóит мне к ней потянуться.

― Оля! Имей терпение, ― осаживает он меня и прячет фотографию в задний карман брюк. ― Сережа, с твоей реликвией ничего не сделается. Я ее вам верну. Продолжай.

Сережа приглаживает волосы, собираясь с мыслями, и вновь берет мою руку в свои.

― Оля, я не из хвастовства сказал, что был красивым ребенком. По этой причине мы сейчас здесь.

― Что ты хочешь сказать? ― спрашиваю я, и он прикасается губами к моей щеке.

― Имей терпение, ― повторяет Сережа слова Жана и продолжает рассказ. ― У меня был приятель из соседнего дома. Мы ходили в одну группу в детском саду. Его мама сочувствовала мне, всегда что-то дарила или чем-то угощала. А его папа…

― Роберт Николаевич? ― выкрикивает Жан, по нашим удивленным лицам соображает, что явно погорячился, и, заметно понизив голос, повторяет вопрос.

― Отец твоего приятеля ― хозяин нашего дома?

― Да о чем вы говорите в конце концов?! ― возмущенно встреваю я, и теперь они уже на па́ру призывают меня проявить терпение. Раздраженно я вырываю свою руку из ладоней Сережи и откидываюсь на спинку дивана.

― Олечка, милая, ты всё поймешь. Дай мне еще пять минут, ― просит меня Сережа и кивает Жану. ― Да. Это Роберт Николаевич. Я говорил, что в конце девяностых у него был какой-то сомнительный бизнес. И он хорошо поднялся. Славку, это мой приятель, они всё равно отдали в обычный сад и в школу, где училась всякая шваль, вроде меня. Уже потом его перевели куда-то в частный лицей. И всё равно мы оставались друзьями, а его мама приглашала меня на всё лето сюда. Но я говорю про 2001 год. Роберт Николаевич как раз ближе к зиме купил первый дом в пригороде. Они еще окончательно не съехали из нашего двора, но уже обживались на новом месте. Нину Филипповну тогда возил шофер на такой большой тачке.

― Какая Нина Филипповна?! Бога ради! Сережа, зачем ты так подробно рассказываешь про этих людей? ― не выдерживаю я его нескончаемого путанного бормотания о ком-то, кого я не знаю и не стремлюсь узнавать.

― Оля, Нина Филипповна ― жена Роберта… нашего хозяина. Мать Славы… неважно! Я хочу, чтобы ты знала предысторию фотографии. Поняла, чтó и почему она для меня значит, ― Сережа на мгновение замолкает и, глубоко вдохнув, торопливо продолжает свою абсолютно неинтересную мне историю. А вот Жан, в отличие от меня, внимает Сереже с исключительной заинтересованностью. ― Короче, Нина… мать Славы… моего приятеля из садика заехала к нам во двор, когда мы со Славиком под присмотром его няни пытались что-то строить или лепить из снега… Оля, прости, я ускорюсь! В общем, она приехала, увидела нас и начала рассказывать, какой красивый у них новый дом и какой чудесный она планирует устроить праздник. Славику это было не особо и интересно, он уже привык ко всяким таким штукам. А для меня одни только слова «дом» и «праздник» уже звучали, как волшебная сказка. Нина Филипповна спросила был ли я на «Елке». А я нигде не был. Только в деревне, да и то пока бабка не померла. Какие театры, какие «Елки»… какие к херам «чудесные праздники»!

Пристыженно я утыкаюсь лицом ему в плечо и сама вкладываю ладонь в его руку.

― Сереж, прости, если я невнимательно тебя слушала, ― шепотом прошу я прощения. ― Я всё понимаю. Правда. Мне очень жаль.

― Олечка, всё в порядке, ― отзывается он и, приподняв мою голову, с нежностью целует меня в лоб. ― У меня нет задачи вызвать твою… или вашу жалость. Я всего лишь хочу, чтобы вы мне поверили. Почему то, что произойдет позднее, будет иметь для меня такое значение. Почему мне снесет крышу. Окончательно и бесповоротно.

― Я тебя уже понял, ― устало и с необъяснимой для меня тоской говорит Жан и переводит на меня потерянный взгляд. ― А ей ты расскажи со всеми подробностями. Пусть знает, чтó она творит с чужими жизнями.

― Да что я опять сделала не так?! ― вскидываюсь было я, но Сережа гладит меня по руке, прижимает к себе и рассказывает дальше.

― Видимо, чумазый большеглазый ребенок, зачарованно внимающий каждому ее слову, произвел на Нину Филипповну сильное впечатление. Настолько, что она пошла к моей матери и официально пригласила нас с ней на свой праздник. А чтобы вы понимали, как бедно мы тогда жили… те же конфеты я видел только на витринах или в новогодних подарках. Из игрушек у меня были только пара солдатиков и машинка. Да и та была подарена самой Ниной Филипповной и прежде принадлежала Славику. И повторюсь, я не давлю на жалость. Так жили большинство моих знакомых. А те, кто выбирались из нищеты, уезжали, и мы их больше не видели. ― Сережа вздыхает, с минуту насуплено молчит, а потом поднимает на меня просветленные глаза. ― В декабре 2001 года я прикоснулся к чуду. За нами с мамой прислали ту крутую тачку с шофером. Мы нарядились в лучшее, что у нас было. Меня отмыли, сводили к соседке-парикмахерше, одним словом, образили, как смогли! Мама выпросила у кого-то жемчужные украшения. Она казалась мне такой красивой! Настоящей принцессой… пока я не увидел матерей других детей на том празднике. Их платья блестели, переливались, а синее платьишко моей матери на их фоне выглядело таким бедным и неказистым, что даже я понял ― нам тут не место. Но мне ничто не могло испортить праздник! Тот дом был меньше этого, но по сравнению с хрущевкой, где мы жили, это был гребаный дворец! Нас накормили совершенно невероятной едой. Впервые я попробовал мороженое с ягодами и фруктами. А я был уверен, что зимой подобного просто не может быть! Какие ягоды? Какие фрукты? То есть… извините, я уже закругляюсь. И… ближе к вечеру появилась моя Снегурочка.

Жан странно и резко выдыхает, я хочу обернуться к нему, спросить, чтó случилось, но не могу отвести от лица Сережи зачарованного взгляда. Никогда прежде не смотрел он на меня настолько ласковым, беззаветно влюбленным взглядом. Мне кажется, от его лица, из его глаз исходит сияние, как будто его чувства и переживаемые им эмоции, обретя материальное воплощение, мягко, с подкупающей деликатностью ― как всегда обращался со мной Сережа ― согревают меня, окутывают ореолом заботливой нежности.

― Я никогда не видел кого-то совершеннее. Кого-то, столь же прекрасного. Ее фарфоровая кожа словно светилась изнутри. Огромные, абсолютно неземные глаза буквально лучились добротой… ― Он неожиданно замолкает, переглядывается с Жаном и нервно смеется. ― Черт, сейчас понял, последнее ― всего лишь глупая детская фантазия. Эта Снегурочка совершенно точно не была счастлива развлекать богатых зажравшихся детишек! У нее не было накладной косы. Такая маленькая корона, как я позже выяснил, диадема и распущенные по плечам волосы. Самые красивые на свете волосы…

Понизив голос до едва слышного шепота, Сережа не сводит с меня глаз и, уже одними губами повторив последнюю фразу, осторожно дотрагивается до моих волос. Я медленно перевожу взгляд с него на Жана и, забрав у Сережи руку, протягиваю ее своему притихшему бывшему «супруженнику».

― Давай сюда фото, ― ледяным тоном приказываю я, и в этот раз Жан послушно вкладывает его в мою ладонь.

Для меня нет секрета, чтó я увижу на фотографии, но все равно вздрагиваю всем телом, крепко зажмуриваюсь и стискиваю челюсти, чтобы не закричать. Вся моя жизнь ― одно сплошное чертово извращение, растянутое на долбаную вечность! Неужели одного спонтанного самоубийства достаточно, чтобы ничто и никогда не пришло хотя бы в подобие нормы?!

― Оль? ― тихим голосом зовет меня Сережа. Я слышу шепот Жана: «Не надо, дай ей время», еще несколько секунд сдерживаю себя, а затем разражаюсь самым отборным матом, который только приходит мне в голову.

Оба они охают, отшатываются от меня, смотрят, как будто впервые видят, а я делаю несколько глубоких вдохов и вновь опускаю глаза на фото.

Снимок любительский, с неудачным ракурсом и плохо поставленным светом, но я действительно выгляжу на нем настоящей Снегурочкой, чья потусторонняя, холодная красота буквально сражает наповал. Скольких детей тогда пересажали ко мне на колени?! Могла ли я запомнить одного единственного синеглазого мальчика?

― Да, ты был красивым ребенком, Сережа. И здесь не соврал, ― говорю я, разглядывая темноволосого малыша, с благоговением прикасающегося к рукаву моего блестящего платья.

― Олечка, всё хорошо, ― тихо-тихо уговаривает меня Сережа, но я сбрасываю с себя его руку и смеюсь неприятным, истерическим смехом.

― Чтó хорошо? А? Чтó тут хорошего?! Вот поэтому ты так на меня смотрел? Будто увидел призрака. Куда бы я ни шла, после нашей первой встречи… прости, после моей первой встречей с тобой взрослым, ты был везде и повсюду. Смотрел, смотрел, смотрел… бесконечно таращился на меня. И, Жан, он не просто смотрел. Он звал меня на свидания ― в парк, в театр, в кино, в ресторан… мне кажется, только на луну не предложил отправиться! Таскался за мной, как привязанный, куда бы я ни шла, чтó бы ни делала. Пока я не привыкла к его постоянному присутствию в моей жизни и сама не начала ждать, когда он придет. Я не завожу романов со студентами. Как и с коллегами. Даже случайных интрижек. Это мой принцип. Мое табу. И я была уверена, что у меня получится соблюдать дистанцию. Ну что такого? Обычный симпатичный влюбившийся в преподавательницу мальчик. Мне же давно не тридцать. И даже не пятьдесят. Казалось бы, ну чем еще меня можно удивить? Чтó я не видела в этой жизни?! Но когда ты меня впервые поцеловал, Сережа, я вдруг поняла, что долгая жизнь не всегда ведет к пресыщению чувствами и эмоциями, а правила созданы для того, чтобы их нарушать. Я влюбилась в тебя, как девочка. И сама не поняла, как это случилось и почему.

― Оль, ― улыбается мне Сережа подрагивающими губами и снова упрямо пытается взять меня за руку. ― А почему тебя не удивляет, что эта фотография до сих пор у меня, а не затерялась где-нибудь в пыльном альбоме? Если бы я носил бумажник, то хранил бы ее в нем. Но я таскаю ее в паспорте. Потому что паспорт ― тот документ, что всегда при мне. Для ментов, чтобы купить сиги или бутылку. И фотография была в нем до того, как я поступил в универ. Я мог никогда не встретить тебя больше. Но это не изменило бы факта, что наша с тобой фотография ― главная моя ценность.

― А тебе не кажется, что ты несколько преувеличиваешь? ― прерывает его Жан. ― Каким бы печальным ни было твое детство, таскать с собой фото с детсадовского утренника…

― Утренник? ― без удивления переспрашивает Сережа и смеется несвойственным ему глухим невеселым смехом. ― Нет, Жан. Не утренник. Это был единственный за годы… да и в принципе за всю мою жизнь, пока я вновь не встретил Олю, волшебный, по-настоящему счастливый вечер. Ты не понимаешь. Передо мной как будто распахнулись двери в другой мир. В мир, где существуют совсем другие женщины. От которых пахнет чем-то сладким, необъяснимо- волнующим, кружащим голову. Голос моей Снегурочки снился мне долгие- долгие годы. Она не говорила. Она будто выпевала слова. Глубокий… невероятно красивый голос…

― Я знаю, какой у Оли голос, ― жестко говорит Жан и всем телом подается вперед, гипнотизируя Сережу взглядом. ― Но я не верю, что тебе не было стыдно таскать с собой фотку себя со Снегурочкой. И что? Никто не увидел ее и не высмеял тебя?! За всю жизнь?!

― Жан… ― Сережа закрывает лицо руками, а потом решительно отзеркаливает движение Жана. Их лица встречаются так близко, что со стороны кажется, что они готовятся поцеловаться. ― Фотку видели, но не высмеивали. И, если ты так хочешь, я скажу тебе почему. Потому что я всем говорил, что на фотографии моя настоящая мама. Что женщина, которая пьет, орет и бьет меня, просто однажды меня усыновила. А настоящая мама непременно за мной вернется. У многих пацанов с района были похожие истории. Каждый хотел убежать от мерзостей реальности и сочинял для себя самые разные сценарии счастливого исхода. И никто никогда не смеялся над такими историями. Мы в них верили. Знали, что врём, но верили. Потому что иначе ни хрена у тебя не оставалось. Беспросветная муть с незаманчивой перспективой шаг в шаг повторить судьбу собственных родителей.

― Подожди, ты всем рассказывал, что Оля твоя мама? ― вздергивает брови Жан и переводит на меня насмешливый взгляд. ― Оленька, наверняка я многого о тебе не знаю, но почему ты скрыла, что оставила такого чудесного мальчугана? Тебе надо было мне рассказать. Мы могли вместе его воспитывать.

― Жан, ты переходишь границы! ― огрызаюсь я, безуспешно пытаясь уложить в голове всё услышанное.

― Не обращай внимания, ― поворачивается ко мне Сережа и берет обе мои руки в свои. ― Какая тебе разница, кто чтó говорит или думает? Вот просто представь, чтó я почувствовал, когда увидел тебя в универе! Весь мой мир перевернулся. Я пытался убедить себя, что ты просто похожа на женщину с фотографии, но потом я услышал твой певучий голос, подошел ближе, и меня окутал аромат твоих духов ― такой знакомый, сладкий, пьянящий… Да даже если всё могло быть просто похоже, то глаза… других таких глаз просто нет и не может быть! Бездонные, зачаровывающие, как Жан сказал, без возраста. Я знал, что ты никак не можешь быть моей Снегурочкой. Но я чувствовал ― всем своим существом, что ты ― это она.

― Сережа, всё это так странно…

― Оля, а как тебя-то саму угораздило стать Снегурочкой его мечты? Почему я ничего не знаю о таком интересном периоде твоей жизни? ― Бесцеремонно Жан выдергивает мою руку из ладони Сережи и разворачивает меня к себе. ― Тебе настолько скучно жилось, что ты не придумала ничего лучше, чем устраивать развлечения для богатых деток? Я думал, ты навсегда покончила с ролями Снегурочек и Мальвин еще в тридцатых годах прошлого века. Как же ты орала на деда и его хранителей, когда тебе состряпали новую легенду и отправили работать нянечкой в детский сад!

― Жан! Не смешно! Не смешно! Не смешно! Вообще ни капельки не смешно! ― повышаю голос я и отталкиваю от себя его руки. ― Мне нужно было заработать на ремонт чертового дома! Камин почти разрушился. Электрика постоянно искрила и выходила из строя. Я боялась, что эта распадающаяся на глазах халупа сгорит ко всем чертям! И хорошо, если не вместе со мной! Ну, и я открыла небольшое праздничное агентство. И ты знаешь, чтó оказалось самым сложным?

― Чтó, дорогая? ― в тон мне откликается он.

― Сделать так, чтобы ты, дорогой, ни о чем не узнал, ― зеркалю я его улыбку и откидываюсь на диван. ― Потому что вместо помощи я получила бы от тебя сотню наиценнейших советов и тысячу остроумнейших насмешек!

― Да что ж ты обо мне настолько низкого мнения?! ― искренне оскорбляется Жан, и я от души хохочу над его реакцией.

― Потому что я знаю тебя больше ста лет, ― исчерпывающе отвечаю я. ― Фирмочка была небольшая. У меня было пять актеров. Я сама писала сценарии и шила костюмы. Мы брали только дорогие заказы. Позиционировали себя как элитарное агентство для самой-самой городской элиты. Я брала на себя и контролировала весь процесс ― от переговоров с потенциальными клиентами и заключения договора до подбора музыки и грима актеров. Это выматывало, но было по-настоящему выгодно. К тому Новому году, о котором вспоминает Сережа, я успела отремонтировать проводку, заменить трубы и прочую сантехнику, оставался камин и небольшой косметический ремонт. Я собиралась устроить парочку новогодних представлений для богатеньких деток и благополучно свернуть бизнес. Но всё посыпалось, начиная с середины декабря. Мне пришлось в срочном порядке отменять заказы. Но отменить все я просто не смогла. Это были слишком серьезные люди, чтобы кидать с праздниками их детей. Если вы понимаете, о чем я. А главная проблема была в том, что мои актеры разбежались, как тараканы. Кого-то позвали в театр, кто-то ушел в предновогодний запой, кто-то решил, что это самое лучшее время, чтобы забеременеть и отправиться на аборт. У меня оставалась одна единственная «снегурочка», под которую я написала красивый сценарий, за две ночи сшила шикарный наряд. Мы имели большой успех. Я даже начинала подумывать остаться в бизнесе еще на какое-то время, но тут моя актриса неудачно падает, ломает ногу, рвет и заливает платье кровью… а у меня оставался последний, очень важный клиент. Твой, всяческих ему здоровья и благ, Роберт Николаевич, Сережа. Никогда бы его не узнала. В то время это был такой жуткий, огромный мужик, что даже я побаивалась с ним общаться. У меня не было времени шить костюм. Поэтому я влезла в свое вечернее платье, достала мамину диадему и поехала изображать Снегурочку. К счастью, всем всё понравилось, но на этом моя артистическая карьера началась и закончилась.

― Ого, сколько же я на самом деле о тебе не знаю, ― тянет Жан, но я пожимаю плечами, не собираясь отходить от темы разговора. Глажу Сережу по щеке и грустно улыбаюсь.

― Наверное, мне нужно гордиться, что мое представление настолько порадовало тебя и запомнилось. Но я чувствую себя чертовой извращенкой, которая закрутила роман чуть ли не с собственным ребенком.

― Оль, ты с ума сошла? ― Он обхватывает ладонями мое лицо и с искренним удивлением заглядывает в глаза. ― Какой ребенок? О чем ты говоришь?! Лет с восьми я смотрел на твою фотографию совсем по-другому. Ты правда думаешь, что я видел в тебе маму? Оль, ну войди в разум! Ну какая на хрен мама?! Я смотрел на охрененную… прости, совершенную женщину, и мои чувства были максимально далеки от сыновьих!

― Так ты всю юность надрачивал на нее вместо порно?! ― вырывается у Жана, и все трое мы застываем, не зная, чтó сказать или сделать, чтобы сгладить неловкость.

― Нет, ну зачем? ― то ли потолку, то ли небу задает вопрос Сережа и вскидывает вверх обе руки. ― Всё, я сдаюсь. Больше я не готов обсуждать ни свое детство, ни свои отношения.

― Простите, ― говорит Жан, пытается поймать мой взгляд, но я молча отворачиваюсь от него и возвращаю фотографию Сереже.

― Как-то по-другому хотелось бы закончить вечер, ― в никуда бросаю я и не оборачиваюсь на Жана, который, поднявшись, принимается мерить шагами комнату.

― Как будто вот этим милым ртом ты не произносила куда бóльшие пошлости, ― возвращается он к нам и останавливается напротив дивана. ― Хорошо. Не знаю, сделаю лучше или хуже, но, Сергей, не у тебя одного фетиш на прекрасных Снегурочек. Я уже говорил, что в тридцатые Ольге сделали отвратительную легенду, которую она терпеть не могла. Просто в школах и институтах тогда стало слишком опасно. Ее происхождение читалось у нее на лице. И если бы это лицо еще умело молчать, когда нужно. В общем, чтобы уберечь, ее отправили высаживать детишек на горшки. И сейчас это видится полезным навыком. Ты же не сдюжишь с собственным ребенком?

― Жан, ну твою ж мать! Ты прикалываешься?! Какого хрена ты до нее докапываешься?! ― возмущенно приподнимается Сережа, но я за руку тяну его обратно и качаю головой, показывая, что меня вовсе не задевают слова Жана.

― Да, я отлично научилась, как ты говоришь, «высаживать на горшок». Такой полезный навык не забудется, ты во всём прав, ― язвительно улыбаюсь я и наконец встречаюсь с ним взглядами. Несколько смущенно Жан трет переносицу и торопливо продолжает.

― Особым смаком было участие Оли во всех утренниках. Кем только ее ни наряжали! Но Снегурочку в ее исполнении не мог переплюнуть никто! В конце тридцатых как раз возродили рождественские традиции, но уже с другими персонажами. От всей души спасибо тому, кто придумал Деду Морозу внучку! Ольга блистала в этой роли! К счастью, в те годы мы еще не разбежались и на правах законного мужа я мог приходить на праздники в качестве поддержки или если им нужен был человек на роль Деда Мороза. Помню, она была так хороша как раз с накладной косой, которой не было у твоей музы, Сережа, что невозможно было удержаться! Я затаскивал ее в подсобку и…

― Жан! Ты можешь говорить о чем-нибудь, кроме секса?! Думать ― вряд ли, но говорить?! ― обрываю я поток его откровений, а Жан виновато смеется и пожимает плечами.

― Мне казалось, все мы взрослые люди, ― с несколько принужденной улыбкой говорит он и, наклонившись, протягивает Сереже руку. ― Что ж, тогда я вас оставлю, чтобы вы… смогли красиво и с удовольствием завершить этот чудесный вечер.

Напряженно и недоверчиво Сережа пожимает протянутую ему ладонь, и оба они синхронно поворачивают ко мне идентично вопросительные лица. Я понимаю, что должна подвести итог нашему «празднику», но понятия не имею, каких слов они от меня ждут. Чтó я могу им сказать? Как я «рада» была услышать слово «надрачивать» из уст Жана? Или как «счастлива» узнать, что Сережа показывал друзьям мою фотографию и уверял всех, что я бросившая его мать-кукушка? Я перевожу взгляд с одного на другого и заставляю себя улыбнуться. Мои кавалеры действительно постарались ради меня, я отлично понимаю это и совсем не хочу вести себя, как бесчувственная сука.

― Спасибо вам, ― медленно говорю я и, привстав, прикасаюсь губами к щеке Жана. ― Я поставила вас обоих в крайне неловкое положение. И я вам благодарна. Правда. Искренне благодарна за то, что вы перестали кидаться друг на друга. За то, что вы ищите и находите способы общаться. И за то, что вы обо мне заботитесь. Но это странно. Всё, что происходит сейчас, бесконечно странно. Я не знаю, как себя вести. Но я никого не хочу обижать. Я… я же понимаю, что это только моя вина. Если бы я думала, прежде чем что-то делать…

― Так, хватит, ― Жан на мгновение прижимает меня к себе и буквально пихает в объятия Сережи. ― Тебе тысячу раз говорили, что никто и ни в чем тебя не винит. Спасибо вам обоим за вечер. Буду счастлив повторить его не один раз. Je te souhaite une nuit magique avec ta belle fille des Neiges, Serge.⁽¹²⁾ Оль, переведи ему. До завтра.

― Жан, спасибо, что помог мне организовать это всё для Оли. ― Голос Сережи настигает Жана уже у двери. Остановившись, но не оглянувшись, он кивает, мгновение мнется на пороге и молча прикрывает за собой дверь.

― Я чувствую себя подонком, ― после минутного молчания зачем-то озвучивает Сережа и свои, и мои чувства.

― Мы с тобой пара. Пары занимаются сексом. Кому как не Жану это знать? ― глухо говорю я и безуспешно пытаюсь растянуть губы в улыбку. Нестерпимо хочется разреветься, но я держусь и, поднявшись на ноги, отхожу от дивана и жестом подзываю Сережу к себе.

― Оля, я не буду заниматься с тобой сексом, ― приблизившись, произносит Сережа, берет мою руку и подносит к губам. ― Ты устала. Расстроилась из-за Жана. Не нужно себя насиловать. Давай я провожу тебя в спальню?

― А если я хочу заняться с тобой сексом? И не хочу ни в какую спальню? ― с вызовом спрашиваю я, хотя не уверена ни в первом, ни во втором утверждении.

― Оля, Оля, Оля… ― Он бережно обнимает меня и прижимается губами к моим волосам. ― Ты же не считаешь меня совсем уж глупым? Думаешь, я ничего не понимаю? Это не мы с тобой пара. А вы с ним ― два древних извращенца, которые за сто или двести лет так и не наигрались в идиотские игры. Это не мне ты изменяешь, если спишь с ним. Ты ему изменяешь со мной. Причем с его же согласия. Оля, не говори ничего, пожалуйста. Позволь мне сохранить хотя бы остатки достоинства.

Я понимаю, что он прав, но сказанное им задевает меня, заставляет занять оборонительную позицию, по привычке ощетиниться всеми иглами, повысить голос и отрицать, отрицать, отрицать всё, чтó бы я ни услышала в ответ.

― Значит, мы не пара? Я играю в идиотские игры? Изменяю с тобой своему бывшему мужу? Какого черта, Сережа?! Я не слышала бóльшего бреда! Если ты не хочешь со мной спать, скажи прямо! За каким дьяволом нести эту околесицу?!

― Оля, не нужно, ― мягким голосом говорит мне Сережа.

― Может, ты прекратишь говорить со мной, как с умственно отсталым ребенком?! Я сказала тебе, ты ошибаешься! Чтó тебе непонятно?! ― по инерции продолжаю я, а он с нежностью целует меня в лоб, чуть отстраняет от себя и улыбается печальной полуулыбкой.

― Хорошо. Я понял. Прости меня, ― говорит он, и все заготовленные мной конструкции разбиваются в дребезги об его нежелание отстаивать свою правоту. Ни я, ни Жан не отступили бы, не сдались вот так ― безо всяких к тому оснований, и даже найдя в себе силы промолчать, надолго затаили бы обиду и рано или поздно припомнили противнику каждое задевшее за живое слово.

― Чтó ты понял?! ― с надрывом переспрашиваю я и сжигаю мосты. ― Какая я сука, которая никогда не сможет сделать выбор между вами?! Да! Ни черта у нас с ним не закончилось! И не закончится, пока один из нас жив! Ты связался с конченной женщиной, Сережа. С тварью, которая трахается со своим бывшим всякий раз, стóит тому объявиться. Потому что не умеет ему отказывать. И не хочет. Ключевое ― не хочет, Сережа. Может, всегда могла, но не хочет.

― Олечка, чтó же ты говоришь… ― с жалостью в голосе произносит Сережа, и от злости у меня темнеет в глазах. Я вырываюсь из его рук и делаю шаг назад.

― Правду! Я говорю тебе правду. Которую должна была сказать сразу, вместе с тем, ктó я и почему вступать со мной в близость смертельно опасно. Я тебе изменила. Слышишь меня?! Будешь продолжать относиться ко мне, будто я хрустальная?! Никогда никому не изменяла за всю длинную-длинную-длинную жизнь. А тебе изменила. Единственному человеку, который уважал меня и ценил. Дура? Да! Конченная? О, еще как! ― Меня начинает трясти. Из-за слез я не вижу выражения его лица, да по-честному и не хочу видеть. Я захлебываюсь слезами, растираю их по лицу, уже не просто плáчу, а рыдаю навзрыд, отступаю назад, спотыкаюсь и чудом умудряюсь сохранить равновесие.

Я не понимаю, какого черта творю, хочу, но не могу объяснить ничем не оправданную истерику гормональным всплеском. Проблема во мне, и она никак не связана со злосчастной беременностью. Сама того не желая, я провоцирую Сережу, жду, когда он выйдет из себя, накричит, оттолкнет, начнет мериться характерами, заткнет, поставит меня на место. Я привыкла к таким отношениям, в них я чувствую себя живой, могу быть сильной, что-то противопоставить партнеру, но я ничего не могу предложить человеку, который молится на меня, отказывается разглядеть черное, гнилое нутро, буквально подсунутое ему под нос, смотрит, как на величайший дар в своей жизни, и не бежит от меня сломя голову даже тогда, когда не остается никаких иных вариантов.

― Когда? ― спрашивает меня он. Я продолжаю давиться слезами, трясу головой, пытаюсь, но не могу вникнуть в суть вопроса. Почти мечтаю о пощечине, о том, чтобы он назвал меня дрянью, оттолкнул с прохода и хлопнул дверью. ― Оля, когда это случилось? Здесь? В этом доме?

Наконец до меня доходит, чтó Сережа хочет от меня услышать. Честно стараюсь выдавить слово «да», но с моих губ не срывается ничего, кроме безутешных рыданий и бессвязных надрывных стонов.

Мне удается кивнуть ему. Он делает шаг в мою сторону, я крепко зажмуриваюсь, не вижу, не слышу, а всем телом чувствую его приближение. Экзальтированно замираю, ожидая, что он схватит меня за плечи, швырнет на стену или придавит к двери, закричит, толкнет или ударит, но Сережа обнимает меня ― осторожно и бережно, привлекает к себе, с нежностью гладит по волосам и принимается нашептывать что-то успокаивающее мне на ухо.

Его поведению нет объяснений, но я сдаюсь ― утыкаюсь лицом ему в плечо, пачкаю потекшей косметикой, выплакиваю остатки слез, прижимаюсь к нему так крепко, что становится трудно дышать, судорожно запускаю пальцы в его волосы, поднимаю голову и, повинуясь порыву, слепо нахожу его губы, впиваюсь в них жадным, просоленным слезами поцелуем. Он застывает, не сопротивляется, не отталкивает меня, какое-то время не отвечает, а потом подхватывает меня под ягодицы, приподнимает вверх, и я оплетаю его ногами. Молча, тяжело дыша, он не прислоняет меня к стене, не усаживает на стол, делает несколько шагов и аккуратно опускает на стул, на котором сидел Жан. Сережа по-прежнему ничего не говорит, разжимает руки и отходит в сторону. До боли я прикусываю губу, чтобы сдержать вновь подступившие к глазам слезы. Смиренно сознаю, что всё кончено, хочу встать и уйти, но не нахожу в себе сил подняться на ноги. Я закрываю лицо руками, стараюсь выкинуть из головы все мысли, жду хлопка закрывшейся за Сережей двери, но вздрагиваю от неожиданности, услышав, как совсем рядом его голос тихо зовет меня по имени.

― Сережа, ты… ― начинаю говорить я, но он качает головой и протягивает мне руки. Не сразу я понимаю, чтó изменилось, лишь мгновение спустя в моей голове что-то щелкает, и до меня доходит, что Сережа погасил электрический свет, а единственным оставшимся освещением служат отблески пламени из камина и призрачный лунный свет, щедро заливающий комнату из панорамных окон.

С его помощью я поднимаюсь со стула и невольно ахаю, когда без паузы, спокойно и уверенно он берет меня на руки, в несколько шагов пересекает гостиную и останавливается возле самого эркера.

― Пожалуйста, молчи, ― просит меня он и укладывает на расстеленный перед окнами, снятый с дивана плед. Опустившись рядом, он смотрит на меня пристально, томительно долго, а потом жестом приказывает мне повернуться к нему спиной. Как всегда ловко и без промедлений, имея за плечами длительную практику освобождения меня из сложносочиненных вечерних платьев с различными застежками, Сережа расстегивает крючочки и молнию, стягивает с меня платье, небрежно отбрасывает его в сторону и терпеливо дожидается, когда я справлюсь с пуговицами его костюма и рубашки. Без спешки мы избавляем друг друга от последних предметов одежды. Бесстыдно, по-хищному прищурившись, я окидываю его взглядом ― невероятно красивого, полностью обнаженного, как будто высвеченного в сумерках лунным светом, и грубовато толкаю спиной на плед. Склоняюсь над ним, покрываю его лицо невесомыми быстрыми поцелуями, провожу языком по его губам, отстраняюсь, стóит ему потянуться ко мне, тихо смеюсь и накрываю его губы своими. Мягко, но настойчиво я углубляю поцелуй, не оставляю Сереже ни единого шанса мне не ответить, издаю стон удовольствия, когда наши языки переплетаются, и провожу ногтями вниз по его груди, по животу, пробегаюсь пальцами по стволу стоящего члена, разрываю поцелуй и, опустившись ниже, обхватываю головку губами.

Намеренно медленно, зная всё о его пристрастиях, вкусах и анатомии, ртом и руками я довожу его до самого пика, и его хриплый стон звучит для меня райской музыкой. Сережа притягивает меня к себе, я обнимаю его, прижимаюсь, как могу, близко, крепко, прислушиваюсь к его успокаивающемуся сердцебиению, пока он приходит в себя, счастливая уже оттого, что он рядом.

Обеими руками он поднимает мою голову, заглядывает в лицо и не может сдержать улыбку.

― Ты жутко выглядишь, ― комментирует он увиденное, а я больше не удивляюсь тому, что ничто из сказанного им не звучит для меня оскорбительным или обидным.

― У тебя, конечно же, нет белоснежного шелкового платка? ― уточняю я, и Сережа пожимает плечами.

― Я не твой Жан, даже если по недомыслию обряжаюсь в похожие на его шмотки.

― Тебе идет, ― говорю я, провожу рукой под глазами и предсказуемо обнаруживаю на подушечках пальцев оставшиеся на них черные следы растекшейся косметики. ― Но лучше оставайся самим собой. У тебя нет никаких причин кому-то подражать.

Аккуратно он переворачивает меня на спину и, подобрав свою рубашку, по- детски слюнявит ткань и с педантичным старанием принимается очищать мое лицо.

― Ты правда никому прежде не изменяла? ― спрашивает он, и я отрицательно качаю головой, не сводя с него зачарованного взгляда. В лунном свете его лицо кажется мне не просто красивым, совершенным, лишенным возраста, потусторонним, неземным.

― А ты?

― Доводилось, ― однозначно отвечает он, не отвлекаясь от своего занятия, и просит меня закрыть глаза, чтобы стереть с ресниц остатки туши.

― И мне? ― выполнив его просьбу, всё же задаю я вопрос, хотя не сомневаюсь в его ответе.

― Тебе ― нет, ― слышу я его голос и с готовностью отвечаю на поцелуй, когда его губы легко прикасаются к моим губам.

― Жан ― мое благословение и мое проклятие, ― не открывая глаз, говорю я.

Рука Сережи замирает, стóит мне произнести имя бывшего мужа, но мгновение спустя как ни в чем не бывало осторожно и деликатно продолжает двигаться по моим векам. ― Если бы я его не встретила, к этому времени от меня ничего не осталось бы. Если только зубы. Я читала, чтó происходит с телом через сто лет после захоронения. Не остается ничего, Сережа, только пыль и прах…

― Как это случилось? ― впервые спрашивает меня Сережа, а я перехватываю его руку, подношу к губам и целую.

― Я убила себя у него на глазах, ― произношу я слова одного из самых страшных признаний в жизни и открываю глаза, чтобы видеть его реакцию. Невольно он отшатывается от меня, недоверчиво хмурится и очевидно пытается поставить себя на место Жана. ― Чтобы вампир родился, человек должен умереть, Сережа. Я очень хотела стать вампиром. И как только он сказал мне, чтó для этого нужно сделать, я убила себя. Понимаешь… я боялась, что он уйдет от меня. Потеряет ко мне интерес. Я боялась стареть. Боялась, что умру и потеряю его. Для меня всё было завязано на нем и только на нем. А он думал, что я мечтаю о вечности. Грежу о вечной любви. Но я же знала, какой он. Непостоянный. Жаждущий свободы. Неприемлющий даже малейшего давления. Я хотела просто возможности быть рядом. Сейчас сознаю, что так было нельзя. Но я растворилась в нем. Буквально! Потеряла саму себя. Жила им. Дышала. Опутала собой по рукам и ногам. Лишила его воздуха. А он слишком любил меня, чтобы просто развернуться и уйти. И то, что именно он меня инициировал… я не знаю, как объяснить, но это имеет значение. Нас будто связало навечно прочной, как сталь, нитью. И ее ни разорвать, ни перерубить ― даже со своими собственными конечностями! Пока мое сердце бьется, мы будем связаны. Ты представить не сможешь, сколько раз он бросал меня. Какое несчетное количество раз изменял. Так унизительно, жестоко, глупо… без какой-либо фантазии. Он ведь даже не влюбляется. Не испытывает каких-то сильных страстей. Просто трахает баб направо и налево. Не разбираясь, кто, зачем, почему. Ему наплевать на них. Он даже не понимает, что делает больно мне. Просто может и делает. И вот это моя вечность, Сережа. Та, которую я сама на себя накликала. Та, которую я заслужила. Я по собственной воле напоролась на нож и умерла. И знаешь, что он сделал в первую очередь, когда возродил меня к жизни?

― Нет, Оля. Не представляю его реакцию, ― механическим голосом говорит Сережа. Его глаза продолжают смотреть на меня со смесью жалости и испуга. Через силу я улыбаюсь ему и пожимаю плечами.

― Он залепил мне такую пощечину, что у меня искры из глаз посыпались, ― с истерическим смехом рассказываю я о первых минутах своего «удивительного» посмертия. ― Окровавленной рукой. Потому что для обращения вампир должен напоить человека своей кровью. Вот так с самых первых секунд мне дали понять, что новая жизнь не будет похожа на волшебную сказку. И она не была похожа. Так и продолжала год за годом бить меня мордой об стол!

― Он поднимает на тебя руку?

― Что? ― задумавшись, я не сразу улавливаю смысл вопроса и отвечаю ему ― категорично и без паузы, заставляя его облегченно выдохнуть. ― Нет, конечно, нет! И потом, во мне достаточно силы, чтобы не просто оказать сопротивление, но и хорошенько дать сдачи. Я рассказала тебе не за тем, чтобы пожаловаться. Сережа, я сама выбрала себе вот такую жизнь. И глупо что-то требовать от Жана. Глупо что-то от него хотеть. Он такой, какой есть. Никогда не менялся. И уже не изменится. Я с этим живу больше ста пятидесяти лет. Ты всё правильно сказал. Мы ― древние извращенцы. Которые не умеют отдавать. Не справляются с гневом друг на друга. Должны были устать друг от друга, достать до печенок за столько лет, но я продолжаю в нем нуждаться. Мне нужно видеть его ― хотя бы иногда. Слышать. Дотрагиваться до него. Это так больно ― быть с ним. Но без него я перестаю чувствовать себя живой. Я пыталась тебя оттолкнуть. Столько раз пыталась. Почему ты не послушал меня? Зачем настаивал? Сереженька, я сломала тебе жизнь. И не будет лучше. Ничего не будет!

Нежно-нежно, едва ощутимо подушечками пальцев он стирает слезинки с моих глаз.

― Почему ты такая дурочка? Ну как не будет? ― улыбается Сережа и, наклонившись, крепко целует меня в губы. ― У нас с тобой будет ребенок. Ты опять умудрилась об этом забыть?

Я всхлипываю, смеюсь и плачу одновременно, вновь ловлю его руку и прижимаю к губам.

― Прости меня, пожалуйста, ― шепотом выговариваю я, но он качает головой и с той же сводящей меня с ума нежностью проводит ладонью по моей щеке.

― Я благодарен тебе за честность, ― говорит он. ― Просто дай мне время всё это осмыслить. Я не знал деталей, но ты не открыла мне ничего нового. Я наблюдаю за вами уже больше недели. И ты думаешь, чем-то меня шокировала? Ну, кроме информации о том, что ты бросилась на нож, чтобы быть с ним. Это слишком даже для тебя, моя милая. Насколько же ты отбитая… Нет, вы оба… Блядь, нет! Все мы трое! Отбитые извращенцы и хреновы мазохисты!

В его словах нет и не может быть ничего смешного, но мы смеемся, хохочем до слез, до мышечных спазмов, пока смеяться не становится физически больно.

― Олечка, ― просмеявшись, зовет меня он, ― почему у вас с ним нет детей?

― Вампиры не размножаются, ― повторяю тысячу раз слышанный мной от Жана постулат.

― То есть? ― Сережа вздергивает брови и многозначительно кладет ладонь мне на живот.

― Вот то и есть. Не размножаются. Не известно ни одного случая. Но, знаешь что, Сережа, ― я пожимаю плечами и чуть подрагивающими губами заканчиваю фразу, ― если кто и мог залететь, то только я. С моим уникальным везением!

― А может быть, нам правда повезло? Ты не «залетела», ― обозначив в воздухе знак кавычек, говорит мне Сережа, ― от первого встречного. Отец твоего ребенка любит тебя больше всех и всего на свете. Я никуда не денусь. Сделаю всё, чтобы вы были счастливы. И если для счастья тебе необходимо присутствие твоего озабоченного вампира, пожалуйста. Черт с ним, я постараюсь научиться его терпеть. Ради тебя. Тебе не нужно никого выбирать и ни от кого отказываться. А если он не захочет или не сможет терпеть меня, то… пусть катится на три буквы, Оля! Пока ты сама меня не прогонишь, я никуда не уйду.

― Твою мать, Сережа, ― оглушенная его словами, растроганно выдыхаю я и в какой уже раз за последние полчаса не могу сдержать слез.

― И я тоже люблю тебя, Оля, ― смеется он, тянет меня на себя, покрывает поцелуями шею, грудь, опускается ниже. Пальцами ласкает меня между ног, притягивает к себе мою голову, завладевает губами, свободной рукой вынимает из моей прически оставшиеся шпильки и пропускает между пальцами распущенные пряди. Утыкается лицом мне в шею, и от его жаркого шепота моя кожа покрывается мурашками. ― Твои духи сводят с ума. Я не зря потратил столько времени на их поиски.

Приподняв, он усаживает меня сверху, позволяя выбрать и задать темп, который мне удобен и нравится. Со сдавленным стоном я тянусь к его губам, переплетаю наши пальцы, с каждым движением поднимаюсь всё выше, выше, к звездам, так высоко, что при желании, кажется, могу дотронуться до самой луны. Затуманенным взглядом, как и мечтала, любуюсь из панорамных окон заснеженным садом. Опускаюсь к Сереже и на пике наслаждения истово и искренне снова и снова повторяю ему слова любви.

Расслабленная, удовлетворенная, я опускаюсь ему на грудь, но он не дает мне сомкнуть глаза и настойчиво трясет за плечо.

― Пойдем в спальню, ― безапелляционным тоном говорит он и силой заставляет меня подняться. ― Завтра понедельник. Утром придет клининг. Будешь бегать за ними по всему дому, чтобы внушить, что они нас не видели?

― Хорошо, давай уберем всё и пойдем спать, ― растирая лицо руками, сонным голосом выговариваю я.

― Я сам! ― Сережа натягивает на меня трусики, продевает мои руки в рукава своего пиджака и, подхватив на руки, усаживает в кресло. ― Милая, если хочешь, спи. Я закончу и отнесу тебя в кроватку.

― Больше не больно? ― одними губами спрашиваю я, дотрагиваясь до пластыря на его многострадальной ладони.

― Нет, не волнуйся за меня. На мне заживает, как на собаке, ― улыбается он и прижимается губами к моему лбу. ― Твой муженек разрешил мне вальсировать. Значит, всё со мной хорошо. Если… это не его хитрый план от меня избавиться!

― Жан в первую очередь врач, а уже потом мой ревнивый муженек. И у него другая стратегия. Он сведет в могилу своим нытьем и пошлыми шуточками!

Сережа смеется, разгибается, какое-то время смотрит на меня и виновато улыбается.

― Оля, а я забыл поздравить тебя с Днем защитника отечества. То, что ты мне тогда рассказала… о войне… не выходит у меня из головы, и я…

― Сережа! ― обрываю я бессвязное бормотание, хватаюсь за его руки, тяну к себе и целую в губы. ― Хрен с ним, с двадцать третьим февраля! Ты всё правильно сказал. Это был мой праздник. И благодаря вам с Жаном он удался.

Он гладит меня по голове и отходит, чтобы убрать со стола. Я смотрю ему вслед ― бесстыдно, соблазнительно обнаженному, довольно улыбаюсь, словно сытая кошка, и прикрываю глаза.

― Сереженька, не забудь мои цветы, ― уже сквозь сон прошу его я, зная, что он не нуждается в напоминаниях. И первое, что я вижу утром, проснувшись в своей постели, ― прекрасные раскрывшиеся бутоны белоснежных пионов.

Как отметил Жан, мы дали им шанс. И они не замедлили им воспользоваться.

― С добрым утром, ― слышу я голос Сережи, а его горячие губы щекотно прижимаются к моему плечу. ― Надеюсь, ты не против, что я остался на ночь?

Я оборачиваюсь к нему, подставляю губы для поцелуя и следующие полчаса всеми доступными способами наглядно показываю ему, насколько я рада, что он не оставил меня спать в одиночестве.

---

1) «Приятно познакомиться» (франц.)

Вернуться к тексту

2) хозяйство (семья) втроем (франц.)

Вернуться к тексту

3) ты всё еще Ольга (франц.)

Вернуться к тексту

4) всё еще Ольгой (франц.)

Вернуться к тексту

5) «Так ты не послал это таинство ко всем чертям?» (франц.)

Вернуться к тексту

6) Какое очаровательное богохульство! (франц.)

Вернуться к тексту

7) О такой жене я и не смел мечтать! (франц.)

Вернуться к тексту

8) всё еще Ольгой (франц.)

Вернуться к тексту

9) Мой бог! Если бы мы не были бессмертны, то поубивали бы друг друга еще лет 20 назад! (франц.)

Вернуться к тексту

10) Прости меня, что не умираю по первому требованию! Но мне нетрудно избавить тебя от своего присутствия. Можешь навещать мою могилу в Смоленске, если тебе так неймется почувствовать себя счастливым вдовцом. (франц.)

Вернуться к тексту

11) «Приятно познакомиться» (франц.)

Вернуться к тексту

12) Волшебной ночи тебе с твоей прекрасной Снегурочкой, Сережа. (франц.)

Вернуться к тексту

Передо мной, в самом центре комнаты стои́т большущая продолговатая коробка ― в половину моего роста, обтянутая переливающейся в свете люстры серебристой упаковочной бумагой и перевязанная изящным шелковым бантом. Застыв на пороге гостиной, я не могу оторвать от нее глаз.

Облокотившись на свой подарок, мой бывший супруг в ожидании реакции выразительно приподнимает брови и изгибает губы в фирменной улыбке «демона-искусителя».

― Оля, ты же не собираешься падать в обморок? ― проникновенным голосом спрашивает меня он, и только тогда я вспоминаю, что дыхание необходимо для поддержания жизни не только людям. Резко выдохнув, я жадно глотаю ртом воздух, делаю несколько решительных шагов вперед и останавливаюсь перед Жаном. Когда он в последний раз дарил мне что-то столь же масштабное? Да когда он в принципе в последний раз мне что-то дарил?! Те же цветы, духи, ювелирку и прочие общепринятые банальности я не получала от него лет десять или пятнадцать. Моя память не зафиксировала год, ставший для нас точкой отсчета и невозврата, просто однажды ― не одно и не два десятилетия назад ― мы перестали обмениваться подарками. Новый год. Рождество. Его День рождения. Затем мой. Праздники помельче, вроде Именин, Восьмого марта, потерявших какое-либо значение годовщин. Мы не поздравляли, не отмечали, ничего друг для друга не покупали не по причине застарелых или свежих обид, не потому что были в ссоре, не из желания отомстить за что-то или наказать и даже не из-за многочисленных расставаний, мы будто переросли человеческие праздники и связанные с ними эмоции ― так, как дети вырастают из веры в Деда Мороза и прочие придуманные для них взрослыми сказки. Изредка Жан одаривал меня букетами, тысячным кольцом, тысяча первыми бусиками или браслетиком ― в честь очередного счастливого воссоединения, в попытке вымолить прощения или если семье требовался мой дар, а мы, как обычно, пребывали в состоянии перманентной холодной войны. Сережа ошибался, я не была избалована подарками, но и не видела в этом повода для огорчений. Моя «вечная» жизнь оказалась слишком сложной, непредсказуемой и интересной, постоянно держала в тонусе, чтобы тратить время на пустые сожаления о том, что в ней не нашлось места для человека или людей, готовых «осыпать меня бриллиантами». Подарки Сережи, как, например, духи, практически идентичные тем, которые я когда-то любила, украденные для меня из музея куклы и, пожалуй, рояль, привезенный Жаном на мое новоселье в начале девяностых годов прошлого века, были дороже любых драгоценностей, на самом деле тронули и поразили меня, сотворили невозможное и пробудили от летаргического сна подзабытые детский восторг и благодарную радость.

В растерянности я перевожу взгляд с коробки на довольное лицо Жана и обратно, не представляя, как реагировать на этот необъяснимый, так несвойственный ему поступок. А ведь я наивно верила, что за отпущенную нам на двоих вечность успела выучить наизусть все порывы и странности моего мужчины, как и в то, что давно разучилась удивляться!

― Зачем ты? Что это? Ну что ты… Зачем? ― бессвязно, шепотом произношу я. Вместо ответа он привлекает меня к себе и, двумя пальцами вздернув вверх подбородок, целует в губы бесконечно долгим, глубоким поцелуем, от которого подкашиваются колени и путаются мысли. Я не играю в осточертевшее нам обоим «сопротивление», терпеливо дожидаюсь, когда он отпустит меня, и не свожу с его лица вопросительного взгляда.

― Сегодня моя ночь, ― говорит он и, словно дав исчерпывающее объяснение наличию гигантской коробки посреди гостиной, одаривает меня горделивой улыбкой. ― Мы будем спать вместе впервые за… сколько лет прошло с последнего раза?

― Ты не спишь, ― вновь переключив внимание на коробку, машинально поправляю я. ― И потом я не согласилась с придуманной вами дикостью.

― Тебе и не нужно соглашаться. Ты проиграла. Мы выиграли. Будь последовательной и честной.

― Будете на пáру меня насиловать? ― Я вскидываю на него злой взгляд, а он предсказуемо смеется над моим возмущением.

― Тебя не нужно насиловать. Ты более чем добровольно прыгаешь в койку то с ним, то со мной. Разве не так? ― спрашивает Жан и выпускает меня из объятий. Покачнувшись, я отступаю назад и прячу обе руки за спину. Он верно трактует мой жест и с демонстративным бесстрашием приближает свое лицо к моему. ― Нестерпимо хочется залепить мне пощечину? Верно? Но куда сильнее ты хочешь узнать, чтó я для тебя приготовил?

― Прыгаю в койку… ― повторяю за ним я и растягиваю губы в кривую усмешку. Часто-часто моргаю и киваю на коробку позади него. ― А вот это в твоей логике я «насосала», так?

Он вздыхает, меняется в лице и прикрывает глаза.

― Оль, прости, ― тихим голосом извиняется он, аккуратно кладет руки на мои плечи и вновь наклоняется к лицу. ― Никто не собирается тебя насиловать или принуждать к чему бы то ни было. Ты кричишь ночами. У тебя под глазами жуткие синяки. Почему не попробовать мой способ? Ты прижмешься к теплому человеку. Почувствуешь себя защищенной. Когда или если тебе приснится что- то плохое, тебя обнимут, успокоят, и ты сможешь снова заснуть. К чему строить из себя героиню? Оль, ты не справляешься.

― Так чтó в коробке? ― сдаюсь я, и Жан прижимается губами к моему виску.

― Тебе нужны положительные эмоции. Нужно чем-то занимать время. И организовывать досуг. Книги ― вещь хорошая, но не в режиме двадцать четыре на семь. Для собирания пазлов ни одному из нас не хватает терпения. А шахматной доской ты едва не проломила Сереже голову. ― Он смеется и не дает мне отвернуться. ― Вот я и подумал, что должно быть в твоей жизни что-то помимо чтения и дурацких «убивашек времени». Кроме того, ты можешь радовать не только себя, но и нашу драгоценную лялечку. Уже сейчас прививать ей чувство прекрасного.

― Драгоценную лялечку? ― переспрашиваю я, не в силах сдержать улыбку.

― Я думал, ты зацепишься за местоимение, ― улыбается мне в ответ Жан.

― «Нашу»? Если вы с Сережей разделили меня, просто сообщив мне об этом, почему не поделить и моего ребенка?

― Оля, никто тебя не делил. И я отлично помню, ктó отец твоего ребенка. Иди сюда! ― Беспечно он отмахивается от моих слов, разворачивает меня к коробке и заставляет развязать бант. ― Дальше я сам. Закрой глаза.

― Жан! ― пытаюсь протестовать я, отталкивая от себя его руки. ― Ты прекрасно знаешь, как я ненавижу сюрпризы! Почему просто не открыть эту чертову коробку?!

― Потому что я люблю красивые жесты, а ты мне сейчас бессовестно врешь, ― мягко произносит он, обнимает меня со спины и прижимает к себе. ― Мы оба знаем, как ты обожаешь красивые вещи, всё блестящее и переливающееся. Ты ― ребенок, который никогда не вырастет, и слава богу! Оля, у нас так мало поводов для радости. Будущее страшит неопределенностью и бесперспективностью. В биллиардной музицирует твой Сережа. В виде исключения, один раз, дай мне почувствовать себя счастливым. Пожалуйста... Совсем немного. Чуточку. Позволь мне тебя побаловать.

― Ну чтó я должна сделать?! ― в притворном раздражении спрашиваю я, а моя кожа покрывается мурашками от его жаркого дыхания.

― Просто не сопротивляйся, ― прикасаясь к моему уху губами, шепчет он.

Осторожно, почти невесомо Жан прикрывает мои веки ладонью, и я послушно зажмуриваюсь, когда он убирает руку от моего лица, ласкающими движениями пробегает пальцами вниз по моей шее и, не натягивая, обвивает ее широкой лентой, которую мы минуту назад сняли с его коробки. С чуть слышным шелестом шелк нежно скользит по моей коже, вызывая в теле приятный трепет и совсем неправедные мысли.

― И что это за игры? ― ровным голосом задаю я вопрос, продолжая стоять прямо, не двигаясь, и не открываю глаза даже тогда, когда он ослабляет ленту, опускает ее ниже и резко затягивает вокруг моих плеч.

― Извини, не удержался, ― так же шепотом произносит он фразу, давно ставшую для нас нарицательной, и невольно я смеюсь ― громко, чуть удивленно, то ли от неуместности слов, то ли над странностью мизансцены, и предсказуемо слышу над ухом смех Жана. В несколько оборотов он опутывает мои руки, и я сама завожу их за спину и скрещиваю запястья. Как и я, не беря паузы, чтобы задуматься над тем, что делает, он оборачивает шелком мои запястья и туго натягивает ленту. Для освобождения мне достаточно сделать одно движение, не требующее малейшего усилия, но я стою́ очень прямо, с закрытыми глазами, замираю, точно статуя, а мое возбуждение выдает лишь учащенное дыхание, когда он вновь прижимается губами к моей шее.

― Жан, ― само собой, будто против воли, у меня вырывается его имя. Он откликается тихим смехом и сматывает ленту, освобождая меня из шелкового плена.

― Дурочка, ― горячо шепчет он, ― я запомню твою реакцию. Еще три минуты побудь хорошей девочкой.

Как, очевидно, и собирался, Жан ловко и быстро завязывает мне глаза. Легко приподняв над полом, он переставляет меня на пару шагов от коробки и тут же принимается шелестеть упаковочной бумагой, судя по звукам, по привычке не озабочиваясь ее сохранностью.

Я терпеливо жду, поднимаю руки к груди, с легкой улыбкой провожу пальцами по запястьям и застываю, осененная мыслью, которая должна была прийти в голову хотя бы одному из нас, но пришла только мне ― да и то, случайно и без какой-либо эмоциональной вовлеченности. Крепко, до боли я стискиваю одно запястье, и в этот раз спусковой крючок срабатывает безотказно ― одномоментно в меня как будто вонзаются сотни игл, от иррационального, близкого к панике ужаса перехватывает дыхание, я разжимаю пальцы и безвольно роняю руки вдоль тела. В попытке успокоиться я глубоко вдыхаю и медленно выдыхаю. Мне нужно, жизненно необходимо услышать голос Жана, вновь почувствовать себя в безопасности, и, стараясь придать голосу саркастические нотки, я уточняю, чтó произойдет раньше, он распакует дурацкую коробку или мой ребенок пойдет в школу?

― Еще и минуты не прошло, ― бурчит Жан, и его ворчание совершает для меня очередное маленькое чудо ― возвращает душевное равновесие и способность здраво мыслить. Облегченно посмеиваясь, я прислушиваюсь к звукам безжалостно разрываемой бумаги, нескончаемым чертыханиям, возмущенному кряхтению и непонятной природы грохоту, а сама не могу перестать думать о том, почему действия Жана не стали для меня пресловутым триггером. Я не просто спокойно отреагировала на его откровенно неудачное заигрывание с женщиной, меньше месяца назад пережившей травмирующий опыт насилия, но с удовольствием откликнулась на «невинную шутку», поддержала игру и без тени сомнения инициировала продолжение. Мы остановились по одной причине ― он не планировал заниматься со мной сексом, ни традиционным, ни со связыванием одного из партнеров. Всё, чего он хотел ― красиво открыть для меня свой подарок. Это я завелась, я оказалась не против побыть для него «хорошей» и послушной девочкой много больше и дольше запрошенных им трех минут.

Когда меня привезли в наше убежище, успокоившись и немного обжившись, наивно и опрометчиво я уверовала, что время, проведенное в заключении, не оставило о себе на недобрую память никаких следов. Освобождение от навязчивых болезненных воспоминаний виделось логичным и справедливым завершением моего физического освобождения из заточения. Казалось, вот-вот они исчезнут, перестанут отравлять мою жизнь, воплощаться в кошмарных снах, рассосутся сами собой так же, как синяки на моем теле, лице и запястьях. Однако вампирская регенерация бессильна перед душевными травмами, всё, что в ее власти ― избавить тебя от телесных шрамов. Я попыталась справиться сама, взять под контроль эмоции и переживания, но потерпела сокрушительное поражение. Честно пыталась, но не смогла забыть о тесноте и удушливой темноте кладовки, об устланной сгнившим сеном клетке, размеры которой не позволяли распрямиться и вытянуться в полный рост, о буквально сводящем с ума покалывании в онемевших руках, о нестерпимой, стреляющей боли в скованных запястьях и мучительном осознании собственной беспомощности. Спусковым крючком для «активации памяти» сработать могла любая мелочь ― случайно брошенное слово, тактильное ощущение, запах, неожиданное прикосновение. Но сегодня, с Жаном я будто забыла, как и чего мне полагалось бояться и избегать. Мои руки были не просто связаны, пусть по моей инициативе, но он связал мне их за спиной, что по определению не могло не стать триггером. Я должна была запаниковать, но мне просто понравилось то, что он со мной делал. Если бы он сразу открыл коробку и не оставил мне времени «на подумать», скорее всего, мне бы и в голову не пришло задуматься о том, что после всего случившегося игры с БДСМ-элементами будут для меня под запретом до тех пор, пока психика полностью не восстановится.

Так почему мне достаточно сжать собственное запястье, чтобы спровоцировать исполненные удушливой клаустрофобии воспоминания, ввергающие меня в кошмары и лишающие сна? И почему с ним всё, что я почувствовала, ― острое, бесконечно приятное возбуждение? Всё, чего я хотела, ― умолять его не останавливаться. Дело в нем? В Жане? В моем доверии ― абсолютном и безусловном? Но в таком случае в чем он неправ? Если мое тело реагирует на него подобным образом, разве предложенный им способ справиться с мучавшими меня кошмарами не то лекарство, которое я вот уже полторы недели отчаянно ищу и не могу отыскать? Не дарованный мне свыше шанс, за который следует ухватиться ― с благодарностью и надеждой? Быть может, сегодня вновь разбуженная посреди ночи собственным душераздирающим криком я согреюсь его теплом, вдохну такой родной и любимый запах, успокоюсь, почувствую себя защищенной и забудусь в спасительных объятиях? На самом деле, чего мне бояться, если он будет рядом? И какого же чёрта я злюсь и устраиваю истерики людям, которые снова и снова вытягивают меня из засасывающей трясины страхов и саморазрушения?! Разве, зная о том, как трудно мне просить о помощи и мириться с собственной слабостью, они с Сережей не приложили все силы, чтобы не оставить моей гордыне ни единого шанса? Если забыть предысторию вероятно последней шахматной партии в моей жизни, мы сыграли в честную игру. Никто не сжульничал, не поддался, не нарушил правила. Я проиграла. Они выиграли. И больше мне не придется спать одной.

Без малого сто лет мы не играли с Жаном в шахматы. Однажды, после очередного своего поражения, сгоряча он поклялся, что никогда не сядет со мной за одну доску, и честно держал слово вплоть до злосчастного вчерашнего вечера. Я смирилась, отлично понимая, почему он не испытывает желания во что-то со мной играть. Ни разу за нашу, помноженную на бесконечность историю отношений он не выиграл у меня ни в одной игре. В карточные и настольные игры мне откровенно везло, даже, если, щадя хрупкое мужское эго, я пыталась намеренно поддаваться. Проиграть Жану в шахматы оказалось и того сложнее, уж слишком плохо он играл и все сто пятьдесят лет, что я его знала, отказывался признать этот очевидный для всех, кто когда-либо видел его за шахматной партией, факт. Он злился, выходил из себя, называл меня ведьмой и «чертовой гипнотизеркой», заставлял отворачиваться, надевать темные очки, несколько раз завязывал мне глаза и всё равно с треском проигрывал. Проигрывал, сколько бы усилий для его победы я ни прилагала.

А после революции, где-то в начале двадцатых годов прошлого века, когда на какое-то время нам пришлось переехать к его дорогому «дедуле», умение играть в шахматы и вовсе обернулось для меня истинным проклятием. По настоятельным просьбам главы вампирского клана я обучила его правильно «двигать деревяшки по шашечкам». Неделю Жан наблюдал за нашими играми, ставшими своеобразным ритуалом: я возвращалась домой с работы и, не успевая поужинать или передохнуть, попадала в цепкие объятия дедушки Славы, который отволакивал меня в свою комнату и, невзирая на сопротивление и возмущения, усаживал перед шахматной доской с уже расставленными им фигурами. Напрасно я думала, что, позволив деду выиграть, смогу избавиться от его навязчивого общества. «Дедулю» не волновал результат, его увлекал игровой процесс. Раз за разом, без устали и с горящими глазами двигал он по «шашечкам» свои «деревяшки» и нетерпеливо ждал ответного хода. Молниеносно ходил сам и вновь осуждающе замирал, вперив в меня пристальный, давящий взгляд, под которым невольно делалось так неуютно, что всё чаще я бездумно переставляла свои фигуры ― просто чтобы скорей сделать ход, и, как результат, всё чаще проигрывала.

Меньше всего на свете после того, как дед выпускал меня из своей «пыточной игровой комнаты», мне хотелось видеть что-то, связанное с шахматами, но я шла в нашу спальню и снова и снова обнаруживала Жана, с деловитым видом расставляющего на доставшейся мне в наследство доске ненавистные фигуры. Его невозможно было ни умаслить, ни отвлечь, ни соблазнить предложением делать со мной всё, чего бы ему ни захотелось, безо всяких морально-этических запретов, без каких-либо условий и условностей, если он просто согласится «убрать эту мерзость с моих глаз». Он хотел у меня выиграть и не обращал внимания ни на мои проклятия, ни на слезы, ни на летящие ему в голову фигуры. Каждый вечер на протяжении двух месяцев они заставляли меня играть. Я горячо возненавидела их обоих, до тошноты не выносила запах дерева, из которого были сделаны шахматные доска и фигуры, как могла, старалась проиграть Жану, но он умудрялся совершать настолько непостижимые и неподдающиеся логике ходы, что каждая игра завершалась всё менее и менее сдержанными проклятиями, призываемыми им на мою голову, и моим возрастающим отчаянием. Обыграть меня, хотя бы один раз, стало для мужа навязчивой идеей, и дело, конечно, было не только и не столько в шахматах. Он терпеть не мог тогдашнюю свою легенду, согласно которой был вынужден ежедневно мотаться в ближайшую деревеньку, где организовали первый в наших краях колхоз, и изображать опытного ветеринара, не имея особого понятия, как подступиться к несчастной корове, овце или курице. День за днем проживая отвратительную ему реальность, он чувствовал себя проигравшим в самом глобальном смысле этого слова и каждый мой выигрыш воспринимал не только как личное оскорбление, но и как очередной удар ножом в спину. То ли с подачи деда, то ли из-за моего несдержанного характера он вбил себе в голову, что я стремлюсь его подавить, ни во что не ставлю и использую ненавистную нам обоим игру, чтобы «еще сильнее его унизить».

Окончание шахматного марафона, о котором я буквально молилась, не принесло мне ни облегчения, ни радости. Во всех трех сыгранных нами партиях я делала самые глупые, невыгодные для себя ходы, но ни в одной так и не сумела проиграть. Жан продолжал двигать фигуры по клеточкам вне какой-либо логики ― так, что ни один его ход невозможно было предугадать. В сердцах он бросил мне в лицо обидные и несправедливые слова: «Неужели тебе трудно было хотя бы один раз не показывать мне свои стальные яйца?! Почему ты так одержима идеей доказать и мне, и себе насколько ты умнее, сильнее, лучше?! За каким дьяволом тебе нужны эти бесконечные победы?! Может, все вокруг правы, и тебе просто доставляет удовольствие меня унижать?» «А как я могу тебе проиграть, если у тебя не хватает мозгов запомнить элементарное: не нужно подставлять под удар фигуру за фигурой! И запиши, если так трудно запомнить, как ходит…» ― из последних сил я старалась не повышать голос, но он не оценил моих усилий и не дал мне договорить, с грохотом швырнув доску в стену. «Никогда больше! ― сквозь зубы пообещал Жан и за локоть притянул меня к себе. ― Если бы дело было в putain d'échecs⁽¹⁾. Дело в тебе. В нас… во мне! Ты разрушаешь всё, к чему прикасаешься! Ничего не оставила! Ни достоинства, ни самоуважения… у меня нет ничего. Вообще ничего не осталось! Даже профессии. И ты с упоением пляшешь на костях! Ольга, черт бы тебя побрал, я всерьез боюсь по-настоящему тебя возненавидеть». Аккуратно я высвободила свою руку из его пальцев и тихо, почти шепотом сказала: «Хорошо, милый. Я тебя услышала». Не задумываясь над тем, что делаю, я вышла в коридор, в несколько шагов добралась до входной двери и, распахнув ее, в чем была, даже не обувшись, вывалилась во вьюжную январскую ночь. Голыми ногами по колено утопая в наметенных сугробах, не разбирая дороги, брела я по безлюдной неосвещенной улице, чуть живая от холода и обессиленная от нестерпимого голода, потому что тем вечером они снова не дали мне поесть. Метель остервенело хлестала по лицу, по незащищенным одеждой шее, рукам, ногам, путала мокрые выбившиеся из прически пряди, слезы льдинками застывали на щеках, а в голове не было ни единой связной мысли, только бесконечно прокручивались, повторяясь еще и еще, сказанные мне мужем исполненные ненависти слова. Я шла и шла, согнувшись от ветра и холода, постепенно успокаиваясь и приходя в себя, и уже собиралась развернуться назад, когда кто- то резко и грубо схватил меня за плечо. Надежда, что Жан нагнал меня, чтобы извиниться, угасла в ту же секунду, как зародилась. Огромный кулак в рваных рукавицах со свистом рассек воздух и впечатался в мою скулу, и, скорее, от неожиданности, чем под влиянием сильного, но вовсе не сокрушительного для меня удара, я рухнула под ноги мужику в белом от снега тулупе и с чернявой, неопрятной и клокастой бородой. В то время, несмотря на тяжелую и во многом страшную жизнь, у меня будто атрофировалось чувство самосохранения, я не ведала опасности, не боялась людей, которых по определению следовало бояться. Во мне не было страха, только злость и мучительный голод. Острая боль вспыхнула и угасла, но успела прочистить голову, и я всесторонне прочувствовала нелепость своего поступка. Кому я хотела сделать хуже и чтó доказать? Что Жан неправ и несправедлив, и вовсе не я виновата во всех его неудачах? Если бы существовала физическая возможность насмерть замерзнуть или пасть жертвой жестокого изнасилования, как это изменило бы его ко мне отношение? Он пожалел бы меня? Почувствовал себя виноватым? На оба вопроса, валяясь в окрашенном моей кровью сугробе, я могла с уверенностью ответить категоричным и твердым «нет». И я, и он были уверены, что без меня его жизнь станет лучше, обретет утраченную гармонию, выправится и наконец заиграет яркими красками. Не вернись я домой, он не стал бы оплакивать потерю, наоборот, вздохнул полной грудью, наслаждаясь такой желанной, необходимой ему свободой. Даже ничего не значащий проигрыш в шахматы порождал в нем по отношению ко мне лютую и, с его точки зрения, абсолютно оправданную ненависть. Наш брак зашел в тупик, из которого не было выхода. Я всё еще хотела быть с ним, а Жан, не скрываясь, мечтал от меня избавиться. От мучительного осознания краха всего самого дорогого и ценного, что когда-либо у меня было, скрутило внутренности и закололо в висках; снедаемая непереносимой душевной болью я жаждала забыться в боли физической, страстно желала быть смертной, самой обычной женщиной, экзальтированно предвкушала удары по лицу грязными валенками и грубые пальцы, неумолимо сжимающиеся на моем горле. Однако в этот момент меня за волосы рванули вверх, и морок спал. Физическая боль и смерть никогда не были пределом моих стремлений. Роль жертвы не подходила мне, не прирастала, как ни прилаживай. А вот удача по-прежнему мне благоволила. Я пропустила вечерний прием пищи, и мой ужин привел себя сам, не самый изысканный и аппетитный, но сытный и сбалансированный.

Обрадовавшись возможности восстановить силы, я позволила оттащить себя в ближайший сарай и не сопротивлялась, когда меня, как котенка, швырнули на сваленное в углу сено. Тяжелое, мерзко воняющее псиной тело навалилось на меня и, поборов отвращение, я сбросила его, перевернула, чтобы удобнее было отужинать, взгромоздилась сверху и обстоятельно приступила к трапезе.

Домой я вернулась спустя три часа после неожиданного для всех домочадцев, включая меня саму, побега в ночную метель. Дед встретил меня на пороге ― мокрую, заледеневшую, выпачканную в крови и грязном сене ― задержал взгляд на порванной одежде, ничего не сказал и, покачав головой, скрылся в своей комнате.

В нашей спальне было темно и пусто. Стараясь не шуметь, я нагрела воду, умылась, переоделась в старый, но теплый халат Жана и до утра прождала его у окна. Он явился, когда нам обоим нужно было собираться на работу, ― такой же, как и я, мокрый, замерзший и измученный, но хотя бы в своем наброшенном на плечи «ветеринарском» тулупе, увидел меня, облегченно выдохнул и, крепко обняв, произнес сокровенное: «Больше никогда и никаких шахмат в моей жизни». Подумал и добавил фразу, услышав которую, я благодарно прижалась губами к его губам. «Сегодня же мы съедем. Я тебе обещаю», ― сказал он и, сдержав слово, на несколько лет отсрочил наш ― для обоих уже тогда очевидно неминуемый ― разрыв.

Без малого сто лет я не приближалась и не прикасалась к шахматным фигурам, пока вчера не поддалась на банальнейшую провокацию. Жану было достаточно высокомерно передернуть плечами, с раздражающей усмешкой бросить: «Ну, раз ты так боишься проиграть обученному мной мальчику…», чтобы я повелась, как наивная девочка. Не подумала о том, что к чертям позабыла не только, как ходит та или иная фигура. Усевшись напротив Сережи, я опустила глаза на доску и с удивлением осознала, что из моей памяти напрочь стерлись даже названия «деревяшек», как когда-то обзывал шахматные фигуры дед Слава. Пешка; конь; что-то на букву «ф»; не лодка, но близко; кажется, король и что-то, к чему у меня вообще не нашлось ассоциаций, ― растерянно рассмотрев каждую «деревяшку», я подняла глаза на противника, а Сережа верно оценил мое замешательство. «Давно не играла, ― без вопросительной интонации резюмировал он и поднял фигуру, которую я никак не могла вспомнить. ― Слон. Ходит по диагонали. Белопольный ― вот так. Чернопольный ― по этим клеточкам». Под испепеляющим взглядом Жана невозмутимо он продолжал двигать и называть фигуры, обезоруживающе улыбался и, окончательно усыпив мою бдительность, в самом начале первой партии по- дурацки проиграл пару пешек. Невольно я увлеклась игрой. Мне почти удалось выиграть, но Сережа, в нужный момент правдоподобно изобразив изумление по поводу «нежданной удачи», свел результат к ничье. Вторую и третью партии мне позволили выиграть. Чтобы закрепить эффект моего «триумфа» и, как дрессируемому животному, предоставить положительное подкрепление правильным, с точки зрения дрессировщиков, действиям, меня галантно отвели на кухню и покормили. Виртуозно инициировав спор во время ужина, Жан сделал ставку на присущие мне азарт и тщеславие и, конечно, не прогадал. Горестно посетовал, что «как бы хорошо я ни играла», за столько лет невозможно не потерять навык и прежнюю хватку. «Мальчика, который три дня назад впервые увидел шахматы», я смогла обыграть, да и то не с первого раза, а вот у него, так, как было раньше, мне уже точно не выиграть. Разумеется, я предложила проверить. И, разумеется, он отказался, тем самым вынудив меня настаивать, и я сама не поняла как, но предложила ему сыграть на интерес. «На желание можно было бы сыграть, но справедливо было бы уравновесить шансы, ― великодушно согласился Жан и достаточно топорно «почесал за ушком» мою гордыню, ― чтобы уравновесить силы. Уж очень хорошо ты, по сравнению с нами, играешь». Вот так легко и непринужденно меня завлекли в расставленную ловушку, когда я обрадованно согласилась сыграть еще одну партию против них двоих. И в этот раз Сережа, который, как выяснилось после моего проигрыша, имел юношеский разряд по шахматам, мне не поддался.

Я понимала, что в их поступке не было злого умысла, оба они по-настоящему заморочились, чтобы помочь мне, но менее обидно от этого не становилось. Какое-то время я пыталась сдержаться, но стоило Жану озвучить условия, которые проигравшей стороне надлежит выполнить, я прицельно и с размаха, не подумав о том, что запросто могу нанести серьезные увечья, метнула доску Сереже в голову. Чудом ему удалось увернуться. «Как это по-мужски благородно, выиграть у беременной женщины, которая сто лет не играла, не смогла вспомнить слово «ферзь» и обозвала ладью «лодкой»! А еще пойти на поводу у беспринципной двухсотлетней твари и притвориться, что не умеешь играть. Гениально, Сережа! Спасибо, что целиком и полностью могу тебе доверять! ― выпалила я и вскрикнула от неожиданности, когда на мое плечо легла ладонь незаметно приблизившегося ко мне со спины Жана. Отпрянув от него, я вскинула руки в защищающемся жесте. ― А ты даже не пытайся заговорить со мной! Я всё сказала. Двухсотлетняя беспринципная тварь!» С двух сторон они попытались взять меня за руки, но я от души ударила Жана ногой по колену, оттолкнула Сережу, на этот раз рассчитывая силу, чтобы ненароком его не травмировать, и, намеренно замедляя шаг, дабы показать, что не воспринимаю всерьез ни наши договоренности, ни их требования, покинула гостиную. Плотно прикрыв за собой дверь, я метнулась к лестнице, бегом поднялась наверх и заперлась в своей спальне.

Несколько раз за вечер то один, то другой приближались к моей двери, стучали, уговаривали и требовали открыть. Ровно в полночь Жан постучался ко мне в последний раз и тихо, зная, что я не могу его не услышать, горестно посетовал, что своим упрямством я делаю хуже только одному человеку ― самой себе. Он ушел, а я бросила в дверь одну из подушек, чтобы хотя бы немного выпустить пар. У меня не было иллюзий, что Жан ошибался, намеревался пристыдить меня или запугать. Наши спальни располагались рядом, и я при всём желании не смогла бы утаить от них свои кошмары. Вновь и вновь, несколько раз за ночь я будила Сережу криком и лишала покоя Жана. Не только я боялась засыпать, потому что в каждом новом сне уровень насилия повышался: меня били, заковывали в кандалы, запирали в кладовках и клетках, швыряли в воду, заставляли встать на колени перед плахой, взмахивали топором над моей головой, отбирали всякий раз невидимого мной, но громко и душераздирающе плачущего ребенка, бессчетное количество раз пускали по кругу ― рвали одежду, душили, лапали, наваливались толпой и насиловали, насиловали, насиловали до тех пор, пока я не начинала кричать от боли и безысходности. Жан и Сережа врывались ко мне, отводя глаза, бормотали слова утешения, безуспешно порывались обнять, предлагали остаться ― вместе или кому-то одному, но я упрямо отказывалась от помощи. Засыпала и вновь просыпалась от собственного крика. Они пытались остаться против моей воли. Взбешенный моим поведением «неразумного младенца» Жан не придумал ничего лучше угрозы привязать меня к кровати, а я, к своему ужасу и стыду, разрыдалась настолько горько и безутешно, что едва не довела до слез и обоих перепуганных и непривычных к столь откровенному проявлению мной слабости мужчин. Они ушли, и я начала запирать дверь на замок. Столь хлипкая преграда не смогла бы сдержать ни одного, ни второго, но моя истерика напугала их, а потому, боясь повторения, они просто стучали и, не дождавшись ответа, убирались ни с чем.

Проигрыш в партии на желание давал мне возможность, не теряя чувства собственного достоинства, принять помощь, в которой я безо всяких сомнений нуждалась. Требованием, выдвинутым мне победителями, предсказуемо стало позволение проводить со мной ночи, и я была искренне благодарна им за то, что они не попытались заставить меня спать сразу с двумя. Жан и Сережа разделили очередность своих визитов и сегодня за завтраком любезно поставили меня в известность, что эту ночь я проведу в одной постели с бывшим мужем, а завтра меня навестит молодой любовник. Конечно же, я послала их к черту, а Жан с милой улыбкой пообещал снять с петель дверь в моей спальне и при мне ее сжечь. «Спасибо, что не вместе со мной», ― зло бросила я и на весь день закрылась в библиотеке, пока Жан не постучался ко мне с сообщением, что в гостиной меня ожидает сюрприз.

Звуки разрываемой бумаги становятся всё более яростными, я вздрагиваю от оглушительного грохота, уже вызывающего ассоциации с канонадой. Жан выдает одну витиеватую сентенцию за другой, целиком и полностью сплетенные из русских и французских матерных слов, и я не могу сдержать улыбку, окончательно утверждаясь в мысли, что общение с Сережей пагубно сказывается на лексиконе нашего утонченного французского аристократа.

― Жан-Клод Иванович, ― растягивая гласные, приторным голоском зову я и кожей чувствую его раздражение. ― Я забыла, как выглядит солнечный свет. Так давно я в этой повязке.

― Невыносимая ты женщина, ― хмыкает Жан, и по его голосу я понимаю, сколько сил он прикладывает, чтобы смягчить тон. ― Твои руки свободны. Если так невмоготу испортить сюрприз, пожалуйста! Можешь опустить ленту.

Вместо ответа я вскидываю руки вверх, показывая свою покорность, а он шумно выдыхает и облегченно смеется.

― Прости, я не думал, что это такая сложная штука, ― с изрядной долей смущения говорит он и вновь громыхает чем-то, что вытащил из коробки. ― Нужно было сразу позвать Сережу, но я эгоистично захотел, чтобы вся твоя радость и благодарность достались исключительно мне. Без него всё равно ничего не получится. Дай мне еще минуту… или три… максимум пять. Я попробую поставить это так, чтобы ты поняла, чтó за штуку я для тебя купил. Потому что пока эта чертова хрень похожа на… чертову хрень! И ни на что больше! Остается уповать на Сережу, ибо кто, если не он?.. Оля, очень тебя прошу. Замри. Хватит пританцовывать. Пожалуйста, не подглядывай!

― При всём желании не смогла бы, ты затянул ленту, как прирожденный садист.

― Ну, конечно. Садист, беспринципная тварь, блудливый изверг, продолжай, не останавливайся. Мне нисколечко не обидно. Ведь я, как ты справедливо заметила, бесчувственный древний упырь. Зачем церемониться?

― Как же тебе нравится ныть и строить из себя жертву! ― Я не могу сдержать смех и демонстративно поправляю повязку. ― Вот! Ничего не вижу. Преисполнена терпением. Недвижно стою и жду.

На мгновение он сгребает меня в объятия и прижимается губами к моей щеке.

― Оля, я просто хочу тебя порадовать. Без какой-либо задней мысли, ― бархатным голосом говорит Жан, гладит меня по волосам и секунду спустя возобновляет прерванные громыхания и чертыхания. «Хочу тебя порадовать», «Без какой-либо задней мысли» ― я пытаюсь, но не могу перестать повторять про себя произнесенные им слова, а в голове сами собой звучат почти идентичные фразы, с теми же интонациями сказанные моим первым и единственным студентом, которого я впустила в свой дом и постель. «Без задней мысли! Просто хочу тебя порадовать. Хватит вести себя, как ледяная принцесса! Ты уже спалилась. Оля, я знаю, какая ты на самом деле. Или ты ждала, что после всего, что у нас было, я продолжу называть тебя по имени-отчеству и сделаю вид, что никогда не видел тебя без одежды?» Кажется, с того обеденного перерыва минули годы, но в действительности всё закрутилось в конце прошлого лета и окончательно вышло из-под контроля осенью, через двенадцать дней после начала семестра.

На самом деле никакого Сережи в моей жизни не должно было быть. Полтора года мы ходили по коридорам одного здания и ни разу не встретились. Я не вела предметы у младшекурсников, Сережа не увлекался театральным искусством и старательно избегал места «тусовок» преподавателей. Наш роман в прямом и переносном смыслах зародился на крови и смерти. С другой стороны, как иначе могла случиться физически невозможная беременность?! Если бы само проведение не возложило человеческую жертву на алтарь кровожадному божеству, то ли благоволившему нам, то ли желающему покарать, Сережа не увидел бы меня в «красном с камушками», а мне не пришлось бы целых полгода притворяться перед самой собой, что меня не волнуют его глаза, так похожие на другие, любимые мной «камушки» ― когда-то подаренные мне Жаном ларимары. Ни я, ни Сережа не собирались присутствовать на зимнем балу первокурсниц. Я не должна была брать второй курс психолого-педагогического факультета. Однако смерть и страсть бесцеремонно вмешались в наши планы, привели нас на бал и сделали Сережу моим студентом.

Распиаренный администрацией «бал» отличался от проходивших в том же зале дискотек только громким названием и церемонией открытия, включающей дефиле нарядных первокурсниц, несколько скучных конкурсов и традиционную новогоднюю лотерею, в которой разыгрывались билеты на малоинтересные экскурсии и бездарные спектакли в местный театр. За день до праздника, к которому я, с позволения ректора, не имела никакого отношения, моих коллег взбаламутило известие о скоропостижной кончине профессора филологии с нашей кафедры. Вечно растрепанная хмурая дамочка с непрокрашенными седыми корнями «трагически ушла из жизни», совершив то же, что сделала я сто пятьдесят лет назад, но с диаметрально противоположным результатом. Драматичным шепотом из уст в уста передавались подробности обстоятельств крайне неэстетичного самоубийства. Супруг дамочки увлекся молоденькой подругой их общей дочери и перед Новым годом «обрадовал» семью объявлением: «Я устал, я ухожу». Не дослушав излияния благоверного, дамочка удалилась в ванную, где выступила нашим с Сережей купидоном, выпив жидкость для чистки труб.

Чтобы заменить профессоршу, оригинально-радикальным способом разрешившую проблему свалившегося ей на голову любовного треугольника, мне пришлось вырядиться в вечернее платье и исполнить ненавидимую мной роль надзирательницы на мероприятии для взбесившегося под влиянием гормонов и первой распробованной на вкус свободы молодняка. Сережа, как он признался мне почти год спустя, явился на бал в надежде «замутить» с симпатичной одногруппницей. Наша встреча состоялась, я пять раз отказала ему в танце, а через два дня вместе со своей «доставшейся мне в наследство» от ушедшей из жизни коллеги группой Сережа довольно неплохо сдал зачет по русскому языку. Он специально пошел последним, когда в кабинете не осталось никого, кроме нас двоих. С широкой улыбкой, не сводя с меня лучащихся неуместной радостью глаз, он ответил на все вопросы и, пока я расписывалась в его зачетке, пригласил меня выпить кофе. «В честь окончания зачетной сессии», ― озвучил он очевидно первый пришедший в голову предлог, и я холодно улыбнулась и честно ответила, что для меня зачетная сессия не завершается на его группе. «Через час я принимаю следующий зачет. И на будущее, чтобы вы не тратили ни свое, ни мое время. Я не пью кофе со студентами. Поздравляю с зачетом. Счастливого Нового года», ― сказала я, а вечером, неудачно навестив Жана, из глупой мести или в не менее глупой попытке самоутвердиться внесла телефонный номер Сережи в свой мобильный и установила на его профиль в качестве звонка любимую бывшим мужем Шубертовскую серенаду. Мне польстило внимание молодого симпатичного паренька, но, когда он уже в качестве моего студента продолжил ухаживания после зимних каникул, я занервничала и даже попыталась использовать гипноз, чтобы переключить его внимание на более подходящих ему по возрасту и статусу девушек.

Сережа отказывался сдаваться и, по моим ощущениям, был везде и повсюду. Он писал у меня курсовую, рвался участвовать в каждом поставленном мной спектакле, с совместными докладами выступал на студенческих конференциях, при этом не утруждая себя притворяться, что ему сколько-нибудь интересны мои предметы. Таскал учебники, декорации, двигал мебель, приносил мне еду и не оставлял попыток пригласить меня на свидание. В последние летние каникулы он исправно выходил на связь, консультируясь по поводу статьи, которую по собственной инициативе готовил к публикации в университетском журнале ВАК. Выбрав наименее «бесячую» для него тему «Особенности лексики текстов песен русского рока», он честно изучал материал и скидывал мне выверенные и всё лучше и лучше написанные фрагменты своего исследования. Подготовленный им анализ отобранных нами текстов оказался настолько глубоким и нешаблонным, что я начала сомневаться, правильно ли всё это время трактовала мотивацию самого увлеченного своего студента. Быть может, Сергей на самом деле увлекался не мной, а семантикой, которой была посвящена его написанная под моим руководством курсовая работа? Или всерьез планировал продолжить обучение в магистратуре и далее, чем черт не шутит, поступить в аспирантуру и получить ученую степень? Да, он не был похож на одержимого наукой юношу, но богатый жизненный опыт научил меня всерьез относиться к изречениям народной мудрости, которые благодаря профессии и близкому общению с дедом Славой я знала в очень большом количестве. «Не суди о книге по обложке, а человека по внешности», «Не по виду суди, а по делам гляди», «Встречают по одежке, провожают по уму» ― эти пословицы приходили мне в голову каждый раз, как я открывала очередной присланный Сережей файл. В каждом письме и сообщении он настаивал на личной встрече, и к концу июля я сдалась. Первые наши ― сугубо деловые ― свидания состоялись в кофейне возле университета. Взмахивая длинными ресницами и не сводя с меня кукольно- синих глаз, Сережа вдохновенно рассказывал о действительно интересных своих лексических находках, не просто приводил подходящие для работы цитаты, а тихо пропевал для меня целые песни. Сама того не ожидая и не желая, я втянулась в Сережин проект, вышла из роли сурового педагога, много смеялась и буквально влюбилась в его красивый, проникновенный, мелодичный голос. В одну из наших ставших регулярными встреч, уже в августе, он пригласил меня на выступление своей группы. Отчаянно смущаясь и не смотря на меня, он тер переносицу в ожидании отказа, а мне совсем не хотелось его огорчать. К искреннему изумлению нас обоих, я ответила: «Спасибо, Сергей, я приду», не успев задуматься над тем, чтó и какого черта творю.

В грязном баре, с плохой акустикой, со всех сторон окруженная визжащей толпой пьяного и обдолбанного молодняка, с нескрываемым ужасом я смотрела на всклокоченного мальчика в коже и с густо подведенными черным глазами, вслушивалась в дикий бессвязный текст, который, солируя, он орал в микрофон резким, грубым, надтреснутым голосом, и тщетно старалась сопоставить два несочетаемых образа. Я попыталась незаметно уйти, но Сережа увидел меня со сцены и вместо следующих слов песни прокричал в микрофон: «Ольга Анваровна, как же я счастлив, что вы пришли!» Мысленно чертыхнувшись, я помахала ему рукой, а сводящая с ума пытка для всех моих органов чувств продолжилась и, казалось, будет длиться бесконечно. Одна оглушающая мелодия сменяла другую, слова сливались в неразборчивый речитатив, вокруг меня заходились в криках поклонники группы. Я выдержала столько, сколько смогла, и вновь начала продираться к выходу как раз в тот момент, когда какофония смолкла, и Сережа обычным своим мягким, певучим голосом сообщил, что хочет спеть еще одну песню, последнюю в этот вечер, «для особенного человека». Потянувшись за гитарой, он нашел меня глазами и улыбнулся настолько нежной улыбкой, что моя кожа покрылась мурашками. «Это кавер песни, которая вам понравилась, ― ничего и никого не стесняясь, со сцены обратился ко мне Сережа. ― Мы разбирали ее в среду». Растерянно я улыбнулась в ответ, пожала плечами, но, стоило ему заиграть первые аккорды, вспомнила песню, о которой он говорил. «Мой рок-н-ролл», ― объявил Сережа, и зал радостно взвыл.

Он пел для меня одной ― интимно, проникновенно, всего себя вкладывая в каждое пропеваемое слово, наполняя их какими-то новыми, ускользающими, но завораживающими смыслами. Его тихий голос пленил, обволакивал, творил со мной настоящее волшебство. Переполненный орущими, потными людьми зал перестал для меня существовать, как будто схлопнулся, растворился в пространстве и времени. Я не видела никого и ничего, кроме стоящего посередине сцены человека. Сережа пел, неотрывно смотрел на меня и счастливо улыбался, перебирая струны. А когда песня закончилась, не прощаясь и не поблагодарив публику, он спрыгнул со сцены и протиснулся сквозь толпу ко мне. «Спасибо, что остались», ― перекрикивая голоса, с не сходящей с лица улыбкой сказал он. «Спасибо за песню», ― ответила я и вдруг поняла, что влюблена не только в его голос, но и в улыбку ― добрую, открытую, лучезарную, неподражаемую. Судорожно сглотнув, я решилась, взяла его за руку и потащила на свежий воздух.

На улице Сережа, отлично ориентирующийся на местности, взял на себя ведущую роль и, не разжимая пальцев, увлек меня в плохо освещенный переулок за баром. Ничего не говоря, не спрашивая разрешения, он сразу же развеял оставшиеся мои сомнения по поводу своей увлеченности русским языком как наукой: притянул к себе и впервые поцеловал. «Какого же черта ты ждал полгода?» ― выдохнула я первое, что пришло на ум, когда он прервал один из самых сладостных поцелуев, которые мне довелось испытать за почти двести лет земной жизни, чтобы губами припасть к моей шее. «Вы забыли, сколько раз вы мне отказывали?» ― вопросом на вопрос ответил Сережа, и я рассмеялась. «Или не целуй своего научного руководителя, или обращайся к нему на «ты», ― сцепив пальцы на его затылке, сказала я и, не задумываясь, отрезала себе все пути к отступлению. ― Моя машина в паре метров отсюда. Не против поработать над проектом у меня дома?» Вместо ответа Сережа поцеловал меня, что я расценила как согласие и нарушила первое табу своего посмертия ― не вступать в сексуальные отношения со своими коллегами или учениками.

До конца каникул мы забросили научную работу Сергея, всецело посвятив себя другому, гораздо более увлекательному и приятному проекту, и в течение двух недель буквально не вылезали из моей постели. В сентябре я попыталась притормозить и отыграть назад. Намеренно спровоцировала ссору, перестала отвечать на звонки, не открывала дверь и отказывалась разговаривать с ним в университете. К сожалению или к счастью, я не взяла в расчет главное и беспроигрышное оружие Сережи ― улыбку, на которую невозможно было не ответить. Я всё еще старалась сопротивляться ему, его обаянию, грустной нежности прекрасных ларимаровых глаз, с которой он смотрел на меня во время занятий. Не верила, но надеялась, что он сдастся. Прислушается к голосу разума. Поймет, что увлечение постоянно отказывающей ему взрослой, чопорной, «застегнутой на все пуговицы» преподавательницей не приносит ему ничего, кроме ненужных проблем и разочарования. Но он улыбался мне, и у меня подкашивались колени. Прикасался к моей руке, и я не могла разыгрывать холодное равнодушие. Спасало то, что он не настаивал, говорил со мной исключительно о почти дописанной им статье и без обид и возражений уходил, когда я давала понять, что разговор окончен.

Ситуация изменилась двенадцатого сентября прошлого года. Я хорошо запомнила дату, потому что именно в этот день, правда, по старому стилю, состоялись мои первые похороны. Жан разрешил мне прийти на кладбище, и, завернувшись во вдовий платок, я стояла в стороне от траурной процессии, затаив дыхание наблюдая за тем, как гроб почившей от чахотки графини Воронцовой опускают в могилу. Двенадцатое сентября навсегда осталось для меня особенной датой, а в 2019 году стало днем, когда я впервые сказала Сереже «да». Тем же вечером я вручила ему дубликат ключей от своего дома и наконец призналась самой себе в том, что давно нарушила второе ― главное ― табу моего посмертия: никогда и ни за что, ни при каких обстоятельствах не влюбляться в людей. С людьми можно трахаться. Людьми можно кормиться. Ими можно и нужно манипулировать. С ними можно делать всё, что угодно, но не любить. Любовь делает нас слабыми, опасно откровенными, беззащитными. Любовь могла привести к моему разоблачению. Раскрытие тайны перед Сережей влекло за собой серьезные санкции, и если бы только для одной меня! Я понимала, что не имею права ломать жизнь хорошему, талантливому человеку и беспечно рисковать его молодостью и свободой. Я сама вот уже полтора века не была свободна ― надо мною были дед, хранители, а еще выше, на недостижимой и непостижимой высоте ― Жан. Моя легенда доживала последние годы, и было страшно просто задуматься, куда и в какой роли занесут меня вечная жизнь и рулившие ею организаторы. Я ничего не могла предложить Сереже. Ничего не могла дать. Если он был влюблен так, как говорил мне, очень скоро наш роман принесет ему боль потери. Ольга Анваровна Воронцова ― полная тезка похороненной двенадцатого сентября 1868 года графини, умершей за три года до своих похорон, ― через пару лет упокоится на старом городском кладбище в седьмой по счету могиле, а мне и Сереже придется пережить скорбь утраты и смириться с неизбежным расставанием. А если про наши отношения прознает Жан? Мне дозволялось крутить редкие романы, и я честно старалась уберечь его от знакомства с моей сексуальной жизнью вне нашего формально так и не окончившегося разводом брака. Но как он отреагирует, если узнает, что я не просто завела отношения на рабочем месте, но и влюбилась, как последняя дурочка, в двадцатитрехлетнего мальчишку?! Я искренне боялась за Сережу. И совсем не хотела причинять боль Жану. Однако двенадцатого сентября я отпустила студентов на обед и уже выходила из аудитории, когда сообразила проверить телефон и, покрутив головой, увидела, что забыла его на столе. Я отвернулась от двери, но не успела шагнуть вперед, потому что на мои веки легли большие, теплые ладони с мозолями на пальцах от частого соприкосновения с гитарными струнами. Сереже повезло, что мое сверхчувствительное обоняние сообщило мне о его приближении задолго до того, как ему в голову пришла «гениальная» идея напрыгнуть на меня со спины. Мои инстинкты работали и сильно отличались от человеческих. Если бы мое сознание расценило его действия, как нападение, в то же мгновение я вгрызлась бы ему в горло, и большая удача, сумей я при этом остановиться, поняв, что ошиблась.

«Сергей, что вы делаете?» ― безэмоциональным тоном произнесла я, а он выпустил меня и аккуратно развернул лицом к себе. «Мне радоваться или пугаться, что ты так быстро меня узнала?» ― по излюбленной своей привычке вопросом на вопрос ответил Сережа. Против воли мои губы расползлись в улыбке, стоило ему улыбнуться. «Обычно на меня никто не напрыгивает на работе», ― сказала я и замерла не в силах отвести глаз от его лица. «Меня смущает «обычно» и «на работе», но будем считать, что это оборот речи, ― засмеялся он, с нежностью погладил меня по щеке и резко посерьезнел. ― Ты ничего мне не должна. Целиком и полностью свободная и эмансипированная женщина. Но я не хочу даже думать о том, что кто-то на тебя «напрыгивает» ― пусть изредка, неожиданно и вне работы. Оля, ты очень мне дорогá. Я вижу, что ты пытаешься меня избегать. Понимаю слова и намеки. Но я не могу не попробовать еще раз. Последний. Обещаю тебе. Оля, я тебе не нравлюсь?» «Сережа… Сергей, ― машинально начала и тут же исправилась я, ― не имеет никакого значения, нравитесь вы мне или нет. Между нами нет и не может быть ничего общего. Я посмотрела ваши оценки за 17 и 18 годы. Похвально, что вы начали учиться лучше. Но у вас неправильная мотивация. Не нужно стараться меня впечатлить. Пожалуйста, делайте это ради себя и своего будущего…» Он прервал мою то ли отповедь, то ли проповедь поцелуем, сначала коротким, едва ощутимым, не почувствовал моего сопротивления, прижался губами крепче, углубил поцелуй, зарылся пальцами в мои волосы, я услышала, как шпильки со звоном попадали нам под ноги, и пришла в себя. «Сергей, ни мне, ни вам этого не нужно», ― сдавленным голосом выговорила я и оттолкнула от себя его руки. «Олечка, ― он намеренно сделал акцент на уменьшительно-ласкательном суффиксе, ― говори, пожалуйста, за себя. Я сделал то, что хотел. А ты мне ответила, признаёшь ты это или нет. Хочешь продолжать играть в учительницу? Хорошо. Я пообещал, что оставлю тебя в покое. Но я могу кое-что тебе подарить? Поблагодарить за… твою помощь с моим проектом?» «Сергей, я не принимаю подарки от учеников», ― самым официальным тоном, на который была способна, сказала я, а он сокрушенно качнул головой, закатил глаза и невесело хохотнул. «Сергей Юрьевич. Чтобы официозом кры́ло, накрывало и уносило! Но сегодня «Анваровны» ты от меня не дождешься. Потом ― всегда пожалуйста. Я держу слово. Но не сейчас. Оля». Я не нашлась с ответом и, опустив взгляд, наконец заметила на ближайшей парте небольшую нежно-розовую коробку квадратной формы, перевязанную белоснежной лентой. «Сережа, я тебя прошу, мне не надо… Сергей… ну, пожалуйста…» Он взял мои руки в свои, останавливая бессвязное бормотание, и наклонился к моему лицу. «Оль, здесь нет камер. Я запер дверь. Никто не узнает, что я что-то тебе подарил. Это не кольцо. Не взятка. Даже не цветы. Оля, обычный подарок. Без задней мысли! Просто хочу тебя порадовать. Хватит вести себя, как ледяная принцесса! Ты уже спалилась. Оля, я знаю, какая ты на самом деле. Или ты ждала, что после всего, что у нас было, я продолжу называть тебя по имени-отчеству и сделаю вид, что никогда не видел тебя без одежды? Всё, иди сюда, ― Сережа потянул меня к себе и левой рукой прикрыл мне глаза. ― Открываю!»

Я услышала, как упала развязанная лента и с тихим шорохом раскрылась коробка. Затем Сережа отвел руку от моего лица, и у меня перехватило дыхание от восторга. Внутри на пальмовой веточке, трепеща крылышками, сидели три потрясающе красивые бабочки ― каждая размером с мою ладонь: черная с вкраплением желтого, сине-черная и самая красивая ― с ярко-красными узорчатыми крыльями. «Господи, чтó это?! Сережа!» ― забывшись, в детском восторге зашлась я, даже не подумала сопротивляться, когда он осторожно опустил мою руку в коробку и на мой палец взобралась та самая бабочка ― красная королева, как мысленно нарекла ее я. «А куда я ее дену? Что она ест? Сколько она будет жить?!» Сережа счастливо рассмеялся и поцеловал меня в щеку. «Олечка, во-первых, все три ― тебе. Мне сказали, что они будут жить два месяца, но не поручусь, правда или нет, ― произнес он, с нескрываемым удовольствием наблюдая, с каким умилением я изучаю его подарок. ― Заводчики провели инструктаж. Их нужно кормить раз в день или раз в два дня и обязательно…» «Нет-нет-нет, Сереженька! ― остановила я его подробные разъяснения. ― Я не подписывалась на роль матери целых трех чешуекрылых младенцев. Даже таких красивых и кушающих раз в два дня!» Он внимательно посмотрел на меня, правильно прочитал выражение лица и заулыбался еще шире. «Я могу выступить в роли приходящего опекуна, ― в точности повторив мои интонации, предложил Сережа. ― Или остаться. Чтобы ухаживать за красавицами». «За тремя?» ― невинно похлопав ресницами, уточнила я, и мы одновременно рассмеялись, когда он попытался ответить. «Четырь… четырмя? Четверьмя? Четырьмя? Четырь… Четыре… четырями? Блин, Оль, для меня ты единственная красавица! Я не знаю, как произнести это слово!» «Четырьмя, мой хороший. Ты угадал уже с третьей попытки», ― проговорила я, сама того не желая ― с несвойственными мне воркующими интонациями. «Я тебя люблю», ― серьезно и уверенно произнес он, как делал это уже не раз, но впервые я не отпрянула и не сбежала от пугающего признания. «Ты пожалеешь, Сережа», ― с тяжелым вздохом сказала я. «Это угроза?» ― легковесно уточнил он, и я отрицательно качнула головой. «Если бы. Констатация». «Моя уважаемая и дорогая Ольга Анваровна, даже если утром ты обернешься чудовищем и откусишь мне голову, я умру счастливым», ― воскликнул Сережа, и я вздрогнула так, что красная красавица, недовольно взмахнув крыльями, слетела с моего пальца на спинку стула. «Не шути так. Пожалуйста», ― жалобным тоном попросила я. Он привлек меня ближе, чуть встревоженно заглянул в глаза и спросил: «Да?» Я пожала плечами, посмотрела на него сквозь набежавшие на глаза слезы, перевела взгляд на мою красную и прекрасную королеву, которая успела перелететь в коробку к двум своим фрейлинам, и ответила: «Черт тебя побери, Сережа, кажется, да». «Кажется, да! ― восторженно повторил он и подхватил меня на руки. ― Черт меня побери!»

Вечером он явился ко мне со спортивной сумкой, коробкой с нашими общими питомицами, тортом и бутылкой вина. С немым отчаянием я наблюдала, как он осваивался в новой роли в уже привычном для себя пространстве, по-хозяйски залез в сервант за моим запредельно дорогим антикварным фарфором, и не остановила его, когда он небрежно шлепнул куски торта в тарелки, каждая из которых стоила дороже, чем в сумме все вещи, которыми он когда-то владел. Жизнь станет трудной, поняла я. Опостылевший мне еще в позапрошлом веке человеческий быт грозил заполнить собой всё мое пространство и время. А Сережа улыбнулся мне, и я безропотно протянула ему ключи. «Черт тебя побери, Сережа», ― от души прокомментировала я свой лишенный какой-либо логики поступок. «Черт меня побери!» ― радостным эхом откликнулся он и, забрав ключи, наклонился ко мне за поцелуем. Жизнь будет трудной, но очень приятной, буквально повиснув на его шее, не смогла не отметить я. Такой она и была ― с невыносимым совместным бытом и абсолютно невероятным для меня уровнем близости и доверия, о самóм существовании которого я даже не подозревала. Я не готова была к тому интенсивному, глубокому, запредельному счастью, которое дарил мне первый в моей жизни заботливый, верный, полностью сосредоточенный на мне партнер. Даже когда он перебил половину моего фарфора, залил кофе первое издание «Анны Карениной» и случайно сломал крылышко моей любимой бабочке, я не могла на него злиться. Каждый раз он делал то, что ввергало меня в шок и вынуждало сдерживать слезы. Он виновато смотрел на меня и искренне извинялся. Только с ним и только тогда я поняла, что Жан никогда этого не делал. А если и произносил слово «прости», то выплевывал его мне в лицо, как пощечину. Я не была готова к здоровым отношениям, но это не мешало мне ими наслаждаться. День за днем Сережа делал меня счастливой. А потом случились Вешки. Несколько его почти-смертей подряд. И между нами влез и вольготно устроился мой «озабоченный вампир», как верно обозвал Жана Сережа.

― Закончил! ― объявляет как будто прочитавший мои мысли неповторимый и непредсказуемый озабоченный вампир. Невольно я внутренне подбираюсь, боясь даже предположить, чтó громыхало всё это время в его руках и почему оно не сможет функционировать без привлечения к… сборке? Сережи.

― Жан, мне страшно. Скажи, что это не что-то гадкое, жуткое или…

― Или? ― предсказуемо цепляется он к словам и, взяв меня за руки, осторожно отводит влево и разворачивает, очевидно, лицом к своему подарку.

― Энергозатратное, ― нехотя говорю я, боясь задеть его чувства. Искренне надеюсь, что это не швейная машинка, не компьютер или что-то, связанное с работой. Я чувствую себя слишком усталой, чтобы делать что-то осмысленное или требующее усилий. Последние две недели у меня нет сил по утрам оторвать себя от кровати. Меня тошнит, я хочу спать, даже когда сплю, с трудом перетаскиваю себя по дому и всё чаще испытываю желание придушить Сережу за то, что он всё это со мной сотворил. ― Жан? Что ты замолчал? Это что-то из этой оперы? Ты хочешь, чтобы я занялась каким-то сложным делом?

― Ты же всегда мечтала научиться ткать ковры, ― торжественным тоном заявляет он, а я не могу сдержать страдальческий стон. ― Тебе не нравится мой подарок?

Виртуозно, как всегда умел, Жан придает голосу одновременно расстроенные и оскорбленные нотки, и я тороплюсь извиниться и изобразить неиспытываемый энтузиазм.

― Прости, ну чтó ты говоришь? Это очень интересно. Я просто немного устала. И я… просто… просто…

Он прерывает мой виноватый лепет, аккуратно развязав ленту. Часто-часто моргая от яркого света, я зачарованно смотрю на его подарок, а на моих губах сама собой расцветает восторженная улыбка.

― Просто слишком беременна, чтобы заниматься такой муторной херней! ― договаривает за меня Жан, откровенно наслаждаясь моей реакцией.

― Красное и с камушками? ― спрашиваю я, и он обнимает меня за плечи.

― Красное и с камушками, ― с довольной улыбкой подтверждает Жан. ― Поняла, зачем нужен Сережа?

― А он умеет это… с этим… он это подключит?

― Олечка, я понятия не имею, но пусть разбирается. Он у нас музыкант или дерьма кусок?

― Жан, хватит с ним общаться! Мне уже хочется промыть твой рот с мылом! ― машинально одергиваю я, высвобождаюсь из его рук и приближаюсь к своему подарку ― непроизвольно затаив дыхание и не прикасаясь к хрупкой конструкции.

― А ему, значит, промыть не хочется? ― вскидывается Жан. Я оборачиваюсь к нему, не выключая «учительницу», зная, как сильно он ненавидит эту сторону моего характера.

― Ты ― не он, ― назидательно изрекаю я, но не выдерживаю и начинаю смеяться раньше, чем Жан успевает придумать достойный ответ. С минуту он смотрит на меня, качает головой и вновь раскрывает объятия.

― Воспиталка ты хренова, ― с нежностью выдыхает он мне в волосы, когда я крепко прижимаюсь к нему всем телом.

― Жан, серьезно, ну хватит! Ты же не ребенок, чтобы так откровенно поддаваться чужому влиянию и копировать плох… ― Его губы мягко накрывают мои, на полуслове обрывая потуги в морализаторство. Я сдаюсь и с удивившим нас обоих рвением отвечаю на поцелуй, запускаю пальцы в его волосы, тянусь вверх и прислоняюсь своим лбом к его лбу. ― Спасибо. Это, правда, то, что мне сейчас нужно, а я даже не задумывалась.

―Ты всегда любила музыку, ― улыбается мне Жан и не отстраняет от меня лицо. ― И малышка тоже ее полюбит.

― Лялечка? ― с интересом переспрашиваю я. ― Ты настаиваешь, что будет девочка?

― Да нет… я просто… ― почему-то мнется он и делает шаг назад. ― Просто девочки милые. И вот я… Я позову Сережу?

Я прослеживаю его путь к выходу и вдруг дергаюсь, как от удара. С самого первого слова я знала, что он врет, а сейчас поняла причину. Я беременна девочкой.

― Остановился! ― резко приказываю я, и он покорно замирает перед уже распахнутой дверью. Подойдя, я хватаю его за плечо и без церемоний разворачиваю к себе.

― Оля, тебе нельзя нервничать, ― вкрадчиво говорит Жан, но я не вслушиваюсь в слова и цепляюсь за лацкан его пиджака.

― Ты знаешь пол ребенка. Этот аппарат, что ты купил, какой-то ультрасовременный? Или волшебный? Я читала, что пол не определяется до двенадцати недель. На раннем сроке, кажется, можно сдать кровь и… Черт, Жан. Черт! Я дура, но не настолько! ― от внезапно сложившейся, точно пазл, картины событий у меня кружится голова. ― Ты пил мою кровь? Ничего не сказал? Не спросил разрешения? Когда, твою мать, ты это сделал и зачем тебе было тратить деньги на дурацкую дорогущую технику?! Ты сам себе гребаное УЗИ!

Он тяжело вздыхает, поднимает на меня глаза, невесело усмехается и прикусывает нижнюю губу.

― Ты же знаешь, что мой дар имеет определенные ограничения. Я боюсь за тебя и хочу полностью контролировать ситуацию.

― Когда, Жан? Когда ты меня пил?!

― В машине, когда переодевал, ― отвечает Жан и наклоняется к моему лицу. ― Ты была в глубоком обмороке. До синевы бледная. Бледней, чем когда ты на самом деле была мертва. Я испугался. Мне нужно было понимать, чтó с тобой. А пол ребенка шел бонусом к той информации, которую мне нужно было узнать. К сожалению, я не лаборатория и не могу проводить какие-то конкретные тесты. Мой анализ «комплексный». Я сразу вижу полную картину. Оля, я…

― Почему ты мне не сказал? ― тихо спрашиваю я, отказываясь выслушивать объяснения и оправдания. Я пытаюсь уложить в голове ускользающий от меня смысл слова «девочка», но, словно заезженная пластинка, вновь и вновь повторяю про себя милое, но отчего-то пугающее Жаново «лялечка».

― Сказал бы, когда пришло время. Если бы ты захотела и попросила. Оль. Оля! Посмотри на меня! ― Жан повышает голос и ловит мой взгляд. ― Ну какая разница, мальчик это или девочка?! Оля!

Вместо ответа я вытягиваю руку и подношу запястье к его губам.

― Пей, ― говорю я ― не прошу, не требую, отдаю приказ. Мгновение он сомневается, заглядывает мне в глаза, а затем безропотно выпускает клыки.

― Мать вашу, вы чтó творите?! ― слышу я вскрик Сережи, который, точно чертик из табакерки, «выпрыгивает» как всегда в «самый подходящий момент». Я вздрагиваю, но, чтобы не пугать впечатлительного молодого возлюбленного, делаю равнодушное выражение лица, как будто творящаяся в гостиной дичь абсолютно нормальна, оправданна и естественна. Мой бывший супруг и вовсе не реагирует на присутствие Сережи, спокойно отрывается от моего запястья, с сосредоточенным видом поочередно дотрагивается языком до окровавленных клыков и, будто смакуя, прикрывает глаза.

― Уточняем пол нашего ребенка, Сережа, ― ровным голосом поясняю я, по привычке внимательно наблюдая за затягивающимися ранками на своем запястье.

― Что?! ― ошалело переспрашивает он и, подскочив к нам, хватает мою руку. Лихорадочно он осматривает, ощупывает полностью восстановившуюся после проведенного Жаном «анализа» кожу на моем запястье. ― Что он с тобой сделал?

― Сережа, никто не собирается причинять вред ни мне, ни ребенку. Успокойся, пожалуйста, ― мягким голосом прошу я и поворачиваюсь к что-то бормочущему себе под нос Жану.

― Не понимаю, что меня настораживает… Немного понижен уровень ферритина, ― задумчиво, сам с собой, как будто запамятовав, что не один в комнате, и не обращая никакого внимания на Сережу, «обсуждает» результат анализа мой лечащий врач. ― Нет, это не критично. Закажем препарат железа. Да нет, всё в пределах нормы. Как и должно быть в первом триместре. Хм, нормы. Всё в пределах нормы… Вот! Вот оно. В пределах нормы. Человеческой нормы. Вот что меня смущает. Не вижу весомой… вообще не вижу разницы между Олиной кровью и кровью обычной беременной женщины. Дай еще раз.

По-прежнему погруженный в свои мысли он забирает у Сережи мою ладонь и снова впивается клыками в вену на запястье. На этот раз Жан делает несколько полноценных глотков, присасывается так, что от головокружения меня ведет в сторону.

― Ты охренел?! ― бережно поддержав меня под руку, рявкает Сергей, отталкивает Жана, и только тогда тот разжимает удерживающие мою руку пальцы.

Не реагируя на крик, Жан с озабоченным видом зажмуривается, морщит лоб и странно причмокивает губами. Замерев, я смотрю на него, ощущая, как вверх по позвоночнику поднимается волна ледяного холода. Мне страшно услышать его вердикт. Если с ребенком что-то не так, обрадует ли меня известие, разом освобождающее от стольких проблем? Чтобы обдумать этот вопрос, не требуется много времени. У меня нет сомнений, я знаю, что не обрадуюсь. Вне всякой логики потеря ребенка станет для меня если не трагедией всей жизни, то по-настоящему болезненным разочарованием. Я протягиваю руку к плечу Жана, но не успеваю дотронуться до него. Не открывая глаз, он тихо, почти неразборчиво продолжает прерванную беседу с самим собой, перейдя на французский и продолжая говорить обо мне в третьем лице. Я отдергиваю руку, прижимаю ее к груди, не хочу, но прислушиваюсь к каждому срывающемуся с его губ слову.

― Non, je comprends que c'est du sang de vampire⁽²⁾. Mais il faut prélever davantage de sang pour le test⁽³⁾. Il faut que je le goûte⁽⁴⁾. Очень много человеческого… Человеческого. Она беременна от человека. Человека… C'est intéressant…⁽⁵⁾ В этом дело? Если Олин организм перестраивается под беременность не только на гормональном уровне? Qu'avons-nous?⁽⁶⁾ Elle est endormie...⁽⁷⁾ что еще? Elle…⁽⁸⁾ ― Жан резко обрывает свою путанную речь, без предупреждений перескакивающую с одного языка на другой и обратно, распахивает глаза, окидывает меня пристальным взглядом и стискивает пальцы на моих плечах. ― Оля, твои вкусовые предпочтения не меняются? Ты не хочешь… я не знаю, какой-то человеческой еды? Ты чувствуешь какие-то изменения?

― Нет. Меня просто мутит. Я устаю. Всегда и от всего. И еще постоянно хочу спать, ― отрывистыми фразами отвечаю я. Смотрю на него, перевожу взгляд на перепуганного Сережу, не сводящего с моего лица расширенных глаз, и непроизвольно обхватываю живот руками. ― Но это же нормально? Да? Что вы на меня таращитесь, будто прощаетесь?! Жан, я же не умираю? Да скажи ты уже что-нибудь внятное! Хватит надо мной издеваться!

Только услышав мой вскрик, Жан спохватывается и, наконец разглядев ужас на наших лицах, выпускает мои плечи, делает шаг назад и отрицательно мотает головой.

― Оля, нет. Ну ты что?! Прости… простите! Я просто пытался определить, чем отличается Олина кровь от крови обычной беременной женщины. И эта разница от меня ускользала. Но теперь…

― Жан, блядь, с Олей и нашим ребенком всё хорошо?! ― перебивает его Сережа, и я успокаивающе глажу его по руке.

― Оленька, я спрошу тебя еще раз. Ему ты рот промывать с мылом отказываешься? ― своим обычным, ассоциирующимся с ним ироничным голосом спрашивает меня Жан, а мы с Сережей синхронно с облегчением выдыхаем. Если наш врач может шутить, ситуация не настолько ужасна, как нам представлялось. Тем не менее я настойчиво повторяю вопрос отца своего ребенка.

― Всё хорошо?

― Более чем! ― заверяет Жан, и я с силой вдавливаю ногти в ладони, чтобы сдержать слезы радости. Когда, как и почему эта треклятая беременность обрела для меня такую значимость?! Как будто без нее моя жизнь не висит на волоске! А чтó будет через пару-другую месяцев? Я стану еще более уязвимой, слабой, нетранспортабельной. Жан всё чаще и чаще мотается в ближайший поселок. Если хранители выйдут на наш след? Его могут заметить, случайно или намеренно снять на видео, сфотографировать. Поймет ли он, если за ним решат проследить? Чтó мы собираемся делать, если нас найдут? Как они планируют защитить меня? Чтó противопоставят озлобленным, жаждущим свершения правосудия фанатикам?! Через силу я заставляю себя глубоко вдохнуть и резко выдыхаю, повторяю еще и еще раз, дышу размеренно, ровно, полностью сосредотачиваюсь на дыхании. Паника отступает, и мне удается благодарно и счастливо улыбнуться.

― Тогда какого же хрена?! ― успокоившись, выпаливает Сережа и крепко прижимает меня к себе. ― Жан, пожалуйста. Думай о других. Ну совсем немного. Для разнообразия. Просто задумывайся!

― Я и не думал вас пугать, ― извиняющимся тоном говорит Жан. Я поворачиваю к нему голову, не отстраняясь от Сережи, и с нежностью наблюдаю, как растерянный и расстроенный Жан трет переносицу, смотрит в пол и протяжно вздыхает. ― Собственно я сам…

Он замолкает, и мне приходится договорить за него.

― Испугался.

― Да, я за тебя переживаю, Оля. Для кого-то из вас двоих эти слова стали неожиданностью?! Вы всерьез считаете, что мне плевать на нее и ее… вашего ребенка?!

― Прекрати, ― опередив меня, просит Сережа и, выпустив меня из объятий, поворачивается к Жану и протягивает ему руку. ― Никто так не считает. И Оля, и ее ребенок тебе дóроги. Я не понял, чтó именно ты сделал, но спасибо, что заботишься о них.

Раскрыв рот, я смотрю, как пожимают руки мои мужчины, а они скашивают на меня глаза и невольно смеются над моим изумлением.

― Оля, мы нормально общаемся, ― говорит мне Сережа и обнимает меня за плечи.

Молча Жан кивает, подтверждая его слова, а я качаю головой и прячу лицо на груди Сережи.

― О да, общаетесь вы нормально, настолько, что, не поморщившись, разделили между собой часы визитов. Я бы почувствовала себя, как в гареме, вот только султаны сами выбирают, с кем из наложниц провести ночь. И раз мне не оставлено возможности какого-либо выбора, даже элементарного ― просто отказаться, понятно, какая роль отведена мне в нашем расчудесном тройственном союзе.

― Оля, никто не считает тебя наложницей, ― без паузы возражает услышанному Сережа. Он ласково гладит меня по волосам, и, примирившись с неизбежным, я искренне жалею, что первым сегодня ночью ко мне придет не он, а Жан.

― Сереж, ну что ты, как маленький, ― тут же, усугубляя мое сожаление, со своей циничной партией вступает Жан, и в его голосе явственно слышатся снисходительные интонации. ― Если наша наложница вбила себе в голову, что мы собираемся по очереди или вдвоем ее насиловать, не трать силы, чтобы ее переубедить. Ты еще не понял, что выбрал самую упрямую и взбалмошную снегурочку на свете?

― Чтó же вы оба несёте, ― вздыхает Сережа, отстраняет меня от себя и заглядывает в глаза. ― Олечка, мы просто хотим тебе помочь. Ты же не думаешь, что мы развели эту бадягу с шахматами, чтобы тупо потрахаться?! Ты выглядишь…

― Сережа, пожалуйста, ― мягко останавливаю его я. ― Я уже выслушала эти объяснения от Жана. Практически слово в слово. Я ценю вашу заботу. И мне, правда, нужна помощь. Жан прав, я взбалмошная и упрямая, но отдаю себе отчет в том, что начинаю сходить с ума от кошмаров и недосыпа.

― Оля, всё будет хорошо, ты мне веришь? ― убежденно говорит Сережа.

― Конечно. Я верю вам обоим, ― лгу я, а Сережа наклоняется еще ближе к моему лицу и наконец задает вопрос, который должен был задать как минимум минут пять назад.

― Вы оба знаете пол нашего ребенка?

Мои губы сами собой расплываются в счастливой улыбке, но я не тороплюсь отвечать, не услышав четко сформулированный, осмысленный запрос. Если он сторонник сюрпризов, у него как у отца ребенка есть полное право в неведении дождаться момента моего разрешения от бремени. Молча я киваю и провожу тыльной стороной ладони по его щеке.

― Как? Еще слишком рано, ― произносит Сережа, а Жан приближается к нам и легонько похлопывает его по плечу.

― У всех нас есть свои… назовем их способностями, ― терпеливо поясняет он. ― Оля зачаровывает людей. Гипнотизирует, если тебе удобнее называть ее дар этим словом. А я читаю по крови. Идеальный дар для врача. Как сказала Оля, сам себе УЗИ. Хотя правильнее было бы сказать «сам себе лаборатория». Я знаю пол ребенка. И случайно проговорился Оле.

― Жан! ― зову я и ловлю его взгляд. ― Да? Ты не ошибся?

― Нет, моя хорошая, ― улыбается Жан и кладет свободную руку мне на плечо. ― Кровь не обманывает. А я не ошибаюсь.

― Черт, ― шепотом выдыхает Сережа и прикрывает глаза. ― Я не знаю, хочу я знать, или нет. Но… Оль, ты довольна?

― Серёж, если честно, мне всё равно, ― говорю я, на мгновение задумываюсь и добавляю. ― Да. Я довольна. Когда-то очень-очень давно, когда я еще могла стать матерью, я хотела, чтобы мой ребенок был именно этого пола.

― Я помню, ты говорила, ― кивает Жан, опускает руки и делает попытку отойти в сторону, но я цепляюсь за его рукав и не даю двинуться с места. ― Что, Оль?

― Спасибо, ― тихонько выговариваю я, и оба сдаются. Одновременно подаются вперед и с двух сторон обнимают меня. Чьи-то руки обвивают мою талию, чьи-то пальцы зарываются в волосы. Я перестаю понимать, кто из них где и что делает, но впервые с тех пор, как Константин во всеуслышание объявил о моей казни, чувствую себя в безопасности ― полностью защищенной и бесконечно счастливой.

Сережа щекотно прижимается губами к моему уху, и я слышу тихое, но решительное: «Скажи». В моей голове прокручиваются варианты ответа ― от трогательной и забавной «лялечки» до обезличенно-конкретного нарицательного существительного «девочка». Но произношу я совсем другое слово. Произношу и сама поражаюсь прозвучавшей в собственном голосе нежности.

― Доченька, ― говорю я, а мужчины шумно втягивают воздух и сдавливают меня в объятиях так, что я протестующе вскрикиваю.

― Прости, ― откликается Жан и подается назад.

― Доченька, ― не слышит ни его, ни меня Сережа и повторяет, словно пытаясь распробовать ускользающее смыслами слово на вкус. ― Доченька. Блядь, девочка! У меня будет дочка!

― Оль, принести тебе мыло? ― неловко, чтобы скрыть эмоции, шутит Жан, а я смеюсь, плáчу, порывисто целую Сережу, хватаю бывшего мужа за воротник рубашки и притягиваю ближе.

― Жан, у нас будет девочка! ― восторженно говорю я, и в первый раз при Сереже Жан обхватывает мое лицо ладонями, разворачивает к себе и быстро, но крепко целует в губы.

― Да черт с вами! ― Сережа смотрит на меня и Жана, счастливо улыбается и обнимает уже нас обоих. Мы замираем, на несколько упоительных, невыразимо прекрасных минут сливаемся в единое существо ― умиротворенное, благодушное, преисполненное любви, светлой надежды, безбрежной и безоглядной радости. Вряд ли кто-то из нас всерьез заглядывает в будущее. Родится ли мой ребенок? Какой она будет, наша девочка, плод любви полуторавековой нежити и человека? Чтó с нами станет? Избежим ли мы изуверского правосудия? Останемся ли вместе? Выдержит ли любовь Сережи испытание временем, неустроенностью, нереализованностью и постоянным присутствием в его жизни моего лишь условно бывшего мужа? Насколько хватит терпения Жана? Как скоро они возненавидят меня за то, что я лишила всех нас нормальной жизни? Как я смогу отпустить одного из них? Как переживу потерю обоих? Обрету ли утешение в материнстве? Ни о чем из этого я не хочу думать, ни на один вопрос у меня нет ответа, словно гусеница в кокон, я кутаюсь, закупориваюсь в комфортное, беззаботное настоящее, не оставляю мыслям о будущем ни единой лазейки, ни малейшего просвета. Крепче прижимаюсь к Сереже, хватаюсь за руки Жана, закрываю глаза, пытаюсь вновь поймать, удержать только что пережитое блаженное состояние возведенного в абсолют единения, но во второй раз чуда не случается. Я вздыхаю и выбираюсь из спасительных, уютных объятий, а иллюзия безопасности рассыпается в прах и пыль, горло сдавливает дурное предчувствие, с тоской я смотрю на «красное с камушками» пианино и больше не испытываю приятного возбуждения. Какая разница, чем занимать и скрашивать свой досуг, если впереди не ждет ничего, кроме безнадеги и непроглядного мрака потерь, расставаний и, скорее всего, смерти ― неважно, в родах или от рук хранителей? Стараясь скрыть от мужчин смену настроения, я дотрагиваюсь до плеча Сергея и киваю в сторону странно собранной Жаном конструкции, лишь отдаленно напоминающей пианино.

― Сережа, ты умеешь настраивать вот такие штуковины? ― до боли растягивая губы в улыбке, спрашиваю я. Он прослеживает за моим взглядом, наконец замечает подарок Жана и едва не подскакивает от восторженного изумления.

― Ого! Откуда это?! ― Сережа подходит к пианино и осторожно прикасается к клавишам. Инструмент не издает ни звука, конструкция опасно кренится, но Сережа ловко предотвращает падение и, не спрашивая разрешения, принимается ее разбирать. ― Так оно не будет работать. Разве не видно, что эта деталь не отсюда? Оно же шатается.

― Все-таки музыкант, а не дерьма кусок, ― тихо резюмирует Жан, и, к своему удивлению, я вполне искренне смеюсь над его шуткой.

― Жан решил, что малышке будет полезно развивать музыкальный слух, ― поясняю я, приблизившись к Сереже и с интересом наблюдая, как он превращает «нечто, напоминающее пианино» в красивый и откровенно дорогой инструмент.

― К Восьмому марта? ― уточняет он, и мы с Жаном непонимающе переглядываемся.

― Что? А… ну да, завтра же, ― просчитав в уме, удивляется Жан и отрицательно качает головой. ― Нет. Восьмое марта здесь не причем. Я заказал его, чтобы Оле было чем себя занять.

― Сереж, мы не отмечаем праздники, ― встреваю я и тут же жалею о том, что раскрыла рот. ― Жан просто хотел немного меня порадовать.

― Немного? ― елейным голоском переспрашивает Сережа и высоко вздергивает брови. ― Милая, а ты имеешь представление, сколько стóит вот такое пианино? Во-первых, это Италия. Во-вторых, технические характеристики. Я еще не читал описание и инструкцию, но уже вижу, какая здесь полифония и сколько самых разных наворотов. Цифровые пианинки в принципе недешевые, но это! Оль, ты думаешь, за цвет не нужно доплачивать? А тут еще и стразики. Знаешь, сколько сверху возьмут за каждый? А внешний вид? Красное, полированное, похожее на винтажное настоящее. Три педали. Таким подарком не «радуют». Таким подарком впечатляют и поражают. А еще показывают, насколько даритель неравнодушен к одариваемому.

― Послушай, я никого не пытаюсь впечатлить или поразить… ― начинает Жан, но Сережа не дает ему договорить.

― Двести штук ― минимум! А еще доставка в наши ебеня! Срочная доставка. Ты же не будешь ждать. Захотел ― сделал. И про стразики не забыл. Вот тебе и «красное», и «камушки», и благодарная Оленька! Полный набор, только деньжат отстегни!

― Сереж, ну что ты завелся? Это просто пианино. Обычный подарок. Да, недешевый. Но у нас есть деньги. Мы откладывали, вкладывали. И это не только деньги Жана. У нас есть совместный счет. На случай непредвиденного и страшного, ― мягко, стараясь не повышать голоса, говорю я. Ловлю взгляд Сережи, но он отказывается на меня смотреть и отводит глаза. ― Меня нельзя купить, Сережа. Тем более, так дешево. В девяностые Жан подарил мне рояль, и ты можешь себе представить, я не упала перед ним на колени и не кинулась раздвигать ноги.

В комнате повисает тяжелая тишина. Мы с Жаном молчим. Сережа смотрит в пол, хмуро ерошит волосы и шумно выдыхает через нос.

― Я соберу и всё подключу. Но можно позже? ― наконец торопливо проговаривает он и, ни на кого не глядя, быстрым шагом покидает гостиную.

― Оля, я не хотел, ― проводив Сережу взглядом, произносит Жан, а я качаю головой и тянусь к нему, чтобы обнять.

― Я забываю, какой он еще мальчишка, ― шепотом говорю я ему на ухо и разжимаю руки.

― Он ревнует. И имеет на это право.

― Он бесится, что не может себе позволить купить мне «пианинку» за двести штук. Да и тебе не стоило бы просто так раскидываться деньгами. Ты не веришь, что мы выберемся из этой истории? Поэтому не жалеешь денег? Чтобы побаловать меня и себя напоследок?

Внимательно я слежу за выражением лица Жана, но он лишь устало улыбается мне и пожимает плечами.

― Олюшка, я не знаю. Но просто сидеть здесь и ждать смерти… или чуда… Оля, меня это убивает. Дурацкое бездействие. Я хочу, чтобы хотя бы у тебя в жизни было что-то, помимо этой удушающей скуки и пустоты. Когда ты играешь, ты счастлива. Поэтому побудь счастливой, пока можешь.

― Какая скука? Ты же утверждал, что дописываешь диссертацию, ― с улыбкой я подпихиваю его плечом, а он смущенно смеется и вскидывает вверх обе руки в знак капитуляции.

― Девонька моя, бóльшую часть времени я раскладываю пасьянсы, а оставшиеся пятнадцать минут перечитываю и правлю абзац, который написал пять лет назад. Мне не хватает мужества признать, что тема устарела еще во времена моей прошлой легенды. А по факту я просто устал. Один раз я защитился и всё, что хотел, себе доказал. Я не ты. У меня не хватает сил и терпения с прежним энтузиазмом начинать с нуля и снова и снова забираться на вершину. А может, я просто не хочу и не вижу смысла это делать, ― говорит Жан, с минуту изучает мое лицо, а затем задает вопрос, который, и для меня в этом нет секрета, волновал его с момента моей самой первой защиты кандидатской диссертации. ― Ты пользовалась своим даром, чтобы защититься?

― Да, ― честно отвечаю я, выжидаю паузу, чтобы насладиться выражением «я так и знал» на его лице, а затем поясняю, чтó имела в виду. ― Несколько раз я гипнотизировала библиотекарш и охранников, чтобы иметь возможность поработать в тишине и одиночестве после закрытия библиотеки.

― Серьезно? ― забавно огорчившись, переспрашивает Жан, и я развожу руками, отказываясь врать, чтобы потешить его самолюбие.

― Мне жаль, но я не дура, и мне не нужен гипноз, чтобы выполнять работу, которой я занимаюсь. Как ты себе это представлял? Что я использую гипноз двадцать четыре на семь? Представь, как это было бы энергозатратно. У всех окружающих меня людей обнаружилось бы необъяснимое малокровие! Как иначе я смогла бы восполнять силы?

― Девонька, анемия, ― с нескрываемым удовольствием поправляет меня Жан.

Я скромно опускаю глаза и смиренно киваю, но, видимо, переигрываю, потому что он понимает, чтó я пыталась сделать, и с притворным стоном воздевает очи к потолку.

― Какая же ты невыносимая дрянь. Ни один мужчина не смог бы терпеть тебя столько, сколько выпало на мою долю. Хорошо, я сдаюсь. Признаю, ты умнее, успешнее и сильнее! Посмотрим, сдюжит ли Серж. А если да, то как долго.

― Я просто хотела дать тебе возможность реабилитировать свою поруганную мужественность. Хотя бы таким примитивным и топорным способом, ― объясняюсь я и с нежностью глажу его по щеке. ― И то, что я знаю значение слова «анемия», не делает тебя глупее или менее успешнее. Если бы ты понял это лет сто назад, мы бы так глупо не расстались.

― Я женился на женщине, которая увлекалась балами, приемами, кокетливо и очаровательно смеялась и восхитительно выглядела в нарядных платьишках. Думаешь, я был готов к тому, что при первой возможности она сломя голову побежит получать водительские права, научится поднимать самолет в небо и окажется успешной в любой карьере, которую бы ей ни предлагали? У меня оставалась наука, и я искренне верил, что туда ты не сунешься. Но ты раньше меня защитилась. Ты получила докторскую степень. Не оставила мне ни-че-го.

― Жан! ― в стомиллионный раз за нашу совместную и раздельную жизнь взываю я к его разуму. ― Каким образом мои успехи и ученые степени подавляют твою мужественность?! Чтó тебя ущемляет?!

― А вот это, ― он аккуратно берет меня за плечи и разворачивает к двери, ― пусть тебе объяснит наш дорогой психолог. Догони его. Мальчик расстроился. Он еще не нарастил слои слоновьей кожи, у него всё впереди.

― Как скажешь, ― киваю я и уже делаю шаг к выходу, когда он вцепляется в мою руку и резко тянет назад.

― Приводи его ужинать. А потом можешь запираться, баррикадировать свою чертову дверь, я всё равно приду и попаду внутрь. Говорю это с одной целью. Чтобы ты не утруждалась и не совершала лишних телодвижений, ― произносит Жан, двумя пальцами хватается за мой подбородок и, развернув лицом к себе, быстро целует в уголок рта и отпускает меня. ― Удачи с Сержем!

― Ты сделал мне лучший подарок на Восьмое марта, который только можно себе представить! Спасибо, ― искренне благодарю я, прежде чем уйти.

― Не за что, ― говорит Жан, и по его голосу я понимаю, что он доволен и улыбается. ― Это обычное цифровое пианино. Даже не баснословно дорогое. Просто дорогое. И эксклюзивное.

Ухватившись за ручку двери, на мгновение я оборачиваюсь к нему и отрицательно качаю головой.

― Я говорю совсем про другой подарок.

― Оля, я понял. Уходи. Не заставляй меня прослезиться второй раз подряд, ― то ли в шутку, то ли всерьез просит он. Долго и пристально мы смотрим друг другу в глаза, а потом он кивает, и я прикрываю за собой дверь. «Символично, ― сказала бы я, если бы он не отказался меня выслушать, ― накануне главного женского праздника узнать, что ты готовишься привести в мир еще одну женщину».

― В мир, в котором даже самые близкие люди не могут примириться с твоими достижениями и успехами. Сереженька, что же мы с тобой наделали? ― вслух произношу я и торопливо взбегаю вверх по ступеням, чтобы попытаться реанимировать еще одну поруганную мной и моим бывшим супругом мужественность.

Остановившись перед Сережиной дверью, я даю себе минуту, чтобы собраться с мыслями, но могу думать лишь об одном и вовсе не об обиженных мной мужчинах.

― Лялечка… господи, лялечка! ― с идиотской улыбкой проговариваю я, несколько раз стучу и дожидаюсь разрешения войти.

«Доченька», ― проносится в моей голове кажущееся непостижимым и всеобъемлющим слово, которое олицетворяет собой все мои страхи, надежды и чаяния. Неужели я на самом деле стану чьей-то матерью?!

― Да заходите! Кто там?! ― слышу я раздраженный голос отца моей будущей девочки и решительно распахиваю дверь.

― Оля, ― говорит он и, будто против воли, расплывается в широкой улыбке.

― Сережа, ты отдаешь себе отчет, что мы с тобой заделали самого настоящего ребенка?!

― Нет, ― честно качает головой он и протягивает мне руку, ― но я готов об этом поговорить. А еще о том, что нам нужно установить правила. Потому что «красное с камушками» за двести штук ― это мой предел.

― Что ты имеешь в виду? ― аккуратно прикрыв за собой дверь, спрашиваю я и вкладываю руку в его ладонь.

― Я хочу, чтобы со мной считались. Больше ничего, ― говорит он и свободной рукой лезет в карман джинсов. С ужасом я смотрю на сверкнувшее бриллиантом кольцо и поднимаю глаза на спокойное и уверенное лицо Сережи. ― Оля, я уже делал это раньше, но не дождался ответа.

― Сережа! Пожалуйста! ― сдавленным голосом прошу я, но он медленно качает головой, хвала Небесам не опускается на одно колено и протягивает мне кольцо на раскрытой ладони. Во второй раз он делает мне предложение, и я по- прежнему не имею ни малейшего представления о том, чтó ему ответить.

«А вот это, пожалуй, худший подарок к Восьмому марта, который можно себе представить», ― про себя констатирую я, и мне хватает ума не озвучивать эту мысль Сереже.

Молча мы не сводим друг с друга глаз. Пауза затягивается. Невесело усмехнувшись, он поворачивает мою руку ладонью вверх, вкладывает в нее кольцо и повторяет свой страшный вопрос.

― Ты выйдешь за меня?

---

1) гребаных шахматах (франц.)

Вернуться к тексту

2) Нет, читается, что это кровь вампира (франц.)

Вернуться к тексту

3) Но нужно брать больше крови (франц.)

Вернуться к тексту

4) Нужно распробовать (франц.)

Вернуться к тексту

5) Интересно… (франц.)

Вернуться к тексту

6) Что у нас есть? (франц.)

Вернуться к тексту

7) Она спит... (франц.)

Вернуться к тексту

8) Она... (франц.)

Вернуться к тексту

Непристойно огромный камень, вложенный Сережей в мою ладонь, искрится и переливается всеми цветами радуги, как будто хвастаясь совершенством огранки. Изумленно я рассматриваю ободок кольца из белого золота, вновь перевожу взгляд на бриллиант и понимаю, что близка к панике. Чтó он сделал, чтобы заполучить настолько дорогую вещь?! Меньше получаса назад Сережа потерял над собой контроль из-за неподъемных для него «двухсот штук», которые Жан потратил мне на подарок, а сейчас с невозмутимым лицом достает из кармана кольцо, более всего напоминающее музейную реликвию. В немом ужасе я поднимаю на Сережу глаза, страшась озвучить готовый сорваться с губ вопрос, ибо заранее знаю единственный и далеко нелицеприятный ответ.

― Что?! ― с вызовом произносит он, высоко вскидывает брови и не отводит взгляд. ― Для претенциозной столетней мамзели недостаточно роскошно?

― Сережа, где ты его взял? ― стараясь говорить ровным голосом, спрашиваю я, делаю вид, что меня не задели его слова, и заставляю себя остаться на месте, хотя интуиция приказывает мне швырнуть чертово кольцо через всю комнату и бежать ― не чувствуя ног, прибегнуть к вампирской сверхскорости, бежать так быстро и так далеко, как только возможно, главное прочь ― от этого колючего, пробирающего до костей взгляда.

Всегда улыбчивый и незлобивый Сережа сжимает губы в тонкую линию и, словно предугадывая мой порыв к бегству, крепко, до боли стискивает пальцы вокруг моего запястья. Его как будто подернутые инеем глаза смотрят на меня безотрывно и не моргая. Усилием воли я не втягиваю голову в плечи, не прошу не пугать меня, отпустить или хотя бы улыбнуться, выдерживаю его взгляд и не двигаюсь с места. Само собой, словно кем-то подсказанное, в памяти всплывает его признание, сделанное после того, как Жан испытал на нем изобретенную панацею, и которое мне почти удалось забыть. К сожалению, я помню, помню дословно всё, что Сережа сказал мне в день, когда впервые предложил выйти за него замуж. «А я ведь хотел купить кольцо, ― грустно, со вздохом произнес он, мой несчастный израненный мальчик, прикованный к больничной койке, исколотый иглами и опутанный проводами, и тут же без паузы вывалил на меня новую порцию откровений. ― Именно поэтому мы согласились подвезти того парня в Вешки. Казалось это такой легкой добычей». Нежданная исповедь Сережи покоробила меня, застала врасплох. Далеко не сразу смогла я поверить в существование темной стороны личности моего милого, честного, доброжелательного Сережи. Я испугалась, не захотела раздувать проблему из уже свершившегося события, как сказал бы Жан, решила не изображать «белопольтовую девственницу». Да и на самом деле неприятностей нам хватало с избытком, чтобы выискивать новые поводы для душевных терзаний. Сережа едва не погиб и лежал под капельницами. Мне и семье угрожала смертельная опасность. Усугублять ситуацию, уже близкую к катастрофе, было бы просто глупо, поэтому я молча выслушала Сережу и закрыла глаза на неукладывающийся у меня в голове факт: человек, которого я любила, чтобы купить мне кольцо, спокойно и, скорее всего, привычно пошел на преступление, а после сожалел не о своем поступке, а лишь о том, что ограбление окончилось неудачей. Как недавно назвал его Жан? Рыцарем и гопником в одном лице? Никогда я не имела с последним ничего общего. Аккуратно, чтобы не разозлить и без того взвинченного Сережу, я пытаюсь высвободить руку из его хватки и, когда у меня не получается, вынужденно признаю, что имею дело со второй его ипостасью ― с тем Сергеем Барановским, которому ничего не стоило напасть на случайного прохожего с целью наживы и с кем ранее мне посчастливилось не встречаться.

Он опускает глаза на свою ладонь, сжимающую мое запястье, издает странный горловой звук, вскидывает голову и медленно приближает ко мне перекошенное карикатурно-злобной гримасой лицо. Его взгляд обдает ледяной, вымораживающей внутренности волной какой-то инстинктивной, для меня абсолютно непостижимой, нечеловеческой ненависти, как будто с головы до ног окатывает ведром воды, гипнотизирует, пронизывает насквозь, пригвождает к себе с садистским удовольствием ребенка, нанизывающего на иглу еще живую, трепещущую крыльями бабочку. Я хочу, но не могу отшатнуться, сбежать, провалиться сквозь землю, не чувствую в себе сил просто отвести взгляд от лица Сережи и всем своим существом ощущаю пульсирующую в нем, всевозрастающую бесконтрольную, грозящую поглотить меня, перемолоть в прах и пыль ярость.

― А, милая, чтó тебя смущает? ― приторным голоском говорит он и оскаливается в безумной улыбке комиксного злодея из так любимых им книжек с картинками для выросших, но не повзрослевших мальчиков. ― Ты же любишь увешиваться брюликами. Этот недостаточно большой для княгини?

― Сережа, я никогда не была княгиней, ― зачем-то поправляю я, всё еще пытаясь играть в благодушное спокойствие, будто происходящее нормально, не пугает и не сводит меня с ума. Не выдерживаю напряжения, несколько раз лихорадочно дергаю руку и замираю, вдруг с парализующей ясностью осознав, что, как бы я ни билась, вырваться из стального капкана пальцев «трепетного возлюбленного» у меня не получится.

― Точно, ― он оглушает меня неприятным, несвойственным ему грубоватым и раскатистым гоготом, ― твой полюбовничек называет тебя графиней. Графиня ― это, конечно, не княгиня и не царевна, но брюлики фамильные имеет, так? Блядь, Жан же рассказывал, как ты то наследство берегла! Аж настоящие схроны устраивала! Ну а мое колечко чем не приглянулось? Золотишко не той пробы? Недостойно графского пальчика?

― Сережа, где ты его взял? ― упрямо повторяю я свой вопрос и охаю от боли и неожиданности, когда он рывком тянет меня к себе. Его жаркое дыхание опаляет мою кожу, я делаю попытку отвернуться, отстраниться хотя бы на гребаный сантиметр, но Сережа легко пресекает мои потуги, свободной рукой сдавливает щеки и не дает шевельнуться.

― А чтó ты хочешь услышать? Аристократочка моя! Тебе же сказали «гопник», к чему столько праведного негодования? Переигрываешь, моя хорошая! ― говорит он, будто выплевывает слова мне в лицо. ― Не хочешь ворованное носить? А, может, не в этом дело? Может, тебе тупо западло афишировать отношения со студентом без роду и племени? Кровь моя достаточно хороша, чтобы с томным видом смаковать ее из дорогущего хрусталя. А сам Сережа рожей не вышел, так, Олечка? Еще раз дернешься, я тебя ударю.

― Сережа… ― Мне удается невнятно выговорить его имя, но он сильнее вдавливает пальцы в мои щеки, и я вынужденно замолкаю. Неотрывно смотрю в глаза, которые кажутся мне незнакомыми, и тщетно стараюсь отыскать в них хотя бы искорку, отблеск Сережиной человечности. Неужели возможно столько времени скрывать ото всех истинную свою природу? Неужели я настолько слепа и наивна, что приняла волка за агнца и больше года продолжала упорствовать в своем заблуждении? А чтó мне делать теперь? Переждать Сережину вспышку? Докричаться до Жана? Пробовать вырваться? Прикусить и сбежать? Ну, конечно же, облегченно выдыхаю я. Хвала Небесам, я вампир, а он человек!

Я отбрасываю кольцо, которое никогда по собственной воле не надену себе на палец, вцепляюсь в Сережину ладонь, отрываю ее от своего лица. Скалюсь, отчаянно пытаюсь выпустить клыки, но впервые за полтора века посмертия все усилия оказываются напрасными. Я чувствую себя как никогда слабой, обманутой, жестоко преданной собственным организмом, растерянно прикасаюсь подушечками пальцев к своим идеально ровным человеческим зубам и не знаю, смеяться мне или плакать. Это имел в виду Жан, когда говорил, что беременность от человека очеловечивает вампира? И что? Для меня всё закончилось? Никакой вечности. Никакой силы. Всё, что оставила мне чертова жизнь ― ущербное и хрупкое человеческое тело, в перспективе омерзительная физиология, безрадостное и жалкое существование, пока не окончу дни в родах или на плахе?

― Видит око, да зуб неймет? ― с интонациями практически незнакомого ему дедушки Славы проговаривает Сережа. Изо всех сил я отталкиваю его от себя, но он не двигается с места, нависает надо мной незыблемой глыбой и с подчеркнутой нежностью гладит меня по щеке. ― Наверное, очень приятно бесконечно быть ебаной сукой, да, милая Олечка? Но, как видишь, в подлунном мире всё конечно. Даже вампирские фичи. Если бы клычки вылезли, вгрызлась бы и не задумалась? Так ты дела привыкла решать? Молчишь и таращишься? А я предупредил. Таких, как ты, самоуверенных и самовлюбленных выскочек, следует еще девчонками обламывать об колено. Жаль, что твой муженек не нашел у себя яичек, чтобы еще до свадьбы научить уважению к своему мужчине. Но я не гордый. Я тебе помогу.

Зачарованно я наблюдаю за тем, как медленно поднимается вверх Сережина рука, и понимаю ― ясно и четко, что этим вечером у меня есть все шансы не дожить как до рождения отнявшего обещанную Жаном вечность ребенка, так и до следующего столкновения с хранителями. Я не питаю иллюзий по поводу того, чтó собирается сделать мужчина, наградивший меня разрушившей мою жизнь беременностью. «Сюрпризом станет только, куда он ударит и как сильно, ― со странным, неприсущим мне фатализмом мысленно резюмирую я и вскидываю на Сережу взгляд, полный обиды и ненависти. ― Ну что, звереныш? Твой ход. Действуй!»

И мой «звереныш» действует. Первая пощечина оказывается такой мощной, что я с трудом сохраняю равновесие. Вторая следует сразу за первой и отбрасывает меня назад. Спиной я ударяюсь о дверь, наощупь нашариваю ручку, но не успеваю на нее надавить из-за третьего, еще более увесистого удара. С громким стуком мой затылок впечатывается в выбеленную деревянную поверхность, я заглядываю в по-прежнему неузнаваемые глаза того, кого более не могу называть человеком, и сознаю, что счет идет на секунды. Прежде чем жесткая, тяжелая ладонь накрывает мой рот, я успеваю выкрикнуть имя Жана. Пытаюсь сопротивляться, но Сережа сгребает меня в охапку и волоком оттаскивает к кровати.

― Напрасно зовешь своего ёбыря, ― жарко дышит мне в ухо он и одним движением заваливает на разобранную постель. ― Не хочешь по-хорошему, будет тебе по-плохому.

С обидной легкостью, как будто делал это тысячи раз, он подминает меня под себя, усаживается сверху и улыбается той самой солнечной Сережиной улыбкой, в которую невозможно не влюбиться. Его рука ложится на мое горло, лишает воздуха, все крепче и крепче сдавливает ― до боли, до помутнения в глазах; я еще не сдаюсь, барахтаюсь под ним, бью, царапаю, силюсь закричать, когда прилетает четвертая пощечина ― болезненная, настолько оскорбительная, что из моих глаз сами собой брызгают так долго сдерживаемые слезы.

― Ну не играй в недотрогу, тебе же нравится, ― говорит он, жадно слизывает с моего лица солоноватую влагу, словно не может насытиться моими болью и унижением, вдруг по птичьи поворачивает голову к двери и громко гогочет. Теперь он похож на умственно отсталого или сумасшедшего, я прослеживаю за его стекленеющим взглядом, вижу застывшего в дверях Жана и от испытываемого облегчения сама захожусь в хриплом смехе, смеюсь, натужно кашляю, снова смеюсь и не могу остановиться, даже когда Сережа пытается привести меня в чувства пятой пощечиной подряд. Не срабатывает и шестая пощечина. В нелепой надежде собственной кровью пробудить в себе утраченное естество я облизываю разбитые губы и, предсказуемо не добившись желаемого, продолжаю смеяться ― то ли по инерции, то ли от отчаяния. Как безумная, я смеюсь, смеюсь, смеюсь, и Сережа наконец смиряется, опускает руку и поворачивается к Жану.

― Жан Иванович, а если жениться на графине, можно стать графом?

― Тебе? Нет, ― отвечает Жан, неторопливо приближаясь к кровати. ― Женилка не выросла. Слезь с нее.

― Жан, у меня нет клыков, ― встреваю я и в доказательство демонстрирую ему ненавистные человеческие зубы. ― Их нет! Ни по желанию. Ни из-за крови. Жан, я больше не вампир и никогда им не буду?

― А это тебе урок, девонька, ― наставительно изрекает Жан. ― Нельзя раздвигать ноги без последствий. Но, кажется, тебя всё устраивает. И потеря вечной жизни, и то, что твой героический мужчина лупцует тебя, как грязную девку.

― Жаааан… ― жалобно, стараясь удержать слезы, тяну я, а Сережа вновь сжимает губы в тонкую линию и с силой несколько раз бьет меня по щекам ― по одной, а затем по другой, еще раз, методично, без эмоций, наотмашь, снова и снова, пока я не начинаю истерично кричать, чтобы они оба шли на хер. Только тогда Жан вновь раскрывает рот; негромко, но твердо он повторяет ранее озвученное им требование.

― Слезь с нее, я сказал. Кто так делает предложение?

― Можно подумать, ты сделал ей предложение по-другому! ― огрызается Сережа, но подчиняется, отпускает меня и поднимается с кровати.

― Твоя правда, ― словно услышал хорошую шутку, смеется Жан. Без жалости, с бесстрастным исследовательским интересом он рассматривает мое разбитое зареванное лицо и сокрушенно качает головой. ― Олюшка, ну вот зачем доводить людей до крайности? Трудно было сказать: «Сереженька, я очень хочу быть твоей женой, но никак не могу, потому что не удосужилась за полтора века расторгнуть церковный брак с мужчиной, которого ни в грош не ставлю»? А? Оленька? Зачем ты меня звала? Присоединиться к вашим утехам? Или рассчитывала, что я по щелчку пальцами брошусь защищать тебя от твоего же любовника? Оля, что у тебя с головой? Беременность может влиять на мыслительный процесс, но не настолько же, право слово! Ты выбрала себе это синеглазое сокровище. Ты трахаешься с ним чуть ли не на моих глазах. Ты собралась от него рожать. А от меня-то чтó теперь хочешь?! Сочувствия? Нет его у меня ни к тебе, ни к нему. Сами встряли, сами разбирайтесь. Так чтó, Серж? Изготовился стать графом, а от той графини остались только воспоминания да невыносимый характер? И никаких тебе титулов, никакого… как вы это называете? Профита?

― Я ей кольцо принес. С вот такенным брюликом! А она не говорит ни «да», ни «нет». Как заведенная, твердит одно и то же. Где, спрашивает, я его взял? Где взял? И смотрит свысока, так, как она всегда это делает. Включает училку и давай по нервам херачить! А хрен ли я должен за каждый шаг свой оправдываться?! Никогда руку на нее не поднимал. Но уже реально предел. Пианины ваши. Обжимания по углам. Довела так, что сил никаких нет! ― Сережа говорит спокойным, ровным голосом, обращаясь исключительно к Жану, как будто ведет светскую беседу, не озвучивает откровенно страшные мысли и перед ним не валяется с разбитым лицом беременная от него женщина. ― Я задолбался, Жан Иванович, веришь? Просто задолбался! Ну кто бы столько на моем месте выдержал?! Она мне говорит, не могу выбрать. Нет, не не могу даже. Не хочу! Я, говорит, конченная шлюха и тебе изменила. Мол, трахаюсь со своим бывшим, когда тот попросит. А у кого-то есть сомнения, что ты просишь?! И, блядь, регулярно же просишь! Вы оба озабоченные! Никак не проясните, кто кого бросил, кто кому изменил и кто в чем перед кем виноват. А я решил быть последовательным. Хотел поступить, как хороший человек. Достойно. Достал для нее кольцо. Предложил пожениться. Если это действительно мой ребенок, что мне никто так и не доказал, то чтó я сделал не так? На самом деле я понятия не имею, от кого она залетела, но, блядь, готов взять ответственность! А она кривится, будто я не кольцо ей принес, а таракана дохлого. Чтó мне оставалось делать?! Я же сильно ее не бил. Просто указал, как оно у нормальных людей должно быть. За всё нужно платить. Жан, в чем я неправ?

― Да собственно прав ты во всем, Сережа, ― после минутных раздумий выдает Жан, и я перестаю их слушать. Медленно перевожу взгляд с одного безразличного лица-маски на другое, утираю кровь с нестерпимо ноющего, обжигающе-горячего лица и осторожно спускаю ноги на пол. Как ни в чем не бывало, они продолжают разговор ― для меня бессмысленный и беспощадный ― не смотрят в мою сторону и позволяют преодолеть расстояние от кровати до двери.

― Оля, а ты далеко направилась? ― у самого выхода настигает меня голос Жана, но на этот раз я успеваю рвануть ручку вниз и выскакиваю в коридор. Кубарем я слетаю на первый этаж, не задерживаясь, проношусь мимо гостиной и на подступах к кухне едва не сбиваю с ног вездесущего хозяина дома.

Чертыхнувшись, он сплевывает мне вслед слово «шлюха», но я слышу приближающиеся голоса Сережи и Жана и не трачу время, чтобы достойно ответить на оскорбление. Лишь на мгновение я позволяю себе задуматься о причине внезапного обретения памяти зачарованным мной человеком и прихожу к неутешительному выводу, что вместе с вампирскими силами беременность не просто отобрала у меня дар, но и развеяла по ветру гипнотические силы каждого моего внушения. Прошмыгнув в кухню, в панике я оглядываюсь по сторонам, открываю первую попавшуюся дверь и замираю перед входом в узкую, размерами напоминающую гроб кладовку. Обреченно я сознаю, что ничто не заставит меня добровольно переступить порог места, которое даже пахнет так же мерзко, как темница, в которой три недели назад закрыли меня хранители ― застарелой пылью, мокрыми тряпками и моющими средствами, и ни на что не надеясь, прячусь за холодильник. Сдерживая сбившееся из-за бега дыхание, я опускаюсь на корточки, вжимаюсь спиной в стену и, словно ребенок, зажмуриваюсь в нелепой надежде, что, если не вижу я, то и меня никто не сможет увидеть. Разумеется, смехотворная попытка побега оканчивается смехотворным ничем. Я слышу тяжелую поступь Сережи, и через мгновение меня за волосы выволакивают на середину кухни.

― Вот зачем ты опять провоцируешь на плохое? ― мягким, заботливым голосом спрашивает он и резко дергает меня вверх, заставляя вскрикнуть от боли и подняться на ноги. Вспомнив о вернувшейся к хозяину дома памяти, я решаюсь на последний «вампирский» ― или скорее всего уже поствампирский ― эксперимент. Как повторяла тысячи и тысячи раз за свое великолепное посмертие, я уверенно встречаю Сережин взгляд, опустошаю голову от лишних мыслей и делаю, увы, бесполезный, но вполне искренний комплимент его прекрасным глазам. В ответ он с деланным изумлением хмыкает и, всем своим видом продемонстрировав крайнюю степень разочарования и усталое сожаление, оборачивается к зашедшему в кухню Жану. ― Она когда-нибудь бывает адекватной? Понятно же, что все ее гипнозы и прочие ведьминские прибабахи приказали долго жить! Неужели самой от себя не тошно и не смешно?! Почему ее, как тупого младенца, всему нужно учить?!

Размахнувшись, и в этот раз кулаком Сережа бьет меня по лицу, я отлетаю к столу, с грохотом сшибаю стул, как будто моим телом выбивают страйк, больно ударяюсь бедром об угол столешницы, честно пытаюсь сдержать слезы, но с необъяснимой надеждой перевожу взгляд на Жана, вижу его улыбку и громко, надрывно всхлипываю.

― Плохая актриса, всегда была, есть и будет, ― с презрением комментирует он мой плач и, вновь игнорируя меня, обращается к Сереже. ― Ты встречал кого- то столь же неблагодарного? Никогда она не насытится. Всего и всегда ей мало. Любви, заботы, жертв ― всего и всегда недостаточно! Ее спасли от смерти. Ради нее рисковали жизнями. Ради нее убивали. Nique ta mère⁽¹⁾, Сережа, ты снова во всем прав! Из-за нее мы сидим в этой чертовой дыре. Прыгаем на четырех лапках. Сдуваем пылинки. Дарим кольца. Пианинки за двести штук. А в ответ не получаем ни капли благодарности. Без зазрения совести она подкладывается то под тебя, то под меня, а потом la putain de se construit une vierge⁽²⁾.

― О, пута́н? ― вычленяет Сережа из Жанового французского единственное показавшееся знакомым слово и, осклабившись в отталкивающей ухмылке, напевает старую, давным-давно позабытую всеми песню. Мое сердце екает, сбивается с ритма, и лишь усилием воли я подавляю новые рыдания ― он поет тем же голосом, так же проникновенно, каким всегда пел мне, признаваясь в любви. ― Путана, путана, путана, ночная бабочка, ну кто же виноват? Вайбовые были текстики в прошлом веке. И знаешь что? Ты же сама и виновата, Оленька. Во всем, что сейчас происходит. Ты и только ты. Твой муженек не даст соврать.

― Верно. Не дам, ― холодно соглашается Жан, окидывает меня равнодушным взглядом и кивает Сереже. ― Мне надоело. Заканчивай с этим убогим театром одной актрисы. Покажем нашей ночной бабочке, к чему приводят несанкционированные полеты.

Изо всех сил, наплевав на остатки гордости, я цепляюсь за ножку стола, истерично кричу, пла́чу, уже никого и ничего не стесняясь, и Сереже приходится приложить усилия, чтобы разжать мои пальцы и отволочь меня к Жану. Не дожидаясь приказа, по собственной инициативе одной рукой «героический мужчина» зажимает мне рот, и «мой муженек» награждает его благодарной улыбкой. Не торопясь и не сводя с меня глаз, Жан развязывает галстук и коротко командует Сереже:

― Разверни.

Я сопротивляюсь, брыкаюсь, пытаюсь вырваться, но меня легко, словно куклу, поворачивают к Жану спиной, и, склонившись к моему уху, почти нежно он просит меня соединить и скрестить запястья.

― Ты же не хочешь, чтобы я был с тобой грубым? ― тем же ласковым тоном спрашивает меня он, и, словно под гипнозом его бархатного, магнетического голоса, не отдавая себе отчета в том, что делаю, я покорно завожу руки за спину и не шевелюсь, пока он туго обматывает галстуком мои запястья.

― Я тоже так хочу, ― завистливо говорит Сергей, легонько хлопает меня по щеке и за ворот блузки притягивает к себе, чтобы поцеловать. ― Она когда- нибудь будет слушаться меня так, как тебя? Или для этого нужно прожить с ней не меньше ста лет?

― Дерзай, малыш. А для начала выживи в этой передряге, ― усмехается Жан и так же за ворот, рывком тянет меня назад. По-хозяйски он кладет руку мне на горло, разворачивает к себе лицом и на невыразимо сладостные мгновения завладевает моими губами. ― Сколько бы ты ни прожил, Сереженька, эта «ночная бабочка» всё равно будет моей. Ты можешь нацепить на каждый ее палец по десять обручальных колец «с воооот такенными брюликами», больше, чем сейчас, твоей она не станет. C'est ma pute⁽³⁾. C'est ma femme⁽⁴⁾. Всё, что ты смог, волей случая ее обрюхатить. И то, потому что я расслабился и дал ей слишком много свободы. А шлюшка и рада стараться, да, Оленька? Трахаться с каждым, кто предложит. Без устали раздвигать ноги, прикрываясь словами о любви и верности. А потом крайне бездарно изображать святую невинность.

Отпустив меня, Жан отходит к противоположной стене и, к моему ужасу, гостеприимно шире распахивает незахлопнутую мною дверь кладовки.

― Давай, Сережа, ― говорит он. ― Ты же рвался показать своей женщине, что за всё в этой жизни нужно платить.

В самой настоящей панике я вскидываю голову, стараюсь поймать и удержать их взгляды, упираюсь, умоляю, заклинаю не поступать со мной так жестоко, прошу прощения, обещаю никогда не спорить, ни в чем не отказывать, рыдаю в голос, кричу до хрипоты, захожусь в раздирающем горло кашле, а Сережа словно не слышит меня и волоком протаскивает через всю кухню.

― Сережа! Жан! ― вскрикиваю я, извиваюсь, пытаясь освободить руки, но меня грубо толкают в спину, в следующую секунду громыхает железная дверь, и я вновь остаюсь одна в кромешной тьме.

Будто живая субстанция, темнота ― враждебная, вязкая, липкая ― сгущается вокруг меня, поглощает пространство и время, обволакивает, опутывает, душит, сводит с ума. Захлебываясь слезами, я пробую развернуться и с третьей неловкой попытки прижимаюсь к стене спиной и связанными галстуком Жана запястьями. Как и три недели назад в подвале хранителей, я чувствую себя заживо погребенной в узком и тесном вертикальном гробу. В истерике, забыв о том, что лишилась своей сверхсилы, всем телом я бьюсь о дверь, надрывно кричу, вновь и вновь безрезультатно повторяю то одно, то другое имя, пока они не сливаются в лишенное смыслов нагромождение звуков. От собственных пронзительных ― «сережажансережажансережажан» ― криков закладывает уши. Чувство времени изменяет мне, более я не понимаю, как долго провела в темноте ― мгновение, годы, тысячелетия, всю свою жизнь?! Голос начинает подводить, всё больше хрипит и несколько минут, часов или месяцев спустя садится окончательно. Мое шумное, прерывистое, хриплое дыхание ― единственные звуки, которые мне еще дозволено слышать в ватной потусторонней тишине, заполнившей собой всё существующее пространство, поработившей отдавшуюся ее власти вселенную. Темнота ― весь мой мир, всё мое достояние, прошлое, настоящее, будущее ― на много веков вперед. Я пытаюсь сесть, но в моем узком вертикальном гробу невозможным кажется просто пошевелиться. В полубреду я стараюсь зацепиться за ускользающие, проносящиеся в голове мысли, чтобы полностью не утратить опасно истончившиеся связи с реальностью, заставляю себя вспомнить заученные в детстве слова самой простой молитвы, страстным полушепотом проговариваю ее вслух, умоляю любое божество, способное или готовое меня услышать, даровать мне хотя бы тоненькую полоску света, любой звук, исходящий извне моей могилы-тюрьмы. «Пожалуйстапожалуйстапожалуйстапожалуйста», ― шепчу я одно единственное слово, смысл которого с каждым произнесением ускользает, извращается, теряется, и, будто кто-то всеведущий и всезнающий подслушивает мои мысли, в тот же момент, как я сдаюсь и заканчиваю бестолковый молебен, дверь широко распахивается.

― Детка, ты же любишь сюрпризы? Так вот тебе еще один. К Восьмому марта! ― сквозь шум в ушах слышу я издевательский хохот Сережи. ― И нет, это не пианинко со стразиками и не кольцо, неблагодарная ты дрянь!

― Шлюхе шлюхово, ― откуда-то издалека вторит ему Жан, перефразируя библейское «Кесарю кесарево, а Божие Богу».

Прямо перед собой я вижу воспаленные глаза живого мертвеца, бледный обтянутый кожей череп. Иссохшиеся, тонкие, напоминающие лапки огромного, безобразного насекомого, пальцы тянутся к моему лицу, и меня парализует от ужаса и отвращения. Неописуемо жуткий Сережин Роберт Николаевич ― апофеоз всех когда-либо виденных мною кошмаров ― растягивает губы в похожей на оскал улыбке, грубо хватает меня за волосы и, мерзко причмокивая, тянет к себе, чтобы поцеловать. С силой, которую невозможно заподозрить в тщедушном измотанном раковыми метастазами теле, меня вдавливают в стену, то ли целуют, то ли пытаются сожрать заживо. Без помощи рук я не могу его оттолкнуть. Задыхаюсь от боли и омерзения, отворачиваюсь, стискиваю зубы, но ледяные пальцы неумолимо вдавливаются в мои щеки, разжимая челюсти, я слышу треск рвущейся ткани, пытаюсь закричать, зову Сережу, зову Жана, снова и снова пытаюсь выговорить имена, одно и другое, одно и другое, крепко зажмуриваюсь, но всё, что срывается с моих губ ― тоненький писк и сдавленный хрип.

В последней надежде на возвращение отнятой у меня нормальности я взываю к логике своих палачей. Горячо убеждаю, что они ошиблись ― я вовсе не шлюха, и наказание слишком жестоко и несоразмерно «преступлениям», которые я даже не совершила. Грубые ледяные пальцы неумолимо пробираются под мое нижнее белье, я дергаюсь, не могу сдержать слезы, торопливо прошу прощения, признаю себя виновной во всех грехах, совершенных людьми со времен зарождения человечества, вновь и вновь, как заведенная, повторяю бесполезное и бессмысленное заклинание «сережажансережажансережажансережажан», но с меня срывают последнюю прикрывающую наготу ткань ― грань, отделяющую от помешательства, и я задыхаюсь от ненависти ― к миру, его жестокости, всем мужчинам на свете и конкретно к трем сгрудившимся вокруг меня подонкам. Всё мое существо наливается силой, отвратительной по своей природе, губительной, дьявольской, безжалостной. Голос обретает мощь, громко и четко я посылаю проклятия каждому из своих мучителей. Они не понимают, что происходит, не замечают творящихся со мной перемен, все трое, наваливаются на меня, оплетают руками, бьют, сжимают, выкручивают, впиваются пальцами, губами, зубами, раздирают, вгрызаются в плоть ― всё болезненнее, всё глубже, норовя добраться до колотящегося в агонии сердца. Я сосредоточиваю взгляд на перекошенном злобой лице своего бывшего мужа. Смотрю и не могу поверить, что когда-либо могла испытывать иные чувства, кроме ненависти и отвращения, к этому агрессивному, утратившему человеческий облик существу. Словно безумный, он выкрикивает мое имя, на двух языках повторяет осточертевшее «шлюха», тем самым добавляя последнюю, роковую каплю в давно переполненную чашу моего терпения. Я прикрываю глаза, без усилий разрываю стянувшую мои запястья шелковую тряпку и отшвыриваю от себя первого, до кого могу дотянуться, вложив в бросок весь гнев, всю клокочущую во мне ярость.

― Оля! ― вскрикивает отброшенный мной мужчина, с грохотом влетает в шкаф и, раскурочив собой дверцы и верхние полки, обрушивается на пол спальни.

Бездумным взглядом я обвожу свою полутемную комнату, задерживаюсь на светящемся экране планшета, оставленного на приставленном к кровати кресле, и только тогда понимаю, чтó я наделала. Мучительное мгновение ― одно из самых страшных за все прожитые мной годы ― я не могу вспомнить конечный результат своего проигрыша на желание. Я помню, как настойчиво Сережа уговаривал меня поговорить с бывшим моим супругом и упросить его уступить «право первой ночи» супругу будущему. Помню, как почти сдалась, и действительно размышляла о том, не разочаровать ли мне Жана отказом, но вовремя сообразила, что затея бесполезна, не просто не увенчается успехом, а только разозлит и вымотает нервы всем троим.

Нет, Сережа не приходил ко мне этой ночью. Точно не приходил…

― Ольга! Оля… Олечка! ― Крик Жана заставляет меня застонать от облегчения. Его невозможно травмировать, ударив о шкаф. Никаких увечий. Никаких последствий. Этой ночью никто не умер. И никто не умрет. Этой ночью… Безуспешно я пытаюсь унять сотрясшие тело рыдания, но вспоминаю убитого мной хранителя и вижу на его месте безжизненного, белого, как мел, Сережу, застывшие губы которого уже никогда не тронет так любимая мной, самая обаятельная, бесхитростная, лучезарная улыбка на свете.

Чтó с моей головой?! Меня нужно изолировать от людей, укладывать спать в смирительной рубашке, заменить дверь спальни на железную ― такую же, как в моем кошмаре, навесить на нее с сотню замков, забаррикадироваться и больше никогда-никогда не покидать эту комнату. Какого черта двоим идиотам, не отдающим себе отчета, с каким монстром имеют дело, взбрело на ум воспротивиться воле проведения, которое всем нам ясно дало понять, где самое место таким лабильным тварям, как я?! Чудесная песья клетка, любое ограничение свободы для рук, чью силу я неспособна контролировать ― наручники, кандалы, цепи, та же смирительная рубашка, что угодно, только бы предотвратить катастрофические последствия моего безумия! Если бы вместо неубиваемоего вампира сегодня со мной был Сережа, ему вряд ли посчастливилось бы дожить до утра. Резко я выдыхаю и едва ли не впервые всерьез задумываюсь о том, что мой любимый мужчина смертен. Хотел бы он, чтобы его обратили? Почему я никогда об этом не спрашивала?! Я же часами сидела над ним в больничной палате. До рези в глазах следила за тем, как поднимается и опускается его прикрытая казенной простыней грудь, жадно ловила каждый звук, подтверждающий, что в моем угасающем на глазах драгоценном мальчике всё еще теплится жизнь. А когда кардиомонитор заверещал на одной высокой пронзительной ноте, с какой стати я побежала за медицинской помощью к своему бывшему? Почему у меня не зародилось и мысли вскрыть собственное запястье и окропить Сережины губы исцеляющей лучше любого, самого дорогого лекарства кровью? Чего я боялась? Что самовольного обращения не простят мне дед и его ручные хранители? Что Сережа возненавидит меня за то, что я превратила его в чудовище? Или меня страшила возможность на своей шкуре испытать всё, что пришлось пережить со мной и по моей вине Жану? Готова ли я возложить себе на плечи столь неподъемную ношу ответственности за другое ― более нечеловеческое по одному моему хотению ― существо?!

― Оленька, всё хорошо. Слышишь меня? Всё хорошо. Успокойся, прошу тебя, всё хорошо, ― возле своего уха слышу я голос Жана, крепко зажмуриваюсь, хочу спрятаться от него под одеялом, но он буквально падает на меня, словно в тисках, стискивает мои плечи, не позволяя выскользнуть из его рук, укрыться от требовательного, обеспокоенного взгляда.

― Не трогай меня! ― истерично взвизгиваю я, отбиваюсь от его попыток меня обнять, плáчу ― навзрыд, громко, давлюсь, захлебываюсь слезами, бьюсь с ним, как будто сражаюсь за свою жизнь, настолько неприемлемы для меня сейчас ласковые прикосновения, утешительные, исполненные сочувствия интонации его голоса. Я не заслуживаю хорошего отношения! Меня не нужно жалеть! То, как они поступили со мной во сне, видится мне закономерным и единственно правильным следствием моей непутевой, неправедной жизни, всех принятых мною пагубных и необратимых решений. Как сказано в Писании: «Воздастся каждому по делам его». Я сама выбрала для себя неприглядную роль вечной, существующей за счет других людей, паразитирующей на них, в прямом смысле слова высасывающей чужие жизненные силы нежити. Фольклорного упыря, монстра, способного убить ― одним легким движением, не задумываясь, не рефлексируя, перемалывая в труху судьбы, стремления, счастье тех несчастных, кто имел глупость или смелость встать на моем пути, и избегая заслуженного наказания. От ненависти к себе, запоздалого удушающего страха за Сережу и отчаянной безысходности у меня кружится голова, нещадно мутит, я взмахиваю руками, не в силах выдавить из себя хотя бы одно связное слово, таращусь на Жана перепуганными глазами, и, как было всегда, когда дело касается моего здоровья, в считанные секунды он понимает мою придурковатую пантомиму, поднимает с кровати и успевает оттащить меня в ванную.

Опустившись перед унитазом, до боли в пальцах я вцепляюсь в пластмассовое сиденье и меня выворачивает наизнанку ― мучительно, долго, непередаваемо больно, словно вместе с недавним ужином я выблевываю собственную кровь и внутренности. Я теряю ориентацию в пространстве, перестаю понимать, кто я, где и чтó со мной происходит. Чьи-то руки убирают спутанные, влажные от пота пряди с моего лица, подхватывают, стóит мне пошатнуться; далеко не сразу я понимаю, ктó рядом со мной ― стои́т на коленях, не позволяет упасть, придерживает волосы. Как никогда я благодарна своей счастливой звезде, полтора века назад пославшей мне встречу с человеком, перед которым мне не бывает стыдно за самые отвратительные физиологические проявления моего организма. Потому ли что он врач, а, следовательно, по определению не страдает брезгливостью и за более чем двести лет своего посмертия повидал абсолютно всё, что способны исторгнуть из себя больные или здоровые человеческие и вампирские тела? Потому ли что я всецело сроднилась с этим мужчиной ― каждой клеточкой, кровью, плотью вросла в него, без какого-либо утрирования ощущаю себя его продолжением? Разве не он породил меня? Нарушил естественный ход вещей, с безрассудной смелостью отняв у самой смерти. За сто пятьдесят лет он стал для меня всем ― возлюбленным, мужем, отцом, братом, другом, непоколебимым авторитетом, совестью, голосом разума. Его мнению я доверяю больше, чем собственным ― пусть даже выстраданным, казалось бы, неопровержимым ― суждениям и умозаключениям. Безоговорочно я могу вверить ему себя, своего ребенка, свою жизнь, всё, чем я когда-либо владела и дорожила, у меня нет сомнений, что он станет моей опорой, любой ценой вытянет из самой лютой, даже непоправимой беды, протянет руку, поддержит, как бы ни оступилась, как бы жестоко его ни обидела. Дрожащей рукой в знак благодарности я сжимаю запястье своего далеко неидеального партнера, откровенно скверно выступившего в так неподходящей ему роли благоверного, венчанного супруга. Касаюсь щекой плеча моего благодетеля, ни разу не предавшего меня лучшего спутника по вожделенной, немилосердной, но несмотря ни на что бесконечно прекрасной вечности, а он ласково гладит меня по голове и целует в висок.

Надавив на кнопку смыва, Жан помогает мне подняться на ноги, критически рассматривает, без спроса и церемоний стягивает с меня ночную сорочку, аккуратно высвобождает волосы, обмотавшиеся вокруг замкá на моей цепочке, и через голову снимает медальон. С трудом я фокусируюсь на последующих его действиях, прослеживаю, как он вешает мое самое ценное «больше чем украшение» на пустующем крючке для полотенец, и с облегчением оседаю в его руках.

― Ты же можешь стоять? ― задает Жан уточняющий вопрос и, дождавшись кивка, свободной рукой распахивает дверцу душевой кабины. Терпеливо, но настойчиво он увлекает меня вовнутрь, на мгновение замирает, раздумывая, что делать дальше, а затем сбрасывает обувь, решительно переступает через бортик и плотно прикрывает за собой дверь.

― Одежда, Жан, ― нахожу в себе силы произнести я, но он качает головой, сдергивает с держателя лейку душа, включает воду, сосредоточенно настраивает напор, подбирает оптимальную температуру и, не заботясь о сохранности костюма и рубашки, моет меня, словно маленькую девочку, ― медленно, тщательно, с осторожной отеческой нежностью, начиная с зареванного лица и заканчивая самыми интимными, сокровенными участками моего тела. В том, что он делает, и отдаленно нет ничего непристойного или похотливого, бережно он проводит смоченной гелем губкой по моей коже, тихим голосом просит поднять или опустить руки и зачем-то спрашивает разрешение, прежде чем вылить на мои волосы добрую половину дорогущего шампуня, который я планировала растянуть минимум на месяц. Его размеренные, методичные движения успокаивают меня, приводят в чувства, теплая вода в сочетании с поистине уникальной возможностью расслабиться, полностью сложить с себя ответственность, отдаться власти надежного, любящего и заботливого близкого человека развеивают последние смутные и безосновательные страхи, стирают неприятное послевкусие нереалистичного страшного сна о тех, на кого я всегда могу положиться. Ни Жан, ни Сережа намеренно не причинят мне зла ― эта очевидная истина, подобно бутону, распускается в моей голове, играет новыми, ранее недоступными мне гранями. Я будто заново узнаю́ мужчину, с которым прожила несколько человеческих жизней подряд. Знакомлюсь. Открываю его для себя. Заглядываю в родное, изученное до каждой мимической морщинки лицо, со слабой улыбкой встречаю встревоженный взгляд и, забыв о том, что не хотела мочить его одежду, обнимаю за шею, прижимаюсь всем телом ― крепко, словно на самом деле пытаясь врасти в него плотью и кровью, и утыкаюсь губами в шею.

― Спасибо! ― смеется он, высвобождает руки и, не пытаясь отстранить меня от себя, поливает водой, вместе с густой пеной вымывая из волос остатки шампуня.

― Вот ты и постирался, ― неразборчиво откликаюсь я, не могу сдержать смех и кашляю из-за попавшего в рот мыла. Так же бережно он обнимает меня, гладит, как младенца ― слегка постукивая по спинке, нежным голосом приговаривает что-то неразборчиво-успокаивающее и напоследок, чтобы полностью смыть с нас обоих пену, включает верхний душ с эффектом тропического ливня. Отодвинув меня от себя, Жан подставляет мою голову под струи воды, и невольно на ум напрашиваются странные ассоциации с крещением. Я не могу остановить мысли, кажущиеся мне святотатством, непристойностью на грани с инцестом, и вынуждено признаю́, что в какой-то мере он действительно мой отец. Сверхсильное и сверхъестественное существо, подарившее мне жизнь, разве не стал он для меня неким подобием Бога? Бога-отца ― недосягаемого, непостижимого, всемилостивого и всемудрого. Недаром я стремилась к нему с самого первого вздоха своего посмертия, тянулась душой, телом, разумом ― замолить грехи, напитаться и преисполниться благостью, точно агнца, принести себя в дар, возложить на алтарь храма, который сама же для него воздвигла. Вот только моему Богу не были нужны от меня ни дары, ни жертвы. Как часто он оставался глух к моим молитвам! Как редко одаривал благодатью. Вместо послушания и служения, он требовал от меня дистанции и холодной головы. Минимум страстей, максимум свободы. Наша связь была прочной и обоюдной, неразрывной и непреложной, но, если я воспринимала ее как ценность и наивысшее благо, он чувствовал себя порабощенным и видел в соединявших нас узах цепи, сковавшие его по рукам и ногам. Мне не следовало давить на него, нельзя было даже пытаться требовать и отстаивать свое право на его внимание. Он должен был прийти ко мне сам, тогда, когда почувствовал бы себя готовым, по собственному желанию, исключая какое-либо внешнее давление. Ничуть не меньше я виновата в нашем разрыве. Я пыталась его изменить, выправить, обтесать под себя, заставить смотреть со мной в одну сторону, желать то же, что и я, иметь общие цели, разделить жизнь, быт, мысли, чувства. А он не мог противиться собственной природе, вновь и вновь бежал от меня, и, любя его, я позволяла ему уйти. Не в силах отпустить и забыть он возвращался, продолжая прерванный, но не оконченный, вечный, как и мы, танец ― вперед и назад, вперед и назад, по протоптанному за годы и десятилетия кругу. Одни и те же фигуры, повторяющаяся, но отчего-то так и не осточертевшая мелодия, а теперь, когда с нашей общей подачи танец перестал быть парным, вместе с нами закружился не только виртуозно вальсирующий Сережа, но и наш с ним будущий ребенок, с интересами которого нам всем, так или иначе, но придется считаться.

Дернув Жана за рукав, я заставляю его шагнуть ко мне, в эпицентр «тропического ливня», мысленно повторяю заученные в далеком детстве слова молитвы, которые вспомнила под влиянием извращенного сюжета моего кошмарного сна. Не знаю и не хочу знать, какому божеству возношу я свои мольбы, но четко и ясно понимаю главное ― о чем я прошу у всегда жестоких ко мне высших сил. Не стесняясь наивной детскости своего поступка, который Жан назвал бы «идиотским проявлением магического мышления», я молю о здравии и благополучии тех, кто мне дорог, всех троих ― древнего, молодого и пока только готовящегося появиться на свет, истово, горячо, вложив в это простодушное действие всю любовь, на которую способна, все оставшиеся у меня силы. Вымокший до нитки Жан, не догадывающийся, что только что вместе со мной под согревающими «тропическими» струями принял Таинство крещения, которое я с извращенным суеверием воспринимаю как обряд-оберег, выключает воду и открывает запотевшую от горячего пара дверцу душевой кабины.

― Подожди минутку, ― просит он, оставляет меня одну, пропадает на добрые пять минут, громко чертыхается, чем-то громыхает и возвращается увешанный чистыми и отглаженными мной полотенцами, разных размеров и назначений. Я не спорю, когда он обтирает меня жестким невзрачным полотенцем, которое я обычно кидаю под ноги, чтобы не ходить по мокрому кафелю. Не возражаю, когда мои волосы заворачивают в подобие тюрбана из полотенца для ног, и даже не смотрю, какой тканью Жан обертывает меня, прежде чем поднять на руки.

В спальне он опускает меня на постель, делает шаг назад, растерянно взирая на успевшую образоваться у него под ногами лужу, пожимает плечами и виновато улыбается.

― Снимай, ― безапелляционно то ли прошу, то ли приказываю я и, приподнявшись сматываю с тела большое махровое полотенце ― единственное, с назначением которого Жан не промахнулся. Терпеливо жду, пока он медленно и нерешительно избавляется от мокрой одежды, небрежно сминает ее и не глядя закидывает в ванную.

― Это мне? ― принимая от меня полотенце, задает он глупый, откровенно лишний вопрос, смущается его и торопится занять себя важным делом ― вытирается так тщательно, словно от результата зависят его и моя жизни.

― Забирайся, ― так же коротко приглашаю я и первая юркаю под одеяло.

Жан не заставляет себя ни ждать, ни упрашивать, проскальзывает ко мне в кровать и, укрывшись по самую шею, упирается в меня пристальным, тяжелым взглядом.

― «Сережажан», ― без пауз и прелюдий произносит он, как и я во сне, соединив имена в одно лишенное смысла слово. ― Это что такое?

― Можно мы не будем… ― начинаю я, но он качает головой, берет меня за подбородок и разворачивает к себе лицом.

― Мы будем. Сегодня мы будем всё, Оля. Я пришел не просто посидеть у твоей кровати. Что значит «сережажан»?

― Жан ― это ты. А Сережа…

― Это Сережа, ― обрывает он мою неуклюжую попытку в «юмор». Требовательно, без улыбки смотрит в глаза и тыльной стороной ладони проводит по моей щеке. ― Это наши имена. Если я глуп, то не настолько, чтобы не понять очевидного. Ты не видела себя и не слышала, как ты кричала. И я тебя спрашиваю. Почему «сережажан»? Это мы? Тебе снилось, что мы что-то с тобой сделали?

― Жан, не нужно. Это просто сон, ― зная, что он не отстанет, говорю я, а он предсказуемо еще и еще раз отрицательно мотает головой, отказываясь реагировать на мои протесты.

― Ты поэтому не пускала нас к себе, да? Потому что твои кошмары об этом? ― спрашивает Жан, и невольно я чувствую себя виноватой, словно в действительности обладаю способностью контролировать собственные сны и из вредности отказываюсь ею пользоваться.

― Пожалуйста. Жан! Я не хочу об этом гово… ― вновь пробую я, но он обрывает меня на полуслове, грубовато прижав палец к моим губам.

― А вот через «не хочу». Ты у меня будешь нормально спать! Рассказывай. Пожалуйста! Какие кошмары тебе снятся? А потом вместе подумаем, как от них избавиться.

― Поверь мне, если бы я знала, как избавиться от этих чертовых снов… ― эмоционально говорю я и покорно замолкаю, когда на этот раз всей ладонью он закрывает мне рот и подается вперед.

― Оля, не зли меня, ― Жан с видимыми усилиями смягчает голос, ― ты разнесла моим телом шкаф. Мы оба понимаем, чтó было бы, если бы Сережа настоял на своем праве прийти к тебе первым. Не изображай удивление. Я знаю тебя, как облупленную. Ты же не думаешь, что мне непонятны причины твоей истерики?

― Жан, пожалуйста… ― свистящим шепотом прошу я, но он жестко берет меня за плечи и, не сводя взгляда с моего лица, медленно, будто гипнотизируя, отрицательно качает головой, а затем наклоняется ближе и целует меня в уголок рта.

― Оля, ты ответственна за этого мальчика. Давай дадим ему еще немного пожить? ― продолжает Жан, и, чтобы не застонать, я до боли прикусываю губу. Знаю, что он намеренно сгущает краски, но не могу не признать его правоту. ― Ты плакала не из-за того, что случилось в твоем кошмаре. Ты испугалась, что можешь убить его. Своего дорогого, до тошноты заботливого Сереженьку. И знаешь что, моя дорогая? Ты можешь. Более того, рано или поздно ты это сделаешь. Если мы не решим проблему. Так что за долбаный «сережажан», Оля?! Мы тебя били? Насиловали? Каждую ночь?

― Нет! ― машинально вскрикиваю я, отталкиваю от себя его руки, крепко зажмуриваюсь, заставляю себя сосчитать от одного до десяти и с обреченной ясностью сознаю, что рассказать правду исключительно в моих интересах, какой бы омерзительной и постыдной она мне ни виделась. Я выдыхаю и, так и не открыв глаза, исправляю ответ. ― Нет, не каждую. Мне снятся хранители. Просто безликие мужчины в черном. Снится подвал, в котором меня держали. И, да. Меня бьют и меня насилуют. Много-много раз. Бесконечно много. Запирают в кладовке. Связывают… И не только это. Я не буду рассказывать подробности. Это сны. Неприятные, страшные… но просто и только сны! А сегодня всё стало совсем плохо, потому что… ты опять прав. Прав всегда и во всём. Сегодня я хорошо знала людей, которые били меня, связывали, насиловали и запирали в кладовке. «Сережажан» означает именно то, что ты подумал. Но это было впервые. До ужаса реалистично, но впервые. Прежде вы никогда мне не снились, ― я задумываюсь, вспоминаю сон ― самый первый после полуторавекового перерыва, который привиделся мне в моем пахнущем химией и мокрыми тряпками вертикальном гробу, и добавляю, ― здесь. С тех пор, как мы оказались здесь, я ни разу не видела во сне ни тебя, ни Сережу.

Жан не цепляется к словам, тихо, едва ли не нежно он зовет меня по имени и просит открыть глаза.

― Оля, ― повторяет он мое имя и криво усмехается, ― а скажи мне, пожалуйста, почему мы всё это с тобой делали?

― В смысле? ― Я вскидываю на него недоуменный взгляд. ― Я не знаю. Жан, это сон. Я не отвечаю за то, что не в силах контролировать.

― Перефразирую. Оля, Сережа или я, мы на тебя злились? Тебе предъявляли претензии? В чем-то обвинили?

Я вздрагиваю, неожиданно для самой себя понимаю, о чем он пытается мне сказать, судорожно всхлипываю и зажимаю руками рот. «Шлюхе шлюхово», ― громыхает в моей голове, но у меня нет ни сил, ни желания повторять опостылевшее слово вслух. А действительно, почему «шлюха»? Мое подсознание не ходит вокруг да около, не приседает в вежливых реверансах, а рубит в лицо правду, как она есть. Что меня удивляет? Как еще назвать женщину, которая живет с двумя мужчинами и с радостью принимает от них подарки и услуги? Всё верно. Иного, чем в моем сне, обращения шлюха и не заслуживает.

― Мы обвиняли тебя в измене? Я ― в том, что завела себе ручного мальчика. Сережа ― в том, что ты отказываешься понимать значение слова «бывший». Так было? Оля, не молчи, пожалуйста. Мы обвинили тебя в том, что ты не можешь сделать выбор? Или… может быть, ― он на мгновение замолкает, окидывает меня тоскливым взглядом, пытается улыбнуться, но быстро оставляет эту затею, как бесперспективную, ― обвинили в том, что ты этот выбор-таки сделала? Олечка? А покажи мне его кольцо.

Несколько тяжелых, точно упавшие на грудь бетонные плиты, минут я не могу заставить себя поднять на него глаза, снова и снова повторяю про себя просьбу Жана, но, как ни стараюсь, от количества повторов смысл ее не меняется. Он знает про кольцо. Знает, чтó я ответила Сереже. Какого же черта он всё и всегда про меня знает?! И самый главный, до дрожи пугающий меня вопрос: чтó он намеревается с этим знанием делать?!

― Это ничего не значит, ― зачем-то говорю я глухим, будто не своим голосом, так и не решившись встретиться с ним взглядом.

― Когда мужчина делает женщине предложение, а она отвечает «да», это по определению что-то да значит.

― Жан, я же не денусь… никуда, ― невпопад продолжаю я, но он мягко накрывает мои губы своими, останавливая невнятное бормотание, прижимается лбом к моему лбу и резко подается назад.

― Уже делась, ― тихо, без эмоций поправляет меня Жан, и только тогда я набираюсь смелости, чтобы заглянуть ему в лицо. Бледный, до равнодушия спокойный, он выглядит отстраненным и расслабленным, но я вижу, как пульсирует голубоватая жилка на его виске, замечаю, в какую тонюсенькую кривую ниточку сжаты губы, не могу не обратить внимание на скорбную морщинку в области носогубной складки, которой абсолютно точно не было еще этим вечером.

― Нет! Никогда! ― пылко выговариваю я, стискиваю ладонями его щеки, ловлю и удерживаю взгляд. ― Знаешь, чтó ты сказал Сереже в моем сне? Что он может на каждый мой палец надеть по десять обручальных колец, но я всё равно останусь твоей. Твоей женой, твоей… ta pute⁽⁵⁾.

― С какой стати шлюхой? ― по-русски спрашивает меня Жан, но в ответ я могу лишь пожать плечами.

― N'oublie pas que c'était un cauchemar⁽⁶⁾.

― Девонька, ты не была и не будешь шлюхой. Только не для меня, ― говорит он, аккуратно берет меня за запястья, отрывает руки от своего лица и с нежностью целует ― в раскрытую ладошку, сначала одну, а затем другую. ― Я мало говорил тебе о своих чувствах. Да на самом деле почти никогда и ничего. Поэтому я не жалуюсь. Ты не виновата в том, что случилось. И в том, что в твоей жизни появился Сережа, тоже. Единственный, кто виноват, это я. Я не уделял тебе внимания, которого ты заслуживаешь. Пропадал, изменял, мотал нервы. А самое смешное… знаешь, чтó самое смешное?! Ты мне нужна. Нужна больше, чем ты когда бы то ни было нуждалась во мне. И от этого я бежал. Не от тебя. От самого себя, от своей зависимости. Сколько же всего я никогда тебе не говорил! А сейчас, когда слишком поздно… когда я окончательно тебя потерял, у меня нет уверенности, что ты захочешь меня хотя бы выслушать.

Я не могу сдержать нервный смех, освобождаю руки из пальцев Жана и от души хлопаю обеими ладонями по его щекам.

― Как патетично! И насколько же в стиле незабвенного маркиза Жан-Клода! ― закатив глаза, комментирую я его излияния, а он качает головой и смеется точь- в-точь таким же, как и я, странным, высоким, слегка истеричным смехом.

― Прости, я понял, ― произносит Жан и виновато улыбается. ― Ты меня выслушаешь, а мне нужно постараться снизить градус драмы. Пихнуть «незабвенного маркиза» обратно на дедовы антресоли. Оля, я… не знаю, с чего начать, но, наверное, начну с самого начала. Почему я был против твоего обращения. Что ты так на меня уставилась? Если уж бросаться в откровения, то по-крупному. Так вот, до тебя у меня была жена, точнее не одна, но имеет значение та, что… celle qui m'a épousé ici en Russie et après ma mort⁽⁷⁾.

Он смотрит на меня, ожидая реакции, хотя отлично знает, как хорошо при должном старании я умею прятать от него свои чувства. Всё, что я позволяю себе ― слегка приподнять брови в знак того, что услышала его откровения и приняла к сведению. Полностью расслабляю лицевые мышцы и с вежливым интересом продолжаю слушать историю человека, которого мне уже сейчас нестерпимо хочется еще разок и совсем не легонько ударить о шкаф.

― Она была молоденькая, моя жена. Совсем девочка. Светлая, набожная, невероятно добрая. Улыбалась ― и мне казалось, что у меня есть душа. И душа эта чистая, легкая, воплощение божеской благодати. Так она и говорила: «Бог есть любовь. Ты есть любовь. Я есть любовь. В целом мире повсюду любовь и божеская благодать!» Я и, правда, любил. Любил и ее, и ее бога, готов был возлюбить каждого, на кого она устремляла взгляд. Можешь себе представить? Говорю, а самому и смешно, и тошно. Душа, бог и свет. Последние заигрывания с религией в моей жизни. Прости, последние заигрывания с религией после моей смерти. Четыре года мы были вместе. Так мало… и вместе с тем так много! Я и не думал, что мне позволят жениться. Но дед одобрил мой выбор. Сказал, женись, коли не будешь языком трепать. А трепать я не собирался. Даже мысли такой не было. Я боялся представить, чтó с ней будет, нежной и хрупкой девочкой, если она узнает обо мне правду… Лукавлю, конечно. Переживал я больше за самого себя. Как она на меня посмотрит. Какими глазами. И чтó тогда скажет про мою душу и «божескую благодать». Как быстро и как далеко побежит прочь от нарушившего все божественные и людские законы живого мертвеца. А еще я не хотел ломать ее представления о мироустройстве ― простые, понятные и очень удобные. Добро ― зло. Черное ― белое. Правильное ― неправильное. Если бы она узнала обо мне правду, то в один миг обрушились бы многие постулаты ее веры. Например, о силе Божия дома, куда нечисти и нежити, вроде нас, нет ходу. В то время я любил бывать в церкви. И с ней, и один. Ни разу меня не поразила молния. Ничто не мешало войти внутрь. Я прикасался к иконам, меня окропляли святой водой, и животворящий крест не оказывал никакого губительного воздействия. Она, моя жена, даже не знала, что крестили меня в католической вере и что для меня не было особой разницы, какими словами и каким божествам молиться, а также какими перстами осенять себя крестными знамениями. В католических храмах были удобные скамеечки, а в православных приходилось часами стоять в духоте ― вот и вся разница для меня, всё фундаментальное различие. На самом деле уже тогда я верил в науку больше, чем самой красивой, пробирающей до нутра проповеди. Я ведь знал, как то самое нутро устроено. Нет там места для души, понимаешь? Ни для чистой, ни для легкой, ни даже для прóклятой и одержимой бесами. И никакой божеской благодати тоже нет. ― Он вновь делает длинную паузу, закрывает глаза, словно не хочет пускать меня на запретную территорию, принадлежащую только ему и по-прежнему безымянной для меня покойнице, о существовании которой за сто пятьдесят лет мой удивительный супруг не улучил подходящего случая хотя бы обмолвиться.

Пока он не видит, я с силой вонзаю ногти в ладони, безуспешно пытаясь внушить себе, что мои чувства по отношению к его давным-давно сгнившей в могиле, хрен знает какой по счету жене не имеют ничего общего с банальной ревностью. «Ты же всерьез не думала, что была у него первой?» ― мысленно задаю я себе вопрос, ответ на который нелогичен и неоправданно наивен. Нет, не думала. Но потому лишь, что никогда в этом ключе не задумывалась о его прошлом. Довольствовалась теми скудными рассказами, которыми он готов был со мной делиться. Мысль о том, что до меня он мог быть женат, не приходила мне в голову, но потому лишь, что я честно рассказала ему всё про оба своих замужества и ожидала ответной честности с его стороны. Жан не просто утаил от меня значимые факты из своей жизни, он оказался максимально далек от того образа, который сам же старательно для меня создавал. Мой Жан, который отказывался снимать в храме головной убор и осенять себя крестным знамением, в голос смеялся над ряжеными «похожими на пингвинов» попами и их идиотскими обрядами, придерживался научной философской теории материального мира и не пропускал ни одной юбки! Какая душа?! Какая набожная жена?! Какие, к чертям, часы выстаивания в православном храме?! Как я ни просила его когда-то, он ни разу не пошел со мной ни на одну службу, а всё им сказанное сейчас только подтверждает закономерный вывод: вовсе не я была той «единственной», ради кого он готов был пожертвовать своим комфортом, чтобы изобразить «воцерковленного юродивого», как он сам называл прихожан местной церкви. Меня же он настолько не уважал, что даже в день нашего венчания со спокойной совестью смог позволить себе зажать в углу «дома Божия» и облапать, как дворовую девку.

― Ты делаешь неправильные выводы. И, как всегда, торопишься, ― слышу я его голос и невольно вздрагиваю. Вскинув голову, я встречаюсь с ним взглядами и понимаю, что он вновь прочитал меня, как открытую книгу. Не собираюсь вступать в полемику о существовании такой эфемерной субстанции, как душа, но смиренно признаю́, что мой бывший супруг только что заглянул в мою.

― Тогда и я забегу вперед, ― продолжает Жан, не сводя глаз с моего лица. ― Я рассказал о своем втором браке вовсе не для того, чтобы задеть тебя или унизить. У меня была причина заговорить о нем, и ты скоро сама всё поймешь.

― Пойму, почему ты скрывал от меня правду о своем прошлом? ― холодно бросаю я, и он смеется над моей несдержанностью.

― Да потому и скрывал, моя хорошая, ― говорит он со снисходительной улыбкой и прижимается губами к моей щеке. ― Я еще ничего толком не сказал, а ты уже надумала, додумала и поставила на мне жирный крест. Так забегая вперед. Ты даже представить не можешь, чтó я испытал, глядя в твои глаза, когда ты поняла, кто я. В них было недоверие, было любопытство и… я не мог поверить, но над всем этим довлело облегчение. Ты потом объяснила, что вначале тебе показалось, что мы с тем мальчиком-конюхом «предаемся порочной страсти». Но для меня было важно другое. Ты поняла, кто я, и не просто осталась с монстром, а по собственной воле пошла со мной. Не имея представления, чтó я могу с тобой сделать, не испугалась и предложила мне всю себя с трогательной доверчивой безрассудностью. С тобой мне не нужно было играть в идеального себя. Пытаться прыгнуть выше головы.

― Тебе не нужно играть, ― я понимаю, к чему он ведет, и, улыбнувшись в ответ, крепко сжимаю его ладонь, ― потому что для меня ты был, есть и будешь идеальным. Такой, какой ты есть. Колючий, циничный, поглощенный собой и своей работой, упрямый, во многом ведомый, поверхностный, очень часто жестокий, избегающий трудностей и перемен…

― Трахаю баб. Не забывай главного! ― подсказывает он, и мы смеемся, как будто услышали что-то по-настоящему смешное. Придвинувшись ближе, он вновь прислоняется лбом к моему лбу. ― Ты видела все мои недостатки, знала, кто я, и всякий раз, как я приходил, была мне рада. А еще ты слушала меня, понимала буквально с полуслова, ни черта не боялась и искренне хотела разделить со мной вечность. Оля, я не из вредности отказывался обсуждать проблему с твоей инициацией. И не потому, что сомневался в тебе или в нас.

Жан отстраняется, откатывается от меня к самому краю кровати и натягивает одеяло до самого подбородка.

― Вот я и подошел к тому, ради чего затеял этот разговор. Почему я больше года отказывался тебя обращать. И почему так… бурно отреагировал на то, что ты сделала с собой в ванне. Ты думала, что я, ― он делает в воздухе знак кавычек, ― «психанул» из-за того, что ты поставила меня перед выбором ― обращать тебя или нет. Но на самом деле всё было не так. Ради тебя, чтобы ты жила, уже тогда я готов был пожертвовать всем, что имел. В том числе и чертовой вечностью, гори она синим пламенем! Проблема была в другом. И поэтому я рассказал тебе о своем предыдущем браке.

― Жан, хватит говорить загадками, ― прошу я, стараясь смягчить тон, но не могу скрыть раздражение из-за того, что он никак не перейдет к сути. ― Я устала от твоих тайн. Честное слово, сейчас для них крайне неподходящее время.

― Я отказывался тебя обращать, потому что был уверен, что у меня не получится, ― говорит он, а я не сразу понимаю смысл им сказанного. Вопросительно смотрю на него, наблюдаю, как он трет переносицу и ерошит волосы, а затем Жан решительно поворачивается ко мне и произносит слова, которые переворачивают с ног на голову мое представление о нашем прошлом, об его отношении ко мне и самой идее разделить со мной вечность своего посмертия. Слушаю его и не могу поверить в то, что на самом деле я не поставила ему ультиматум своим самоубийством. Я просто поторопилась. И, как всегда, перед принятием судьбоносного для нас двоих решения отказалась выслушать аргументы человека, чью жизнь намеревалась кардинальным образом изменить. А как изменилась бы моя жизнь, если бы я не была столь самоуверенна и импульсивна?!

Говоря, Жан придвигается ближе, внимательно следит за моей реакцией и удерживает за подбородок всякий раз, как я не выдерживаю его пристального взгляда и намереваюсь от него отвернуться.

― Оля, я знал, что не смогу тебя обратить. Я лежал, смотрел, как ванна наполняется твоей кровью, и как никогда жалел о своем бессмертии. Мне хотелось сдохнуть. Прямо там, не сходя с места. Я думал, что потерял тебя. По своей глупости. За год я не успел выучить наизусть твои привычки, узнать тебя так хорошо, как знаю сейчас. Но в свою защиту скажу, что ты виртуозно играла в очаровательную и милую барышню, каким-то чудом умудрялась не показывать своего характера. Хотела произвести лучшее впечатление, так ведь? А я повелся, не подозревал, что в комплектации у тебя не заложены внутренние тормоза. И мысли не допускал, что ты попытаешься убить себя, стóит мне рассказать тебе подробности обращения человека в вампира. Но ты бросилась на нож, бездумно, не обсудив варианты, ни о чем меня не спросив. Оля, повторюсь, я не сомневался, что потерял тебя в той кровавой ванне. Убил своими же неосторожными словами. Дело в том, что… ― Жан тянет гласные звуки, собираясь с мыслями, ― меня убедили, что инициировать людей может только один вампир. Первородный. Дед.

― А почему ты мне не сказал? ― на выдохе, шепотом выпаливаю я. Запрокинув голову, Жан разражается режущим слух лающим смехом, но уже мгновение спустя без улыбки, бледный и строгий, всё так же пытливо заглядывает мне в лицо.

― А потому что я не успел. «Я не вижу ничего сложного», ― заявила ты. Выдала гениальное: «Тогда ты будешь смотреть, как я умираю». И, не моргнув глазом, с наскока напоролась на нож. Ты же не умеешь ждать. Услышала, захотела, сделала. Не спросила о подробностях. Не задала вообще никаких уточняющих вопросов. И, да, я тоже отчасти был виноват. Захотел покрасоваться. Не сказал про первородного вампира. Что я сказал? Ты должна испить мою кровь? Как же я пожалел, что вообще открыл рот в этой чертовой ванне. Нужно было трахнуть тебя безо всяких разговоров! Потому что… представь себе, у меня был план. Я долго думал над ним. Прорабатывал в голове детали. Не хотел рисковать твоей жизнью. И, дурочка, ты думаешь, я не хотел тебя обратить?! Я сходил по тебе с ума, а ты была смертна. И… ― с печальной нежностью он гладит меня по щеке, ― ты грезила вечностью, Оля. Говорила, как хочешь, чтобы мы всегда были вместе. Во «всегда вместе» я не верил, но в моих силах было исполнить твою мечту. Подарить то, что ты так сильно хотела. Я собирался просить, умолять, шантажировать деда, правдами и неправдами добиться, чтобы он принял тебя в семью. И у меня был главный аргумент. Ты этого хотела. Я этого хотел. То есть ситуация со смертью моей жены не должна была повториться.

― Ты думал о том, чтобы ее обратить? Как она умерла? ― задаю я самый невинный вопрос из всех, что вертятся у меня на языке. Пытаюсь осмыслить услышанное, но буквально тону в противоречащих друг другу мыслях и волнами захлестывающих эмоциях. Если бы дед не соврал Жану, последнему пришлось бы избавляться от моего трупа. Как бы он поступил? Скинул в озеро? Где-то закопал? Просто сбежал? Или отправился с повинной к хранителям, чтобы принять смерть за преступление, которое не совершил? Последняя версия заставляет меня вздрогнуть и похолодеть от ужаса, слишком она похожа на правду. Но я не собираюсь спрашивать о том, чему не суждено было случиться. Вопроса о смерти его жены более чем достаточно! Меньше всего на свете я хотела бы услышать из уст Жана, что своим необдуманным поступком могла убить нас обоих.

― Никаких сюрпризов, ― после затянувшейся паузы отвечает он. ― Обе мои русские жены скончались от туберкулеза легких.

― Чахотка, ― одними губами проговариваю я, и он коротко кивает.

― Ее смерть не была неожиданностью. Она умирала долго. Уходила в мучениях, но счастливая. Она верила в лучший мир, верила в божескую благодать… во всю эту поповскую чушь! Дед волновался, что я могу совершить непоправимое. Он говорил со мной. Много говорил. Рассказал о том, что обратить человека в вампира может только он, первородный вампир. Многие его обращенные пытались, и ни один не смог. Сетовал, сколько душ невинных загубили. А когда стало понятно, что счет пошел не на дни, а на часы, дед, словно падальщик, учуял скорый конец, заявился к нам, уселся напротив кровати умирающей и отказался оставить нас наедине, чтобы я мог попрощаться. Она умерла, и дед вцепился в меня мертвой хваткой. «Нет, ― сказал, как отрезал. ― Ты сам понимаешь, что не захотела бы она той жизни и той вечности, что ты ей предложить можешь. Дай ей улететь к ее Боженьке». Но я просил его, умолял. Понимая, что он прав, не мог успокоиться. Дед сказал: «Не приживется она с нами. Никогда не смирится». «Хочешь несчастной сделать?» ― задал он последний вопрос и полоснул себя когтем по запястью. Темная кровь заструилась из раны, и оба мы уставились на нее, как зачарованные. «Решился? Обращай!» ― сказал мне дед, протянул окровавленную руку, но я отвернулся и молча вышел из комнаты. Ей не нужна была такая вечность. Да и я не был уверен, что захотел бы в своей вечности ее. Как мне ни было больно, я понимал, что смерть ― естественное и закономерное окончание человеческой жизни. Смерть, а не то, что без спроса сотворил со мной дед. Если бы у меня был выбор… черт его знает, захотел бы я принять его «бесценный дар»?

― Ой, ну, конечно, ты бы его принял! Дурака из себя не строй! До какого прогресса ты смог дожить! Сколько всего увидел. К чему сейчас эта лирика?! Тебе выпал уникальный шанс, если хочешь ― выигрыш в божественной лотерее! Так радуйся возможностям! Тем, что уже не упустил. И тем, что еще будут. Зачем эта драма?

― Оля, твоя логика убийственна. И бесподобна! ― улыбается мне Жан и, вытянув руку, касается пальцами моего плеча. ― Но ты во всём права. Я ни за что не отказался бы от такого шанса. В этом мы с тобой похожи. Опыт уникальный и бесконечно интересный. Но я не хочу уходить от темы. Я рассказал тебе о том, как она умерла, чтобы ты поняла, почему я поверил деду. У меня не было причин сомневаться в его словах. После того, как он предложил обратить мою жену, наши отношения с ним… не то что бы потеплели, но повернули в другое русло. Мы были семьей, но в то время больше формально. Я выполнял его просьбы. А в награду он оставил попытки забраться мне под кожу. Он хотел той близости, которую тогда я не мог ему дать. Если подумать… мы стали семьей в полном смысле этого слово только после нашего с тобой расставания. Перед Отечественной. Я переехал к нему, мы много разговаривали… и да, тогда дед и стал для меня «дедулей». А после твоего самоубийства, после нашей кровавой ванны… очень долго, не одно десятилетие я не мог ему простить, что он меня обманул. Я мог потерять тебя. По глупости. Потому что я поверил тому, кому не должен был верить. И я отказался слушать его, когда он просил немного подождать и оставить тебя у хранителей, еще и поэтому тоже. Потому что не забыл о том обмане. О том, что один раз по его вине чуть не лишился любимой женщины. Во второй раз… прости, дедуль, но нет!

― Жан, это ты меня прости… ― начинаю я, но он не дает мне закончить фразу.

― Мне нечего прощать. Пусть волей случая, но ты осталась со мной. И это всё, что имеет значение. Ты можешь быть абсолютно невыносима, но даже тогда я ни о чем не жалею. Когда ты умерла… почти мгновенно… я… ― Жан продолжает затягивать паузы между словами и прикрывает глаза, чтобы собраться с мужеством для следующего признания, ― впал в состояние, близкое к шоку. В моих руках был нож, который тебя убил. И я чувствовал себя убийцей. Знал, что самолично подтолкнул тебя к тому, что ты сделала. Мне нельзя было связываться с женщиной. Нельзя было открываться ей. Ради нее… ради тебя… я должен был прикусить тебя ― тогда, когда ты застала меня с тем мальчишкой. Ты забыла бы о том, чтó видела, и не умерла бы такой глупой смертью, никому не нужной, бессмысленной... в которой была только моя вина! Я ненавидел себя в тот момент. До помрачения сознания. Сам не понимая, что делаю, снова и снова вонзал в себя чертов нож. Еще и еще раз. Было больно, и я радовался этой боли. Зная, что не умру, отчего-то надеялся на милосердие проведения. Я хотел уйти за тобой. Не мог поднять глаза на твое белое застывшее лицо. Тыкал и тыкал в себя ножом… а потом у меня устала рука. Очень кстати я вспомнил про деда, про хранителей, про наказание смертью за убийство человека, отшвырнул нож и вылез из ванны, чтобы одеться. Мне нужно было взять себя в руки, выбрать одно из твоих платьев, красиво тебя нарядить, причесать… прежде чем идти к деду с покаянием и просьбой избавить меня от мучений осточертевшей до предела вечностью. Мне казалось, я слышал плеск, но списал всё на воображение и шок. Я накинул халат, заставил себя вернуться к ванной, не глядя склонился над твоим телом… и услышал вздох. Громкий, хриплый, потом чуть тише, будто сдавленный. Ни на что не надеясь, заглянул в твое лицо…

― Дальше я помню, ― прерываю я, и Жан отворачивается от моего пристального взгляда.

― Я тебя ударил, ― тихо, но четко произносит он. ― Я бы многое отдал, если бы можно было переиграть то первое мгновение. Но я не мог себя контролировать. Я готовился омыть тело любимой женщины, потом выбрать для нее последний наряд и решить, как поступить с похоронами. А ты посмотрела на меня и спросила: «Уже всё?»

― Милый! ― Резко, всем телом я бросаюсь вперед, тяну его на себя, прижимаюсь, обнимаю, прячу лицо у него на груди и старательно отгоняю воспоминания об истерике, случившейся с возродившим меня к жизни Жаном, которую я тогда приняла за проявление гнева. Впервые я увидела его слабым, практически невменяемым ― с яростью он выкрикивал мне в лицо что-то бессвязное, тряс меня, отбегал, возвращался, заламывал руки и ― хотя позже я убедила себя в том, что мне показалось, ― плакал. Крупные слезинки одна за другой скатывались вниз по его щекам и горошинками падали на мои руки, когда он дергал меня, пытаясь вытащить из ванны, но мокрая, скользкая я выскальзывала из его пальцев, с головой погружалась в красную от крови, уже полностью остывшую воду, а он болезненно вскрикивал, буквально нырял за мной, приподнимал и до боли стискивал в удушающих объятиях.

Одним движением Жан срывает с моей головы мокрое полотенце, швыряет на пол и зарывается лицом во влажные волосы.

― Если бы я не ткнул в себя тем ножом, ни тебя, ни меня здесь сейчас не было бы, ― неразборчиво проговаривает он, и от его страшных слов у меня перехватывает дыхание. ― Моя кровь смешалась с твоей. И счастье, что ее хватило, чтобы тебя обратить. Или… я мог капнуть на тебя… на твои губы, когда вылезал из ванны. Я не помню, как это было. Я действовал на автопилоте, словно во сне. И, господи… как же я был на тебя зол! В какой-то момент мне всерьез хотелось тебя убить, чтобы ты поняла, как это глупо ― лишать себя жизни из идиотской прихоти! А потом я вдруг осознал, что могу за тебя не бояться. Инициация случилась. И ты стала такой же, как я.

― Понял, когда швырнул меня в стену и со мной ничего не сделалось? ― спрашиваю я, и он отстраняет меня от себя, чтобы посмотреть в глаза. С грустной улыбкой пожимает плечами и отводит взгляд.

― Я бы очень хотел стереть память о той ночи ― тебе и себе. Но у меня нет твоих способностей. К несчастью, я помню всё, что тогда сделал… с тобой. И… мне жаль, что тебе пришлось это пережить. Надеюсь, ты понимаешь, что я был не в себе, и…

― И… ― перебиваю его я и, сколько могу, тяну несчастную гласную. ― Жан, черт бы тебя побрал, не веди себя, как придурок! Хватит убиваться на пустом месте. Я не сторонница виктимблейминга в любом его проявлении, а особенно по-русски в жанре «сама виновата». Но, да, Жан. Я виновата сама. Понимала это тогда. А после того, что ты мне рассказал, понимаю так ясно, что самой от себя тошно. В нашей истории жертва вовсе не я. Милый, это я с тобой сделала. Ты же сам знаешь. И если бы ты не смог вернуть меня к жизни, то… не факт, но скорее всего, тебя бы казнили. Я хорошо тебя знаю. Знаю, какой ты упрямый. Ты правильно сказал, если бы мы не дожили до этого дня, виновата в этом была бы я. Мне очень хочется переложить вину на тебя. Как я делала все эти годы. Но я не могу. Не имею права. Но я счастлива услышать, пусть и столько лет спустя, что я не вынудила мужчину, из-за которого грезила вечностью, меня инициировать. Спасибо, что сказал это. Поздно. Очень поздно. Я бы сказала, необъяснимо поздно. Но сказал. Ты хотел быть со мной. А я… без тебя вечность не имела бы для меня никакого значения. Понимаешь… не стареть было заманчиво. Вот только… моя жизнь была скучной. Очень-очень скучной. В ней отсутствовали какие-либо события. Одни и те же люди. Бесконечный день сурка, спасибо фильму, что нашел название для того, что я тогда испытывала. Я не хотела такой вечности. Мне казалось, что ничто и никогда не изменится. У меня бывали мужчины. Дважды я была замужем. Но, боже мой… как это было скучно, грязно и неинтересно. Они одинаково смотрели. Несли одну и ту же, будто заученную в какой-то неизвестной мне школе уродов, куда принимали только и особо избранных, ахинею. Им нравилось делать мне больно ― физически ли, эмоционально… как угодно. Меня ни во что не ставили. Только пока ухаживали. Скука была настолько невыносимой, что от желания уйти в монастырь останавливало одно ― понимание, что там эта чертова скука утроится. Без тебя я не захотела бы в вечность. Без тебя я бы перестала бояться состариться или умереть. Старость дала бы долгожданный покой. Смерть разом покончила бы со всеми страданиями. У меня не было цели. Не было надежды. Но я привыкла так жить. Плыла по течению. День за днем. Снова и снова. Бессмысленный, беспощадный, до дрожи осточертевший мне день сурка. Одно и то же. Одно и то же… А потом в мою жизнь вошел ты. Красивый, таинственный, любящий… Ты не говорил мне, ты говорил со мной. Выслушивал и слышал мои ответы. С тобой было весело. Впервые за годы я смеялась ― искренне, без утрирования, без притворства, не из кокетства. Мне было смешно. И тогда я смеялась. Когда ты грустил и у меня получалось тебя утешить, я чувствовала себя всесильной! У меня вырастали крылья. Мне хотелось жить. Стало страшно стареть. Отпустить тебя, потерять… для меня значило лишиться самой жизни. Вернуться в летаргический сон, в котором я провела тридцать пять лет земной жизни. Без тебя мне не нужна была вечность. И как хорошо знать, что в свою вечность ты захотел взять меня по собственной воле! Прости, что я была, есть и буду эгоистичной сукой.

― Эй! ― вступает он, как будто очнувшись. ― Называть тебя сукой моя прерогатива. И… я ведь верил, до этого момента даже не сомневался, что «всегда вместе» не было для тебя решающим фактором. Скорее приятным бонусом. Я переиграл в секретность. И не задал тебе нужных вопросов. Иногда я забываю, из какого времени мы пришли. А я особенно. Не было принято делиться чувствами. Больше скажу, не было принято их испытывать. Каждый день, как новый бой, со вселенной и с собой.

Он обрывает декламацию, несколько изумленно поворачивает ко мне голову и, переглянувшись, мы одновременно прыскаем от смеха, хохочем и не можем остановиться.

― Я забыла период твоих поэтических экзерсисов! ― восторженно восклицаю я, а Жан притягивает меня к себе, обнимает, чтобы я не разглядела его смущение, и вновь зарывается лицом в мои волосы. ― Да ладно, это весело! Ты очаровательно забавно рифмуешь слова!

― Беру назад слова насчет «суки», ― неуклюже пробует отшутиться он и тут же извиняется. ― Олечка, я… был и остаюсь древним мужланом. И твой Сережа, ты знаешь… он помогает мне взглянуть на себя со стороны. Когда он ведет себя, как придурок, я вспоминаю тысячи аналогичных случаев, но уже со мной в главной роли. А чаще всего он показывает, как стóит себя вести. Чтó сказать, где промолчать, как посмотреть… У меня нет всего этого. Скорее всего, эволюционно мужчины стали другими, не совсем, но лучше. Надеюсь, я тоже. Хотя бы чуточку, но изменился.

― Мне всё равно, кто ты, ― высвободившись из его рук, говорю я и легонько провожу пальцами по щеке Жана. Он не спускает с меня внимательных, широко распахнутых глаз, ловит мою ладонь и прижимает ее к своей груди. ― Если ты мужлан, то мой мужлан. Самый любимый мужлан на свете. Замечательный, чудесный, очаровательный мужлан!

Медленно, словно зачарованный моими словами и взглядом, Жан тянется ко мне, но в самый последний момент я пугаюсь, что мы не сможем остановиться, и уворачиваюсь от поцелуя. Тянусь за расческой на прикроватной тумбочке, несколько раз провожу ею по спутанным волосам, пока он не останавливает мои нервные, дерганные телодвижения.

― Позволь мне, ― просит он, наклоняется ко мне сзади и, убрав волосы с моей шеи, прикасается к ней губами. Отбирает у меня расческу и терпеливо, аккуратно, совсем не больно ― так, как умеет только он, принимается расчесывать спутанные до маленьких колтунов пряди.

― Ммм… и об этом я тоже забыла, ― прикрыв от удовольствия глаза, говорю я, ― как ты умел справляться с моими чертовыми непослушными волосами еще до появления волшебных средств.

― Я люблю твои волосы, ― слышу я за своей спиной и крепко зажмуриваюсь, чтобы не разреветься в голос. Как же больно сознавать все упущенные нами шансы! Как страшно оглядываться назад и понимать, что большинство постулатов, в которые ты искренне верил, на деле оказались надуманным пшиком. Мы же могли всё изменить, пока у меня не было Сережи. Отыграть назад, разыграть партию по-другому, сменить правила, поддаться, смухлевать, совершить самый гнусный, бесчестный поступок, но остаться вместе.

― Жан, почему не пришел Сережа? ― спрашиваю я, и его рука замирает над моей головой, но лишь на мгновение. Так же осторожно и скрупулезно продолжает он расчесывать мои волосы, шумно выдыхает, очевидно решает не изображать недопонимание и обходится без уточняющих вопросов.

― Я ему запретил, ― спокойным, благожелательным тоном отвечает он. ― Точнее сделал ему предложение, от которого он не смог отказаться. Эта ночь, что бы ни случилось, что бы он ни услышал, принадлежит только мне. И если он удержит свои порывы вмешаться, чтобы защитить тебя… сдержит в узде ревность… если у него хватит силы воли не нарушать сегодня наш тет-а-тет, завтра я не приду к вам, даже если вы решите друг друга поубивать. Что возвращает нас к нашей проблеме. Оля, не нужно доводить до смертоубийства. Давай мы с тобой покончим с твоими кошмарами. Пока еще можем.

― Тебе будет плохо, ― следуя заданному им примеру, я так же не хожу вокруг да около. С момента пробуждения я знала, чтó он предложит в качестве «противоядия» моим кошмарам, но вспоминаю тот единственный раз, когда мы попробовали поэкспериментировать с моим даром, и не хочу даже думать о том, чтобы снова, зная обо всех последствиях, причинить вред дорогому мне человеку.

― Но я не умру, ― с напором говорит Жан и делает несколько театральную паузу. ― В отличие от Сережи. Взгляни на шкаф. А потом вспомни, какие хрупкие человеческие тела. Если ты его кинешь, он не встанет.

Не желая того, я исполняю его просьбу и поворачиваюсь к раскуроченному шкафу. Со всевозрастающим ужасом смотрю на ощерившиеся острыми обломками полки, дверцы и мысленно соглашаюсь со словами Жана. Мы не можем подвергать жизнь Сережи опасности. Больше, чем мы уже это сделали.

Тяжело вздохнув, будто в один миг обессилев, я наклоняюсь вперед и утыкаюсь лицом в свои колени. Мне почти физически больно от одной мысли о том, чтó мы уже сотворили и еще собираемся сделать с несчастным влюбленным в меня мальчиком. «Невозможно пасть ниже», ― думаю я, а Жан возмущенно зовет меня по имени и, ухватив за плечо, тянет назад.

― Мне осталось два очень-преочень спутанных локона. Я всё понимаю, но дай мне закончить, хорошо? Если я позволю взяться за расческу тебе, в этом взвинченном состоянии ты просто повыдергиваешь клочья своих красивых волос. Поэтому замри. Выдохни. Просто посиди прямо, ― говорит он, продолжая сосредоточенно орудовать расческой. ― И, Оля, хватит терзаться из-за Сережи. Всё с ним хорошо. И ничего страшного не случится.

― О чем ты? ― переспрашиваю я и намеренно вскрикиваю, сделав вид, что он больно дернул меня за волосы. Тут же, как я и рассчитывала, Жан просит прощения и с нежностью целует меня в шею. Я жмурюсь от удовольствия и, следуя его совету, расслабленно выдыхаю.

― По утрам и вечерам ты так торопишься выпить кровь, что не замечаешь очевидного. Понятно, что тебе неловко перед Сережей и страшно за его здоровье и жизнь, но… мне через четыре года исполнится двести пятьдесят лет, неужели ты думаешь, что врач с моим стажем будет рисковать своим пациентом? Он глупый влюбленный мальчик. Ему хочется быть для тебя героем и кормильцем. По его просьбе я честно не говорил тебе, как редко ты на самом деле им «кормишься». Но я больше не могу видеть, как ты терзаешься. Поэтому включи мозги. И подумай, как мы могли выйти из ситуации, чтобы и Сережа не потерял критически-опасное для здоровья количество крови, и мне не пришлось, как на работу, мотаться в ближайший населенный пункт. Ну? Сама, моя милая. Я не буду тебе подсказывать.

Я уже собираюсь бросить ему раздраженное: «не знаю», сорваться с места и, может быть, вырвать расческу из его рук и зашвырнуть ее через всю комнату, но замираю, разгадав его нехитрый «ребус».

― Что? Похоже на решение уравнения… со всеми известными? ― смеется Жан за моей спиной, и я смущенно присоединяюсь к его смеху.

― Клининг? ― на всякий случай уточняю я.

― Клининг, хорошая моя, ― подтверждает он и берется распутывать последнюю нерасчесанную прядку. ― Они работают посменно. За один раз приезжает шесть человек. Три горничные. Повар с помощником. И садовник… наверное, садовник, потому что он что-то делает снаружи, не заходя в дом. Иногда приезжает электрик. Однажды был мужчина, чьи обязанности я так и не распознал. Все они ― молодые и здоровые ― разбредаются по участку, и то, что я с ними делаю, невозможно всерьез обозвать «охотой». Более уместно назвать процесс «сбором продукции», потому что они впрямь похожи на курочек, разбежавшихся по курятнику, а всё, что мне нужно ― отыскать их и собрать с каждой по снесенному яичку.

― Не знаю, как лучше назвать твою речь, ― в тон ему говорю я. ― Образно- символичной или тупо циничной?

― Циничной, ― соглашается Жан и откладывает расческу. ― Но с какой стати «тупо»? Всё, Оленька, мастер завершил свое дело! Можешь повернуться ко мне и надлежащим образом отблагодарить.

― Сегодня никакой «надлежащей благодарности» не будет, ― объявляю я, разворачиваюсь к нему и с искренним наслаждением провожу рукой по идеально расчесанным волосам. ― Зато будет благодарность обычная. Человеческая. Заслуженная.

Ощутив внезапный ком в горле, я судорожно втягиваю через нос воздух, пытаюсь улыбнуться, но вместо этого некрасиво морщусь, закрываю лицо руками и с усилием буквально выдавливаю из себя слово «спасибо», тщетно пытаясь уложить в него ― такое короткое, простенькое, незначительное ― всю глубину испытываемых мной чувств.

В какой уже раз за ночь Жан прижимает меня к себе ― крепко и бережно, и, подхватив на руки, укладывает на подушку, предварительно с максимальной аккуратностью, заботясь о сохранности результатов приложенных усилий, приглаживает мои волосы. Прежде чем откатиться на другую половину кровати, он наклоняется надо мной, с улыбкой откидывает упавшую на лицо прядь, легко и нежно касается губами моих губ. Это мягкое, почти невесомое прикосновение длится совсем недолго, но оставляет ощущение легкости, трепетного парения, согревающей теплоты. Невольно я подаюсь за ним, когда он отстраняется от меня, тянусь губами, всем телом, но Жан не пользуется моментом, быстро целует меня в лоб и откидывается на подушку.

― Напрасно ты считаешь меня настолько озабоченным, ― то ли в шутку, то ли всерьез говорит он и ждет, пока я не поворачиваюсь к нему лицом. ― Я шел сюда вовсе не для того, чтобы заниматься с тобой горячим безудержным сексом… ну, может, самую малость надеялся, но…

― Жан, только не про секс, ― натянуто улыбнувшись, прошу я. ― Не сегодня. Меня мутит уже от одного слова!

― Оль, ты же понимаешь, что я пошутил, ― делает пугающе-серьезное лицо Жан, и мысленно я готовлю себя к тому, чтó он собирается мне сказать. К несчастью, я слишком хорошо знаю это выражение его лица, чтобы ошибиться. Ничего хорошего этой ночью я от него не услышу. Во всяком случае, не сейчас. ― Я хотел поговорить с тобой о том, что действительно важно. Вру, Оленька. Я не хочу об этом говорить. Более того, я не хочу думать в эту сторону. Но. Оля, но. Наверняка ты, если не поняла, то догадываешься о том, что происходит. И о том, что будет дальше.

― Ты про мою беременность? ― Я не хочу оттягивать неизбежное и сразу даю понять, что у меня нет сомнений, о чем идет речь. К большому моему сожалению, нет сомнений. ― Перечислить факты, или ты сделаешь это сам?

― Дамы вперед, ― пытается сделать хорошую мину при плохой игре Жан, но сразу сдается и прикрывает глаза ладонью. ― Оленька, я так хотел, чтобы ты не догадывалась о том, к чему, скорее всего, приведет твое положение… Маленькая моя, это так несправедливо…

― Ну что ты, ― ледяным тоном проговариваю я, с необъяснимым, пугающим безразличием наблюдая за тем, как он вздрагивает и поднимает на меня искаженное страданием лицо. ― За всё нужно платить. Я не заказывала ребенка, но раз уж получила, придется расплачиваться. Что? Я полностью потеряю всё, что связано с вампиризмом? Способности? Мой дар? Ничего не останется? И… да, я забыла о главном. К чертям вечность! Положим болт на бессмертие! Ничего-ничего-ничего не оставим…

― Оля… ― пробует вступить Жан, но я властно взмахиваю рукой, а он безропотно подчиняется и замолкает.

― По фактам. Как ты любишь. Первое… наверное, это то, из-за чего мы здесь. Так, милый? Ну, что ты отводишь глаза? Пожалел для любимой жены несколько капелек крови ― потерял всё!

― Оля, ну, в конце концов! ― вскидывается он, хватает меня за руки, пытается поймать и удержать взгляд, но я запрокидываю голову и кричу, чтобы он оставил меня в покое. Кричу так, что, мне кажется, оконные стекла вот-вот вылетят от мощности звука.

― Первое, это не оживший хранитель, ― спокойным голосом, как ни в чем не бывало, продолжаю я, когда Жан разжимает пальцы и, подавшись назад, сгорбившись, усаживается в кровати. ― Можно не объяснять, почему он не ожил, но я хочу произнести это вслух. Моя кровь не работает, да? Так, как твоя, правильно? Потому что, как ты сказал, «не могу отличить Олину кровь от крови обычной беременной женщины»? Мы еще не догадывались ни о какой беременности, а моя кровь уже потеряла силу. Так, милый мой? Так, хороший?

― Оля… ― совсем тихо говорит Жан и застывает, подняв на меня взгляд. ― Я же не знал. Если бы ты попросила… в другой ситуации… я отдал бы тебе ведро своей крови!

― Я попросила в той ситуации. Когда нуждалась в тебе и твоей помощи. Что ж, сам себя наказал. Молодец, всё правильно сделал! ― зная, что несправедлива к нему, проговариваю я и испытываю вовсе не красящее меня мстительное злорадство. Какого черта он отказался делать для Сережи лекарство?! Какого черта я решила спасти Ивана?! Почему он впервые за годы не стал помогать мне?! Почему я подумала, что швыряться людьми ― лучший способ остановить похищение?!

― Ты бросала меня. Уезжала с другим мужчиной. Чтó ты ждала? Что я выстелю перед вами дорожку из лепестков роз? Отойду в сторону? Благословлю? Оля, я тебя ревновал. Для тебя мои слова неожиданность? Гребаный сюрприз?

― А ты отошел в сторону. И, да, ты практически меня благословил. В своей равнодушной манере. Так старательно делал вид, что тебе всё равно, что мы оба поверили в это, как в аксиому. А теперь, с твоего позволения, я продолжу. Следующий факт. Когда меня закрыли в кладовке… после того, как попытались изнасиловать… будем считать, что в первый раз за утро, я уснула. Впервые за сто пятьдесят лет. И я продолжаю спать. Со спецэффектами, но регулярно. И… не совсем факт, но отнесемся к нему, как к весточке от моего подсознания. Сегодня мне приснилось, что я к чертям лишилась своего дара. И всех сил. Более того, потеряли силу все мои предыдущие внушения. Чтó ты об этом думаешь? А, Жан? В своем сне я спросила тебя, неужели я больше никогда не буду вампиром? Хочешь узнать, чтó ты мне ответил? Ты сказал, что я получила хороший урок. Раздвинула ноги ― получила по заслугам. Лишилась прекрасной вечности, обрела мужчинку, который лупит меня по лицу.

― Что? Кто?.. ― Жан смотрит на меня с ужасом и отчаянием, протягивает ко мне руку, по которой я от души, с наслаждением бью, и смеюсь неприятным высоким смехом. Смеюсь и не могу остановиться, как сумасшедшая, чем еще больше пугаю его и довожу до исступления, близкому к всамделишному помутнению сознания, саму себя.

― Сереженька. В моем сне, ― так и не прекратив смеяться, откликаюсь я и натужно кашляю, подавившись собственной слюной. ― Бил и бил меня по лицу. А ты стоял и смотрел.

― Оля, это чертов сон! ― наконец не выдерживает Жан и, ухватив меня за плечи, несколько раз встряхивает, приводя в чувства. ― Хватит истерик! Пожалуйста! Мы со всем справимся! Всё решим. Я тебя обращу. Столько раз, сколько потребуется. Ты родишь ребенка. Девочку, которая будет похожа на тебя, как две капли воды. И мы будем счастливы. Слышишь меня? Будем счастливы так, как должны были быть с самого начала.

― Это Сережин ребенок, ― шепотом, глядя на него исподлобья, говорю я, а он отрицательно качает головой и вплотную приближает свое лицо к моему.

― Нет, девонька. Нет, хорошая моя. Чтó бы вы ни говорили. Чтó бы вы ни думали. Это и мой ребенок тоже. Больше мой, чем его. Брови не нужно вздергивать так высоко. Знаешь, сколько я хотел его и как ждал?

― В себя приди! Кого ты ждал?! Кого ты хотел?! ― повышаю я голос, дергаюсь, пытаясь освободиться, но быстро сдаюсь, признавая, что сила отнюдь не на моей стороне. Он улыбается мне кривой улыбкой, более всего напоминающей злобный оскал. Двумя пальцами сжимает мой подбородок, заставляя смотреть на него, пока произносит неподдающиеся никакой логике признания.

― Оля, а за каким чертом мне нужен был этот гибрид? Я люблю науку, но не до паранойи же, ― говорит он, а я не нахожусь с ответом. ― Ты хотела ребенка, когда мы стали встречаться. Ты очень хотела маленькую, похожую на меня девочку. А дед сразу сказал, что детей у меня больше не будет. Что? Мне было тридцать восемь, когда я умер. А женился я в двадцать три. Поздновато по тем временам. У меня были дети. Четверо в браке. И я понятия не имею, сколько и где вне его. Тебя же не удивляет, что я никогда не отличался щепетильностью в связях ― случайных и не очень?

Однако меня удивляет, удивляет всё, что он говорит. Какие дети?! Почему четверо?! Какого дьявола я впервые об этом слышу?! Каких гибридов он выводил?! Ради любви к какой гребаной науке?! Почему эта ночь не заканчивается?! Сколько можно вываливать на меня информацию, о которой я не просила?! Зачем сейчас?! Чего и какого хера он добивается?!

― Четверо детей, Жан? ― легковесно переспрашиваю я, как будто интересуюсь его мнением о погоде за окнами. «Холодно или потеплело, Жан?» «Растают ли сугробы, милый?» «Ты бросил своих детей и не вспоминал про них?» «Родной, а не пойти ли тебе на три всем известных буквы?»

― Оля, ты знаешь, что общество не было детоцентричным, как сейчас. А я был продуктом своего времени. Когда я умер здесь, в России, я… я умер, Оля. Маркиз Де Шамм скончался. Его убил дед-ополченец. Я написал несколько писем на родину, но все остались без ответа. Не могу сказать, что я был привязан к детям или супруге. Сейчас та жизнь кажется сном, причем чьим-то чужим, не моим. Я много и долго учился. Потом была практика. Я снова учился. Много и бесконечно. Во Франции было неспокойно, если так можно говорить о сменяющих друг друга революциях. Даже в той глуши, что я жил. Я уехал в Париж. Работал. Служил. Практически не бывал дома.

― Слушай, а повезло твоей супруге. Ты практически не бывал дома. Но как-то умудрился заделать аж четверых детей. Ты хотя бы помнишь, как их звали?!

― Представь себе, ― жестко говорит Жан и улыбается мне улыбкой, глядя на которую я невольно ежусь, словно от холода. ― А повезло тебе. Потому что и твои недомужья, и твои недолюбовники оказались настолько «недо», что ни разу не сделали тебя беременной. Так, Оля? Или…?

― Я тебе всё про себя рассказала. Сто пятьдесят лет назад. Нет, я не была беременна.

― Ты помнишь, какой был процент выживаемости в родах в годы твоей фертильности? Тебе очень повезло. А еще в том, что не пришлось хоронить своих детей, внуков и их потомков. Поэтому закроем вопрос с моими детьми? Я был никудышным отцом. Отвратительным мужем. Пытался построить карьеру да и там не сдюжил, умер прежде чем чего-то достиг. Я рассказывал детали, как меня обратили? Кажется, нет. Оля, я всё еще с тобой говорю. ― Жан молчит, пока я отрицательно не качаю головой, улыбается ― уже мягче и естественней и продолжает шокировать меня очередными признаниями. ― Я выстрелил деду в спину. Как последний трус. Он искал доктора, а я испугался, попытался обмануть, а затем и убить того, кого нельзя было убить по определению. А в ответ дед поднял меня на вилы. Вот все подробности моего обращения. Совсем не героического. Оля, я никогда не был героем. Мелкий дворянин. Без кола, без двора. У меня был старый, разваливающийся дом. С крысами. Чумазые, вечно сопливые дети. Злющая, озверевшая от невыносимого быта жена. Мать, которая никак не умирала и отравляла каждый мой час, проведенный дома. Те серьги, которые я подарил тебе на венчание, единственное, что я забрал, уйдя на войну. У меня ни черта не было, и я продал бы их… или отдал первой русской жене, но они завалились за подкладку моего мундира. И я случайно нашел их, разбирая старые вещи, буквально за пару дней до твоей смерти. Знак судьбы, подумал я и отнес их тебе. Ты видела во мне того, кем я не был. И… тебя всё еще удивляет, почему я не рассказывал о своем прошлом? Оля, я хотел тебе нравиться. Если бы я всё это тебе рассказал, какими глазами ты бы на меня смотрела?!

― Вторая русская жена, ― медленно проговариваю я и аккуратно отодвигаю руку Жана от своего лица. Обеими руками обнимаю его за шею и целую в губы долгим, глубоким и влажным поцелуем. ― Жан, твою ж мать… Какими глазами я бы на тебя смотрела, если бы сняла с пьедестала? Да такими же. Влюбленными. Очарованными. Плевать я хотела, чтó у тебя было до меня! Дети, жены, застреленные в спину деды-ополченцы! Плевать, потому что я безумно тебя любила. Боготворила. Не могла надышаться! Тайны были лишними. Они отдаляли нас друг от друга. И что? Дед сказал, что ты больше не сможешь заделывать дамочкам дитяток после первой же случки, и? Ты расстроился, что не исполнишь очередную мечту своей никчемной второй русской жены?

С обезоруживающей нежностью он проводит большим пальцем по моей припухшей губе и грустно качает головой.

― Оля, я любил и люблю тебя больше, чем кого бы то ни было на этой земле. Ты хотела ребенка. А я хотел сделать тебя счастливой.

― Да с чего ты вбил себе в голову, что без ребенка я не была счастлива?!

― Оля, когда ты еще была человеком… до твоей смерти, мы много и обо всём говорили. Несколько раз ты перебирала с вином и плакала из-за того, что не сможешь подарить мне похожую на меня дочку.

― То есть ты запомнил пьяный бред стопятидесятилетней давности… и ― о непредсказуемая и беспощадная мужская логика! ― решил, что будет правильным посвятить всю свою жизнь проблеме вампирского размножения… для чего тупо трахал всех встречных и поперечных баб, как ты говоришь… фертильного и не очень возраста. Так?! Я всё правильно поняла?

― Нет, это бравада и показуха. Какие бабы, Оль?! Ну ты серьезно считаешь меня идиотом?! ― с удивившей меня обидой спрашивает Жан, требовательно заглядывая в глаза, стискивает мое лицо в ладонях и резко тянет к себе, чтобы поцеловать. ― Я часами сидел в лаборатории. Моя диссертация и все попытки написать другие, касались одной темы. Ты не помнишь? Я изучал все исследования, касающиеся экстракорпорального оплодотворения, достижения гинекологии, клинической репродуктивной медицины, репродуктивную биологию, новейшие методы лечения бесплодия. И я знаю, почему у вас с Сережей получилось зачать. Не буду мучить тебя заумными словами и пустыми теориями, но виноват наркотик, который он принимал. Ты говорила, что Сережа приходил к тебе чистым. Чистым, но не совсем. Возможно, как раз спустя время после принятия Сережин кристалл оказывал на его организм необходимое влияние… достигал нужной концентрации в его крови и…

― Если я услышу из твоих уст слово «сперма», меня снова вырвет! ― Мягко я кладу ладонь на его рот, и Жан смиренно пожимает плечами.

― Наркотик. И то, что ты одновременно трахалась с ним и ужинала. Вот три кита, на которых зиждется невозможная, по дедовой версии, вампирская беременность, ― договаривает он, когда я опускаю руку. ― И, да, Оля, я буду продолжать считать себя ее отцом. Твоей девочки.

Уверенным, собственническим жестом он опускает руку мне на живот и смотрит в глаза ― спокойно и прямо.

― Это наш ребенок. Такой же мой, как и его, ― убежденно говорит Жан, и, словно против воли, я улыбаюсь ему и накрываю его ладонь своей. ― Ты можешь спорить. До хрипоты. Как угодно и сколько угодно долго. Но она больше моя, чем его. Сережа просто трахнул тебя, купив обезболивающие таблетки вместо презервативов. А я мечтал об этом ребенке целую проклятую вечность. Потому что мы семья. В самом глобальном смысле этого слова. Мне не нужно унизывать твои пальцы обручальными кольцами. Не нужны бумажки со штампами или поповские пляски с бубнами и ладаном вокруг нас. Ты стала моей раньше, чем бросилась на нож. Когда ты кивнула в ответ на мое приглашение пойти ко мне и поговорить. В тот вечер ты своими глазами увидела, кто я, не испугалась, не закричала, не убежала. Ты улыбнулась и сказала мне: «Enchantée»⁽⁸⁾. И я понял, что дождался своего человека.

Даже в мыслях я не хочу предавать Сережу, но я согласна с каждым сказанным Жаном словом. Мы на самом деле были семьей, как ни противились этому знанию, как ни пытались сбежать ― друг от друга, от самих себя. Наглухо спаянные с самой первой встречи, мы сходились, расходились, били по самым уязвимым местам, не соглашались, спорили, что-то бесконечно доказывали, но всякий раз оказывались рядом, если другому нужна была помощь, любили, ощущали родство на ментальном, физическом, духовном… черт с ним, на молекулярном уровне. Он всегда был моим. Так же, как я ― его. И, конечно же, моя девочка была, есть и будет его дочерью. Он прав, больше, чем Сережиной. Сто пятьдесят лет назад в окрашенной красным воде моей последней прижизненной ванны моя кровь и кровь Жана соединились в единую субстанцию, живую, мощную, ставшую фатальной для нас обоих. Той ночью я умерла. Не стало Жана ― таким, каким он был до того, как безрассудно вместе со мной погрузился в теплую, согревающую воду. Оба мы возродились, восстали из мертвых, но уже другими ― навсегда спаянными, принесшими самих себя в жертву кровожадному божеству, заплатившими высочайшую цену за наш союз. Я знаю, что Жан сотворил меня ― такой, какая я есть. Я его ― плоть от плоти, кровь от крови. Ради него, а куда чаще ― ему назло, я становилась сильнее, лучше, отважнее, росла над собой, развивалась, старалась прыгнуть выше головы, чтобы заслужить его уважение. Он ― мой, я ― его, а ребенок, которого я жду, ― наш. Просто и понятно. Аксиома, не требующая доказательств.

― Всё еще Ольга, ― с рассеянной улыбкой, продолжая поглаживать мой живот, с мечтательными интонациями произносит Жан. ― Если бы ты знала, как я тобой горжусь. Ты смелая, сильная, по-хорошему безбашенная. Когда я узнал, что ты беременна, я не испугался, почти не удивился, вообще не задумался о существовании Сережи. Я обрадовался. Просто обрадовался. За тебя, за нас. Эта девочка будет твоим продолжением. Мы вырастим ее в любви. Научим всему, что знаем. Я буду баловать ее так, как всегда мечтал баловать тебя. Мы научим ее быть храброй, не пасовать перед трудностями, не сдаваться, уметь выгрызать себе место под солнцем, но вместе с тем быть милосердной, честной ― перед миром и перед самой собой, принципиальной, как ты, и преданной делу, которое выбрала…

― Как мы с тобой, ― договариваю я. Мы улыбаемся друг другу, я не хочу портить момент, но не могу не добавить. ― А еще она будет такой же талантливой и творческой, как Сережа. И, надеюсь, такой же чуткой и тонко чувствующей.

― Покажи мне его кольцо, ― говорит Жан, и мы отшатываемся в стороны, как будто невидимая сила походя и жестоко разъединила то, что еще мгновение назад виделось мне монолитом.

― А если я его не приняла?

― Покажи кольцо, ― повторяет он, не вступая в глупые пререкания, и я смиряюсь. Дотягиваюсь до верхнего ящика прикроватной тумбочки и достаю изящное колечко с маленьким, но красиво ограненным бриллиантом.

― Милое, ― повертев кольцо в руках, заключает Жан и поднимает на меня пронзительный взгляд, полный невысказанных обид и тоски. ― Ты достойна лучшего, но он отказался принимать от меня деньги. Даже в долг. Сказал, что потом заработает на что-то получше. До этого момента я не видел, что Сережа тебе купил. Он сам выбирал и заказывал. Говорит, что копил на студию звукозаписи для своей группы. Оно должно было прийти к четырнадцатому февраля, если ты помнишь, что это за праздник. Но у продавца что-то сорвалось, и мальчик расстроился. И к двадцать третьему его не доставили. Только сегодня утром. Я забрал пианино. И отдал ему его кольцо. Символично. Два подарка накануне Восьмого марта. Что ты ему сказала? Люблю и буду твоей женой?

Я смотрю на покоящееся на ладони Жана кольцо и чувствую, как вновь сдавливает горло от надвигающихся слез. Наша жизнь должна была сложиться не так. В ней не должно было быть ни чужих обручальных колец, ни Сережи.

― Я поставила ему условие. И он его принял, ― спустя три минуты тягостного молчания мне наконец удается сформулировать мысли в слова.

― Не хочешь брать фамилию Барановская? ― через силу растягивает губы в улыбке Жан.

― Об этом я не подумала, но значит, условий будет два, ― так же неестественно, как и он, улыбаюсь я. ― Нет. Мое условие ― это ты. Ты будешь в моей жизни. В самых разных ролях. Столько, сколько мне или тебе будет нужно. Или пусть он меня бросает. Я сказала ему, что не откажусь от тебя.

Губы Жана дергаются. Внимательно я наблюдаю за сменой выражения на его лице, вижу, как разглаживается морщинка между его бровями, проясняется взгляд, каким одухотворенным, исполненным надежды становится.

― Раз кольцо у тебя, он принял твое условие? ― очевидно не в состоянии поверить в услышанное, уточняет Жан, и я молча киваю ему в ответ. С его губ срывается громкий смешок, он прикрывает глаза, прикусывает нижнюю губу и крепко зажимает кольцо в ладони. ― Твою мать, Оля, как я ревную тебя к нему! Если бы он был таким, как в твоем сне! Боже, я не стоял бы и не смотрел. Каким счастьем и наслаждением было бы скинуть его труп в озеро! Но… он, правда, хороший мальчик. Неотесанный. Из плохой семьи. С тяжелым детством и прочими нехорошими стартовыми в анамнезе. Мы оба понимаем, какие отнюдь не благие причины занесли его тогда в Вешки. И тем не менее, он достойный мужчина. А я не могу не поддержать твой выбор. То есть могу… и даже хочу, но ты имеешь право на счастье. Ты его заслуживаешь. И я слишком тебя люблю, чтобы продолжать быть эгоистом.

― Это я эгоистка, ― на выдохе говорю я и прижимаюсь губами к его щеке. Глажу по голове, зарываюсь пальцами в волосы. ― Ты знаешь, что я люблю тебя. И всегда буду любить. Я виновата, что всё так сложно. Так виновата перед тобой…

― Нет, ― твердым голосом обрывает надрывные, покаянные слова Жан и, отстранив меня от себя, поднимает мою правую руку, заглядывает в глаза вопросительным взглядом и, не встретив возражений или сопротивления, надевает на безымянный палец кольцо Сережи. ― Будем считать мой жест символом заключения нашего тройственного союза. Ménage à trois⁽⁹⁾ не был и не станет предметом моих желаний, но это лучше, чем ничего. Раз приняла его кольцо, то не засовывай в ящик.

― Твое кольцо я выбросила в воду, ― уткнувшись ему в шею, говорю я.

― В Неву, после некрасивой ссоры, ― Жан подтверждает, что ничего не забыл, и поднимает мою голову, чтобы видеть глаза, ― какой это был год? Двадцать первый или двадцатый?

― Я не помню, ― извиняющимся тоном проговариваю я и, сопоставив даты, в изумлении округляю глаза. ― Ровно сто лет. В любом случае с того момента прошло сто лет.

― О, очередной символизм! ― поддерживает мою попытку снизить градус драмы Жан и с нежностью гладит меня по щеке. ― Ровно через сто лет с момента, как ты утратила одно кольцо, ты получила другое. Камень похуже и маловат, но… сам виноват, надо было нырнуть за тем, но я побоялся выглядеть глупо. Не был уверен, что сумею найти.

― Я любила то кольцо. До сих пор ругаю себя, что поступила так по-детски бестолково…

― Когда-нибудь я подарю тебе колечко. Только не с бриллиантом. С камнем под цвет глаз. Давно об этом думал, но пока не нашел ничего похожего на образ в моей голове. Вот! Вот оно… Сережа не ждет, пока отыщет для тебя идеальное кольцо. Он дарит тебе то, что может позволить себе сейчас. Говорю, мне есть чему у него поучиться! ― Он замолкает и вдруг непритворно искренне улыбается мне и подмигивает. ― А как насчет «поцеловать невесту»? Я же надел тебе кольцо. А ты позволила. Мммм?

― Мммм, ― улыбаюсь в ответ я, первая тянусь к нему за поцелуем и чувствую себя абсолютно счастливой, словно воспаряю над страшной, враждебной ко мне реальности, когда наши губы соприкасаются.

― Оль? ― зовет он, прислонившись лбом к моему лбу. ― Давай мы покончим с твоими кошмарами. Пока еще можем. Может быть, ты и не потеряешь свой дар, но…

― Но скорее всего, именно так и случится, ― со вздохом заканчиваю фразу я и, подавшись назад, усаживаюсь напротив него, по-турецки скрестив ноги. ― Знаешь, я рада этой беременности. Несмотря ни на что рада. Ты прав. Мы оба хотели иметь ребенка. Общего. Как продолжение нас двоих. Малыша, порожденного нашей любовью. И если для этого придется пожертвовать здоровьем, даром, вечностью… ладно. Цена высокая. Но соразмерная моему приобретению. Я хочу этого ребенка. Хочу, чтобы он… она родилась. Чтобы взяла от нас троих самое лучшее. И… никто не мешает мне надеяться, что потом всё так или иначе отыграется назад. Я всё правильно говорю?

Без улыбки, сосредоточенный и серьезный, Жан кивает мне и отзеркаливает мою позу, устроившись передо мной и не сводя напряженного взгляда с лица.

― Ты права, ― говорит он, неудачно скрывая волнение. ― А теперь сосредоточься. Сделаем то, что должны. И желательно поскорее. Скоро рассвет, а я не хочу, чтобы Сережа слышал или, не дай бог, видел, как меня «колбасит» и «полоскает». Ты готова?

― «Колбасит» и «полоскает», ― повторяю я, выравниваю дыхание и, делая первые попытки настроиться, поднимаю на Жана широко раскрытые глаза. ― Сколько же дури ты понабрался от нашего мальчика. Так скучно тебе тут, что разговоры с Сережей кажутся отличной идеей, чтобы убить время?

― Сама же знаешь, что он интересный собесед… Стой! ― вдруг вскрикивает Жан, прервав самого себя на полуслове. Хватает меня за плечи, быстро целует в щеку и, подорвавшись с кровати, несколько раз оглядывается в поисках одежды, вспоминает, где она и чтó с ней стало, и кидается к обломкам шкафа. Выхватив из его недр первый попавшийся мой халат, Жан натягивает его на себя, не сразу попав рукой в нужный рукав, чертыхается и договаривает мысль обрывочными, короткими фразами. ― Мы идиоты. Тебя же тошнило. Нужно восполнить. Я не хочу делить с тобой один унитаз на двоих. Принесу! Жди!

Дверь за ним захлопывается, и я устало откидываюсь на подушку. Невидящим взглядом смотрю в потолок, не хочу ни о чем думать, но в голову так и лезут навязчивые, сумбурные мысли и тягостные воспоминания.

В самом начале, когда после обращения проявился мой дар, мы много экспериментировали. Отдыхая в Ницце, как он и пообещал мне, делая предложение, мы буквально упивались открывшимися возможностями. Мы играли на деньги с отдыхающими ― в шахматы и в карты, и часто я вовсе не садилась за стол, не доставала фигуры и не вскрывала запечатанную колоду. Я заглядывала человеку в глаза и подробно рассказывала, как он проиграл, в какой партии, на каком ходу, а потом добавляла от себя завершающую шпильку, своеобразную вишенку на торте, вырабатывая для внушений собственный, уникальный стиль. Я велела своей жертве совершить что-то глупое, например, спуститься без штанов к ужину, подарить розу господину из соседнего номера, научиться удачнее подбирать одежду, выбросить раздражающий меня галстук, побриться наголо или выполнить какое-то еще действие, не приносившее особого вреда, но казавшееся забавным мне и Жану.

Впервые о моем даре мы узнали случайно, еще в Смоленске, когда собирали вещи в дорогу. Мне показалось, что мой несколько дней как законный супруг непристойно долго заглядывается на новую горничную, и, памятуя о случившейся трагедии с ее предшественницей, я запрятала подозрения и обиды глубоко внутрь себя. Старалась быть с ними обоими милой, максимально вежливой, но в какой-то момент не сдержалась и в ответ на невинную фразочку, сказанную старательной, но уже осточертевшей мне девчонкой, я посмотрела ей в глаза и бросила: «Ты еще мне тут попрыгай!» Девочка замерла, не сводя застывшего взгляда с моего лица, и, к нашему с Жаном ужасу и изумлению, начала медленно подпрыгивать на месте. «Боже, Оля, вот это оно!» ― воскликнул мой супруг, и я поняла, что мое обращение в вампира успешно завершено.

Добравшись до Ниццы, в октябре 1865 мы с Жаном проводили медовый месяц в уютной гостинице рядом с морем и долго не могли наиграться нашей «новой игрушкой». Я внушала и гипнотизировала направо и налево, пока не надоедало ему или мне. И, конечно же, с его разрешения, в первый же день, как раскрылся мой дар, я попробовала применить гипноз на самом Жане. К обоюдному облегчению, ничего не вышло, и мы успокоились. Я облегченно выдохнула, справедливо полагая, что не смогла бы избежать соблазна сделать из него покорного и удобного мне подневольного партнера, выполняющего все мои желания и капризы. Я не хотела видеть Жана таким. А он не испытывал желания ожидать подвоха, встречаясь со мной взглядами. «Твои глаза слишком красивы, чтобы добровольно отказываться в них заглядывать», ― подвел итог нашим экспериментам Жан, но, как выяснилось, преждевременно. В 20-е годы прошлого века со мной случилось что-то плохое, с чем у меня не получилось справиться самой, хотя, будучи вампиром, я не нуждалась во сне, а, следовательно, кошмары мне не снились. Всё, что я помню, мне было так плохо, что Жан сам предложил мне попробовать провести над ним еще один эксперимент.

«Попробуй передать мне свой дар, ― сказал он и пояснил в ответ на недоуменный взгляд. ― Внуши мне, что я могу вытащить нужные нам воспоминания из твоей памяти и стереть все связанные с ними эмоции. И по возможности сама поверь, что твоим даром можно делиться. При очень большом желании. И при необходимости. Думаю, ты понимаешь, что она назрела. Та самая необходимость. Если ты не успокоишься, даже я не смогу тебя спасти».

Я не помню, понятия не имею, о чем говорил Жан, потому что всё получилось. В памяти остался процесс ― чтó мы сделали, чтобы убрать из моей головы нечто мешающее нам обоим. Так же хорошо я помнила, что творилось с Жаном после ― его выворачивало, он терял сознание, заговаривался и пришел в себя только час или два спустя. Он задавал мне вопросы, наводящие и прямые, но я ничего не могла ему ответить. Мы на самом деле стерли какое-то воспоминание из моей головы. Никогда больше не повторяли тот опыт. И никогда больше о нем не заговаривали.

До сегодняшней ночи.

― Выпей! ― с порога велит мне возвратившийся Жан и, забравшись на кровать, протягивает бокал с холодной кровью. ― Осталось от ужина. Пей и давай закончим, пока совсем не рассвело.

― Жан, ― сделав глоток и продемонстрировав всё еще острые вампирские клыки, зову я. ― А какое воспоминание ты стер? Сейчас ведь уже неважно?

― Оля, мы договорились, ― начинает было он, но задумывается и пожимает плечами. ― Да нет, сейчас, и правда, неважно. Деда мы вряд ли еще увидим. А те люди давно сгнили в своих могилах. Пей, а я расскажу. Но коротко.

Демонстративно я подношу бокал ко рту, а Жан кивает и продолжает:

― Ты не помнишь, но с нами совсем недолго жила твоя обращенная. Осторожно! Не подавись! ― спохватывается он, когда я закашливаюсь, разбрызгивая вокруг себя капельки крови. Ошарашенно смотрю на него, пытаюсь нащупать в памяти что-то связанное с историей, о которой говорит Жан, но не обнаруживаю ничего. Не осталось ни воспоминаний, ни даже эмоций в связи с их потерей. ― Ты обратила свою подругу. Идейную коммунистку. Очень похожую на Аннушку. Привезла ее из Питера, сказала, что ей нужно укрыться. Ее звали Леной, а ты всегда с нежностью называла ее Аленушкой. Такой она и выглядела ― с длинной русой косой, большеглазая, хрупкая, но с характером, как у танка. Вместе вы по-настоящему пугали! Казалось, что, объединив силы, могли сокрушить любые цели. А потом мы переехали к деду. Помнишь «шахматный турнир»? Так вот он был следствием нашего… эксперимента с твоей памятью. Дед следил за тобой. Хотел убедиться, что ты не представляешь опасности. А я хотел, чтобы всё вернулось в нормальное русло. И еще хотел хотя бы раз у тебя выиграть, но это детали. Оля, я не стану рассказывать подробности, чтобы… я не хочу, чтобы воспоминания к тебе вернулись. Дело было в том… что дед не простил нам «вторую тебя». «Две графиньки, ― сказал он, ― уже перебор». Он поставил меня перед выбором. Либо мы избавляемся от тебя, либо от твоей «незаконнообращенной» протеже. Я ответил, что Ольга моя жена. А дед сказал, что меня услышал. Твою Аленушку некрасиво и топорно подставили. И казнили. У тебя на глазах. А ты поклялась, что никогда не простишь убийц. И что каждый из них умрет.

― Жан, чтó ты рассказываешь? ― в немом ужасе я смотрю на его бледное, ничего не выражающее лицо и заставляю себя залпом допить остатки крови. Неприятное мгновение меня мутит, но я глубоко вдыхаю и выдыхаю, и всё приходит в норму… в относительную, учитывая, какие мысли роятся в моей голове. ― А ты? Почему ты допустил, чтобы убили невиновного человека?!

― Вампира, Оля. И дед сразу тебе сказал ― без его спроса не обращать. Ты отлично знала, что рискуешь. Но никого не послушала, ― говорит он, сбивается и горько усмехается. ― Да, я трус и конформист. Я три года боялся рассказать деду о том, что тебя инициировал. Я всегда надеюсь, что ситуация рассосется сама. Но… я выношу уроки из сделанного мной и из собственного бездействия. Я не оставил тебя у хранителей, потому что знал, чем заканчиваются визиты в их подвал. Женёк не был первым вампиром, которого казнили у меня на глазах. Вместе с дедом я держал тебя, когда ты рвалась, чтобы спасти свою обращенную подругу. И я никогда не забуду, какое отчаяние испытал, когда ее голова покатилась по полу. Через секунду подожгли тело, и ты осела у меня на руках и тоненько завыла. Никогда не прощу этого себе. Твоя Аленушка не была белой и пушистой. Я бы и хорошим человеком ее не назвал. Но убили ее безо всякой вины. И мне ее жаль. Чисто по-человечески. Но… Оля, я не чувствую себя виновным в ее смерти. Я предупредил вас, и это всё, что я мог тогда сделать. Если бы был героем, сразился бы с дедом, одолел, стал главой клана, но… Оля, это даже звучит наивно и глупо! Мне стыдно перед тобой. За то, что допустил ситуацию, из-за которой тебе было настолько плохо. Ты начала мстить. Как и обещала. Убила двух хранителей. С неимоверным трудом, шантажом, подкупом, буквально ползая на коленях, я убедил деда скрыть трупы и замять дело. А ты бросила ему в лицо, что найдешь способ убить и его тоже. Он схватил тебя за горло, швырнул в стену, и я в первый и последний раз обнажил клыки против него. «Жанчик, это просто глупая баба», ― удивленно сказал он мне. А я повторил, что Ольга моя жена. И тогда он отступил, но велел любыми способами избавиться от проблемы. «Выбора между собой и ею я тебе не дам. Я выбираю жизнь», ― сказал дед на прощание. Мы сидели с тобой в нашей тусклой маленькой комнатке. Ты плакала от отчаяния и бессильной злости. И вот тогда мне пришло в голову попробовать вытащить не тебя из безвыходной ситуации, а безвыходную ситуацию вытащить из тебя… Ты меня презираешь?

Задумавшись, я провожу пальцем по узору на простыне. Презираю ли я его? Нет. В этом у меня нет сомнений. Сделанное не красит его, но я не помню никакой Аленушки, зато хорошо знаю и люблю его самого.

― Жан, нет, ― говорю я и поднимаю на него глаза. Не торопясь, меняю позу, придвигаюсь к Жану и скрещиваю ноги. ― Я принимаю тебя таким, какой ты есть. У меня нет сильных эмоций по отношению к твоему рассказу. Словно ты рассказал мне странную сказку, куда за каким-то чертом поместил героиню с моим именем. Нет, я не презираю тебя. Ты нашел способ помочь мне тогда. И хочешь это сделать сейчас. Я благодарна. Я люблю тебя. И… посмотри мне в глаза. Еще… поглубже… не моргай… Жан, твои глаза ― самое прекрасное, что я видела. В них хочется погрузиться и утонуть. Сейчас я кое-что тебе подарю. Одну очень ценную вещь. Помещу ее тебе в голову, а ты поиграешь с ней, порадуешься своей силе и вернешь мне. Смотри мне в глаза. Смотри. Продолжай смотреть…

Продолжая говорить, мысленно я глубоко-глубоко пробираюсь в его голову, осматриваюсь, ищу, за что зацепиться, нахожу нужную мне точку, концентрируюсь на ней, цепляю тут же созданным воображаемым крючком, дергаю, тяну на себя, медленно, осторожно, чтобы не сорвалась. Подробно рассказываю Жану, как можно избавить меня от кошмаров, собираю все свои силы, свожу их вместе в области солнечного сплетения, разминаю, подобно глине, вылепливаю шарик ― маленький, но мощный сгусток энергии, смотрю на него, вижу, как он переливается всеми цветами радуги, вбираю, впитываю его красоту и совершенство, а затем погружаю его в ту самую точку, что извлекла из головы Жана. Шарик входит в нее как влитой. Совершенное к совершенному, думаю я и толкаю сверкающую субстанцию обратно в голову Жана. Передаю ему свои силы и выдыхаю, едва не падая от обрушившейся на меня слабости. В тот же самый момент он вступает в игру. Его глаза излучают свет ― белоснежный, яркий, исполненный любви и сострадания.

― Кошмаров больше не будет, Оля, ― бархатным, обволакивающим голосом произносит Жан. Наклоняется к моему лицу и проговаривает слова, которые я вложила в его голову ― медленно, с расстановкой, проживая и пропуская каждое через себя. Он не кидает мой «шарик» обратно, передает его, подносит осторожно и нежно, чтобы не разбить, заботливо вкладывает в мои ладони и, охнув, морщится от обрушившейся боли.

Еще не опробовав результат на практике, я знаю, что у нас получилось. Кошмаров больше не будет. Я перестану бояться кладовок, подвалов и замкнутых темных пространств. Слово «казнь» не отзовется во мне желудочными спазмами. Мои запястья более не станут катализаторами триггерных ситуаций. Жан вновь помог мне и спас, и мне нет никакого дела, как, где и когда он оступался ранее. Он мой ― здесь и сейчас, целиком и полностью, только мой на всю отведенную нам вечность. Никогда и никому я его не отдам. Никогда и ни за что не брошу! Никаким обручальным кольцам, даже от самых прекрасных и любимых людей на свете не сломать «систему». Никому не разлучить нас ― спаянных, связанных, сплетенных судьбами, единокровных.

― Вставай, милый, ― тихонько говорю я ему на ухо и помогаю подняться на ноги.

Медленно, едва переставляя ноги, мы добираемся до ванной комнаты и бок о бок становимся на колени перед унитазом.

― Моя очередь придерживать тебе волосы, ― шепотом проговариваю я, и у него получается улыбнуться моей шутке.

― Оля, мы убили твоего Сережажана, ― успевает произнести Жан, прежде чем со стоном склониться над унитазом. И у меня нет причин сомневаться в истинности его слов.

---

1) Ёб твою мать (франц.)

Вернуться к тексту

2) шлюха корчит из себя девственницу (франц.)

Вернуться к тексту

3) Она моя шлюха (франц.)

Вернуться к тексту

4) Моя жена (франц.)

Вернуться к тексту

5) твоей шлюхой (франц.)

Вернуться к тексту

6) Не забывай, что это был кошмар (франц.)

Вернуться к тексту

7) вышла за меня замуж здесь, в России, и уже после моей смерти (франц.)

Вернуться к тексту

8) «Очень приятно» (франц.)

Вернуться к тексту

9) тройственный союз (франц.)

Вернуться к тексту

Сквозь панорамные окна закатное солнце щедро заливает библиотеку нежными оттенками красного, розового и оранжевого. Стразы-«камушки», придавшие моему пианино очаровательную эксклюзивность, вспыхивают на алом корпусе яркими всполохами, искрят сотнями солнечных зайчиков, словно подмигивают, пламенеют, слепят, вынуждают зажмуриться. По счастью, я не испытываю потребности подглядывать в заботливо распечатанные для меня Сережей ноты. Мои пальцы, не нуждаясь в поддержке зрения, уверенно пробегают по клавишам, безошибочно извлекают звенящие, мажорные, энергичные аккорды ― само олицетворение светлой, чистой, ничем неразбавленной радости. Подаренный мне «красный с камушками» цифровой пластиковый франкенштейн звучит, точь-в-точь как его деревянные акустические прародители. Насыщенные, гармоничные, выразительные звуки, богатые обертона, полное отсутствие фальши, никакого поскрипывания или западания клавиш ― инструмент, выбранный для меня Жаном, как и его белоснежный рояль-предшественник, оказывается идеальным не только снаружи, но и внутри. Я будто спотыкаюсь на этой мысли, вздрагиваю, а мои руки экспрессивно всплескивают в воздухе и зависают над клавиатурой. Резко я выдыхаю и вслух, шепотом извиняюсь перед Сережей. Его вклад в мой восхитительный праздничный досуг невозможно преуменьшить. Без музыкальных рук и слуха Сережи франкенштейн навсегда остался бы неуклюже собранным Жаном глухонемым и унылым монстром. Несколькими виртуозными движениями наш юный музыкант вдохнул в чудовище жизнь ― так же, как волей случая, купив вместо презервативов обезболивающие таблетки, поступил со мной: обратил беспечное, закостеневшее всеми органами чувств стопятидесятилетнее сверхсущество обратно в тревожного, уязвимого, но остро чувствующего любящего и любимого почти-уже-человека. Стараниями Сережи несуразный Жанов франкенштейн обернулся великолепно-звучащим музыкальным инструментом. Улыбнувшись собственным мыслям, я вспоминаю, как Сережа вдохнул жизнь в меня, пробудил от затянувшегося на десятилетия сна, научил отвечать на любовь любовью, наглядно показал и мне, и моему «вечному бывшему», как гармонично действуют в единой триаде практикуемые им «три пэ» ― основа основ, казалось, недостижимых для нас с Жаном «взрослых» здоровых отношений: прощение, принятие и поддержка. Рядом с Сережей я восстала над пресыщенностью будней своего посмертия, почувствовала себя молодой, наполненной, невероятно сильной и бесконечно желанной. Всё, что вольно или невольно за полтора века убил во мне Жан, воспряло из праха, ожило, напиталось любовью Сережи, обросло свежей плотью, кровью заструилось по венам, румянцем жизни зарделось на моих извечно бледных щеках. Дорогой мой, душевный, теплый, ласковый Сережа! Сквозь смеженные ресницы, прищурившись, я любуюсь поблескивающим на моем безымянном пальце обручальным колечком, символично скрепившим наш триумвират, и жмурюсь от удовольствия.

Искренне, всем своим существом преисполняюсь я благодарностью к Жану за то, что пересилил себя, надел мне на палец кольцо, которое я приняла от другого мужчины, остался сам и позволил остаться Сереже. Благодарю судьбу и свою счастливую звезду за возможность не торопиться с выбором, что с каждым прожитым днем под объединившей нас троих крышей видится мне всё более и более нереалистичной и неисполнимой задачей. Мысленно говорю «спасибо» обоим моим мужчинам за то, что не настаивают, чтобы одному из них я присвоила вожделенное первенство! Глубоко-глубоко я вдыхаю, медленно выдыхаю, улыбаюсь и, не открывая глаз, вновь роняю руки на клавиатуру. Безудержно мои пальцы проносятся по бело-черным клавишам, не останавливаются, словно новую победную высоту, берут аккорд за аккордом, порхают, сплетают звуки в мелодию, одну за другой порождают музыкальные волны, торопятся, захватывают, увлекают за собой, скорее, скорее, вверх, вверх, всё выше и выше, музыка убыстряется, волны сливаются в неукротимое сокрушительное цунами, захлестывают, накрывают меня с головой, затягивают в круговорот жизнеутверждающих мажорных звучаний. Подхваченная прекрасной мелодией, я воспаряю над обыденностью реальности, тело становится невесомым, голова ― легкой, мысли ― тягучими и плавными. Не выдерживаю набранного темпа, и впервые за вечер пальцы спотыкаются, берут неверную ноту, затем еще одну ― еще и еще раз. Вместо того чтобы исправиться, вновь ускориться, пальцы приостанавливаются, ладони нерешительно замирают над клавиатурой, будто раздумывают, чтó делать дальше, и, поддавшись неодолимому искушению, я позволяю себе не доигрывать пьесу.

Разомлевшая на солнце, сквозь полуоткрытые веки я наслаждаюсь прощальным аккордом дня ― сказочным, завораживающе прекрасным закатом. Лениво потягиваюсь, разминаю затекшие мышцы спины и с удивлением подвожу итог своему состоянию: я счастлива. Здесь и сейчас мне не нужна оставленная в Смоленске «нормальность». Я чувствую себя удовлетворенной, целиком и полностью довольной сложившимся укладом нашего ménage à trois⁽¹⁾. В моем настоящем, и правда, есть всё, чего я могу желать: любимые люди рядом, сказочная белоснежная усадьба и сад, которые я привыкла считать своими, роскошная библиотека ― на несколько тысяч томов и с обожаемыми мной панорамными окнами, эксклюзивное «красное с камушками» пианино и ― самое главное мое достояние ― с каждым днем становящаяся всё более реальной и ценной крошечная девочка, растущая у меня под сердцем.

― Моцарт? ― слышу я за своей спиной и расслабленно улыбаюсь.

Появление Сережи не становится для меня неожиданностью, вампирское чутье по-прежнему исправно стои́т на страже моей безопасности, а наши с Жаном пророчества касательно беременности вампира от человека из наиприятнейшего моего «здесь и сейчас» видятся преувеличенными, из ничего раздутыми дурацкими страшилками. «Будь что будет», ― подвожу я вердикт тревогам о будущем и на крутящемся стуле разворачиваюсь к Сереже. Здесь, сейчас, в моем восхитительном настоящем я ― не утративший дар и способности беременный от человека вампир, у которого нет ни необходимости, ни желания заглядывать хотя бы на пару дней вперед. С нескрываемым наслаждением я любуюсь кажущимся мне совершенным лицом отца моего будущего ребенка ― безмерно любимого мной обладателя самой обаятельной на свете улыбки.

― Чтобы считаться полноправным рокером, требуется сдать экзамены по музыкальной грамотности? Или ты у меня один такой эрудированный уникум? ― с нежностью, которую не могу да и не пытаюсь скрыть, уточняю я, заставив Сережу просиять от удовольствия.

― Если бы этот экзамен принимала ты, я с радостью расчехлил бы свою зачетку, ― еще более ослепительно улыбается мне он, приближается на один маленький шажок и, к моему разочарованию, продолжает держаться от меня на расстоянии. ― Классе в пятом я посещал музыкальную литературу и сольфеджио и… ну, Оль! Ну что ты смеешься?!

― Я не смеюсь, Сережа! ― зачем-то опровергаю я очевидное, и сквозь смех у меня едва-едва получается выговорить что-то членораздельное, а уже в следующее мгновение и сам Сережа присоединяется к моему неудержимому хохоту.

― У отца был древний и скрипучий дедов аккордеон, ― так и не просмеявшись, поясняет он. ― И я честно оттрубил два года в кружке при музыкальной школе. Хотя всё, что мне нравилось там, это хор.

― Солировал? ― уточняю я, наперед зная ответ, и он подтверждает мою догадку утвердительным кивком. ― Сереженька, а есть что-то, чем ты в детстве не занимался?

― Плохо ложится на «легенду о неблагополучной семье»? ― спрашивает он и делает еще один шаг вперед. ― На самом деле все кружки и секции как раз и вытекают из этой «легенды». Мать не хотела, чтобы я околачивался дома. И… ну это моя версия, чтобы окончательно их обоих не возненавидеть, есть возможность, что родители хотели для меня другой жизни, не похожей на тот мрак, в котором жили… прости, выживали сами. На самом деле я посещал только бесплатные кружки ― или специально организованные для детей из «социально-незащищенной среды», или те, где для таких детей выделялось бесплатное место. Хм, Оля, сейчас подумалось. Я, как благородная, но бедная девица на выданье, учился петь, танцевать и музицировать. Как будто готовился к нашей встрече. Дабы не ударить в грязь лицом.

― О? Так я ваш прекрасный принц, мадмуазель? ― не могу сдержать улыбку я, а Сережа внезапно серьезнеет и с головы до ног буквально пожирает меня несвойственным ему откровенно жадным, голодным взглядом.

― О. Ты была бы бесподобна и в этой роли, ― не сводя с меня глаз, говорит он, и я чувствую, как под его пристальным взглядом моя кожа покрывается мурашками. ― Не видел, но не сомневаюсь, что тебе идет мужской костюм.

― В начале прошлого века мне об этом говорили. ― Я не отвожу взгляд, и, словно загипнотизированный, Сережа наконец преодолевает разделявшее нас расстояние, подходит почти вплотную и останавливается так, что мне приходится задрать голову, чтобы видеть его лицо. Мгновение я раздумываю и решаюсь посвятить его в свою некогда постыдную, но в наше время давно утратившую всю пикантную составляющую тайную шалость. ― Тогда, дорогой мой Сереженька, даме позировать в мужском одеянии считалось не просто досадной непристойностью, а было чем-то сродни порнографии. Камнями на площади меня вряд ли забили бы, но последствия могли быть весьма неприятными. Попроси Жана. Он отвечает за наш архив. Наверняка что-то да припрятал и привез с собой. А те фотографии ему нравились. Он будет рад похвастаться своими реликвиями.

― Рад? Вряд ли, ― без улыбки, сохраняя притягательную серьезность, возражает Сережа. ― Он в принципе мне не рад. А тебе уже тогда нравилось всех шокировать?

― О чем ты? ― не понимаю я, а он наклоняется и легонько целует меня в кончик носа.

― О чем я? А ты не помнишь, как ты одевалась на пары? Я уже молчу про твое любимое «маленькое черное платье», которое ты обожала одевать на репетиции…

― Нáдевать, Сережа, ― машинально поправляю я, впервые всерьез задумавшись о том, какими экстравагантными, а то и откровенно шокирующими смотрелись мои наряды в глазах мальчиков и девочек со смоленских окраин.

― На-девать, Оля. Как у твоего любимого Блока? ― утрированно членораздельно откликается Сережа, даже не подумав обидеться. Набирает в грудь воздуха и, перемежая рассказ с декламацией стихотворных строк, с выражением и расстановкой, хорошо поставленным голосом продолжает открывать мне глаза на особенности моего преподавания русского языка и литературы, о которых я даже не подозревала. ― «Дыша духами и туманами»⁽²⁾, «И веют древними поверьями ее упругие шелка», «И в кольцах узкая рука». Так ты и выглядела ― знакомой, изученной до каждой доступной взгляду родинки, но всегда незнакомкой. «И странной близостью закованный, смотрю за темную вуаль и вижу берег очарованный и очарованную даль». Моя Знакомая Незнакомка не прятала себя под материальными вуалями. Она была укутана от меня вуалями метафорическими, или, если позволишь такое сравнение, метафизическими. А еще, помимо тщательно оберегаемых тайн, у моей Незнакомки, а точнее на ней были длинные-длинные, бесконечные нити отборного крупного жемчуга. Жемчуг, который в несколько рядов обвивал белоснежную, будто из снега вылепленную шею. К этой шее я мечтал прикоснуться губами каждую чертову ночь с тех пор, как увидел тебя на балу первокурсниц. Жемчуг колыхался при дыхании, чуть подпрыгивал, когда ты вставала и подходила к доске. Или взмахивала руками. Я завидовал твоему ожерелью. Доходил до того, что ненавидел этот жемчуг. Мысленно раздевал тебя, оставляя лишь их, длинные-длинные, такие красивые жемчужные нити, представлял, как наматываю их на ладонь, и притягиваю тебя к себе, близко-близко, крепко-крепко, чтобы никогда больше не отпускать. А как соблазнительно чертов жемчуг утопал в вырезе твоего «маленького черного платья»! Олечка, в чрезмерно глубоком декольте для университетского профессора. А всем остальным, Оля, были ноги. Да о чем я?! Рёбаный йод, к чертям жемчуг! Одни только ноги! Не было тебя. Не было меня. Никого не было! Весь хренов мир исчезал! Были только ноги. Ноги. Ноги. Ноги! И туфли со сводящим с ума реально порнографическим алым бантиком! Вот на такенной шпильке! Сука… я не мог думать ни о чем, кроме твоих ног! Какие, к херам, репетиции?! Какие «Сергей, встаньте правее», «Сергей, вы загораживаете мне обзор», «Сергей, будьте добры, сделайте шаг назад»?! Ты правильно сказала Жану, я таскался за тобой, как привязанный. Как будто на аркане из твоих чертовых жемчужных нитей! Уже сам себе начинал казаться криповым сталкером!

― Сережа… ― тихо произношу я его имя, не зная, извиниться мне, засмущаться или сказать что-то типа «всегда пожалуйста». Наблюдаю за выражением его лица и с удивлением понимаю, что последнее к нашей ситуации подходит более всего. ― Я и подумать не могла…

― А вот это было последним, всё решающим гвоздем в крышку гроба для моей психики! Ты не рисовалась. Не кокетничала. Не производила впечатление. Даже не думала о том, как ты выглядишь. Чтó ты сейчас сказала? «Я и подумать не могла». Вот оно! Вот! Эти твои платья ― короткие, длинные, странно-красивые, просто странные, большинство как будто из другой эпохи… эпохи, которая существовала исключительно в твоем воображении! ― все они были твоей второй кожей, продолжением тебя, насколько бы вычурными они ни смотрелись, они никогда не выглядели несуразными или смешными. Ты была и есть настоящая. Совершенная. Вся. До кончиков ногтей. И даже то, что ты не пользуешься ярким лаком, не клеишь реснички, как девяносто девять процентов женщин и девушек в универе… даже это сводило меня с ума! Как точно у твоего Блока: «В моей душе лежит сокровище, и ключ поручен только мне!» Я не знаю, чтó видели другие. Только не смейся, но для меня ты была божеством, всамделишным, универ ― храмом, аудитории, в которые ты заходила ― алтарными комнатами. Тебе смешно? А я, Оля, на тебя молился. Ты же смотрела куда-то сквозь меня, словно находилась не в душной аудитории среди скучающих малолеток, а где-то далеко ― в своем загадочном прошлом, в недостижимом и непостижимом для меня будущем. «И вижу берег очарованный и очарованную даль». Какая же жиза, гори твой гребаный Блок в аду! Чертова жиза… Как я мечтал один разок взглянуть на мир твоими глазами! Понять, чему ты улыбаешься. Чтó тебя радует, чтó бесит, где ты находишься, когда твой взгляд устремляется в никуда?! Приоткрыть хотя бы одну из покрывающих твое лицо бесконечных слоев видимых лишь моему глазу вуалей! Знаешь, какой я придурок?! Я читал почти все книги, о которых ты говорила на парах. О которых только упоминала. Тайком от братанов таскался в библиотеку. Мне верилось, что, прочитай я все эти книги, смогу влезть тебе в голову. Разгадать хоть какую-то загадку! Но хрен там плавал! Нет и нет. Нет, нет, нет, нет. Рёбаный йод, рос лишь мой словарный запас. Оля, ни черта я не приблизился к разгадке! Я увязал всё глубже. Запутывался. Узнал, что такое будуар, чем сажень отличается от вершка, начал обращаться к друзьям словами «сударь» и «ваше благородие», а к гардеробщице ― не иначе, как «матушка». Даже книжку себе скачал «Что непонятно у классиков». Так мне мечталось тебя разгадать. Но нет. Нет, нет и нет. «Нет» ― это, кажется, про всю мою ублюдочную жизнь! Поэтому я не удивлялся твоим отказам. Но не мог с ними смириться. Несколько раз на дню ты говорила мне «нет», а я не мог, да даже и не пытался послать к такой-то матери свое наваждение! Потому что твой образ меня преследовал ― днем, ночью, во сне, наяву! Запах твоих волос, аромат духов, глаза Снегурочки из единственной нестрашной сказки моего детства ― уже вовсе не ледяные, скорее любопытные, внимательные, как будто проверяющие, сколько я продержусь, не сбегу ли, хватит ли мне характера взять тебя измором, остаться, несмотря на все отказы. Несколько раз с твоих губ почти слетело заветное «да». Но, сука, ты не была бы Ольгой Анваровной, если бы не свела меня с ума окончательно и бесповоротно! Ты повторяла: «нет», «нет», «нет», словно сломанный автоответчик. «Нет» ― и прикусывала нижнюю губу. «Нет» ― и высоко вздергивала брови. «Нет» ― и не просто улыбалась, смеялась своим переливчатым, как говорит твой Жан, смехом. Смеялась без издевки, с долей сожаления, будто и сама устала от невозможности произнести «да». А я, поверишь, ждал каждое произнесенное тобой «нет». Жадно ловил, словно ловец жемчуга свое вожделенное сокровище! Ждал и не спускал глаз с твоего лица! Как будто под трипом, наслаждался твоей красотой и неподражаемой мимикой! А чтó ты творила со мной на репетициях! Ты говорила: «Сергей». Бросала на меня быстрый взгляд исподлобья ― тяжелый-тяжелый, как и весь твой образ, абсолютно, катастрофически неподъемный для двадцатитрехлетнего студента из убитой пятиэтажки на самом краю Промышленного района. Продолжала: «Подойдите ко мне. Выпрямите спину. Пожалуйста, вы сутулитесь, как Иисус! Да что же это? Бога ради, вы же на театральных подмостках!» Я смотрел на тебя, терялся и половины тобой сказанного не понимал, а ты говорила: «Сергей, я не укушу, будьте добры, сделайте еще шаг», ― словно закидывала удочку. Чуть улыбалась, буквально уголком губ ― и я с радостью жадно заглатывал вместе с крючком предложенную наживку. «Если хотите казаться увереннее на сцене, расслабьте пресс», ― подсекала ты, опуская ладонь мне на живот. Знала, чтó со мной делают твои прикосновения, но и не думала останавливать пытку. Самую сладкую пытку на свете… Затем ты дергала удочку вверх, а я болтался на леске ― взмокший от волнения ― словно и вправду ты выудила меня из воды ― красный, растерянный, но, рёбаный йод, какой же счастливый! «Сергей, выдохните и положите руки мне на плечи. А теперь не опускайте взгляд и произносите текст. Постарайтесь пять минут не сутулиться и помните о дыхании!» И я… прости за банальность, но не могу подобрать сравнения удачней, потому что иногда самое тупенькое, простенькое, самое банальное ― единственно правильное, подходящее. Я поднимал на тебя взгляд и утопал в зеленых омутах, опускался на такие глубины, куда невозможно погрузиться даже с аквалангом, где от давления буквально взрывается голова! Стоял, таращился на тебя и молчал до тех пор, пока все вокруг, начиная с тебя как зачинщицы не начинали в голос смеяться над моей придурковатой застенчивостью. Какой же жестокой ты умеешь быть, Ольга Анваровна!

― Пожалуйста, напиши мне песню, ― очарованная образностью его речи, удивив саму себя и усилием воли закрыв глаза на трижды повторенное режущее слух необъяснимое «рёбаный йод», прошу я, и он кивает ― без паузы, до торжественности серьезный, сосредоточенный и, кажется, немного смущенный.

― Олечка, всё будет, ― на выдохе клянется мне он, опускается передо мной на корточки, одной рукой обнимает мои колени, а другую поднимает вверх, и я с изумлением обнаруживаю зажатый в его ладони миниатюрный ― не больше его указательного пальца ― подснежник.

― Красная книга. Я знаю, ― приподняв голову, произносит Сережа, по давней привычке не сводя пытливых, невообразимо красивых глаз с моего лица. ― Но не смог удержаться. Оля. Мы дожили до весны. Не календарной. Всамделишной.

От его слов, интонаций и взгляда у меня перехватывает дыхание. Одновременно хочется и смеяться, и плакать, но я справляюсь с волнением и принимаю из рук «таки взявшего меня измором» моего мальчика-мужчины крохотный символ обновления и продолжения жизни. Преодолеваю соблазн снизить градус заданной Сережей пронзительной серьезности, по-черному отшутившись, что весна не равняется свободе, а сжечь тело и отрубленную голову моим палачам будет гораздо удобнее на мягкой весенней травке, нежели по колено утопая в сугробах, и тихим, чуть подрагивающим голосом говорю:

― Я дожила до весны только благодаря вам. Мы дожили, ― взяв его руку, я тяну ее вверх и прижимаю к своему животу. ― Только сейчас я понимаю, какой была дурой, что без сопротивления пошла с хранителями. Сознаю, чем, точнее кем рисковала.

― Ты привыкла полагаться только на себя, ― так же без улыбки отвечает Сережа и крепче прижимает ладонь к моему животу. ― И я понимаю. Жан не плохой человек… вампир, но он точно не тот, на кого ты могла рассчитывать. Мы много разговаривали с ним о том дне. Он сказал, что не испугался ваших хранителей. Так же, как и ты, он следовал правилам. Нарушил закон ― понеси наказание. Он подчинился, как привык, облеченным властью. И вот тут мы с ним принципиально расходимся, Оля. Для меня на первом месте всегда была и будешь ты. Ты и наша дочка. Понимаешь? Пока мое сердце бьется, я тебя не отдам. Никому, ни за что! Ни полиции, ни вашими хранителям, ни президенту, ни Господу Богу! Чтó бы ты ни сотворила. Убей у меня на глазах котенка, и я буду на твоей стороне.

― А чтобы ты оставался на моей стороне, котят обязательно убивать? Или котята ― атрибут, не подлежащий изменениям? ― До слез растроганная признаниями Сережи, я неуклюже пытаюсь пошутить, но на последнем слове всхлипываю и прячу лицо у него на плече. Чтобы сохранить равновесие, он крепче обнимает мои колени и, следуя моему примеру, такой же неловкой шуткой маскирует весомость и значимость своего признания.

― Можешь убивать кого угодно, ― выдыхает он мне в волосы, ― кроме себя. Вот этого я тебе точно никогда не прощу!

Вопреки стараниям Сережи, я всхлипываю еще громче и, обхватив его плечи руками, с силой тяну на себя. Плáчу почти навзрыд ― то ли от счастья, то ли от облегчения, то ли от страха, на удивление не понимаю своих эмоций и даже не предпринимаю попыток вычленить хотя бы одну из них и самой себе объяснить, почему и откуда она взялась.

― Олечка, мы оба сейчас упадем, ― мягко говорит мне Сережа, продержавшись в крайне неудобной и шаткой позе добрых пять или семь минут. Со смущенным смешком я разжимаю объятия и резко подаюсь назад.

― Спасибо. ― Я растягиваю губы в улыбке и прикасаюсь подушечками пальцев к нежному лепестку подаренного мне цветка.

― С Восьмым марта, любимая, ― произносит он, большими шершавыми ладонями обтирает от слез мое лицо, берет мою правую руку, с горделивой нежностью рассматривает обручальное колечко на безымянном пальце, а затем подносит к губам и целует в раскрытую ладонь. Без спроса снова дотрагивается до моего живота и, заметно стесняясь, добавляет, ― и ее тоже, нашу малышку. Она ведь девочка. С праздником.

«Какой ты смешной», ― хочу сказать я, но до боли прикусываю нижнюю губу, боясь ненароком его обидеть. Таким уязвимым выглядит он в своей трогательной искренности.

― Оля, а почему «сутулишься, как Иисус»? ― наконец поднявшись на ноги и украдкой смахнув со щеки нечаянную слезинку, подчеркнуто равнодушным тоном спрашивает Сережа. ― Что-то на библейском?

― Что-то на литературном, ― в тон ему откликаюсь я. ― Ты вряд ли читал. Есть такая повесть, «Иуда Искариот».

― Читал! Ты ее нам давала! ― с детским восторгом вскрикивает он, и мне стóит усилий сдержать улыбку. Не собираюсь развивать тему, как не хочу посвящать Сережу в детали своего знакомства с автором повести⁽³⁾. Аккуратно я кладу подснежник на крышку пианино и, обернувшись к своему поцелованному Небом талантливому мальчику, хитро прищуриваюсь.

― Тебе не кажется, что такого малюсенького цветочка мало для столь масштабного и значимого события, как целый Международный женский день?

― Вообще-то, Оля, я подарил тебе кольцо, ― с некоторой опаской отвечает Сережа, откровенно стараясь прочитать, чтó я задумала, по выражению моего лица.

― Это было вчера. И кольцо ― обручальное. То есть ты не дарил его на праздник. Просто сделал мне предложение!

― Просто сделал предложение, ― эхом повторяет он, качает головой и смеется, очевидно догадавшись, о чем я собираюсь его просить. ― Оля, опять? Понимаю, что сам виноват. Что с этого начался наш с тобой роман. Но, Оль? Может, какую другую? В моем репертуаре полно каверов. Правда, я не собираюсь травмировать тебя своей музыкой.

Картинно приложив руки к своему животу, я напускаю на себя вид капризной беременной женщины, отчасти признавая, что искомый образ не требует от меня особого притворства.

― А если я хочу про ленту? ― Я снова прикусывая нижнюю губу, пытаясь придать лицу томное выражение.

― В тысячный раз про ленту! И в тысячный раз я говорю тебе, что песня совсем о другом! ― с наигранным раздражением проговаривает Сережа и лукаво подмигивает. ― Принести гитару?

― Неееет, ― протяжно тяну я и с театральным поклоном уступаю ему свое место. ― Знаю, что на «пианине» ты не любишь. Но мне нравится. И мне хочется. Один раз можно меня побаловать?!

― Один раз? ― воздевает он очи к выбеленному потолку, но покорно усаживается на освободившийся крутящийся стул. ― Я не «не люблю», я плохо играю.

― Но хорошо подбираешь мелодии. Этого достаточно! ― безапелляционно подвожу я итог пререканиям и, предварительно убедившись в стойкости конструкции, кладу руки на крышку и всем телом облокачиваюсь на инструмент.

― Оленька, песня про ленту. Для тебя. С праздником! ― проникновенным голосом объявляет Сережа и в следующее мгновение берет первые аккорды, «спотыкается» уже на третьем, но выправляется и вполне уверенно наигрывает для меня мелодию песни, которую мы с полным правом можем назвать «нашей». Прикрыв глаза от удовольствия, экзальтированно я вбираю в себя слова песни, которую не желаю слышать ни в чьем другом исполнении! Никто и никогда не сможет спеть «Мой рок-н-ролл»⁽⁴⁾ так, как поет ее для меня Сережа! Стихотворные строфы в его исполнении обретают иной, не заложенный авторами песни смысл, понятный лишь нам двоим ― профессору и ее студенту. Милые, раскрытые нами лексические «фишечки», как назвал их Сережа, которыми мы не стали делиться с читателями в финальной версии подготовленной нами статьи. Приберегли для себя. Можно сказать, для личного пользования. Как то ли пошутил, то ли на полном серьезе сказал Сережа, вырезая из текста два абзаца, посвященные песне, «человечество не готово и не заслужило».

С каждым следующим словом голос Сережи обретает силу, мелодия, заструившаяся из-под его пальцев, убыстряется, звучит уверенно, одновременно звонко и нежно, он почти перестает «спотыкаться» на сложных аккордах, плавно переходит ко второму куплету, когда дверь библиотеки распахивается буквально «с ноги» и, увы, не под порывом ветра, на что я не успеваю понадеяться, несмотря на то, что стою́ к двери спиной. Иногда вампирское обоняние и чутье ― не дар, а проклятие. Я почувствовала приближение Жана за минуту до того, как он безжалостно к чертям разнес наш с Сережей трогательный и душевный тет-а-тет.

― Всем добрый вечер! ― вежливо раскланивается вошедший Жан, осторожно пристраивает на столик перед облюбованным мной диваном нагруженный снедью и вазочкой с белыми тюльпанами поднос и поворачивается к замолчавшему после его появления Сереже. ― Сергей, мои аплодисменты! И не только за исполнение! Оля слушает что-то современное! Ты сотворил чудо! Бóльшего консерватора свет не видывал! Представь себе, для нее Вертинский ― современный шансонье. Именно «шансонье», ты не ослышался, милый Серж. И Оленьке глубоко плевать, что это слово вышло из моды и употребления… лет сорок назад? Сережа не подскажет, ему до сорока еще плыть и плыть!

― Остроумный наш! ― приторным голоском говорю я и, отойдя от пианино, нарочито скучающим взглядом изучаю содержимое подноса. ― Предлагаешь отметить праздник?..

Вдруг осененная идеей, я не успеваю поблагодарить Жана за принесенный букет и коротко, но громко вскрикиваю, заставив обоих мужчин подскочить на месте.

― Ой, Жан! А можно я к твоим цветам…?

Споро я возвращаюсь к инструменту, бережно беру в руки презент Сережи и, с трудом удержав себя от использования сверхскорости дабы не пугать Сережу, медленно подхожу к подносу и аккуратно вставляю его подснежник в принесенный Жаном букет ― так, чтобы стебелек дотягивался до воды.

― Оленька, это твои цветы. Можешь распоряжаться ими, как душеньке угодно. Хоть скорми несуществующей скотине, ― отвечает Жан, с долей высокомерия покосившись на Сережин подснежник, но, хвала Небесам, предпочтя не комментировать ни сам подарок, ни мой поступок. ― Желтые тюльпаны ― вестники разлуки. А белые… очень похожи на цветок, который тебе уже подарили. Вот такой гармоничный белоснежный букет у нас получился! Знак наконец-то вступившей в свои права весны. С праздником! Ты его не жалуешь, но тем не менее.

― Жан, спасибо, ― несколько напряженно, не глядя на него, говорю я, безуспешно пытаюсь вызвать ответную улыбку на непроницаемом лице Сережи и быстро сдаюсь. ― Жан, я благодарна тебе, что ты… не знаю, хотел организовать для нас… праздник? Но мы с Сережей собирались провести немного времени наедине и…

― И ты отошлешь меня проводить праздничный вечер в одиночестве?! ― искренне, как умеет, изумляется Жан и делает настолько умильно-жалостливое лицо, что, прекрасно отдавая себе отчет в том, что он говорит несерьезно, я ощущаю, как к щекам приливает румянец смущения, а сердце сжимается от самого настоящего, совсем не притворного сострадания. На самом деле я вовсе не хочу, чтобы он проводил вечер один, неважно ― праздничный или нет. Он слишком дорог мне, чтобы быть по отношению к нему настолько сукой.

― Господи, сядь уже и замолчи! ― первым не выдерживает Сережа, который вслед за Жаном научился читать по моему лицу, как в открытой книге, и взмахивает рукой, указывая Жану на свободный диван. ― Я допою для Оли песню, потому что она меня попросила. А потом сядем и все вместе поужинаем. В конце концов, это Олин день, а я меньше всего на свете хотел бы ее огорчить. Не только сегодня.

Последнюю фразу он произносит с таким напором, что Жан почитает за благо не спорить, послушно опускается на диван и дергает меня за рукав блузки, чтобы я села рядом. Уверенная, что мне не удастся ни расслабиться, ни забыться, уже с первых тактов я удивленно ловлю себя на мысли, как мне хорошо с ними двумя. Начав с начала, Сережа проникновенно пропевает слова моей любимой песни «про ленту», и, заслушавшись, я опускаю голову на плечо Жана и закрываю глаза. Музыка и красивый, проникновенный Сережин голос творят чудеса ― вновь я будто воспаряю над собственным телом, становлюсь невесомой, чувствую себя необъяснимо и непередаваемо счастливой.

Вполуха я прислушиваюсь к словам песни, и присутствие Жана совершает в моем сознании настоящий маленький переворот: внезапно я понимаю, кому более всего подходит «наша» с Сережей песня ― вечно неприкаянному моему бывшему.

…На наших лицах без ответа

Лишь только отблески рассвета

Того, где ты меня не ждешь…

Если бы в наших жизнях не случился Сережа, если бы хранители насильственным способом не заставили нас полностью изменить их уклад, если бы мы не оказались здесь ― отрезанные от мира и цивилизации… чтó нас связывало бы тогда? Редкие мои приходы под предлогом «разжиться кровью» ― чаще в больницу, реже домой. Их просьбы, всё более и более сходящие на нет, применить мой дар во благо «семьи», частью которой я давно перестала себя ощущать. Как долго я продолжала бы его ждать? Сколько лет, а скорее, месяцев или недель, мое ожидание продолжало бы иметь для него значение? «Дорога ― мой дом, и для любви это не место», ― поет мне Сережа, и по моему позвоночнику вверх поднимается волна леденящего ужаса. Украдкой, не открывая глаз, я нахожу и крепко сжимаю ладонь Жана. Я не хочу узнать себя в героине песни, отказываюсь блуждать в заведомо обреченных поисках несчастной, принесенной в жертву нежеланию идти на компромисс, вовремя извиниться и отставить гордыню любви. Никогда-никогда не хочу потерять мужчину всей своей жизни. Чтобы жить, дышать, просыпаться по утрам, мне нужна любовь моего Жана. Необходимо чувствовать его руку. Мне недостаточно, чтобы он просто «где-то был», существовал в своей параллельной моей жизни. Он нужен мне здесь, сейчас ― не как врач, не как друг, не как вечно обиженный на меня «бывший муж».

Открыв глаза, я выжидаю момент, когда Сережа полностью сосредотачивается на клавишах моего алого франкенштейна, дергаю Жана за подбородок к себе и быстро, но с чувством целую в губы. Жду удивленный, может быть, раздраженный взгляд, но не встречаю в его глазах ничего, кроме понимания. Слова песни затронули не только меня. В глазах Жана я вижу ту же тоску и то же непринятие самой возможности нашего расставания. Их, и правда, на нашем веку было более чем достаточно.

― Оля, ― одними губами, бесшумно произносит он, и сами собой мои губы расплываются в ответной счастливой улыбке.

― Дорогие мои, концерт немного так кончился! ― Голос Сережи едва не заставляет меня подпрыгнуть от неожиданности. Смущенная, я поворачиваюсь к нему и натыкаюсь на снисходительную улыбку, адресованную Жану. ― Я бы очень хотел, чтобы ты не приходил сегодня. Но… потом я отведу ее в спальню, а всё, что останется тебе, пожелать нам доброй, но не спокойной ночи.

― А я хотел бы, чтобы ты не приходил никогда, ― так же мягко улыбается ему Жан и не позволяет мне высвободить руку из своей ладони. ― Но да, Сережа. Сегодня в спальню ее отведешь ты. К сожалению, я не страдаю склерозом. Я помню и наш договор, и что я тебе обещал.

― Мальчики, а никто не хочет поинтересоваться, чего бы хотела я? Быть может, мы продолжим наш праздничный концерт несколько в ином ключе? Сделаем из него… ― приложив усилие, я вырываю ладонь из пальцев Жана и поднимаюсь на ноги, ― что-то вроде концерта по заявкам. Я не заказывала вашей ссоры. Но вот от еще одного номера художественной самодеятельности не откажусь. Сережа, профессионалы могут уступить место любителям. А в репертуаре любителей, надо думать, тоже найдется кое-что мной любимое.

― Оля, нет, ― Жан вновь понимает меня без пояснений, а Сережа, встрепенувшись, поднимает на нас заинтересованный взгляд.

― А почему я так уверен, что «Оля ― да»? ― ни к кому не обращаясь, задает он вопрос и, подойдя ко мне, демонстративно водружает руку на мои плечи. ― Я знаю этот взгляд. Если ты сейчас не попросишь его спеть, причем что-то, чтó когда-то считалось его короночкой, я уступлю Жану свою очередь!

― Сережа, ― самым нежным тоном, на который способна, говорю я и движением плеча сбрасываю его руку, ― еще раз скажешь что-то про «очередь» или «уступлю Жану», я сотру тебе память и отправлю обратно в Смоленск, причем без машины.

― Не отправишь, Оленька, ― с уверенностью возражает он и, притянув меня к себе, целует в лоб. ― Только не отца своего ребенка. Только не в руки этим вашим ополоумевшим хранителям. Но прости, ладно? Если ты захочешь, можешь провести эту ночь одна. Плевать на спор. Я просто не хотел, чтобы тебе снились кошмары…

― Кошмаров не будет, Сережа, ― объявляет Жан и, обойдя нас, с высоко поднятой головой усаживается за инструмент. С показным усердием разминает пальцы и опускает их на клавиатуру, горделиво взяв первый неудачный аккорд. Следующий аккорд звучит так же неблагозвучно, Жан откашливается и как ни в чем не бывало кивает нам с Сережей. ― Пою я скверно. Играю и того хуже. Но не могу не исполнить негласную просьбу дамы. Олюшка, когда будешь смеяться, не сдерживай себя. Позитивные эмоции полезны и тебе, и твоей лялечке.

― О боже, ― широко распахнув глаза, я приближаюсь к Жану, не в силах поверить в то, что он делает, ― ты серьезно? Про глаза? Ты помнишь, как я смеялась, когда ты исполнял ее в последний раз?!

― Нашей Оленьке, Сережа, катастрофически недостает чувства такта, ― произносит Жан и «деревянными» пальцами неловко пробегается по клавишам. ― Я спел ей, желая спасти наш брак. Это было в конце двадцатых, так, Оленька? Сто лет назад. А она, вместо того чтобы проникнуться раскаяньем и любовью, буквально каталась по полу от смеха. Это не «Би-2», но весьма достойный русский романс. Сережа, рассмеешься, и я уговорю Олю пустить меня к вам на ночь.

― Пожалуйста, не пугай меня! Меня достаточно напугали выражения ваших лиц! ― просит Сережа и, взяв за руку, увлекает меня обратно в «партер» на пустующий диван.

Долго и медленно Жан отыгрывает проигрыш, очевидно вспоминая мелодию и слова некогда любимой нами песни, которая на самом деле не один раз спасала наш брак. Снова откашливается и, смерив нас с Сережей надменным взглядом, начинает петь, нещадно перевирая текст и не попав, кажется, ни в одну ноту.

― Мне хочется хоть раз, еще лишь раз поверить, мне всё равно, поверь, что сбудется потом; любовь нельзя понять, любовь нельзя измерить, ведь там, на дне души, как в омуте речном, ― благополучно завершив первый куплет⁽⁵⁾, Жан оценивающе поглядывает то на меня, то на уткнувшегося мне в плечо, только что не подвывающего от смеха Сережу.

Честно я пытаюсь проникнуться когда-то трогающими меня до глубины души словами действительно прекрасного старинного русского романса… но «ломаюсь» уже на припеве и прячу мокрое от слез лицо в коленях Сережи. От хохота сводит скулы, я не хочу, но вслушиваюсь в пропеваемые Жаном строфы и волей-неволей вспоминаю случившуюся катастрофу «местячкового» масштаба по завершении того, самого первого «концерта», о котором поведал Сереже мой в то время далеко еще не бывший муж.

Согласно тогдашней своей легенде, дед заведовал домом культуры и пионерии, благодаря чему сменил привычный образ «старичка-лесовичка из народа» на вполне современного и деловитого чиновника, забросил на дальние полки картуз, нацепил красноармейскую буденовку и с рвением принялся насаждать во вверенном ему здании коммунистическое «разумное, доброе, вечное», организуя выступления рабочих самых разных специальностей и талантов, а также повязавших красный галстук подростков. Нам с Жаном категорически запрещалось посещать сие культурное заведение, однако мой муж отлично знал, где дед прячет ключи, а мне ничего не стоило убедить дворника пропустить нас во двор и здание. Моя страсть к посещению перекрашенной в отвратительный голубой цвет бывшей усадьбы наших с Жаном соседей по дореволюционному прошлому объяснялась легко и просто: посреди актового ― бывшего бального ― зала, как и годы назад, стоял оставленный бежавшими за границу хозяевами массивный рояль из красного дерева. Ночь за ночью пробирались мы в дедову вотчину, я играла, Жан слушал, лишь иногда требуя уступить ему место. В ту ночь, о которой напомнил Жан, между нами случилась премерзкая ссора ― увы, одна из бесконечного множества ей подобных. В сердцах он хлопнул дверью и отсутствовал не меньше трех часов, явившись домой ближе к рассвету. Комнатушка, в которой мы с ним ютились, находилась на первом этаже, и когда Жан в начале четвертого постучал в окно, от облегчения, что на этот раз он вернулся ко мне, я едва не расплакалась. Угроза расставания вот уже много лет висела надо мной дамокловым мечом. Расставания я страшилась более, чем когда-либо боялась за свою жизнь. Так хотела удержать Жана, сохранить брак, сберечь наши чувства, что своими неуклюжими стараниями закапывала их всё глубже и глубже. Вцепилась в мужа мертвой хваткой, но вместо того, чтобы, следуя заветам женской мудрости, завлечь его лаской и нежностью, от души впивалась зубами в протянутую мне ладонь.

Выглянув в окно на стук Жана, я увидела, как он с очаровательной улыбкой потрясает своим трофеем ― внушительной связкой дедовых ключей, кивнула ему и, торопливо впрыгнув в туфли, с разбега влетела в липкие объятия душной летней ночи. Остановившись перед Жаном, робко я подняла на него глаза и просияла, когда он широко развел руки в стороны. «Люблю тебя», ― прошептал он мне в волосы, крепко обнял и закружил так, что у меня в ушах засвистел ветер. Наплевав на еще один дедов запрет, на сверхскорости, рука в руке пронеслись мы по темным безлюдным улицам. Привычно и быстро я отправила сторожа спать в сторожку. Жан со знанием дела один за другим выудил из связки нужные ключи. Добравшись наконец до нашей цели из красного дерева, мой муж попросил у меня разрешения первым занять скрипучую колченогую табуретку, поставленную дедом перед роялем. «Когда он уже перестанет беречь и прятать нормальную мебель?!» ― в сердцах бросил Жан и с громким стуком откинул деревянную крышку.

Конечно же, я слышала исполненный им романс раньше, но пропетые любимым супругом рифмованные строки о доведших его до безумия зеленых глазах вызвали во мне прилив настолько яркого, ничем не разбавленного восторга, что, не дослушав песню, я буквально рухнула в руки опешившего от внезапности «нападения» Жана. Не заботясь о сохранности казенного инструмента, Жан приподнял меня и усадил на горестно отозвавшуюся протяжными неблагозвучными аккордами клавиатуру. Разомлевшая от поцелуев, на пике наслаждения откинулась я на спинку рояля и, конечно же, старое дерево не выдержало давления и ритмичных толчков. Обрушившись на пол вместе с обратившимся в рухлядь драгоценным дедовым «струментом», мы с Жаном смеялись до слез и желудочных колик. Он безбожно наврал Сереже ― то, самое первое его исполнение «Твоих зеленых глаз» вовсе не рассмешило меня, а влюбило в него еще сильнее, хотя мне наивно верилось, что это физически невозможно. Мне, боготворившей своего мужа, для счастья достаточно было его улыбки. Но он спел для меня и обо мне, и от щемящей радости на какое-то время я буквально забыла, как нужно дышать.

Утром мы явились к деду с повинной. Оглядев наши довольные, без тени раскаяния лица, тот хмыкнул, крякнул, смачно плюнул на пол и, молча отобрав у Жана ключи, хлопнул дверью. «Твои глаза зеленые», ― прошептал мне на ухо Жан, и так же, как ночью, неодолимая сила швырнула меня в его объятия. Вернувшийся за забытой на кухне буденовкой дед застукал нас на собственном обеденном столе и от души пожелал нам обоим сдохнуть самой долгой и мучительной смертью. Столько, сколько мы смеялись в ту ночь и весь последующий день, мне кажется, мы не смеялись никогда за всю нашу долгую совместную и раздельную жизнь ― ни до, ни после.

― Твои глаза зеленые, твои слова обманные, и эта песня звонкая свели меня с ума! ― самозабвенно, ускорившись до залихватской цыганщины, допевает Жан, смотрит на нас с Сережей, хохочущих едва не до поросячьего визга, несколько раз смаргивает и неожиданно сам роняет голову на руки, выжав из пианино жуткую громогласную какофонию и буквально подвывая от смеха.

― Жан, какого черта ты решил нас свести в могилу?! ― спустя пять-десять минут, безуспешных попыток успокоиться, удается выговорить мне. Размазывая по лицу косметику, я утираю слезы, но вновь впадаю в смеховую истерику, куда вслед за мной тут же проваливаются и оба мужчины.

Первым берет себя в руки зачинщик сего безобразия. Несколько раз Жан глубоко вдыхает и выдыхает, крепко зажмуривается, громко втягивает носом воздух и наконец поднимается с крутящегося стула.

― Что ж, ― заметно охрипшим после смеха и громогласного пения голосом произносит он, ― продолжим концерт по заявкам. Прилюдно спеть Олю не заставить даже под пытками. По логике вещей, я должен бы попросить, чтобы ты нам сыграла. Так сказать, наглядно продемонстрировала нам с Сережей, что деньги на «струмент», как, помнишь, говорил наш дедуля, были потрачены не зря. Но, как вы знаете, логика у меня особая, поэтому попрошу я тебя о другом. Так сказать, в счет благодарности за то, что поднял вам настроение. Сережа, ты не считаешь, что Оля задолжала мне танец? В прошлый «салонный» вечер свою порцию удовольствий получил только ты.

Не дожидаясь ответа Сережи и каких-либо действий с моей стороны, Жан наклоняется и за руку бесцеремонно дергает меня на себя. Охнув от неожиданности, я оказываюсь вплотную прижата к телу бывшего своего супруга на глазах человека, который прошлым вечером надел мне на палец обручальное кольцо. Не успеваю скосить глаза на Сережу, как Жан, обхватив за талию, подхватывает меня и принимается кружить ― так, что мои ноги отрываются от пола, а в ушах, как почти сто лет назад, начинает свистеть ветер. Я крепко цепляюсь за его плечи и прикусываю губу, чтобы подавить восторженный вскрик. Сереже вовсе не нужно знать, как я обожала и, судя по всему, продолжаю сходить с ума по такому Жану ― легкому, веселому, способному рассмешить меня до слез простой гримасой, самой глупой шуткой, ни капельки не смешными историями. Этот Жан, в отличие от привычного саркастичного скептика и циника, был готов на любые безумства, чтобы услышать мой смех. Он пел, сочинял для меня стихи, вовлекал в дикие несуразные пляски, подхватывал на руки и кружил, кружил, кружил, пока, чуть живая от хохота, я не принималась молить его о пощаде.

Как давно я не видела своего мужчину таким, пытаюсь вспомнить я, когда он опускает меня на пол и, не выпуская из объятий, напевая под нос нечто, отдаленно напоминающее мелодию вальса, воспроизводит несколько далеко не элегантных танцевальных па.

― Я не вальсирую столь виртуозно, как твой будущий муж, но тоже что-то могу. Обещаю, что не отдавлю тебе ноги, ― продолжает Жан и вновь заходится от смеха, в следующее же мгновение нарушив данное обещание ― вовсе не виртуозно наступив мне на ногу.

― Жан! ― изо всех сил кусая губы, чтобы ненароком не поддержать необъяснимое его веселье, прошу я. ― Хватит, пожалуйста! Это похоже на что-угодно, только не на вальс!

― Оленька, я просто пошутил, ― на удивление легко, отступает он, разжимает руки и подталкивает меня к пианино. ― Я, правда, хочу, чтобы ты нам сыграла. Давай нашу любимую серенаду. Ту, что была на твоем рингтоне, Сережа.

Резко я оборачиваюсь к последнему и предсказуемо обнаруживаю на его внешне непроницаемом лице признаки старательно подавляемого гнева.

― Шуберт? ― переспрашивает Сережа, и Жан уважительно хмыкает, чем наверняка еще больше выводит того из себя.

― А кто-то что-то говорит про потерянное поколение! ― восклицает он и бесстрашно подсаживается на диван к опасно побледневшему Сереже.

― Оля, сыграй, пожалуйста, что он просит. И я очень хочу поесть и уйти. Простите, если это невежливо, ― откликается Сергей и демонстративно отодвигается от него к самому краю дивана. Медленно я перевожу взгляд с уже открыто раздраженного Сережи на излучающего позитив Жана и вместо того, чтобы огорчиться или рассердиться, сама не понимая почему не могу сдержать счастливую улыбку умиления. Очевидно, им обоим нужно хорошо постараться, чтобы испортить мне вечер.

Довольная, я усаживаюсь за своего франкенштейна и, по примеру Жана, разминаю пальцы. Серенаду, которую он мне «заказал», я могу сыграть сразу после пробуждения, с закрытыми глазами, скорее всего, даже со связанными руками. Эта пьеса ― часть меня, почти два столетия током крови бежит по моим венам; мгновение ― и я вызываю ее в памяти, буквально переполняюсь мелодией, замираю, словно вот-вот расплещу, разбрызгаю ноты вокруг себя, не успев добраться до клавиатуры. Мелодия, как будто просачивается, стекает с подушечек пальцев на бело-черные клавиши, естественно и легко я беру аккорд за аккордом ― бездумно, споро, не замедляясь, чтобы припомнить следующие ноты. Мелодия течет, брызжет, меняется: мажорная восторженность ― светлой грустью и сразу, без предупреждения ― пронзительной любовной тоской. Крепко-крепко я зажмуриваюсь, полностью отдаю себя во власть музыке, самой родной, дорогой и близкой моему сердцу. С этого произведения, миновав обычно обязательный этап с гаммами и детскими пьесами, начала мама мое обучение игре на фортепиано. Невозможно поверить, но я хорошо помню свое маленькое детское отчаяние, когда ― пухлые и короткие ― мои пальчики не могли растянуться достаточно, чтобы воспроизвести вслед материнскими пальцами так красиво звучащий аккорд. Поначалу, как казалось мне, крохе, ― целую вечность, пальцам не хватало гибкости, сил, а мне самой ― терпения. Однако мама вновь и вновь, с неизменной улыбкой подзывала меня к инструменту, и я так же навсегда запомнила пьянящее ощущение восторга, когда впервые мне удалось без ошибок наиграть мелодию любимой маминой музыкальной пьесы.

Почему-то я не рассказывала Жану о том, что изначально три десятилетия моей человеческой жизни шубертовская серенада ассоциировалась у меня отнюдь не с любовными переживаниями, а с маминой улыбкой и ее серебристым, как перезвон колокольчиков, смехом. Я упустила момент, не поняла, как случилось, что именно эта мелодия стала «нашей» с моим загадочным, роковым французом, как будто впитав, вместив в себя все перипетии нашего с ним романа, все страсти, всю испытываемую нами ― а для меня первую в жизни взаимную ― любовь. Когда после обращения, «скоропостижного» венчания и головокружительного медового месяца мы вернулись в мое имение, я всю себя положила на то, чтобы Жан не пожалел о своем решении разделить со мной вечность. Я смотрела сквозь пальцы на всё, что обычно меня раздражало. Улыбалась ему до боли в лицевых мышцах. Ходила на цыпочках, если он дома принимал пациентов или по любой другой причине уединялся у себя в кабинете. В то время, исполненное выпестованного мной умиротворения, Жан часто просил меня «наиграть» ему «ту, нашу с тобой пьеску». Рискуя повалить нас обоих на пол, он, сдвинув меня вперед и едва ли не вплотную придвинув к инструменту, усаживался сзади на мою банкетку, словно таким оригинальным способом собирался сыграть со мной в четыре руки. Впрочем, оба мы хорошо знали, что музицирование ― в одну, две, три или четыре руки отнюдь не входило в его планы. Злополучный «струмент», гибель которого дедуля не мог простить нам вплоть до начала Великой Отечественной, увы, был не первым пострадавшим по нашей вине клавишным инструментом. Настолько катастрофичного ущерба прежде мы, правда, не наносили, но ремонтировать фортепиано нам приходилось не раз, не два и не три. Близко-близко, опаляя щеку жарким дыханием, Жан придвигался ко мне и, заставляя взять первую неверную ноту, прикусывал мочку уха. Я еще пыталась более-менее правильно переставлять пальцы по клавишам, пока губы мужа скользили по моей шее, пальцы приспускали вниз прикрывавшую плечо ткань, но стоило ему сжать ладони на моей груди или, задирая вверх юбку, положить их мне на колени, как я окончательно запутывалась в нотах, не могла сложить пальцы для нужного аккорда и, в последний раз звонко ударив по клавишам, заводила руки назад и с наслаждением присоединялась к затеянной им захватывающей игре. В такие моменты я радовалась, что у нас нет и не будет детей, чью психику мы непременно разрушили бы, застань они хотя бы одну, самую невинную разыгрываемую нами сцену у инструмента. Или на инструменте, думаю я и тут же сбиваюсь с ритма, вспомнив разнообразные вариации тех «на», что практиковали мы с Жаном на заре нашего брака.

― Как ты красиво играешь, ― слышу я у себя за спиной голос Сережи и, вздрогнув от неожиданности, сознаю, насколько глубоко провалилась в воспоминания. Легко и нежно, словно вторя событиям давно минувшего прошлого, его руки скользят по моей шее, опускаются ниже, и я ощущаю, как вплотную, очевидно желая скрыть от нежеланного свидетеля свое возбуждение, Сережа пахом прижимается к моей спине. ― Спасибо, что поставила на меня именно эту мелодию. Я знаю, как ты ее любишь.

Последние слова он выдыхает мне в самое ухо. Невольно с моих губ срывается тихий стон удовольствия, а через мгновение я чувствую на своей коже прикосновение еще одной, третьей ладони. Они с Жаном совершенно точно не собираются предложить мне сыграть ни в четыре, ни в шесть рук, думаю я и усилием воли заставляю себя не останавливаться, внутренне готовая отреагировать, как только ситуация окончательно выйдет из-под контроля.

― Молодо-зелено, ― пренебрежительно сетует Жан, и ― я не верю, что он делает это взаправду ― бедром отодвигает Сережу в сторону, чтобы продемонстрировать, как следует правильно взаимодействовать с музицирующей по твоей просьбе женщиной.

Я понятия не имею, уместно ли продолжать играть, но почитаю за благо, что у меня есть, чем занять руки, и возможность сделать вид, что я не участвую в устроенном за моей спиной странном сексуальном противоборстве.

Как когда-то, сдвинув на самый краешек крутящегося стула, Жан усаживается позади меня, выверенными векáми практики движениями проводит руками по моему телу и крепко прижимает к себе. Когда его губы, по традиции, приникают к моей шее, до меня доходит, как глупо выглядят мои попытки придать происходящему частичку нормальности, и я безвольно роняю руки себе на колени.

― Мальчик, учись, пока я жив, ― сдавленным голосом говорит Жан, а его ладони по-хозяйски ныряют под мою свободного кроя блузку.

― Так уж и мальчик? ― слышу я полный сарказма, интонационно точь-в-точь напоминающий подачу Жана, вопрос Сережи, и без паузы, спроса или предупреждения, запустив пальцы в мои распущенные по плечам волосы, он тянет мою голову назад, разворачивает к себе и накрывает губы поцелуем, за который меня охватывает самая настоящая «профессорская» гордость. Если мой любимый способный студент и не зазубрил назубок основные принципы русской орфографии, то иного рода зачет Сереженька без сомнений сдал бы на отлично. «Ну, чему-то мне удалось его научить», ― думаю я, машинально завожу одну руку назад, опустив на бедро бывшего мужа, а вторую поднимаю и переплетаю с пальцами Сережи, запутавшимися в моих волосах. Чувствую, как ладонь Жана пробирается под тонкую ткань моего бюстгальтера, губы Сережи перемещаются обратно к моему уху, и в тот же момент резко, жадно ловя широко открытым ртом воздух ― словно всплыла с большой глубины ― прихожу в себя.

Неуклюже барахтаясь в попытках подняться на ноги, я стряхиваю с себя, отталкиваю прочь руки, руки, руки ― на испытываемом адреналине мне чудится, что их много больше физиологически обусловленных четырех, высвобождаюсь из объятий, вскакиваю, с оглушительными, режущими слух звуками задеваю клавиши пианино и, отступая, только чудом не опрокидываю инструмент на пол.

«Вы с ума посходили?» ― хочу спросить я, но не могу выговорить ни слова, как будто мои губы опечатали печатью молчания. Ошалело, все трое, мы переглядываемся, и, резко отведя глаза в стороны, старательно делаем вид, что не замечаем эрекцию у обоих мужчин и размазанную по лицу Сережи помаду. Маленькими шажочками, более не поворачиваясь к ним спиной, я отхожу к дивану и, склонившись над подносом, чуть подрагивающими руками наливаю себе крови из хрустального графина.

― Ваше здоровье! ― сама не зная зачем, провозглашаю я тост и в несколько глотков осушаю наполненный до самой кромки бокал. В этот раз я не стесняюсь Сережи и с удовольствием скалю клыки в сторону вновь зачарованно уставившихся на меня мужчин. ― Что ж… сегодня вы не обещали мне праздник, поэтому без претензий! Никаких сюрпризов. Жан знает, как я ненавижу этот день. Потому ничего хорошего от него и не ждала. Впрочем, такого не ждала тоже. По какой-то причине ― вот я дура! ― мне не приходило в голову, что со мной в принципе может случиться что-то похожее. Но, сука, да! С кем, если не со мной?!

― Олечка… ― начинает было Сережа, но не находится с продолжением. Его большие несчастные глаза взирают на меня с такой безнадежной тоской, словно он всерьез ожидает, что вот-вот его навсегда отлучат и от тела, и от дома, заранее лишат родительских прав, отрубят возможности видеться с еще нерожденной дочерью и когда-либо заговаривать со мной или Жаном.

― Сережа, никто не умер, ― быстро, как отрезала, проговариваю я, желая как можно скорее закрыть тему, сделать вид, что ничто и никогда между нами тремя не выходило за рамки, ограниченные приличием… кроме того, что… сука, я сплю с ними обоими! Мысленно чертыхнувшись, я натянуто улыбаюсь помрачневшему Жану и выпаливаю первую пришедшую на ум ерунду. ― Жан, а Сережа не знает, почему мне без проблем можно ничего не дарить на Восьмое марта. Расскажешь официальную версию?

― В 1908 году на Первом всероссийском женском съезде Оля вступила в полемику и проиграла, ― тусклым голосом, словно ученик, заучивший наизусть скучнейший урок, послушно произносит он. ― Олина «Женская прогрессивная партия» утверждала, что у женщин есть один настоящий враг ― мужчина, а коммунистки своим классовым врагом взяли и назвали саму Олю. Александра Коллонтай ― если ты не знаешь, Сережа, в свое время была такая известная большевичка, она же коммунистка ― буквально размазала Олиных товарок. Выкрикнула с трибуны, что никогда у хозяйки и служанки не будет общих интересов, потому что одна из них подлая угнетательница. Конечно же, Оленька не смогла смолчать, но когда толпа занимала сторону феминисток- аристократок? Чтó бы Оля им ни сказала, из ее уст они не услышали бы ничего, кроме вариаций на тему: «Нет хлеба? Покупай пирожные!» Собравшиеся работницы скандировали что-то вроде «смерть буржуям», «власть трудовому народу» или… советам? Какие тогда были лозунги? Понятия не имею, чтó они там скандировали, но факт ― нашей феминистке-аристократке пришлось замолчать, чтобы не быть разорванной разгневанной толпой.

― У Коллонтай была на удивление невкусная кровь. Такая же мутная, как она сама, ― вставляю ремарку я, а Жан усмехается, как будто и не ожидал от меня иного.

― Это официальная версия, ― с еще более унылым, чем у Сережи, выражением лица продолжает он. ― А реальность… Настоящая причина, почему Ольга ненавидит Международный женский день… Много лет назад, в один из праздничных вечеров она увидела, как я поцеловал Анну.

― Вашу Анну? ― встрепенувшись, переспрашивает Сережа и переводит заинтересованный, но не удивленный взгляд с Жана на меня. ― Они с Анной встречались или он тебе с ней изменил?

― Ни то ни другое, Сережа, ― говорю я и пожимаю плечами, ― с их слов, был всего один поцелуй, а в то время мы с Жаном уже были в разводе.

― Ни в каком разводе мы не были. Чтобы быть в разводе, слов и желания недостаточно! Где и когда ты расторгала наш брак?! ― неожиданно злым голосом обрывает меня Жан. ― Сережа, это было после войны. В пятьдесят четвертом. Я хорошо помню то время из-за Олиной легенды. Она знатно разругалась с главой хранителей, отцом незабвенной Ириночки Витальевны, и ее на шесть лет отправили на авиационный завод. К станку. Без возможности повышения хотя бы до мастера. Вообще без каких-либо возможностей. Как говорится, ни шагу в сторону. Вытачивай очередную шестеренку ― с утра и до бесконечности. Деду было сказано, что, если нас не устраивают легенды, то целесообразно пересмотреть договор и задуматься, а так ли людям выгодно сосуществование рядом с вампирами? Деду сосуществование было выгодно, и он отступил. Так вот, как раз в пятьдесят четвертом развернулась новая оборонная программа. Ольгины коллеги выпускали беспилотники и еще что-то стратегически важное для армии. Разумеется, она ненавидела эту работу, но, благо, у вампиров достаточно выносливости и сил для любого физического труда. Так, Оль, чем ты тогда провинилась? Ты так мне и не рассказала.

― Съездила по физиономии отцу нашей незабвенной Ириночки. Не рассчитывая тех самых вампирских сил, ― грубовато отвечаю я. Прямо смотрю ему в глаза, пока он не вздрагивает, отвечает мне пристальным, в миг посерьезневшим взглядом и наконец шумно выдыхает через нос.

― Не говори мне. Оля, пожалуйста, не говори мне! ― просит он, и я вновь пожимаю плечами.

― Хорошо. Но есть простое решение: не хочешь услышать ответ ― не задавай вопрос.

― Он же был тогда совсем мальчишкой…

― По сравнению с нами. Ему было хорошо за двадцать. И он очень хотел узнать, как «это», ― я делаю в воздухе знак кавычек, ― ощущается с вампиром. Даже жениться был готов.

― А почему он предложил это только тебе? Уже была Аня. Я не говорю, что она более привлекательна, но…

― Но! Из-за Ани я тогда и вляпалась. Всё-таки она ― моя карма. Права была Коллонтай. Угнетатели должны понести наказание за буржуйское прошлое! Вот только я несу-несу, а те наказания отчего-то никак не заканчиваются. Если ты помнишь, Виталий привык действовать нахрапом. И вроде Анечка наша ― девочка неробкого десятка. Помнишь, каким волчонком она на нас выпялилась, когда дед притащил ее с нами знакомиться? А тут и засмущалась, и раскраснелась, прибежала ко мне ― глаза огромные, таращится, молчит, а на ресницах ― слезы. Что он ей наговорил, чем угрожал, так я и не добилась ничего внятного. Это я не первый раз замужем. На войне чего только ни случалось! Рявкнула на всё «нет», да и убралась восвояси. А девочка наша и впрямь оказалась девочкой, если вы понимаете, о чем я говорю. То ли шкуру не нарастила. То ли навалилось всё. В отличие от меня, она не просила о вечности. Своим решением дед не просто ее обратил, но и поставил жирный крест на ее материалистических воззрениях. А для Анечки это были настоящие, как сейчас говорят, духовные ценности. Смешно, само понятие «душа» они отвергали, а ценности имели. Совсем как твоя первая русская жена с ее божеской благодатью. Сережа, я позже тебе расскажу! ― отмахиваюсь я от его неозвученного вслух вопроса и собираюсь с мыслями. ― Так вот, посмотрела я на Аню… и так мне обидно стало. Ну вот поставили тебя беречь некую тайну, можно сказать, за весь род человеческий. А ты и тут хочешь напаскудить, властью пользуешься направо и налево и только и норовишь урвать, осквернить, растоптать, уничтожить… Как же Костик на деда своего похож! Я не хотела вмешиваться. Сказала Ане, чтобы не накручивала себя, потому что она больше не обычная женщина и таких Виталиков может в прямом смысле слова есть на завтрак, обед и ужин. Но вот мы уже поговорили, она засобиралась домой, подошла к зеркалу волосы поправить и с такой ненавистью на себя взглянула, что у меня дыхание перехватило от злости. Она не сделала ничего плохого! Виновен был этот чертов извращенец, а виноватой чувствовала себя она! Виноватой, грязной… Вам не понять, как это работает. Для этого нужно хотя бы лет пятнадцать прожить женщиной, хотя вы и через месяц взвоете! Так я и поняла, что не смогу ни простить, ни стерпеть. Пришла к нему, встала посреди кабинета, скинула с себя платье, повернулась к свету ― абсолютно голенькая, как он и просил. Клыки выставила и говорю: «Бери, что хотел, если не испугаешься». И вы представляете, не испугался. Вот тогда я ему по физиономии и съездила. Наглядно показала, что какую бы силу ты за собой ни чувствовал, всегда найдется кто-то сильнее. Сразу предупрежу вопросы, почему не использовала гипноз или не «прикусила». Я хотела, чтобы он запомнил. Очень хорошо запомнил свое унижение. Да и что для вампира те шесть лет? В сравнении с принадлежащей нам вечностью? Я и дольше бы продержалась. Но ― какой сюрприз! ― хранителям потребовался мой дар. Я оказала маленькую услугу, о которой меня попросили, и вернулась к труду интеллектуальному.

― А почему вы обе мне ничего не сказали?! ― после минутного молчания с искренним возмущением спрашивает меня Жан, а я отвечаю ему столь же искренним недоумением.

― Аню на три года отправили в колхоз убирать за свиньями. Меня ― на шесть лет к станку. Чем ты хотел заниматься? Обратно в ненавистные ветеринары? Мести улицы? У Бредихиных хватило бы фантазии, оригинально тебя унизить. Дед без сомнений нашел самую креативную семейку бдеть над его Законом. А уж какую честную и неподкупную!

― Так, погодите, ― вступает Сережа, приближается к столу и берет себе один из принесенных Жаном бутербродов. Останавливается, когда я жестом подзываю его к себе и терпеливо дожидается, пока я салфеткой оттираю помаду с его губ и лица. ― То, что вы рассказываете полный трешак! Но, простите, тема поцелуя не раскрыта. Жан, можешь сказать, за каким чертом ты это сделал? И слепому видно, что ты до сих пор сходишь с ума по Оле. Зачем?!

Сам того не ведая, Сережа озвучивает именно тот вопрос, что мучил меня шестьдесят шесть лет с момента, как я увидела целующимися своего бывшего мужа и его названную сестру. Жан пытался догнать меня. Рвался что-то объяснить. Но в тот момент я не могла ни слышать его, ни видеть. А после… мне не то чтобы стало всё равно, я просто примирилась с мыслью, что рядом со мной нет никого, кому бы я могла по-настоящему доверять. И в случае с Анной мне действительно было жаль, что так получилось. Изначально мне искренне понравилась эта девочка ― угловатая, но искренняя, идеалистка, смелая, преданная делу, которое выполняла, и, как мне показалось, людям. Увы, тот памятный поцелуй в машине расставил всё по своим местам и заставил меня навсегда снять с глаз розовые очки. У меня не было подруг. Не стоило и пытаться.

― Зачем он это сделал, Сережа? Хотел сделать мне незабываемый подарок к Международному женскому дню, ― с натянутой улыбкой предполагаю я и наполняю соком Сережин бокал. ― И сделал же. Шестьдесят шесть лет прошло, а я ничего не забыла. Вот уж поистине вышел незабываемый подарок.

― Оля, я не хотел тебя ранить. Тогда мы в очередной раз пробовали сойтись. Я, правда, не изменял тебе. Всё, что я хотел ― показать Ане, что она не должна прятаться от жизни… от мужчин… из-за своего дара… ― бодро начинает Жан, но быстро сбивается и пристыженно замолкает.

Нарочито громко рассмеявшись, я передаю Сереже его бокал и, подойдя к Жану, панибратски хлопаю его по плечу.

― А вместо этого показал мне, что тебе нельзя верить. А еще вы весьма наглядно продемонстрировали, что зря я видела в Анне подругу. Зная о нас с тобой, она захотела именно моего мужчину. Совпадение? К чертям такие совпадения!

― Оля, ― со странными интонациями, которые я не могу идентифицировать, произносит Жан и осторожно и невесомо кладет руки на мои плечи. ― Ну вот сейчас выслушай меня. Один только раз. Отставь свою обиду и услышь меня. Оля. Аня не целовалась со мной в машине. Я ее поцеловал. Чувствуешь разницу? Она мне не ответила. Просто замерла. Растерялась. Ничего она от меня не хотела. Это я виноват. Оля, услышь меня, пожалуйста. Это я ее поцеловал. Я. Не она. Ты зря всю жизнь на нее огрызалась. Она ничего не сделала.

Я хочу, почти готова ему поверить, но перед мысленным взором вновь и вновь прокручивается сцена, которая разделила мою жизнь на «до» и «после». До ― во мне оставалась наивная вера в хороших людей и вечную истинную любовь. После ― в корчах и мучениях догоревшая моя детскость ― несчастный атавизм утонувшей в кровавой ванне человечности ― оставила пепелище отрезвляющего прозрения. А самым обидным для меня откровением стало не предательство Анны. Черт бы с ней, она все равно осталась членом моей семьи. Самым грустным было осознание простого, как мир, абсолютно прозрачного факта: Жану было, есть и будет плевать на мои чувства. Аксиома не требовала доказательств. Тем поцелуем он растоптал и уничтожил остатки моей веры в него. Как будто намеренно сделал мне больно. Наказал и не объяснил за что.

― Вот поэтому, Сережа, ― тихо говорю я и аккуратно высвобождаюсь из хватки Жана, ― я и не люблю Восьмое марта. Ничего хорошего со мной в этот день не происходило.

― А вот и нет! В девятнадцатом году было зашибенное Восьмое марта. Оля, вспомни! ― Сережа пристраивает бокал на поднос и, подойдя ко мне, берет за руки. Я честно пытаюсь напрячь память, но продолжаю думать о событии шестидесяти шестилетней давности, тщетно пытаясь понять, за каким чертом мужчине, которого я любила всю свою жизнь, понадобилось отнимать у меня единственную подругу?! Единственную, если не считать той, о ком он рассказал мне сегодня под утро. Той, что забрали Жан, дед и хранители, сначала отрубив голову у меня на глазах, а затем стерев о ней все до последнего воспоминания. Я уже оборачиваюсь к Жану с намерением задать ему поедом разъедающий мне душу вопрос: так ли уж мало ему было доступных для поцелуев баб? Так ли уж необходимо было целовать именно ее, мою Анну, с которой ― он не мог этого не видеть ― у нас налаживались теплые дружеские отношения?! Но память вдруг проясняется, и, наплевав на прошлые обиды, я с улыбкой поднимаю на Сережу просветлевший взгляд.

― Коломна, ― говорю я, а он кивает мне и улыбается так открыто и искренне, что у меня перехватывает дыхание. «Я не заслужила тебя, солнечный мальчик, ― хочу, должна сказать я ему, ― мой багаж слишком тяжёл, прошлое беспросветно черно. А ты так безрассудно растрачиваешь весь свой свет на создание, недостойное и одного лучика». Но я молчу, смотрю на него, продолжаю утопать в ясной-ясной, небесной, ларимаровой синеве его глаз и понимаю, что не скажу ему ничего подобного. Он нужен мне. Нужен, как кислород. Больше, чем кровь, текущая по его венам. Мой дорогой, светлый Сереженька. Как долго мы с Жаном продержимся без него?! Как скоро захлестнет нас всё та же волна взаимных претензий, невысказанных и недосказанных обид, как глубоко увязнем в неумении по-взрослому объясниться, разрешить спор без агрессии или злой иронии?! Судя по тому, как развивается сегодняшний вечер ― нам повезет, если протянем хотя бы недельку!

― Что было в Коломне? ― словно вторя моим сомнениям, невыразительным тоном спрашивает Жан и понимающе кивает, стóит Сереже заговорить.

― Ничего и всё! Оля, в марте девятнадцатого для меня только и исключительно Анваровна, как поощрение за очередную победу в конкурсе повезла нас на экскурсию. Любимых студентов любимого театрального кружка. Сама бы она ни в жизнь, но кто-то из ректората на нее надавил. И, рёбаный йод, как же в Коломенском Кремле было скучно! В конце концов под разными предлогами вся группа разбрелась, кто куда. Только один я, извечный Олин кошмар, не хотел никуда разбредаться. Стоял и терпеливо слушал каждое ее слово. А она всё рассказывала и рассказывала, что-то показывала, говорила, говорила, говорила, а потом вдруг уперлась в меня пристальным взглядом и буквально взмолилась: «Хороший мой, Сережа, пожалей меня. Этот Кремль у меня в печенках. Будь лапочкой. Уйди к ребятам!» Впервые Оля обратилась ко мне на «ты», впервые назвала «Сережей», впервые я услышал от нее «хороший мой».

― Но к ребятам ты не ушел, как она попросила? ― то ли задает вопрос, то ли утверждает Жан.

― Нет, он не ушел, ― отвечаю за Сережу я и, освободив одну руку, с нежностью провожу ладонью по его щеке. ― Он сказал мне: «Нахер Коломну», притащил мороженое, которым заляпал мне всё пальто, а потом отвел на лавочку на живописном холме и не меньше часа читал стихи.

― Да, это ты любишь, ― резюмирует Жан и без выражения, но от души добавляет, ― Сережа, как же я тебя ненавижу.

― Сказал бы «взаимно», но не хочу. Ничего я тебе не сделал. Ты сам во всём виноват, ― спокойно отвечает ему Сережа и, бережно обняв за плечи, прижимает меня к себе. Не как трофей. А будто испытывая потребность уберечь меня, защитить от недоброго взгляда и жестоких слов бывшего мужа. ― Жан, я никогда этого не пойму. Я не святой. Много косячил. Много где нагрязнил. Совершал отвратительные поступки, но… знаешь, что еще я могу про себя сказать? Я не тупой. И отлично понимаю, что, если долго и целенаправленно причинять кому-то боль, рано или поздно, этот кто-то пошлет тебя, как я ту самую Коломну, нахер. Что с тобой и случилось. Зачем изменять человеку, которым дорожишь? Пойди подрочи, если так неймется!

― Сережа, ― с укором вступаю я. Без паузы он извиняется, но не разжимает объятий, из-за чего я не могу видеть выражение лица Жана. Как мне думается, к счастью, не могу.

― Ты прав, идеальный мальчик, мои поступки меня не красят, ― жестко говорит Жан и лишь чуть натянуто смеется. ― Знаю, что ты не успел получить диплом, но я готов оплатить психологические услуги. Может быть, ты поможешь понять, почему я так старательно разрушаю то, что мне по-настоящему дорого.

― Возможно, ― растягивая гласные, произносит Сережа и наконец позволяет мне высвободиться из его рук, ― скорее всего, ответ содержится в самом твоем вопросе. Оля и всё с ней связанное было настолько тебе дорого, что, будучи уверенным в недолговечности ее любви, подсознательно ты стремился обесценить ваши отношения, всем, и в первую очередь, самому себе доказать, что не так уж сильно она тебе нужна. А, возможно, у тебя просто склонность к промискуитету. Почему нет? Я люблю писать песни. Оле нравится играть на фортепиано. А тебе ― трахать баб. Как тебе такая версия?

― Набить бы тебе морду, психолог доморощенный, ― беззлобно говорит Жан и, обойдя нас, подходит к столу, чтобы налить себе бокал крови. ― А ты, Оленька, зря смеешься. Твой карманный психолог, что похвально, знает слово «промискуитет» и даже умеет правильно вставлять его в предложение. Но он много чего не знает о тебе. Сегодня, и прости нас за это, мы выяснили, что идея секса втроем тебе не близка. Хотя раньше к некоторым нетрадиционным, обзовем их так, практикам у тебя было другое, более лояльное отношение.

― О чем ты? ― искренне не понимаю я. Заглядываю ему в глаза и невольно ежусь, столько в них необъяснимой для меня боли и, мне трудно это признать, ненависти. Ненависти, направленной на меня?

― Не хочу еще больше портить тебе вечер, ― отнекивается он. Резким движением, с кривой улыбкой поднимает бокал к губам. ― Хорошая моя, с праздником!

Я наблюдаю за тем, как он залпом осушает бокал и с видимым удовольствием выпускает клыки. Медленно, едва ли не на цыпочках приближаюсь к нему и усилием воли заставляю себя выдержать его тяжелый, колючий взгляд.

― Жан, что я тебе сделала? ― спрашиваю я, зная, что он оценит мою прямоту. С минуту он смотрит на меня ― пристально, оценивающе, как будто ему мало просто заглянуть мне в душу, но требуется еще и разобрать ее на молекулы, раздробить на атомы, изучить, под микроскопом рассмотреть каждую мизерную ее частичку, добраться до самого крошечного ядрышка ― до сути, о которой, возможно, я и сама не имею понятия.

― Помнишь, Сережа в прошлый раз притащил тебе фотокарточку себя и Снегурочки. У меня тоже есть одна похожая реликвия. Вот только храню я ее не потому, что она представляет для меня ценность. Берегу уже целый век, но так и не могу самому себе ответить ― зачем?

― Жан, ― не отводя взгляд, отрывисто и с напором, разделяя слова паузами, повторяю я. ― Что. Я. Тебе. Сделала?

― Заставила поверить, что никогда не изменишь и не предашь, ― медленно, словно против воли, проговаривает он, а затем пожимает плечами и, дружески хлопнув Сережу по плечу, удаляется в сторону выхода. ― Дождитесь меня, пожалуйста.

― За чем он пошел? ― спрашивает Сережа, когда мы остаемся одни. Меня нервируют поведение и уход Жана, нестерпимо хочется закричать, швырнуть поднос в стену, зареветь в голос, словно маленькая растерянная девочка, но я старательно кривлю губы в нечто и отдаленно не напоминающее улыбку и вместо ответа предлагаю ему доесть принесенную Жаном еду.

― Ешь, а я тебе поиграю, ― тороплюсь я отойти в сторону, чтобы он не успел остановить, удержать, заглянуть в глаза. Выскальзываю из его рук, отпрыгиваю, улыбаюсь до боли в лицевых мышцах и бездумно барабаню по клавишам все пять минут, что отсутствует Жан.

Сережа, будто не может меня ослушаться, давится бутербродами и салатом, лишь изредка позволяя себе скосить глаза в мою сторону.

С благодарностью к бывшему мужу за лучший подарок, который можно было придумать, я заканчиваю одну пьесу и без паузы перехожу к следующей. Воистину нет ничего лучше пианино за двести штук, если требуется занять время, пока дожидаешься очередного пиздеца от дорогого дарителя!

Вернувшийся Жан приносит с собой запах сырости, холодный, совсем не весенний воздух; смешно, по-собачьи отряхивается на пороге от дождевых капель, но ловит мой взгляд и немедленно напускает на себя серьезный вид.

― Почему-то я думал, что застану несколько иную сцену, ― заявляет он, переводит взгляд с меня на уныло восседающего на диване Сережу и, проходя мимо, трогает меня за плечо. ― Прекращай концерт без заявок. Смотри, что я притащил!

Жестом фокусника Жан извлекает из-под пиджака спрятанный от дождя пухлый фотоальбом. Удивление узнавания заставляет мои пальцы застыть над клавишами, медленно я вытягиваю руку и прикасаюсь подушечками пальцев к выцветшей бархатной обложке. Сколько же лет я не видела драгоценную нашу реликвию? Как рада, что Жан решился взять тяжеленный талмуд с собой!

― Я видела эти фотографии миллион раз. Чем ты собрался меня удивлять?! ― скрывая радость от встречи со «старым другом», которого не чаяла когда-либо увидеть, спрашиваю я, а Жан галантно подает мне руку и без спроса выключает цифровое фортепиано.

― Пианино сегодня никому уже не понадобится. А удивлю я тебя или нет, покажет время, ― говорит он и под локоток увлекает меня к дивану. Вместе с Сережей ― предупредительно-вежливые, словно на великосветском рауте, они помогают мне сесть и, не сговариваясь, рассаживаются с двух сторон от меня. ― Предлагаю избавиться от последних белых пятен на нашем браке. А бонусом покажем Сереже, какой была его Оленька сто лет назад. Спойлер ― точно такой же. Только одевалась по-другому.

― А там есть фотографии Оли в мужском костюме? ― с жадным любопытством проговаривает Сережа и так же благоговейно, как и я минуту назад, дотрагивается до исторического артефакта в руках Жана.

― О да! Поверь, ты не будешь разочарован! ― откликается тот и ласково оглаживает округлый бочок альбома. Водрузив фотоальбом на мои колени, Жан уступает мне место «экскурсовода» по состарившимся страницам нашего общего прошлого, лишь изредка комментирует очередную поблекшую от времени фотографию и почти не поправляет мои путанные попытки доступно для Сережи рассказать ту или иную историю «цвета сепии».

Завороженно рассматривая старинные раритетные снимки и напрочь позабыв о недавней ссоре, мой двадцатичетырехлетний возлюбленный увлеченно слушает, почти не задает вопросов, только изредка просит не перелистывать страницу, чтобы он мог подольше рассмотреть заинтересовавшую его фотографию. Особенно долго изучает он ту самую «провокационную» серию из пяти фотоснимков, где я позирую в сшитом для меня специально к «фотосессии» смокинге, и даже набирается смелости попросить у Жана одну фотографию «на память».

С видимой неохотой, медленно, будто сражаясь с желанием захлопнуть альбом и спрятать его подальше от «загребущих» Сережиных пальцев, Жан вытаскивает снимок из прорезей и протягивает Сереже.

― Запомните этот жест. Я проявил щедрость и великодушие. А теперь… в очередной раз я поступлю подло, ― произносит Жан и быстро пролистывает оставшиеся пару страниц до оборотной стороны обложки. Без удивления, давно ожидающая подвох, я поднимаю на него вопросительный взгляд, а он без улыбки передергивает плечами. ― Я думал сделать это не при Сереже. А потом решил, что не хочу плодить тайны. Если честно, я сыт ими по горло.

С необъяснимой тоской он проводит ладонью по выцветшему картону и, решившись, поворачивается к Сереже.

― Как бы я ни хотел обратного, предисловие всё равно потребуется. Серж, я уже сказал тебе, что у Оли не будет кошмаров. По крайне мере, связанных с хранителями и тем днем, что она провела в их руках. Мы кое-что сделали… если Оля захочет, она расскажет тебе детали. Кое-что, что мы уже делали прежде. Сто лет назад. Когда Оле нужно было стереть память, чтобы спасти жизнь.

― Что?! Оля сказала, что это так не работает! Самой себе невозможно стереть память. Как вы это сделали? И от чего вы опять спасались?! ― предсказуемо Сережа возмущается и сыпет вопросами, а Жан перегибается через меня, мягко похлопывает его по колену и говорит то же, что и я, когда пробовала объяснить заведомо необъяснимое. Не испытав на себе, человек никогда не поймет истинную ценность подаренной обращением вечности.

― Сережа, вечная… или очень долгая жизнь требует платы. Всегда. Постоянно. Ненасытно. Даже тогда, когда ты уверен, что расплатился сполна! Мы влипли в скверную историю. Точнее влипла Оля. Это было около ста лет назад. Она уехала от меня в Питер. По официальной версии на выходные. Вот только вернулась она через полгода отсутствия. Не одна. Из Ленинграда ― Ленин ведь уже умер, так? ― она привезла Аленушку. И если ты, Сережа, мне просто не нравишься, то Аленушку я возненавидел с первого взгляда!

Устало я растираю виски руками и возражаю, обращаясь скорее к Сереже, чем к Жану.

― Ты утрируешь. Ты знал, что я уехала не на выходные, а на курсы повышения квалификации. Задержалась я не на полгода, а на положенные три месяца. В то время я была дошкольным работником и нас обучали азам логопедии и педологии. А еще, Сережа, я понятия не имею, кто такая эта Аленушка, которой он меня попрекает. У меня не осталось воспоминаний. Ни одного.

― Потому я и решился показать тебе… рассказать о том, что не сказал утром, и показать фотографию. Если память к тебе не вернется, значит, мы всё сделали правильно, и кошмаров не будет даже в триггерных для тебя ситуациях. Что ж… ― он резко и протяжно выдыхает, а затем приоткрывает потайной кармашек на внутренней стороне обложки альбома и протягивает мне спрятанную в нем фотографию.

Осторожно приняв из его рук старое, но на удивление хорошо сохранившееся фото, я рассматриваю незнакомую молодую женщину с длинной косой через плечо и тяжелым, пронизывающим взглядом удивительно светлых глаз.

― Я ее не помню. Это она? Моя обращенная? ― задаю я вопрос, зная ответ, но отчего-то не могу его не задать.

― У тебя была обращенная? ― опережает Жана Сережа, и мне всё меньше и меньше нравится идея посвятить его в наши тайны. Я сама не знаю, во что выльется этот разговор, и мне вовсе не хочется в очередной раз выставлять себя с неприглядной стороны перед отцом моего будущего ребенка.

― Жан сказал, ― нехотя отвечаю я и замолкаю, передав слово бывшему мужу как единственному в полной мере осведомленному о том времени человеку.

― На самом деле не было никаких курсов, ― с еще большей неохотой, чем я, признается Жан и жестом останавливает меня, когда я намереваюсь перевернуть фотографию. ― Пожалуйста, подожди. Я скажу, когда будет можно. А курсы… ты сама придумала для себя эти воспоминания. Я просто передал их тебе. Как сегодня утром.

― А где я тогда была?

― В Ленинграде, ― односложно отвечает Жан и берет длинную паузу, прежде чем продолжить. ― Мы поссорились, и ты меня бросила. Сказала, что больше не можешь меня выносить. Разругалась с дедом. Я проводил тебя на вокзал. И, честно, не думал, что еще увижу.

Изумленно я перевожу взгляд с фотографии незнакомой женщины на страдальческое лицо бывшего мужа, недоверчиво смотрю на него, не в силах поверить в истинность произнесенных им слов. Я его бросила? Я?! Бросила?! Его?! Смогла развернуться, зайти в вагон, возможно, произнесла слово «прощай» и оставила на целых полгода? Чтó он мог сделать или сказать, чтобы я решилась сбежать от любви всей моей жизни?!

― Что между нами произошло? ― наконец у меня получается воплотить удивленное неверие в слова, но Жан отрицательно качает головой, всем своим видом показывая, что для его истории гораздо важнее то, что случилось позже.

― Оля, я не знаю, во что ты ввязалась. За каким лешим. Понятия не имею, откуда взялась твоя злополучная Аленушка и какими пролетарскими идеалами грезила. Могу сказать одно. Из-за нее нас с тобой убили. Пристрелили в подворотне недалеко от нашего дома. Всех троих. На следующий вечер после твоего возвращения. Мне повезло получить пулю в голову навылет. А в каждую из вас вогнали не меньше трех пуль. Две ― той же ночью я из тебя вытащил. Не благодари.

― Господи, Жан, милый, чтó ты рассказываешь?! ― в ужасе выговариваю я, хочу развернуть фотографию, чтобы увидеть написанное на обороте, но Жан успевает выхватить снимок у меня из рук.

― Позже. Я же тебя попросил, ― укоризненно говорит мне он. С тоской бросает взгляд на лицо женщины с фотографии и прячет снимок в карман пиджака. ― Твоя Аленушка умерла у тебя на руках. Вся в крови ты просила меня обратить ее, рыдала, проклинала, умоляла, а потом глянула на меня исподлобья, задрала голову к небу и расхохоталась, как ненормальная. А я поздно понял, чтó ты собралась сделать, и не успел остановить. Тебе не нужен был острый предмет, чтобы порезать себя. После выстрелов в упор, крови на тебе было более чем достаточно, чтобы обратить сразу несколько человек. Так у тебя появилась своя обращенная.

― А как про нее узнал дед?

― И у стен есть уши, милая моя. Слух о тройном убийстве пошел по городу. Нам пришлось менять легенды. Заодно открылся и секрет полишинеля. Дед выслушал вас, позвал меня и сказал, что нам нужно избавиться от обеих. Это был один из самых страшных и тяжелых разговоров в моей жизни. Дед был непреклонен. Но в какой-то момент сдался. Из-за меня. Понял, что, если что-то сделает с тобой, я не прощу. Никогда не прощу, ни за что не останусь с ним. И тогда он взял на себя решение твоего вопроса. Но, очевидно, плохо представляя, кто такая Ольга Анваровна Воронцова, захотел заодно преподать тебе урок послушания. Позвал нас с тобой к главе хранителей, чтобы договориться о новых легендах. А потом нас попросили спуститься в подвал.

― И там ее казнили. У нас на глазах, всё верно? ― спрашиваю я, прислушиваясь к себе в надежде отыскать в памяти хотя бы слабый отсвет событий, о которых рассказывает Жан, но ни воспоминаний, ни эмоций по отношению к женщине с фотографии у меня как не было, так и нет.

― Оля! ― потрясенно выдыхает Сережа, тянет меня к себе, и я с благодарностью прячу лицо у него на плече. Мне нужно время, хотя бы несколько минут, чтобы набраться сил для продолжения истории Жана, но он не дает мне возможности прийти в себя и без паузы продолжает.

― Аленушке отрубили голову, а тело сожгли, ― бесцветным голосом Жан подводит итог жизни и обидно-короткого посмертия когда-то раз и навсегда забытой мной женщины. Вполуха я слушаю, как он рассказывает Сереже то, что уже поведал мне ранее. С возрастающим ужасом Сергей проглатывает еще одну страшную историю о вершимой мной мести палачам несправедливо убиенной Аленушки. О совершенных убийствах, о несостоявшемся отмщении деду, о придуманном нами с Жаном способе спасти меня, словно хирургическим скальпелем полоснув по моей памяти и, как гной, удалить из нее всё, связанное с казнью и ее участниками. И в завершении Жан коротко упоминает о памятном шахматном турнире между мной и в то время откровенно ненавидящем меня дедом.

― Хорошо. Теперь можешь посмотреть, ― наконец произносит он и оборотной стороной вверх протягивает мне фото женщины ― первого и единственного человека, которого я решилась обратить, несмотря на строгий запрет, лично данный мне первородным вампиром.

«Ольга, Оля, Оленька, милый мой друг, мой товарищ», ― читаю я написанное убористым почерком почти уже выцветшими чернилами, отчего-то с ятями, хотя я хорошо помню, что реформа русского языка уже прошла в восемнадцатом году.

― Ой, Жан! Это же стихотворение! Ну же, вспомни! Сейчас… ― радостно вскрикиваю я, узнав записанные на обороте карточки стихотворные строфы. Мгновение вспоминаю и с выражением по памяти декламирую. ― Я люблю тебя ярче закатного неба огней, чище хлопьев тумана и слов сокровенных нежней, ослепительней стрел, прорезающих тучи во мгле; я люблю тебя больше ― чем можно любить на земле. Ну же, Жан! Ты не можешь не помнить! Ты сам читал мне эти стихи. Мирра Лохвицкая. Ее стихи были популярны в начале двадцатого века. Неужели не помнишь?!

― Оля. Оля, пожалуйста. Я знаю, что это за стихи. Опусти глаза и перечитай. А потом задумайся, ― просит Жан, и я покорно опускаю взгляд на стихотворные строки.

«Солнцем жизни моей мне любовь засветила твоя. Ты ― мой день. Ты ― мой сон. Ты ― забвенье от мук бытия. Ты ― кого я люблю и кому повинуюсь, любя. Твой товарищ и друг, Е.Н.» Дочитав до последней точки, невольно я еще и еще раз пробегаюсь глазами по тексту, словно в надежде отыскать знакомому более ста лет стихотворению новое, доселе неугаданное толкование. Читаю, читаю, читаю, но слова, а с ними и смысл остаются прежними. Медленно я поднимаю голову и встречаюсь с обращенным на меня пронзительным взглядом серых глаз мужчины, которому, если верить прочитанным строкам, я изменила с женщиной.

― Скажи, что это неправда, ― по-детски тоненьким, растерянным голосом произношу я, но он качает головой и, забрав у меня фото, прячет его обратно в кармашек.

― Сто лет назад я отказался слушать подробности… вашей истории, поэтому, увы, мне нечего тебе рассказать. ― Жан подводит черту под рассказанным им вздором и откладывает альбом на стол. ― Оля, это дела давно минувших дней. Вот только ты больше не сможешь кичиться тем, что никогда мне не изменяла. Есть один простой факт ― эта женщина не была тебе просто подругой. Я видел своими глазами. Невовремя вернулся домой, уже после ее обращения. И… лучше бы ты выколола мне глаза. Право слово.

― Жан, чтó ты хочешь от меня услышать?! Я не помню. Вообще ничего не помню! Знаю, что была в Ленинграде на курсах. Вернулась домой. И мы с тобой переехали к деду. Всё! И уж точно не тебе попрекать меня изменами. Я могла крутить романы с каждым встречным жителем Питера и всё равно не догнала бы тебя по количеству любовниц. Тебя смущает половая принадлежность человека, с которым я тебе изменила? Меня, поверь мне, тоже. Но скажу одно. Если у меня и были такие вот отношения, то абсолютно точно не тебе назло. Значит, тот человек стоил всех рисков, которые с собой принес. Значит, стоил того, чтобы его обратить. И я счастлива, что ничего не помню. Потому что, судя по твоему рассказу, если я и не любила эту самую Аленушку, то очевидно была к тому близка. И, прости меня, но что-то подсказывает мне, близка с твоей подачи. Не знаю, после какой ссоры я тебя бросила, но точно не из-за чего-то незначительного. Учитывая, сколько я терпела и до, и после. А теперь, пожалуйста, закроем тему.

Закусив губу, Жан кивает и поднимается на ноги. Оглядывает нас с притихшим Сережей тоскливым взглядом, но делает над собой усилие и вполне искренне улыбается.

― Вот так я испортил тебе ещё одно Восьмое марта. Но, главное, мы выяснили, что твои воспоминания стерты окончательно и бесповоротно, а это всё, что меня волновало. Кошмары не вернутся. Сережа, не смотри так. Не тобой ночью расхерачили шкаф. Хотя, если бы тобой, то сейчас либо мы с Олей спорили бы, ставить на твою могилку в саду крестик или хватит камушка, чтобы запомнить место, либо… у нее появился бы второй обращенный. Ладно, простите, ― тихо извиняется он и, наклонившись, легонько касается моего плеча. ― Оля, я не буду оспаривать то, что ты сказала. Я был никудышным мужем. В оправдание скажу, что и твой характер далеко не подарок. Но. Но, Оля. В том, что ты меня бросила, я виноват и еще как! И я вот что еще подумал. Может быть, я поцеловал тогда Анну не просто так? В то время я запрещал себе даже думать в эту сторону. Но мне не нравилось, что вы с ней сближаетесь. Слишком тогда она напоминала мне твою Аленушку. Сейчас звучит глупо, но я тебя ревновал. Прости меня. Прости, что из-за меня ваши отношения не сложились.

―

Жан, я отказываюсь это слушать! ― Я протестующе вскидываю вверх обе ладони и, тоже встав, протягиваю Сереже руку. ― Я поняла, зачем ты мне рассказал. Но было жестко. Можно было ограничиться фотографией. Придумать для беременной женщины что-то более щадящее. Но ты решил, что раз уж «триггерить» меня, то по полной программе. Но мы получили результат. Я ни черта не помню, хотя и чувствую себя виноватой. То ли перед этой несчастной женщиной, то ли перед тобой. И триумф логики ― перед Сережей тоже. Что ж, спасибо за цветы. Спасибо за песню. Мы идем спать. Если ты не забыл, вы сами установили очередность.

Мгновение я раздумываю, не поцеловать ли его на прощание, но вспоминаю выцветшими чернилами старательно выписанное слово «Оленька» и отвожу глаза в сторону. Передав цветы вместе с вазочкой своему спутнику, молча и не выпуская руки Сережи, я обхожу Жана и распахиваю дверь в дождливый, под стать «удавшемуся» празднику вечер.

― Снег растаял, ― говорю я вместо пожелания доброй ночи, и мы оставляем Жана наедине с населяющими старинный фотоальбом призраками. По счастью, я с легкостью могу их покинуть. Мое возвращение к истокам оказалось болезненным, но недолгим.

Полными легкими я вбираю в себя промозглый воздух и вдруг ощущаю ― всеми органами чувств, каждой клеточкой, что мои мальчики правы, мы дожили до всамделишной весны. От земли, от растений, только готовящихся набухнуть почками, исходит тот особый, ни с чем не сравнимый запах обновления и свежести, который бывает при смене сезона.

― Весна, Сережа, ― счастливо улыбаюсь я и, обняв его за талию, подставляю лицо под остужающие пылающую кожу капли дождя.

― Весна, Олечка, ― откликается он и отзеркаливает мое движение.

Как странно, думается мне, чувствовать себя так хорошо после всего, что случилось в библиотеке, но я гоню прочь лишние мысли; словно Скарлетт О’Хара, мысленно говорю себе: «Мы подумаем об этом завтра» и увлекаю Сережу по вымощенной декоративными камнями дорожке через сад к дому.

Поднявшись в спальню, я уже начинаю расстегивать блузку, когда мой взгляд падает на целехонький ― точно такой же, как был до моего памятного броска Жаном, бирюзовый шкаф.

― Мы не могли оставить тебя без общего подарка, ― обняв меня со спины, в самое ухо произносит Сережа. ― Это из комнаты, в которой Жан делает вид, что пишет диссер. Скорее, я напишу диплом, чем он закончит первую главу! Когда бы я ни заглянул к нему, у него на рабочем столе одни пасьянсы. Нет, вру. Позавчера я видел, как он играл в Сапера. Мы постарались развесить вещи так, как они висели. Но я знаю тебя. Ты будешь не ты, если всё не перевесишь. Но только утром, Олечка. Утром! Всё утром!

Круто развернув меня, он помогает расстегнуть оставшиеся пуговки и, отнекиваясь от моих слов благодарности за на этот раз безусловно-приятный сюрприз, отбрасывает снятую блузку на кресло, куда очень скоро отлетают и другие оставшиеся на нас предметы одежды.

Протянув руку, я гашу свет и, в ожидании пока глаза привыкнут к темноте, провожу пальцами по совершенному рельефу тела своего молодого возлюбленного. Сами собой в голову пытаются пробраться мысли и воспоминания о женщине с фотографии, но я продолжаю следовать завету Скарлетт и, прижавшись к Сереже, не позволяю себе отвлечься от прокладывания дорожки поцелуев вниз по его груди. Он порывается что-то сказать, скорее всего, задать вопрос, готова ли я разделить с ним постель, но я останавливаю едва не слетевшие с его губ слова поцелуем ― властным, чувственным, не терпящим возражений, как кажется мне, отвергающим саму их возможность. «Прости, Сережа, ― думаю я, продлевая и продлевая поцелуй, пока в легких не заканчивается кислород, ― на сегодня я достаточно наслушалась и наговорилась». Первая я падаю на кровать, тяну его за собой, на себя, страстно хочу почувствовать его вес на своем теле, обнимаю руками, ногами, всем своим существом раскрываюсь ему навстречу. Он целует меня, убирает с лица пряди волос, обхватывает его ладонями, сверху вниз смотрит в глаза ― долго-долго, смотрит, смотрит, смотрит, вглядывается, как будто не может насмотреться.

― Люблю тебя, ― одними губами произносит он, целует шею, мочку уха, опускается ниже, осторожно касается губами моего живота, словно боясь потревожить спящую внутри него постоялицу. Мне не нужны прелюдии, не хочу растягивать ожидание, но, когда я пытаюсь взять бразды правления в свои руки, Сережа нежно, но твердо останавливает меня, длит и длит сладкую пытку, языком и губами лаская каждый доступный им миллиметр моего тела.

Бережно, как он обращался со мной с самого начала отношений, задолго до ошеломительного известия о моей беременности, убедившись, что я готова, Сережа входит в меня, двигается размеренно, не убыстряя темп, доводя меня до исступления, сводя с ума, заставляет мое сознание взорваться праздничным фейерверком, разлететься в полумраке спальни на миллионы блаженных, бесконечно счастливых частичек и вновь собирает в единое целое. Губами он утыкается в мою влажную от пота шею, усыпляя, продолжает нашептывать ласковые слова, но вдруг замолкает и, приподняв голову, снова смотрит ― теперь уже пристально, пытливо, словно на полном серьезе надеясь прочитать по моему лицу что-то для себя важное.

― Оля, пожалуйста, прости меня за сегодня, ― говорит он, и я не сразу понимаю, за что Сережа просит прощения. Видя мое недоумение, он так же коротко поясняет. ― За случившееся у пианино. Мы испугали тебя. И расстроили.

― Я просто… я… ― начинаю я и невольно задумываюсь, не была ли моя реакция на «прелюдию» к несанкционированной любви втроем излишне эмоциональной и категоричной? Мне далеко не семнадцать. Почти двести лет прошло со времен моего девичества и затерявшейся где-то там, в круговерти балов и несчастливых браков невинности. Чего я испугалась? Почему отреагировала так, словно меня собирались насиловать ― прямо там, не отходя от моего «красного с камушками» франкенштейна? На пару минут я задумываюсь и неожиданно для самой себя понимаю ― четко и ясно всё, что творилось у меня в голове. ― Сережа, дело не в вас. И даже не в том, что я не готова… на самом деле не готов ни один из нас. И слава богу! Сережа, я не хочу говорить об этом. Но знаю, что ты не успокоишься. Вы не испугали меня. Дело в руках. В том, что их было слишком много. Слишком много рук на моем теле, чтобы моя психика смогла выдержать.

― Олечка, это из-за того, что с тобой что-то сделали? Там, откуда мы забрали тебя? ― так же шепотом, как и я, спрашивает Сережа, я вижу, как блестят его глаза ― добрые, искренние, полные тревоги и по-настоящему тронувшей меня горечи. ― Я ненавижу себя за то, что поцеловал тебя у него на глазах. Что позволил при мне тебя трогать. Понимаю, что утрирую, перегибаю палку, но ты не видела своего лица. Ты выглядела потрясенной. Такой хрупкой. Напуганной. Будто сомневалась, что твое нежелание продолжать станет для нас достаточной причиной, чтобы остановиться.

― Да, ― тихо говорю я ему, под одеялом найдя и крепко стиснув пальцами его ладонь. ― Именно так я себя и чувствовала. Неуверенной, что мое несогласие ― достаточный повод, чтобы остановиться. Но я не сомневалась в вас, Сережа. Ты всё правильно понял. Дело в том, что случилось со мной в подвале. Слишком много рук, Сережа. Вот что там приключилось со мной. Слишком много рук. Я хотела стереть себе память об этом, уничтожить вместе с кошмарами, но не стала. Потому что я должна помнить всё, что там случилось. От и до. Должна полностью отдавать себе отчет, какие они, наши враги. На чтó способны.

― Оля, чтó с тобой сделали? ― бледный и строгий, задает Сережа откровенно страшащий его вопрос, и я отвечаю. Рассказываю от и до, не избегая деталей, не щадя ни себя, ни своего ранимого слушателя. Я рассказываю всё, что случилось со мной после того, как Константин объявил: «Будет казнь», а семья бездействием поддержала мое безрассудное и импульсивное желание уберечь их, отдавшись во власть людей, которым не было знакомо слово «милосердие» по отношению к нам как к виду.

― Поэтому, Сережа, ― заключаю я, завершая на редкость омерзительные рассказы о моих «похождениях» в подвале хранителей, ― я испугалась не вас. У меня нет причин сомневаться в вас. Я испугалась рук на своем теле. Рук было слишком много для меня одной. И теперь ты понимаешь, чтó я имею в виду. Мне жаль. Но ты понимаешь.

― Олечка, ― после минутного молчания, зовет Сережа, и мне очень не нравится выражение его лица. ― Если когда-нибудь мне посчастливится встретить любого из недолюдей, которых вы называете хранителями…

― Чшшш… ― подаюсь я вперед и поцелуем заставляю его замолчать. ― Никакой несанкционированной мести. Ты отдаешь себе отчет, как ты мне нужен?

― Но, Оля…

― Что Оля? Оля здесь, с тобой. Живая, здоровая, слишком беременная, чтобы задуматься, к чему приведут ее россказни… Сереж, я тебя прошу. У нас всё хорошо. ― С нежностью я провожу тыльной стороной ладони по его щеке. ― Жан говорит, что у нашей дочери всё хорошо. Я не грежу отмщением, слышишь? Всё, что мне нужно ― вы и наш ребенок. Ну еще пианинка за двести штук, шикарная библиотека и сад, в котором вот-вот зацветут сирень и плодовые деревья.

― А ты права, ― внимательно выслушав меня, расплывается в улыбке Сережа. ― Мы дожили до весны. Мы вместе. И, рёбаный йод, никому у нас это всё не забрать: ни твою библиотеку, ни панорамные окна, от которых ты тащишься, ни плодовые деревья в саду.

― Эмм… я стеснялась тебя спросить… рёбаный йод?

― А я покажу, ― как и Жан, Сережа понимает меня без пояснений и лишних слов. Перегнувшись через меня, он забирает с прикроватной тумбочки мой планшет. ― Сериальчик уже кончился, и своеобразный. Но если не зайдет, я подберу для тебя другой. Хватит чахнуть над пыльными книжками. Ты преподаватель и должна понимать, чем живет молодежь.

У меня нет никакого желания возражать. Мне на самом деле нужно что-то легкое, чтобы отвлечься, переключиться с проблемы выживания и нашего тройственного союза. Сбив подушку, я послушно усаживаюсь в кровати, дожидаюсь, когда Сережа настроит свой «сериальчик» и удобно пристраиваю голову у него на груди.

― Осторожно, вызывает привыкание! ― объявляет он и запускает свою «шайтан-машину».

На удивление, сериал про аутичных американских ученых⁽⁶⁾ мне нравится, и, несколько шокированная своей реакцией, я требую у Сережи следующую серию.

---

1) хозяйства на троих (франц.)

Вернуться к тексту

2) Здесь и далее ― строки из стихотворения Александра Блока «Незнакомка», 1906 г.

Вернуться к тексту

3) Повесть Леонида Андреева «Иуда Искариот», 1907 г.

Вернуться к тексту

4) Песня группы Би-2 «Мой рок-н-ролл», 2001 г.

Вернуться к тексту

5) Романс «Твои глаза зеленые», музыка Бориса Фомина, слова Константина Подревского

Вернуться к тексту

6) Сериал Теория большого взрыва (The Big Bang Theory, 2007 ― 2019). В переводе по версии Кураж-Бамбей

Вернуться к тексту