Неделимые (гет)

Они приходят ко мне по очереди. Не требуют. Не просят. Не обвиняют.

Их взгляды ― пугающе одинаковы, и я стараюсь не смотреть им в глаза. Я запуталась, окончательно и бесповоротно. Мне страшно, что однажды я назову не то имя. Такие разные и такие похожие, они сливаются в одного человека, затвердевают в противоестественном симбиозе, становятся монолитом. Я не могу отделить одного от другого. Имена, глаза, руки ― я утрачиваю последние связи с реальностью, больше не доверяю зрению, слуху, лишившемуся сверхчувствительности обонянию, силюсь понять, кто из них передо мной, перебираю в уме имена, безуспешно подлаживаю имя к лицу, затягиваю паузу, будто режу их по живому, но они, два упоротых мазохиста, продолжают приходить. Не требуют. Не просят. Не обвиняют. Смотрят пронизывающими до костей взглядами. Произносят слово «люблю». Не прикасаются ко мне, пока я не срываюсь на крик. Оба они ― весь мой мир, вся моя чертова жизнь. Я люблю их и ненавижу. Таких разных и таких одинаковых. Готовых убить и умереть за меня. Стараюсь не смотреть им в глаза и, боясь ранить еще сильнее, не произношу имена вслух.

Они приходят ко мне по очереди.

Жан, который без привычной маски саркастичного циника выглядит сломленным и беззащитным.

Сережа, как будто разучившийся улыбаться.

Это они, спасая меня, принимали решения. Передо мной не ставили выбора, я не виновата ни перед одним из них. Но в их устремленных на меня взглядах столько страдания и неизбывной боли, что я буквально захлебываюсь в собственной жестокости. Тону и не могу выбраться. Мои страдальцы заверяют меня, что всё будет хорошо, и их одинаковые до интонации голоса не убеждают, но ввергают в отчаяние. Время, отведенное нам троим на условное «всё хорошо», тает, как с каждым восходом солнца угасает мое здоровье. Я считываю обреченность в устремленных на меня взглядах, отталкиваю их руки от своего живота и отказываюсь думать о будущем ― о ближайшем и отдаленном.

«Я тебя обращу», ― обещает один.

«Я буду рядом», ― горячо клянется второй.

Жан, которого я однажды вынудила разделить со мной идеальное вечное посмертие.

Сережа, сокрушивший несокрушимое.

Вокруг меня нет решеток. Мои руки свободны. Но я больше не чувствую благодарности, всё глубже и глубже увязаю в собственной слабости и требую оставить меня в покое.

«Я не просила меня спасать», ― жестко произношу я очевидную всем троим ложь.

Они смотрят на меня с жалостью и смирением. Один и второй.

Продолжают приходить ко мне. Растягивают губы в одинаковые неискренние улыбки. Убивают нежностью. Душат заботой. Ждут, позволю ли я поцеловать себя.

Не требуют. Не просят. Не обвиняют.

Неотделимые друг от друга. Слившиеся в монолит имена, глаза, руки. Не оставляют меня, даже когда я приказываю им уйти. Мои надзиратели. Мои спасители. Мои жертвы.

Зримо и незримо они всегда рядом.

Жан ― бросивший, но не оставивший меня мужчина всей моей жизни.

Сергей ― человек, зародивший во мне жизнь и тем самым разрушивший мое идеальное посмертие. Отец ребенка, рождение которого меня убьет.

Я ненавижу их и люблю ― одинаково и по-разному.

В минуты близости боюсь назвать неправильное имя.

Наш банальный до отвращения любовный треугольник, приукрашенный антуражем полтора века назад связавшей нас с Жаном древней тайны и вынесенным нам троим смертным приговором.

Как бы мы ни хотели друг друга спасти, вместо благословенной вечности впереди ― безысходность.

Наше время тает, заканчивается, а они продолжают приходить.

Константин без спроса снимает со спинки стула мое пальто и галантно расправляет его, словно предлагая вместе отправиться на романтическую прогулку.

― Извините, нам пора, ― будничным тоном говорит он, обращаясь не ко мне, а к Жану. Очевидно, словá «будет казнь» в понимании нового главы хранителей снимают с меня всяческую субъектность и дееспособность, возлагая груз ответственности за все связанные со мной вопросы на бывшего мужа и, как выясняется мгновение спустя, с этого момента по совместительству еще и моего «лечащего врача». ― Содержание Ольги Анваровны будет более чем достойным, обещаю. Вы как врач сможете посещать ее. Следить, как протекает беременность.

Я дослушиваю его и поднимаюсь на ноги. Гашу зарождающуюся панику и желание разодрать глотку человеку, который второй день подряд жаждет примéриться топором к моей шее, отмахиваюсь от назойливо повторяющегося слова «беременность» и прячусь за привычным высокомерием. «Вы забываетесь, мальчики! Пока я еще жива!» ― собираюсь сказать я, но вовремя сознаю, что в сложившейся ситуации проявление любых эмоциональных реакций наглядно продемонстрирует противнику мою слабость.

― А с чего вы взяли, что я с вами пойду? ― произношу я надменным тоном. Сохранять внешние спокойствие и хладнокровие не составляет никакого труда ― за полтора столетия практики навыки по сокрытию истинных своих чувств и переживаний отработаны до полного автоматизма. Ни один из присутствующих не должен усомниться в том, что я полностью владею собой и не вижу в происходящем серьезной опасности. Ни одному из них я не могу позволить понять, что на самом деле я напугана до смерти. Я думаю о Жене и его убийстве, перебираю в уме события вчерашнего вечера, ищу и не могу подобрать безопасный для себя алгоритм поведения. «Беги!» ― бьется в моей голове шальная мысль, и только чудом я удерживаю себя от попытки раскидать всех вставших на моем пути, вспрыгнуть на подоконник и выскочить прочь через окно, на прощание окатив оставшихся в комнате людей шлейфом разлетевшихся во все стороны осколков.

Я двигаюсь к обманчиво свободному выходу из кухни, и его тут же преграждают из ниоткуда возникшие на пороге трое мужчин. Молниеносно в уме просчитывается ― пятеро, и это наверняка не все, кого привел с собой тщательно подготовившийся к визиту теперь уже не маменькин Костик, но Константин Сергеевич. Он шел не заигрывать с нами, а убивать одного из членов вампирской семьи. Конечно, он был готов к сопротивлению. Разумеется, обеспечил себя, драгоценного и любимого, достойной охраной. За моей спиной раздается голос Ирининого сынка, и я оборачиваюсь, чтобы утвердиться в своей догадке. Происходящее доставляет гаденышу наслаждение. Он купается в новой для себя роли «главныша». Искренне, как ребенок, радуется власти ― казнить или миловать. Настолько уверен в собственных силах, что не утруждает себя притворством и не скрывает мерзотную ухмылку.

― Мне бы не хотелось применять спецсредства. Их действие может навредить вашему ребенку, ― говорит он, всем своим видом давая понять, что мечтает их применить по отношению к любому из нас. Будто в подтверждение моим мыслям Жан и Анна оживают и скалятся на хранителей, но дед прикрикивает на них, как на брехастых шавок.

― А ну, тихо! Тихо! ― осаживает «деточек» еще пару минут назад радушно встречавший меня хозяин дома, и оба его великовозрастных ребенка послушно утихают.

― На улице мои люди. Не думаю, что открытый конфликт пойдет кому-то на пользу, ― объявляет Константин, и я понимаю, что проиграла. Мне не позволят уйти. Для мужчин с топорами и шокерами моя вина несомненна и требует отмщения. Невзрачный маменькин Костик, по праву наследования возглавивший прошлой ночью их организацию, не сможет отступить, даже если по какой-то причине захочет. Ему жизненно необходимо доказать всем и в первую очередь самому себе, что нежданно свалившаяся на него власть легитимна, а сам он полностью соответствует высокому посту. За мой счет находчивый парнишка зарабатывает авторитет у своего унылого «войска» и наводит страх на оставшихся членов семьи Святослава Вернидубовича.

Я окидываю Жана быстрым взглядом. Он ждет, напряженный, словно струна. Вместе с Анной, готовой поддержать его всегда и во всем, дожидается моего решения.

Я понятия не имею, встанут ли они биться вместе со мной плечом к плечу, но по-настоящему хочу в это верить. К счастью для нас троих, я не собираюсь проверять их преданность мне на практике. Так же, как их глубинный страх перед дедом. Я вовсе не взбалмошная дурочка, какой десятилетиями виделась Жану после спонтанного самоубийства у него на глазах. В вопросах выживания я прагматична и осторожна. Казнь Жени, как на ладони, явила каждому, кто не пытался укрыться за красивыми фразами о «доброй природе человека», безжалостность и жестокость служителей древнего культа. Они убили его без суда и следствия, не позволив ни произнести последнее слово, ни попрощаться. Позднее, в ночь его казни провожая меня домой, Жан поделился подробностями и, вдруг изменившись в лице, чужим, подрагивающим голосом произнес то, что никогда не сказал бы своему деду: «В их глазах были страх и отвращение. Эти люди сочли бы за счастье истребить всех нас, дай мы им только шанс! Поэтому будь осторожна, моя дорогая. Сегодня я своими глазами увидел, какая хрупкая и конечная наша пресловутая «вечная» жизнь».

Я отнеслась к предостережению со всей серьезностью и честно старалась быть осторожной. Но наши слабости в наших привязанностях. Как я могла сесть в машину и уехать, видя, что эти отвратительные людишки собираются лишить Аню еще одного выстраданного шанса на счастье?! Ее последние, разрушенные по прихоти тех же хранителей отношения не стерлись из моей памяти, как и то, что я была единственной, кто встала на ее сторону. Чтó для двух веками коптящих небо мужиков «глупые бабские страдашки»? Любовью больше, любовью меньше, предсказуемо пожали плечами они тогда и вряд ли решились бы на серьезную конфронтацию с хранителями сейчас. Человек, собиравшийся похитить Аниного возлюбленного, действовал быстро и не оставил мне времени составить и обдумать план действий. Очертя голову, я бросилась на помощь Ивану, не собираясь никого убивать и, тем более, не предполагая, что своими импульсивными действиями подписываю смертный приговор самой себе. Древний договор жесток и неумолим, как и люди, следящие за его исполнением. «Смерть за смерть» прописано в нем и нет сноски на смягчающие наказание обстоятельства. В лексиконе хранителей отсутствуют понятия «превышение самообороны» и «несчастный случай». Беременность приговоренной к смерти может стать причиной для отсрочки исполнения приговора, но никогда ― для его смягчения.

Я отчаянно хочу вернуться домой, прижаться к Сереже и хотя бы на мгновение почувствовать себя в безопасности. Продолжаю просчитывать в уме всевозможные варианты спасения, тут же пытаюсь оценить связанные с ними риски. Мозг кипит и плавится от напряжения, но я по-прежнему не вижу ни единого шанса бескровно вырваться на свободу. На мгновение я встречаюсь взглядами с Жаном и вдруг с отрезвляющей ясностью понимаю, что он вот-вот сорвется. Будет бойня, и вне зависимости от ее результатов мы потеряем всё. В арсенале хранителей множество способов, не укладывая на плаху, лишить жизни. Достаточно подписать пару бумажек, и ты остаешься ни с чем ― без имени, без гражданства, без профессии, без какой-либо собственности. А дальше, стерев человека из социальной жизни, легче легкого устранить его еще и физически.

Взгляды присутствующих обращены на меня. Ни для кого не секрет, что от принятого мной решения будут зависеть жизни. Но кто сказал, что я должна принимать его прямо сейчас или даже сегодня? Мне предоставлена девятимесячная отсрочка, думаю я и, набираясь смелости, выравниваю дыхание. Жану разрешили свидания. Сообща мы найдем выход. Моя ситуация не критична. Для паники у меня пока нет никаких причин. Не повезут же они меня в настоящую тюрьму?

Глаза Жана до самых краев переполнены страданием и занимают половину его лица. Я смотрю в них и понимаю, что всё для себя решила, едва лишь увидела, как он скалится на Константина. Мне неважно, по-настоящему ли Жан готов за меня биться, потому что в любом случае я не позволю ему рисковать своей жизнью. Без драмы, сохраняя лицо и достоинство, по своей воле я пойду с человеком, обещаниям которого не верю. Если меня забирают, чтобы привести приговор в исполнение, то по крайней мере не пострадает никто из моей семьи. Ни один из них не виноват в том, что случилось вчера. Это я ошиблась, меня затягивает на дно, и я не потащу за собой тех немногих людей, которых люблю. Ни Анна, ни Жан не заставляли меня швыряться людьми. Чтобы спасти Ивана, достаточно было слегка «прикусить» его похитителя.

Решившись, я не оставляю себе времени на раздумья и отступление.

«Прости, что я оказалась настолько глупой», ― мысленно извиняюсь я перед Жаном и с невозмутимым выражением лица оборачиваюсь к Константину.

― Ладно, черт с вами, поеду, ― быстро проговариваю я и удостаиваю не спускающую с меня глаз семейку прощальной «шпилькой». ― Давно хотела сменить круг общения.

В следующее мгновение, не желая оттягивать неизбежное, я срываюсь с места, не замедляя шаг, вырываю из рук Константина свое пальто и проношусь к выходу. Я слышу за спиной торопливые шаги, вылетаю на улицу и резко останавливаюсь. Без удивления, но с нарастающим ужасом я рассматриваю выстроившиеся перед домом деда машины и десяток обступивших меня хранителей. Глубинный, по умолчанию заложенный в каждую женщину, какой бы физически сильной она ни была, страх перед источающей агрессию толпой мужчин заставляет меня шагнуть назад, и я натыкаюсь спиной на охранника Константина.

― Оденься, ― приказывает один из окруживших меня людей в черном. Я не успеваю понять, кто из них это сказал, когда чья-то рука грубо и сильно толкает меня в плечо. Лихорадочно обвожу взглядом непроницаемые лица и еще больше утверждаюсь в мысли, какая же я дура. Как легко оказалось поверить, что вчера всё закончилось финальной битвой с «боссом», в которой я даже не принимала участие. Если бы ночью, вернувшись домой, я заставила себя проанализировать все произошедшие за сутки события, то к утру меня уже не было бы в Смоленске. Кто-то другой толкает меня в спину, и будучи обычной женщиной, я полетела бы на асфальт, прямиком им под ноги. К очевидному разочарованию собравшихся, меня даже не качнуло. Я высоко вздергиваю голову и стремительно разворачиваюсь назад. Как и ожидалось, количество «смельчаков», желающих ударить исподтишка, тут же снижается до нуля.

― Оденьтесь, пожалуйста, ― просит меня чей-то вежливый голос, и я опускаю взгляд на зажатое в руке пальто. Неудачно я пытаюсь его развернуть, суетливыми, дерганными движениями выдаю себя с головой. Неизвестность злит и пугает. На физическом уровне, всем телом я ощущаю волнами исходящую от столпившихся вокруг меня мужчин ненависть и мысленно кляну себя за недальновидность. С тех пор как мне стало известно о тайной организации, обеспечивающей вампирам секретность и документооборот, хранители оставались для меня безликими статистами, серой массой, таящей в себе угрозу, но в целом безвредной и малоинтересной. За образами унылых «мужичков с шокерами» я еще могла разглядеть мелких чиновников, при помощи которых мне изменяли имена и места работы, но упрямо отказывалась замечать в них живых людей и наших потенциальных палачей. Скорее всего, думаю я, все они видели видеозапись совершенного мной убийства. Каждому известно, что я виновна в смерти одного из них, возможно, чьего-то товарища или лучшего друга. Отшвырнула человека, как котенка, ударила о столб и убила. С какой стати этим людям утруждать себя разбирательствами, специально я это сделала или нет? Чтó я хотела или чем руководствовалась? Жан был прав, мы для них ― богопротивные монстры. Как жаль, что я своими глазами не увидела смерть Женька, иначе не была бы такой беспечной! Вернувшись домой, я не стала бы до утра трахаться с Сережей, а взяла бы его в охапку, собрала вещи и навсегда покинула город.

― Ольга Анваровна, давайте я вам помогу. ― Голос Константина Сергеевича обрывает, уже кажется, сотую мою попытку просунуть руку в нужный рукав. Бесцеремонно он выхватывает пальто из моих рук, встряхивает его и обшаривает карманы. Выудив телефон, он передает его одному из своих людей. ― Отдай старику или доктору. Ольга Анваровна, прошу вас.

Я делаю вид, что меня не расстроила потеря телефона, и на автопилоте позволяю одеть себя, словно куклу. Константин дожидается, пока я застегну пуговицы и завяжу пояс, а я мысленно благодарю Небеса за то, что хотя бы он пока не заступил за черту и обращается ко мне по имени-отчеству и на «вы».

― Мы с вами поедем на разных машинах и, боюсь, сегодня уже не увидимся. Я хотел прояснить лишь один вопрос. Вчера нам помогли, скажем так, уладить нашу проблему два человека. Один из них ваш…

Я молча смотрю на него, зная, что со связями стоящего передо мной человека разузнать все подробности биографии Сережи, равно как и о наших с ним отношениях, не составляет никакого труда.

― Отец вашего ребенка? ― с вопросительной интонацией, так и не дождавшись моего ответа, наконец произносит Константин. Я продолжаю молчать, а молодой интриган, достойный сын своей мамочки, задорно смеется. ― Ну, разумеется! Нужно не забыть разузнать, случались ли инциденты с беременностями у наших подопечных ранее.

― Подопечных? ― вкрадчивым голосом переспрашиваю я, и только тогда он спохватывается. «Интересно, он принимает нас за подобие морских свинок, только похожих на людей и с клыками?» ― думаю я, вспоминая двух весьма симпатичных представителей отряда грызунов, подаренных дедом на десятилетие будущего хранителя. Зачем-то приглашенная Ириной на праздник я наблюдала за «трогательной» сценой знакомства Костика с новыми «друзьями» и искренне сожалела о том, что деду не хватило фантазии и мозгов преподнести сыночку хранительницы парочку жирных крыс. Если память не изменяет мне, судьба тех морских свинок была незавидной. Не прошло и недели, как славный и добрый мальчик накормил своих «подопечных» чем-то недопустимым, и под его громкий ор животины были торжественно захоронены где-то на территории обширных владений семейства Бредихиных.

― Я имел в виду лишь то, что мы в некотором роде обеспечиваем безопасность вашей семьи, ― сдержанно улыбается Константин и наклоняется к моему лицу. ― У меня нет времени на светские беседы. Вы подчистили воспоминания своему любовнику?

― Он спал, когда я уходила. Если хотите, мы можем сейчас съездить ко мне домой, и я сделаю всё, что вы скажете, ― предлагаю я, не в силах загасить встрепенувшуюся надежду, но внимательно наблюдающий за мной Константин отрицательно качает головой.

― Ольга, к сожалению для вас, я не настолько глуп, как бы вам хотелось. Дома у вас больше нет и не будет. Если вы доносите своего ребенка, то ближайшие девять месяцев проживете в условиях, которые будут сильно отличаться от тех, к которым вы привыкли. Если нет, то ваши страдания прекратятся раньше. ― Он почти вплотную приближает лицо к моему уху и понижает голос до шепота. ― То, что я сейчас скажу, останется между нами. Услышь меня с первого раза. Если ты что-то выкинешь, подставишь своего доктора. Лично мне, все равно, кому из вас рубить головы. Важно соблюсти правило ― смерть за смерть. У тебя есть гипноз и сила. Захочешь сбежать ― скатертью дорожка. Так что, Оля, тебе решать, кому из вашей сладкой парочки умирать.

Константин достает из кармана темные очки и демонстративно водружает их на нос, после чего кивает одному из своих холуев, и в ту же секунду мое плечо железной хваткой стискивает чья-то рука.

― Пожалуйста, подчиняйтесь во всем моим людям, ― громко, чтобы мог услышать каждый из «его людей», обращается ко мне он. ― Не давайте нам повода к принятию негуманных решений, которые могут снизить рождаемость у вашего вида. Приятного дня!

Словно по команде, сжимающий мое плечо человек оживает и тащит меня к ближайшей машине. Передо мной распахивают дверцу и с силой толкают внутрь.

― Двигайся к середине, ― успеваю я расслышать очередной приказ, но не имею возможности сориентироваться. Они делают это снова ― толкают и тащат меня, как тряпичную куклу. Обычные люди, которые, кажется, возомнили себя бессмертными. Двое громил усаживаются по обе стороны от меня, один из них больно дергает за руку, чтобы я подвинулась, и у меня перехватывает дыхание от ярости.

Нет ни единой причины не поверить в озвученную Константином угрозу, и только поэтому я молчу, стискиваю зубы, держусь из последних сил. Не напоминаю, кто я, и не прошу быть повежливее. Их тела и их жизни такие хрупкие, а я так зла, что, если ударю одного из них, то не сумею остановиться. «Замри, ― мысленно я внушаю себе и закрываю глаза. ― Любое твое движение эти люди могут счесть достойным поводом, чтобы расчехлить топор». Машина плавно трогается с места, и впервые за десятилетия мне хочется расплакаться от непривычного, сводящего с ума ощущения собственной беспомощности. Дождись Жана, говорю я себе. Он придет, и всё снова станет нормальным. Достаточно будет просто его увидеть. Жан что-то придумает. Разве он позволит меня убить? И как я могу позволить убить его?!

― Не дергайся, ― слышу я, и в тот же момент, по-прежнему не церемонясь, меня хватают за плечи, круто разворачивают и толкают вперед. Я утыкаюсь лицом в черное, откровенно дорогое пальто и замираю. Всем своим существом чувствую я ток крови, бегущей по венам спрятанного под мягкую кашемировую ткань тела. Поднимаю глаза вверх и вижу пульсирующую жилку на толстой шее. Я пила кровь перед уходом из дома, меня не мучает голод, но буквально дрожу от желания вонзиться клыками в манящую плоть, разорвать в клочья, а затем досуха осушить тела и водителя, и всех пассажиров. Ненависть и неодолимая жажда обволакивают сознание, притупляют эмоции, заглушают мысли. «Они не смеют так обращаться со мной, ― отстраненно думаю я, целиком и полностью сосредоточенная на пульсации крови избранной жертвы, поглощенная завораживающим зрелищем трогательно трепещущей жилки, как будто гостеприимно приглашающей отведать, испробовать на вкус бурлящую внутри нее жизнь. ― Никто не смеет так со мной обращаться».

Я слышу лязг металла и понимаю, чтó они собираются сделать, раньше, чем мои руки резким движением заводят за спину. Инстинктивно я вырываю свои запястья из крепкой для людей, но вовсе не для вампиров хватки, а обладатель премиального кашемира бесстрашно сгребает меня в подобие объятий и прижимает к себе ― так, что мое лицо оказывается в паре сантиметров от бесстыдно обнаженной передо мной шеи. Клыки выдвигаются сами собой, с вожделением, граничащим с нежностью, тянусь я к заветной цели, смиренно прекращая бороться с влечением, обрекающим всех присутствующих, включая меня саму, на скорую смерть. Во мне нет и крупицы жалости по отношению к этим людям. Перспектива казни больше не пугает, скорее, раззадоривает. Пусть попытаются меня убить, а в ответ я попытаюсь забрать с собой как можно больше охреневших от безнаказанности безликих мужичков. Вот тогда и посмотрим, что произойдет раньше: моя голова полетит с плеч или у Константина закончатся люди?

К счастью или к несчастью, второй человек хватает меня за руки, дергает их назад и, развеивая захвативший мой разум морок, больно выкручивает. В ужасе от осознания, насколько близка оказалась от ― на этот раз безо всяких оправданий преднамеренного ― убийства еще одного хранителя, я выдыхаю и шумно сглатываю. Больше не сопротивляюсь и, ради их и своей безопасности, позволяю заковать себя в кандалы. Мужчина, в горло которого я готовилась вгрызться несколько минут назад, аккуратно, чтобы не доставлять лишнего дискомфорта, усаживает меня на сиденье и по собственной инициативе убирает упавшую на мое лицо прядь волос. Мы встречаемся взглядами, и я не могу сдержать истерический смех. Этому мудаку точно так же меня не жалко. За вежливой отстраненностью и нарочитой суровостью легко прочитываются страх, брезгливость и какая-то животная, рефлекторная ненависть. Он выглядит, как человек, впервые увидевший чудовище вблизи и не понимающий, чтó ему делать ― бить или бежать? «Прежде всего, не подпускай чудовище к беззащитному горлу», ― дала бы я очень простой и дельный совет, но не могу перестать смеяться.

― Да ты успокоишься, тварь?! ― восклицает хамоватый мужичок, сидящий от меня по левую руку. Я обрываю смех, резко поворачиваюсь к нему и вижу всё то же самое ― страх, отвращение, лютую ненависть, только на этот раз не подавляемые, а выставленные на показ, как предмет гордости. Я улыбаюсь ему во все зубы и высоко вскидываю брови. С минуту мы смотрим друг другу в глаза, с не сходящей с лица улыбкой я наблюдаю, как сжимаются в кулак его пальцы, не реагирую на занесенную для удара руку, даю ему достаточно времени, чтобы набраться смелости, и в последний момент останавливаю наглядным напоминаем о том, что на слабую женщину я похожа исключительно внешне. Очередной «смельчак», внезапно осознавший, что заперт с чудовищем в салоне автомобиля, так резво отшатывается от выпущенных клыков и негромкого предупреждающего рыка, что едва не выносит головой окно. Раздается звук удара об пол чего-то тяжелого. Шокер, вспоминаю я и мысленно чертыхаюсь. Всё это нескончаемое утро я только и делаю, что совершаю ошибку за ошибкой и нарушаю себе же данные обещания. Какого черта я взялась провоцировать этих людей?! Чтобы лишний раз получить удар током?!

Удержать невозмутимое выражение лица стóит мне титанических усилий.

― Как было бы мило ― ударить человека, который не может тебе ответить, ― улыбаюсь я, так и не спрятав от него клыки. ― Должно быть, обидно забыть, что перед тобой вовсе не человек?

В машине воцаряется тишина, ни один из моих спутников не выказывает желания дискутировать с чудовищем, даже имея в руках казенные спецсредства для «общения» человека с вампиром.

― Подумай о том, что мне нечего терять. Я хочу, чтобы услышали все. Для того чтобы убить, свободные руки мне не нужны, ― смягчая голос, продолжаю я и еще раз оглядываю напряженно застывших мужчин. ― Напоминаю, что ваши шокеры имеют короткий срок действия. Поэтому давайте спокойно и мирно доедем, куда вы меня везете. И, главное, молча.

Я откидываюсь на сиденье, запрокидываю голову и, наслаждаясь тишиной, прикрываю глаза. Если бы я питалась чужим страхом, меня разорвало бы от пресыщения. Страх и ненависть окружающих меня людей возрастают в геометрической прогрессии, становятся плотными, заполняют собой пространство и будто поглощают, выкачивают из салона необходимый для дыхания воздух. А ведь вчера было то же самое, вспоминаю я. Мне следовало обратить внимание на говорящие факты, когда всех нас, как взбесившихся домашних питомцев повзрослевшего мальчика Кости, посадили на цепи и заперли в клетках. В отличие от Жана и Анны, мои руки были скованы за спиной. После виртуозного Ирининого переобувания в воздухе, когда «питомцев» возвращали на свободный выгул, ни мне, ни Жану не удалось самостоятельно снять с меня кандалы, и, чтобы открыть тяжеленные металлические браслеты, ему пришлось отлавливать одного из хранителей. Почему я упустила из поля зрения показательную легкость, с которой Жану и Ане удалось разорвать свои оковы? Почему не задумалась, какими неподъемными оказались те, что повесили на мои запястья? Так сильно была сосредоточена на творящемся вокруг кошмаре, что не сумела произвести самое элементарное сопоставление ― скованные спереди руки предоставляют некоторую свободу действий, за спиной ― максимально эту свободу ограничивают. А теперь вопрос на миллион. Кого из членов вампирской семьи, не считая тысячелетнего пенсионера как ее основателя, хранители видят самым опасным? Доктора? Полицейскую? Или преподавательницу?

Незаметно я пытаюсь развести руки в стороны, натягивая соединяющую такие же тяжелые, как и вчера, браслеты кандалов цепь. Прикладываю всё больше и больше усилий, пока боль в запястьях не становится нестерпимой, и только тогда расслабляю руки. Экспериментально доказано ― без посторонней помощи мне не освободиться. Что ж, у кого-то оставались сомнения, что верным ответом на ранее заданный вопрос являлась преподавательница? Жестокая и хладнокровная убийца. Монстр, которого нельзя спускать с самой прочной и короткой цепи.

Я открываю глаза и понимаю, что мы приближаемся к пункту назначения. Дорога, по которой мы проезжаем, хорошо мне знакома, не один раз меня приглашали сюда на торжественные приемы с обязательным соблюдением дресс-кода: вечерний наряд, отсутствие кандалов, высокие каблуки. Лязгнув цепью, я выпрямляюсь, чтобы подготовить себя к тому, что произойдет дальше. Вот где, оказывается, они собираются меня держать. Странно, что Константин не побоялся устроить тюрьму для особо опасной преступницы на территории собственного имения. Но вот на какие «более чем достойные условия содержания» он намекал, говоря, что в случае выкидыша, прекратятся мои «страдания»? Мои мысли спотыкаются на слове «выкидыш», но уже привычно я отбрасываю его и всё связанное с ним прочь. Так чтó же, по их мнению, настолько невыносимое можно со мной проделать, чтобы я возрадовалась самому экстремальному способу освобождения ― побегу из тюрьмы прямиком на тот свет путем отсечения головы с немедленным сожжением тела? Я не успеваю придумать сколько-нибудь реалистичные варианты развития событий. Наша машина въезжает в ворота, медленно объезжает здание и останавливается на стоянке.

Перед нами и позади нас выстраиваются автомобили возвращающихся от дома деда хранителей, а сопровождающая меня четверка молчит и до смешного откровенно боится ко мне прикоснуться.

― Мальчики, мы можем договориться, ― подаю я голос, а «мальчики» синхронно вздрагивают и переглядываются. ― В наших общих интересах сделать вид, что ничего не случилось. Вам ведь не хочется, чтобы над вами потешались из-за того, что вы до смерти испугались женщину в наручниках?

Надзиратели молчат, а мне остается злиться на себя и жалеть о проявленной несдержанности. Недопустимо настраивать этих людей против себя ― сильнее, чем они уже были настроены. Агрессия провоцирует на агрессию, и это работает в обе стороны. Я не в том положении, чтобы реагировать на тычки и грубое обращение, в конце концов меня привезли сюда не на курорт. Впереди до дрожи пугающая неизвестность, а потому так важно демонстрировать покорность и по возможности не привлекать к себе лишнего внимания. Я заверяю присутствующих, что не стану сопротивляться. Несколько раз двигаю руками, нарочито звеня цепью, чтобы наглядно показать свою слабость.

― Их невозможно снять самой, ― тихим голосом проговариваю я и поворачиваюсь направо, к самому сдержанному и наименее агрессивному из запертых со мной в машине людей. ― Почему?

― Древний сплав. Из него же сделаны цепи для церемонии казни, ― вежливым тоном отвечает человек, которого я не убила лишь по счастливой случайности.

Дичайшее словосочетание «церемония казни» поражает больнее, чем удар током. Хочется закричать в голос, руки дергаются в тщетной попытке освободиться, паника сдавливает горло, я смотрю на видимый из окна вход в подвал и утверждаюсь в мысли, что, несмотря на обещания главы хранителей, меня привезли сюда, чтобы убить безо всяких отсрочек. Я даже не попрощалась, проносится у меня в голове, ― ни с кем, как чертов несчастный Женёк! Нарастающее головокружение заставляет крепко зажмуриться. Я стискиваю зубы от накатывающей тошноты и вспоминаю про объявленную Жаном беременность. Ни осмыслить, ни принять эту информацию невозможно. И если я сама не могу осознать ценность жизни будущего ребенка, чего же жду от своих палачей? Им-то что за дело до того, родится очередное богопротивное создание или погибнет в материнской утробе, объятое пламенем вместе с ее обезглавленным телом? Меня привезли по адресу. Каждому посвященному в тайну существования вампиров на смоленской земле известно о том, что подвал дома Бредихиных является традиционным местом проведения «церемоний».

Я не замечаю, как мои спутники покидают машину, и вздрагиваю всем телом от прикосновения к плечу.

― Пожалуйста, пойдемте, ― раздается голос возле самого моего уха, но от парализующего ужаса я не могу сдвинуться с места, и кандидату на премию «Самый вежливый надсмотрщик ― 2020» приходится постараться и проявить чудеса изобретательности, чтобы выковырять меня из машины. Поставив на ноги, он, будто случайно, задерживается рядом, и, прижавшись ко мне почти вплотную, едва слышно шепчет. ― Успокойтесь. Церемонии не будет. У нас другой приказ.

На один краткий миг мы встречаемся взглядами, и вот теперь я вижу в устремленных на меня глазах только жалость. Я не успеваю ни поблагодарить, ни просто кивнуть, как на нас налетает очередное агрессивное существо в черном.

― Какого лешего она еще здесь?! Сказали же, что нельзя светить эту бабу! И очки наденьте, жопой слушаете?! ― истошно орет оно и, ухватив меня за плечо, волоком тащит в сторону дома.

Оказавшись перед лестницей, ведущей в печально знаменитый подвал, я резко останавливаюсь, будто врастаю ногами в землю. Никакие силы не заставят меня спуститься туда добровольно, понимаю я, вновь пренебрегаю данным самой себе обещанием и скалюсь на продолжающего тянуть меня вниз хранителя.

― Ты ж, сука! ― сквозь зубы цедит он и с отвращением отталкивает меня от себя. Я ударяюсь спиной о стену, вскидываю глаза на его лицо и натыкаюсь взглядом на темные до черноты очки. Как хорошо они подготовились, думаю я и безвольно опускаюсь на заасфальтированную дорожку. Я знала, что на каждого из нас собрано подробное досье, но понятия не имела, что хранителям известна тщательно оберегаемая мной тайна ― пока на человеке темные очки, от моего гипнотического воздействия он защищен. С наслаждением полными легкими я вбираю в себя свежий, бодрящий воздух. Каким сладким он кажется на прощание! А какие новые грани открывает избитое выражение «перед смертью не надышишься», как издевательски точно звучит!

Я прикрываю глаза и не сопротивляюсь, когда сильные руки сгребают меня в охапку и взваливают на плечо, словно мешок с картошкой, и уже через пару мгновений таким неизящным образом я оказываюсь в подвале, где с самого утра всё было готово к свершению правосудия. Словно подслушав мои мысли, мне возвращают вертикальное положение и почти нежно разворачивают в нужную сторону.

― Что застыла? Для тебя же старались!

Без каких-либо эмоций я рассматриваю невзрачный пенек, на котором веками вместе с головой лишались вечности оступившиеся члены дедова семейства. С отстраненным удивлением отмечаю, что мое представление о плахе для вампиров как о непременно утонченном предмете антикварного искусства оказалось откровенным преувеличением. Замечаю древние цепи, увенчанные браслетами кандалов, и старательно избегаю смотреть на воткнутый в дерево топор.

Я слышу шаги спускающихся по лестнице людей и, будто в замедленной съемке, оборачиваюсь, уверенная, что увижу Константина, пришедшего зачитать приговор. Однако, как и обещал, вершитель моей судьбы не удостаивает жалкую пленницу своим вниманием.

― Ну что? Показал ей, как мы готовились к ее приходу? ― вопрошает один из спустившейся троицы безликих хранителей. Не могу вспомнить, видела ли я их сегодня или когда-то прежде, эти лица ни о чем мне не говорят, а упрятанные за черные линзы глаза в подвальном полумраке отвратительно напоминают зияющие глазницы.

― Что молчим? Не любишь сюрпризы? ― произносит тот, кто притащил меня в этот подвал, резко разворачивает и с силой толкает вперед. Я влетаю в распахнутые объятия одного из окруживших меня мужчин, не успеваю выдохнуть и восстановить равновесие, как меня снова разворачивают и швыряют в руки другому.

― Надо было путь до плахи устлать лепестками роз! ― гогочет кто-то, пока я, словно кукла, перелетаю из одних рук в другие. Чья-то ладонь откровенно не случайно задерживается на моей груди, и я начинаю понимать, о чем говорил Константин, когда заверил меня, что я буду рада казнью прервать страдания.

Мне удается рвануться вперед, и я замираю в середине импровизированного круга. Обшарпанные стены и сводчатые потолки подвала давят и лишают остатков сил. Сколько моих предшественниц так же, как я, перед смертью ощутили, казалось бы, навсегда позабытую, возведенную в степень беспомощность перед точно такими же мужчинами в черном? Больше всего на свете я жалею о том, что по собственной глупости лишила себя шанса забрать с собой хотя бы эту ублюдскую четверку. Чем я думала, когда терпеливо дожидалась, пока браслеты кандалов надежно и очень долго поочередно зафиксируют на моих запястьях?

― Дамочке не нравится наша компания? ― раздается за моей спиной голос, но я не вижу причин оборачиваться к говорящему.

― Вам не надоело позориться? ― негромким голосом спрашиваю я и тут же получаю ощутимый тычок в спину.

― А ты думала, после того, что ты сделала, с тобой будут обращаться, как с королевой? ― говорит стоящий передо мной человек и двумя руками толкает меня назад. Кто-то сзади ловит меня, крепко стискивает руки повыше локтей и разворачивает в сторону пня, на котором, и я почти уже в этом не сомневаюсь, окончится моя бракованная вечность.

― Этот топор не нужно затачивать, ― заявляет притащивший меня в подвал мужчина и легким движением руки выдирает острие из пенька. ― Волшебный, всегда острый топор.

Человек за моей спиной выпускает мои руки и, схватив за затылок, ставит подножку, как делают дети в школе. Заставив упасть на колени, он с силой вдавливает мою шею в дерево плахи.

Как могу, я пытаюсь абстрагироваться от происходящего. Умом понимаю, что церемонии с рубкой вампирских голов проходят иначе, но прикосновение к коже древнего дерева не просто причиняет физические страдания, но вынуждает поверить в худшее. Прижимавшая мою голову к плахе рука ослабляет хватку и исчезает, а я продолжаю бессильно лежать, пытаюсь, но не могу заставить себя подняться. Из ниоткуда накатывает волна дурноты. «Они издеваются или на полном серьезе решили меня убить?» ― безо всякого интереса к происходящему думаю я, замечаю приготовленные факел, канистру и дешевую зажигалку и понимаю, что решили на полном серьезе.

― Убийство человека карается смертью, ― как будто издалека, сквозь нарастающий шум в ушах слышу я мужской голос, хочу убрать упавшие на лицо волосы и не сразу отдаю себе отчет, что вместо этого слабо подергиваю скованными запястьями.

Напоследок мне хочется сфокусироваться на чем-то безусловно светлом, отрадном и непреложном, я силюсь вызвать в памяти образ Сережи, но вижу смотрящие на меня с укором глаза Жана. Он хотел бы, чтобы я сопротивлялась. Никогда не простил бы мне то, что я делаю. Но Константин ясно сказал ― либо я, либо Жан. А я законченная эгоистка. Чтó мне делать в мире, в котором не будет его? Пошла бы к чертям такая долбаная вечность!

«А что же ваш новый глава не пришел посмотреть?» ― то ли вслух, то ли про себя говорю я и смиренно закрываю глаза. В этот момент, перед лицом смерти оставляемая за спиной «вечность» кажется как никогда короткой и ущербной. Соответствующей нелепой смерти в обшарпанном и грязном подвале. Не дотягиваете до церемонии, мальчики, хочу, но не успеваю сказать я. Ирина, мир ее праху, хотя бы умела нагнать должного пафоса.

В небытие меня провожают неоригинальным и грубым: «Сдохни, тварь!», и я благодарно встречаю поглотившую меня темноту.

Последним, что я запоминаю, оказывается звук опускающегося топора, со свистом рассекающего воздух.

Мой сон состоит из круговерти лиц, темных очков и зияющих чернотой глазниц. В моем сне узнаваемо лишь одно лицо из сотен ― безликих и идентичных. Мне, физически не способной спать и видеть сны, приснившийся бывший муж приказывает проснуться и толкает ― вперед, назад, в чьи-то руки, которые не могут меня удержать, вперед, назад, толкает, и я лечу, падаю, отлетаю в сторону, вперед и назад, не могу зацепиться за что-то устойчивое, всё, чего я касаюсь, отлетает и падает вместе со мной, рассыпается в прах, стóит лишь прикоснуться.

Я не человек. Более полутора веков я воспринимаю боль как кратковременный дискомфорт. Но вся я состою из боли ― непреходящей, острой, зудящей, пронизывающей насквозь и разрывающей на части, щемящей, непереносимой.

Я силюсь и не могу вдохнуть.

Вглядываюсь в надвигающиеся на меня лица, вздрагиваю, более не узнавая ни одно из них.

Мой странный сон переполнен гулкими голосами. Голоса хохочут. Переговариваются. Произносят что-то пугающе-бессмысленное, непереносимо- громкое, возле моего уха, эхом отдаются в моей голове. «Да что с ней будет? Ща оклемается!» «Нет, вы охерели! Вам сказали, доставить и запереть! Забыли, с кем решили играться?!» «Да что она может?!» «На хер убить тебя может! Твой блядский мозг работает вообще?!» «А тебя не задолбало быть их игрушками?!» «Ща оживет. Отойди»

Я захлебываюсь. Лечу. Тону. Падаю.

Круговорот лиц, темных очков и зияющих чернотой глазниц вспыхивает в очередном всполохе нечеловеческой боли и гаснет. Из последних сил я фокусируюсь на этой вспышке.

Меня бьют по щекам, и я открываю глаза.

Судорожно глотаю воздух. Тщетно пытаюсь увернуться от хлестких, болезненных ударов, щурюсь под неярким, но режущим глаза светом, хочу оттолкнуть от себя чужую ладонь, но ощущаю настолько нестерпимую боль в запястье, что с моих губ срывается громкий стон.

― Ну, я же сказал, что оживет. И как оно там, в аду? Покормить не успели? ― говорит какой-то мужчина, и, чтобы разглядеть его, я часто моргаю, а с моих ресниц вместе с потекшей косметикой ручьями стекает вода.

― Кончай с этим цирком, ― произносит другой голос, совсем рядом со мной. ― Закрой ее. И чтобы я больше не слышал лишних разговоров. Мы здесь не за этим.

― Как прикажете! ― издевательским тоном отвечает первый и, ухватив меня за руку повыше локтя, рывком дергает вверх.

Мои ноги подкашиваются. Чтобы удержать от падения, человеку приходится, словно трепетному возлюбленному, приобнять меня за талию.

― Да встань ты уже нормально, сука! ― вовсе не романтично орет он мне в самое ухо. Меня грубо встряхивают и, стараясь удержать равновесие, я морщусь от боли в руках и онемевших запястьях. Замечаю под ногами большую лужу и валяющееся рядом пустое пластмассовое ведро и только тогда полностью восстанавливаю картину событий. Эти люди заставили меня поверить в собственную смерть, а затем с головы до ног облили водой, чтобы привести в чувства.

Я разглядываю жизнерадостно-желтое ведро и не знаю, смеяться мне или плакать. Если бы мои руки были свободны, я от души поаплодировала бы столь прекрасным актерам. Сцена «казни» была разыграна вдохновенно и максимально правдоподобно. «Моя великолепная четверка» могла бы давать уроки актерского мастерства, а я с радостью отправляла бы к ним на обучение своих студентов. Да что там, сам Станиславский, окажись на моем месте, не усомнился бы в достоверности проведенной «мэтрами сценического искусства» церемонии. Я вспоминаю, как быстро сдалась, стоило лишь поставить меня на колени перед плахой и за затылок придавить к отшлифованному дереву. Вспоминаю тычки в спину, нескончаемые грубости, чью-то руку, бесстыдно и бесстрашно блуждавшую по моей груди, пока я перелетала по кругу ― от одного упивавшегося безнаказанностью подонка к другому. Шумно выдыхаю, прикрываю глаза и сжимаю челюсти, чтобы не закричать. Заслуженно или нет, они не оставят меня в покое. В это невозможно поверить, но с момента визита хранителей в дом деда прошло не более полутора часов. Какой ад ждет меня еще через полтора часа? Через два? Через сутки? Через неделю? Через чертовы девять месяцев? Я никогда не отличалась терпением и не хочу знать ответ на этот вопрос. Смотрю на ведро, перевожу взгляд на лужу, а всё мое существо безо всяких шокеров электризуется, наливается яростью ― интенсивной и чистой, без каких-либо примесей. Надо мной издевались более чем достаточно. Пусть ищут себе другую игрушку! Пока не разобран реквизит для казни, в моих силах покончить с бесславной ролью пленницы. Еще одно совершенное мной убийство развяжет им руки. Если я пошлю всё к чертям и раздеру горло хотя бы одному из ублюдочной четверки ― тому, кому не повезет оказаться ко мне ближе, чем остальные, мои страдания не растянутся на безотрадные месяцы, как и пообещал Константин Сергеевич.

Пока они не «закрыли» меня, пока остается шанс отомстить и как-то повлиять на собственное будущее, я не могу бездействовать. Ярость требует выхода и заглушает доводы разума. Я отказываюсь, запрещаю себе думать о Жане, о непонятно откуда взявшейся справке о беременности, которую я не заказывала и которую мне даже не подумали показать, о ничего не подозревающем отце моего нерожденного ребенка, распрямляюсь, словно отпущенная пружина.

― Мразь, ― хриплым голосом говорю я, повернув голову к больно вцепившемуся в мою руку выродку. ― Весело тебе было?

― Не то слово! ― отвечает человек, «в шутку» занесший топор над моей головой. Сквозь темные стекла очков вглядывается в мои глаза и, разглядев в них что-то опасное, выбрасывает в мою сторону свободную руку, щелкая шокером в сантиметре от лица. ― Просто чтобы ты понимала расклад.

Как со мной уже делали этим утром, он вжимает пальцы в мой затылок и, не опуская шокер, приказывает мне двигаться вперед, но мои ноги снова буквально врастают в пол. «Не дождешься. Никуда я с тобой не пойду», ― думаю я, резким движением вырываюсь из хватки таких слабых для меня пальцев и исподлобья присматриваюсь к открытому участку его шеи, над воротничком рубашки.

― Ты охренела, дрянь?! ― Конвоир оглушает меня воплем раненого медведя, и в следующее мгновение ледяной кончик шокера вдавливается в мою щеку. ― Быстро пошла!

«Как бы ни было больно, ты это переживешь», ― говорю я себе, отрицательно качаю головой и, стараясь не показывать страх, изгибаю губы в презрительной усмешке. Всё во мне противится несвободе. Руки снова невольно дергаются в попытке освободиться, цепь кандалов громко лязгает, привлекая внимание человека с шокером, которого я вновь посмела ослушаться. Почти ласково он улыбается мне, свободной рукой хватается за чертову цепь и с достойной прирожденного садиста силой тянет ее вверх, вынуждая меня согнуться. Чтобы не застонать, я крепко стискиваю зубы.

― Когда тебе говорят идти, ты будешь идти. Ответь, если услышала, ― растягивая гласные, требует этот недочеловек, и мне кажется, что никого и никогда я не ненавидела так, как его. Он дергает мои руки выше ― так, что я практически сгибаюсь пополам. От непереносимой боли мутнеет сознание, и я не выдерживаю. Вырвав руки, я резко разворачиваюсь и, оттолкнувшись от пола, в прыжке выпускаю клыки метясь в беззащитную шею. Отдаленным участком сознания я улавливаю треск электрошокера, электрические разряды причиняют боль, но не останавливают. Я почти достигаю цели, когда удар кулаком в лицо отбрасывает меня назад.

Мужчины в черном бросаются в мою сторону, но я поднимаюсь на колени, обнажаю клыки, шипением и рыком предупреждаю, что приближаться ко мне смертельно опасно.

― Сука! Тварь! ― визгливым голосом вскрикивает перепуганный мужичонок, в один миг растерявший высокомерие, потирая ушибленный о мое лицо кулак и шею, до которой мне едва не посчастливилось добраться. ― Пока не забрали топор и бензин, давайте прямо сейчас от нее избавимся? Это будет самооборона. Все видели, как она на меня накинулась!

Я неуклюже пытаюсь подняться, слизываю собственную кровь с не успевших восстановиться губ и только в этот момент, когда отступать назад уже поздно, сознаю, что не хочу пасть еще одной жертвой этого мрачного подземелья. Сколько их было? Сколько имен и историй жизни и смерти затерялись в веках, стерлись из людской памяти с уходом последнего палача? Были ли мои предшественницы красивы и любимы? Где оступились? Сколько унижений пережили перед тем, как лезвие топора перерубило их по-человечески хрупкие шеи? Как быстро о них забыли? Как скоро забудут меня? Сколько времени пройдет, пока изображение на каменном кресте старинного смоленского кладбища потускнеет до полной неузнаваемости? Прежде или позже Жан перестанет навещать пустую могилу своей бывшей давным-давно канувшей в небытие жены? Сохранит ли Сережа в памяти мое имя или цвет моих глаз? Я вжимаюсь спиной в стену, судорожно дышу, больше ни на кого не скалюсь. Какого черта я послушно не позволила себя запереть?! Кому и что я попыталась доказать? Что мне не страшно умирать? Что у этих мужчин нет надо мной власти? Я не жертва похищения и не просто пленница, меня приговорили к смерти и, если трое других хранителей поддержат озвученное предложение, я не смогу отбиться, а казнь больше не будет «забавной» инсценировкой. Голоса моих судий и палачей звучат громко, четко, эхом отскакивают от стен и не дают усомниться в единогласно принятом решении.

― Согласен, ― произносит один голос.

― Давайте, ― говорит другой.

― Я с вами, ― откликается третий.

Я понимаю, что приговор вынесен, и не могу сдержать животный, нутряной крик.

― Попробуйте, ― хрипло цежу я сквозь стиснутые зубы, ― я клянусь вам, что не отправлюсь в ад в одиночестве!

― Так, пожалуйста. Все успокоились. На сегодня достаточно сумасшествия, ― уверенно и спокойно произносит знакомый голос, обладателя которого я умудрялась не замечать после того, как пришла в себя. ― Нам дали приказ сопроводить эту женщину до дома Константина Сергеевича и запереть до последующих распоряжений. Если сюда придут члены ее семьи, как вы будете объяснять, почему она у вас в таком виде, как будто по ней проехал автобус? И в принципе, как вы планируете предъявить Константину, который дал слово об отсрочке казни, и той же ее семье обезглавленное и обугленное тело? Или вы думаете, что с вас не спросят за ее смерть?

Я не свожу взгляда с лица говорящего и медленно усмиряю дыхание. За всю свою долгую жизнь была ли я кому-то так же рада, как человеку, чьи предыдущие заслуги по отношению ко мне можно было свести лишь к демонстративной вежливости и отказу участвовать в травле? «Неправда, ― думаю я. ― Еще он сказал мне, что казнь отменили. А в этом пыточном подвале, когда мной «поиграли в мяч», я напрочь позабыла как о его словах, так и о нем самом».

― Андрей, ― мой спаситель кивает одному из ожидающих его вердикта мужчин, ― отведи Ольгу Анваровну в… ― запинается, обдумывает следующие слова и поворачивается ко мне, ― в место временного размещения.

― Чтобы она и на меня кинулась?! ― вскидывается единственный теперь не безымянный для меня хранитель.

Бесстрашно мужчина, только что спасший мне жизнь, подходит и, наклонившись, аккуратно поднимает меня на ноги, а я ловлю себя на пугающей мысли о том, что уже сейчас смотрю на него едва ли не с собачьей преданностью и в ожидании указаний. Неужели достаточно одного утра, чтобы окончательно потерять лицо?

― Пожалуйста, пройдите, куда вам скажут, ― говорит он, и я готова возненавидеть его мягкий, обезоруживающий голос. ― Никто вас больше не обидит. Да?

Молча я киваю, обхожу его и останавливаюсь в двух шагах от хранителя по имени Андрей. Тот грубовато, но без агрессии приказывает мне идти вперед. На этот раз я безропотно подчиняюсь. Мы проходим по коридору, и я с удивлением замечаю солнечный свет в зарешеченном окне. Утро так и не перешло в полдень, а меня не отпускает стойкое ощущение, что этому подвалу я отдала не один год своей жизни.

Мой сопровождающий приказывает остановиться и «гостеприимно» распахивает передо мной дверь.

― Вы серьезно?! ― вырывается у меня вместе с истерическим всхлипом. Вглядываюсь в лицо Андрея и даже за темными очками вижу в его взгляде смущение. ― Это кладовая, из которой вы вытащили ведро и швабру. В ней теснее, чем в гробу!

― Пожалуйста. Это временно, всего на пару часов, ― неуверенно говорит он и освобождает для меня проход.

― Я даже не смогу сесть, так здесь узко, ― зачем-то привожу я последний бесполезный аргумент, ответа на который у моего спутника, разумеется, не находится. Я подхожу к входу в кладовку и без особой надежды уточняю. ― Руки вы мне не освободите?

― Нет, ― быстро проговаривает Андрей, толкает меня в спину и тут же захлопывает дверь, а я остаюсь в темноте, будто замурованная в стену.

― Правильно, ― шепотом говорю я самой себе, когда с третьей попытки у меня получается развернуться, ― сначала казнили, потом запихнули в гроб. Все логично, только вот гроб вертикальный, зато аутентично по размеру. Покойницам удобство и лишнее пространство ни к чему.

Мокрая одежда неприятно льнет к телу, нестерпимо хочется убрать от лица налипшие пряди, сесть и вытянуть ноги. Я пытаюсь опуститься на грязный пол, но больно упираюсь коленями в дверь, выпрямляюсь и прислоняюсь к стене. Легче легкого было бы выбить дверь, но что я стала бы делать дальше? Я вспоминаю завладевшее мной во время «церемонии казни» смирение перед неизбежным. Думаю о несомненном для меня выборе, кому из нас жить ― невиновному или убийце, mon seul et unique⁽¹⁾ Жану или мне. Если я покину подвал живой, Константин не пошлет людей на поиски, он возьмет машину и вдвое больше охранников, чем сегодня, явит себя на пороге дедова дома и объявит пресловутое: «Будет казнь». На мгновение я представляю Жана, опускающегося на колени перед трухлявым пнем, и не могу сдержать дрожь. Никогда я не допущу ничего подобного! Позволю делать с собой всё, что ни захотели бы эти люди. Добровольно склоню голову перед палачом. Навсегда останусь в своем вертикальном гробу. Ирина вырастила себе достойную смену: ее Костик назвал поистине неподъемную цену за мою свободу. И пусть я не верю, что дед позволит без вины убить своего любимчика, остается вероятность, что главу нашей семьи новый глава хранителей поставит перед свершившимся фактом. Для хранителей принцип «смерть за смерть» должен быть соблюден любой ценой, казнят ли они настоящего убийцу, или, как в случае с Женей, первого подставившегося под удар представителя вампирского клана. За связывающую нас с ним «вечность» Жан не один раз рисковал собой ради меня и, скорее всего, безропотно согласится взять на себя и эту мою вину, стóит дать ему такой шанс. Непосвященному в суть наших с ним отношений эта жертвенность могла бы показаться непостижимой. Но, оступись он, разве не сделала бы я для него то же самое? Попыталась найти способ любой ценой вытащить его, а если бы не получилось, с благодарностью приняла бы за него смерть. Никто, кроме нас двоих, не смог бы понять, что в сравнении с оглушающей безысходностью потерей самого близкого тебе человека возможность умереть за него выглядит божьим благословением. Вопрос «Чья доля плачевнее, выжившего или сложившего голову на плахе хранителей?» я никогда не считала спорным. Ответ для меня был прост, однозначен и предельно ясен. Незавидна судьба оставшегося в живых. Именно выжившему придется оплакивать, хоронить и хранить память. Может ли быть что-то паршивее вечного вдовьего одиночества? Тоски, у которой нет и не будет пределов?

Я не хочу подставлять Жана и не хочу продолжать жить без него. А, следовательно, из чертовой кладовки у меня будет только один выход ― в еще более страшное и унизительное место «временного» или «постоянного» размещения, которое с садистским удовольствием подготовят для меня жаждущие отмщения хранители. Мне нужно набраться терпения, которого нет, и не сойти с ума в первый же день своего многомесячного заключения.

Время как будто замедляется. Я ищу и не нахожу более удобную позу. Цепь лязгает в такт каждому моему движению, не давая ни на секунду забыться и представить себя в любом другом темном месте. Например, в нашей с Сережей спальне. Мог бы он захотеть использовать старинные кандалы в качестве реквизита к сексуальной прелюдии? Могла бы я счесть такую игру сколько- нибудь возбуждающей? На оба вопроса я отвечаю однозначным «нет» и больше не чувствую в себе сил сдерживать слезы. Чудовищные «никогда» разрастаются и множатся в моей голове, открывая всё новые, неизведанные грани отчаяния. Я никогда его не увижу. Он никогда не узнает о том, что я была от него беременна. Этот ребенок никогда не родится. Меня никогда не выпустят из подвала. Мои руки никогда больше не будут свободными.

«А если Жана ко мне не пустят?» ― думаю я и захлебываюсь слезами, словно маленькая девочка. Если с ним мне тоже не позволят хотя бы проститься?

Что же я сотворила со своей жизнью? Так по-глупому подставилась, предпочла Аниного московского хахаля собственному ребенку. И ведь это был мой выбор. Никто ни о чем меня не просил. Жан честно предупреждал об опасности. Как я могла быть настолько самоуверенной? Почему хотя бы на мгновение не задумалась о последствиях? Как мне пришло в голову отшвырнуть хранителя от Ивана? Будущее щерится на меня бесконечными рядами вопросительных знаков. Есть ли у меня шанс пережить это чертово утро?! А что, если Константин прикажет не убирать плаху? Если его люди будут настаивать на незамедлительном свершении правосудия? Для них мой ребенок ― опасная нежить и потенциальный убийца. Когда меня выволокут отсюда, чтó я буду делать? Смогу ли сопротивляться? Или начну унижаться и умолять? Если я решила, что позволю себя убить, зачем оттягивать неизбежное? Чтобы дождаться рождения ребенка, на которого мне даже не дадут посмотреть? Если я соглашусь провести последние девять месяцев своей жизни в этом подвале, кто даст гарантии, что в подобных условиях в принципе возможно доносить ребенка? А если не соглашусь, чтó мне делать тогда? Послать за Константином и слезно требовать отменить данную мне отсрочку? Или вновь попытаться кого-то убить, чтобы вынудить палачей свершить правосудие?

По лицу льются неконтролируемые слезы, затекают за шиворот и без того мокрого пальто. Мне тошно от себя и своих мыслей. Стены как будто сжимаются, не давая вдохнуть. Безуспешно я пытаюсь отвлечься и загасить панику. Закрываю глаза, до крови прикусываю губу и сосредотачиваюсь на дыхании.

Мне почти удается успокоиться, когда за дверями моей импровизированной темницы раздаются приближающиеся шаги, я улавливаю знакомый запах, а через мгновение ключ поворачивается в замке. Мы смотрим друг на друга, я и мужчина в темных очках. С интересом, словно впервые видит, он рассматривает меня с головы до ног, а его лицо озаряется счастливой улыбкой.

Невольно я теряюсь под его пристальным взглядом.

― Простите мое негостеприимство. Не приглашаю зайти. Этот гроб рассчитан на одну персону, ― чтобы скрыть замешательство, тихо и вежливо произношу я, и мой визитер восторженно смеется над незатейливой шуткой. ― Меня планируют отсюда вы…

― Тшш, только не в полный голос! ― Ладонь моего недавнего спасителя невесомо, но уверенно ложится на мои губы, обрывая на полуслове. Сам он говорит шепотом и не сводит с меня глаз. ― Мы привлекли достаточно внимания уже тем, как легко вы меня послушались. У нас не больше пяти минут. Можете выдохнуть. Атрибуты для казни увезли в хранилище. Если вы перестанете реагировать на провокации, ничего страшного в обозримом будущем не случится. И, да, я же сказал, что вы здесь временно. Потерпите немного. Вопрос об условиях вашего содержания активно решается. Я хочу верить, что они будут приемлемыми.

Он убирает ладонь от моего лица, но я продолжаю молчать, не представляя, чтó можно сказать в моем положении о «приемлемых» условиях содержания. Мокрая, грязная, зареванная, размещенная «со всеми удобствами» в кладовке для старых тряпок, в которой невозможно ни сесть, ни повернуться, я не хочу ни во что верить, испытывая только одно желание, чтобы этот человек запер дверь и испарился. Я не знаю бóльшего унижения, чем позволить кому-то увидеть свою слабость. Даже Жан за всю нашу долгую жизнь ― совместную и порознь ― мог по пальцам рук сосчитать моменты, когда я плакала в его присутствии.

Стыд и ненависть разрастаются во мне до непостижимых размеров, словно змеи, сплетаются телами, так и норовят вонзить пропитанные ядом зубы в каждого, кто проявит неосторожность и прикоснется ко мне. Не отдавая себе отчета в том, насколько опасна может быть обладающая моей силой женщина, доведенная до наивысшей степени отчаяния, этот человек бесцеремонно, будто я его неодушевленная собственность, бумажными полотенцами протирает мое лицо и зачарованно пялится на губы.

― Я знаю о регенерации. Но никогда не видел. За такое короткое время, и никаких следов, ― с непонятным мне восхищением говорит он и обеими руками что-то делает с моими волосами. Из последних сил я сдерживаю себя, чтобы не броситься на него. Я не кукла и не экспонат в музее. Черт возьми, пока я еще живая!

― Что ты хочешь? Убрать свидетельства «несдержанности» своих сотоварищей? Зря. Ваш начальник только обрадуется. Еще и премию выпишет, ― с нарочитым презрением проговариваю я, а мужчина улыбается и отрицательно качает головой.

― Вы не совсем понимаете, как здесь всё устроено, ― отвечает он и в последний раз приглаживает мои волосы. ― Я просто не хотел оставлять вас в таком виде. Скорее всего, мы больше не увидимся. Сегодня потребовались все люди. Только поэтому я здесь. Но мы хорошо знакомы заочно. Я работаю в администрации. Именно я составлял вашу легенду.

― Большой начальник?

― Не самый большой.

― Значит, я угадала. Поэтому они тебя слушаются? ― зачем-то спрашиваю я. Он пожимает плечами, откровенно не испытывая желания говорить о своих «коллегах по вампирской секте», а его взгляд по-прежнему блуждает по моему лицу.

― Ты сам вызвался меня… сопровождать? ― осеняет меня пугающая мысль. Ни для кого из членов семьи Святослава Вернидубовича не было секретом, что хранители наблюдают за нами, но мне в голову не могло прийти, что один из них может оказаться моим личным сталкером.

― Не хотел упускать шанса посмотреть вблизи, ― странным голосом произносит он не менее странную фразу, и я жду, что меня, как ярморочного уродца, попросят продемонстрировать ему клыки. Однако мужчина качает головой и одаривает меня исполненным напускной жалости взглядом. ― Услышьте меня, пожалуйста. Вы понимаете, что не выживете здесь, если не возьмете себя в руки?

Я растягиваю губы в подобие улыбки и уже привычно звякаю цепью своих кандалов.

― При всем желании не получится. Руки заняты, ― отвечаю я, уставившись в черные стекла, за которыми надежно укрыты от моих чар глаза. Словно прочитав мои мысли, человек непринужденно смеется и наклоняется ко мне еще ближе.

― Если бы у нас было больше времени, я снял бы очки. Ты могла бы сделать, чтобы я запомнил этот опыт? На себе узнать, что такое гипноз Ольги Анваровны Воронцовой?

От резкого перехода на «ты», от того чтó и как говорит мужчина, чье тело едва не вдавливает меня в стену, мне становится страшно. До сегодняшнего утра у меня не было причин всерьез задумываться о хранителях, как о людях с разными характерами, страстями или безумствами. Столько лет мне удавалось счастливо проживать в параллельном им мире, просто соблюдая нехитрые правила: не выдавать себя, никого не обращать и не убивать. Несознаваемым счастьем было не замечать их, не думать о них, на годы забывать о существовании этих людей. Но это они оставались для нас в тени. Все мы ― были для них, как на ладони. Пугали их силой, которой обладал каждый из нас. Неизменной годами внешностью. В ком-то порождали ненависть самим своим богопротивным существованием, образом жизни, особенностями питания и необходимостью обеспечивать нас легендами. А для кого-то становились наваждением?

Я смотрю на человека, о котором не знаю ничего, даже имени, и вижу за стеклами дорогущих темных очков самую настоящую, уже не скрываемую одержимость мной как вампиром.

― Только гипноз? ― уточняю я, а мои губы сами собой изгибаются в соблазнительной улыбке. ― Больше ничего не хочется прочувствовать на себе?

К моему сожалению, ему хочется.

Руки мужчины хватаются за отвороты моего пальто, резко тянут меня вперед, и за секунду до поцелуя я понимаю, что неправильно сформулировала вопрос. От неожиданности я не сопротивляюсь, а нескончаемое безумие самого длинного утра в моей жизни переходит в новую фазу ― непостижимого, возведенного в абсолют, запредельного абсурда. Всё, что я хотела предложить ― задуматься о вечной жизни в обмен на нашу с Жаном свободу. Если бы нам дали шанс вместе уехать из города, я была бы готова обратить в вампира любого, кто отважился бы ради этого умереть. А дальше ― плевать на правила и договоры. Вдавить педаль газа до самого пола, гнать и не останавливаться до тех пор, пока не закончится бензин.

Мой мозг, ошеломленный скоростью и внезапностью нападения, не успевает за происходящим. С напором и яростью этот человек впивается в мои губы. Пальцы больно стискивают щеки, разжимая челюсти. Он толкает меня в кладовку, с глухим стуком я ударяюсь спиной о стену, а его тело грузно наваливается сверху. Язык врывается в мой рот, вызывая рвотные позывы и перекрывая дыхание. Пуговицы отлетают от пальто, разлетаются в стороны и бьются об пол с задорным перестуком. Ткань платья с треском разрывается в районе груди. Без помощи рук оттолкнуть от себя кого-то настолько тяжелого кажется невыполнимой задачей. Я пытаюсь отвернуть голову. Сжимаю зубы. Всё безуспешно, и останавливаю его не я.

― Да вашу ж мать! ― слышу я изумленный возглас за спиной буквально размазавшего меня по стене мужчины. В тот же момент тело отшатывается назад, дверца кладовки захлопывается, а в замке́ поворачивается ключ. Я обретаю способность дышать, судорожно глотаю воздух, не напрягаю слух, но слышу каждое произнесенное полушепотом слово.

― Мне сказали, что вы не уехали. Зачем так рисковать? ― То ли взволнованный, то ли возбужденный, но на сто процентов подобострастный Костик звучит, как никогда, омерзительно. ― Или она была не против?

― Тебя ебет, против она или нет? ― с плохо скрываемым раздражением отвечает главе хранителей в момент растерявший флер вежливости заперший меня в кладовке человек. Судя по металлическим интонациям в голосе, он привык к беспрекословному подчинению служащих и коллег, и наш Костик мгновенно «берет под козырек».

― Нет, конечно, нет, ― мямлит он, и на растянутое во времени мгновение мне становится по-настоящему жутко от мысли, что главный организатор моего заключения извинится и оставит нас одних. Чтó мне тогда делать? К каким последствиям приведет, если я прикушу влиятельного человека из городской администрации? А если бы я попросила его снять очки, пошел бы он на такой риск? К чести Ирининого сынка, ему не приходит в голову подложить меня под высокопоставленного и влиятельного господина. А, может быть, с самого детства хорошо знакомый со мной и моим характером мальчик отдает себе отчет в том, что подобная «гениальная» идея вместо желаемых плюшек принесет ему головную боль и кучу лишних проблем. ― Мама говорила, чтобы я обращался за советом именно к вам. Кроме необходимости организовать тюрьму в подвале собственного дома, у меня есть вопросы, которые нужно срочно решить. И мне не кажется разумным ради сиюминутного удовольствия ставить под угрозу договор с вампирами. Они захотят ее навестить, и им вряд ли понравится то, что они увидят.

― Да будет вам, Константин Сергеевич! ― Мой несостоявшийся насильник берет себя в руки, и в его голос возвращаются бархатистые, обволакивающие нотки. ― Как будто вы сами никогда не имели грязных мыслишек о наших дамах. Что? Из двух блондиночек больше цепляет ментовочка?

Костик крякает что-то неопределенное.

― В моем кабинете нам будет удобнее, ― натужно смеется он. Голоса и шаги удаляются, а я больше не кляну вынужденное одиночество. Темнота и ограниченное пространство кладовки успокаивают, внушают пусть обманчивое, но все же ощущение безопасности. Как будто я по собственной воле укрылась ото всех в тайном, одной мне известном убежище, путь в которое закрыт для каждого, кто желает мне зла. «Никто вас больше не обидит. Да?» ― вспоминаю я данное мне обещание перед тем, как я согласилась добровольно замуровать себя в этом гробу, и вздрагиваю всем телом.

Я выравниваю дыхание, заставляю себя расслабиться, прислоняюсь к стене и по возможности удобно пристраиваю затекшие руки. Крепко зажмуриваюсь и позволяю мыслям унести меня как можно дальше от подвала, из которого я, скорее всего, не выйду живой. Я не думаю о порванном платье и мужчине, поцеловавшем меня силой. В своем воображении я переношусь на сутки назад. Смотрю на светящуюся надпись с названием города, откуда я столько раз и всегда неудачно пыталась сбежать. Опускаю глаза на свои руки, несколько раз, упиваясь благословенной и неценимой свободой, двигаю ими вперед и назад и протягиваю проводнику билеты. В этот раз ничего плохого со мной не случается. Меня не бьют шокером, не выволакивают из поезда, в мире грез наяву я крупными, уверенными мазками рисую себе иное будущее. Здесь нам благоволит удача. Не будет ни клеток, ни хранителей, ни плахи, ни поцелуев незнакомца в темной кладовке.

Наше с Сережей купе. Проводник удаляется и закрывает за собой дверь. Легкий толчок, и поезд медленно двигается с места. Несколько перестуков колес, и вокзал, как и невидимая из нашего окна светящаяся надпись «Смоленск», исчезают из наших жизней, как мне хочется верить ― навсегда. Я поворачиваюсь к Сереже. Он улыбается и широко разводит руки, а я не заставляю себя ждать и бросаюсь в раскрытые для меня объятия. Мои пальцы цепляются за его плечи, он прижимает меня к себе, зарывается лицом в мои волосы, целует в макушку, и разомлевшая от нахлынувшего счастья я шепчу ему слово «да». Сережа не задает неуместных вопросов. Приподнимает мою голову и целует ― нежно, трепетно, неописуемо сладко. Я думаю о том, что хочу быть его женой. Мне нет дела, будет ли это ошибкой. Недопустимо влюбляться в людей? Скажите это Ане и всем ее кавалерам.

«Из двух блондиночек предпочитаешь преподшу?» ― раздается за моей спиной голос, который я узнáю из миллионов других голосов. Я дергаюсь, хочу обернуться, но Сережа крепко стискивает меня в объятиях, не позволяя пошевелиться.

«Ментовочка тоже ебабельная», ― смеется он.

«О да! Мне можешь не рассказывать!» ― откликается Жан, грубо хватает меня за руки, заводит их за спину и больно выворачивает запястья.

«Оля, потерпи. Всё скоро закончится», ― говорит мне Сережа, когда на моих руках защелкиваются тяжелые металлические браслеты, и разжимает объятия.

Резко Жан разворачивает меня к себе. Я вглядываюсь в его застывшее, словно маска, лицо, меня прожигает холодом, и я обреченно закрываю глаза.

«Сука, оживи уже!» ― Он повышает голос, с силой, наотмашь бьет меня по щеке, я всхлипываю от обиды и боли и просыпаюсь.

Меня встряхивают чьи-то руки, а я смотрю на сгрудившихся вокруг мужчин в черном и не понимаю, кто я и где, пока мне не влепляют очередную пощечину. Голова дергается, и сознание прочищается. Я спала. Спала стоя, привалившись к стене. Боже правый, на самом деле заснула в убаюкивающей темноте и увидела первый за полтора столетия сон ― красочный, подробный, такой же абсурдный, как события сегодняшнего утра, но ужасающе реалистичный. Еще одна новинка- сюрприз от моей непостижимой беременности. Обмороков и слабости было недостаточно. Непроглядный мрак реальности отныне будет сопровождаться кошмарами из сновидений. Ну, хотя бы таким извращенным способом я смогла увидеть Сережу и Жана, думаю я и уворачиваюсь от вновь нацелившейся на мое лицо ладони.

― Заканчивай! Хватит терять с ней время! ― выкрикивает чей-то голос, обладателя которого я не могу идентифицировать. В следующее мгновение человека, вновь занесшего для удара руку, отпихивают в сторону. Я быстро перевожу взгляд с одного незнакомого лица на другое и понимаю, что все хранители, с кем этим утром мне довелось познакомиться поближе, предпочли быть где угодно, но только не здесь. Вдохновляющая мысль о том, что несмотря на незавидность моего положения я все еще способна внушать людям страх, непроизвольно заставляет меня улыбнуться.

― Эта тварь еще и лыбится! ― успеваю расслышать я восклицание из толпы, когда меня грубо хватают за воротник и вышвыривают из кладовки. Я отлетаю к противоположной стене, но за мгновение до жесткого приземления меня перехватывает чья-то рука. Не зная, что повторяются, эти люди Константина швыряют меня из рук в руки, по кругу, перебрасывают от одного к другому, ржут над разорванным платьем и, не стесняясь, задерживают ладони то на моей груди, то на заднице. Я крепко зажмуриваюсь и честно стараюсь следовать данному мне совету не реагировать на провокации, пока творящаяся жесть не переходит границы разумного. Слетевшие с тормозов от вседозволенности, ошибочно оценившие как проявление слабости мою попытку не вступать в конфликт с еще одной группкой новоявленных тюремщиков, эти идиоты забывают, что имеют дело вовсе не с беспомощной женщиной. Я терплю, когда мне зажимают ладонью рот и стискивают пальцы на полуобнаженной груди. Ничего не предпринимаю, когда меня хватают за горло, за волосы, прижимаются пахом и называют шлюхой. Наивно надеюсь, что они остановятся даже тогда, когда круг сужается и рук на моем теле становится слишком много. Но я слышу треск рвущейся ткани многострадального платья, громкий звук первой расстегнутой ширинки и наконец понимаю, что точка невозврата была пройдена минут десять назад. Аккуратно и быстро я впиваюсь в шею мужчины, до которого могу дотянуться. Тело падает к нашим ногам, как подкошенное, и, пока оставшиеся придурки пытаются сообразить, что произошло с их дружком, я успеваю «прикусить» еще одного человека. На этот раз все всё понимают сразу и четко, отшатываются от меня, отпрыгивают в разные стороны, но я не лишаю себя удовольствия закрепить пройденный материал и демонстрирую им окровавленные клыки. Кто-то отступает, кто-то хватается за шокер, а мне хочется одного ― чтобы меня где-то заперли и оставили в покое.

― Пожалуйста, давайте успокоимся, ― говорю я и отпихиваю ногой распластанное на полу тело. ― С вашими коллегами всё хорошо. Никому из нас не нужны лишние проблемы. Поэтому ничего не было. Чтó вам велели со мной сделать? Явно ведь не пустить по кругу…

Мужчины долго молчат, переглядываются, а затем один из них выступает вперед. Я встречаюсь с ним взглядами, узнаю озабоченного ублюдка, который всего пару минут назад пытался забраться ко мне в трусы, пока кто-то из его дружков удерживал меня за шею и скованные запястья, и сдерживаю желание плюнуть ему в лицо. Если бы моя тайна осталась тайной и все эти прекрасные люди не попрятали от меня глаза за стеклами темных очков, интересно, смогла бы я внушить кому-то из них умереть? Я пристально вглядываюсь в черные стекла и мысленно составляю незамысловатый текст: «Ваше сердце пропускает удар, сжимается, как будто его сдавливают в сильных ладонях, снова и снова сбивается с ритма. Его биение замедляется. Замедляется. Останавливается. Сердце больше не бьется. Вы умерли». Заговоренная смерть стала бы триумфом моего дара, думаю я и с искренним сожалением отвожу взгляд. К несчастью, у людей есть действующий оберег против злых чар плененного ими чудовища. Когда они будут рассказывать своим детям, будущим хранителям мира на земле, историю нашего сегодняшнего противоборства, я не предстану в ней в образе жертвы и вряд ли даже внешне буду похожа на закованную в кандалы, сопротивляющуюся насилию хрупкую женщину. Доблестным героям надлежит сражаться совсем с другими врагами ― могучими, внушающими страх одним своим видом монстрами. Детишки, несомненно, оценят и проникнутся уважением к отцовской храбрости, собственной избранности и идеей служения благой цели. А пыточный подвал, я уверена, надежно захоранивал под своими стенами и не такие мерзости. Только один раз я позволяю себе задуматься о том, как эти люди планировали скрыть содеянное и заставить меня молчать, если бы я не нашла в себе сил остановить их и каким-то чудом пережила всё, что они собирались со мной сделать. Осмысливаю напрашивающийся ответ и тут же отбрасываю прочь страшные мысли. Квест не умереть, хотя бы не попрощавшись с самыми близкими, с каждым часом, проведенном среди людей, в чей функционал входит надзор за свершением правосудия, видится мне всё более и более невыполнимым. Если хваленые дедовы хранители понимают правосудие так, бессмысленно взывать к отсутствующим совести или состраданию. Разве убийство Женька без суда и следствия наглядно не продемонстрировало их представление о чести и справедливости? Обычные холуи, дорвавшиеся до власти, без какого-либо намека на благородство.

― Константин Сергеевич просил передать, что сожалеет о том, как для вас начался этот день, ― без выражения произносит мужчина заученный текст, а мне удается не расхохотаться в голос от сочетания словесных конструкций «Константин Сергеевич сожалеет» и «как для вас начался этот день». ― Обсуждаются последние детали вашего содержания. Но требуется время. Он просит понимания. И снисхождения. И… в общем, вот.

Он кивает куда-то в сторону и опускает глаза.

― Константин Сергеевич сказал, что это временно. Всего на пару дней.

― Вы серьезно?! ― вырывается у меня, когда я поворачиваюсь в указанном направлении. ― Пару дней?! Я могу с ним поговорить?

― Нет. Не сегодня, ― безапелляционно отвечают мне, и я лишь киваю в ответ. У меня не осталось сил угрожать или требовать, молча я обхожу тела двух начинающих приходить в себя хранителей и замедляю шаг, дожидаясь своего конвоира.

Вместе мы проходим в конец коридора, где у стены, под расположенным у самого потолка зарешеченным подвальным окном установлено еще одно «место моего временного содержания». Надо отдать должное Костиному воображению. Будучи на его месте, я вряд ли сообразила бы послать людей, чтобы забрать из заброшенного приюта одну из клеток, в которых прошлой ночью нас «временно содержали» перед запланированными казнями. Добрые люди оставили мне даже грязное, полусгнившее сено. Поистине королевские условия!

Передо мной распахивают дверцу. В порыве ничем не оправданной надежды я вскидываю глаза на сопроводившего меня мужчину, но не успеваю открыть рот, чтобы попросить его освободить мне руки. По сложившейся традиции, меня с силой толкают в спину. Я влетаю в клетку и падаю, погружаюсь в вязкую, мерзко пахнущую массу из прелого сена и грязи. С отвращением вдыхаю запах гнили, подбираю ноги и перекатываюсь на бок ― лицом к стене, чтобы не видеть охранников, чей стол разместили в нескольких шагах от меня. Невольно задумаешься, чтó лучше ― возможность лечь, пусть и не вытягивая ноги, или приватность покинутой мной кладовки?

Я морщусь от неприятного скрежета запираемого замка и неуклюже ворочаюсь, пытаясь в оставленном мне для жизни скудном пространстве поудобнее устроить ноги и найти максимально щадящую позу для рук, которые почти перестала чувствовать. Неужели я хотя бы на мгновение могла поверить, что они снимут с меня кандалы? После того как меньше чем за минуту я с легкостью вырубила двух крупных мужчин? Точно так же я до последнего верила, что люди, знающие о причине отсрочки вынесенного мне приговора, остановятся и не станут толпой насиловать беременную женщину. Пока жизнь не завела меня в чудо-подвал Константина Сергеевича, я и не подозревала, насколько была наивной и небитой ― во всех смыслах этого слова ― дурочкой.

Стараясь не вслушиваться в голоса, я прикрываю глаза в надежде проспать несколько суток кряду, но намертво застреваю на границе между сном и бодрствованием. В полузабытьи я подставляю лицо под последние лучи заходящего солнца и поздравляю себя с окончанием первого дня своего заключения. В какой-то момент мне кажется, что я слышу голос Жана, долго барахтаюсь в попытках перевернуться на другой бок, но, когда оборачиваюсь, в полутемном коридоре вижу только одиноко сидящего за столом охранника. Я отворачиваюсь обратно к стене и разочарованно всхлипываю. Если бы кто-то из семьи соизволил меня навестить, может быть, мне бы дали поесть или хотя бы принесли одеяло с подушкой.

Ночью происходит неторжественная смена караула. Громко переговариваясь, охранники вырывают меня из блаженного забытья, а минут через пять заступивший на смену урод, чтобы не уснуть или развлечься, включает громкую ― одновременно заунывную и долбежную ― музыку. Я терплю столько, сколько могу. Не имея возможности заткнуть уши руками, зарываюсь с головой в чертово сено, но пронзительный, невыносимо-фальшивящий вокал вперемешку с картавящим речитативом заставляет меня буквально взвыть от бешенства.

Не помня себя, срывая голос, я ору, чтобы эта тварь выключила свое омерзительное музло, сыплю проклятиями и угрожаю смертью.

Мой тюремщик не опускается до ответных оскорблений или угроз. Он до предела увеличивает звук, а я захлебываюсь слезами, отворачиваюсь и, чтобы перестать кричать, набиваю рот сеном.

Бесчинствующий грохот ударных разрывает барабанные перепонки. Непопадающий в ноты голос сводит с ума. От ненависти к миру, породившему чудовищную какофонию звуков, у меня мутнеет сознание. В этот момент я убила бы любого, кто рискнул бы ко мне приблизиться ― не боясь никаких последствий, без сожалений, без рефлексии, со смаком и наслаждением. Под оглушительный рев басов я теряю остатки самоконтроля, перед глазами мелькают сцены ― одна другой паскуднее ― пережитого мною после ареста, воедино сливаются навязчивые зрительные, тактильные и слуховые образы: руки, лица, тычки, удары, пощечины, выкрикнутое на все лады разными голосами слово «сука», звуки рвущейся ткани и расстегивающейся молнии, сопровождающий каждое мое движение металлический лязг, свист рассекающего воздух топора. В исступлении я вдавливаю ногти в ладони и проклинаю каждого, кто посмел прикоснуться ко мне, вожделенно представляю разодранное горло мертвого Константина Сергеевича. Знала бы, каким беспросветным мудаком вырастит Ирина своего сынка, придушила бы его еще младенцем и даже не задумалась о гуманности. Раз жизнь моего ребенка ничего не стóит для них, почему меня должны волновать судьбы глупых человеческих младенцев и столь же глупая человеческая этика?! Этим утром Костик ехал за мной, чтобы убить, и если бы дед не продавил идею с отсрочкой казни «по беременности и родам», никому из хранителей и в голову не пришло бы проявлять ту самую гуманность по отношению к вампирскому выродку. Доказательство тому ― их со мной обращение. Меня толкали, меня швыряли на пол и об стены, меня били, и ни один человек не додумался просто поинтересоваться, как я себя после всего этого чувствую. Нет никакого секрета в очевидном факте: отсрочка исполнения приговора писана вилами по воде. У меня не осталось иллюзий по поводу честности и благородства наших верных хранителей и их предводителя, а Константин не имеет ни малейшего представления, чтó ему со мной делать. Не случайно, как только мы вышли из дедова дома, он подкинул мне идею сбежать, сделав не сыгравшую ставку на наше с Жаном неполюбовное расставание и ошибочно предположив, что единственными чувствами, которые я могла бы испытывать по отношению к бросившему меня мужчине, были ненависть, оскорбленная гордость и жажда мести. Даже моей охране далеко не сразу велели надеть темные очки и, скорее всего, запретили применять шокеры. Как же глава хранителей должен был удивиться, когда узнал, что я по собственной воле осталась в его застенках. Без сомнений, ему было бы проще казнить невиновного доктора, нежели брать на себя трудноисполнимые обязательства девять месяцев удерживать в подвале собственного дома беременного монстра. Ко мне никого не пустят, вдруг понимаю я и удивляюсь, что пришла к этому выводу так поздно. За целый день Жан не мог не прийти, и очевидно, что его отослали прочь. У Костика и не было иного выбора: кандалы, разорванную одежду, кладовку для тряпок и запомнившуюся всем нам клетку даже при очень большом желании невозможно было бы выдать за обещанные им «достойные условия содержания». Меня проще убить, чем предъявить разгневанным «родственничкам». И хорошо, если, прежде чем отрубить голову, Константин не захочет ненадолго поиграть в моего сутенера, выслуживаясь перед высокопоставленным членом их проклятого всеми чертями и богами братства. От одной этой мысли меня бьет крупная дрожь, а и без того мизерное пространство клетки резко начинает сужаться. Я обвожу взглядом наступающие на меня подвальные стены и прутья решетки, нахожу в себе силы перевернуться на спину и отрешенно наблюдаю, как медленно, но неумолимо опускается потолок.

Мои губы дергаются, когда певец в сотый раз заходится в истеричном визге. На самой высокой ноте, которую ему удается взять, внутри меня, милосердно уберегая от помешательства, щелкает невидимый предохранитель, и я проваливаюсь в благословенно тихий глубокий обморок.

В себя меня приводят ставшим традиционным способом ― настойчиво бьют по щекам. Я привычно кручу головой, уворачиваясь от несильных, но малоприятных ударов. Не сразу отмечаю воцарившуюся во все еще темном подвале благостную тишину. Натужно кашляю, выплевывая оставшееся во рту сено. Чьи-то руки по-хозяйски приподнимают мою голову, очищают лицо от налипших сена, грязи и прядей волос, задерживаются на губах, и я со стоном зажмуриваюсь, уверенная, что влиятельный друг Константина вернулся, чтобы закончить начатое. При всем желании я не найду в себе силы сопротивляться, обреченно думаю я и горестно всхлипываю. Сквозь нарастающий шум в ушах слышу зовущий меня по имени голос, широко распахиваю глаза, но роящиеся перед ними предобморочные мушки не позволяют рассмотреть человека, который что-то кому-то кричит, потом зачем-то переворачивает меня и хватается за чертову цепь. Невыносимая боль озаряет сознание яркой вспышкой, начиная с запястий ядом разливается по всему телу.

― Сука! Зачем?! ― Я громко вскрикиваю и полностью прихожу в себя. Родной и такой любимый запах бьет в ноздри, ошеломляет, вынуждает утвердиться в собственном безумии. Я дергаюсь в тщетных попытках развернуться, снова и снова проговариваю про себя заветное имя, не решаясь произнести его вслух, чтобы не показаться дурой тому, кто на самом деле держит меня у себя на коленях, пока наконец обожаемый мной мужчина не догадывается повернуть меня лицом к себе.

Небесно-голубые глаза ― воплощение всего, что я когда-либо любила и желала ― смотрят на меня с ужасом, растерянно разглядывают мои лицо и одежду. Я не свожу взгляда с идеально-ярких радужек и с благоговейным трепетом замечаю в уголке одного из этих совершенных глаз наливающуюся влагой слезинку.

― Сереженька, ― счастливо улыбаюсь я, смиренно понимаю, что сплю, и вновь погружаюсь в вязкую черноту, безразличную ко всем и ко всему. Последним, что фиксирует мое сознание, оказывается выкрикнутое у самого моего уха другое, не менее дорогое, самое важное для меня имя.

― Жан! ― надрывно кричит Сережа, а моя улыбка становится блаженнее и шире. «Все-таки пришел», ― с благодарностью к проведению успеваю подумать я, прежде чем чернота отбирает у меня их обоих.

---

1) моему единственному и неповторимому (франц.)

Вернуться к тексту

Приглушенные мужские голоса набирают силу, звучат громко, опасно близко. Я делаю вдох, другой, третий, пытаюсь сосредоточиться на дыхании, освободиться из липкой, по рукам и ногам опутавшей меня темноты, безуспешно ищу и не могу отыскать в беспредельной мгле ни единого проблеска света. Напрягаю слух, фокусируюсь на голосах. Нечленораздельные звуки вызревают в слова, крепнут, наливаются смыслами, из нагромождения слов складываются в доступный пониманию, но лишенный смысла обрывок фразы. Словá «если она не», произнесенные совсем рядом, не несут прямой угрозы, но, чтобы сердце зашлось от ужаса, мне достаточно просто услышать голос мужчины. Я вздрагиваю, широко распахиваю глаза и, не успев осознать, кто я и где, чувствую прикосновения чьих-то рук к плечам и спине. В приступе бесконтрольной паники я неуклюже и по-девчачьи бьюсь с человеком, которого мое замутненное сознание однозначно идентифицирует как врага, не рассчитывая силу, используя все доступные средства ― руки, ноги, ногти, зубы, но противник с обидной легкостью отражает мою агрессию и крепко прижимает к себе. Я утыкаюсь лицом в шею мужчины, не веря самой себе вдыхаю его запах, замираю и судорожно всхлипываю. Непроизвольно мои руки взлетают вверх, скользят по его плечам, отыскивают ладони, устремляются к лицу, прикасаются, глядят, ощупывают; словно незрячая, я нуждаюсь в тактильных ощущениях, в подтверждении того, что уже твердо знаю, но никак не могу принять: щеки, губы, веки под моими пальцами обретают объем и форму, и от сложившегося образа невозможно отмахнуться, его никак не принять за обман обоняния. Мужчина отстраняет меня от себя, чтобы заглянуть в лицо, и теперь я вижу, что не приняла желаемое за действительное. Все органы чувств не могут врать одновременно. Я выдыхаю, тщетно пытаюсь ему улыбнуться и расслабленно оседаю в готовые подхватить меня руки.

― Всё хорошо, успокойся. Теперь всё хорошо, ― бережно обнимая меня, шепчет Жан, а я так хочу, но не успеваю ему ответить. Треклятая темнота поглощает сознание ― не исподволь, не накатывая, одним мгновением захлестывает мощной волной, резко и грубо вырывает из рук, в которых я мечтала бы остаться навечно, и вышвыривает в глухое и равнодушное безвременье.

Сознание возвращается всполохами, я прихожу в себя на короткие мгновения, будто всплываю из-под толщи воды, чтобы вдохнуть в легкие воздух, пытаюсь осознать себя в пространстве и времени, понять, что происходит со мной и вокруг меня, но очередной прилив дурноты снова утягивает на дно, в непроглядную, цепко вцепившуюся в свою добычу ледяную тьму.

Я прихожу в себя, когда с меня через голову стаскивают платье, слабо сопротивляюсь, но теряю сознание раньше, чем мои руки выскальзывают из рукавов.

Всплыв на поверхность за глотком воздуха, я слышу у уха знакомый, но не поддающийся идентификации, раздраженный голос: «Да выкрути ты уже печку на максимум!», успеваю выслушать ответное злое: «Так давно на пределе! Осталось только взорваться!», осознать, как сильно замерзла, и с головой погружаюсь обратно в глубоководные, пронизанные холодными течениями воды беспамятства.

Меня бьет дрожь, когда сознание возвращается в следующий раз. Чьи-то прохладные пальцы касаются обнаженной кожи моей спины, ловко расстегивают крючочки бюстгалтера, я вздрагиваю, протестующе вскрикиваю, пытаюсь ухватиться за хозяйничающие на моем теле руки, но слышу успокаивающий голос Жана. Он прижимается губами к моему лбу, повторяет, что всё хорошо, а мне не достает сил задержаться в реальности, чтобы спросить, где мы и зачем он меня раздевает.

Продираться сквозь темноту мучительно тяжело. Издалека, глухо, как будто нас разделяют слои земли, толща воды, километры и годы, голос Жана настойчиво зовет меня по имени. Всем своим существом я откликаюсь на этот зов, каждой клеточкой устремляюсь к продолжающему повторять мое имя мужчине, так хочу добраться к нему, что сковывавшая меня дурнота отступает, тьма рассеивается, и я вижу его лицо ― так близко от своего, что сердце заходится от восторга.

― Сейчас будет лучше, ― своим особым ― одновременно властным и мягким ― тоном, который приберегает исключительно для пациентов, заверяет он и подносит к моим губам восхитительно пахнущий пакетик с кровью. Я не представляю, как голодна, пока первые живительные капли не падают мне на язык. Всем телом я подаюсь вперед, впиваюсь в трубочку, пью, пью, пью и не могу насытиться.

Всё с теми же докторскими интонациями Жан уговаривает меня не торопиться. Одной рукой он обнимает меня за плечи, а другой ― заботливо убирает от лица пряди волос. Я пытаюсь вспомнить, когда в последний раз бывший муж проявлял по отношению ко мне настолько откровенную нежность, и только в этот момент понимаю, что он никак не может быть со мной рядом.

На автомате сделав последний глоток, я на мгновение выпускаю клыки и крепко зажмуриваюсь. Сознание полностью восстанавливается, возвращая утраченную способность анализировать происходящее. Мысленно я перечисляю доступные мне факты: на мне мягкий растянутый, пахнущий Сережей свитер; мы едем в машине; за окнами ночь; совсем рядом, скорее всего, за рулем, сам хозяин свитера; Жан обнимает меня на заднем сиденье. Своей откровенной нереалистичностью «факты» убеждают, что я либо сплю, либо в обмороке, отягощенном галлюцинациями, либо умираю и переживаю предсмертный бред. Попытки вспомнить детали случившегося перед потерей сознания ничего не проясняют, скорее, запутывают. Я помню темный подвал, крохотную клетку, в которой невозможно было лежать, вытянувшись в полный рост, только лишь подтянув ноги к груди, мерзкий запах гнили, грохочущую, сводящую меня с ума музыку. Со скованными за спиной запястьями у меня не было ни единого шанса выбраться на свободу. Я не могла ни раздвинуть прутья решетки, ни использовать гипноз, ни «прикусить» кого-то из охраны. Так существует ли хотя бы один мизерный шанс на то, что в этот самый момент я не валяюсь в скрюченной позе в наваленном на дне клетки омерзительном сене? Я приоткрываю глаза и сквозь смеженные ресницы с нескрываемой горечью рассматриваю профиль бывшего мужа; не хочу, но признаю очевидное: я вновь вижу длинный, до деталей и ощущений реалистичный сон. Совсем как тот, что ранее привиделся мне в кладовке. Те же герои. Максимальная достоверность. Полное погружение и абсолютное доверие к происходящему. Неужели за один только день неволи я настолько отчаялась, что дважды сумела поверить, что втроем мы несемся куда-то сквозь ночь сначала на поезде, а теперь на машине Сережи?! Втроем… мое подсознание настолько жадное и извращенное, что не может отпустить одного из них?!

― Жан, ты сказал, что как только она поест, то придет в себя! Блядь, ты врач или говна кусок?! Какого хера ты не можешь помочь?! ― откуда-то спереди ― абсолютно точно с водительского сиденья! ― раздается Сережин голос, и я не выдерживаю ― открываю глаза, отбрасываю пустой пакет, отталкиваю руки Жана и буквально обрушиваюсь на расположенное прямо передо мной водительское кресло.

― Оля! Он не бессмертный! ― вскрикивает Жан, когда машину резко ведет в сторону, но я не могу остановиться, цепляюсь за плечи Сережи, зарываюсь пальцами в волосы, губами добираюсь до его щеки, оставляя на коже так похожий на отпечаток губной помады кровавый след. Если мне суждено проснуться или очнуться в клетке, то пусть хотя бы будет что вспомнить!

― Олечка, всё теперь хорошо, ― стараясь сосредоточиться на вождении, говорит мне Сережа. Я прижимаюсь губами к его шее, машина вновь виляет в сторону обочины, а Жан без лишних церемоний железной хваткой стискивает мои плечи и оттаскивает от водительского кресла.

― Я не представляю, почему ты не дорожишь жизнью своего молодого и смертного возлюбленного, но оставь нам шанс добраться до места без смертельной аварии, ― не отпуская меня, цедит он сквозь зубы. Я вспоминаю, чем закончился первый мой сон, и даже не думаю сопротивляться.

― Тон смени, ― повышает голос Сережа, но ни я, ни Жан не обращаем на него внимание.

В последний раз я поднимаю глаза на человека, с которым нас связывает более чем полуторавековая история. Безучастно мое сознание отмечает, что выражение лица Жана вплоть до положения бровей и изгиба губ идентично тому, каким он привиделся мне в прошлый раз, и это наблюдение окончательно развеивает мои сомнения, бодрствую я или сплю. Те же лица, но в профиль. Мое первое за полтора века сновидение повторяется ― с теми же героями, столь же реалистичное, но с несколько измененным сюжетом. Только вконец подорванная психика и откровенно скудная фантазия могли породить настолько пошленький сюжетец: двое «возлюбленных» одной женщины ― бывший и нынешний ― неисповедимыми путями объединяются, чтобы спасти из заключения «любимую». Любовные треугольники ― штука занятная, вот только кто в здравом уме добровольно захочет стать одним из его участников? И самый главный, определяющий вопрос, представляю ли я ценность для обоих мужчин, достаточно высокую, чтобы они согласились пожертвовать своими устоявшимися жизнями ради моей свободы? Десятилетиями после нашего с ним расставания Жан не уставал повторять, что одна возможность нашего воссоединения вгоняет его в холодный пот. Сережа слишком мало знал обо мне и совсем недолго меня любил, чтобы во второй раз, с разницей в сутки рисковать собой ради моего спасения. Поэтому, как бы ни хотелось мне обмануться, на оба вопроса я отвечаю отрицательно.

― Никогда и никуда мы не доберемся, ― тихо, самой себе говорю я и прикрываю глаза, ожидая развязки или пробуждения. В финале прошлого сна Сережа держал меня, а Жан выкручивал руки. Чем завершится этот? На полном ходу меня выкинут из машины?

― Оль? Всё в порядке? ― вновь подает голос Сережа. Я не вижу смысла ему отвечать, и тогда он пытается докричаться до Жана. ― Чего вы там притихли? Жан? Жан! Жан Иванович, блин! Мне остановить машину?!

― Сереж, погоди, не сейчас, ― отмахивается от него Жан, отпускает мои плечи и обеими руками мягко пожимает мои ладони. ― Оля, посмотри на меня, пожалуйста.

Не сразу я нахожу в себе силы выполнить его просьбу, а встретившись взглядами, не обнаруживаю в глазах некогда любившего меня мужчины ни ненависти, ни злости, ни даже легкого раздражения.

― Оля, а где ты, по-твоему, находишься? ― спрашивает он. Обезоруженная ласковыми интонациями, я теряюсь под его пристальным взглядом, собираюсь убрать руки, но вместо этого по собственной инициативе переплетаю свои пальцы с пальцами Жана.

― Жан, блядь! Побойся бога! Она же не сумасшедшая! ― раздается с водительского кресла, и в этот раз Жан цыкает на Сережу, словно на плохо выдрессированную собачонку.

― Оля, я задал вопрос, ― говорит Жан, склоняет голову на бок и высоко вздергивает брови. ― Хорошо, я переформулирую. Ты понимаешь, что я… мы ― не твои галлюцинации?

Я шумно сглатываю и опускаю взгляд на наши руки. Похоже, мое подсознание, генерирующее происходящие во сне события, дало небольшой сбой. Способностью читать мысли обладала Аннушка, а не Жан. Иначе как мог он узнать, что я не считаю нашу поездку реальной?

― Ну, конечно же, вы не галлюцинации, ― быстро проговариваю я, только чтобы он отстал. Мне хочется проснуться, очнуться или безвозвратно сгинуть в пучине безвременья. Даже древняя плаха видится желанной альтернативой этой нескончаемой и жестокой пытке надеждой. Я понимаю, что Сережу и Жана не связывает ничего, кроме похожих на насмешку чудачеств судьбы, вновь и вновь сталкивавшей их в критических ситуациях, когда последний вынужден был несколько раз подряд вытаскивать первого с того света. Сознаю, что оба они не рыцари и не воины, а я не единственная женщина в их жизнях. Как они могли бы вызволить меня из подвала? Взяли бы штурмом дом Константина? Ринулись в бой с хранителями? Сколько бы я ни идеализировала обоих, ни за что не смогла бы ни представить, ни тем более поверить, что подобные геройства возможны в реальной жизни. Если Сережиной молодостью при желании можно оправдать беспечность и любые совершенные им безумства, то что могло бы сподвигнуть двухсотлетнего циника и конформиста нарушить чтимый веками договор и тем самым добровольно и осознанно подписать себе смертный приговор? Некая вечная любовь, в которую Жан не верил, даже будучи юношей? И всё же, несмотря на взвешенность и логичность доводов разума, в глубине души я не просто допускаю, а знаю, что двое по-настоящему дорогих мне мужчин на самом деле были способны объединиться, чтобы меня спасти. Даже без помощи героического Аниного Вани.

Словно подслушав мои мысли, Жан высвобождает руки и с нежностью, от которой я настолько отвыкла, что у меня буквально перехватывает дыхание, обхватывает мое лицо ладонями.

― Оленька, послушай меня, пожалуйста. Мы забрали тебя оттуда. Сергей сказал, что ты приходила в сознание. Там, в подвале. В клетке. Попробуй вспомнить. Оля, пожалуйста.

Я напрягаю память, но всё, о чем в состоянии думать, ― это его руки на моих щеках. Теплые и такие настоящие.

― Оля, он не несет бред? Ты не просто была в сознании, ты меня узнала и назвала по имени, ― упрямо продолжает вмешиваться в «разговоры взрослых» мой enfant terrible⁽¹⁾.

― Оль? ― с той же, так давно несвойственной ему нежностью проговаривает Жан мое имя.

― Оля! ― с переднего сиденья взывает ко мне Сережа.

Я уже открываю рот, чтобы попросить их обоих дать мне время привести в порядок мысли и обуздать мешающие им эмоции, когда память капитулирует и белым флагом выбрасывает первый образ-воспоминание ― идеально-голубая радужка и наливающаяся влагой слезинка.

― Сереженька, ― едва слышно бормочу я, вспоминая последние минуты своего пребывания в самом жутком месте из всех, куда за мою долгую жизнь забрасывала меня судьба, однако у Жана не человеческий слух, он слышит произнесенное имя и тут же отдергивает от меня руки.

Растерянно я перевожу взгляд с Жана на Сережу и обратно. Они действительно пришли за мной?! Вдвоем? Смогли договориться, составить план и привести его в исполнение?

― Как вы сняли с меня кандалы? ― Я подаюсь вперед и хватаю Жана за руку, а он отвечает на мой вопрос без промедления и удивления.

― Пришлось дожидаться, пока твой охранник придет в себя. Пригрозить ему шокером, а когда заартачился, пообещать свернуть шею, как котенку.

― Там на самом деле всё просто. Нужно вытащить заклепку. Даже инструменты не нужны. Просто знать, в каком месте поддеть. И еще штырек маленький, ― доносится из водительского кресла, и, не сговариваясь, мы с Жаном шикаем в его сторону.

― Сереж, прости, не сейчас, ― машинально добавляю я, по-прежнему не сводя глаз с лица Жана. В голове один за другим всплывают новые образы ― полусны-полувоспоминания, расплывчатые, зыбкие, не внушающие доверия. ― Потом вы спорили, кто понесет меня к машине?

― Да, ― коротко отвечает Жан, а Сережа, спасибо ему, не издает ни звука.

― Ты орал, что Сережа должен вести. А Сережа, он… ― на мгновение я задумываюсь, но память больше не намерена меня подводить, ― просто крыл тебя матом.

― Я ему уступил, ― соглашается Жан, и его взгляд пронизывает меня до мурашек ― столько в нем невысказанной боли, злости и… надежды?

― Оля, я никому не мог доверить тебя. После того, как увидел тебя… тебя… ― Сережа сбивается, я ловлю в зеркале заднего вида его испепеляющий взгляд и понимаю, что он зол куда сильнее Жана. ― Я чуть с ума не сошел, когда протиснулся в эту кошмарную клетку. Там было так тесно, так жутко воняло! А ты валялась в ней, будто мертвая…

― Сергей! Давай потихоньку. Не вываливай всё и сразу. Дадим Оле прийти в себя, ― сдержанно говорит Жан, и я благодарно ему улыбаюсь. Мне страшно представить, в каком состоянии они меня нашли, и меньше всего на свете хочется вспоминать о «комфортабельных условиях» моего последнего «временного содержания». «Всего на пару дней», ― вспоминаю я походя брошенные мне слова, агонию первой ночи, вовсе не фантастическую перспективу остаться в той клетке на недели и месяцы и непроизвольно вздрагиваю.

― Вы отнесли меня в машину. И переодели, ― уже без вопросительной интонации говорю я Жану, но ответ предсказуемо получаю от нашего водителя.

― Жану пришлось, ты насквозь была влажная! ― с надрывом произносит Сережа крайне двусмысленную фразу, словно пытаясь оправдаться ― то ли передо мной, то ли перед самим собой за то, что позволил другому мужчине меня раздеть.

― Одежда, Сергей. Влажной насквозь была одежда, ― все тем же ровным голосом поправляет его Жан, делает небольшую паузу и поднимает на меня глаза. ― Прости меня.

― О чем ты? ― искренне не понимаю я, всё еще надеясь увязать обрывочные воспоминания в логически обоснованный событийный ряд. ― За то, что переодел? Напротив, спасибо, что вы обо мне позаботились. На меня вылили ведро воды.

― За то, что я это допустил, ― уточняет Жан и растягивает губы в кривую ухмылку.

Я честно пытаюсь осмыслить сказанное, понимаю, что он не шутит, но не могу поверить в то, что человек, с которым мы расстались больше восьмидесяти лет назад, всерьез может считать себя ответственным за мою жизнь и за сделанный мной выбор. Впрочем, если задуматься, разве сама я далеко от него ушла? Если бы от принятых мною решений не зависела жизнь Жана, я ни за что добровольно не приблизилась бы к Костикову подвалу. Никогда не позволила бы обращаться с собой так, как делали эти люди. Не было бы ни кандалов, ни кладовки, ни клетки, ни почти двадцатичетырехчасового марафона непрекращающегося насилия.

― Жан, я по своей воле пошла с Константином и его людьми. Чтó ты должен был сделать? Всех их поубивать?

― Хотя бы, ― отвечает он, и от непреклонности в его голосе меня пробирает дрожь.

― Ты понятия не имел, как они будут со мной обращаться!

― После того как своими глазами увидел убийство невиновного мальчишки? Они не дали ни ему, ни нам ни секунды, чтобы понять, что происходит. Просто взмахнули топором и подожгли тело.

От внезапного приступа тошноты меня сгибает пополам. Я зажимаю рот ладонью, гоню от себя навязчивые воспоминания о шершавой поверхности древнего пня, на котором вчерашним утром должна была окончиться моя жизнь, о занесенном над головой «самозатачивающемся» топоре, в панике взмахиваю свободной рукой, и, к счастью, Жан понимает меня без слов и мгновенно. Жестким, не допускающим пререкания тоном он приказывает Сереже свернуть на обочину. Как только машина останавливается, Жан нагибается через меня и открывает дверцу. Одной рукой он удерживает меня от падения, а другой ― собирает вверх мои волосы, пока меня выворачивает наизнанку ― впервые за сто пятьдесят лет.

Цéлую вечность спустя, когда рвотные позывы наконец стихают, Жан аккуратно возвращает меня на сиденье и протягивает безупречно выглаженный платок. Я провожу белоснежной тканью по своим губам и бессильно роняю руку.

― Пожалуйста, не расстраивайся. Как только захочешь, я покормлю тебя еще раз, ― говорит он и забирает платок из моей ладони. ― Давай я сам. Ты же не видишь.

Не спрашивая разрешения, осторожно Жан прижимает ткань к уголку моего рта, проводит по подбородку, очищает щеки от капелек крови. Неуместной заботой он будто нажимает на невидимый спусковой крючок и второй раз подряд, возрождая к жизни болезненное, триггерное воспоминание, возвращает меня назад, в подвал, из которого сам же вытащил. Внутренности скручивает в тугой узел, стóит только подумать о человеке, спасшем мне жизнь, заслужившем доверие, а потом без колебаний и сожалений попытавшемся меня изнасиловать в так похожей на гроб кладовке. Всплывающие в памяти образы живые и отвратительные: теснота, полумрак, тяжелый металл, вгрызшийся в запястья, тонкий аромат дорогого парфюма, неотрывно наблюдающие за мной глаза, надежно сокрытые под темными линзами, чужие руки, хозяйничающие на моем лице, неприятное шуршание бумажных полотенец. Я крепко зажмуриваюсь, отчаянно борюсь с дурнотой, сопротивляюсь ей из последних сил, но Жан прикасается к моим волосам ― точно так же, как это делал безжалостно изорвавший мои любимые пальто и платье недочеловек, и я понимаю, что проиграла. Резким движением я отталкиваю от себя его руку и, рискуя вывалиться из машины, высовываюсь из открытой двери. На этот раз меня мучительно и долго рвет желчью. Я почти отключаюсь, когда Жан помогает мне вернуться в салон и укладывает мою голову себе на колени.

― Ну что же ты?.. ― с сожалением в голосе говорит мне он, а я не чувствую в себе сил просто сфокусировать взгляд на его лице.

― Олечка, что с тобой? ― Сережа отодвигает кресло назад, оборачивается к нам и обхватывает ладонями мои неприкрытые растянутым свитером колени. Жалость и искренняя обеспокоенность моим состоянием с легкостью прочитываются в его взгляде и абсолютно меня не трогают. Так же, как меня не волнуют внимание и забота Жана. Всё, о чем я могу думать, что ненавижу чертову беременность, собственную слабость, зависимость от других людей, а больше всего ― человеческую физиологию.

― Сережа, убери руки и возвращайся за руль, ― обманчиво мягким тоном говорит Жан и, перегнувшись через меня, захлопывает дверь машины. ― Ты понимаешь, что это не квест и не компьютерная игра? Как ты думаешь, чтó эти приятные люди, которые вломились к тебе домой, сделают с нами, если нагонят?

Я поднимаю взгляд на Сережу и отстраненно замечаю на его лице так хорошо знакомое мне характерное собственническое выражение.

― Олечка, поговори со мной, пожалуйста, ― упрямо продолжает он, демонстративно игнорируя Жана, и запускает руки под свитер.

― Сережа! ― слабо сопротивляюсь я, когда его ледяные ладони накрывают мою обнаженную грудь, но только потому что мне неприятны прикосновения к коже холодных пальцев. Меня мало волнуют чувства Жана, на коленях которого я лежу. Не беспокоит ревность Сережи. Я чувствую себя выпотрошенной, опустошенной физически и эмоционально. Куда бы мои мужчины меня ни везли, я очень хочу поскорее добраться, найти себе укромное место для сна и попытаться отключиться от реальности по меньшей мере на гребаные сутки.

― Мальчик, выслушай меня, ― говорит Жан, поднимает руку и кладет ее на плечо Сережи. ― Нам нужно отвезти Олечку в безопасное место. Заканчивай ее лапать и сядь за руль, пожалуйста. Или тебе хочется, чтобы ее убили у тебя на глазах? После нашего побега, если отдать ее им в руки, эти люди убьют ее мгновенно. Еще один раз рассказать тебе, как они это делают?

Впервые рядом с ними я испытываю что-то похожее на беспокойство. Затуманенным накатывающей дурнотой разумом пытаюсь понять, почему двухсотлетний прожженный циник не просто ведется на бесхитростные провокации потерявшего голову от первой разделенной любви мальчишки, но и самозабвенно подначивает его в ответ.

Сережа резко поводит плечом, сбрасывая руку Жана, и, не сводя глаз с его лица, несколько раз нарочито дерзко проводит ладонями по моей груди, очевидно доказывая себе, мне и сопернику, что обладает по отношению к моему телу всеми правами эксклюзивного собственника.

― Это не я отдал Олечку блядским фанатикам, которые запихнули ее в собачью клетку, ― чеканя слова говорит он. ― Если бы я знал, на чтó эти люди способны, я умер бы, но не допустил, чтобы хотя бы один из них до нее дотронулся!

― Сергей, мы уже вчера выяснили, что ты герой, ― откликается Жан, зачарованно прослеживая взглядом за перемещениями рук Сережи под шерстяной тканью. ― Тебе никто не запрещает трогать твою женщину. Но ты можешь отложить это увлекательное занятие хотя бы на пару часиков? Ты видишь, что ей плохо?!

― А тебе хочется, чтобы я спрашивал твоего разрешения всякий раз, как у меня появится желание к ней прикоснуться?! ― Сережа срывается на крик, непроизвольно сжимает пальцы на моей груди, и я понимаю, что игнорировать вызревающую, словно гнойник, ссору далее невозможно.

― Мальчики, ― негромко зову я, с не красящим меня удовлетворением отмечая, как оба вздрагивают при звуке моего голоса. ― Если вы не хотите, чтобы я умерла в этой треклятой машине, пожалуйста, заканчивайте свой срач. Сережа, вернись за руль, очень тебя прошу.

С готовностью угодить, которая всегда мне в нем нравилась, Сергей кивает и с нежностью гладит меня по животу. Невольно я вздрагиваю и по возможности незаметно нахожу и сжимаю руку Жана, а он опускает на меня глаза и отрицательно качает головой. За чертову прорву лет, что мы знаем друг друга, у нас не осталось потребности в словах для продуктивной коммуникации. Я благодарно улыбаюсь Жану за то, что сохранил мою тайну, и он быстро, как будто случайным движением головы, кивает в ответ. Безусловно, Сереже придется рассказать о беременности, но совершенно точно не сегодня и так, как я сочту нужным это сделать.

― Оля, я тебя люблю, ― произносит Сережа и, не дожидаясь ответа, возвращается за руль и заводит мотор.

Машина срывается с места, разгоняется и устремляется в беспредельную темноту ночи, увозя в неизвестность меня и моих верных спутников.

― Постарайся расслабиться и ни о чем не думать, дорога долгая, ― тихо шепчет Жан, зная, что я точно сумею его расслышать. Его руки, исполняя функцию ремня безопасности, обвиваются вокруг меня ― надежно и крепко, а я удобнее устраиваю голову у него на коленях и закрываю глаза. ― Захочешь есть, скажи мне. И ни о чем не переживай. Нас не найдут.

«Почему я не спросила, куда мы едем?» ― мелькает на периферии сознания последняя осмысленная мысль, и в следующее мгновение я отключаюсь, проваливаюсь в сон без сновидений, тягучий, вязкий, затягивающий, словно болотные топи. Сюрреалистичная, как предсмертная фантазия умирающего мозга, поездка видится мне бесконечной. Всякий раз, как я прихожу в себя или просыпаюсь, реальность истончается, становится всё более и более зыбкой, грани между сном, бодрствованием и беспамятством стираются, дезориентируют во времени и пространстве. Не остается ничего определенного, устойчивого. Я лишаюсь последних ориентиров. Кто я? Где? Что за люди со мной? Будет ли темнота вечной? Эфемерными огоньками за окнами вспыхивают и гаснут фонари, сменяясь беспросветной густой чернотой. Я вглядываюсь в нее, барахтаюсь, пытаюсь зацепиться, ухватиться за что-то твердое, незыблемое, силюсь понять, на каком я свете, жива, мертва, сплю, в обмороке, пока теплые губы не прикасаются к моему лбу неуловимо быстрым, едва ощутимым поцелуем. Только тогда я выдыхаю. Лицо Жана ― та самая, искомая, жизненно необходимая мне константа, постоянная неизменная величина в хаосе разрушенного до основания мира, способная рассеять сгустившуюся надо мной мглу, уравновесить реальность и бред моего воспаленного сознания.

Изредка с переднего сиденья доносится голос Сережи. Он справляется о моем самочувствии, бормочет что-то невнятно-ободряющее, протяжно и тяжело вздыхает и вновь надолго умолкает. У меня нет ни желания, ни потребности вслушиваться в произносимые им слова; для напоминания о том, что он рядом, достаточно звука его голоса. Мой дорогой Сережа, рассмешивший меня нелепым и неуместным признанием в любви уже после третьей нашей совместной ночи. Сережа, которого бо́льшую часть нашего недолгого романа совершенно напрасно я не воспринимала всерьез, исключительно как мальчика, который вот-вот наиграется в так неподходящую ему по возрасту и образу жизни любовь, раскапризничается, топнет ножкой и вычеркнет себя из моей жизни прежде, чем я запомню его привычки и вкусовые пристрастия, сама привыкну с шутливой нежностью убирать с его лица вечно падающую на глаза смоляную прядку или случайно в разгар рабочего дня поймаю себя на совсем не пугающей мысли, что с нетерпением жду вечера, чтобы его обнять, а, может быть, позволю себе еще вчера недопустимое первое сомневающееся «а что, если?» Сережа, который не испугался и не исчез, когда на нашем пути возникли странные и страшные люди в черном. Настоящий герой, на своих руках вынесший мое бесчувственное тело из чудом не убившего меня адского подземелья.

Лицо Жана, голос Сережи ― мои ориентиры, путеводные маяки, раз за разом, снова и снова спасают меня, вырывают из смертельной ловушки, выводят из тьмы, не позволяют реальности пойти рябью, а миру утратить необходимую для жизни устойчивость и не впускают в салон уносящего меня к неведомому убежищу автомобиля дурные предчувствия, сомнения и страхи. Бескрайняя ночь за окнами, кажется, никогда не сменится рассветом, машина подпрыгивает на ухабах, когда Сережа съезжает с трассы или проезжает очередную то ли спящую, то ли заброшенную деревню, руки Жана удерживают меня от падения, с водительского кресла звучат извинения и обещания вести осторожнее, и в эти моменты я чувствую себя почти счастливой ― любимой и защищенной, и не хочу, чтобы наша поездка заканчивалась. Не прислушиваясь к словам, я впитываю, вбираю в себя голос Сережи, согреваюсь теплом сжимающего меня в тесных объятиях Жана. Эгоистично, но они нужны мне, оба, здесь и сейчас. Лишиться одного из них, хотя бы на время, равноценно потери жизненно важного органа. Я хочу, но боюсь спросить, а что будет, когда мы приедем? Они останутся со мной? Как долго планируют скрываться? Нас будут искать, и после столь дерзкого побега беременность на любом ее сроке не убережет меня от немедленного исполнения приговора. Вряд ли моих спасителей ждет иная участь. Договор между хранителями и вампирами не распространяется на Сережу, но захотят ли люди, с «гуманностью» которых я имела несчастье познакомиться близко и досконально, оставлять живого свидетеля? Если героические мальчики просчитались с выбором временного укрытия, все трое мы обречены на скорую смерть. Я уже открываю рот, чтобы задать вопрос о конечной точке нашего путешествия, но в последний момент передумываю. Пока мы вместе, пока мы в пути, никто и ничто не причинит нам вреда, думаю я, наощупь отыскиваю ладонь Жана и крепко стискиваю ее в своей.

Несколько раз мы останавливаемся, чтобы единственный человек из нашей троицы заправил машину, сходил в туалет или купил себе что-то перекусить. Однажды инициатором остановки становится не Сережа, а нечто извне. Реальность бесцеремонно вторгается в созданный для меня моими мужчинами островок безопасности, стуком дубинки по стеклу развеивает одолевающий мое сознание морок.

Сережа опускает окно, и я вижу одутловатое лицо человека в форменной зимней одежде.

― Почему номерной знак залеплен грязью? ― Остановивший нас гаишник сразу переходит к сути, и пока Сережа мнется, очевидно выбирая между неудачными ответами и сомнительными действиями, я выпрямляюсь, по его примеру опускаю окно и подзываю к себе представителя власти. С истинным наслаждением я заглядываю в глаза, не спрятанные за темными стеклами.

Вытянувшись в струнку, гаишник вслушивается в мои слова, а затем отдает честь и желает счастливого пути.

― Как ты это сделала?! ― выруливая на дорогу, спрашивает Сережа, но на ответ у меня не остается ни сил, ни желания. Перед моими глазами затевают свои однообразные и безыскусные танцы предобморочные мушки, я откидываюсь на сиденье и жадно глотаю морозный воздух из все еще приоткрытого окна.

― Сереж, подожди с вопросами, ― говорит Жан и, словно фокусник, из ниоткуда извлекает и подносит к моим губам пакетик с кровью. Не помня себя, я присасываюсь к трубочке, осушаю содержимое буквально в пару глотков, удовлетворенная выпускаю клыки, а мир обретает утраченные четкость и яркость.

― Где мы сейчас? ― заново обживаясь в пространстве и времени, спрашиваю я, но мои спутники не торопятся мне отвечать. За окнами ― непроглядная тьма и высвеченные светом фар нескончаемые вереницы деревьев. Меня пробирает крупная дрожь. Непроизвольно я обхватываю себя руками, прячу нижнюю часть лица в ворот свитера. Не могу отвести взгляд от простирающейся далеко-далеко вперед проселочной дороги. Господи, да куда они меня завезли?!

― Псковская область, ― доносится с водительского сиденья, когда я уже открываю рот, чтобы повторить вопрос. ― Ничего интересного. Леса, деревни и плохая дорога.

― Но вы же не собираетесь прятаться в лесу? ― нарочито беспечным тоном уточняю я, не получаю ответа, и злосчастный вопрос больше не видится мне невинной шуткой. ― Вы с ума сошли?! Как я в моем… как я… Я не стану шляться по лесам. Даже в вашей чудесной компании.

― Мне наивно казалось, что живописные пейзажи и сама возможность где-то шляться более привлекательная альтернатива клетке и кандалам. Но, очевидно, это дело вкуса, ― холодно улыбается Жан и отворачивается к окну.

― Какие пейзажи? Вы с ума сошли?! ― Невольно я повышаю голос, впервые обращаю внимание на размеры сугробов на обочинах и медленно выдыхаю в попытке успокоиться. ― Жан, милый, ты ведь шутишь? Ну какой лес? Мы утонем в снегу.

― Если тебе так не терпится умереть, попроси своего мужчину развернуться, ― жестко говорит Жан, наклоняется вперед и стучит по спинке водительского кресла. ― Сереженька, а ты как? Готов отдать жизнь за любимую?

― Да что вы оба… ― Сережа едва не срывается на крик, на мгновение замолкает, а потом резко выкручивает руль и съезжает к обочине. Заглушив мотор, он двигает сиденье назад, высовывается из-за спинки, ловит мой взгляд и протягивает руку. Я делаю над собой усилие, чтобы не оглянуться на Жана, и без заметного промедления вкладываю свою ладонь в руку Сережи. Он улыбается и с нежностью пожимает мои пальцы. ― Олечка, всё, что происходит, не укладывается у меня в голове. Мне страшно представить, чтó ты пережила. Но, Оль? Какой снег? Какой лес? Я боялся тебе сказать, куда мы едем, потому что понятия не имею, что нас там ждет. Это может быть заброшка. Я не знаю, жив ли хозяин. Живет он там? Или продал дом? Прости, что не сумел придумать для тебя ничего лучше. Твой… Жан, он сказал, что уехать в другой город или страну нам не дадут и что нужно место, чтобы на какое-то время тебя спрятать. Оля, я очень хочу заверить тебя, что дом, в который мы едем, не развалился и не разграблен, но я просто не знаю. Это дом отца моего школьного друга. Когда мы были подростками, проводили там почти каждые каникулы. В последний раз я приезжал туда после армии, то есть в году пятнадцатом. Всё, что я знаю, приятель пару лет назад уехал за границу, мать умерла, а отец продал бизнес. Но этот дом сразу пришел мне в голову. Кто-то из вас смотрел «Сумерки»?

Последний вопрос поражает своей неуместностью, как будто Сережа намеренно обесценивает серьезность ситуации или таким идиотским способом хочет уйти от неприятной темы. Я высоко вскидываю брови, дожидаясь пояснений, но он лишь по-детски вертит головой, переводит взгляд с меня на Жана, таращит глаза и хлопает чертовыми длиннющими ресницами. Не желая обижать Сережу, я не отбираю у него свою руку, украдкой скашиваю глаза на бывшего мужа и вижу на его лице то же недоверчивое изумление, что испытываю сама. Никаких сюрпризов. Мы с Жаном слишком хорошо друг друга знаем. Непроизнесенный вслух вопрос: «Как, черт возьми, ты умудрилась забеременеть от ребенка?!» повисает в воздухе, словно в пририсованном над его головой диалоговом облачке.

― Я не смотрела, ― сдержанно отвечаю я. ― Это что-то про вампиров и для подростков?

― А я и был тем подростком, ― говорит Сережа, смущенно гладит мою ладонь и принужденно смеется. ― Когда вышел первый фильм, мне было двенадцать.

― О, да, это «что-то про вампиров». Я смотрел всю серию! ― сглаживая неловкую паузу, объявляет Жан и окидывает нас снисходительным взглядом. ― Наша Оля, конечно, не вспомнит, но я приглашал и ее, и других членов нашей семьи присоединиться ко мне. Вы не знали, от чего отказываетесь! Это была добротная, смешная комедия! Представь, главным героем у них был вампир, с виду вполне себе взрослый и сформировавшийся юноша, не помню, сколько сотен годков, который, следуя то ли вечной легенде, то ли наказанию, безропотно, но с трагичным лицом изображал этакого байронического старшеклассника. Вдумайтесь, у тебя в запасе вечность, перед тобой открыт целый мир, а ты выбираешь вечно учиться в школе! В школе, Сереженька, в школе!

― Что тебя так забавляет? Можно подумать, ты сам с фантазией распорядился дарованной вечностью. Провинциальный городок, одни и те же лица, одна и та же больничка, одни и те же бабенки и один и тот же дед, мне кажется, или слегка тривиальненько звучит? ― приторным голоском уточняю я. ― Не напомнишь, сколько раз за последние… тридцать-сорок лет ты выезжал дальше пригорода Смоленска?

Предсказуемо Жан отзеркаливает мою улыбку и с выработанной годами практики точностью ― вплоть до каждой воркующей нотки ― копирует мои интонации.

― У тебя отличная память, и ты не хуже меня можешь поведать, куда и сколько раз я выезжал за пределы Смоленска и его пригорода. Учитывая, что за исключением нескольких рабочих поездок ты выезжала вместе со мной. И, ma chère⁽²⁾, «тривиальненько» о жизни в России?! Ты должно быть шутишь. Это же вечный, всегда непредсказуемый аттракцион! Только ты решил, что всё для себя понял, тут же крутой вираж, соскребай себя с пола и начинай с нуля. Сколько только на нашем с тобой веку в этой стране случилось переворотов, больших, не очень и совсем маленьких? Можно сказать, я вампир-экстремал, что не уехал в более спокойное местечко. А что касается жителей городка и моих бабенок, то и тут ты не права, за исключением деда естественная смена лиц происходит на регулярной основе. Кто-то рождается, кто-то умирает…

― Кто-то не может не сгущать краски, ― перебиваю я. ― Окстись, вампир- экстремал! Может, расскажешь, какие перевороты и потрясения ты здесь пережил после войны? Однажды поспорил с дедом? Назвал очередную бабенку чужим именем?

― Тебе напомнить, как в девяностые я латал местных братков, чтобы накопить на поездку в Ниццу? Кстати, а для какой бабенки я тогда так старался? Какой-то очередной и безымянной?

― Ну вывезли тебя один раз на какую-то дачку с мешком на голове. В тебя даже ни разу не выстрелили. Заштопал бандюгана, получил пакет денег, провел с не чужой тебе женщиной незабываемые выходные во Франции, впервые за почти что семьдесят лет. Так нет же! Преподнесет это так, будто реально он рисковал своей жизнью ради моего каприза. И как будто сам он в Ниццу ну совсем не хотел. Силой тащили, на аркане болезного!

― Простите, а вы о той самой войне говорите? ― тихо и робко встревает в нашу пикировку Сережа и чуть сильнее сжимает мои пальцы. Несколько раз я открываю рот, но закрываю, не найдясь с ответом. Страшно не просто представить, подумать о том, как он отреагирует, узнав, какая временная пропасть разделяет нас с ним на самом деле.

― О той самой войне, Сережа, ― видя мое замешательство, «приходит на помощь» Жан. ― И ты же понимаешь, что нашей Оленьке вовсе не тридцать с небольшим, не «ближе к сорока» и даже не пятьдесят?

Прежде чем продолжить, он опускает взгляд на наши с Сережей соединенные руки.

― Я дал тебе право выбора, узнать всю правду или исчезнуть. Что ты мне ответил?

― Что я люблю Олю и готов ради нее на всё, ― без смущения и пафоса отвечает Сережа, смотрит в глаза бесхитростно и прямо, как будто заглядывает в самую душу. ― Мне плевать, кто ты, сколько тебе лет и сколько раз вы с ним были в Ницце. Пока ты позволяешь, я буду рядом. И черт меня дери, если я понимаю, почему ты это мне позволяешь.

― Потому что… ― горячо начинаю я, подаюсь вперед, но вовремя спохватываюсь. Жан не заслуживает выслушивать мои признания другому мужчине. Только не сейчас, после всего, что он для меня сделал. ― Я благодарна тебе, Сереж. Так чтó ты говорил про дом? И почему спросил, смотрели ли мы «Сумерки»?

Аккуратно я высвобождаю ладонь из его пальцев и, отстранившись от обоих мужчин, откидываюсь на сиденье. Мне хочется обхватить себя руками, закрыться от них пусть и таким нелепым способом, но желая сберечь хотя бы внешнюю невозмутимость, я мысленно считаю от одного до десяти и водружаю на лицо маску заинтересованного слушателя.

― По нескольким причинам. Раз ты не смотрела, расскажу. У героев был дом в лесу. В то время мы были одержимы вампирской темой. Носились по своему лесу, пытались, как в фильме, карабкаться на деревья. При помощи свеклы или пищевого красителя делали кровь. Она была до отвращения мерзкой, но мы сыпали в нее сахар и упрямо глотали, чуть ли не литрами, и верили, что вампиры и оборотни существуют. А еще… ― он с умилительно-трогательным выражением лица застенчиво улыбается и пожимает плечами, ― я мечтал, что однажды встречу девушку-вампира и…

― Поэтому ты так легко принял информацию о том, кто мы? ― Жан обрывает Сережу на полуфразе и поворачивается в мою сторону. ― Дед был прав, когда убеждал меня, что я женился на настоящей ведьме. Как ты наколдовала себе это чудо? Только задумайся, сколько на свете мужчин и какова вероятность встретить среди них именно того единственного, детской грезой которого ты являешься? Попахивает чем-то фрейдистским, никому не кажется? Впрочем, хорошо, что твоего непристойно юного возлюбленного ничего не смущает.

― Мне, между прочим, двадцать четыре, ― хмуро заявляет Сережа, и я чудом сдерживаю нервный смешок.

― Je suis désolé, mon ami. Прошу прощения, мой друг, ― с наигранным сожалением извиняется Жан. ― Пристойно юного. Впрочем, в былые времена двадцать четыре года воспринимались истинной зрелостью. Помнишь, ma chère fille⁽³⁾, как в тридцать пять ты заламывала руки, называла себя старухой и страстно мечтала отыскать способ остановить время?

― Потому что кому-то очень нравилось строить из себя загадочного страдальца. Играть в секретики и врать, что бессмертие ― обуза и тяжкий крест, а не дарованное вселенной благо. «Оленька, все, кого ты любишь, умрут!» ― передразниваю я и в притворном ужасе округляю глаза. ― Ну так ты же не умер. Пророчества самопровозглашенной Кассандры не сработали?

― О, как мило! Ты меня любила. Это, конечно, никакая не новость, но все равно приятно услышать, как говорится, из первых уст. ― Губы Жана расплываются в фирменной улыбке удачно отохотившегося мартовского кота, гипнотически обаятельной, абсолютно непристойной, обезоруживающей, безотказно очаровывающей каждую женщину, которой выпадала честь быть ею удостоенной. Словно против воли я улыбаюсь в ответ и вздрагиваю от прикосновения к колену пальцев Сережи.

― Оля! ― требовательным тоном зовет меня он. ― Поговори со мной, пожалуйста. Я говорил, как тебе идет мой свитер?

― Да ты на нее мешок надень, будет смотреться изящно и утонченно. Я же говорю, ведьма, как она есть!

― Жан! ― Я повышаю голос, наблюдая, как губы Сережи сливаются в тонкую линию. Вновь пытаюсь сгладить, минимизировать конфликт на стадии его зарождения, ловлю Сережин взгляд, вымучиваю улыбку, но отдаю себе отчет в том, что надолго меня не хватит. Мы даже не приблизились к конечной цели нашего путешествия, а я уже готова придушить их обоих. ― Так что с «Сумерками»? Ты вспомнил про фильм, потому что…?

― Потому что, как я уже говорил, в фильме у героев был дом в лесу. Как и тот, куда мы едем. Это очень красивый дом, реально посреди леса. С большим садом и маленьким прудиком. Вокруг нет соседей, вообще никакой цивилизации. Хозяин, приезжая туда, хотел отдохнуть от людей. Да и просто любил уединение. В начале девяностых он поднялся на чем-то сомнительном. Мог позволить себе любой каприз. Там были все удобства. Библиотека. Пристройка с бильярдом. Несколько спален. Тебе бы понравился этот дом, − игнорируя Жана, говорит мне Сережа. − Особенно поздней весной, когда всё цветет. Ну и самое главное, когда тебя будут искать, на этот дом невозможно выйти даже через меня. Все связи между мной, хозяевами дома или их наследниками давно разрушились. Олечка, послушай меня. Мне страшно тебя туда везти. Если дом превратился в заброшку без окон и без дверей, мы обязательно придумаем другой вариант.

― Без окон, без дверей, ― машинально повторяю я, прикрываю глаза и медленно выдыхаю. Всем нам не просто удалось отвлечься от грозящей жестокой расправой реальности, по моим ощущениям, я будто вернулась назад во времени, в пресловутую нормальность, которую не замечаешь до тех пор, пока у тебя из-под ног сокрушительным ударом не выбивают почву, ― туда, где мне и в голову не могло прийти, что вот так запросто меня можно облить водой, а потом запихнуть в темный и тесный чулан. ― Сережа, после всего, что случилось со мной вчера, любое место, хотя бы отдаленно похожее на дом, станет для меня пятизвездочным отелем. Ни одной заброшке, даже с полуразрушенными стенами, не сравниться с тем, куда меня засовывали эти люди. Они не сразу догадались, что можно забрать одну из клеток из бывшего приюта для животных, где накануне нас всех едва не переубивали. А пока обдумывали этот вопрос, везли клетку и устанавливали ее в подвале, для меня нашли чудесное место временного размещения. Меня заперли в кладовке для хозяйственного инвентаря. В ней нельзя было ни сесть, ни развернуться. И я не рассказываю вам, чтó они при этом со мной делали и как обращались.

Когда я замолкаю, в салоне воцаряется давящая тишина. У меня нет никаких сомнений, о чем в этот момент вспоминают и Сережа, и Жан. Момент, когда они нашли меня в «собачьей клетке», я уверена, произвел на каждого из них неизгладимое впечатление. Порванные пальто и платье не оставляли простора для фантазии, с безжалостной однозначностью, «в лоб» сообщая о том, как складывались и в каком направлении развивались взаимоотношения их владелицы и ее тюремщиков. Чтобы не видеть обращенные на меня жалостливые взгляды, я крепче зажмуриваю глаза. Несколько раз, пытаясь успокоиться и выровнять дыхание, я вновь считаю от одного до десяти и обратно. Прием не срабатывает, болезненные воспоминания не меркнут, а только множатся, разрастаются, подчиняют сознание и волю, на физическом уровне вынуждают заново испытать шок и унижение от пережитого насилия. Будто вновь оказавшись в центре сужающегося круга, образованного безжалостными, безликими и безымянными людьми в черном, я съеживаюсь на сиденье, втягиваю голову в плечи, цепенею, беззвучно всхлипываю.

― Вы же не думаете, что я не сознаю, как разворачивались бы события, не приди вы за мной? ― по возможности бесстрастным голосом спрашиваю я, но неуёмные слезы, заструившиеся из-под смеженных ресниц, выдают меня с головой. ― Два самых очевидных варианта ― ничего бы не поменялось, меня оставили бы в том положении, в каком вы меня застали, в той же клетке, в той же позе догнивать вместе с чертовым сеном на недели или на месяцы, и хорошо, если бы хотя бы изредка кормили, и второй ― куда более реалистичный ― они бы меня убили.

Быстрыми и резкими движениями я размазываю по щекам слезы и наконец решаюсь поднять глаза на так и не проронивших ни словечка мужчин.

Потрясенные моими словами, оба смотрят куда угодно, но только не на меня. Я тяжело вздыхаю и договариваю то, что собиралась сказать.

― Убили бы. Соблюдая требуемые договором ритуалы или нет, не имеет значения. Наш Костик не настолько туп, чтобы не понимать очевидное ― показывать меня семье в том виде, в каком они запихнули меня в клетку, чревато гневом и всяческими неприятными для его драгоценной задницы последствиями. С останками всё гораздо проще. Жан, вы сами создали прецедент, когда даже не тявкнули на них после убийства Жени. Нет вампира ― нет проблемы для его палачей. Идеальная схема! А таких понятий, как этика, мораль, элементарное сочувствие, по отношению к нам для них просто не существует, ― на мгновение я замолкаю, но все же нахожу в себе силы сделать изобличающее признание, ― и теперь это более чем обоюдно. Я и раньше не сильно переживала из-за того убийства, а сейчас жалею только о том, что он был один. Если бы можно было всех их согнать в подвал и запереть дверь, без сомнений, без каких-либо душевных терзаний я облила бы этот чертов дом бензином и подожгла. А потом наслаждалась их предсмертными криками.

Не меньше слушателей шокированная двумя последними фразами я лихорадочно перевожу взгляд с одного лица на другое, но оба старательно отводят глаза. Не глядя на меня, Жан кладет руку мне на плечо и коротко кивает Сереже. Так же молча и не поднимая глаз, тот касается моего колена, возвращается за руль и заводит мотор. Какое-то время я безуспешно пытаюсь поймать взгляд Жана, но быстро смиряюсь и отворачиваюсь к окну.

Оставшуюся, самую тяжелую часть пути мы проводим в тишине. Мельтешащие за окнами силуэты деревьев, темных полуразрушенных домов, редких заправок вызывают прилив дурноты и головокружение, машину подбрасывает на бесконечных, сменяющих одна другую проселочных дорогах, украдкой я посматриваю на будто высеченный из камня профиль Жана, бросаю взгляд на зеркало заднего вида и не могу не думать о том, что нам троим предстоит жить в одном доме. Формально расставшись больше восьмидесяти лет назад, мы с Жаном с мазохистским упрямством продолжали сходиться и расходиться, так и не поставив в отношениях окончательную точку. Как он планирует уживаться с Сережей на одной территории? Зачем вообще понадобилось посвящать моего любовника в наши тайны и тащить за собой в подвал хранителей? Я слишком хорошо знаю Жана, чтобы хотя бы допустить абсурдную мысль, что он пошел на этот странный шаг ради меня. Мой бывший муж ревнив и эгоистичен. И, получается, Сережа зачем-то ему понадобился? Вот только чем смертный и не самый воинственный человек на свете мог помочь двухсотлетнему сверхсильному существу? Послужить личным водителем? Даже звучит глупо, Жан без проблем мог взять напрокат машину или воспользоваться моей. Быть может, ключевую роль сыграло предложенное Сережей укрытие? Однако и это предположение не выдерживает критики, стóит только задуматься, сколько тех заброшек в той или иной степени сохранности раскидано по стране. И потом, можно ли считать заброшенный дом подходящим местом для проживания беременной женщины? Почему не попробовать затеряться в каком-нибудь большом городе? У Жана были на это деньги, кроме того, он имел доступ и ко всем моим сбережениям. Сколько я ни пытаюсь выдвинуть более-менее правдоподобную версию непостижимого для меня поступка Жана, ни одна из них не кажется мне убедительной. За те три-четыре часа, что прошли с начала путешествия нашей троицы, они с Сережей только и делали, что ссорились, мерились причинными местами и степенью моей к ним благосклонности. Так какой логике как организатор моего побега следовал Жан, когда принимал решение включить в свой план не просто соперника, а отца моего будущего ребенка? Я вновь скашиваю на него глаза, и в этот раз мне везет. Долго и пристально мы с Жаном смотрим друг другу в глаза, а затем он улыбается мне и кивает. Счастливая, я не могу сдержать ответной улыбки. Всё случилось так быстро, думаю я, продолжая улыбаться ему, как не улыбалась уже больше века ― с доверчивой нежностью и обожанием. Всё, о чем я думала ранее, видится теперь неблагодарной глупостью. Ни Жану, ни Сереже не оставили времени ни на планирование, ни на рефлексию по его поводу. Они оба просто пытались меня спасти и сделали для этого всё возможное и невозможное.

― Мальчики, спасибо вам, ― произношу я запоздалые, но самые искренние слова благодарности.

Жан снова молча кивает и, не привлекая внимания нашего водителя, украдкой гладит меня по бедру.

― Детка, не за что! Главное, что у нас получилось вырвать тебя из этого кошмара, ― откликается Сережа и, прежде чем Жан успевает прицепиться к обращению «детка», делает важное для всех нас объявление. ― Впереди последний поворот. Мы приехали.

― Если остались стены и крыша, считайте, мы сорвали джекпот! ― с несвойственной ему жизнерадостностью в голосе восклицает Жан. ― Оля, забыл сказать. Я попросил Сергея собрать в дорогу твои вещи. Так что тебе не придется всю оставшуюся жизнь расхаживать в его свитере. Как Сергей справедливо отметил, свитер тебе очень идет, но возможность переодеться не может тебя не порадовать.

Не в силах думать о чем-то, кроме состояния нашего будущего пристанища, я цепляю на лицо улыбку, горячо благодарю обоих, что-то говорю; подражая Жану, придаю голосу радостные интонации и не могу обуздать нарастающую тревогу в ожидании того, что ждет нас троих за судьбоносным поворотом. Сережа в последний раз за нескончаемую ночь выкручивает руль, и оставшиеся два-три километра мы проезжаем по идеально заасфальтированной дороге. Высвеченный фарами высокий каменный забор внушает доверие, как и сохранность массивных ворот, неподалеку от которых Сережа останавливает машину. Он выглядывает из-за спинки кресла, переводит взгляд с меня на Жана и лучезарно улыбается во все зубы.

― Я не люблю забегать вперед, но раз забор цел, а ворота заперты, высока вероятность, что с домом всё в порядке, ― говорит он и распахивает дверь. ― Ждите! Я присмотрюсь поближе, что там и как.

― Жан…

― Оль…

Мы заговариваем одновременно, стóит Сереже покинуть салон. Я замолкаю, по давней привычке безропотно уступая первенство мужчине, который однажды, невзирая на безрассудно поставленный мной кровавый ультиматум, обвел смерть вокруг пальца и даровал мне вожделенную вечность, а сейчас снова поставил на кон свою жизнь, чтобы спасти мою.

― Что ты хотела сказать? ― предсказуемо спрашивает он. Мы переглядываемся и неловко смеемся. Что-то остается неизменным веками: его впитанная с молоком матери галантность, мое им восхищение.

― Попросить прощения, ― быстро отвечаю я и перевожу взгляд на бредущего вдоль забора Сережу. Пока он не вернулся, я должна успеть объясниться с Жаном. Константин и его люди прошлым утром не оставили мне такой возможности. ― Меньше всего на свете я хотела, чтобы из-за меня пострадал ты. Я так виновата, Жан. На этот раз я окончательно сломала тебе жизнь.

― Оля, не неси чушь. Это был несчастный случай. Ты действовала во благо семьи. В кои-то веки почувствовала себя ее частью.

― А вот это и глупо! Никогда не чувствовала, не стоило и начинать. Мне нужно было оставить всё, как есть, и уехать. Ничего другого от меня и не ждали. Зачем снова и снова биться в закрытую дверь? Изредка вам бывает нужен мой дар и никогда ― я сама.

― Это не так… ― зачем-то перебивает меня он, но я отмахиваюсь от пустых, вовсе не утешительных слов и резко подаюсь к нему.

― Семья твоя. А я для всех ― всего лишь неудачное к тебе приложение. Ты же понимаешь, о чем я. Из-за меня ты нарушил чертов договор. В какой уже раз! Милый, я снова сделала тебя жертвой своей самоуверенности и импульсивности. Если бы я дала себе время задуматься о том, что собираюсь сделать, и о том, во что это выльется…

― Оля, умерь пафос и заканчивай самобичевание. Нет тех, кто не ошибается. Тебе достаточно годиков, чтобы знать, что часто события вынуждают нас действовать очень быстро и не оставляют времени на раздумья. И потом, если бы тот несчастный хранитель успел увезти Ивана, то обрек бы всех нас на смерть. Об этом ты не думала? Нас так же переловили бы, как крыс, разбежавшихся с тонущего корабля. У тебя есть сомнения, чем всё закончилось бы, если бы героический Ваня не пришел нам на помощь?

― Нет, ― искренне отвечаю я на оба прозвучавших вопроса и, до глубины души потрясенная услышанным, обмякаю на сиденье не в силах пошевелиться. Действительно, если бы хранители забрали Ваню, финальная битва не состоялась бы, а у нас не осталось ни единого шанса пережить судную ночь. Интересно, кого первым отправили бы на плаху? Любимчиков деда? Или меня в качестве затравки? К сожалению, слово «плаха» более не является для меня абстрактным понятием, мысленным взором я вижу, как нас швыряют на куцый пень ― одного за другим, вспоминаю мерзкий звук, с которым топор рассекает воздух, и тихонько всхлипываю.

― Посмотри на меня, ― просит Жан, обеими руками берет меня за плечи и разворачивает к себе. ― Оля, у нас нет времени выяснять, кто из нас и в чем друг перед другом виноват. Просто знай, что я тебя ни в чем не виню. Только себя. За то, что проявил слабость. Как будто мне есть дело до древних договоров. Как будто мне есть дело до чего-либо, кроме твоей безопасности!

― Но ты не должен…

― Пожалуйста, помолчи! ― обрывает меня он, и оба мы синхронно поворачиваемся на громкий звук открывающихся ворот. Жан криво усмехается и выпускает мои плечи. ― Хороший мальчик. Нашел способ пробраться внутрь. Оля, твой Сережа прав, я виноват, что отдал тебя. Виноват, что не придумал для тебя ничего лучше вот этого бреда с прятками и заброшками. И чтобы ты знала, нам здесь жить не день, не два, не месяц. Мы не сможем вернуться. Не после того, что я сделал, пытаясь тебе помочь. Я отрезал всем нам путь назад.

― Жан? О чем ты? Чтó сделал? ― в ужасе от выражения его лица переспрашиваю я, но он кивает головой в сторону приближающегося к машине Сережи.

― Отец твоего ребенка, ― впервые, будто пробуя каждое слово на вкус, произносит Жан, откидывается на сиденье и закрывает глаза. ― Не при нем, пожалуйста.

― Ты сам его притащил! ― свистящим шепотом говорю я и, прежде чем Сережа успевает занять водительское кресло, от души пинаю Жана по ноге.

― Вы не поверите! ― захлопнув за собой дверцу, заявляет человек, от которого я никак, просто никак не могла забеременеть. Он шумно выдыхает и ловит мой взгляд в зеркале заднего вида. ― Оля, а ты можешь с каждым сделать то, что ты сделала с тем гаишником на трассе? Что угодно сказать, и он в это поверит?

Мы с Жаном быстро переглядываемся, и я киваю Сереже.

― Могу. А что? В доме кто-то живет?

― Хозяин! Тот, кто его и построил. Вижу, свет, тусклый такой, за воротами. Я позвонил по домофону, и он мне ответил. Повезло, что меня вспомнил. Но я у них часто бывал. Был этаким благотворительным проектом семейства. Моего друга уже классе в пятом перевели в элитную гимназию. Бабок-то полно было. Я не думал, что вспомнят обо мне, но приглашали, пока школу не закончил. Нина Филипповна жива была … это хозяйка, меня со всеми праздниками поздравляли. А вот после ее смерти я только один раз приезжал. Друг за границу на ПМЖ собрался. Мы прощались. Детство вспомнили, прибухнули красненького. А Роберт Николаевич из спальни своей так и не вышел, пока я не уехал. То ли меня видеть не хотел. То ли просто гостям не рад был. Ну что? ― Он заводит мотор и плавно двигается в сторону дома. ― Узнáем, один он там? И насколько не рад гостям пять лет спустя?

Медленно мы въезжаем на территорию дома, который я уже воспринимаю своим. Оборачиваюсь назад и с щемящей тоской наблюдаю, как за нами закрываются автоматические ворота, словно захлопывается очередная ловушка. У Жана нет причины мне лгать: хочу я того или нет, мы здесь надолго. Посреди занесенного снегом леса, отрезанные от мира, от самой жизни, как долго мы сможем поддерживать иллюзию нормальности? Двое ненавидящих друг друга мужчин и беременная от одного из них женщина. Человек и два паразитических сверхсущества, питающиеся человеческой кровью. Три составляющие любовного треугольника, из которого, как из чертовой собачьей клетки, где, скорее всего, мне уготовано было провести месяцы жизни, пока не сошла бы с ума, нет и не будет выхода. Что с нами станет, когда моя благодарность за спасение ослабнет, а мужчины устанут скрывать от меня и друг друга глубину и силу раздирающей их на части ревности? Как мы вообще сможем жить втроем?! А владелец дома и возможные домочадцы, которых я забыла внести в наше уравнение с тремя известными? Нам придется уживаться с ним или с ними? Чтó, предполагается, я должна буду ему внушить?

― Оля, смотри на сад и на здание, ― в мои мысли вторгается взволнованный голос Жана. Бесцеремонно он хватает меня за плечи и разворачивает вперед. Я раскрываю рот, чтобы попросить его убрать руки, но застываю не в силах вымолвить что-то членораздельное. ― Да, Оля, да. А теперь представь, как это всё будет выглядеть весной! Если нас не найдут, своими глазами сможем увидеть смену сезонов.

Сережа паркуется перед парадным входом и заглушает мотор. Забыв обо всем, я зачарованно разглядываю убегающие вверх полукруглые ступени мраморной лестницы, изящные колонны, украшающие лестницу копии античных скульптур, чуть наклоняюсь вперед, чтобы отыскать лучший ракурс для обзора, поднимаю глаза на фасад здания, изучаю круговую террасу-балкон на втором этаже и не могу скрыть восторженную улыбку.

― Какой восхитительный новодел! ― восклицаю я, отчаянно стараясь не показывать, что влюбилась ― с первого взгляда, окончательно и бесповоротно ― в белоснежную, воздушную, как будто явившуюся нашим взглядам прямиком из позапрошлого столетия усадьбу. Если таким образом проведение решило извиниться передо мной за то, что происходило в подвале хранителей, в момент знакомства с нашими новыми владениями я готова простить ему решительно всё. ― И она такая большая… Такая красивая и такая огромная…

Увлеченная созерцанием прекрасного я не замечаю, как Сережа выскальзывает из машины, и спохватываюсь, когда он распахивает заднюю дверь с моей стороны и протягивает мне свое пальто.

― Здесь пройти пару шагов, но ты все равно оденься, ― говорит он, и я послушно накидываю предложенную верхнюю одежду поверх Сережиного же свитера. Не посвящаю его в ненужные сейчас подробности вампирской терморегуляции, в частности не рассказываю о том, как быстро мой организм способен адаптироваться к условиям окружающей среды. Оглядываюсь на Жана, чтобы убедиться, что он не останется в машине и пойдет с нами.

Вместе мы проходим по расчищенной от снега дорожке к широкой лестнице. Не сговариваясь, мои спутники расходятся и становятся по обе стороны от меня. Мне хочется расхохотаться над абсурдностью этой сцены и ситуации в целом. Расплакаться от благодарности. Оставить их разбираться со всеми проблемами, а самой вернуться в машину и заблокировать изнутри двери и окна. Ничего из перечисленного я не делаю. Распрямляю плечи, с показной уверенностью поднимаюсь на площадку перед входной дверью, а Жан и Сережа следуют за мной, словно я научилась отбрасывать сразу две тени.

― С богом! ― говорит Сережа, хватается за стилизованную под старину, кованую дверную ручку и удовлетворенно улыбается мне, когда понимает, что дверь не заперта. ― Оль, я пойду первым.

Из полутемной прихожей вслед за Сережей мы заглядываем в неосвещенную и пустую гостиную, где я успеваю отметить наличие красивейшего эркера с панорамными окнами и даже представить, как чудесно он будет смотреться при дневном освещении, следуем дальше, проходим по коридору, минуем ряд закрытых дверей и оказываемся в залитой электрическим светом и тоже как будто безлюдной кухне.

― Роберт Николаевич, это я, Сергей, друг Славы, вы меня помните? ― Сережа обращается к массивному холодильнику, я прослеживаю за его взглядом и только тогда замечаю сидящего за столом в дальнем углу кухни мужчину.

Болезненно худой, под льющимся на него ярким светом он выглядит стариком ― мертвенно-бледным, древним, чудом задержавшимся на этой земле.

― Как забыть? Никогда ты мне не нравился, Сережа. Знал ведь, кем вырастешь, не сомневался. Не зря говорят, от осины яблочку не родиться. Вижу, не ошибся. Легкой наживы захотелось? Узнал, что болею? Зря, Сереженька. Я таких, как ты, сжирал до косточек, ты еще и не родился. ― Голос хозяина дома шелестит и подрагивает, и только Сережино имя он произносит громко, раскатисто, точно прокаркивает.

― Я не собирался вас грабить! ― искренне оскорбляется Сережа, как будто не он привез сюда свою любовницу и ее бывшего мужа, чтобы пусть на время, но присвоить чужую собственность себе.

― И поэтому заявился сюда, да еще не один, ночью и без предупреждения? ― проговаривает мужчина и вскидывает над столом руку. Внимательно следившая за каждым его движением, я первая замечаю крошечный, выглядящий игрушечным пистолет. Машинально я отталкиваю Сережу в сторону и шагаю вперед, прикрывая его собой.

― Оля! Ты рехнулась?! ― вскрикивает за моей спиной Жан, и в это же мгновение дуло пистолета дергается и замирает на уровне моего живота. По- прежнему полностью сосредоточенная на владельце дома, я понимаю, что Жан прав, и мысленно чертыхаюсь. Неспособная убить меня пуля запросто может принести непоправимый вред будущему ребенку, о безопасности которого я вновь обеспокоилась в последнюю очередь.

― А ты, сука, кто такая?! Попрятались за бабу, думаете, не выстрелю?! Мне терять нечего! ― Голос мужчины противно скрипит, как несмазанные петли, он заходится в кашле, продолжает тыкать в меня пистолетом и вдруг замирает, заглянув мне в глаза. Не теряя ни секунды, я делаю несколько быстрых шагов вперед, чтобы укрепить возникшую между нами связь.

― Ну зачем вы? Никто ни в кого не стреляет. Никто никого не грабит, ― вкрадчивым голосом говорю я и, медленно продвигаясь вперед, удерживаю взгляд человека, отстроившего посреди леса усадьбу моей мечты. ― Зачем кому-то с настолько добрыми глазами направлять на людей пистолет? Давайте-ка опустим его и поговорим.

― Господи… ― слышу я, как позади меня облегченно выдыхает Сережа. Не позволяя отвлечь себя, подхожу к столу и забираю пистолет из податливой ладони. Не глядя, я передаю оружие кому-то за спиной и наклоняюсь к завороженно не сводящему с меня глаз мужчине.

― Расскажите, как вы живете. У вас есть родственники? ― спрашиваю я, а у моего собеседника нет возможности уйти от ответа или утаить от меня что-то, что я захочу у него узнать.

― Сын. Он в Португалии. Есть старшая сестра. Она в Красногорске, в доме престарелых. Остальные умерли.

― Очень интересно, ― не разрывая зрительный контакт, продолжаю я. ― С вами кто-то живет? Сиделка? Повар? Горничная?

― Три раза в неделю приходит прислуга из агентства. Привозит еду. Убирается. И уезжает.

― Как и с кем вы поддерживаете связь?

― По электронной почте. С сыном. Редко. С моим врачом. С бухгалтером. С юристом.

― Чем вы больны?

― Карцинома предстательной железы.

― Прогнозы?

― Ремиссия после лечения. Сколько продлится, врач не знает или не говорит. Я сказал ему, что больше не хочу иголок и химии. Проживу, сколько отмерено.

― В какие дни приезжает прислуга?

― Понедельник, четверг, суббота.

― Сколько времени она проводит в доме?

― Не больше двух часов. Я не люблю, когда в доме посторонние.

― Вы с ней пересекаетесь?

― Нет. Они знают, что нельзя заходить в кабинет, в библиотеку и в мою спальню. Я убираюсь там сам. Те, кто не понимают правила, больше не приезжают. Прислуга должна быть невидимой.

― Замечательно, большое спасибо за познавательную беседу, ― ласково улыбаюсь я, вглядываясь в расширенные зрачки моего визави. ― А теперь вы меня послушаете и запомните всё, что я вам скажу. В последний раз вы видели Сережу пять лет назад. С тех пор вы ни разу про него не слышали и не вспомнили. В эту ночь вас никто не побеспокоил. Никто не приезжал. В доме вы, как и всегда, совершенно один. Когда вы будете встречаться с кем-то из нас: со мной, с Сережей, с мужчиной, который приехал с нами, вы будете вспоминать об одном из счастливых событий в своей жизни. О дне знакомства с супругой. О дне свадьбы. О дне рождения вашего сына. Воспоминание вытеснит из вашей головы мысли о том, что в доме вы не один. Вы будете проходить мимо нас, не обращая на нас внимания и всякий раз вспоминая о чем-то хорошем. Вы знаете, что в доме, кроме вас, никого нет. Нас для вас не существует. Нет и не будет даже смутной тревоги, что что-то не так. Вы нас не видите. Нас здесь нет. Вы продолжаете жить привычной обыденной жизнью. Запомните еще одну важную вещь. В дни, когда приезжает прислуга, вы будете оставаться в спальне, пока они не закончат работу. Вы не будете никого приглашать в гости. Для вас принципиально важно соблюдать правило: в доме не должно быть посторонних. Только прислуга может находиться здесь два часа три раза в неделю. Вы цените и оберегаете свое уединение. Ваш прекрасный дом ― ваша крепость. На его территорию никому не позволяется входить. Только в самых экстренных ситуациях. Электрики, пожарные, спасатели. Никого больше вы не впустите. А сейчас вы уйдете в свою спальню. Спокойно заснете. Этой ночью не происходило ничего необычного. И последнее. Вам не нужно оружие. Вы никогда его не любили. Вы не думаете о нем. Не вспоминаете. И никогда больше не достанете. Доброй ночи!

Я щелкаю пальцами перед его лицом и неровной походкой отхожу в сторону. Чтобы не упасть, мне приходится ухватиться за спинку стула. Сеанс гипноза оказался длинным, изматывающе-трудным и, кажется, забрал у меня последние силы. Как никогда прежде, я увязала в повторах, не могла сосредоточиться и соединить в единое и связное целое слова и фразы, а самое страшное ― сознавала, что вот-вот упущу его и что, если жертва сорвется с крючка, у меня не останется резервов завлечь ее снова. Чувствовала ли я себя когда-то настолько усталой? Я слишком измотана, чтобы вспомнить.

― Оленька, присядь. ― В считанные мгновения Жан оказывается рядом, поддерживает под руку и отодвигает для меня стул.

― Пообещай никогда так больше не делать, ― требует подоспевший Сережа и, сжав в ладони мою свободную руку, помогает мне сесть.

― Прислушайся к своему мужчине, пожалуйста, ― говорит Жан и резко отступает назад, стóит Сереже ко мне прикоснуться. ― Похвально, что тебе хочется защитить любимого смертного, но прыгать под пули?! Оля?! Тем более сейчас. Пожалуйста, думай, прежде чем что-то делаешь.

Я прикрываю глаза и сосредотачиваюсь на дыхании ― глубоком и ровном. Внутри меня, перекрывая усталость, назревает раздражение. Я не хочу обсуждать свой импульсивный поступок, который мог привести к потере ребенка, с существованием которого у меня не было ни времени, ни возможности свыкнуться. И меньше всего сейчас я нуждаюсь в нравоучениях бывшего мужа и молодого любовника, чья безответственная забывчивость столь дорого мне обошлась. «А кто тебя заставлял соглашаться на секс без презерватива?» ― задает мне вопрос голос из подсознания ― мерзкий, безжалостный, с назидательными интонациями Жана. Я с трудом сдерживаюсь, чтобы не закричать. Сколько десятков лет единственный доктор-вампир, которого я знала и которому, как мне наивно казалось, можно было всецело доверять, уверял меня, что, обретя вечную жизнь, я могу навсегда распрощаться с мыслями о материнстве?! Разве могла я не довериться ему, всесильному и всезнающему существу, распахнувшему передо мной двери в вечность?! А теперь, когда невозможно отыграть назад, чтó он от меня хочет? Чтобы я безропотно отыгрывала роль счастливой будущей мамочки? Приняла эту беременность, смирилась с ней и уселась вышивать приданое для младенца? Я поднимаю глаза на Жана, но, как делал тысячи раз до этого, он избегает зрительного контакта и продолжает кривить губы в исполненной презрения некрасивой ухмылке. Перевожу взгляд на обеспокоенное лицо Сережи, понимаю, что на сегодня с меня достаточно, и крепко стискиваю челюсти. Я выполнила свою часть работы. Почему не оставить меня в покое и не заняться чем-то полезным?!

― Я хочу принять душ и переодеться. Чтó для этого нужно сделать? ― спрашиваю я, стараясь скрыть эмоции, но Сережа отшатывается от меня, будто его ударили.

― Прости, я… ― Он поворачивается за поддержкой к Жану, сознает всю глупость своего порыва, слабо улыбается, опускается передо мной на корточки и обхватывает руками колени. ― Я сбегаю к машине и принесу твои вещи. Я постарался взять побольше. Но нужно было еще взять что-то себе. И у меня совсем не было времени на «подумать». Ты ведь понимаешь, да? А потом мы подберем комнату. Я хорошо знаю дом. Гостевые на втором этаже. Из них очень красивый вид на сад. И еще видно лес. Ну, Оль? Посмотри на меня. Я… мы всё сделаем, чтобы тебе было комфортно. Подождешь здесь?

Не желая выглядеть конченной сукой, я цепляю на лицо неискреннюю улыбку и коротко киваю. Сережа целует мое неприкрытое тканью колено, поднимается на ноги и устремляется к выходу.

― Пойдем со мной, ― у самой двери спохватывается он, не спуская с Жана напряженного взгляда. В ответ последний громко хмыкает и несколько принужденно смеется.

― Боишься оставлять нас наедине? Интересно, с чего бы? ― с нарочитым удивлением уточняет Жан, но Сережа, похоже, уже привык к его манере общения и вместо того, чтобы поддаться на провокацию, примирительно улыбается.

― Пока я схожу к машине, поднимись на второй этаж и обойди гостевые комнаты. Они справа от лестницы. Посмотришь, в каком они состоянии. И потом выберем лучшее из имеющегося. Надеюсь, приходящие горничные получают свои деньги заслуженно.

― Оль, отдохни пока, ― говорит Жан, едва ощутимо касается моего плеча и удаляется вслед за Сережей.

Я не смотрю им вслед. До боли в пальцах сжимаю сиденье стула. Глубоко вдыхаю. Медленно выдыхаю. Еще раз. Еще и еще. Снова. Пытаюсь вдохнуть. Судорожно всхлипываю. Очередной выдох вырывается из груди громким рыданием. В ужасе я зажимаю ладонью рот и всем корпусом разворачиваюсь к двери. Слава богу, их нет. Никого из них. Ни одного, ни второго. Боже правый, ни одного, ни второго… Больше я не могу сдерживаться, слезы струятся по щекам неудержимыми потоками, как если бы прорвало невидимую плотину. Я не знаю, чтó вызвало эти слезы. Не представляю, кого или что оплакиваю. Не понимаю себя и своих чувств. Всё, в чем я твердо уверена ― их двое. На самом деле двое. И что же мне с этим знанием делать? Чего я хочу? С кем из них? Как? Что сделает Сережа, когда узнает про мою беременность? Собирается ли Жан отойти в сторону? И ключевой вопрос на сегодня ― с кем из них, они предполагают, я должна буду разделить комнату? Не одну же на троих они собрались нам искать?! Я растираю лицо руками, словно маленькая девочка, буквально утопаю в слезах, захлебываюсь, пытаюсь успокоиться, но захожусь с новой силой, продолжая давиться слезами. Они на самом деле ждут, что я сделаю выбор? Я, которая не в состоянии задуматься на эту тему и не разрыдаться? Жан ― не просто мой бывший. Сережа ― не случайный смазливый мальчик в моей постели. Несколько часов назад я готова была попрощаться с жизнью, видела смерть единственным для себя счастливым избавлением. В крошечной клетке, в скрюченной позе, не имея возможности хотя бы прикрыть уши ладонями, за пару минут извращенной пытки оглушительной, сводящей с ума, доводящей до исступления музыкой я дошла до той степени отчаяния, когда начинаешь молиться о смерти. Я не ждала помощи и не надеялась на спасение. Но они пришли за мной. Мои мужчины, не побоявшиеся рискнуть ради меня жизнями. Пошли на прямую конфронтацию с хранителями, одолели тюремщиков-стражников и на руках вынесли меня из подвала. Возродили к жизни и подарили надежду на будущее. Оба они дороги мне. Я благодарна им. Я зависима от них ― от обоих и каждого по отдельности. Жан не маркируется словом «бывший», он был, есть и будет самой важной частью моей жизни. Неотделимое от меня, незыблемое, постоянное ― мое прошлое, мое настоящее, мое будущее. Сережа ― не просто молодой человек, с которым я сплю. Волею судьбы он ― отец моего будущего ребенка. Тот, с кем впервые за годы я вновь почувствовала себя любимой и счастливой. Второй человек в моей жизни, которому я сказала слово «люблю». Первым и полтора века единственным был Жан. Мои мужчины ― первый и второй, которым я обязана свободой и жизнью. Оба любимые. Оба любящие. Как ни злись. Как ни плачь. Бежать невозможно и некуда. Остается смириться. Их двое, и они ждут, что я сделаю выбор. И, как бы мне ни было тошно от самой себя, у каждого есть причины верить, что выберут его.

― Ну, господи… Ну ты что?! ― слышу я голос Сережи, втягиваю голову плечи, отворачиваюсь, закрываюсь руками, но уже через мгновение он сгребает меня в охапку, стаскивает со стула и прижимает к своему так и пышущему холодом телу.

― Прости, я не отдала тебе пальто, ― зачем-то говорю я, чужим, неприятно высоким, писклявым голоском. Утыкаюсь лицом ему в шею и с упоением вдыхаю запах его кожи ― одновременно возбуждающий и успокаивающий, настолько родной, что вызывает новую волну слез. ― Сереженька, прости меня, что всё так… Я не имела права втягивать тебя в этот кошмар…

― Оля. Оля! ― требовательно зовет меня он, обхватывает мое лицо ладонями, отстраняет от себя и ловит мой взгляд. ― Запомни, пожалуйста, простую вещь. Я большой мальчик, и меня невозможно во что-то втянуть без моего на то согласия.

Его глаза ― чистая и яркая лазурь ― как и всегда, смотрят на меня бесхитростно и доверчиво. Завороженная, сквозь пелену слез я вглядываюсь в отливающие небесной синевой радужки, а в голове одна за другой всплывают привычные ассоциации-воспоминания ― переливающиеся на солнце гребешки волн, дорожка, ведущая к пляжу, раскаленные камни под босыми ногами, полуденное пекло, заставляющее людей ― и туристов, и местных ― разбредаться в поисках живительных прохлады и тени, собственное невосприимчивое к жаре тело, которое не изматывают длительные заплывы и не обжигают солнечные лучи, вложенные в мою ладонь такие милые голубые бусики. Сверкающие камушки, которые Жан называет ларимарами или доминиканской бирюзой ― квинтэссенция лазури и моря, лета и солнца, самых сладостных просоленных поцелуев, любви и свободы. С той спонтанной поездки прошло двадцать лет, очередная попытка воссоединения двух бывших возлюбленных предсказуемо окончилась крахом, а подаренные Жаном бусы символично были забыты мною в гостиничном номере. Забавно, как я вновь обрела мои давно утерянные ларимары, думаю я, ― опушенные иссиня-черными густыми ресницами в бездонной своей глубине они таили бескрайнюю морскую синь и ласковое южное солнце, способное в считанные мгновения растопить самый толстый лед, согреть, но не опалить. Впервые заглянув в Сережины глаза, я походя отметила их цвет и красоту, не представляя, что очень скоро буду испытывать самую настоящую наркоманскую ломку, не видя их несколько часов. Чистая и яркая лазурь обезоруживает, топит лед, успокаивает, заставляет забыться. Ослепительные глаза-ларимары как будто переносят меня из заснеженного февраля в просоленный, наполненный любовью и солнцем август, я больше не пла́чу, улыбаюсь ему ― открыто и искренне, и лицо Сережи буквально озаряется восторгом и радостью.

― Олечка, ― с нежностью, от которой подкашиваются колени, повторяет он мое имя и не сводит глаз с моего лица. ― Если бы у меня были твои способности, я подчистую стер бы из твоей памяти вчерашний день. Я хочу и боюсь узнать, чтó эти нелюди с тобой делали. Боюсь, потому что не смогу справиться с желанием сесть в машину и без остановок гнать до самого Смоленска. А там воплотить в жизнь то, что ты сказала. Выжечь нахер, испепелить дотла этот жуткий подвал вместе с собачьими клетками и всеми ублюдками, что осмелились к тебе прикоснуться. Вчера они явились за мной, к нам домой ― с дубинками-шокерами и каменными лицами. Черт его знает, чтó со мной стало бы, не окажись твой Жан рядом. Я ничего не знаю и не хочу знать про ваши договоры и прочую отдающую полнейшим беззаконием херь. Ни один договор не сможет оправдать то, в каком виде я тебя нашел. Поэтому просто выслушай меня и запомни. Передо мной не нужно извиняться. Ты не виновата ни в чем. Да и во чтó ты меня втянула? Это тебя мучили. Над тобой издевались. Мог бы я остаться в стороне? Ты серьезно?! Разве ты не знаешь, как я люблю тебя? Как я благодарен, что ты есть в моей жизни? Оля, я готов умереть за твою улыбку. Дурацкая и наивная фраза? Но певцу и доморощенному поэту, простительно, так? Я люблю тебя, слышишь? Так сильно тебя люблю…

Я не успеваю ни осмыслить сказанное Сережей, ни тем более что-то ответить. Его обжигающе-горячие губы осторожно касаются моих, прижимаются всё настойчивее, заставляют капитулировать, раскрыться навстречу, полностью отдаться моменту, всем своим существом раствориться в поцелуях, таких же страстных, порывистых, нетерпеливых, как и он сам. Руки Сережи блуждают по моему телу, сбрасывают пальто на пол, пробираются под свитер, рывком задирают ткань. Он осыпает поцелуями обнаженную грудь, и с моих губ срывается громкий стон, когда Сережа прикусывает сосок и медленно, растягивая сладкую пытку, перекатывает его между зубами. Я запускаю руки под его толстовку, с наслаждением прикасаюсь к коже ладонями, опускаюсь ниже, кончиками пальцев вверх и вниз провожу по молнии на ширинке джинсов и широко улыбаюсь, почувствовав, как выпирающий бугорок под моими прикосновениями твердеет и увеличивается в размере.

― Оля, ― хриплым шепотом проговаривает он и сам того не зная совершает непоправимую ошибку ― кладет руку мне на живот.

Я остываю мгновенно, немею, застываю, обращаюсь в лед. Не сразу, но Сережа замечает перемены в моем настроении, зовет по имени, тщетно пытается удержать мой взгляд.

― Ничего не будет, Сережа. Не здесь и не сегодня, ― говорю я, отталкиваю от себя его руки, опускаю свитер и отхожу в сторону.

― Это из-за него? ― предсказуемо задает он вопрос, который не может не задать. ― Между вами ничего не кончено? Верно?

― Нет. Да. Нет… Не знаю, ― бессвязно отвечаю я и прячу лицо в ладони. ― Сережа, я смертельно устала.

― А что насчет комнаты? ― Он чуть повышает голос, приближается, аккуратно берет меня за запястья и заставляет опустить руки. ― Жан, со статусом которого ты так и не определилась, знает о нас. Его не удивит, если мы будем жить вместе. Кстати, сколько лет назад вы расстались?

― Восемьдесят один, ― через силу выдавливаю я, а Сережа реагирует на мои слова нервным смехом.

― Ну, детка, за столько лет могли бы определиться, ― говорит он, видит мою реакцию и примирительно улыбается. ― Пожалуйста, прости. Не злись на меня. Это твой бывший. И ваша с ним история. Я не собираюсь в нее влезать. Но мы с тобой вместе жили, не один месяц. Напоминаю, если ты вдруг забыла. Поэтому сейчас у нас может быть одна комната. Его это не удивит. Он прекрасно знает, что мы с тобой не просто держимся за ручки.

― О, об этом он определенно знает! ― вырывается у меня, и я резко замолкаю, боясь сболтнуть лишнего. Вовсе не так я хотела бы сообщить ему о беременности. ― Сережа, не нужно называть меня деткой. Это пóшло. А что касается комнаты… Я не могу поступить так с Жаном. Вы оба мне дóроги. Я знаю, что это не то, чего ты ожидал, но постарайся меня понять. Вы спасли мне жизнь. Я не могу быть настолько неблагодарной. После всего, что случилось в подвале…

― Тшшш… ― Он прерывает меня и крепко прижимает к себе. ― Хочешь жить одна ― живи одна. Хочешь с ним ― пожалуйста. Только не думай о том, что случилось вчера. Постарайся. Пожалуйста. На сегодня достаточно слез. Хорошо? Потом мы поговорим обо всем, о чем ты будешь готова рассказать. А сейчас возьмем паузу. Ты согласна?

― А я думала, ты прогуливал пары по психологии, ― тихонько говорю я, не желая показывать до какой степени шокирована его словами, и прячу голову у него на плече. Для меня очевидно одно: я не заслуживаю ни самого Сережи, ни подобного к себе отношения.

― Когда мы стали встречаться, я пообещал самому себе, что возьмусь за ум, ― пылко шепчет Сережа и, чуть отстранив меня от себя, прикасается губами к моему лбу. ― Для меня это очень серьезно. Наши отношения. Черт с ней, с музыкой… Пока я могу обнимать тебя, слышать твой голос, мне есть ради чего жить.

― Простите, что прерываю столь романтичный момент, но мне не хочется делать ставки на то, кто из вас двоих вырубится первым прямо на этой кухне, ― раздается за моей спиной голос Жана, и мне приходится приложить усилия, чтобы сдержать порыв высвободиться из объятий Сережи. Впрочем, последний понимает меня без слов, кивает мне, гладит по плечу и, подхватив с пола свое пальто, направляется к двери.

― О чем ты? ― подойдя к Жану, спрашивает он, а тот вглядывается в его лицо и бесцеремонно берет за запястье, чтобы измерить пульс.

― Ты бледный, как смерть. Серж, я выпустил тебя из больницы под данное тобой честное слово, что какое-то время ты будешь соблюдать постельный режим. А Оля…

― С Олей всё более чем в порядке, ― обрываю его я и вопросительно вскидываю брови. ― Что наверху? Одна комнатушка, и та ― заваленная барахлом?

Жан отрицательно качает головой и одаривает меня лучезарной улыбкой.

― Отнюдь, Оленька. Четыре гостевых спальни. В идеальном состоянии. Со своим санузлом каждая. С кроватями, открахмаленным бельем и прочими крупными и мелкими удобствами. Предоставляю вам право выбора. Можете забирать себе любую комнату.

― Если бы! ― куда-то в сторону бросает Сережа, обходит Жана и первым покидает кухню.

― Кто обидел нашего мальчика? ― проводив «пациента» заинтересованным взглядом, задает вопрос Жан, а я молча пожимаю плечами, по примеру Сережи делаю попытку обойти своего «недобывшего» мужа, но тот перехватывает меня под локоть так резко и неожиданно, что я спотыкаюсь, и только его рука удерживает меня от падения. ― Тихо-тихо. Не так быстро. Что за ненастье в раю?

― Послушай, я устала. Можешь хотя бы до утра оставить меня в покое?

― Милая моя, уже утро. Что случилось?

― Я просто сообщила Сереже, что у нас будут разные комнаты. У всех нас. Ты это хотел услышать?

― Оль, по-твоему, я настолько подонок? ― Он разжимает пальцы, но я остаюсь на месте. Поднимаю глаза и горько усмехаюсь. Судя по скорбному выражению его лица, «обидела» я не только «нашего мальчика».

― А, по-твоему, я настолько сука? ― вопросом на вопрос отвечаю я и быстрым шагом покидаю кухню. Украдкой смахиваю с глаз последние непрошенные слезы и по изящной лестнице взбегаю на второй этаж.

― Сюда! ― зовет меня Сережа. Молча я следую на звук его голоса и не могу не думать о том, что за последние пять минут получила полное и исчерпывающее представление о том, как будет развиваться наша совместная жизнь.

― Тебе понравится третья от лестницы, ― догоняет меня Жан, я поворачиваюсь к нему и вижу на его лице одновременно виноватое и крайне довольное выражение.

― Хорошо, показывай, ― киваю я. Вместе мы проходим по слабоосвещенному коридору к Сереже, который что-то ищет в куче сваленных друг на друга сумок и двух наших с Жаном старых чемоданов.

― Серж, тебе нельзя таскать тяжести, ― осуждающим докторским тоном говорит Жан. В ответ Сережа бубнит себе под нос что-то невразумительное и, скорее всего, нецензурное. Медленно я перевожу взгляд с одного на другого, а мои губы сами собой расползаются в улыбке. В этот момент я отчетливо понимаю, что не хотела бы быть здесь без одного из них.

― Мальчики, кто-то покажет мне комнаты? ― спрашиваю я, и мои дорогие «мальчики» торопятся распахнуть передо мной двери.

Жан хорошо знает мой вкус. Я выбираю третью комнату от лестницы.

---

1) ужасный ребенок (франц.)

Вернуться к тексту

2) моя дорогая (франц.)

Вернуться к тексту

3) моя дорогая девочка (франц.)

Вернуться к тексту

Настенные часы показывают семь тридцать утра. За окном ― всё та же тьма, непроглядная, опостылевшая, вечная. В сердцах я захлопываю чемодан ― свою последнюю надежду, окидываю взглядом чужую спальню, красиво обставленную в стиле прованс, по-девичьи нежную, светлую, воздушную, но необжитую, словно выставочный зал в мебельном магазине, и тяжело вздыхаю. Ощущение нереальности происходящего вновь захватывает сознание, растет и ширится. Я больше не жду рассвет. Допускаю мысль, что вот-вот проснусь в клетке от тычка в спину или под градом пощечин. В третий раз открываю сумку, предсказуемо не нахожу искомое, вываливаю содержимое на кровать, лихорадочно перебираю бездумно и бессистемно собранные белье, одежду и косметику, не обнаруживаю среди них ни фена, ни плойки, ни нормальной расчески, в гневе шиплю, скалюсь и одним движением скидываю часть вещей на пол.

― Не прошло и часа, а ты уже разносишь свою красивую комнату?

Я резко оборачиваюсь на голос и опасно щурю глаза, давая понять, что не расположена к шуткам.

― Какого черта?! Я миллион раз просила тебя стучать и дожидаться ответа, прежде чем входить.

― Как будто я не знаю, каким был бы твой ответ? «Убирайся к чертям», угадал? ― улыбается Жан, аккуратно закрывает за собой дверь и запирает ее на поворотную защелку. Видя выражение моего лица, он вскидывает руки в примирительном жесте и, вновь не спрашивая разрешения, проходит к кровати. ― Что ты так злишься? Сереженька забыл положить что-то важное?

Жан виртуозно уворачивается от брошенной ему в голову помады и наклоняется, чтобы поднять меня на ноги.

― Нам нужно серьезно поговорить. Без твоего мальчика. И без твоих истерик. Мы можем это сделать? Пожалуйста, ― просит он, не выпуская мои плечи и, к его чести, героически удерживая взгляд на уровне моего лица.

― И тебя ничего не смущает? ― Я слегка приподнимаю брови, но он лишь качает головой и только сейчас опускает глаза ниже.

― А меня когда-то смущали обнаженные барышни?

― Кобель ты бессовестный, ― беззлобно говорю я и повожу плечами, сбрасывая его руки. ― Почему ты сам не собрал вещи? Ты знаешь, где что лежит и что мне может понадобиться. Сережа же просто покидал в сумки всё, до чего дотянулся, утрамбовал и закинул еще. Знаю, что грех жаловаться, но я даже не смогу причесаться по-человечески!

Договорив, я срываю с головы промокшее полотенце, швыряю его на кровать и отхожу к окну, за которым в утренней темноте не видно ни сада, ни обещанного Сережей леса.

― Плойку твою не положил? ― сочувственно тянет Жан, следуя за мной шаг в шаг.

― Ни черта он не положил! Так тебе понятнее?! ― повышаю я голос и чуть расслабляюсь, когда его руки убирают с моей спины не подсушенные пряди и со знанием дела принимаются разминать плечи и шею.

― У меня не было времени на сборы. Я вообще не помню, что из вещей сложил в сумку. Всё, о чем я вчера думал, как тебя вытащить, ― полушепотом говорит он и нежно прикасается губами к моему уху. ― Оль, я понятия не имел, как поступить, чтобы не ухудшить и без того патовую ситуацию…

― Знаю, ― выдыхаю я, внезапно сознаю, как эта сцена не может не выглядеть со стороны, кручу головой и слегка наклоняюсь вперед, требуя дистанции, но всё, что делает Жан, убирает от меня руки. Я распрямляю плечи и высоко вскидываю голову, не желая показывать, что меня нервирует его близость. ― Почему мы не можем поговорить позже? В менее компрометирующей мизансцене и желательно в присутствии Сережи. Кстати, ты можешь сделать мне одолжение? Прекрати называть отца моего ребенка мальчиком. Пожалуйста.

― Потому что я не хочу разговаривать с отцом твоего ребенка, ― коротко, но исчерпывающе отвечает он. ― И ты права, у меня нет никакого права говорить о нем свысока. До вчерашнего дня я не понимал, чтó ты нашла в этом двадцатичетырехлетнем раздолбае. Если честно, одно только его присутствие в твоем доме шокировало и не укладывалось в голове. Ты всегда была щепетильна в выборе партнеров и тщательно оберегала частную жизнь от посторонних глаз. Последнее меня полностью устраивало. Ревность никого не красит, и я был благодарен тебе за возможность ничего не знать о других мужчинах в твоей жизни. Но с Сереженькой всё было иначе. Ты будто намеренно тыкала им мне в лицо при каждом удобном случае…

― Вовсе нет, ― сдержанно возражаю я, продолжая смотреть прямо перед собой и ни разу не обернувшись. ― Если бы Сережу не арестовали, а потом не попытались убить, ты бы о нем не узнал.

― Каким образом? Оль, ты от него беременна. И, с твоих слов, он сделал тебе предложение, ― говорит Жан, а я отказываюсь развивать эту тему и пожимаю плечами. ― Как бы то ни было, если позавчера я мог спросить тебя: «Почему он?», то вчерашний день расставил всё по местам. Как ты о нем сказала? Молодой еще, но уже мужик. Так и есть. Он на самом деле был готов на всё, чтобы тебя спасти. Без вопросов и без сомнений. И если бы ты только знала, как он меня достал! Он вцепился в меня, как клещ, влез под кожу, чтобы я показал ему, где тебя держат.

― Да, это он умеет, ― соглашаюсь я и невольно улыбаюсь, вспомнив, сколько раз отшивала назойливого кавалера, запрещала заговаривать с собой о чем-то помимо учебы и вне университетских аудиторий, угрожала плохими оценками и даже отчислением. Сергей был не первым студентом, проявившим ко мне недвусмысленный интерес, но стал тем единственным, кто заставил меня пересмотреть собственные принципы не вступать с людьми, имеющими отношение к моей работе, в какие-либо отношения, кроме рабочих. Полугодовой осадой и многочисленными штурмами оказавшись-таки в моей постели, он проявил не меньшее упорство, чтобы пробраться и «окопаться» в моем сердце. Впрочем, рассказывать обо всём этом Жану я бы не стала, даже если бы ему вздумалось умолять меня поделиться подробностями. Он не мог не спросить, почему я не использовала гипноз, чтобы раз и навсегда отбить у надоедливого студента желание меня доставать. Для бывшего мужа у меня не было никакого другого ответа, кроме как «не смогла». Однажды, в самом начале, я попыталась использовать на Сереже гипноз, но только сама попала под чары небесно-голубых глаз и вместо задуманного текста сумела пробормотать что-то невразумительное вроде: «Сергей, вы хорошо подготовитесь к тесту и напишете его на отлично». В тот раз он и в самом деле неплохо подготовился, а я, проверяя исписанные небрежным почерком строки, чувствовала себя распоследней дурой и отгоняла опасные мысли о глазах и улыбке симпатичного студента. Тогда я не могла и представить, в какой ад меньше года спустя заведет меня проявленная по отношению к нему слабость: чертовы Вешки, необоснованные обвинения, покушение на убийство молодого возлюбленного и вишенкой на торте ― фантасмагорическая, непонятно каким чудом или проклятием обрушившаяся на меня беременность. Мне следовало довести задуманное до конца, отделаться от самого Сережи, выкинуть из головы всё с ним связанное и продолжить проживать обыденную и размеренную жизнь университетского профессора и руководительницы студенческой театральной студии, которая изредка спит со своим бывшим мужем и абсолютно не тяготится сложившимся и отлаженным бытием одинокой женщины.

― Ты ко мне даже не повернешься? ― нарушает молчание Жан, когда пауза затягивается, и мне не нравятся надрывные интонации в его голосе.

― Мы можем поговорить позднее. Я оденусь. Ты успокоишься. Сережа проснется. ― Я заставляю себя звучать равнодушно, почти холодно, хотя всё, чего я хочу, обнять его и искренне прошептать, что всегда и при любых обстоятельствах я готова его выслушать и поддержать.

― Хорошо. Если ты хочешь, я уйду, ― говорит он и не двигается с места. ― Можем говорить при Сереже. Можем не говорить вовсе. Но кое-что я тебе все-таки скажу. Пусть для тебя это и не играет никакой роли. Я по-настоящему счастлив, что ты жива. Что у нас получилось вытащить тебя и привезти сюда. Оль, ты не думай, что я пытаюсь влезть между вами или разрушить ваши отношения. Если ты не хочешь меня видеть, можем построить нашу жизнь здесь так, чтобы мы пересекались в строго определенные дни и ненадолго. Тебе нужен врач. Если бы ты не была беременна, я мог бы просто уехать ко всем чертям.

― Как у тебя всё просто, ― вырывается у меня. Вне всякой логики последней фразой для меня он перечеркивает всё, что сказал ранее. Как уже было сотни и сотни раз, я чувствую себя глубоко оскорбленной, как если бы он снова меня отверг, попользовался и безжалостно выбросил, словно надоевшую, пришедшую в негодность игрушку. Непроизвольно я вдавливаю ногти в ладони и не пытаюсь сдерживать злость и подбирать слова, чтобы его не задеть. ― О, да! Ты бы уехал именно что ко всем чертям! Рванул, только тебя и видели. Ничего не меняется. Даже твое лицо с неизменно скорбным выражением. «Прости. Я хочу вернуться». «Прости, нам нужно расстаться». И так по кругу и до бесконечности. А еще лучше написать письмо на шесть листов. Подсунуть под дверь и раствориться в ночи.

― Оля, это было один раз и более чем оправданно, ― привычно возражает он, но внезапно капитулирует. ― А, может быть, ты и права. Меня нужно было ударить, чтобы я что-то понял. Задеть за живое, ранить и почти смертельно. Но, к несчастью для меня и к счастью для вас с Сережей, уже слишком поздно. Прости за бесцеремонность. Все права на визиты без предупреждения я закопал собственными руками. Я больше не стану тебе надоедать.

Я понимаю, что через мгновение он развернется, чтобы, как я и просила, покинуть мою комнату, и вздрагиваю. Понимание бьет наотмашь ― больнее самой сильной и нежданной пощечины, вгрызается в душу, ввергает в отчаяние, внушая сводящую с ума необратимостью уверенность, что на этот раз я теряю его навсегда. Как будто мне делают ампутацию жизненно важного органа ― без анестезии и по моей же инициативе.

― Жан! ― вскрикиваю я, успеваю вовремя, пока он не начал движение, и, сама того не ожидая, делаю шаг назад и прижимаюсь к нему всем телом. Ошеломительный контраст ― полностью одетый он и я, на которой нет ни единого предмета одежды, ― заставляет меня изумленно охнуть и в один миг потерять остатки самоконтроля. Я завожу руки за спину и пальцами цепляюсь за полы его пиджака.

― Оля, ну зачем ты? ― сдавленным голосом проговаривает Жан, а я не имею ни малейшего понятия, чтó ему ответить.

― Жан… ― Его имя ― всё, что мне удается произнести. Зачарованно смотрю на наши отражения в оконном стекле, и вдруг решившись, не оставляю себе времени на обдумывание своих действий: наклоняю голову к плечу, подставляю ему шею и выдаю полный карт-бланш на воплощение в жизнь любых желаний, робко надеясь, что он поймет меня правильно. Счастливая, я вздрагиваю и жмурюсь от удовольствия, когда его губы приникают к чувствительной точке чуть ниже моего уха, медленно продвигаются ниже ― к надключичной ямке, на мгновение замирают там и утыкаются в основание шеи. Обеими ладонями он накрывает мою грудь, тянет меня назад, ближе к себе, я шумно выдыхаю, мои руки самовольно взмывают вверх, ложатся поверх его рук, обхватывают ладони, заставляя каждую из них сжаться сильнее, до сладостной боли, а губы исступленным шепотом вновь и вновь повторяют вот уже несколько лет запретное имя. Жан еще крепче, вплотную притягивает меня к себе и зарывается лицом в мои влажные после ду́ша волосы.

― Повернись, ― чужим, слабым и невыразительным голосом просит он. Мы оба знаем, каким несмотря ни на что должен быть мой ответ, но прозвучавшая в его голосе безысходная горечь ломает устоявшиеся шаблоны наших взаимоотношений, на краткий, но мучительный миг лишает меня воздуха и будто опечатывает губы, не позволяя сорваться с них категоричному «нет». Воодушевленный моим молчанием он больше ни о чем не просит и не спрашивает, одним резким, грубым движением разворачивает меня к себе. Под его пронзительным взглядом мое тело покрывается мурашками; неотрывно, бесконечно долго он смотрит в мои глаза и неожиданно рывком привлекает к себе и целует. Мои губы с пугающей готовностью раскрываются навстречу его губам даже раньше, чем они успевают соприкоснуться. Мы целуемся горячо, жадно, неистово, до появления во рту вкуса крови. Через силу разрываем связь, чтобы обнажить клыки, ошалело переглядываемся и с прежней яростью, словно в последний раз, набрасываемся друг на друга. Я перестаю понимать, кто из нас стал инициатором творящегося безумия, но твердо знаю, что не хочу останавливаться. Я ― та, кому изменяли бессчетное множество раз, еще пару минут назад твердо убежденная, что никогда ― осознанно или бессознательно ― не смогу причинить дорогому человеку ту же боль, что Жан методично и жестоко, снова и снова причинял мне, внезапно осознаю́, что пойду до конца в своем желании быть с мужчиной, которого обречена любить всю свою проклятую всеми богами вечность. Эта больная, мучительная любовь будет жить во мне до самого последнего вздоха, как бы я ни пыталась выкорчевать ее из своего сердца. Чтó бы он ни делал, как ни топтался бы на моих чувствах, я знаю, что не смогу его не простить. Если он придет ко мне ― не смогу не принять. Понимая всё это, я не имела морального права вступать в серьезные отношения с другим, каким бы долгим ни был перерыв в отношениях между мной и Жаном. Пока мы оба живы ― это всегда будет перерыв и никогда ― окончательная точка. Свой неподъемный крест я должна была тащить сама, не взывая ни к помощи, ни о пощаде, и уж точно не вовлекать в нашу и без того нездоровую, извращенную связь кого-то третьего.

Руки Жана подхватывают меня под ягодицы и вдруг разжимаются, буквально обрушивая с небес на землю. Я не сдерживаю протестующий стон, когда он обрывает поцелуй и отстраняется. Оглушенная внезапностью и необъяснимостью его поступка, я чувствую себя уязвимой и уязвленной в своей наготе, опустошенной, потерянной и невыразимо несчастной. Меня пошатывает, когда я делаю шаг назад, отступая к окну, прикрываю руками грудь, до смерти боюсь расплакаться и не нахожу в себе сил, чтобы попросить его уйти. Не глядя на него, пытаюсь обойти, но он удерживает меня за плечи.

― Оля, ― произносит Жан мое имя непередаваемо жутким, потусторонним голосом, и я вскидываю на него испуганный взгляд. Его устремленные на меня глаза ― огромные, почти идеально круглые, средоточие душераздирающей боли и ужаса. Пальцы впиваются в мои плечи с такой силой, что, будь я человеком, оставленные ими синяки сходили бы не меньше недели. Несклонная к эмпатии, на страдания Жана я реагирую немедленно и остро, до пронзающей грудную клетку физической боли, как если бы вновь напоролась на нож, вот только спасти меня от самой себя больше некому. Спасти бы самого спасителя! Забыв про свои глупые обиды и страхи, я подаюсь вперед и целу́ю его в уголок рта.

― Милый, ну что ты? Ну не надо. Я прошу тебя, ― приговариваю я, обхватываю ладонями его лицо и вдруг с исчерпывающей ясностью понимаю суть и причину терзающего его кошмара. ― Родной, всё хорошо. Я жива. Мы оба живы. Не нужно себя мучить…

― Оля, как же я за тебя испугался, ― на выдохе, дрожащим голосом выпаливает он, подается вперед и прислоняется лбом к моему лбу. ― Думал только о том, что этот избалованный маменькин подонок нас обманул. Совершал одну глупость за другой. Снова и снова прокручивал в голове смерть Женькá. Представлял тебя в их подвале, совсем одну. И не сомневался, что своими руками отдал тебя на казнь.

― Жан! Посмотри на меня. Всё хорошо. Со мной ничего не сделали. Я жива. ― Я пытаюсь отстраниться, чтобы заглянуть ему в глаза, но он удерживает меня на месте.

― Оля, я не смогу без тебя. Просто не смогу. Я всегда это знал, а вчера прочувствовал каждой клеточкой. Как я сказал хранителям? Казнив Ольгу сегодня, вы убьете двоих? Троих, они убили бы троих. А сперва я сделал бы всё возможное и невозможное, чтобы забрать с собой как можно больше этих мразей.

На одно мгновение я пробую поставить себя на место Жана, но только представив, как люди в черном выводят его из дома деда, отбрасываю прочь страшные мысли и крепче сжимаю руки на его щеках. Он чуть отклоняется назад, и теперь мы можем видеть лица друг друга. Я смотрю на него, а мое сердце заходится в бешеном ритме, разрывается от жалости. Сколько же лет нам благоволила удача, позволяя мне не встречаться с этим леденящим кровь взглядом мертвеца! Меньше всего на свете я хотела бы вспоминать время и обстоятельства, при которых мне доводилось наблюдать его прежде.

― Пожалуйста, дыши. Просто дыши. Перестань думать о том, чего не было, ― уже не прошу, умоляю я, до дрожи пугаясь разрастающейся пустоты в его широко раскрытых глазах. ― Пожалуйста! Милый мой, так же можно просто сойти с ума…

― Оля, ты не знаешь, что я сделал… ― по-прежнему не своим, безэмоциональным, механическим голосом начинает Жан, но я не позволяю ему закончить фразу. Не боясь сделать больно, я несколько раз хлопаю его по щекам ладонями и с облегчением замечаю, что его взгляд принимает осмысленное выражение и фокусируется на моем лице.

― Так, а теперь ты выслушаешь меня, ― не терпящим возражения тоном говорю я и не встречаю сопротивления, когда вновь предпринимаю попытку высвободиться из его объятий. ― Сейчас ты возьмешь меня на руки и отнесешь в кровать. Мы будем заниматься любовью до тех пор, пока вся дурь не выйдет из твоей головы. Услышал меня?

― Даже не трахаться? ― Жан будто сбрасывает с себя морок, в считанные мгновения приходит в себя, виновато трет переносицу и пытается растянуть губы в слабой улыбке.

― С тобой я никогда не трахалась, ― без пафоса, не сводя взгляда с его лица, говорю я. ― И ты отлично это знаешь.

― К несчастью для себя, знаю, ― соглашается он и без предупреждения подхватывает меня на руки.

Аккуратно, словно что-то невероятно хрупкое, он укладывает меня на одеяло с нежным цветочным орнаментом. На чужой кровати, в чужой спальне, расположенной в чужом доме, рядом с ним я чувствую себя на своем месте ― там, где должна была и, самое главное, хочу находиться здесь и сейчас. Молча Жан стаскивает с себя ботинки, сбрасывает оставленные мной на кровати вещи на пол и, не отрывая от меня глаз, издевательски медленно принимается расстегивать пиджак. Моего терпения хватает на обе пуговицы пиджака и самую верхнюю от оказавшегося под ним жилета. Меня буквально подбрасывает вверх, я хватаюсь за его плечи, опрокидываю на постель и всем телом обрушиваюсь сверху. Мы так долго не были вместе, что меня потрясывает от каждой лишней секунды промедления. Лихорадочными движениями я безуспешно пытаюсь расстегнуть пряжку его ремня, когда он берет меня за запястья и тянет к себе.

― Ну куда ты торопишься? ― улыбается Жан, целует меня в висок, прикусывает мочку уха, сверху вниз прокладывает по шее цепочку поцелуев и, ловя мой взгляд, отклоняется на подушку. ― Боишься передумать?

Он настолько хорошо знает меня, что я не сомневаюсь в его правоте, но отрицательно трясу головой и позволяю ему перевернуть меня на спину. Нависнув надо мной, все еще полностью одетый, он смотрит на меня долго и пристально, чуть удивленно, словно впервые видит.

― Моя ты маленькая ведьма, ― шепчет он, прижимается ко лбу губами и отвлекается от моего лица, чтобы осыпать поцелуями одну грудь, а затем другую ― со все той же не свойственной ему медлительностью и основательностью. Снова склоняется надо мной и, будто специально подразнивая, едва касается губами моих губ, неспешно развивая свою витиеватую мысль. ― Никакая ты не графиня. Так? Самая настоящая ведьма с тысячью приворотных зелий. Почему иначе от тебя невозможно уйти?

― Желаешь, чтобы я сняла с тебя свои чары?

― Оленька, боже упаси! ― притворно пугается он. ― Моя жизнь лишится всякого смысла.

Я закатываю глаза и цепко хватаюсь за его затылок. Нам обоим отлично известно, что терпение не входит в число моих добродетелей, и последующие мои действия никак не могут его удивить. Свободной рукой я стискиваю пальцами щеки Жана и впиваюсь в его рот жадным и влажным поцелуем, крепче прижимаюсь к его губам, углубляю поцелуй, обвиваю ногами его ноги, притягиваю к себе, наслаждаюсь его весом на мне, издаю сдавленный стон, когда его пальцы касаются меня между ног. Он отрывается от моих губ, томительную минуту вглядывается в глаза, не останавливая движение пальцев, целует мои губы, подбородок, шею, продвигается ниже ― приникает, проникает в меня, гладит, ласкает губами, языком, пальцами. За окном начинает светлеть, когда он, податливый, точно глина, позволяет себя раздеть, увлекает обратно на одеяло, и мы занимаемся любовью, сладостной, нежной, страстной, бурной, пьянящей, снова и снова, медленно и стремительно, упиваясь друг другом, смакуя каждое, будто свыше дарованное, мгновение близости, пока изнеможденные, полностью удовлетворенные не падаем на подушки.

― А я уже поверила, что новый день никогда не настанет, ― говорю я и выскальзываю из постели. Погасив электрический свет, я подхожу к окну и в этот раз вижу и сад, и лес, и даже подернутый коркой льда прудик из Сережиного рассказа. По-зимнему скупые солнечные лучи искрятся и переливаются на заснеженных кронах деревьев, вспыхивают, вынуждая зажмуриться, на заиндевевших участках оконного стекла.

― Тебе здесь нравится, ― без вопросительной интонации произносит Жан.

― Красиво, ― коротко соглашаюсь я, осторожно прижимаю палец к холодной створке, устремляю взгляд вдаль на ниспосланные мне проведением ослепляющие белизной красóты и до крови прикусываю губу, чтобы в голос не застонать от мысли о том, на чтó в это же самое время мне пришлось смотреть, если бы Жан побоялся или не захотел нарушить договор с хранителями. Второе утро в качестве персональной невольницы Константина Сергеевича и компании вне всяких сомнений обернулось бы жестоким испытанием для моих психики и терпения, самой настоящей пыткой для не привыкшего к бездействию человека. Скрючившись в гниющем сене, час за часом я рассматривала бы прутья решетки, бездумно следила за игрой света и тени на обшарпанной стене и выщербленной плитке, в тщетной надежде забыться ждала, когда лучики солнца, изредка попадающие в импровизированную темницу из расположенного под самым потолком окошка, доберутся до моего лица. Рано или поздно я, окончательно одурев от однообразия, скуки и невозможности сменить позу, принялась бы срывая голос орать, чтобы охраняющие меня ублюдки привели своего ублюдочного начальника. Глава хранителей вряд ли снизошел бы до визита к заточенной в его подвале пленнице, одним своим существованием создающей и множащей ему проблемы. А вот надсмотрщики, подустав от моих криков, непременно посетили бы клетку, чтобы заткнуть доставучей суке рот ― и мне повезло бы, если бы просто кляпом из подручных средств, а не при помощи шокеров и дубинок. Нарисованные воображением сцены настолько ужасны и безысходны, что я с трудом сдерживаю слезы, лишь представив распахивающих дверцу клетки мужчин и себя, распластанную перед ними, обессиленную из-за голода и нервного истощения и абсолютно беспомощную со скованными за спиной запястьями. Невольно вспоминаю руки на своем теле, хватающие за грудь, сжимающие, выкручивающие, отвешивающие оскорбительные и болезненные шлепки, с силой дергающие за волосы, до помутнения в глазах сдавливающие горло, раздирающие одежду, наотмашь бьющие по лицу, пустоту во взглядах за темными очками, похожими на зияющие глазницы, равнодушные лица без малейшего намека на сострадание и вздрагиваю всем телом. На второй день заключения стерегущие меня люди могли делать со мной всё, что они или их сотоварищи не сумели в первый, достаточно было пару раз ткнуть шокером, заткнуть чем-то рот и выволочь из чертовой клетки. В их окружении не нашлось бы ни одного человека, который хотя бы захотел за меня вступиться, а сил и возможности к сопротивлению у меня самой больше не было. Я глубоко вдыхаю, опускаю глаза на свои запястья, на которых благодаря работающей регенерации нет и намека на оставленные тяжеленными кандалами синяки, и медленно выдыхаю. «Это фантазии, а не пророчества!» ― мысленно внушаю себе я, пытаясь успокоиться. Самого страшного не случилось и не случится. Отгоняя дурные мысли, я концентрируюсь на переплетениях морозных узоров на стекле, отдергиваю от окна замерзший палец и прижимаю руки к груди. Хвала небесам и моим мужчинам, я могу это сделать! В последний раз окидываю взглядом роскошный вид из теперь уже моего окна и возвращаюсь в кровать к ожидающему меня Жану.

― Моя хорошая, ― ласково обращается он ко мне, раскрывая объятия, ― спасибо тебе.

― За что? ― прильнув к нему и удобно устроив на груди голову, тихонько откликаюсь я. Перед моими глазами продолжают мелькать сводящие с ума сцены насилия, которое мне не пришлось и, бог даст, никогда не доведется пережить в реальности. Я честно пытаюсь переключиться, но снова скатываюсь в самую бездну порожденного собственными страхами наваждения. Заставляю себя включиться в диалог, а сама не могу перестать представлять себя распластанной на грязном полу и не думать о том, могли бы остаться во мне какие-то силы без предложенного Жаном целительного пакетика с кровью?

― За то, что позволила мне остаться. ― Он обнимает меня, убирает от моего лица спутанные волосы и с нежностью целует в макушку. ― Ты вытащила меня из такого ада…

― Тшш… ― обрываю его я, отказываясь развивать тему и вспоминать до дрожи испугавший меня взгляд мертвых глаз. Хочу полностью сосредоточиться на обнимающем меня мужчине, но зачем-то продолжаю просчитывать возможности выхода из не случавшейся в моей жизни западни. Если бы из позиции лежа я ударила человека ногой, существовала ли вероятность, что он отлетел бы к стене и уже не поднялся? Или мой удар нанес бы тот же урон, что и удар ногой обычной женщины моей весовой категории? А может, и куда меньший, учитывая плачевные для меня обстоятельства и все мои энергетические затраты накануне и ночью. Пытаясь отогнать навязчивые, шокирующе откровенные образы, нарисованные собственным, как будто взбунтовавшимся против меня воображением, я утыкаюсь губами в шею Жана и с наслаждением вбираю в себя его запах. Мне действительно становится легче. Его близость успокаивает и дарит надежду на избавление от любых кошмаров, будь они воображаемыми или реальными. ― Из ада меня вытащил ты. И тебе не хватит фантазии этот ад просто представить.

Жан заметно напрягается после моих слов и говорит явно не то, что вертится на языке.

― Я дал им забрать тебя, ― словно заученный текст, проговаривает он.

― Я пошла с ними по своей воле!

―Да, ― он приподнимает мою голову за подбородок и накрывает губы своими, ― потому что испугалась за нас. За меня, так? Оля, я слишком хорошо тебя знаю. Я не должен был позволять тебе жертвовать собой.

― Жан, но я на самом деле виновата. Мне следовало утянуть за собой и вас?! Это я убила человека. Если бы я не отшвырнула его от Ивана, а просто прикусила, то и у тебя, и у меня оставались бы любимая работа, собственный, а не чей-то чужой дом в самой заднице мира. У нас было бы будущее, Жан. Слышишь меня? Вот что я у нас отняла!

― Пока мы живы, будущее у нас есть. Какое ― это другой вопрос. Оля, я могу попросить тебя выслушать меня, не перебивая? ― переплетя свои пальцы с моими, спрашивает Жан. Смотрит так проникновенно и долго, что у меня нет никаких шансов не кивнуть ему в ответ. ― Ты не хочешь говорить о том, что произошло вчера. Я могу тебя понять. Много лучше, чем ты думаешь. Я предпочел бы стереть этот день, самый страшный за прожитые столетия, вымарать из памяти и продолжать жить, будто ничего не случилось. Но мы не можем. Если мы хотим двигаться дальше, если хотим хотя бы попытаться вернуться к нормальной жизни, нам нужно говорить о том, что случилось. Мне все равно, кто начнет первым, но уступлю-ка я место даме. Оленька, какого черта ты позволила всё это с собой сотворить?

Ожидая именно этот вопрос, сумев вплоть до оборотов и интонаций предугадать его раньше, чем Жан открыл рот, я оказываюсь застигнута врасплох, вырываю руку из его ладони, сжимаюсь в нелепой попытке стать меньше ростом, а, следовательно, менее заметной, зажмуриваюсь и не решаюсь потребовать дать мне хотя бы немного времени, чтобы прийти в себя. Безусловно, я понимаю и принимаю его правоту. Мы не должны ничего замалчивать, если хотим оставить позади все ужасы вчерашнего дня. Но кáк я смогу рассказать ему о том, что происходило в кладовке, о казни, которая так и не стала в моем восприятии просто инсценировкой, или о том, как разные группы мужчин с разницей в пару часов попытались пустить меня по кругу?!

― Оля, ты вышла из нашего дома полная сил, безупречно причесанная и одетая. Меньше суток спустя Сережа вытащил из собачьей клетки кого-то настолько истерзанного, что я не сразу тебя узнал. Как ты это допустила?

Неожиданно для меня самой апатия сменяется раздражением. Последний вопрос Жана заставляет меня до боли сжать кулаки и стиснуть зубы от нахлынувшей ярости.

― Ты полагаешь, у меня спрашивали разрешение, прежде чем что-то со мной сделать? «С вашего позволения, мы швырнем вас об стену?» Или «вы не возражаете против пощечины?» Может быть, «простите великодушно, когда и как вас можно ударить?» Как-то так ты это себе представляешь?! ― не помня себя от злости выпаливаю я, вскидываю на него глаза и по выражению его лица понимаю, что сболтнула лишнее.

― Они тебя били? ― Он упирается в меня пронизывающим до костей взглядом, как будто заглядывает в самую душу.

Я тяжело вздыхаю, осознав, что не смогу ни соврать ему, ни сказать правду.

― Жан, не надо, пожалуйста, ― прошу я без особой надежды, наперед зная, что так просто он не оставит меня в покое.

― Я проверил твое белье, когда переодевал в машине. Бюстгальтер был весьма красноречиво приспущен и в нескольких местах разорван. Про остальную одежду я могу не говорить. Оля, посмотри на меня, пожалуйста. Мне нужно задать тебе вопрос, который я очень не хочу задавать. И я не требую от тебя подробностей. Просто скажи «да» или «нет». Не как близкому человеку. Но хотя бы как врачу. Я должен услышать это от тебя, потому что иначе моя голова просто взорвется. Оля, тебя изнасиловали?

― Нет, боже, нет… ― на выдохе отвечаю я и чудом выдерживаю его взгляд.

― Но попытка была? ― Жан продолжает упорствовать, и я больше не чувствую в себе сил держать лицо. С моих губ срывается неопределенный звук, то ли всхлип, то ли стон, то ли истерический смешок. Я качаю головой и закрываю лицо ладонями, показывая, что отказываюсь развивать болезненную для нас обоих тему, но он наклоняется ко мне и заставляет опустить руки. ― Судя по твоей реакции, попытка не была единичной. Если бы ты только знала, как я ненавижу себя за слабость... Но ты мне не ответила. Почему ты допустила это скотское отношение? Хорошо. Сузим вопрос и начнем с самого начала. Как получилось, что ты дала им заковать себя в кандалы? Они не могли застать тебя врасплох. Даже если бы накинулись толпой, ты могла их раскидать. Прикусить кого-то, чтобы отстали. Я все время об этом думаю и нахожу только одно объяснение. Оля, Константин тебе чем-то угрожал? Какими-то последствиями, если ты не будешь вести себя так, как им нужно?

― Жан, я тебя умоляю, заканчивай играть в детектива! Ты же видишь, со мной всё в порядке. И ты сам сказал, что подробности тебе не нужны. Чтó ты хочешь услышать? Я не скажу ничего, что могло бы успокоить твою совесть. Со мной обращались отвратительно. Просто ужасно. По-скотски, как ты сказал. Это правда. Оправданно или нет, спорный вопрос. В конце концов, я не попала в их подвал по ошибке. За всё нужно платить. Так вот она, моя плата. Не такая жестокая, как могла бы быть. И только благодаря тебе, ― эмоционально проговариваю я и с надеждой вглядываюсь ему в лицо. Я отказываюсь усугублять его душевные терзания своими рассказами. Тех деталей, что он уже знает о дне моего заключения, более чем достаточно. Мне физически тяжело видеть его страдания, я не могу не пропускать их сквозь себя, а если бы существовала такая возможность, забрала бы себе всю его боль без остатка. То, что он мучается из-за моих ошибок, неправильно и несправедливо, но, разумеется, Жан не внемлет голосу разума и с упорством заправского мазохиста продолжает допытываться до причины и сути напугавшей его моей едва ли не самоубийственной покорности.

― Оля, я должен понимать, что произошло в подвале. Ты не видела себя со стороны. И как же жаль, что дед с его идиотской, наивной и во многом преступной верой в людей не увидел, в каком виде мы забрали тебя от его хваленых хранителей. Интересно, что-то щелкнуло бы наконец в его голове, или нет? «А хороших людей больше», ― повторяет он сказанные накануне слова деда Славы и разражается презрительным смехом. ― Почему-то ни одного хорошего человека среди «избранных», приобщенных к великой тайне людей не нашлось. Хороший человек, если таковые существуют в природе, не станет бить и насиловать беременную женщину. Что еще ты сказала… не будет швырять ее об стены, закрывать в кладовках и запихивать в клетки. Ну что ты таращишь на меня глаза?! Я говорю что-то, с чем ты не согласна?

― Ты во всем прав. Но я не человек. И они об этом знают. Как знают и то, что я убила их товарища, ударив его о столб. Отшвырнула от Вани, как котенка. Если я выгляжу, как женщина…

― Оля, ну какие «если»?! ― Он не дает мне договорить. ― А ктó ты есть? Ты женщина. Выглядишь, как женщина. И воспринимали тебя, тоже как женщину. Или эти люди стали бы домогаться монстра, которым ты пытаешься себя выставить?! Тебе хочется оправдать их действия, чтобы не было так страшно? Доказать мне или самой себе, что тебя заслуженно швыряли о стены? Тогда это работает в обе стороны. Человек напал на Ивана и был заслуженно отброшен от него на столб. Кто виноват, что при этом он сдох? Если сдох заслуженно.

― Жан!

― Что?! Оля, во мне нет и не будет жалости по отношению к этим людям. Когда Сережа отнес тебя к машине и передал мне, он несколько раз повторил, что ты «какая-то влажная». Я подумал, что он несет бред, и понял, о чем он говорил, только взяв тебя на руки. Казалось бы, после клетки, кандалов, порванной одежды и твоего обморока удивляться чему-то было бы странно. Но я удивился. И испугался. Ты не могла случайно насквозь вымокнуть. И складывающаяся общая картинка выглядела совсем не благостной. Мы вытащили из багажника первый попавшийся свитер, чтобы было во что тебя переодеть. А дальше, когда мы отъехали и я начал тебя раздевать, я увидел то, что очень хотел бы «развидеть», но уже не получится. Я говорю про твои руки. Думаю, Сережа успел хорошо их рассмотреть, когда они с твоим охранником сняли с тебя эти чертовы наручники. И я ему искренне сочувствую. Я увидел твои запястья позднее, уже немного поджившими. Хорошо, что ты была без сознания и не представляешь, во что они превратили эту совершенную кожу, ― понизив голос до свистящего шепота, говорит он, берет мои руки в свои и осторожно прикасается к запястью. ― Я держал тебя на руках и был вынужден наблюдать, как затягиваются раны и заживают синяки. Не удивлюсь, если металл, из которого сделаны кандалы, буквально въедается в кожу. Как долго ты провела в них? С самого утра?

Я коротко киваю, зачарованно наблюдая за его ласкающими мою кожу пальцами. Ради этого момента, возможности вновь быть заодно, по одну сторону баррикад, отбросить притворство и искусственно раздутую вражду, вновь разглядеть в его глазах не разбавленную иными эмоциями нежность, самой испытать щемящее чувство безусловной любви и безграничного доверия я безропотно согласилась бы от и до повторить вчерашний день.

― Девочка моя… ― он приникает губами к моему запястью, затем к другому и по необъяснимой для меня причине продолжает развивать мучительную и, как видится мне, полностью исчерпавшую себя тему, ― сколько же ты вытерпела… А если бы у меня не получилось за тобой прийти… Ты ведь знала, что не сможешь сама освободить руки. Мы же уже столкнулись с этим накануне. Твоя цепь не рвалась. Только тебе завели руки за спину. Видимо, нашли камеру, запечатлевшую твой бросок, посмотрели кино и испугались. Так почему, Оль? Ради какой идеи? Тебе абсолютно не свойственна бездумная жертвенность, и в том твоя прелесть. Что заставило тебя сдаться? Это наверняка были те же самые кандалы, тяжелые, древние и неубиваемые. Ты сама обрубила себе все возможности к сопротивлению. Почему? Можешь ты мне сказать? Должно быть что-то, что для тебя ценнее свободы или даже собственной жизни. Я не представляю, чтó Константин мог тебе сказать или сделать, чтобы…

Внезапно Жан замолкает, и мне не нужно видеть его лицо, чтобы понять очевидное ― моя нехитрая тайна разгадана. Я устало выдыхаю, прикрываю глаза в ожидании гневных обличающих обвинений и набираюсь терпения, на опыте зная, что эмоциональная сцена, которую он мне вот-вот закатит, может затянуться надолго и хорошо, если на минуты, а не на часы.

― А что мы резко поменялись в лице? ― саркастическим тоном спрашивает он, грубо берет меня за подбородок большим и указательным пальцами и заставляет встретиться с ним взглядами. Как я и ожидала, он выглядит злым, разочарованным и оскорбленным в своих лучших чувствах. ― Константин не угрожал тебе лично. Он нашел твою болевую точку и грамотно воспользовался своей находкой. Это я, так? Мной он тебя шантажировал?!

― Жан, пожалуйста, не кричи. Ты перебудишь весь чертов дом.

― Оля, мне нужен ответ, ― не отступает он, но, хвала небесам, понижает голос. ― Чем он тебе пригрозил? Что при попытке сбежать или в случае неповиновения, вместо твоей головы полетит моя? Господи, Оля… Ты ненормальная?! Почему ты не оставила мне, здоровому мужику, шанса самому разобраться с дедовыми ублюдочными хранителями?! Куда ты полезла беременная?! За каким чертом?! Оля!!!

― Да чтó ты понимаешь?! ― не выдерживаю я и от души бью его по руке, заставляя пальцы, все еще удерживающие меня за подбородок, разжаться. ― Да будь я хоть трижды беременная, это отменяет тот факт, что я убийца, а ты нет?! Это моя ошибка. Мой приговор. Я давно совершеннолетняя, чтобы самой отвечать за свои поступки. Это Константину плевать, кого из нас казнить, главное, чтобы отрубленная голова имела место быть. Но мне нет! Мне не все равно. Не было. И не будет! Никогда я не отдала бы ему тебя. Слышишь меня? Сколько угодно можешь сдвигать брови. Даже если бы ты был виновен в самых страшных преступлениях, не отдала бы!

― А ты сознаешь, как жестоко поступила по отношению ко мне? Ты думаешь, я смог бы без тебя жить? Или простить себя за то, что они с тобой сотворили?! У меня в голове не укладывается… Ты просто стояла и терпела? Или просто лежала? Тогда что им помешало довести…

В последний момент я сдерживаю порыв пощечиной остановить слова, которые вряд ли смогла бы простить и забыть, резко подаюсь вперед и впиваюсь в его губы своими. Падаю на него всем телом, не даю оттолкнуть себя и отстраняюсь только тогда, когда он прекращает сопротивляться.

― Думай, чтó ты собираешься сказать! ― Тяжело дыша, я откатываюсь на свою половину кровати и поворачиваюсь к нему спиной. ― Есть непростимые вещи. И ты ошибаешься. Я не терпела. Когда была возможность, я делала всё, чтобы они вспомнили, с кем имеют дело. И, поверь мне, они вспоминали и уже не могли забыть.

― Прости меня, ― шепотом просит Жан, придвигается ко мне и утыкается лицом мне в затылок. ― Я понимаю, правда, понимаю, почему ты это сделала. Но не могу принять. Ты не должна была так поступать со мной. А я должен был сделать всё возможное и невозможное, чтобы не оставить тебе ни единого шанса принести себя в жертву во имя непонятно каких идей…

― Идей? Нет никаких идей, ― с горьким смешком возражаю я, но разрешаю ему перевернуть меня на спину. ― Думаешь, для меня на самом деле имеет значение, кто из нас в чем виноват?

Он отрицательно качает головой и с нежностью целует в губы.

― Как и для меня. Всё, что я хочу, чтобы ты была жива и свободна, ― говорит он, а я не могу отвести глаз от его лица и думаю о том, что никогда, сколько бы ни прожила, не смогу полюбить что-то сильнее, чем исказившую его черты кривую усмешку. Крест ли, проклятие или благословение, моя любовь к этому мужчине ― основа основ моего существования, пока он дышит, мне есть ради чего жить. Это неэгоистичное чувство. Ему, взлелеянному, выпестованному, трепетно пронесенному сквозь десятилетия, не требуется взаимность, оно не нуждается в доступе к предмету обожания. Мне достаточно знать, что где-то ― далеко ли, близко, не имеет никакого значения ― проживает свою вечность мужчина, однажды возродивший меня к жизни, улыбается, грустит, излечивает тела и души, увлекается женщинами, остывает к ним, изредка думает обо мне и иногда набирает мой номер, чтобы произнести согревающее душу «Я соскучился».

― Жан, я никак не могла поступить иначе. Всё происходило стремительно, одно вытекало из другого, и у меня не было времени остановиться и подумать. А если время всё же появлялось, в той же кладовке или в клетке, мне было так страшно, настолько жалко себя, что я не была способна мыслить здраво. Утром, когда я еще не имела ни малейшего представления о том, какой ад ждет меня впереди, Константин намекнул мне, что я могу валить на все четыре стороны. И добавил, что ему все равно, кто из семьи умрет, главное, чтобы состоялась казнь. А потом сделал ход конем, абсолютно не понимая сути наших с тобой отношений. Он всерьез полагал, что я ненавижу тебя и с радостью променяю свою жизнь на твою. Так и сказал, Оля, выбирай, кому из вас жить, тебе или доктору. Но я неправильно поняла его посыл. Как и ты, решила, что он меня шантажирует, чтобы я не думала им сопротивляться. А он, скорее всего, искренне предложил мне план спасения. Потому что знать не знал, что́ со мной делать. Девять месяцев где-то держать беременную вампиршу ― задачка не для слабонервных! Ему нужна была показательная казнь, чтобы всем доказать свою силу и почитание традиций и святости Договора. А из-за нашего деда Константину не только пришлось прогнуться на глазах у своих же людей, но и думать, как превратить свой подвал в тюрьму. По-твоему, почему меня несколько часов держали в кладовке? В качестве развлечения? Или оригинальной пытки? Нет, просто потому что это всё, что пришло им в голову. Они не до конца понимают нашу силу. Обмотай меня всю цепями, вынести эту дверцу можно было бы, лишь чуть на нее надавив. Я оставалась там из-за тебя. Из-за того, чтó он мне сказал. Либо я, либо ты. У тебя есть сомнения в моем выборе? Конечно же, ты. Это всегда был, есть и будешь ты.

― Оленька, ― выдыхает Жан, крепко прижимает меня к себе, и мы замираем и умолкаем на несколько тянущихся бесконечно долго минут, счастливые от того лишь, что не можем видеть боль в глазах другого.

― Для показательной порки глубокоуважаемый Костик Сергеевич с радостью заполучил бы тебя, ― наконец заговариваю я с нарочито беспечными интонациями, не отрывая лица от груди Жана. ― Не сомневаюсь, он мечтал, чтобы я сбежала и избавила его от лишней головной боли. Но он ошибся, потому что я никогда не желала тебе смерти.

― Ну почему ты не допускаешь и мысли, что я смог бы с ними справиться? Настолько ты в меня не веришь? ― со страданием в голосе спрашивает он и, отстранив меня от себя, испытующе заглядывает в глаза. Больше всего на свете я хотела бы соврать ему, но не нахожу в себе для этого ни мужества, ни сил.

― Потому что я знаю, кáк это было бы. Они на самом деле налетают толпой. Не дают времени ни прийти в себя, ни задуматься. Но не это важно. Если бы дело было только в физической силе! На тебя надавили бы иначе. Пригрозили бы моей смертью, смертью Ани или деда. Неужели ты не поддался бы? Хватило бы малейшего сомнения с твоей стороны, крупицы слабости! Рассказать тебе, кáк всё случилось бы? Вот ты только засомневался, задумался о том, как правильно поступить, а в следующее мгновение обнаруживаешь себя на коленях перед уродливым пнем, ради красивого словца называемым плахой. Твою голову вдавят в специальную выемку, и, возможно, в ней, пока еще прикрепленной к шее, народится вопрос, а сколько у тебя было предшественников? Тех, кто без суда и следствия приняли смерть на этой обшарпанной деревяшке? Много ли было среди них тех, кто понес свою кару заслуженно? А сколько обнаружится случайных жертв, невезучих, оказавшихся не в то время не в том месте, оклеветанных, неугодных и неудобных хранителям или доброму дедушке всея вампиров, ратующему за любовь и всепрощение к людям и бравирующему полной безжалостностью к представителям своего вида? Затем промелькнет мысль о том, насколько всё, что происходит, противоестественно. Ты будто посмотришь на себя со стороны, отстраненно, почти с безразличием. А древнее дерево, из которого вытесана плаха, такое неприятно холодное и шершавое, в считанные мгновения высосет из тебя волю и желание жить, ― продолжаю я, зная, что пожалею о сказанном, но, начав говорить, не могу остановиться. ― Даже если они не закуют тебя в цепи, ты не найдешь в себе сил подняться с колен. Посмотришь на приготовленные для тебя канистру и дешевую зажигалку и подумаешь, а черт с ней, с вечностью. В такие моменты так легко расставить приоритеты! Я хотела, чтобы жил ты. Ты захочешь спасти меня или любого другого из членов семьи. Поэтому ты смиренно закроешь глаза, выслушаешь приговор или его подобие и будешь ждать, когда опустится занесенный над твоей головой топор. И, может быть, тебе повезет и ты потеряешь сознание раньше, чем лезвие полоснет шею.

― Оля? ― подрагивающим голосом произносит Жан мое имя, когда я замолкаю, и смотрит на меня с нескрываемым ужасом. ― Они положили твою голову на плаху и занесли топор? Отсюда столько подробностей?! Костик совсем охерел?!

― Конкретно в этом эпизоде его вины нет. Если только в том, что «его люди», ― я делаю в воздухе знак кавычек, ― класть хотели на его приказы. Они жаждали справедливости и возмездия.

― Жаждали справедливости и поэтому поставили беременную женщину на колени и занесли над ней топор? Ты себя слышишь?!

― Какая им разница, беременна я или нет?! Уверена, что они хотели, но побоялись пойти до конца. А я хорошо им подыграла ― в нужный момент повалилась с пня, будто мертвая. Потому что, как мне вчера довелось узнать, если над твоей головой заносят топор, ты не можешь не поверить, что всё взаправду. И просто ждешь, когда он опустится, а ты умрешь.

С минуту Жан смотрит на меня ошалелым взглядом, а затем издает сдавленный стон, рывком усаживается в кровати, прижимает колени к груди и обхватывает голову руками. Испытывая одно единственное желание ― вырвать себе язык, я подаюсь вперед и со спины обнимаю его за плечи.

― Со мной всё хорошо, ― прикасаясь губами к его уху, шепотом говорю я ему. ― И устроенное «представление» не прошло им даром. Когда они привели меня в чувство, со спокойной совестью облив водой из ведра, я так разозлилась… больше на себя, за то, что купилась на инсценировку с казнью, что только чудом не убила одного из них.

Я прижимаюсь обнаженной грудью к спине Жана, и в любой другой ситуации сочла бы подобную сцену приятно возбуждающей, но сейчас я хочу лишь согреться его теплом и почувствовать себя защищенной. Не собираюсь посвящать его в детали, рассказывая о том, что на самом деле чуть не поплатилась жизнью за неповиновение и нападение на одного из тюремщиков, но не могу отмахнуться от вновь и вновь повторяющихся в голове голосов ― «Пока не забрали топор и бензин, давайте прямо сейчас от нее избавимся?», «Согласен», «Давайте», «Я с вами» ― выносящих мне приговор, и забыть собственный вырвавшийся из груди предсмертный вскрик. Если бы не вмешался «ангел хранитель» в премиальном кашемире, двум моим героическим мужчинам спасать было бы некого.

― Жан, казни не было. И ты меня спас, ― через силу продолжаю я, безуспешно пытаясь унять дрожь в голосе и во всем теле. ― Ну, послушай меня. Ты же хорошо меня знаешь. Даже если бы захотела, я не могла сносить всё, что происходило со мной, с безропотным смирением. Ты спросил, почему я позволила заковать себя в кандалы? Хочешь, я честно тебе отвечу? Только повернись ко мне. Повернись и пообещай, что перестанешь обвинять себя в том, в чем ты по определению не можешь быть виноват.

― Оля, всё, что я могу сделать, это повернуться, ― после минутного молчания отзывается он, и я облегченно выдыхаю, услышав его смех ― слабый и принужденный, но без надрыва и истерических ноток. Жан оборачивается ко мне и высоко приподнимает брови. ― Внимательно тебя слушаю.

― Это было в машине, ― набравшись мужества и аккуратно подбирая слова, начинаю я. ― По обе стороны от меня, как в плохом кино про бандитов, сели два человека. Они вели себя настолько грубо и бесцеремонно, что у меня промелькнула мысль, не считают ли эти люди себя бессмертными. Они будто забыли, с кем имеют дело. Скорее всего, потому что я добровольно пошла с ними, позволила затолкать себя в машину, не сопротивлялась и старалась их лишний раз не провоцировать. Всё это они посчитали проявлением слабости. Мы только отъехали от вашего дома, как один из них буквально швырнул меня на другого и завернул руки за спину. В этот момент со мной случилось то, чего я не испытывала несколько последних десятилетий. Я не знаю, в чем причина. Может быть, я была слишком сильно напугана. Может быть, их обращение со мной разозлило меня до полной потери самоконтроля. Но, как ты любишь говорить, есть факт. И этот факт заключается в том, что я чуть не убила одного из этих мужчин. Чудом не убила. Ему повезло, что второй начал выкручивать мне руки как раз в тот момент, когда я готовилась сомкнуть клыки на его горле. Счет шел на секунды. Я убила бы его безо всяких сожалений. А потом постаралась бы расправиться с остальными. Мне было плевать на свою жизнь, на твою. Всё, что имело значение, моя жажда. Не голод, потому что я была сыта. А именно жажда ― убить, растерзать, иссушить их всех до последней капли крови. Если ты помнишь, в сороковые мы говорили с тобой о такой жажде.

Я не жду от него ответа, но Жан берет меня за руку, мягко пожимает ее и повторяет сделанные нами семьдесят восемь лет назад выводы.

― Такая жажда ― один из защитных механизмов организма вампира. Когда уровень стресса превышает определенные пределы, ― тоном лектора, с головой погруженного в материал, говорит он. ― С жаждой практически невозможно бороться. Только переключением внимания. Причем непроизвольным. Ты права, твои прекрасные спутники родились в рубашках. Ты разодрала бы их в клочья.

― Всё так, ― хрипло выговариваю я и с усилием перевожу дыхание. ― Я была в ужасе… не из-за самой жажды, а от своей реакции. Я хотела их убить. Всех до единого. Понимаешь? Это доставило бы мне радость. И никаких угрызений совести после. Мы на самом деле чудовища.

― Ты ― нет, ― со странными интонациями в голосе, которые я не могу распознать, говорит он. ― Ты дала им выкрутить себе руки и сковать запястья. Зная, что не сможешь разорвать цепь. Сколько жизней ты этим спасла?

― Много. Если бы у меня были свободны руки… Хотя сомневаюсь, что при таком раскладе они сунулись бы ко мне.

― Сунулись бы, ― криво усмехается Жан и, выпустив мою руку, обеими ладонями устало растирает свое лицо. ― Олечка, поверь мне. Ты была их пленницей, их вожделенным трофеем. Выглядела, как испуганная хрупкая женщина, которой некуда бежать и неоткуда ждать помощи. Они сунулись бы. Поплатились за это. И земля избавилась бы от нескольких не заслуживающих права топтать ее выродков.

― Жан, что́ с тобой происходит? ― Я не хочу, но не могу не задать ему страшащий меня до полусмерти вопрос, на который, к величайшему моему сожалению, кажется, знаю ответ. ― Ты убил кого-то из-за меня? Надеюсь, это был не Константин?

Он не убирает от лица руки и от души смеется.

― Как же хорошо и одновременно страшно быть с человеком, который знает тебя лучше, чем ты сам.

― Жан!

― Нет. Это не Константин. Мне еще требовалась его помощь. Он должен был позвонить твоей охране и приказать пропустить меня к тебе. А когда он это сделал, моя злость упала до терпимого уровня. Поэтому я всего лишь прикусил его, потуже связал, хорошенько заткнул рот и закрыл в шкафу. Можешь считать себя отомщенной за кладовку. У меня были древние Анины наручники с давно потерянными ключами и дедовы бельевые веревки, еще с советских времен. Костик не забудет это приключение до конца своих дней. В шкафу ему было неудобно и тесно, я с трудом сумел примять его так, чтобы закрыть и запереть дверь.

― Жан, кого и за что ты убил?

― Ты даже не сомневаешься. Правильно делаешь, но всё равно обидно, ― усмехается он, опускает руки, спокойно встречает и выдерживает мой взгляд. ― Одного из хранителей, которому следовало тысячу раз подумать, прежде чем раскрыть рот и заговорить со мной о тебе.

― Боже, Жан… ну зачем ты? Как?! Что… Расскажи, пожалуйста, ― мне удается оборвать бессвязные причитания, всем телом я подаюсь к нему и обнимаю за шею ― так крепко, насколько хватает сил. ― Если так будет проще, начни с самого начала. Что́ ты делал, когда меня забрали из вашего дома?

― Сходил с ума от ужаса и безысходности, ― шепчет он мне в волосы.

― Пожалуйста, ― прошу я. Не колеблясь и не церемонясь, Жан отрывает от себя мои руки, падает на подушки и тут же, без паузы, словно боясь передумать, начинает говорить.

― Когда ты вылетела из комнаты, дед остановил меня и не позволил броситься за тобой. Затянул излюбленную песню, что нужно подождать, перетерпеть, что беременность длится не один день и спешить нам некуда. Потом кто-то из хранителей вручил мне твой телефон, и только тогда я окончательно осознал реальность случившегося. Крутил его в руках и думал о телефоне Женька, который достался «в наследство» деду. Пялился на черный экран, как будто ждал от проведения знака начать действовать. Вспоминал, как горело обезглавленное тело. И боролся с желанием взвыть от ужасающей перспективы «унаследовать» не только телефон, но и всё твое движимое и недвижимое имущество.

― Они сразу же поджигают тело? ― зачем-то уточняю я и меня передергивает.

Он кивает в ответ и разводит руки в стороны, предлагая и мне, и себе необходимое утешение. С благодарностью я ныряю в раскрытые объятия и прижимаюсь своим не обезглавленным телом к его ― такому же целому и не обугленному. Однажды, много лет назад, точно так же благодаря Жану я избежала заслуженной казни. Мой в те времена даже еще не муж с готовностью и самоотверженностью разделил со мной вину за непреднамеренное, но убийство человека и сокрытие следов преступления от вездесущих хранителей. Не только потому, что я была его обращенной, а следовательно ― персональной ответственностью. Он любил меня и пытался уберечь любыми доступными ему способами. Не понимал и не разделял большинство моих жизненных ценностей и нравственных позиций, но ни разу не оставил меня одну разбираться с проблемами, даже если я сама накликала их на свою голову. Прожитые годы, проехавшись по нам обоим тяжеленным катком, обточили мою гордыню, сделали более щепетильной в вопросах морали, осторожной и сдержанной, Жану же добавили седых волос и распахнули перед ним безграничные закрома, полные цинизма, откуда он мог бесконечно зачерпывать полными пригоршнями. Он растерял романтический флер героя-любовника, но, по счастью, остался моим героем, тем, кто приходит на помощь, насколько виртуозно я бы ни оступалась.

― Работают слаженно. Один рубит. Другой поджигает. ― Жан во второй раз рассказывает мне про смерть Женька, и я из последних сил борюсь с желанием разрыдаться. Я не имею понятия, чем объясняется несвойственная мне чувствительность ― гормонами или истинной жалостью к забавному пареньку, который, в отличие от меня, за свою короткую жизнь не успел совершить по- настоящему страшных поступков, но точно знаю, что не хочу для нас с Жаном подобной судьбы. Никогда и ни за что взращенные дедом палачи не поставят меня на колени перед трухлявым пнем. Никому из этих людей я больше не доставлю поводов порадоваться моему унижению. Если мне суждено умереть от их рук, то я приму смерть на своих условиях и до последнего вздоха не перестану сопротивляться.

― Спасибо, что пришел за мной, ― несмотря на ком в горле удается выговорить мне, а он обеими руками приподнимает мою голову, заглядывает в глаза и резко выдыхает, разглядев в них тщательно сдерживаемые мной слезы.

― Разве ты не моя девочка? Как же я мог за тобой не прийти? ― горячо шепчет он, и я закрываю глаза, отвечая на поцелуй ― нежный и теплый, осторожный и деликатный, трепетный, словно первый. ― Мне жаль, что я пришел так поздно и позволил случиться стольким ужасным вещам.

«Мне тоже», ― собираюсь сказать я в ответ, уже открываю рот, но останавливаюсь, внезапно осознав, что была неправа.

― А ты знаешь, ― говорю я, смотрю на него прямо, без смущения и притворства и отрицательно качаю головой, ― мне не жаль. Я тоже нуждалась во встряске. Пусть и не в такой изуверской. Мне нужно было многое понять о самой себе. Расставить приоритеты. Понять, что́ имеет для меня значение. И кто́ мне по-настоящему дорог.

― Ты же могла потерять ребенка…

― Жан, прозвучит ужасно, но без ребенка я проживу, а без тебя нет.

Он убирает от моего лица спутанные пряди, прижимается губами к горлу, подбородку, продвигается вверх и вновь накрывает мой рот поцелуем ― на этот раз куда более горячим и бесцеремонным, нежели его предшественник. Ни один из нас не произносит высокопарное «я умру за тебя», не требует от другого клятв или заверений в вечной преданности. Всё давно сказано. Каждое признание не единожды подтверждено действием. Слово «люблю» кажется мне ущербным, по-детски наивным, не способным отразить и толики того всеобъемлющего чувства, что я испытываю по отношению к обнимающему меня мужчине.

― Я счастлив, что ты жива, ― повторяет Жан, целуя мои улыбающиеся губы. ― Для меня ты и есть жизнь. Когда тебя увели, время будто остановилось. Я представлял тебя на месте Женька. Конечно же, не так реалистично и страшно, как ты рассказала. Величавая, исполненная презрения к своим палачам, опускалась ты на колени перед плахой, и им не требовалось заковывать тебя в цепи, чтобы удерживать на месте, ты была выше этого, и они это знали. Фантазия была такой яркой и четкой, точно галлюцинация. Как будто взаправду я увидел, как топор обрушивается на совершенную шею и еле успел добежать до туалета. Меня вырвало впервые за почти восемьдесят лет. Кровью и чем-то черным, как будто мой животный ужас за тебя превратился во что-то осязаемое. Я нажал на спуск унитаза, и в этот момент темный экран на твоем телефоне ожил. Не сразу я понял, чтó держу в руке, а потом поднял его к лицу и увидел лицо Сережи.

Мы с Жаном затравленно переглядываемся, и я первая отвожу взгляд.

― К своему стыду, в тот раз я сбросил звонок. Я взял такси и поехал к Константину Сергеевичу. Но меня не пустили ни к нему, ни к тебе. В отчаянии я не знал, куда мне бежать и за что цепляться, а Сергей всё звонил и звонил, и его настойчивость сводила меня с ума. Как и установленный тобой рингтон. Я больше не мог себе врать. Не в такие страшные минуты жизни. Наконец я признал, что ревновал тебя. Ревновал к нему самой лютой ревностью. Он продолжал звонить, я продолжал сбрасывать его звонки. А о том, чтó делали в этот момент с тобой, я боюсь даже думать.

― Жан, мне прекрасно известно, что такое ревность. Никого она не делает лучше. Никого не красит. Успокойся, я ни в чем тебя не виню.

― А должна была, ― упрямо и жестко говорит он и отодвигается от меня. ― Я потерял столько драгоценного времени, мечась между домом и поместьем Бредихиных. О чем-то просил деда, что-то требовал от Анны. Орал перед запертыми воротами, что разнесу всё к чертям, если Константин не спустится ко мне. А потом, не дождавшись реакции, поджимал хвост и уезжал ни с чем. Сережа продолжал звонить. Я больше не мог смотреть на его фотографию и слушать установленную тобой на его профиль мелодию. Осточертевшее противостояние минора и мажора Шубертовской серенады било и било по оголенным нервам. Я не буду спрашивать, почему ты отдала ему мелодию, которую играла для меня в наш медовый месяц. Это ваша история, и ты отдала ему много больше. Вряд ли теперь уже Сережина серенада ассоциируется у тебя с прошлым. Всё, что я хотел сказать, твой телефон делал мне больно. В какой-то момент я сбросил очередной звонок от «твоего героя», поднял телефон, чтобы швырнуть в стену, но вместо этого зашел в приложение и заказал такси.

― Ты поехал к Сереже? ― зная ответ, уточняю я. Мне хочется сказать ему, что я ничего не забыла. Признаться, что не случайно установила мелодию на контакт Сережи, а действительно назло, в ребяческом порыве отомстить бывшему мужу за явленную моим очам очередную пассию с выпадающими из тесного халатика прелестями. В тот памятный вечер, когда я зашла к нему на работу с какой-то невинной и необременительной для него просьбой, Жан перестарался в подколах и издевках по отношению ко мне и в проявлении показной нежности к девице, которая откровенно не стоила и крупицы уделенного ей внимания. Вернувшись домой, я с трудом вспомнила имя и фамилию студента, несколько раз неуклюже и безрезультатно пытавшегося позвать меня на свидание, отыскала в рабочем ноутбуке его телефонный номер, внесла в список контактов, установила в качестве звонка на созданный профиль нашу с Жаном любимую серенаду и благополучно забыла об этом импульсивном поступке. Полгода спустя мелодия заиграла в моем телефоне, когда, превратившись из безымянного настырного паренька сперва в моего любовника, а затем и в возлюбленного, Сережа получил все права звонить мне в любое время дня и ночи. Серенада, такая красивая, изящная, летящая, звучала всё чаще и чаще, я привыкла к ней и передумала заменять более подходящей Сереже мелодией. Сплетение мажорных и минорных переливов на самом деле перестало отдаваться в сердце ностальгическими нотками и четко ассоциировалось теперь с застенчивой Сережиной улыбкой с фотографии профиля, позировать для которой я буквально вынудила его в самом начале наших отношений. Я давно перегорела и отболела своей глупой местью, не могла и помыслить, что однажды мой телефон отберут и передадут Жану, как и о том, что при таком раскладе Сережа не замедлит мне позвонить.

― Я поехал к Сереже, ― подтверждает Жан, кривит губы в презрительной ухмылке, а я смотрю на него и понимаю, что продолжить развивать тему мстительной ревности ― всё равно, что подкинуть дров в разгорающееся под твоими ногами пожарище.

― И как он тебя встретил? ― спрашиваю я, желая увести разговор подальше от моего треклятого телефона и больно ударившего по самолюбию Жана рингтона, установленного на профиль, который две недели назад я легкомысленно переименовала с «Сергея Барановского» на жестокое в своей однозначности слово «Любимый». К несчастью, мы не можем позволить себе роскошь не говорить о самом Сереже.

― Встретил, как родного! Увидев меня, он буквально подпрыгнул от радости. Взахлеб бросился рассказывать о том, как проснулся и не нашел свою Оленьку. О том, как звонил ей, звонил, звонил, звонил бессчетное множество раз. А я не без удовольствия сказал ему, что Оля не вернется, и не без интереса посмотрел устроенное им шоу.

― Жан, ― мягким голосом произношу я, и он сдувается на глазах, отбрасывает браваду. С несчастным видом пожимает плечами и отворачивается.

― Оля, он заплакал, ― едва слышным голосом, будто против воли говорит он. ― Заплакал, словно имел какое-то право тебя оплакивать. Только тогда я понял, что добровольно уступил свое место другому мужчине. Что ему, а не мне наследовать за тобой. Я не говорю о чем-то материальном. Я говорю о праве горевать с чистой совестью, о счастье знать, что ты был любимым, единственным, важным. У него всё это было. Позапрошлой ночью, накануне твоего ареста он уснул рядом с тобой. Рядом с любимой женщиной. С той, которая выбрала его, вместе с ним собиралась уехать, возможно планировала принять его предложение. С женщиной, которая, пусть он и понятия об этом не имел, ждала от него ребенка. Я смалодушничал. Смотрел на этого парнишку, такого искреннего в своем горе, но в то же время счастливого, потому что он не потерял тебя по собственной глупости, а до конца оставался верен и предан своей любви. Смотрел и думал, какая же это пытка ― просто его видеть. Знать о его существовании. Оля, я хотел уйти. Я почти от него ушел, но в этот момент в дом заявились хранители.

― Ты никого не убил и не покалечил? ― Аккуратно я разворачиваю его лицо к себе за подбородок и ласково улыбаюсь, встретившись с ним взглядом. Он улыбается в ответ и отрицательно качает головой.

― Нет. Все четверо уходили каждый на своих двоих.

― Бежали?

― Улепетывали, ― продолжая улыбаться, он не сводит с меня страдальческого взгляда. ― Сережа спросил, вампир ли я. Со все еще торчащими клыками мне было трудно ответить «нет», чтобы он поверил. А потом он спросил меня о тебе.

― Ты сказал ему правду. Не хотел, но сказал. Наступил на свою гордость, отбросил ревность и сделал Сережу союзником. Дорогой, ты растешь над собой. Я горжусь тобой, ― искренне говорю я, а он, если и удивляется моим словам, не показывает вида.

― После событий прошедшей ночи, кажется, он был готов услышать любую невероятную историю. А узнав, что ты жива, вцепился в меня, как бульдог, и не разжимал челюсти, пока я не привел его к тебе. Мне на самом деле нужен был союзник, и мы вместе составили план. Громкое слово. Мы обговорили, куда можно тебя увезти, не имея никаких идей, как тебя вытащить. Я велел Сереже собрать твои и свои вещи. Только самое необходимое. Сказал, чтобы он думал, а не эмоционировал. На плойку и расческу его воображения, видимо, не хватило. А я кое-что забрал и поехал обратно к Константину.

Я мешаю ему продолжить, нависаю над ним, не свожу вопросительного взгляда.

― Что? ― задаю я вопрос, желая хотя бы на мгновение переключиться с тяжелой темы, отвлечься от того, чем закончится рассказываемая Жаном история. Эгоистично не хочу ничего слышать об убитом им хранителе и цепляюсь за любую возможность отсрочить момент его покаяния.

― Что я забрал? ― поддразнивая переспрашивает он.

― Жан, ― безуспешно пытаясь скрыть улыбку, проговариваю я его имя, хочу, но не могу придать голосу нотки осуждения.

― Оля, ― отзеркаливает мои интонации Жан, я шутливо бью его по плечу, а он ловит мою руку и прижимает ее к губам. ― Залезь в правый карман пиджака.

Я свешиваюсь с кровати, чтобы подобрать брошенный на пол предмет одежды, несколько настороженно исполняю просьбу Жана, шокированная увиденным выдыхаю и прижимаю ладони ко рту.

― Я знаю, как он тебе дорог. Прости, на большее мне не хватило ни времени, ни терпения. Я должен был узнать, где тебя держат. Поэтому только… ― Он не успевает договорить. Я набрасываюсь на него, затыкаю рот поцелуями, смеюсь, как последняя дурочка, мочу слезами его лицо, обнимаю и тискаю, словно младенца.

― Спасибо, спасибо, спасибо, ― как заведенная, повторяю я и, зажав в кулачке драгоценный трофей, усаживаюсь в постели. С радостным изумлением, наверняка надеявшийся, но всерьез не ожидавший столь яркого проявления моей благодарности, Жан наблюдает за тем, как, благоговейно расправив цепочку, я надеваю ее себе на шею. ― Я так жалела, что вчера он был не на мне! Смейся, но никто не разубедит меня, что, не сними я его несколько дней назад из-за глупого страха потерять, ничего страшного ни со мной, ни с кем-то из нас не случилось бы!

― Ты верила, что он защищает тебя в самые черные для нас дни, ― удовлетворенно кивает Жан, и я рассеянно улыбаюсь ему в ответ. Как впервые, изучаю родные, тщательно прорисованные умершим в конце позапрошлого века приглашенным художником черты и размазываю по щекам слезы самой чистой и светлой радости, на которую, как мне казалось, я давным-давно была не способна. Мама, молодая и статная, смотрит вполоборота, строго и пристально, без намека на улыбку. Но я помню, на удивление ясно, невзирая на количество прожитых лет, как звучал ее переливчатый смех, разбегавшиеся от уголков глаз «смешливые» морщинки и ямочки на бледных щеках. Затаив дыхание, пальцем дотрагиваюсь до миниатюры.

― Я благодарна тебе, ― сдавленным шепотом произношу я и вновь ловлю взгляд Жана. ― Счастлива и благодарна.

Медальон в моей ладони на удивление не холодный, с аккуратностью оперирующего на открытом сердце хирурга я закрываю серебренную крышечку и выпускаю его из рук. Нежно-нежно, лаская, серебро касается кожи. Вновь обретенный мной оберег, прошедший вместе с нами через смутные времена, революции, кровавую бойню сороковых, мирные, но всегда беспокойные годы, покачивается на груди в такт каждому моему движению; как будто что-то живое, радуясь встрече, трепещет в области сердца.

― А еще я закрыл твои счета и перевел все деньги, твои и свои, на наш секретный, ― сообщает мне Жан, и я с трудом сосредотачиваюсь на сказанном.

― Хорошо, что в конце девяностых мы этим обеспокоились, ― после затянувшейся паузы откликаюсь я, с некоторым удивлением отмечая, что немеркантильная радость от преподнесенного Жаном сюрприза затмевает собой все связанные с деньгами проблемы. ― Если у нас появится шанс выбраться из страны, не будем бедствовать.

Жан всё понимает, улыбается мне и, протянув руку, сжимает медальон в ладони.

― Я знал, что ты обрадуешься, но не представлял насколько. И я больше не буду над тобой посмеиваться. Эта маленькая штучка действительно работает. Твой медальон на время стал моим талисманом. Как же ты похожа на свою маму! Я как будто надел на шею твой портрет. И ты не поверишь, на этот раз, с твоим талисманом, меня-таки допустили до тела главы хранителей. Константин был со мной до грубости резок, а также крайне категоричен в отказе увидеть тебя. Я просил его, я требовал, напоминал о данном им слове, что мне будет позволено навещать тебя, но он оставался непреклонен. И теперь я понимаю почему. Он не мог показать мне те «достойные условия», которые так смело и опрометчиво пообещал. Закончилась встреча моими криками о немедленном расторжении договора и его воплями о том, что он не обязан жертвовать спокойствием своей семьи ради сохранения чьих-то очевидно незапланированных беременностей. Нашему мальчику крупно повезло, что я еще не дошел до точки невозврата. Я вышел из его кабинета и стал спускаться по лестнице. И вот она, еще одна удача, никто не пошел за мной, чтобы убедиться, что я свернул в сторону ворот, а не подвала. Я спустился, увидел клетку, увидел тебя и на собственной шкуре прочувствовал выражение «похолодеть от ужаса». Увидел силуэт, застывший в странной, откровенно неудобной позе. Я узнал тебя по волосам и пальто, настолько неуместно ты выглядела в этой, как ее правильно назвал Сережа, собачьей клетке. Такой маленькой, абсолютно безжизненной. Не помня себя, я прокричал твое имя. Ты продолжала недвижно лежать, лицом к стене. И невольно подумалось страшное, а мог ли я опоздать? Со всех сторон на меня обрушились охранники с шокерами, а я, нарушив все наши договоренности с Сережей, стал прорываться к тебе. Отшвырнул одного человека, другого, обнажил клыки, и в этот момент увидел, что ты приподняла голову. Испытанное облегчение стоило мне пропущенного удара шокером, настолько сильного, что я свалился им под ноги. Они набросились на меня, как стая гиен на льва, били ногами, били током, отпрыгивали, напрыгивали, пока я не поддался им и не позволил выволочь себя из подвала. Зато теперь я знал всё, что мне было нужно. Я поехал домой, где меня уже ждал Сережа. Вцепился в меня и не отходил ни на шаг. Так достал, что я попытался от него избавиться. Детально обрисовал ему картину нашего будущего. Рассказал о том, что нам придется отсиживаться не один месяц, что у Оли не будет легенды, а значит, возможности где-то легально работать. О страшных людях, которые либо убьют его в случае, если найдут нас, либо на всю жизнь поместят в психиатрическую лечебницу с очень и очень плохими условиями. Он видел этих людей и на что они способны, но упрямо продолжал тенью бродить за мной из комнаты в комнату, пока я собирал вещи. Я напрямую спросил его, готов ли он умереть за тебя, а он уставился на меня, как на полного придурка, и произнес очень точную и глубокую фразу. Хотя чему я удивляюсь? Ты бы не стала встречаться с ординарным и глупым человеком. Он сказал: «Неверный вопрос. Нужно спрашивать, готов ли я без нее жить». А потом пристально посмотрел в глаза и добавил: «Судя по всему, ты на этот вопрос для себя уже ответил», и мне оставалось сдаться и просто кивнуть. Что, Оля? Заулыбалась. Довольна? Вижу, что да. ― Жан криво усмехается и закатывает глаза, а затем подается ко мне, за подбородок вздергивает мое лицо вверх, минуту или дольше не позволяет разорвать зрительный контакт, приближает свои губы к моим, но в последний момент передумывает и разжимает пальцы. Он встряхивает головой, словно скидывает с себя злые чары, и торопится завершить рассказ. ― Мы с Сергеем загрузили в машину мои сумки. Я попрощался с Аней, которой удалось под каким-то предлогом спровадить деда из дома на ночь глядя. И, к восторгу Сережи, мы поехали за тобой. Я не знал, сколько человек тебя охраняют. Предполагал, что один или двое, и, скорее всего, посменно. Но побоялся рисковать. Я оставил Сережу у машины ждать моего звонка и направился к дому. На этот раз у меня была четкая и понятная цель, и я без особых сложностей добрался до кабинета нашего доброго друга Кости. Он был не один. Беседовал с каким-то господином, так заискивающе и подобострастно, что мне в голову не пришло, что этот человек в дорогом костюме тоже хранитель. Я спросил Константина, можем ли мы поговорить наедине, но тот сразу же повысил голос и заявил, что меня не пустят к Ольге в ближайшие дни. Тут же, без паузы, раздался голос из кресла: «Мы как раз обсуждаем вопрос содержания Ольги Анваровны». Визитер Константина Сергеевича обратился ко мне так, словно мы по меньшей мере были давними и хорошими знакомыми. Я сказал: «Боюсь, этот вопрос останется открытым, так как потеряет свою актуальность». И продемонстрировал им клыки, чтобы стало понятно, что я не шучу. Костик зашелся было в угрозах, но человек в кресле приподнял руку, и тот замолк, как послушная, хорошо выдрессированная собачонка. Меня не заинтересовало, почему обычный хранитель, пусть и в дорогих шмотках, открыто командует главой их иерархической организации, в тот момент я дошел до края в своей ненависти к этим людям. Я спросил, какой мудак придумал запихнуть в клетку беременную женщину. Костик предсказуемо вскинулся, что знать не знал ни о каких беременностях и что в доме его собственный ребенок, которого он должен защищать. Я спросил его, от кого он собрался защищать свою дочь. Кто-то из нашей семьи когда-либо был замечен в нападении на детей? И тут выступил вперед господин в костюме. О нем трудно говорить, как о хранителе. Обычно они безликие, незаметные, будто сливающиеся с интерьером. А этот выделялся бы в любой компании. Он опрометчиво, без страха подошел ко мне. Начал издалека. Говорил, что Договор устарел, что требуется внести изменения в связи с новыми реалиями и не держаться за жестокость ради жестокости. Что можно понять мою боль и страх за члена семьи. Невольно я расслабился. Его голос обволакивал. Успокаивал. Если бы он закончил на этом, клянусь, я мог усомниться в правильности решения сжечь мосты, забрав тебя из подвала. Я был готов вернуться домой и призывать деда к пересмотру Договора. Но мужчина не думал сворачивать разговор, он заявил, что у них есть идея, каким образом держать тебя, чтобы ты не могла сбежать, но при этом не испытывала физического дискомфорта. Слово «физического» меня смутило, словно заставило очнуться. Я переспросил, в какую еще клетку они планируют засунуть мою Ольгу. И тогда этот господин хранитель совершил ошибку. В одно мгновение сбросил маску хорошего человека и явил истинное лицо. «Чтобы Ольга оставалась вашей, глубокоуважаемый Жан Иванович, ― сказал он и осклабился, ― утром вам стоило поднапрячься и не отдавать ее нам. Знаете присказку: что упало, то пропало? Не сомневайтесь, о вашей пропаже есть кому позаботиться». Посочувствовал, что мне не хватило характера в свое время обломать тебя о колено. Сказал, что рубить головы красивым женщинам с уникальными способностями ― это преступный пережиток прошлого. Есть другие способы подчинить их своей воле, волнующие и приятные. Таких «красивых и необузданных» необходимо воспитывать ― через боль, кровь, слезы и сопли. Я смотрел на его до отвращения самодовольное, отталкивающее лицо и понимал, что зверею ― медленно, но верно. Выслушивать конкретные предложения, как превратить тебя в шелковую и послушную, было трудно, но еще как-то возможно. Вот только этому человеку от вожделения, кажется, сорвало все тормоза разом. Он забыл, с кем говорит, и подписал приговор самому себе. Я никогда не скажу тебе то, что услышал. Но, поверь, ни один мужчина, о женщине которого сказали бы и половину той мерзости, что вылезла из грязного рта этого недочеловека, не простил бы и не отпустил с миром. А сказал он это тому самому монстру, которого они безрассудно разбудили вчерашним утром, и после не прекращали дразнить и тыкать палками в самые уязвимые места. И этот монстр его сожрал. В одну секунду. Он не успел даже охнуть.

― Жан…

― Я договорю, Оля. ― Он поднимает вверх руку, призывая меня к молчанию, и мне становится зябко и неуютно под его не моргающим, пронзительным взглядом. ― Я сделал только одно движение. Очень точное. Резкое. И услышал хруст. Вообще ничего не понял. А потом опустил глаза вниз. Я сломал этому человеку шею. Переломил, как цыпленку. А теперь скажи мне, что я не чудовище, которое нужно либо запереть в песьей клетке, либо ликвидировать. У тебя найдется достаточно наглости, чтобы после всего, что я рассказал, мне соврать?

Я не думаю над ответом, не отвожу глаз, улыбаюсь ему широко и искренне.

― Тебе никогда не стать чудовищем. Чудовище ― тот, кто вынудил самого доброго и светлого человека, которого я когда-либо знала, обратиться монстром, ― убежденно говорю я и протягиваю ему руки ― вверх раскрытыми ладонями. ― Ты заслуживаешь благодарности. И больше ничего. Только посмей усомниться в моих словах.

― Оля, ты не можешь говорить серьезно, ― на выдохе произносит Жан, недоверчиво смотрит на мои ладони, словно не понимает, чтó перед ним, а затем поднимает на меня растерянный взгляд. ― Благодарности?

Без промедлений я оказываюсь рядом, обнимаю его руками, оплетаю ногами, прижимаюсь губами к щеке.

― Ты спас меня, ― горячо шепчу я, не отнимая губ от его кожи. ― Спас моего чертового ребенка! Это всё, что имеет значение. Если тебе нужно прощение, возьми у меня. Я прощаю тебя за нас двоих. И когда нас найдут и отправят на казнь, я перед лицом смерти не перестану тебя благодарить. Мы пожили достаточно, и я сочту за честь умереть в твоей компании.

С его губ срывается тихий, едва слышный стон.

― Господи, Оля… Моя Оля, ― сдавленно выговаривает он, порывисто обнимает меня, прячет лицо, уткнувшись в мое плечо, кожей я ощущаю влагу и понимаю, что он плачет. Мне так хочется верить, что горячая влага на моем плече ― слезы облегчения, но я слишком хорошо знаю Жана. В какой уже раз на моей памяти он оплакивает то ли поруганную, то ли, по его мнению, окончательно утраченную им человечность.

― Жан, ты не собирался никого убивать. Ты не убийца. Это несчастный случай! Тебе просто не повезло в самое неудачное для этого время столкнуться с настоящим подонком, ― предпринимаю я заранее обреченную на неудачу попытку переубедить моего упрямого, погрязшего в самобичевании мужчину.

Стараюсь отогнать пока еще смутную, вспыхивающую сигнальными огнями на периферии сознания, навязчивую мысль о том, а не могла ли я быть лично и в некотором роде очень и очень близко знакома с тем самым подонком, жертвой Жана?

― Несчастный случай ― то, что произошло с тобой! ― предсказуемо вскидывается Жан, отшатывается от меня и остервенело трет мокрые щеки ладонями. ― Ты отбросила одного человека, чтобы спасти другого…

― А ты спасал жизнь и честь женщины! ― Вслед за ним я повышаю голос. ― Я боюсь представить, чтó он сказал обо мне, если ты стесняешься рассказать. Мы перестали стесняться друг друга задолго до того, как этот несчастный появился на свет. Ты же мог мне сказать всё, что угодно. Так чтó это был за ужас?

― Оля, нет, ― Жан трясет головой, словно в паркинсоническом треморе, ― пожалей свою психику! Меньше всего тебе нужно слушать о чужих извращениях. Вчера ты в полной мере испытала их наяву. Самое страшное ― это персонализация его фантазий. Именно она стала катализатором для моего срыва. Он думал о тебе, когда озвучивал свои девиации. Не о какой-то абстрактной женщине. Он говорил о тебе так, как будто…

― Как будто он точно знает, о чем говорит? Знает меня? ― не хочу, но спрашиваю я и замираю в глупой надежде, что он мне возразит.

― Да, ― без удивления отвечает Жан, усаживается в кровати сам и поднимает меня так, что мы оказываемся друг против друга. ― Тебе есть, чтó мне сказать? Оля, не заставляй меня вытягивать из тебя признания. Мне, правда, плохо. Я ни за что убил человека. Если бы у меня не было тебя, я прямо там, в кабинете Константина стал бы настаивать на немедленной казни. Монстр, который не может контролировать самого себя, подлежит ликвидации. Разве не так? Теперь я сам себя боюсь.

― Какой же ты придурок! ― выдыхаю я и, подавшись вперед хватаю его руки и крепко сжимаю в своих ладонях. ― Жан, ты хороший человек. Именно человек. Это они ― монстры, не способные себя контролировать! В отличие от них, ты нужен этому миру. Потому что несешь добро и созидание. Сколько жизней ты спас! А сколько еще спасешь, когда всё закончится!

― Закончится?! Оля, ну не смешно! О чем ты говоришь? Как без легенды, без документов, без дипломов и аккредитации я смогу хотя бы приблизиться к пациенту?! А легенд больше не будет. Я убил хранителя на глазах Константина. Да они не просто меня обезглавят и сожгут, но еще вобьют осиновый кол и обложат останки чесноком. Чтобы наверняка!

― Жан, можно я попрошу тебя об одолжении? Давай мы хотя бы на время притворимся, что у нас есть будущее. Чтобы я не сошла с ума. Я не могу уложить в голове мысли о беременности. Сейчас самое неподходящее для нее время. Я ни черта не готова становиться матерью, хотя бы потому что ты столько лет внушал мне, что это невозможно. Но раз чудесное зачатие имело место быть, если мне на самом деле предстоит испытать «счастье материнства» ― как угодно, в кавычках или без, будущее должно быть. Обманывай меня. Делай что-угодно. Но заставь меня поверить, что всё будет хорошо. Как я могу вынашивать ребенка, думая о том, что в любой момент тебя, меня или нас обоих найдут и убьют?!

Мой голос взлетает вверх, а Жан выдергивает свои руки из моих пальцев, соединяет ладони на моем затылке и, притянув к себе, закрывает рот поцелуем.

― Тебе никто не причинит зла. Я обещаю, ― коротко говорит он и прижимается лбом к моему лбу. По необъяснимой причине этих слов мне более чем достаточно.

― Хорошо, ― шепотом откликаюсь я. Даю нам пару минут, чтобы успокоиться и набраться мужества, а затем аккуратно высвобождаюсь из его рук. ― Опиши мне этого «господина хранителя».

Чуть заметно Жан вздрагивает. Исподлобья мы смотрим друг на друга, несколько раз он недоверчиво морщится, вскидывает брови и наконец решается заговорить.

― Он такой крупный, холеный… брюнет. Ухоженный, для мужчины даже слишком. Но не слащавый, нет. Видно, что у человека есть деньги и вкус. Приятный парфюм, скорее всего, стоящий, как вся наша «фешенебельная квартира» в центре Смоленска. Говорил он вкрадчиво. Будто обволакивал словами. А потом внезапно менял тон и тактику общения. И перед тобой уже другой человек. Жесткий, властный… жестокий. Кем бы ты ни была и как бы ни провинилась, то, что он предлагал с тобой сделать, невозможно было слушать без содрогания. А теперь хватит вопросов, просто скажи мне правду. Ты сразу поняла, о ком идет речь, едва я заговорил об этом человеке.

― Последнее, Жан. Пожалуйста! Я знаю, что не ошибаюсь, но мне нужны подтверждения, чтобы быть уверенной на двести, триста, тысячу процентов! Ты не видел его верхней одежды? Может быть, где-то в комнате…

― У него было пальто. Висело на кресле. Им я и накрыл его, когда уходил. Получился своеобразный черный саван.

― Из чего было сделано это пальто? ― задаю я последний, почему-то самый значимый для меня вопрос.

― Это было пальто премиального качества. Что-то на очень и очень богатом. Дорогое брендовое кашемировое пальто.

― Кашемировое пальто, ― эхом повторяю я, вдыхаю и выдыхаю в попытках обуздать тошноту. Когда прием срабатывает, я цепляюсь за руку Жана, зову его по имени и в ожидании реакции не свожу взгляда с его лица. ― Жан, если бы ты застал кого-то, кто пытался меня изнасиловать, чтó бы ты сделал?

Он опускает взгляд на наши руки, лицо некрасиво кривится, дергаются губы, но быстро берет под контроль эмоции.

― Мог бы я убить в таком случае? Мог бы. И без капли сожалений, ― медленно проговаривает он, поднимает голову и спокойно выдерживает мой взгляд. ―Ты ведь не разыгрываешь спектакль, чтобы я перестал терзаться?

― Он насильно поцеловал меня в кладовой. Швырнул на стену, навалился сверху и стал рвать одежду. Сколько и насколько подробных деталей тебе нужно, чтобы ты смог поверить, что я не разыгрываю спектакль?

― Прости, ― шепотом просит он, и я киваю в ответ. У меня нет причины на него злиться, как нет желания цепляться к словам. Всё, чего я хочу, за уши вытащить его из болота покаянного саморазрушения.

― Жан, ты сам не один раз говорил мне, что и лучшие из людей оступаются. Пожалуйста, сделай усилие. Попытайся себя простить. Видит бог, я не хотела рассказывать, но не знаю, как помочь тебе по-другому. Этот человек не стóит того, чтобы по нему убиваться. Как и твоего самопожертвования. Знаешь, как я поняла, о ком ты говоришь? Ты подобрал точные слова. Ты сказал, что поверил ему. Доверился. Расслабился. Потому что его голос обволакивал и успокаивал, да и весь его вид располагал к себе, внушал доверие. Так вот, в моей истории самым страшным было именно это. Я тоже ему поверила. Наивно доверилась, как маленькая девочка. Он был тем хранителем, которого я чуть не убила в машине, когда на меня пытались надеть кандалы. Он единственный до последнего был со мной вежлив и обходителен. Когда мы приехали, он помог мне выйти из машины и сказал, что казни не будет. А потом он спас мне жизнь, ― говорю я и заставляю себя сказать Жану правду. Мне удается, не сбиваясь на подробности, рассказать о случившемся после реалистично отыгранной четверкой хранителей казни. О том, как оскорбленная и мокрая, до смерти напуганная, я по-дурацки и неудачно попыталась отомстить за себя, об объявленном смертном приговоре и человеке, заставившем самопровозглашенных палачей передумать и с миром отпустить меня в первое «комфортабельное» место «временного размещения». Я рассказываю о неожиданном визите единственного «доброго» хранителя в мои так похожие на гроб «хоромы», о том, как мало времени понадобилось ему, чтобы сбросить маску «хорошего человека», о внезапности нападения и о собственной беспомощности, которая не свела меня с ума только потому, что объявившийся рядом с кладовой Костик помешал насильнику завершить начатое. О том, как впервые с момента обращения уснула и увидела крайне реалистичный сон. Жан цепляется за возможность побыть в роли моего лечащего врача и хотя бы на минуту выйти из образа потрясенного бывшего мужа.

― Беременность сказывается на твоем организме, ― задумчиво проговаривает он и устало трет переносицу. ― Будем наблюдать. Я со всем разберусь. Обещаю тебе.

― Благодарю. ― Я растягиваю губы в вымученной улыбке, безуспешно пытаясь отключить проклятое воображение, вновь и вновь воспроизводящее сцену убийства в бывшем Ирином кабинете, где мне довелось несколько раз побывать. Визуализировать срыв Жана на удивление легко, несмотря на то что за полтора столетия, что мы знакомы, с трудом могу припомнить его по-настоящему злым. Проблема вовсе не в нем и не в его несдержанности, и мы оба сознаем это, пусть он и не хочет признавать очевидное. Жан не просто так отказывается повторить при мне спровоцировавшие его на убийство слова, скорее всего, он боится, что, услышь я их, уже не смогу избавиться от кошмаров. Я легко могу представить, как убивают моего кашемирового сталкера ― этот мудак на самом деле как будто искал свою смерть, и отчасти завидую Жану. У меня не было шанса отомстить за себя и наглядно показать «господину хранителю», как я сама умею обламывать людей об колено.

― Олечка, всё, что ты рассказала, это какой-то ад… ― начинает Жан, но я еще не закончила и качаю головой, прося тишины.

― Если бы ты не пришел за мной, этот человек не оставил бы меня в покое. До тех пор, пока не надоела бы ему, не оставил, ― без паузы говорю я, как только он замолкает. ― Даже за черными стеклами было видно, какие безжалостные у него глаза. Я понятия не имею, чтó он хотел со мной сделать, но явно не извиниться. Так ведь? И судя по всему, не просто трахнуть. Не отводи глаза, я больше ничего не скажу. Только то, что Костик не замедлил бы создать для него все условия. Мне страшно думать в эту сторону. За всю свою жизнь я не пережила столько насилия, физического ли, сексуального, как за один вчерашний день. Не мучай себя. Я рада, что ты отомстил за меня. Пусть эта тварь горит в аду. Если бы у меня были свободны руки, я сама свернула бы ему шею.

Мои последние слова срабатывают, как условный сигнал: услышав их, Жан оживает, распрямляется, как будто сбрасывает с плеч тяжелый груз, улыбается мне ― не криво и не через силу, мягко и искренне. Он хватается за мой медальон и медленно тянет на себя, пока мое лицо не оказывается от его лица на расстоянии поцелуя.

― А я рад, что твои руки не были свободны. И не только потому, что тебя могли казнить за него. Оленька, хорошая моя, ты не убийца. Несчастный случай не считается. Тебе было бы скверно, а я этого не хочу, ― говорит он и целует меня ― долго-долго, ласково-ласково. ― Остановимся на том, что я отомстил за тебя и спас. Мне будет сложно, но я смогу с этим жить. Ты поняла меня и простила, и это всё, что имеет значение.

― Ты думал, что могло быть иначе?

― Что ты не поймешь и не простишь? Честно? Нет, даже не сомневался. Сколько лет я тебя знаю? Ты всегда была за меня. Даже в случаях, когда мы оба понимали, что я не заслуживаю ни поддержки, ни сочувствия.

Я удовлетворенно улыбаюсь и прижимаюсь губами к подбородку Жана.

― Милый, мои базовые настройки по умолчанию на твоей стороне. Заканчивай свою историю. Ты накрыл тело пальто, как саваном, и спустился за мной в подвал?

Жан кивает, приглаживает свободной рукой мои волосы и уточняет:

― Заставил Костика связаться с твоей охраной, закрыл в шкафу и пошел вниз. Угадай с одного раза, кто ждал меня у входа в подвал?

― Жан, ну зачем ты сейчас?..

― Согласись, странно, целовать тебя, ― на мгновение его губы накрывают мои, властно и грубо, словно наказывая, ― и одновременно говорить о твоем действующем парне? Но ты угадала. Я готов поверить, что и без моей помощи Сережа запросто отыскал бы место, где тебя держали. Следуя велению сердца. Ты точно его не зачаровывала?

― Я не зачаровываю мужчин, ― откликаюсь я, задумываюсь над сказанным и сдавленно хмыкаю. ― Только вот иногда швыряю их о столбы.

― Оля, мы уже тысячу раз обсудили, что это был несчастный случай.

Я киваю и пытаюсь придать улыбке хотя бы немного искренности, но, видимо, неубедительно, потому что он выпускает из руки медальон, крепко прижимает меня к груди и, утешая, легонько покачивает, как большого младенца.

― Ты у меня умница, спасла хорошего человека, ― в такт движениям полушепотом приговаривает он. ― Анна просила передать, что всегда будет благодарна тебе за то, что ты уберегла ее суженого. В отличие от деда, она знала о моих планах и даже хотела пойти со мной, но мне удалось ее убедить, что ей нет никакого смысла ломать свою жизнь. Двух наших ― твоей, моей и Сережи в довесок ― более чем достаточно. У меня в рукаве было два козыря. Дед, которого нельзя бросить совсем одного. И наш любимый москвич по имени Ваня. Услышав его имя, Аня зарделась и перестала рваться крушить стены Костикова жилища. А по поводу швыряний о столбы… Оля, ты шла не убивать, а спасать. И ничто другое не имеет значения. Всё зависит от того, под каким углом мы смотрим на случившееся. Для хранителей ты убийца и монстр. Для меня они ― нелюди, которым я позволил почти сутки издеваться над моей любимой женщиной. Это же никакой не секрет, да? Что я люблю тебя. И никогда не переставал любить.

Я отрицательно качаю головой, приказываю себе не плакать и резким движением высвобождаюсь из объятий Жана. Признание им и без того очевидного нам обоим факта не делает меня счастливой, только злит своей неуместностью и несвоевременностью.

― Я встречаюсь с другим мужчиной, от которого беременна, ― медленно проговариваю я и не могу сдержать истерический смешок. ― Молодец, Жан! Мы оба молодцы. Заигрались так заигрались! Ты ведь понимаешь, что это тупик?

― Ты его любишь? ― спрашивает он. Голос его звучит буднично, почти небрежно ― так, как будто он решил узнать у меня, который час, или поинтересовался прогнозом погоды. Стараясь не касаться его тела, я откидываюсь на подушку и прикрываю глаза.

― Да, ― честно отвечаю я, слышу, как он шумно выдыхает, но не нахожу в себе достаточно сил, чтобы встретиться с ним взглядами, и не поворачиваюсь на звук. ― Я не знаю, как это случилось. Всё начиналось так невинно и странно. Он брал меня штурмом. Осадой. Измором. Был рядом. Всегда. И когда был нужен, и когда откровенно мешал и только путался под ногами. Он носил за мной тетради, книги, перетаскивал реквизит, мне и самой было несложно, но его постоянное желание помочь, упростить мне жизнь подкупало. Он приносил мне еду, от одного запаха которой меня тошнило, и мне приходилось внушать ему, что я ем, а он всякий раз так радовался, уходил от меня счастливым. Можешь себе представить? Был счастлив тем, что я поела. Просто поела. А потом мы начали разговаривать. Я думала, у нас не найдется общих тем. Почти надеялась, что на этом вся эта непонятная кутерьма закончится, но… мы могли говорить часами. На самые разные темы. Мне нравилось… нравится его слушать. Он мыслит свежо и неизбито. Пишет необычные стихи. Играет на гитаре. Талантливо, но совершенно жуткую музыку. Вот совсем неприятную. Но даже это мне в нем нравится. Потому что это его. Он органичен в своем творчестве, нравится оно мне или нет. Он живет им. А еще мной. Ты вчера понял, что он меня любит, а я уже давно перестала сомневаться в истинности его чувств. Очень долго не позволяла себе это признать, но поняла практически сразу. Он полгода ходил вокруг меня, и мы даже ни разу не поцеловались. Говорил, что счастлив просто быть рядом. Ничего не требовал. Не сбежал. Не возненавидел за постоянные отказы. Повторял, что ему достаточно видеть меня и слышать.

― Полгода и даже не целовались, ― тянет Жан и неестественно смеется. ― Интересно, где эти полгода был я.

― Там же где и всегда? В своей больнице, думал о высоком или о чем-то земном, бился над дурацким гибридом, меняя одну женщину на другую, и пребывал в абсолютной уверенности, что я буду ждать тебя вечно. Неужели тебе не приходило в голову, что однажды я устану бесконечно ждать чуда и просто исчезну из твоей жизни?

― А потом он тебя поцеловал, и ты поняла, что влюбилась? ― игнорируя мой вопрос, задает он свой. Я поворачиваюсь к нему и киваю.

― Да, влюбилась. Не сразу после поцелуя и не в связи с ним. Ты сравниваешь меня с собой и не можешь понять, как можно влюбиться в кого-то, с кем «просто трахаешься»?

― А ты знала, что твой Сережа употребляет наркотики? ― Жан продолжает оставлять без ответов мои вопросы, а я, как воспитанная девочка, привыкшая слушаться старших, отвечаю на его. Даже на те, на которые мне вовсе не хочется отвечать.

― Да, знала. Он мне рассказал. Как по-настоящему творческий человек он хотел расширить границы сознания, выйти за рамки обыденности. Я взяла с него слово, что это будут единичные случаи. И ко мне он всегда приходил чистым. Я знаю, потому что пила его кровь.

― Убеждала себя, что он просто еда, ― тем же будничным тоном говорит он, будто подводит итог под моим рассказом. Я смотрю на него, и мое сердце разрывается от жалости. Мне жаль его, жаль нас обоих, жаль каждую упущенную возможность, каждый шанс, которым мы не воспользовались, каждое мгновение близости, убитое очередной высосанной из пальца ссорой. Имея впереди вечность, мы наивно уверовали, что та же вечность дарована нашим отношениям. Но если долго и целенаправленно убивать ― даже то, что по умолчанию считается бессмертным, рано или поздно смерть одержит победу, и то, что еще минуту назад теплилось в твоих руках, дышало надеждой и опьяняло счастьем, обожжет ледяным холодом, взовьется пеплом, осядет на губах горьким послевкусием нереализованных желаний, несказанных и неуслышанных слов. Отношения не могли не пасть жертвой наших страхов, бесконечных сомнений, метаний, нежелания показать другому слабость, неспособности признать собственные ошибки и неправоту. Мы оба верили в магию «следующего раза» и его всемогущество. В следующий раз всё сложится так, как должно быть. В следующий раз наши поступки станут по-взрослому правильными, просто потому что мы так хотим, без приложенных усилий, рефлексии и прощения застарелых, но незатянувшихся и незабытых ран и обид. В следующий раз случится сказочное «долго и счастливо» и солнце никогда не опустится за линию горизонта. Ни один из нас не хотел и думать о том, что «следующий раз» может не случиться или обернуться очередным крахом, как и о том, что для создания «по-взрослому правильных» отношений необходимо повзрослеть самим. Любви, взаимной и пронесенной через десятилетия, оказалось недостаточно. Пустив наши жизни на самотек, мы упустили и потеряли всё, что могли упустить и потерять.

― Он не еда, ― со страданием в голосе говорю я. Мы растерянно переглядываемся, и Жан пожимает плечами.

― Ты думаешь, я этого не видел? В ту ночь, когда он оприходовал фикус, я уже всё понял. Я знаю тебя лучше, чем самого себя. Ты не сказала бы «мой мужчина» о человеке, который ничего для тебя не значит. Ни желая обелить себя, ни даже под страхом смерти. Я не знал, что с этим знанием делать. Затолкал его внутрь себя. Так глубоко, что смог жить дальше. Будто ничего и не было, а твой Сережа ― не более, чем способ развлечься, пока у нас с тобой перерыв в отношениях. Возможно, у меня оставался последний шанс всё переиграть, но и его я виртуозно продолбал.

― Жан, я ведь уже была беременна. И он никуда бы не делся… только если бы ты позволил ему умереть, ― добавляю я. Жан кривится от моих слов и крепко зажмуривается.

― Ну, да. Да! Я хотел бы позволить ему умереть. Это ты хочешь услышать?! Но я сделал всё, чтобы спасти ему жизнь. Потому что я не так плох, как сам привык о себе думать? Потому что я врач? Ради тебя? Я понятия не имею. Но вот тебе три факта. Он жив. Вы ― пара, ожидающая первенца. А я вместе с вами заперт в богом забытом месте, за километры от цивилизации.

― Почему ты взял Сережу с собой? ― Я решаюсь задать мучающий меня вопрос, встречаюсь с Жаном взглядами и неожиданно для себя прозреваю. Недоверчиво я вглядываюсь в его лицо, а он одаривает меня лучезарной улыбкой, высоко вздергивает брови и не отводит глаза. Шокированная, я усаживаюсь с ним рядом и не представляю, чтó мне ему сказать. ― Господи, Жан… Ты циник, но не настолько же!

― Девочка моя, а чтó бы ты хотела услышать? Вот тебе варианты. Он нашел для нас идеальное убежище. У него есть машина. Мне мог понадобиться помощник. Я хотел сделать тебя счастливой. Выбирай любую версию или комбинируй, как тебе вздумается, и закрой эту тему, пожалуйста.

― Да ты ненормальный! ― вырывается у меня, и он искренне смеется над моими словами и реакцией.

― Как раз я нормальный. И мыслю здраво и наперед. За себя и за того парня. Запаса донорской крови нам хватит еще на день. Оля, ты планируешь питаться воздухом? ― Жан упирается в меня заинтересованным взглядом исследователя, открывшего неизвестное науке существо. ― Сними белое пальто, пожалуйста. Или проблема в том, что ты не хочешь делиться своим мужчиной? Потому что никаких морально-этических проблем, когда ты сама продолжительное время питалась только им одним, перед тобой не вставало.

― Но это же ужасно… ― шепотом проговариваю я и зажимаю рот ладонью. Мне тошно от себя и от нас обоих. Он прав, вопросы, касающиеся этичности способа нашего питания, не волновали меня с момента обращения и никогда не воспринимались проблемой.

Жан тяжело вздыхает, бережно берет меня за плечи и разворачивает к себе.

― Оленька, нам нужен возобновляемый источник питания, ― говорит он, ловя и удерживая мой взгляд. ― Нам придется кормиться твоим Сережей, хочет он того или нет. Согласна ты с этим или нет. У нас нет другого выхода. Да, у дома обнаружился хозяин, более всего напоминающий иссохшее дерево. Такой же, скорее всего, он и на вкус. Ты представляешь, чтó такое кровь онкобольного? Чем она будет полезна тебе и ребенку, которого ты ждешь? Мучают проблемы морали? Пожалуйста! Расскажи дорогому Сереженьке, что он станет папой. Он откажется тебя кормить? И я не предлагаю напрыгивать на него со спины. Он в курсе сложившейся ситуации. Сам в ней участвовал. С его согласия я буду брать минимальное количество крови. Чтобы тебе было достаточно. Я стану питаться по остаточному принципу. Могу и хозяином, ни мне, ни ему хуже не будет. Клянусь тебе, я не собираюсь вредить твоему мужчине. Чуть-чуть обживемся, выясним, где здесь ближайший населенный пункт, и дадим Сереже выходной. Я буду наведываться туда и добывать для нас еду. В этом захолустье вряд ли можно попасть под камеру. Оль?

― Прости меня. Ты прав. Но это так подло по отношению к Сереже. Впрочем, то, что я сделала, много хуже. ― Я повожу плечами, и Жан опускает руки. ― Поздравь меня с моей первой изменой. Теперь я официально стала, как ты. Оправдывает ли меня то, что я изменила ему не с первым встречным и не из банальной прихоти? Вряд ли это так работает. Да?

― О-ооль? Как первой? Ты никогда раньше не изменяла? Никому? Вообще никому?

― Да, Жан, я никогда тебе не изменяла. Ты знаешь меня лучше и дольше всех. Я не предполагала, что эта информация окажется для тебя сюрпризом. Да и само это понятие. Так странно слышать глагол «изменять» из твоих уст. Ты ведь никогда не считал изменой свои перепихоны, сколько бы их ни случилось за день. Так же, как тебя не волновало в каком при этом мы с тобой статусе, женаты, расстались, попытались воссоединиться. Просто ощутил желание. Просто не стал отказывать себе в удовольствии. Просто застегнул ширинку и потопал дальше по своим делам. Когда-то я пыталась ответить для себя на вопросы: как? зачем? и почему? Но давно перестала ими задаваться. Просто потому что ты можешь. Так, Жан?

Я наблюдаю за выражением его лица, вижу, как героически он подавляет горячее желание возразить, попытки укрыться под маской циника, выдавить саркастическую улыбку и, наконец, окончательную капитуляцию.

― Да, потому что мог. И, да, для меня ничего не значила ни одна женщина, с которой я был. Это могло быть способом отомстить тебе, просто переключиться, потом ― средством для разрядки, а дальше… ты опять была права, очень быстро «перепихоны» превратились в спорт, и я гнался не за качеством, а за количеством. Прикрываясь «высокой идеей» о выведении гибрида. Я делал тебе больно?

― Что? ― последний его вопрос ставит меня в тупик. Не мог же он и в самом деле думать, что все его потрахушки для меня ничего не значат? Какой бы хорошей актрисой я ни была, разыгрывая равнодушие к его похождениям, неужели за столько лет его ни разу не кольнула мысль, что я притворяюсь? А если я не устраивала сцен ревности, мог ли он полагать, что я вовсе ее не испытывала?

― Тебе было так же мерзко видеть меня с другими, как мне смотреть на вас с Сережей? Когда он к тебе прикасается, мне хочется вырвать себе сердце, чтобы больше нечему было болеть. Знаю, что говорю отвратительные банальности, которые искренне ненавижу и презираю. Но просто ответь мне. Да? Это было так больно?

― Ты идиот? ― Я не могу скрыть удивление и не знаю, чего мне хочется сильнее ― горько разрыдаться или в голос захохотать.

― Просто… я никогда не придавал этому особого значения. Всего лишь часть жизни. Ничего выдающегося. Грубо говоря… как для людей оправиться.

Так и не совершив сложный выбор, я захожусь в безудержном хохоте и ощущаю на губах соленую влагу. Все еще не верю услышанному, но он действительно произнес вслух: «грубо говоря, как оправиться». Меня сотрясает новый приступ смеха и, закрыв лицо руками, я отворачиваюсь от Жана, отчаянно желая никогда больше его не видеть.

― Оля, я никогда не хотел делать тебе больно, ― начинает он, касается моей спины и тут же отдергивает руку. ― То есть хотел. Много раз хотел. Но не так. Не этим. Вообще не так! Да, было такое, что я пытался вызвать твою ревность. Или с помощью других женщин приуменьшить твою значимость в моей жизни. Но я не знал… ты никогда не показывала мне… то есть ты могла отомстить мне той же монетой. Могла не говорить со мной. Могла грубо высмеять. Но чаще всего ты вообще никак не реагировала. И я…

― Пожалуйста, перестань, ― так и не прекратив смеяться, умоляю я. ― Хватит закапывать себя в моих глазах. Ниже уже не упасть… Жан, ну какого же черта?! Чтó ты не мог подумать? Ты же сам сказал, что я женщина. Несмотря на обращение. Или ты думал, что весь мой багаж человеческих эмоций и реакций навсегда затонул в ванне, где я так безрассудно кинулась на твой нож? Вытек из организма вместе с пролитой там кровью? Я живая, Жан. Не ледяная принцесса, как тебе нравится обо мне думать и говорить. И я не оттаиваю и не замораживаюсь обратно по первой твоей прихоти. Было время, когда твое «невинное хобби» шокировало меня, заставляло копаться в себе, искать причину в своих словах, в поступках, да даже в недостаточно участливом выражении лица. Раз тебе было мало меня одной, я думала, что недостаточно хороша в постели. Пыталась разделить каждое твое желание, каждый порыв, предугадать, предвосхитить, выложиться, вложиться, вывернуться наизнанку! Но это тоже не работало. Мы расходились, и ничего не менялось. Сходились, и всё шло по накатанной. В какой-то момент мне действительно становилось всё равно. Я научилась прятать чувства даже от себя самой. И, нет, Сережа ― это не назло тебе. Это на счастье мне. Я ничего не требовала и не просила, но в самом начале наших отношений, когда я еще пыталась убедить себя, что между нами нет ничего, кроме взаимного влечения, он зачем-то поклялся мне в верности. Я не ожидала, но его слова произвели на меня невероятно сильный, ошеломительный эффект. Я и подумать не могла, насколько для меня было важно это услышать. Знать, что меня уважают достаточно, чтобы, будучи со мной в отношениях, не присовывать каждой встречной. Уж прости меня за грубость и прямоту. Понимать, что я достойна быть той единственной. Как в романах или в кино.

Так и не обернувшись к Жану, я слышу его тяжелое дыхание и кожей чувствую эффект от брошенных мною слов ― он так зол, что, кажется, само пространство между нами электризуется.

― Так, иди-ка сюда! ― Он повышает голос, железной хваткой стискивает мое плечо, и через мгновение я оказываюсь распростертой под ним, буквально вдавленной в матрас кровати, лишенной возможности пошевелиться или полноценно вдохнуть.

― Хватит вести себя… ― заговариваю я в надежде привести его в чувства, но он, не церемонясь, зажимает мне рот ладонью и грубо пресекает попытку освободиться.

― Минуту ты можешь меня послушать. Это не так трудно, как кажется, ― чеканит слова Жан, пронизывает злым взглядом и не убирает руку от моего лица. ― Значит, только с ним ты почувствовала себя «той единственной»? А чертовы полтора века какой ты себя чувствовала? Нелюбимой, незначимой, ненужной, безликой статисткой из массовки? Можно спросить? А где твоя совесть? Отмерла, как атавизм, за ненадобностью? Я не словами, а поступками сотни раз доказывал тебе, что в моей жизни нет и не будет никого важнее тебя. Если бы я тебя не любил или любил недостаточно сильно, мы бы сейчас не разговаривали! Тебе ведь и в голову не пришло, что я могу оставить тебя коченеть в переполненной кровью ванне. Ты так отважно бросилась на нож по одной причине. Ты знала, что я не брошу тебя умирать. Знала, как сильно я тебя люблю. Что для меня ты единственная, уникальная и неповторимая. С самого начала ты умела крутить мной так, как считала нужным. Не задумываясь ни о моих чувствах, ни о моих желаниях. А я всё тебе прощал. Твой эгоизм. Высокомерие. Наплевательское отношение ко всему, что было мне дорого. Я простил тебе, что ты убила себя у меня на глазах. Безропотно я избавился от трупа, когда ты ― знающая всё и лучше всех ― отказалась меня слушать и раскурочила к херам сонную артерию нашей горничной! Я позволил тебе рассорить меня с дедом. Как мог, оберегал тебя от хранителей, когда ты отказалась «плясать под чужую дудку», менять легенду и уезжать из своего дома. Я думал, так нас и закопают в выкопанной для графини Воронцовой могиле. А какие по-гоголевски колоритные слухи про недоумершую барыню гуляли в то время по области!.. Не дергайся, я сказал! Да, я откатил далеко назад, но я до сих пор не могу забыть свой страх за тебя, когда ты посылала к чертям свою легенду и на пустом месте провоцировала деда и его хранителей. Но на чьей я был стороне? Кого прикрывал, даже если приходилось рисковать собственной жизнью? Я всегда был рядом. Зримо или незримо. Всю нашу жизнь я оберегал тебя. Никогда и ни разу не предал. Ну что ты таращишь свои глазища? Ты сама не святая, пусть и не раздвигала ноги перед каждым встречным. Эти «бабенки», как ты их называешь, мой единственный грех перед тобой. А теперь я хочу знать одно. Сможешь ты набраться наглости и сказать мне, что не чувствовала себя со мной единственной? Или тебе случалось усомниться в моей любви? Даже в наши самые плохие годы неужели ты не знала, что я люблю тебя и никуда не денусь, в какую бы бездну ада мы ни скатились?! Оля, твою мать, если ты скажешь мне в лицо нечто подобное… то я всё это закончу. Клянусь тебе. Я не знаю, чтó я сделаю, но можешь оставаться со своим Сережей. Можешь делать всё, что тебе захочется. И гори оно всё…

Каждая произнесенная им фраза резонирует во мне, задевает за живое, провоцирует в тысячный раз до хрипоты отстаивать свою правоту, защищаться, обвинять, отвечать на удар ударом. Безусловно, я сознаю, что он прав, если не во всем, то на восемьдесят, девяносто, девяносто девять процентов. После обращения, ведомая гремучей смесью непомерно раздутой гордыни и страха я на самом деле наделала немало глупостей, совершала ужасные, поистине непростительные вещи. А Жан был на моей стороне вне зависимости от характера проступка и степени его тяжести. Не отворачивался даже тогда, когда здравый смысл и чувство самосохранения не могли не перевесить чашу весов. Всякий раз он протягивал мне руку, и как бы я ни огрызалась, как бы ни противилась его помощи, вытягивал из пропасти, взамен прося об одном: больше не оступаться. Вот только здесь и сейчас, чертову прорву лет спустя, мне плевать на его правоту. Слова́ «я всё это закончу» прожигают меня насквозь, помрачают сознание, затмевают, перечеркивают сказанное. Слишком часто он «заканчивал» со мной, с нами, уходил, сбегал, обрывал связи, поджигал за собой мосты. Возвращался ― иногда сразу же, порой спустя месяцы или годы, часто смиренно и поджав хвост, в другой раз ― кидая мне себя, как подачку. Уходил, приходил, начинал, заканчивал, умолял, клялся, снова и снова увлекая меня в вечный наш танец, по одному и тому же кругу ― шаг вперед, шаг назад, покружились и разошлись. Вне себя от ярости, обеими руками я пытаюсь отодрать его ладонь от своего рта, издаю нечленораздельные возмущенные звуки, отчаянно барахтаюсь под ним, потому что он всё равно сильнее, особенно когда в обращении со мной забывается и перестает сдерживаться.

― Ненавижу тебя, ― шиплю я, когда величайшими усилиями мне удается сдвинуть его ладонь вниз. ― Можешь заканчивать! Можешь валить ко всем чертям! Можешь и дальше строить из себя жертву! Конечно же, я чувствовала себя единственной! Всякий раз как заставала тебя со спущенными штанами в красноречивой и однозначной мизансцене и думала, а чем я-то тебя не устраиваю?!

― Ты серьезно сейчас? ― ледяным тоном переспрашивает Жан, его рука замирает в области моего горла, и невольно думается, а как далеко он способен зайти? ― Со мной ты не чувствовала себя любимой и единственной?

― Какая разница, как я себя чувствовала? Если это ни к чему не приводило? Если ты не хочешь или не умеешь быть вместе?!

― Мы с тобой были вместе дольше, чем живет среднестатистический человек. Оля, все совершают ошибки. Напомнить, сколько раз мы разбегались по твоей вине? Я тоже и терпел, и прощал, и наступал на свою гордость…

― Слезь с меня! И можешь чувствовать себя свободным. Не нужно меня ни оберегать, ни спасать, ни терпеть, ни прощать! Я взрослая девочка и обо мне есть кому позаботиться.

― Как ты интересно заговорила, ― протяжно произносит он, действительно кладет руку мне на горло, но не сжимая, а нежно поглаживая и продвигаясь вверх. Большим пальцем он обводит контур моих губ, а затем убирает руку и откатывается на другую половину кровати. ― Хорошо. Будем считать, что ты сделала выбор. Как он сможет позаботиться о тебе и ребенке, другой вопрос. И не мне его задавать.

Вопреки логике, больше не ощущая на себе его вес, я чувствую себя осиротевшей. Одна лишь мысль об его уходе настолько невыносима, что я, следуя давным-давно сложившемуся алгоритму, распаляю себя, довожу злость до высшей точки накала, ибо не представляю, как смогу пережить наше, возможно, последнее в жизни расставание, не будучи в помраченном от зашкаливающих эмоций сознании.

― Ты прав, не тебе! А еще, поверь мне, у меня достаточно сил и навыков, чтобы самой позаботиться о нас троих. ― Я задумываюсь на секунду, отыскиваю слова, которыми смогу по-настоящему его ранить, и не даю себе времени отрефлексировать свои действия. ― Ты всегда твердил мне о важности семейных ценностей. Я тебя услышала. Теперь у меня есть своя семья.

Я смотрю на него, отстраненно наблюдаю за тем, как, словно от удара, дергается его голова, как расползаются в кривой улыбке губы. Он пожимает плечами, горбится, усевшись в постели, обеими ладонями ерошит волосы и вдруг резко выдыхает, поворачивается ко мне и подмигивает. Неготовая к переменам в его настроении, я невольно отшатываюсь назад и жду продолжения. По моему стойкому убеждению, в это самое время он должен был выискивать на полу свои вещи, разбавляя свои действия обидными для меня фразами вперемешку с испепеляющими взглядами.

― Больно, ― посмеиваясь, Жан щурит глаза и кивает мне в ответ на вопросительный взгляд. ― Действительно больно. Умница, девочка! Научилась бить без промаха! Я тоже тебя услышал. Ты хочешь, чтобы я оставил вашу семью и не мелькал у Сережи перед глазами. Вот только скажи мне простую вещь, как ты планируешь вынашивать ребенка без медицинского наблюдения? Я уже не спрашиваю о том, кто у тебя будет принимать роды. Может быть, Сережа? Мальчишка двадцати с небольшим лет…

― Шел бы ты к черту! ― свистящим шепотом бросаю я и толкаю его в плечо, а Жан уже откровенно потешается над моей несдержанностью. Опять и снова я сознаю его правоту, что только многократно множит мое раздражение.

― Оленька, ты когда-нибудь спрашивала Сережу, хочет ли он вообще детей? Кто знает, вдруг он убежденный чайлдфри? Или в твоей благостной картине мира, если он любит тебя, то по умолчанию где-то внутри него встроена кнопка «счастливый родитель»? Это так устроено, да, Оля? В свои двадцать он по мановению руки должен будет не просто порадоваться свалившемуся на него счастью, но и отбросить все мальчишеские интересы, в один миг повзрослеть, чтобы взять на себя ответственность за тебя и вашего будущего ребенка. А учитывая сложившиеся обстоятельства, это весьма и весьма проблематично. Или в случае нежелательной реакции ты воспользуешься своим даром? А что? Сереженьке-то наверняка не привыкать.

Молниеносно я подаюсь вперед, наотмашь бью его по щеке, и не удивляюсь, услышав в ответ искренний смех. Понимаю, что должна взять себя в руки, прикрываю глаза, дышу ровно, заглатывая воздух маленькими порциями, пытаюсь сосредоточиться на дыхании, но меня всё так же потряхивает от ярости.

― Какая же ты смешная, ― продолжает необъяснимое веселье Жан и неожиданно переходит на родной язык. ― Tu es folle, mais tu es mienne⁽¹⁾. On peut penser, c'est une gifle qui m'a ramené à la raison⁽²⁾. Je te pardonne et je m'excuse auprès de toi⁽³⁾.

― В смысле «твоя»?! Жан, я же сказала тебе, что люблю другого человека. Ты меня слушаешь? ― стараясь говорить ровным голосом и принципиально продолжая использовать свой родной язык, я приподнимаюсь с намерением встать и наконец одеться, но пальцы Жана сжимаются вокруг моего запястья ― крепко, словно браслет наручников. Я не успеваю обернуться, чтобы спросить, какого черта он делает. Ухватив за второе запястье, Жан тянет меня на себя так, что я буквально обрушиваюсь на него сверху.

― Oui, tu as dit que tu aimais ton garçon. Mais tu ne m'as pas dit le plus important. Tu ne m’as pas dit que tu ne m’aimais pas⁽⁴⁾, ― улыбкой чеширского кота улыбается он. Я дергаюсь всем телом, пытаясь подняться, выкручиваю запястья из его хватки, но он с обидной легкостью подавляет мое сопротивление и, крепче прижав к себе, заводит мне руки за спину. ― Tu m'aimes. Sinon, tu ne serais pas au lit avec moi. Tu ne ferais pas de mélodrame sur mon infidélité⁽⁵⁾.

Не закончив говорить и продолжая удерживать меня на себе, он целует мой подбородок, продвигается выше, касается моих губ своими, но я резко дергаю головой, задираю лицо вверх и требую, чтобы он немедленно меня отпустил. Вместо ответа он приникает губами к основанию шеи, намеренно оставляя на коже следы своих поцелуев, зная, что они исчезнут уже минуты спустя. Невольно я зажмуриваюсь, наслаждаясь моментом, но вовремя спохватываюсь, изо всех сил дергаю руками, и на этот раз мне почти удается освободиться. Одержав очередную победу, он довольно хмыкает и переключается с шеи на мочку уха.

― Если ты не понимаешь по-русски, ― уверенно начинаю я и охаю, когда его губы находят особо чувствительную точку. Он верно оценивает мою реакцию и усугубляет сладкую пытку, в нужном месте прикусив мочку зубами.

― То ты перейдешь на французский?

― C'est difficile, mais tu l'as deviné! Il y a quelques minutes encore, vous manifestiez votre aversion pour toute forme de violence. Qu'est-ce qui a changé, chéri?⁽⁶⁾ ― спрашиваю я, уверенная, что после этих слов он отпустит меня или разозлится, однако он не делает ни того, ни другого, неуловимо быстро он перекатывает нас, и я вновь оказываюсь на спине в положении «снизу».

― Насилие? Фи, моя дорогая, ― говорит мне Жан, вопреки словам крепко прижимая мои руки к кровати. ― Исключительно с твоего согласия. Было, есть и будет. А теперь выслушай меня, пожалуйста. Я не знаю, что будет дальше. Как здесь сложится наша жизнь. Как я буду с ним общаться. Я в принципе не хочу его ни видеть, ни слышать. Но. Сейчас я скажу то, о чем наверняка пожалею, и уже очень скоро. Оля, я обещаю, что сделаю всё от меня зависящее, чтобы тебе было хорошо. Тебе важны ваши с ним отношения. Я отойду в сторону. Приму как данность то, что вы пара, и постараюсь уважать все расставленные тобой границы. Ты только не отталкивай меня, пожалуйста. Хотя бы изредка будь со мной?

― Жан, ты с ума сошел? Если я однажды проявила слабость, это вовсе не повод делать ошибку системной…

― Ошибку? ― переспрашивает он, пытливо вглядывается в мои глаза, словно верит в возможность заглянуть в душу, или в само ее существование. ― Хорошо, если ты скажешь, что не любишь меня, я отстану. Оля, ты меня больше не любишь?

― Какая разница, кого я люблю, если я не собираюсь ему изменять?! ― Я пытаюсь уйти от прямого ответа, но Жан не отпускает меня и молча продолжает ждать. Какое-то время я недвижно лежу, раздумывая над ответом, пока не прихожу к очевидному выводу. У меня нет причины юлить или врать. Мы оба знаем правду. А вот на то, как с этой правдой поступать, наши взгляды очевидно разнятся. Я собираюсь загнать ее глубоко в себя, надежно спрятать вместе с само́й запретной любовью, а после заставить себя поверить, что сегодняшним утром между мной и моим бывшим мужем ничего не было. ― Люблю. Но я не хочу делать измену нормой. Я с ним. Ты это понимаешь?

― Прости, я услышал только слово «люблю».

― Да ты сам сломаешься и не захочешь меня делить! Как будто я первый день тебя знаю. Ты собственник. Причем ревнивый. Дай себе время обдумать то, что ты предлагаешь, ― убежденно говорю я и пробую высвободить руки ― не резко, аккуратно, не желая его обижать.

Жан не ослабляет хватку и отрицательно качает головой.

― Пара мгновений, и я тебя отпущу. Вот только закончим этот разговор. Оля, я понимаю, что сам во всём виноват. Это я тебя потерял, уступил другому, а теперь отказываюсь смириться. Может быть, ты права. Может быть, мне станет невыносимо быть в твоей жизни на вторых ролях. Но это точно не будет хуже самого страшного варианта ― потерять тебя полностью. Знаю, что вынуждаю тебя идти против принципов, но, Олечка, пожалуйста, хотя бы просто подумай над такой возможностью. Если бы ты не любила меня, я бы смирился и…

― Ни черта ты бы не смирился! ― прерываю его я и уже резче дергаю руками, показывая, что для меня разговор закончен. ― Я много лет была для тебя «одной из…» и не хочу ставить Сережу в то же положение.

― Я не верю, что ты готова отказаться от нас. Но сейчас я отпущу твои руки, и решение будет полностью за тобой. Обещаю уважать его, но не могу поклясться, что прекращу попытки уложить тебя в постель. И еще, ― он целует меня в висок и продолжает, ― твой французский по-прежнему звучит невероятно возбуждающе! А я по-прежнему тебя люблю.

Жан выпускает мои руки и чуть сдвигается в сторону, предоставляя мне свободу выбора ― поставить в нашем многоглавном романе точку или остаться. Преисполненная решимости извиниться и наконец встать с кровати, почему-то я не двигаюсь с места. Не отвожу глаз, рассеянно наблюдая за тем, как трепещут его ресницы. Будто ни на секунду не сомневался в моем решении, он широко улыбается и, не дожидаясь приглашения, возвращается на исходную позицию. Я цепляюсь за его шею, когда он опускает руку мне между ног, проверяет мою готовность и тут же, ничего не говоря и не спрашивая, входит в меня, а я задыхаюсь, всем телом двигаюсь, раскрываюсь ему навстречу и тоже не произношу ни единого звука.

В этот раз мы не занимаемся любовью, трахаемся ― молча, без сантиментов, меняя позы, до полной потери сил. Не перекидываемся и парой слов, пока он отыскивает свою одежду и медленно одевается. Обессиленная и обесточенная, я поднимаюсь с кровати, только чтобы закрыть за ним дверь. Он дожидается момента, когда я подхожу к двери и уже поднимаю руку к защелке, вместо слов прощания резко разворачивает меня, прижимает обнаженной спиной к холодной деревянной поверхности и целует грубоватым и властным, глубоким поцелуем. Оторвавшись от меня, с минуту он смотрит глаза в глаза, прикасается кончиками пальцев к моим припухшим губам, еще раз целует и, словно пытаясь побороть наваждение, трясет головой, бесцеремонно, как куклу, приподнимает меня, отставляет от двери и молча выскальзывает из моей спальни.

Заперев дверь, я подхожу к зеркалу, бегло осматриваю себя и с необъяснимой тоской наблюдаю, как на коже бледнеют и исчезают следы, оставленные губами Жана. Мысли о том, что мы сделали и во что выльется проявленная мной слабость, беспорядочно роятся в голове, возникают и гаснут, отталкивают одна другую, без следа исчезают, едва я успеваю сосредоточить свое внимание на чем-то конкретном. Пожалею ли я, что не позволила Жану уйти? Почему не сказала «нет»? Сдержит ли он обещание обуздать ревность и отойти в сторону? Чего хочу я сама? Как буду смотреть Сереже в глаза? А если так легко упала в объятия другого мужчины, не принимаю ли я за любовь банальное увлечение молодым, красивым и так искренне влюбленным в меня мальчиком? Получится ли у меня когда-нибудь поставить точку в нашей с Жаном истории и хочу ли я этого? Чтó станет со мной, если он разлюбит и/или оставит меня? Обрету долгожданную свободу? Не смогу справиться с потерей? Вопросы, вопросы, вопросы, бесконечные вопросы и ни одного вразумительного ответа. Превозмогая усталость, я заставляю себя принять душ, собрать с пола разбросанные нами вещи, расчесать волосы древней расческой с поломанными зубцами, которую не выбросила исключительно по забывчивости, и разобрать постель. Накидываю наименее мятую из собранных для меня Сережей ночную сорочку и забираюсь под одеяло. В моей голове слишком много противоречивых мыслей, эмоции теснят грудь, но я закрываю глаза и без особой надежды, как делала полтора века назад, пытаюсь расслабиться и заснуть. Вопреки ожиданиям мне почти удается задремать, когда стук в дверь безжалостно вышвыривает меня из блаженного забытья.

«Какого черта?! ― не сдержав стон, думаю я и с минуту пялюсь в потолок в глупой надежде, что незваный гость смирится и оставит меня в покое. ― Чтó еще ему от меня надо? Успел соскучиться или хорошенько обдумал свое предложение и пришел к выводу, что роль второй скрипки не для него?»

Стук, деликатный, едва ли не робкий, повторяется, и мне приходится выбраться из теплой постели.

― Ну что ты от меня хочешь?! ― недовольно спрашиваю я, распахнув дверь, но замолкаю и отшатываюсь назад, встретившись взглядом с широко раскрытыми от удивления «радушным приемом» небесно-голубыми глазами Сережи.

― Прости… я, наверное, тебя разбудил… ― виноватым голосом мямлит он, топчется у порога и в отличие от Жана ждет приглашения, чтобы войти.

― Нет, ты меня, пожалуйста, прости, ― тороплюсь я извиниться и за руку тяну его в комнату. Так похожий на олененка в свете фар, он застывает передо мной, привычно сутулится, переминается с ноги на ногу, смотрит исподлобья и улыбается. Застенчивая Сережина улыбка острым ножом вонзается мне в самое сердце. Я чувствую себя тварью, недостойной дышать с ним одним воздухом. Сдерживаю желание вывалить на него новость о моей беременности и тут же, без паузы признаться в измене. Губы дрожат, беззвучно проговаривая слова покаяния, но сами собой расползаются в ответной улыбке. Всем своим существом я исполняюсь нежностью к глазастому, неловкому мальчику, которому около года назад не повезло оказаться в числе моих студентов. «Почему ты его не остановила? ― в тысячный раз задаю я самой себе вопрос, на который по-прежнему не знаю ответа. ― Если действительно его любишь, то где твое сострадание? Ты же своими руками отняла у него будущее!» Его бесхитростный взгляд пронизывает меня, по живому вспарывает плоть, бесстрастно выставляя напоказ черную сердцевину, отвратительную, гнилостную, дурно пахнущую. Самое страшное, я понимаю, что, скажи я ему всю правду, скорее всего, он простит меня. Боясь потерять, примет любые, неприемлемые для любящих людей условия. Легко я могу сломать его, подчинить своей воле, без гипноза внушить всё, чего бы ни захотела. Но он нужен мне цельным и сильным, выстраивающим свою жизнь без принуждения и без какого-либо стороннего влияния. Искренне я жалею, что Жан втянул его в нашу историю. Предпочла бы, чтобы Сережа оплакал меня и смирился, а не швырял свою жизнь с безрассудной радостью к ногам недостойной его любви женщины.

― Олечка, я не могу без тебя спать, ― говорит он с восторженным обожанием и не сводит с меня влюбленных глаз. Улыбка становится шире, и у меня перехватывает дыхание. Устоять перед этим молодым мужчиной невозможно. Сопротивляться влечению нет ни сил, ни желания. Зачарованная магнетическим взглядом, послушно я делаю шаг вперед и бросаюсь в распахнутые объятия. Сережа подхватывает меня, прижимает к себе, зарывается лицом в волосы и кружит, кружит, кружит, исступленно повторяя мое имя. Я разжимаю пальцы, не держась, откидываюсь назад, полностью вверяю себя в его руки. Знаю, что он удержит меня. Всегда и во всем будет на моей стороне ― поддержит, убережет, защитит. Мой дорогой самоотверженный мальчик, без которого я уже не мыслю своей жизни. Не хочу ни терять, ни отпускать, даже ради того, чтобы спасти. В конце концов он давно совершеннолетний, и если сам решил быть со мной, почему я не могу уважать его решение? С одной стороны, знаю, что порчу ему жизнь, но, с другой, разве не делаю его счастливым? Да и о чем можно говорить теперь, когда он самостоятельно, без моего участия сделал выбор? Хранители ищут его так же, как и нас с Жаном. Как и мы, Сережа не оставил себе возможности покинуть это место без риска для собственной жизни.

― Сереженька, ― выдыхаю я, когда он аккуратно ставит меня на пол, нежно целую улыбающиеся губы и отстраняюсь, стóит ему ответить на поцелуй. ― Мы же договорились, что какое-то время проведем порознь.

― Договорились, ― кивает он, разжимая руки, и повторяет, ― но я разучился засыпать без тебя.

Молча я качаю головой и не могу перестать улыбаться. Мне хорошо с ним, настолько легко и спокойно, что, не колеблясь, я поворачиваюсь к двери и запираю ее на замок.

― Вот так просто ты позволишь мне остаться? ― уточняет Сережа, не выглядит удивленным и буквально сияет от удовольствия. ― А я, как придурок, столько репетировал, перед тем как прийти сюда. У меня даже предлог заготовлен. Чтобы ты меня впустила.

― Что? ― переспрашиваю я и только сейчас замечаю зажатый в его руке целлофановый пакет. ― Эмм… Сережа?

― Оля, ну, во-первых, я хотел извиниться. Не в ту сумку упаковал твои фен, плойку и еще три расчески с какими-то склянками для волос, ты сама разберешься, что там для чего, и… ― Он не успевает договорить. Взвизгнув от радости, словно девчонка-подросток, я напрыгиваю на него с поцелуями и объятиями, вырываю пакет и вытрясаю содержимое на кровать. Опустившись на колени, с душевным трепетом, как будто передо мной настоящие драгоценности, я оглаживаю блестящий бочок фена, благоговейно прикасаюсь к плойке, перебираю любимые расчески, флакончики со средствами для волос и замираю над обернутой в подарочную бумагу коробочкой. Непроизвольно я отдергиваю от нее руку и вскидываю на Сережу испуганный взгляд.

― Это не кольцо. Смотри, коробочка слишком большая. И, поверь, я не принес бы его в пакете из «Пятерочки». Не переживай, я понимаю, что сейчас не самое лучшее время и место для повторного предложения. Я умею ждать, ― мягко говорит он, обходит меня и подбирает с кровати коробку. ― Мне просто хотелось тебя порадовать. И может быть, чуточку удивить.

― Господи, Сережа, ну зачем ты? ― удается выдавить мне. Прикрыв рот обеими руками, я позволяю ему поднять меня на ноги.

― Я тебя люблю, ― улыбается он, отрывает от лица мои руки и вкладывает в ладонь коробочку. ― Никакого подвоха и криминала. Обычный подарок. Разве тебе не дарят подарки?

Да почти никогда, хочу сказать я, но вовремя останавливаюсь. То, что для меня прозвучало бы констатацией факта, в Сереже могло пробудить никому не нужную и неоправданную жалость. Я не смогла бы ему объяснить, почему человеческие праздники и ритуал обмена подарками давным-давно лишились для меня какого-либо эмоционального окраса. Мы слишком долго живем, чтобы, предвкушая «чудесные перемены к лучшему», отмечать смену лет, радоваться собственным Дням рождения и фиксировать в памяти прочие важные для людей даты. Одна из «побочек» вечной жизни ― неизбежное снижение интереса ко всему, что прежде волновало и приносило радость. Жизнь циклична, а посему жизнь бесконечная рано или поздно, на каком-то очередном витке перестает тебя удивлять, обесценивает в моменте саму себя: ты всё это уже видел раньше, ты всё успел пережить, а возможно и не один раз, ничего необычного, ничего по- настоящему важного. Ничего личного, мне просто неинтересно.

Я неопределенно пожимаю плечами в ответ на вопрос Сережи и начинаю развертывать упаковочную бумагу, торопясь добраться до содержимого, потому что этот подарок меня волнует. Может быть, дело в беременности, может быть, под влиянием шока от пережитого мной вчера, но я действительно тронута жестом Сережи. Испытывая возрастающее возбуждение, я с удивлением отмечаю, как подрагивают мои пальцы, нетерпеливо разрывающие обертку. Забыв о приличиях, я швыряю бумагу на пол и наконец вижу вещь, которую он для меня выбрал.

― Сережа, ― громким шепотом зову я, завороженно разглядывая запакованную в целлофан ярко-красную картонную коробочку, и невпопад продолжаю, ― зачем же ты?

Сосредоточенный на моей реакции, он наклоняется к моему лицу, чтобы поймать взгляд, и вновь одаривает обворожительной улыбкой.

― Оля, это просто духи. Уверен, что тебе дарили более ценные подарки. Осыпали бриллиантами, разве нет?

Если Сережа хотел, чтобы я расслабилась, у него получилось. Я смеюсь над его словами, а он, забрав из моих рук коробочку, парой резких движений срывает целлофановую обертку и достает изящный флакон темно-рубинового цвета. Я не знакома ни с фирмой, ни с маркой, не имею ни малейшего представления о составе духов и их аромате, но принимаю флакон из его рук с искренней радостью, как будто получила что-то, о чем давно мечтала.

― Я искал их больше месяца, ― говорит Сережа и едва ощутимым прикосновением гладит меня по щеке. ― Хотел подарить к Новому году, но не представлял, насколько сложной окажется задача.

― Это какие-то волшебные духи, Сереж? ― улыбаюсь ему я, и он улыбается мне в ответ.

Растягивая волнительное предвкушение, я не откручиваю золоченую крышечку, с нескрываемым удовольствием наблюдаю за его смущением и с интересом ожидаю продолжения рассказа.

― Нет, если бы! ― трогательно-застенчивым смехом посмеивается Сережа, выдыхает и в один миг становится серьезным. ― Обычные. И даже не самые дорогие. Я так долго искал их, потому что хотел подарить тебе что-то особенное. Что-то такое, что могло бы по-настоящему тебя обрадовать. Я начал думать, что тебе нравится, и вспомнил о флакончике, в котором духов осталось на самом донышке. Я знаю, как ты их берегла. И, кстати, флакончик в одной из сумок, я точно клал, но не помню куда. Я понимал, что это явно что-то старое. Правда, не представлял, насколько. И этот запах ассоциируется только с тобой. Он тяжелый. Дурманящий. Ни на что не похожий. Наповал сносит башню! Вроде и приторный, и в то же время свежий… цветочный, не цветочный? В сети написано, что древесный, но я так и не разобрался, в чем это выражается. Не могу описать запах словами. Так же, как я не смог бы описать тебя и свои к тебе чувства. Ты всегда разная. Многоликая. Непредсказуемая. Сложная. Тяжелая, как и этот аромат. Иногда кажется, что неподъемная. Я боялся и всё еще боюсь, что не потяну тебя. Твой Жан Иванович, он может. Сколько лет вы вместе. И я понимаю, что не дотягиваю. Ни по каким параметрам не дотягиваю. Что для тебя я мальчишка. Почти ребенок. Что нет у меня ни должного образования, ни лоска, как у твоего мужичка. Всё, что есть, это любовь и желание быть с тобой. А ты оказалась еще более сложной, настолько, что опускаются руки.

― Сережа, послушай… ― начинаю я, не представляя, чтó могла бы или хотела ему сказать, но, по счастью, он не дает мне закончить фразу.

― Нет, Оля! Давай не сейчас, пожалуйста. Серьезные разговоры ― на завтра, на послезавтра, на когда угодно! Сегодня тебе нужно отдохнуть. Поэтому я просто дорасскажу. ― Он улыбается и сосредоточенно трет подбородок. ― Теми духами ты душилась редко. Не на людях. Для себя. Значит, они тебе нравились. И у тебя их почти не осталось. Сначала я попытался играть от пузырька, но ничего не вышло. Я находил похожие в сети, но нет. Либо с другим содержимым, либо их продавали пустыми как что-то раритетное. И тогда я стал ходить по магазинам и нюхать.

― Что?! ― Думая, что он шутит, я не могу сдержать смех, но по выражению его лица понимаю, что ошиблась. ― Сережа, это же утопическая затея! Я очень благодарна тебе, что ты подумал обо мне… но… Я сама пыталась. Не один год. И не только в России. Но их нет. Похожих просто сейчас не делают!

― А я с тобой поспорю, ― произносит он и, усмехнувшись, кивает на флакон в моей руке. ― Сначала открой, а потом поговорим о том, что такое «утопическая затея». Не менее утопической была мысль позвать тебя на свидание. Я мог отступить. Ты дала мне понять, что никогда не будешь встречаться со своим студентом. Но почему-то я сейчас здесь и, если поцелую тебя, ты мне ответишь.

― Духи тоже можно взять измором? ― Я высоко вздергиваю брови, а он обнимает меня за талию и резко, вплотную притягивает к себе.

― Когда я чего-то хочу, запасы моего терпения безграничны, ― наклонившись к моему лицу, заявляет Сережа. ― Или когда хочу кого-то.

― Ты мне взялся рассказывать, какой ты настырный?! ― успеваю проговорить я, прежде чем его губы завладевают моими. Конечно же, он прав ― я отвечаю на его поцелуй, короткий, но до мурашек чувственный, и жмурюсь от наслаждения, когда поцелуи опускаются ниже, к основанию шеи.

― Оля, нет ничего невозможного, ― говорит он, прижимается губами к моему лбу и отпускает меня. ― Это не Франция. Это не бренд. Но просто открой.

Его уверенность оказывается заразительной. Еще не отвинтив крышечку, я верю, что Сережа совершил для меня маленькое чудо и отыскал частичку почти утерянного прошлого. От моих любимых духов, действительно осталась пара капель на донышке потускневшего от времени флакончика, да и сам аромат «побледнел» с годами, утратил и стойкость, и былую яркость, ― тень от тени, воспоминание о воспоминании. Решительно я откручиваю колпачок, вдыхаю полной грудью и поднимаю на Сережу растерянный взгляд.

― Как?!

Он удовлетворенно кивает и счастливо улыбается во все зубы.

― Второй месяц поисков. Атрофированное обоняние. Полулегальный магазинчик в подвале пятиэтажки на окраине города. Прошу обдолбанную девицу показать мне «вон тот флакончик» и… девица чуть не валится в обморок от моего вскрика! Никакой магии. Немного упорства. И толика везения.

― Сережа, ты невероятный… ― вырывается у меня, а он подмигивает мне и смеется.

― Если ты хочешь здесь спать, закрой флакон. Это убийственный запах. Красивый, но как же бьет по мозгам! Ты довольна?

Изумленно я смотрю на него, не смеется ли он? Не одно десятилетие я пробовала отыскать хотя бы напоминающий искомый аромат. Находила, и не единожды, близкие, похожие ― отдаленно и сильно, но всегда не те. Всякий раз в композиции не хватало какого-то значимого ингредиента, что не позволяло волшебству случиться, сбереженные духи тоже как будто утратили силу, и я перестала верить в саму возможность создания иллюзии погружения в атмосферу давно минувших времен. Была уверена, что всё, связанное с нашим прошлым, утеряно безвозвратно. Поэтому то, что сделал Сережа, не поддается логическому объяснению. Для меня это вправду магия. Сколько времени, нервов и сил он потратил, чтобы среди великого множества запахов отыскать тот, следы которого почти стерлись даже из моей памяти?! Как сильно нужно любить человека, чтобы настолько заморочиться ради его сиюминутного удовольствия?!

― Счастлива, Сереж, ― искренне отвечаю я и, завинтив крышечку, обнимаю его за шею. ― Спасибо за подарок. И… за то, что не испугался, узнав, кто я.

Вместо ответа он целует меня нежным, едва ощутимым, невесомым поцелуем, а затем разворачивает и подталкивает к кровати.

― Тебе на самом деле нужно отдохнуть, ― говорит он, касаясь губами моего уха. ― Мне можно остаться?

― Боже, Сережа! ― восклицаю я и за руку тащу его к кровати. Пристроив духи на тумбочку, я сгребаю обратно в пакет возвращенные мне драгоценные принадлежности для волос, помогаю Сереже избавиться от футболки и джинсов и первая проскальзываю под одеяло. ― Я рада, что ты пришел.

Забравшись в постель, он обнимает меня и прижимается лбом к моему лбу.

― Я думал, что потерял тебя. И чуть не умер, ― шепотом говорит он. ― Твой бывший ― жестокий ублюдок.

― Есть такое, ― так же чуть слышно откликаюсь я. ― Ты же понимаешь, почему я не могла сказать тебе правду?

― Я не думаю об этом! У меня плавится мозг, ― признается Сережа и чуть отстраняется, чтобы видеть мое лицо. ― Я думал, что встречаться с преподшей ― это квест. А сегодня узнал, что тебе двести лет.

― Меньше, Сережа. Жалеешь, что проявил упорство?

― Я жалею только об одном. Что не проснулся вчера утром, когда ты собиралась. Если бы не спал, я не отпустил бы тебя одну.

― Отпустил бы. У меня были свои дела.

― Использовала бы на мне тот прием, что с ментом и Робертом Николаевичем?

― Да, ― честно отвечаю я, и он хмыкает.

― За что они с тобой так?

― Тебе лучше не знать. Или… давай мы это отложим? Обещаю, ты сможешь задать мне любые вопросы. Хорошо? У меня не осталось сил на серьезные разговоры… ― говорю я, мысленно добавляю: «За это утро наговорилась предостаточно», и меня передергивает от собственного двуличия.

Он улыбается мне, тыльной стороной ладони гладит по щеке и вдруг замирает, смотрит с вызовом, напряженно сжимает губы в тонкую линию.

― Ты не голодная? ― тихим голосом спрашивает он, не отрывая от меня глаз и всем своим видом пытаясь продемонстрировать, насколько ему нестрашно. ― Если нужно… или если хочешь, пожалуйста. Я не буду против. Как ты это делаешь? Это не больно?

― Ой, Сережа… ― Я крепко зажмуриваюсь, не хочу, но отвечаю на оба его вопроса. ― Нет, я не ем так часто и так много. И, нет, тебе не будет больно.

― Ты это делала, так?

Я чувствую, как краснею под его внимательным взглядом. Решаюсь взглянуть на него из-под полуопущенных ресниц и быстро киваю.

― Ого, ― он шумно выдыхает и растерянно проводит ладонью по шее, ― почему-то я об этом не подумал. Ты… после ты стирала мне память?

― Нет. Этого не требуется, ― качаю головой я и через силу продолжаю. ― Если… когда мы пьем человека, у него не остается воспоминаний.

― И этого я не знал.

― Ты… Сереж… ты прости меня, пожалуйста. Ты стал мне по-настоящему дорог. Но я не должна была… не имела права позволять себе увлечься тобой… ― свистящим шепотом проговариваю я, по-детски с головой прячусь под одеяло, но Сережа обнимает меня за плечи и тянет к себе.

― Оля, хватит, ― говорит он и решительно прижимает указательный палец к моим губам, останавливая невнятное бормотание. ― Просто замолчи. Ты говорила мне «нет» столько раз, что и глухой услышал бы тебя, понял и оставил в покое. Это я хотел быть с тобой. Любой ценой. Я не отступил и не отступлю, кем бы ты ни оказалась. Двести тебе лет, триста, пятьдесят ― мне всё равно. Услышь меня, пожалуйста. Даже если твой Жан Иванович взял меня с собой только для того, чтобы было чем кормить тебя и себя, ничего не имею против. Более того, я искренне ему благодарен!

― Но… как… ты… как?!

Он улыбается мне и обеими ладонями приглаживает мои волосы.

― Оля, я не дурак. Сам поступил на бюджет. Я умею сопоставлять факты. За каким чертом я ему сдался?! Он же не может на нас смотреть, твой бывший. Да и бывший ли? Судя по вам двоим, вы всерьез и не думали что-то заканчивать. Но я не собираюсь ставить диагнозы, осуждать или обвинять. Жан правильно сказал, жизнь в России ― вечный непредсказуемый аттракцион. Вы выживали, как могли, спасали друг друга, любили… Я не хочу уступать или возвращать тебя ему, но если я ― только еда, то…

― Ты. Не. Еда, ― чеканя слова, обрываю его я, стискиваю пальцами щеки Сережи, тяну на себя и накрываю губы властным, до грубости бесцеремонным, жестким поцелуем. Чуть отстраняюсь и, одной рукой придерживая его за подбородок, другой ― легонько хлопаю по щеке. ― Услышал меня? Не еда. Ты ― мой мужчина. Или ты думаешь, что я впустила тебя в свой дом, жила с тобой, ложилась в постель, разговаривала, проводила вместе чертову прорву времени только ради того, чтобы поесть? Не многовато ли затрат, а, Сережа? Дороговат «ужин», не находишь? Куда проще взять пакетик с кровью. Его не нужно обслуживать. Легко достать. С моими способностями не пришлось бы просить Жана, сама могла пройти в любой кабинет и взять всё, что мне нужно. А если бы я хотела с тобой просто потрахаться, я бы просто с тобой потрахалась. Не дала бы тебе ключи от своего дома. И ни в шутку, ни за какие деньги, ни даже под страхом смерти я не произнесла бы слово «люблю».

― Это было лучшее и самое эмоциональное признание в любви, что я от тебя слышал, ― обезоруживающе улыбается мне Сережа, и я не сопротивляюсь, когда он мягко обхватывает мое лицо ладонями, притягивает к себе и крепко целует. ― Но ты и сама знаешь, что Жан взял меня с собой, чтобы кормить тебя. Я прав?

Абсурдно, но мы оба смеемся над его, со всех сторон, как ни посмотри, страшными словами. Расслабившись, я забываю об осторожности и без паузы тороплюсь ответить Сереже, не обдумав, чтó собираюсь сказать, и едва не проговариваюсь ему о нашем будущем ребенке.

― Ну, да. Кроме твоего кого-то-там-Николаевича, поблизости нет ни одного человека, а мне нужно хорошо питаться, чтобы… ― говорю я и замолкаю, понятия не имея, чем закончить фразу. Пауза затягивается, и я обреченно наблюдаю, как заинтересованность в глазах Сережи сменяется тревогой, а затем испугом. Готовая заговорить о беременности, я уже набираю в грудь воздуха для судьбоносного признания, но он опережает меня.

― Чтобы чтó, Оль? ― спрашивает Сережа и кладет руку мне на плечо. ― С тобой что-то не так? Или ты говоришь о том, что было вчера? Вернее, не хочешь говорить. Тебе, правда, нужно восстановиться. Ты была в жутком состоянии.

С облегчением я цепляюсь за будто свыше дарованную мне отсрочку и, чтобы придать его версии красок и достоверности, описываю несколько неприятных моментов своего заключения. Закончив говорить, я опускаю голову и прижимаюсь губами к его покоящейся на моей ключице ладони. Закрываю глаза, испытывая блаженное ощущение умиротворения и покоя. Чувство вины разжимает бульдожьи челюсти, скукоживается, просачивается сквозь поры кожи и улетучивается, словно нестойкий аромат духов. Я не думаю о прошлом. Меня не заботит будущее. Забываю о вновь распахнутом нами с Жаном ящике Пандоры. Всё, что я хочу от жизни, ― ни о чем не думать и продолжать лежать рядом с мужчиной, открывшим для меня новые неизведанные грани, казалось бы, простого, вдоль и поперек изученного слова «семья».

― Сережа, ― с усилием приоткрыв глаза, зову я, ― запомни, пожалуйста. Пусть мне на самом деле придется тобой питаться, ты не был и не будешь только или просто моей едой. Ты человек, которого я люблю. И чем черт не шутит, может быть однажды я отпущу тормоза и скажу тебе «да»? Потому что ты прав, со словом «нет» я на самом деле переусердствовала.

Я не дожидаюсь его реакции; будто налитые свинцом веки опускаются сами собой. Непроизвольно я подаюсь вперед и, как нравится нам обоим, удобно устраиваюсь в руках Сережи, пристроив голову у него на груди. Несмотря на отсутствие человеческой потребности в ночном отдыхе, с самого начала наших отношений я любила забираться под одеяло к своему молодому любовнику, прижиматься к теплому телу и расслабленно прислушиваться к сердцебиению и дыханию. Здесь и сейчас я сомневаюсь, что сумею уснуть, насколько бы сильной ни ощущалась усталость, но Сережа обнимает меня, и уже в следующее мгновение я проваливаюсь в глубокий и спокойный, исцеляющий сон.

---

1) Ты сумасбродная, но моя (франц.)

Вернуться к тексту

2) Считай, что пощечиной привела меня в чувства (франц.)

Вернуться к тексту

3) Я тебя прощаю и прошу прощения у тебя (франц.)

Вернуться к тексту

4) Да, ты сказала, что влюблена в своего мальчика. Но ты не сказала мне главного. Ты не сказала, что не любишь меня (франц.)

Вернуться к тексту

5) Ты любишь меня. Иначе ты не легла бы со мной в постель. Не было бы этих соплей по поводу моих измен (франц.)

Вернуться к тексту

6) Это сложно, но ты угадал! Еще несколько минут назад ты всячески демонстрировал неприятие насилия в любых его проявлениях. Что изменилось, милый? (франц.)

Вернуться к тексту