Deus ex Machina (джен)

Когда Аксель фон Дитрихштайн в десятом часу утра явился в расположение роты, там уже собралось множество солдат и офицеров; разбившись на небольшие группы, они вполголоса что-то обсуждали, время от времени поглядывая на окна кордегардии.

— Вы уже слышали? — спросил появившийся, словно из ниоткуда, Этьен де Гессель.

— О чем? — нахмурился юноша. Он впервые видел своего друга таким озабоченным и растерянным.

— Сегодня ночью убили Доминика. Доминика де Блано, представляете?

— Не может быть, ведь еще вчера утром он был... — пораженный новостью фон Дитрихштайн провел рукой по белокурым волосам. — Lieber Gott... Как это произошло?

— Говорят, его зарезал какой-то негодяй. Но я не знаю точно. Нужно найти Валера, может он знает подробности.

Однако друзьям не сразу удалось его отыскать. Аксель, всматриваясь в черно-красную толпу солдат, начал уже было думать, что офицер совсем не явился на смотр, когда де Гессель вдруг указал в самый дальний конец двора: Валер сидел на ступеньках оружейной и с мрачной сосредоточенностью курил глиняную трубку. фон Дитрихштайн хотел окликнуть товарища, но тут прозвучала команда к построению, и Аксель потерял д’Арвиля из виду.

Перекличка, которой всегда начинался смотр, окончательно рассеяла сомнения в достоверности новостей — имя де Блано было единственным из списка, которое лейтенант не назвал. Затем к гвардейцам вышел сам капитан Сен-Жорж. Не вдаваясь в подробности, он сообщил, что офицер был убит при невыясненных обстоятельствах, а также в чрезвычайно жесткой манере предостерег от попыток разобраться в деле самостоятельно. Любой же, кто рискнет ослушаться приказа, будет лишен звания и пожизненно исключен из гвардии Его Высокопреосвященства кардинала де Ришелье.

Слова капитана произвели на солдат и офицеров неоднозначное впечатление. Одни соглашались с необходимостью дождаться результатов официального расследования, другие недоумевали, к чему такая строгость, если не сказать жестокость.

— И все-таки мы должны попытаться выяснить, что произошло, — сказал Этьен де Гессель, когда построение закончилось. — Мы были самыми близкими друзьями Доминика, а потому имеем право знать.

— Я конечно готов со своей стороны сделать все, что потребуется, — задумался Аксель, — Но у нас нет ни единой зацепки, ни единого намека...

—Вот именно, — вновь закуривая, вмешался д’Арвиль, которого друзья все же смогли отыскать. — Это бессмысленная и, к тому же, небезопасная затея, которая, которая идет вразрез с приказом Его Высокопреосвященства.

— Небезопасная? С каких это пор вы стали бояться «опасных» затей?

Валер вздрогнул от негодования.

— За такие слова, Этьен, я имею полное право вызвать вас на дуэль! Пусть меня поразит гром на этот самом месте, если я хоть раз в своей жизни проявил трусость!

— Да что вообще с вами происходит?! — все больше распалялся де Гессель. — Доминик был и вашим другом тоже! А сейчас по милости какого-то проходимца он мертв!

— Вот именно, мертв! А я жив. Я присягал на верность Его Высокопреосвященству и не намерен нарушать его приказы!

— Пожалуйста, господа, успокойтесь, — примирительно заговорил Аксель, становясь между двумя офицерами. — Сейчас не время для ссор. Мы все глубоко опечалены смертью нашего друга, но нельзя же терять голову.

— И что вы предлагаете? Бездействовать?

— Валер в чем-то прав. Если мы начнем сами искать убийцу, то нарушим приказ кардинала. К тому же, я уверен, что Его Высокопреосвященство не меньше нашего желает разобраться в этом деле, но, в отличие от нас, у него намного больше для этого возможностей.

— Вот именно, от нас не будет никакого толку, а исключение из роты, это знаете ли... — д’Арвиль неприятно ухмыльнулся. Его худое загорелое лицо теперь казалось серым, он словно постарел за это утро.

— Так, значит, вы отказываетесь?

— Да.

На этой фразе Валер резко повернулся на каблуках и направился в оружейную, где дежурил в тот день. Аксель смотрел ему вслед и думал, о том, как бы сам поступил на месте д’Арвиля, однако ход его мыслей был прерван лейтенантом Гаэтаном де Брюно, который издали помахал ему рукой и показал на окна второго этажа кордегардии. Озадаченный фон Дитрихштайн сделал глубокий вдох и твердым шагом направился в кабинет капитана Сен-Жоржа.

* * *

Ришелье проговорил с Ла Валеттом до позднего утра. Когда в начале девятого генерал уехал, кардинал разобрал утреннюю почту и после завтрака отправился с Рошфором на северо-восточную окраину Парижа.

День был пасмурный; низкие, словно плотный туман облака быстро проплывали над городом; сквозь них кое-где проглядывалось лазурное небо и один только его вид пробуждал радостные чувства и вселял надежду, что серости парижской осени когда-нибудь придет конец. Даже отягощенный размышлениями кардинал ощутил прилив сил и некое подобие внутреннего восторга.

Мерно покачиваясь, экипаж неторопливо обогнул церковь Сен-Эсташ, оставляя в стороне переполненный народом Ле Аль, пересек улицу Мон-Оргёй и теперь мягко катился в сторону ворот Сен-Дени, чтобы через полчаса остановиться у одного из старых фахверковых домов, беспорядочно ютившихся у стен средневекового Тампля.

Кардинал накинул на голову капюшон и вместе с Рошфором прошел сквозь темный переход между двумя домами, и очутился в маленьком дворе, напоминавшем колодец. Сюда едва проникал дневной свет; грязные окна домов были едва различимы на почерневших от времени и копоти стенах, между которыми до самой крыши тянулись веревки с тряпьем. Не то от застойного воздуха, не то от удушливой тесноты двора у Ришелье перехватило дыхание; он спешно последовал вверх по ветхой лестнице и постучал в низкую деревянную дверь.

Ответа не последовало. Затем он постучал снова, но квартира, казалось, была совершенно пуста. Где-то наверху смутно послышались ворчливые голоса и глухие ругательства соседей.

— Может он сбежал? — спросил граф.

Кардинал покачал головой: Нуньес слишком любил деньги, чтобы просто так сбежать без гонорара.

Рошфор на всякий случай взвел курок пистолета и несколько раз ударил ногой в дверь с такой силой, что едва не сорвал ее с петель. Послышалась торопливая возня, задвижка приоткрылась и один за другим щелкнули замки.

Когда Ришелье наконец вошел, его встретил невысокий смуглый мужчина лет сорока с копной черных сальных волос. При виде герцога он начал подобострастно кланяться и, виновато улыбаясь, шепеляво заговорил:

— Господи всемогущий, Ваша Светлость, как нехорошо вышло, я-то думал, вы через улицу... Я сам даже, признаться, через двор не хожу... Думал, это мальчишки опять... Балуются, знаете ли, стучат во все двери... А это вы...

Эдуардо Нуньес попытался было поцеловать руку Ришелье, но тот с едва скрываемым отвращением успел одернуть ее.

— Мне сообщили, что у вас есть для меня послание, — сказал герцог, проходя в комнату и садясь в единственное кресло. — Где оно?

Круглые собачьи глаза ювелира суетливо забегали. Он сделал несколько странных движений руками, а затем, словно опомнившись, утвердительно затряс курчавой головой.

— Да, да, конечно, одну минуточку, Ваша Светлость, un segundo, por favor...

Нуньес скрылся в соседней комнате, которая служила ему мастерской, и принялся рыться в огромном сундуке. Спустя несколько минут он извлек из кучи тряпья конверт:

— Пожалуйте, Ваше Высокопреосвященство, пожалуйте. В целости и сохранности.

Кардинал тут же распечатал письмо. Каково же было его удивление, когда он обнаружил, что послание состояло всего из одного маленького абзаца, где говорилось, что испанская дипломатическая миссия прибудет в Париж в первых числах декабря, а возглавит ее дон Луис Мендес де Харо и Гусман⁽¹⁾, на которого Оливарес рекомендовал обратить «особое и самое пристальное внимание».

— И это все? — не скрывая раздражения спросил Ришелье. — Ваш министр не просил передать мне что-нибудь еще?

— Как же, как же, Ваша Светлость, — фигура Нуньеса вновь подобострастно искривилась. — Ministro велел передать, что Его Святейшество очень недоволен вами. Папа даже открыто сказал в присутствии нескольких кардиналов и легата Мазарини, что если вы не «одумаетесь», он с сожалением будет вынужден принять по отношению к вам «самые жесткие меры».

Ришелье слегка приподнял брови, но ничего не ответил. Несколько минут он продолжал сидеть в кресле, задумчиво поглаживая эспаньолку. Вдруг, едва заметно улыбнувшись, он решительно произнес: «Ну это мы еще посмотрим» — порывисто встал и направился к выходу.

— Ваша Светлость не желает ничего передать ministro? — вдогонку спросил Нуньес, вцепившись в поданный Рошфором кошель с деньгами.

— Передайте ему, что я благодарен за предоставленные сведения. Но курфюршество креста я не уступлю⁽²⁾.

Уже в карете, по дороге в Лувр, где Ришелье за партией в шахматы должен был обсудить королем государственные дела, Рошфор осторожно спросил, стоило ли доверять ювелиру, который шпионил в пользу Франции и Испании одновременно, да и вообще был таким человеком...

— Вы хотели сказать «таким отвратительным человеком»? — закончил вместо графа кардинал. — Откровенно говоря, я сам не в восторге от Нуньеса, но он выполняет роль связного и пока неплохо справляется. О доверии же не может быть и речи: он знает и видит ровно столько, сколько я считаю нужным.

— Меня сейчас занимает другое, — после некоторого молчания продолжил герцог, глядя в окно сквозь тонкую щель между занавесками. — Оливарес не первый, от кого я слышу о недовольстве Папы, однако его воинственность никогда не заходила так далеко. Он слишком уверен в собственных силах, и мне не совсем понятно, что служит...

Внезапно послышались крики, и Ришелье ощутил удар чудовищной силы. В одно мгновение картинка перед глазами превратилась в размытое пятно, и герцог почувствовал, как что-то неимоверно тяжелое навалилось сверху. Кардинал попытался пошевелиться или позвать на помощь, но все тело словно онемело: охватившая его боль была настолько сильной, что не позволяла даже дышать. Звуки смешались в беспорядочный грохот, гулким эхом отдававшийся в голове: сквозь последние проблески угасающего сознания Ришелье услышал безумное ржание лошадей, человеческие вопли и оглушительные удары где-то совсем рядом.

1) Луис Мендес де Харо был родным племянником Оливареса, который возглавлял правительство Филиппа IV.

Вернуться к тексту

2) Имеется в виду Трирское курфюршество, герб которого представлял собой белое поле с красным крестом. В 1635 году Трир был захвачен испанскими войсками, что послужило одним из поводов для официального вступления Франции в Тридцатилетнюю войну.

Вернуться к тексту