Не проверялось на грамотность 
Supra nos Fortuna negotia curat.
(Petronius)(1)
Le monde et le theatre, et les hommes acteurs,
La Fortune qui est maitresse de la sciene,
Appreste les habits, et de la vie humaine
Les Cieux et les destins en sont les spectateurs.
(P. de Ronsard)(2)
DEUS EX MACHINA
Глава 1
Смерть на авансцене
Дворцовый театр заполнялся гостями. В тусклом свете зрительного зала скользили бархатные тени, сверкали драгоценности, слышался приглушенный шепот голосов. Дамы, обмахиваясь веерами, распространяли в душном воздухе запах духов и ароматических масел. Проходя мимо Людовика, придворные замолкали и почтительно кланялись.
Монарх тем временем что-то оживленно обсуждал с господином первым министром и мэтром Корнелем. Окружающие не могли не заметить, что король находился в прекрасном расположении духа, улыбался и даже шутил, что было редкостью в последнее время.
Разговоры стихли, когда в зале в сопровождении дам появилась Анна Австрийская. Не отвечая на поклоны, она направилась прямиком к Людовику, который почтительно взял ее за руку и проводил к креслу. Королева села по левую руку от монарха, а господин герцог — по правую. От внимания придворных не укрылось стремление Ее Величества избегать зрительного контакта с министром. Однако присутствующих, включая короля, удивило не только это.
— Ваше Величество, — Людовик повернул к супруге, — почему вы надели этот браслет из черных сапфиров? У нас ведь не траур, а вечер наслаждения искусством. — Неправда ли, герцог? — монарх улыбнулся, глядя на Ришелье.
Министр почтительно склонил голову:
— Безусловно.
— Прошу Ваше Величество простить меня. Впредь я буду внимательнее при выборе драгоценностей.
Людовик бегло взглянул на королеву и рассеянно кивнул, как будто уже забыл, о чем шла речь. Поправляя кружевной воротник, он вновь обратился к герцогу:
— Надеюсь, сегодня мэтр Корнель нас не разочарует. В противном случае вам придется лишить его денежного содержания, — со смехом добавил он и тут же залился чахоточным кашлем.
Голоса понемногу стали стихать. Перед зрителями была готова развернуться трагедия.
* * *
Раздался хлопок. Вино, искрясь живыми огоньками, полилось в хрустальные бокалы.
— Господа! Сегодня знаменательный день, который непременно войдет в историю Франции и всей Европы!
Он быстро и уверенно идет по закулисью театра. В общей суматохе разукрашенные гримом лица и цветастые костюмы сливаются воедино. Пробираясь к выходу на сцену, он то и дело толкает актеров, цепляет разбросанный реквизит.
— Итак, всего через несколько минут мы будем навсегда избавлены от тирана и узурпатора!
Перед самым выходом на сцену предводитель труппы вкладывает ему в руку пистолет.
— Mais j’aurai trop de force, ayant assez de cœur. À qui venge son père il n’est rien d’impossible… — слышится со сцены.
Предводитель труппы кивает. Он выходит на сцену.
— Ton bras est invaincu, mais non pas invincible!(3)
Раздается выстрел, женский крик.
Звон бокалов сливается с боем часов, которые показывают семь.
— Поздравляю, господа! Герцог де Ришелье мертв!
* * *
За четыре месяца до этого...
— Ваше Величество, так каково же будет ваше решение?
— Вы сами знаете, дело слишком серьезное. Я хочу быть уверена, что в нем участвуют люди, способные на такие решительные поступки.
— Понимаю. Вы не доверяете мне. Что ж, в таком случае, взгляните вот на этот список. В нем значится множество преданных друзей Вашего Величества.
Анна Австрийская пробежала глазами список из шести имен, каждое из которых рождало в ее сознании соответствующий образ. Когда она дошла до шестого имени, перед ней уже стояла целая толпа во главе с собеседником. Все ожидали ее решения.
— Здесь нет Людовика.
— Мы решили, что не стоит беспокоить Его Величество. У нашего государя слишком доброе сердце, к тому же, он чересчур привязан к герцогу. Пусть лучше весть настигнет его внезапно, как и остальных: так ему будет проще смириться с утратой.
Королева задумчиво теребила жемчужное ожерелье на шее.
— У меня есть время подумать?
Собеседник мягко улыбнулся:
— Ваше Величество, дело не терпит отлагательств. У вас уже было время принять решение.
Анна Австрийская молчала. Она вновь посмотрела на список. Голос собеседника звучал мягко, будто уговаривал маленького ребенка, но Анне в ту минуту показалось, что голос был подобен шипению змеи, медленно обвивавшей ее своими кольцами.
— Ваше Величество, неужели вам не хочется отомстить за все те беспокойства, которые он вам причинил за столько лет? Я не могу поверить, что горячая кровь испанских монархов остыла, а обиды оказались забыты. Это уникальный шанс, который представляется только однажды. Всем нам будет очень непросто обойтись без вашей помощи.
Зрачки расширились.
— Хорошо, я согласна.
— Отлично, — улыбнулся собеседник. — Будьте уверены, вы приняли единственно правильное решение.
— Когда это должно произойти?
— Через четыре месяца мэтр Корнель представит вниманию короля свою новую пьесу.
— Это случится во время представления?
— Думаю, да. Что может быть прекраснее для драматурга, чем смерть на авансцене?
1) «Минуя нас, судьба вершит дела» (Петроний)
2) «Весь мир — театр, мы все — актеры поневоле, / Всесильная Судьба распределяет роли, / И небеса следят за нашею игрой!» (П. Ронсар)
3) «Но сила сыщется, когда душа тверда. / Отмстители отцов самой судьбой водимы. / Непобежденные не все непобедимы». (цитата из "Сида" П. Корнеля)
Часы на фасаде замка пробили одиннадцать. Кардинал, по словам камердинера, должен был вернуться еще две четверти часа назад, но его до сих пор не было.
Мазарини стоял, опершись на каменные перила, и со скучающим видом смотрел вниз, на зеленоватые воды крепостного рва. В затянутой тиной глади невозможно было рассмотреть собственное отражение, поэтому молодой человек наблюдал за тем, как время от времени между белыми кувшинками мелькали спины рыб, заставляя круги разбегаться по тихой воде.
Прошло еще некоторое время, прежде чем послышался отдаленный стук копыт. Гул мерно нарастал, пока, наконец, в распахнутые ворота замка рысью не въехали два всадника, в одном из которых Джулио Мазарини тут же признал Ришелье. Едва тот успел спешиться, как к нему подбежал конюший, принял поводья и с полупоклоном что-то сказал, кивнув в сторону Мазарини. Герцог перевел взгляд на итальянца, улыбнулся ему и приветственно помахал рукой, приглашая подойти поближе.
— А, Джулио! Как я рад вас видеть! — произнес Ришелье снимая перчатки. — Надеюсь, вам не слишком долго пришлось ждать?
— Нет-нет, что вы! Я сам только что приехал, — заверил Мазарини, кланяясь герцогу. Трудно было поверить, что стоящий перед ним человек, одетый в запыленный камзол и черную широкополую шляпу, на самом деле был первым министром Франции и, к тому же, католическим кардиналом.
— Рад видеть Вас в добром здравии, Монсеньор. Кажется, свежий воздух и целебные воды Ланси(1) пошли вам на пользу!
— Спасибо, Джулио, я действительно чувствую себя намного лучше, — белые зубы Ришелье обнажились в широкой улыбке; от его привычной суровости и болезненной меланхолии, не осталось и следа.
Герцог положил руку на плечо итальянцу, и они оба направились в сторону замковых покоев:
— Вы не торопитесь?
— Нет, Монсеньор, сегодня я в вашем полном распоряжении.
— Отлично. Тогда оставайтесь у меня обедать.
— Почту за честь, — с поклоном ответил Мазарини и вслед за герцогом вошел в просторный холл.
Здесь Ришелье ненадолго оставил гостя в одиночестве, сославшись на необходимость сделать кое-какие распоряжения. Ожидая, пока кардинал вернется, итальянец осмотрелся.
В холле было прохладно и пусто: большую часть пространства занимала каменная лестница, отражавшаяся в зеркально начищенном полу. Слева и справа симметрично располагались два полукруглых стола, на каждом из которых стояла ваза со свежими цветами.
Мазарини подошел поближе и обнаружил, что стены были занавешены старинными шпалерами; от времени они выцвели так сильно, что почти сливались с бело-желтыми камнями замковых стен. На одном из полотен был изображен средневековый фестиваль, а на другом — сцена из королевской охоты на лис.
Итальянец вздрогнул от звонкого металлического щелчка.
— Обед подадут через двадцать минут...
Обернувшись, он увидел герцога, который стоял чуть поодаль и держал в руках золотые карманные часы. Ришелье переменил дорожный костюм и теперь на нем была обычная кардинальская мантия. Сшита она была, в отличие от парадной, из тонкого шелка, что придавало Его Преосвященству вид скорее домашний, нежели официальный.
— ... а пока мне бы хотелось показать вам кое-что еще. Уверен, вам понравится.
И кардинал провел папского посла в свой кабинет: небольшую комнату с камином и тремя окнами, смотревшими в сад. Здесь было уютнее, чем в остальной части замка: то ли изящная позолоченная мебель и книжный шкаф, то ли письменный стол, на котором в причудливом порядке были разложены страницы рукописи, создавали ощущение, будто там обитала живая душа.
Ришелье подошел к письменному столу, на котором среди бумаг стояли три небольших деревянных ящика, и открыл один из них: внутри, среди соломы, лежали маленькие свертки.
— Только что я ездил на западную окраину Ланси, где согласно королевскому плану прокладывают дорогу. Рабочие постоянно натыкались на старые каменные кладки, но вчера они обнаружили вот это...
Кардинал развернул один из предметов и передал Мазарини.
— Cristo santo… Она же просто великолепна! — проговорил молодой человек, разглядывая изящную фигурку, выточенную из белого мрамора. — Невероятно... Вы стали обладателем настоящего сокровища!
— Я знал, что вам понравится, — с довольной улыбкой произнес Ришелье. — Здесь их около двух десятков. Прекрасные осколки Римской Галлии... Выберите себе что-нибудь на память; остальное я отправлю Его Величеству.
Мазарини в замешательстве посмотрел на стол:
— Чувствую, это будет непросто…
Герцог на мгновение задумался, а потом открыл все три ящика.
— Тогда предлагаю отдаться на волю случая: возьмем по одной статуэтке наугад, — он сделал пригласительный жест рукой, давая гостю возможность попытать счастье первым. Мазарини, после некоторых колебаний, опустил правую руку во второй ящик.
— Хм… Нимб, крылья… Кажется, вы стали обладателем Авроры, — произнес кардинал. — Это добрый знак, особенно для такого молодого человека, как вы(2).
— Благодарю вас, Монсеньор, — поклонившись ответил итальянец. — Теперь ваш черед. Что-то мне подсказывает, вам попадется Марс или всеведущая Минерва(3).
Кардинал достал из первого ящика сверток и развернул его. На левой ладони Ришелье оказалась фигурка сгорбленной старухи в длинных одеждах. В руке у нее был обломок, оставшийся от некогда длинного посоха. Побледневший герцог провел пальцами по фигурке, убирая следы пыли и песка; на боковой стороне подставки показались наполовину стершиеся буквы одного единственного слова «Decima»(4).
Мазарини решился первым нарушить напряженное молчание:
— Похоже, вам предначертана жизнь столь долгая, что даже парке не хватило посоха, чтобы отмерить ее.
— Может быть вы отчасти правы... — задумчиво проговорил герцог, не глядя на собеседника. — Что ж... Раз вы получили предзнаменование грядущих успехов, а я — долголетия, самое время обратиться к делам нынешним.
Ришелье повел гостя на открытую террасу, где уже был накрыт стол. Отсюда открывалась великолепная панорама сонного бургундского городка, раскинувшегося у подножия холма, над которым лениво проплывали облака с серой каймой. Из рощи неподалеку доносился шум листвы, которой играл теплый августовский ветер, и этот монотонный звук чем-то напоминал итальянцу шум волн Адриатического моря.
Герцог обитал в замке уже больше месяца. Людовик, опасаясь за слабеющее здоровье первого министра, настоял на том, чтобы тот поехал на лечение в маленький городок Бурбон-Ланси, издавна славившийся своими целебными источниками. Чтобы доставить Его Преосвященству как можно меньше хлопот, связанных с переездом (пусть и временным), король предоставил в распоряжение Ришелье одно из своих поместий.
— Итак, какие новости из Ватикана? — спросил кардинал, когда слуги удалились.
— В целом, ничего нового. Только... Его Святейшество в последнее время... Как бы это сказать... — итальянец запнулся, подбирая слова, — немного... immusonito(5).
— Вот как? — поднял брови кардинал. — И что же в очередной раз стало предметом его недовольства?
— Папа все чаще говорит Альдобрандини(6), что даже среди ваших домашних слуг полно гугенотов.
— Его меньше всего должно беспокоить, кто прислуживает мне за обедом.
— Он также крайне недоволен, что вы пошли на компромисс с протестантской Саксонией и маркграфом Ансбаха. Его Святейшество все больше убеждает себя в том, что вы не только подрываете авторитет Римской церкви, но и нарушаете и без того очень хрупкое равновесие в Европе.
Герцог налил себе еще вина и безразлично пожал плечами.
— Барберини(7) знает, что я действовал и буду действовать только в интересах своей страны. Я первый министр Франции и слуга Его Величества, а только потом уже кардинал Римской церкви, — последние слова Ришелье прозвучали так жестко, будто он уже вступил в незримую борьбу с понтификом.
В этот момент Мазарини невольно поймал себя на мысли, что завидует кардиналу, его силе и независимости.
Ришелье умен, талантлив, обладает привлекательностью и умеет быть обаятельным. К тому же, он сказочно богат. Одним словом, любимец своего короля и самой Фортуны. Иначе как объяснить, что люсонский епископ, происходивший из бедной дворянской семьи, за короткий срок сделался кардиналом, первым министром Франции и главнокомандующим армии?
Интересно, чьим любимцем нужно стать ему, Мазарини, чтобы достичь тех же высот и признания? От Папы таких милостей не дождешься...
— В конце концов, нельзя быть преданным слугой двух господ, — более мягким тоном продолжил Его Преосвященство. — Особенно, если эти господа не ладят друг с другом, — с улыбкой добавил он.
Оставшееся время обеда проходило в спокойной, неторопливой манере. Кардинал ел мало, пил умеренно и внимательно слушал все, что рассказывал собеседник.
Ришелье и Мазарини обсудили светские новости и темы отвлеченные, вроде возвращения во Францию Рубенса или пьесы, которую начал писать мэтр Корнель для королевского театра. Итальянец был немало удивлен прекрасной осведомленностью Его Преосвященства обо всем, что происходило при дворе, за десятки лье от Ланси.
В конце вечера, когда они с кардиналом неспешно шли через сад к воротам замка, где ожидал экипаж, Мазарини спросил:
— Когда мы сможем вновь иметь удовольствие видеть вас в столице, Монсеньор?
— Думаю, в начале сентября. Я чувствую себя полным сил и не вижу необходимости здесь задерживаться. А вы когда отбываете в Рим?
Мазарини слегка нахмурился:
— Мой отъезд планировался на следующей неделе, но в своем последнем письме Его Святейшество пожелал, чтобы я остался здесь еще на неопределенный срок. Теперь я и сам не знаю, когда вернусь в Италию. Папа, кажется, забыл, что я выполняю обязанности легата, а не нунция, — со вздохом сказал молодой человек и помрачнел.
Последние два месяца ожидания неизвестно чего угнетали деятельную натуру итальянского посла, и Ришелье прекрасно видел это. Ему импонировала та неукротимая энергия, с которой Джулио Мазарини стремился заявить о себе.
— Это не так уж и плохо, — ответил Ришелье. — Главное, что именно вы делаете, а не какую должность занимаете. Впрочем, если по какой-то причине служба вам наскучит, я с удовольствием предложу вам место у себя, — кардинал благосклонно улыбнулся. — Я ведь знаю, насколько несносным иногда бывает простое присутствие в непосредственной близости от Барберини. У меня же вы не будете скучать.
В черных глазах Мазарини на мгновение появилось искреннее удивление, граничащее с восторгом, однако молодой человек быстро овладел собой и склонился в глубоком поклоне:
— Монсеньор, я от всей души благодарю вас за великодушие, которого не вполне достоин. Для меня будет великой честью служить вам.
Его Преосвященство проводил итальянца благосклонной улыбкой. Наблюдая за тем, как карета покидает двор, Ришелье подумал о том, что Мазарини похож на него самого несколько десятилетий назад: та же амбициозность, то же страстное желание показать миру, на что он способен. Только здесь главное — не ошибиться, и занять правильную сторону на шахматной доске придворной политики.
Когда карета папского легата скрылась из вида, кардинал неспешно вернулся в замок. Прогуливаясь по дорожкам сада, он глубоко вдыхал теплый воздух, напоенный тонкими ароматами цветов. В этих запахах проскальзывали едва уловимые нотки догорающего лета, сообщавшие всем живым существам о скором приближении осени.
Поднявшись в свой кабинет, Ришелье бросил взгляд на фигурку Децимы, которая так и осталась стоять среди рукописей его неоконченной пьесы. Взяв в руки находку, кардинал вновь внимательно осмотрел ее.
Да, так и есть. Безобразная старуха в лохмотьях с обломком посоха в костлявой руке.
— Tertium non datur... — задумчиво проговорил Ришелье. — Tertium non datur...(8)
1) Бурбон-Ланси — город в юго-восточной части Франции.
2) Аврора — древнеримская богиня утренней зари, света и обновления.
3) Марс — римский бог войны. Минерва — римская богиня мудрости.
4) Decima — одна из трех римских богинь судьбы (парок), отмерявшая при помощи посоха, какой длины будет нить жизни каждого конкретного человека.
5) Immusonito (итал.) — угрюмый, хмурый.
6) Ипполито Альдобрандини — римский кардинал, папский камерленго с 1623 по 1638 гг.
7) Маффео Барберини — папа римский Урбан VIII с 1623 по 1644 год.
8) «Третьего не дано» (лат.)
Анна Австрийская в одиночестве прогуливалась по парку Тюильри.
Ленивое осеннее солнце одаривало Париж своими последними теплыми лучами. На аквамариновом небе сияли прозрачные полосы облаков, на фоне которых со звонкими криками пролетали стаи черных птиц, спешивших покинуть родные края. Сады уже давно оделись в свои парадные одежды, а на ветках сияли янтарные слезы, время от времени бесшумно падавшие на дорожки сада.
Королева старалась поймать каждое мгновение этого чудесного дня, но, вопреки стараниям, мысли ее неизменно возвращались к событиям последнего месяца. Предложение принять участие в заговоре было слишком неожиданным. Она иногда представляла себе, как могла бы отплатить герцогу за его интриги, но сейчас, когда у нее появилась реальная возможность воздать кардиналу за всю его жестокость и высокомерие, Анна чувствовала, что находится в некотором замешательстве.
Из плена задумчивости Ее Величество вывел частый хруст гравия. Королева обернулась и увидела спешившую к ней герцогиню де Шеврез. Анна улыбнулась и помахала ей издали рукой.
— Мари, наконец-то!
Подруги радостно обнялись.
— Как Луи-Шарль? Ему уже лучше?
— Слава Богу, с ним все в порядке. Врачи говорят, ничего серьезного, просто сильная простуда.
Две женщины продолжили прогулку вместе. Анна Австрийская была очень рада появлению герцогини, в обществе которой всегда чувствовала себя спокойнее и счастливее.
Хотя французский двор, по сравнению с испанским, и отличался большой свободой нравов, здесь было много бесцветных придворных, находившихся под влиянием меланхолического Людовика и прохладного климата, а потому необычайно страстная натура Мари импонировала королеве.
Герцогине де Шеврез было чуть за тридцать, но она выглядела по-прежнему свежо и не без оснований считалась красавицей. Темно-каштановые, вьющиеся волосы обрамляли правильный овал лица, на котором выделялся чувственный рот и большие карие глаза, блестевшие из-под густых темных ресниц. Одевалась она всегда по последней моде: каждый ее наряд являл собой образец изящества и хорошего вкуса.
Что касается характера, то живость герцогини проявлялась во всем: в ее внешности, уверенных жестах, походке. Она умела нравиться, а потому с легкой непринужденностью пленяла умы знатнейших людей королевства; среди ее обожателей называли и Гастона Орлеанского, и даже самого кардинала Ришелье. Однако последнее было всего лишь слухом: Анна Австрийская прекрасно знала, как люто эти двое ненавидят друг друга. Собственно поэтому королева ничуть не удивилась, когда узнала об участии Мари в заговоре.
Сперва женщины обсудили новости при дворе и те вещи, которые кажутся постороннему человеку незначительными и мелочными, но которые имеют огромное значение для близких людей. Коснулись и темы готовящегося убийства.
— Все-таки меня смущает этот Итальянец, — поделилась сомнениями Анна. — Что если это ловушка, подстроенная, скажем, самим кардиналом? У него ведь есть все основания желать нам зла.
— Признаться, в первую минуту я так и подумала, но после того как он показал письмо, собственноручно написанное… Этот человек несомненно стоит выше всех нас. Вы сами видели печать, — добавила герцогиня де Шеврез поправляя локоны.
— Да, вы правы, моя дорогая. К сожалению, в нашем положении приходиться соблюдать осторожность. Ах, если б вы знали, как я устала от бесконечных интриг.
— Ничего, скоро все будет позади. После смерти Ришелье не только мы, но и вся Франция вздохнет спокойно.
Некоторое время женщины молчали. Погруженные в задумчивость, они свернули на аллею, обсаженную кленами.
— Хотя, знаете, будь у меня возможность, я бы наказала кардинала совсем по-другому, — вновь заговорила герцогиня де Шеврез, носком туфли разбрасывая бордовые листья.
— И как же? Приговорили бы его к казни?
— Нет, смерть — это слишком легкая расплата. Я бы отправила герцога на пожизненное заключение в Бастилию. Представляете? Великий Ришелье, низвергнутый и покинутый всеми, доживает свой жалкий век в маленькой темной камере, в обществе крыс и насмешливых тюремщиков, — глаза Мари де Шеврез заблестели. — Я бы отдала десять лет своей жизни, чтобы увидеть его сломленным и униженным.
— Неужели вы так его ненавидите?
— Да, Ваше Величество. Ненавижу так, как только женщина может ненавидеть мужчину.
Королева поежилась и получше закуталась в плащ.
— Боже праведный, с вами все в порядке?
— Да, Мари, не беспокойтесь, — заверила Анна Австрийская. — Просто стало очень холодно. Во всем виноват ветер.
Герцогиня остановилась и внимательно взглянула на подругу.
— А может быть?..
Анна рассмеялась:
— Нет, это исключено. Мы уже очень давно не были близки с Его Величеством. Кстати, я вам не говорила, он все-таки согласился на мою переписку с Испанией? Наконец-то я смогу узнавать новости напрямую, а не через официальные послания дипломатов.
— Вы сильно скучаете по своим братьям и сестре?
— Я просто боюсь окончательно забыть родной язык, — улыбнулась Анна Австрийская. — В последнее время я все чаще задумываюсь о том, что во мне становится больше французского, чем испанского.
— Но своими решительными действиями вы доказываете обратное, — возразила герцогиня.
— Может быть… Но все-таки время и обстоятельства оказывают воздействие на человека, даже если он сам этого не ощущает. Мы все меняемся, Мари, и, к сожалению, не в лучшую сторону, — произнесла королева, бережно снимая алый лист клена, тихо опустившийся ей на правое плечо.
* * *
Экипаж с шумом въехал во двор и резко остановился у одного из подъездов Пале-Кардиналя. Дверь кареты распахнулась.
— Доброе утро, Монсеньор, — выпалил секретарь, выбегая навстречу герцогу.
— Доброе утро, Шарпантье. Какие новости?
— Полчаса назад пришли утренние донесения и почта, — секретарь протянул Ришелье бумаги.
— Почему так поздно? Они должны были лежать у меня на столе еще до моего отъезда.
— Курьеров задержала непогода. На подъезде к Парижу сутки бушевала гроза.
— Предупредите людей, что в следующий раз они должны сделать все возможное и невозможное, чтобы данные приходили ко мне вовремя. Речь идет об управлении государством, а не о какой-то частной переписке. Промедление здесь непростительно.
— Слушаюсь, Монсеньор.
Не отвечая на поклоны многочисленных слуг и посетителей, Ришелье принялся на ходу просматривать почту. Кроме официальных посланий здесь было письмо из Мантуи от Мазарини, в котором тот благодарил герцога за гостеприимство и оказанную честь, и от Питера Поля Рубенса: художник с царедворческими интонациями предлагал кардиналу написать несколько парадных портретов. Письма от мадам де Бутийе и кардинала де Ла Валетта носили более личный характер.
— Лувр? — не отрываясь от чтения, спросил герцог.
— Его Величество отложили совет до послезавтра, а сами изволили отбыть в Фонтенбло на охоту.
— Как обычно… Что еще?
— Из Нормандии пришел отчет о сборе налогов. В этот раз собрано на 5 000 ливров меньше.
— Дьявол… Подготовьте мне бумаги по налогам за весь год.
— Будет сделано, Монсеньор.
Облаченный в черный камзол с серебряными позументами, Его Преосвященство походил на ворона, который стремительно пролетал через комнаты дворца, оставляя за собой черно-бордовый шлейф плаща.
— Сколько человек ожидает аудиенции?
— Трое. Графиня де Ланн, баронесса де Биссетт и юноша с рекомендательным письмом.
— Кто такой? — нахмурившись спросил герцог.
— Кажется, немец. Представился как Аксель фон Дитрихштайн. Но предъявить письмо отказался. Сказал, что должен передать его лично вам в руки, и будет ждать аудиенции столько, сколько понадобится.
— Фон Дитрихштайн… — пробормотал кардинал. — Хорошо, я приму его последним.
Секретарь поклонился.
— Монсеньору будет угодно принять просителей в своем кабинете или…
— Пригласите их в сад. Я хочу немного прогуляться до обеда.
— Что-нибудь еще?
— Нет, ступайте. Я скоро спущусь.
Когда Шарпантье скрылся за дверью, герцог испытал облегчение от того, что может наконец несколько минут побыть в одиночестве. Еще раз бегло просмотрев текст личных писем, Ришелье положил их отдельно от других бумаг, и подошел к камину.
Он, как и планировал, вернулся в Париж в начале сентября, и стоило ему пересечь порог Пале-Кардиналя, как жизнь дворца и его обитателей потекла в привычном ритме: в приемной вновь появились толпы просителей, по коридорам без устали сновали слуги и посыльные с донесениями. Секретари, чьи столы были завалены бумагами и черновиками, переписывали набело документы, которые потом отправлялись во все уголки цивилизованного мира.
Ни у кого из тех, кому доводилось оказаться в Пале-Кардинале, не оставалось сомнений в том, что именно здесь, под сводами роскошного кардинальском дворца творилась политика Франции и решалась судьба всей Европы.
Что касается самого кардинала, то, хотя его и привлекала уединенная жизнь вдали от зловонной и хаотичной средневековой столицы, он был рад снова оказаться в Париже. Деятельная натура Ришелье требовала постоянного интеллектуального напряжения и необходимости решать сложные тактические задачи, а вдали от двора это не представлялось возможным. Кроме того ряд малоприятных обстоятельств вынуждали Его Преосвященство вернуться обратно как можно скорее.
Ришелье еще некоторое время стоял, протянув к огню озябшие руки и наблюдая за тем, как огоньки пламени, словно волны океана, плещутся среди камней. В игре стихии было что-то завораживающее, что-то, что на мгновение заставило кардинала забыть обо всех неприятностях сегодняшнего утра. Но, к своему сожалению, герцог не мог предаваться размышлениям слишком долго. Взглянув на карманные часы, он увидел, что уже четверть первого, и, не теряя больше ни минуты, спустился в сад.
* * *
Аксель фон Дитрихштайн был наслышан о роскоши кардинальского двора, но ему, привыкшему к строгой скромности протестантского быта, было трудно представить нечто подобное.
Построенная в лучших традициях своего времени, резиденция герцога де Ришелье являлась примером великолепия не только снаружи, но и внутри. Просторные парадные комнаты поражали отделкой, а детали интерьера зачастую напоминали изумительную коллекцию редкостей.
Оказавшийся в совершенно непривычной для него обстановке, Аксель с любопытством наблюдал за жизнью этого организма, мозгом которого был сам герцог де Ришелье, чье незримое присутствие явственно ощущалось.
Вместе с молодым человеком аудиенции ожидали две дамы. Они тихо переговаривались между собой и время от времени поглядывали на дверь, которая, должно быть, вела в кабинет Его Преосвященства. Женщины были настолько погружены в себя, что ничего не замечали вокруг; они лишь пару раз бросили враждебный взгляд в сторону юноши, и продолжили печальную беседу.
Спустя некоторое время церемонный мажордом пригласил дам последовать за ним, и фон Дитрихштайн остался совершенно один. Молодой человек чувствовал, как его постепенно захватывает тошнотворное волнение; он снова и снова прокручивал в голове каждую деталь предстоящего разговора с герцогом: как отвесит глубокий поклон, как представится ему, вручит письмо и даст все необходимые разъяснения.
— Его Преосвященство герцог де Ришелье ожидает господина Акселя фон Дитрихштайна!
Молодой человек порывисто встал. Проходя мимо большого венецианского зеркала, он убедился, что его скромный костюм в порядке, и пригладил белокурые волосы. Чтобы придать себе уверенности, юноша опустил руку в карман и нащупал тот самый конверт, который, возможно, изменит его жизнь навсегда. Все должно пройти хорошо. Он постарается произвести приятное впечатление.
Слуга проводил фон Дитрихштайна до высокой стеклянной двери и с учтивым поклоном указал, куда следует идти дальше.
Сад Пале-Кардиналя оказался не менее прекрасен, чем внутреннее убранство резиденции. Окруженный со всех четырех сторон дворцовыми стенами, он представлял собой островок уединения и тишины. Шелест листвы, пение птиц и приглушенный шум фонтана создавали у Акселя впечатление, будто он попал в совершенно иной мир, очень личный, не предназначенный для посторонних глаз.
Проходя по аллее, фон Дитрихштайн столкнулся с дамами, которые вместе с ним ожидали аудиенции. Одна из них была в слезах: поддерживаемая спутницей, графиня не отнимала платка от покрасневших глаз. Ее дрожащие губы едва слышно произносили что-то. Женщина задела Акселя шлейфом платья, и когда тот обернулся, до него донеслись обрывки брошенных в отчаянии слов:
— Будь он проклят…
Фон Дитрихштайн был удивлен, но, не имея времени на раздумья, поспешил дальше.
Юноша свернул на соседнюю дорожку сада. Там он увидел мужчину, который стоял, склонившись над пышным кустом роз, и вдыхал их тонкий аромат. Услышав шаги позади себя, он выпрямился в полный рост и повернулся к посетителю.
У Акселя, который много слышал о герцоге от своего отца и дяди, на тот момент уже сложилось некоторое о нем представление, однако, увидев Ришелье своими глазами, молодой человек испытал нечто вроде удивления, которое случается всякий раз, когда воображаемое не совпадает с реальным.
Кардиналу было около пятидесяти, однако тронутые сединой густые волосы, совсем серые на висках, добавляли ему лет. Тонкие черты лица, военная выправка, черный костюм — все выражало холодную суровость и вселяло уважение. Молодой человек про себя отметил, что герцог обладал в целом приятной внешностью, однако было в ней что-то отталкивающее и даже пугающее. Аксель не сразу понял, что именно это было, но, встретившись взглядом с герцогом, невольно вздрогнул: глаза Его Преосвященства имели неприятный водянисто-серый оттенок и в ярком солнечном свете казались совершенно прозрачными.
Фон Дитрихштайн снял шляпу и отвесил поклон, полный глубокого почтения.
Ришелье кивнул и коротким жестом велел передать ему рекомендательное письмо.
Несколько минут герцог был погружен в текст. Время от времени он прерывал чтение и бросал внимательный взгляд на юношу, который продолжал стоять с непокрытой головой, скромно опустив взгляд.
— Так значит вы преисполнены желания служить французской короне? — наконец произнес кардинал глухим голосом.
— Да, Ваше Высокопреосвященство. Для меня было бы счастьем оказаться вам полезным.
Герцог всматривался в черты молодого человека. Он очень походил на своего отца: те же светлые, почти белые волосы, крупные черты лица и открытый взгляд голубых глаз. Аксель, несколько смущенный столь пристальным вниманием молчаливого министра, поспешил заверить:
— Пусть Ваше Высокопреосвященство не смущает мой костюм. Я ревностный католик, хотя и одет во все черное(1).
— Меня не интересует ваша религия, — сухо ответил Ришелье. — Мне вполне достаточно будет знать, что вы честный человек, исполненный рвения служить на благо Франции и Его Величества.
Юноша, дабы как-то сгладить неловкость, снова поклонился.
— Что ж, — смягчившись продолжил кардинал, — я имел удовольствие знать вашего отца и дядю, людей мужественных и достойных, а потому у меня нет оснований сомневаться в вас. Завтра утром вы получите от моего секретаря все необходимые бумаги и незамедлительно явитесь в расположение роты. Дальнейшие приказания получите уже на месте.
Аксель фон Дитрихштайн возликовал в душе, однако немецкая привычка при любых обстоятельствах оставаться сдержанным, не позволила эмоциям отразиться на его лице.
Молодой человек поклонился и поцеловал протянутую ему руку:
— Благодарю, Монсеньор. Уверяю, вы не разочаруетесь во мне.
Кардинал кивнул и властным жестом дал понять, что аудиенция окончена.
* * *
Во дворце уже зажигали свечи, и этот незатейливый ритуал как бы сообщал всем обитателям Пале-Кардиналя, что день подошел к своему концу и скоро окончательно уступит место ночи, которая бережно окутывала землю вечерними сумерками.
В жарко натопленной комнате было душно и очень тихо, поэтому отец Жозеф, утомленный дневными заботами, задремал. Он сидел в кресле, протянув ноги к камину; обессилевшие руки так и остались лежать на коленях, лысеющая голова беспрестанно клонилась на грудь, а на лице капуцина играли отсветы огня, что в совокупности делало монаха чрезвычайно похожим на одного из тех чудаков, которые приходят в театр с искренним желанием отдать дань музам, но, будучи не в силах побороть себя, засыпают прямо во время представления.
— Здравствуйте, почтенный отец Жозеф.
Монах вздрогнул и поспешно встал. Обернувшись, он встретился взглядом с кардиналом, который стоял, облокотившись двумя руками на спинку кресла.
— Господи, Монсеньор, это вы… — сбивчиво произнес монах, стряхивая с себя остатки сна. — Вы, кажется, задержались сегодня дольше обычного.
— Разговор с Корнелем затянулся.
— Он настаивал?
— Да. Мне даже пришлось пригрозить этому упрямцу, что, если он не внесет изменения в рукопись, я лишу его денежного содержания, — Ришелье подошел поближе к огню. — Скажите, вы уже направили приказы о новых назначениях в гвардейскую роту?
— По правде говоря, Монсеньор, еще нет. Но завтра утром они будут отправлены, — заверил отец Жозеф, принимая у кардинала шерстяной плащ.
— Отлично. Тогда составьте приказ о зачислении в роту Акселя фон Дитрихштайна.
— Он, кажется, гугенот?
— Нет, он католик. Хотя, не все ли равно?
— Считаю своим долгом предупредить, Монсеньор, что ваши идеи опасны не только для страны, но и для вас лично.
— Просто сделайте, как я сказал.
— Вы ведь католический прелат! Сегодня вы берете еретиков в гвардию, а завтра уравняете всех в правах? Не удивительно, что Папа вас так ненавидит.
— Ну же, отец Жозеф, перестаньте ворчать, — улыбнулся кардинал. — Если молодой человек преисполнен искреннего стремления служить Франции, то какая разница, посещает он мессу или нет? У благородства не бывает ни национальности, ни вероисповедания. К тому же, отец юноши оказал когда-то моей семье неоценимую услугу, а я не привык оставаться в долгу.
Монах вежливо кивнул, выражая готовность подчиниться, и, видя, что кардинал погрузился в задумчивость, принялся составлять текст приказа. Некоторое время скрип пера и треск поленьев в камине были единственными звуками, слышными в комнате.
— Вы тоже порядком задержались, — снова заговорил Ришелье, доставая золотые карманные часа. — Я ожидал вас еще утром, чтобы обсудить донесения.
— Дорога, ведущая в Компьен была ужасна.
— Я сегодня смог в этом убедиться, — с досадой произнес Ришелье и захлопнул крышку часов, чья узорчатая стрелка намертво остановилась около римской цифры V.
— Вы ездили к ней, Монсеньор?
— Да, утром, — ответил кардинал и устало опустился в кресло.
— И как все прошло?
— Она в очередной раз отказалась.
Монах сделал глубокий вдох. Герцог почти месяц не мог добиться от девушки положительного ответа и теперь находился на грани тихого отчаяния.
— Вы говорили с ней лично?
— Да. Мы провели наедине больше двух часов, но… — Его Преосвященство поднял ладони так, будто готов был сдаться, — все тщетно.
— Может быть ей просто нужно время, чтобы прийти в себя? — предположил отец Жозеф.
— Настоятельница сказала то же самое. Но я не понимаю к чему это бессмысленное затворничество, — теряя привычное хладнокровие продолжил кардинал. — Она молода, красива, имеет успех в свете… Если она захочет уединения, пожалуйста, я смогу его ей обеспечить. Любое желание, любая ее прихоть будут исполнены, лишь бы она была рядом со мной.
— Она поступила, как добрая христианка, обратившись в трудную минуту к Господу. Лучшего места для лечения душевных ран, чем монастырь, трудно отыскать, — по-отечески мягко возразил монах.
— Да, но, чем дольше она там находится, тем сильнее привязывается к сестрам, и я боюсь, что однажды она откажется покинуть обитель.
Ришелье устало провел рукой по лбу и взъерошил седеющие волосы.
— Я поклялся честью, что буду оберегать ее до самой своей смерти. Поймите, я ведь… люблю ее. Люблю всем сердцем. Если с ней что-то случится, я… я просто не переживу этого, — тихо произнес кардинал, поднимая взгляд серо-голубых глаз на монаха.
Отец Жозеф пристально смотрел на герцога и думал о том, как удивительно складывалась жизнь последнего. Кардинал почти не имел сердечных привязанностей, но даже те немногие люди, кто ее удостаивались, едва ли отвечали ему взаимностью. Ришелье обладал редким талантом располагать к себе, но, в то же время, с большим трудом находил дорогу к душам тех, кого любил.
Разговор был внезапно прерван появлением слуги, который принес срочное послание для Его Преосвященства.
Кардинал, несколько удивленный тем, что кто-то решился ему написать в столь поздний час, распечатал конверт и развернул записку. На желтом листке бумаги нестройными буквами было написано:
«ГеРцог, у Вас остАлось тОлько два месяца, чтОбы спасти свою жиЗнь».
Обратная сторона письма и конверт были чистыми: ничто не указывало на личность отправителя.
— Все в порядке, Монсеньор? — напряженно осведомился отец Жозеф.
Ришелье молча протянул капуцину записку и позвонил.
— Позовите сюда Шарпантье и начальника охраны. Немедленно.
1) В начале XVII в одежду темных тонов традиционно носили протестанты.
В Голубой гостиной появилась тень.
Сначала одна, потом вторая, третья. Они пробегали по паркету, переползали на стену, а потом застывали в самом темном углу комнаты. Когда теней стало ровно семь, в полукруг света, отбрасываемого горящим камином, вступил человек, чье лицо было скрыто белой баутой(1).
— Позвольте мне поприветствовать всех вас и поблагодарить за проявленное мужество. Я не буду напоминать, зачем мы собрались здесь; час освобождения близок, а потому настало время обсудить детали.
— Может быть вы, наконец, представитесь? — раздался голос из темноты.
— Действительно. Мы согласились участвовать в этом деле, но до сих пор не знаем даже вашего имени.
— Можете звать меня «Итальянец».
— Почему бы вам не прекратить этот дурацкий маскарад и не явить нам свое истинное лицо?
Баута медленно повернулась, обращая пустые глазницы в сторону говорящего.
— Я не имею права разглашать свое имя и показывать лицо.
— Значит вы отказываетесь?
— Да.
— Это ваше окончательное решение?
— Да.
— В таком случае я буду вынужден...
Послышался грохот сдвигаемой мебели, бряцанье шпор и звон вынимаемых из ножен клинков.
— Ставя под сомнение мою честность, вы пятнаете подозрениями имя моего покровителя. К тому же, вы упускаете из вида одну маленькую деталь: придя сюда, вы уже подтвердили свое согласие на участие в заговоре.
— Действительно, друзья мои, сейчас не время для ссор. Прошу вас, опустите шпаги.
Итальянец убрал венецианскую скьявону в ножны и поправил черное цендале(2), которое наряду с маской, скрывало его лицо.
— Не волнуйтесь, герцог, как только мы покончим с этим делом, я удовлетворю ваш вызов. А пока у нас есть более важные вопросы. Время не ждет. С кардиналом должно быть покончено до конца года.
Герцог, глухо ворча, вернулся на свое место.
— Это ужасный человек. Настоящее чудовище.
— Тем не менее, Людовик любит господина министра и во всем на него полагается.
— Вот именно. Слишком любит и слишком полагается.
— Господа, давайте будем откровенны: в последнее время Его Величество не самостоятелен в своих решениях. Тираническая натура Ришелье подавляет благородные устремления короля, поэтому устранение министра — это шаг, продиктованный не столько нашей неприязнью, сколько государственной необходимостью.
— Да, вы правы. Но, скажите, друг мой, неужели мы не можем отстранить Ришелье от дел, не лишая его жизни? Все-таки убийство — это смертный грех, тем более, убийство католического кардинала.
— Господин аббат, не вы же будете наносить последний удар, — было слышно, как Итальянец улыбнулся. — Все в этом мире находится в руках милостивого Господа, который сам решает, кто и когда предстанет перед ним. Мы с вами всего лишь поможем кардиналу ускорить эту встречу.
Итальянец перекрестился.
— В самом деле, не лучше ли было бы настроить против него короля? Сфабриковать дело о государственной измене и казнить его, — неуверенно предложил тихий голос.
— Чепуха! При дворе полно кардинальских шпионов и осведомителей. Любой намек на интригу тотчас же будет стоить нам карьеры, свободы и даже жизни. К тому же, подобное предприятие потребовало бы участия Его Величества, а он, как вы знаете, безгранично доверяет Ришелье и посвящает министра даже в личные дела. Ни о какой секретности здесь и речи быть не может.
— Да, вы совершенно правы, друг мой. Он никогда не поверит в предательство кардинала и не согласится на его убийство.
— Черт возьми, а я бы посмотрел, как его тощая фигура болтается на виселице!
— Какой вы кровожадный, герцог, — отозвался кокетливый голос.
— Может быть приступим к делу?
— Да, вы правы. Мы слишком увлеклись пустыми фантазиями. Вы сами понимаете, что эти планы невозможно воплотить в жизнь. За годы службы Ришелье приобрел огромную власть и влияние. Он опасен до тех пор, пока жив.
— Я хочу вам напомнить, сударь, что уже было четыре покушения, которые с треском провалились.
— Кажется, не без вашего участия?
— Черт возьми, да как вы!.. Если бы не письмо, я бы давно уже...
— Прошу вас, Ваша Светлость, успокойтесь. В конце концов, мы собрались здесь, чтобы объединиться против общего врага.
— Вот именно! Объединиться против врага, а не выслушивать упреки!
— Но господин герцог прав. Кровь Монморанси еще слишком свежа(3).
— Именно поэтому я попросил вас собраться здесь. Миссия, которая мне поручена, так же священна, как и имя высокопоставленной особы, которая прислала меня сюда. Мы не имеем права на ошибку.
— Как вы думаете убить его? С недавних пор кардинала всюду сопровождают телохранители, а его дворец превратился в неприступную крепость.
Итальянец одернул горчичного цвета дублет с серебряными галунами и откинулся в кресле.
— В первых числах декабря мэтр Корнель представит вниманию Его Величества новую пьесу. Премьера намечена на четвертое декабря, и на ней будет присутствовать высшая знать, включая самого кардинала. Во время представления на сцену выйдет человек, который застрелит министра из пистолета.
— Вам не кажется, что это слишком рискованно? План отдает множество вещей на волю случая: например, премьеру могут перенести. К тому же, никто не знает, где именно будет сидеть герцог: на балконе или в первом ряду.
— На днях начали рассылать приглашения, а значит дата представления окончательная. Что касается кардинала, он будет сидеть в первом ряду по правую руку от монарха.
— Откуда такая уверенность? — сипло поинтересовалась тень.
— Я видел подписанный Людовиком план рассадки гостей.
— Тем б-более! Мы не можем подвергать опасности жизнь короля.
— Стрелять будет профессионал. Он не промахнется ни при каких обстоятельствах.
— И кто возьмет на себя смелость выстрелить? Уж не вы ли?
— Напрасно вы исключаете такую возможность.
— И все же?
— Вам не стоит утруждать себя такими мелочами.
— Тогда какого дьявола вы хотите от нас?
— Ваше содействие необходимо, чтобы справиться с последствиями.
— То есть?
— Гибель Ришелье станет большим горем для Его Величества. Вы, господин аббат, поддержите его, поможете пережить утрату и внушите королю мысль о безграничном христианском милосердии. В первую очередь, по отношению к участникам заговора. Но, так как мы с вами собираемся убить не только клирика, но и первого министра, на некоторое время, вам придется взять бразды правления страной в свои руки.
Тени задумались.
— Мне кажется, вы упускаете из вида одно обстоятельство. У Ришелье много недоброжелателей, но у него есть и свои сторонники.
— Сторонники? Вы имеете в виду армию раболепствующих крыс, которые шарят по Франции? Или запуганных дворян?
— И все же… — маленькая худая тень задохнулась чахоточным кашлем и не успела закончить фразу.
— Можно попробовать заручиться поддержкой испанского короля. В случае волнений он мог бы оказать нам военную поддержку.
— Думаете, это в-возможно? Говорят, что вся п-переписка, в том числе королевская, проходит через руки кардинала.
— Боже мой, какая низость! И этот человек смеет называть себя дворянином.
— Вы сами знаете, какое у него дворянство(4).
— Да, это может быть очень рискованно. Но, если вы уверены успехе... Поддержка бы нам не помешала.
— Раз уж заговорили о письмах: как мы будем поддерживать связь друг с другом?
— Я полагаю, что вам не следует вступать в переписку. Как уже упомянул граф, она контролируется людьми кардинала. Я сам буду отправлять посыльных с сообщениями.
— И кто это будет?
— Вы сами все увидите.
— Опять эти чертовы загадки!
— В нашем случае риск — непростительная глупость. Все зашло слишком далеко, а потому любая ошибка станет роковой для каждого из вас. Мы обязаны покончить с кардиналом раз и навсегда, любой ценой.
— Я думаю, есть еще одна деталь, которую необходимо уточнить: никто, кроме Ришелье, не должен пострадать. Он сам должен расплатиться за свои грехи.
— Вы совершенно правы, одной смерти и так слишком много, — подтвердил вкрадчивый голос.
— Что если кто-то из его многочисленной плебейской родни решится выступить против нас? Например, его братья решатся отомстить?
— Опять вы о своем!
— Насколько я помню, у него остался только один брат — кардинал Альфонс дю Плесси.
— О, этот несостоявшийся монах, который метит в святые? — расхохотался грубый голос.
— Да, все верно. Его старший брат погиб на дуэли, а младший, кардинал дю Плесси, совершенно безобиден и не представляет опасности.
— Мне несколько раз приходилось с ним встречаться, когда он был епископом, и, знаете, друзья мои, я был поражен тем, насколько он благодетелен и кроток. Полная противоположность своему чудовищному брату.
— Вы, господин аббат, необъективны. Он ведь тоже картезианец?
— Это справедливое замечание, — вмешался Итальянец. — И вполне осуществимое. Что касается родственников Ришелье, то давайте отдадим господину министру должное: он самый талантливый представитель своего рода.
— Уж конечно! Все остальные либо бездарные нахлебники, либо сумасшедшие! — воскликнул женский голос.
— Но, черт возьми, здесь Ришелье не является исключением!
Смех эхом прокатился по комнате.
Пока тени сотрясались от хохота и наперебой отпускали язвительные комментарии, Итальянец оставался молча сидеть в кресле. Его неподвижная фигура была похожа на механическую игрушку, в пустых глазницах которой плескался холодный мрак. Только кончики пальцев левой руки беззвучно выстукивали на позолоченной ручке кресла какой-то мотив.
Небо озарилось молнией и содрогнулось от глухого раската грома.
1) Баута — вид венецианской маски, отличительной чертой которой являлась необычная форма, позволявшая полностью скрывать лицо и изменять голос человека до неузнаваемости.
2) Скьявона — разновидность холодного оружия, представляющая собой особо рода меч с корзинчатой гардой.
Цендале — длинный плащ с объемным капюшоном, который носили вместе с маской-баутой
3) Герцог Анри II де Монморанси в 1632 году поднял восстание против Ришелье, и был казнен в Тулузе, в том же году.
4) Отец Ришелье принадлежал старинному и уважаемому дворянскому роду, а вот мать была дочерью адвоката и принадлежала «дворянству мантии». Когда Ришелье уже занял должность министра и приобрел влияние, отдельные представители высшей знати были недовольны, что человек с менее блестящей галереей предков, чем у них, обладает такой властью.
В тот самый момент, когда небо в очередной раз содрогнулось от низкого раската грома, на пороге показалась фигура Сен-Жоржа.
— А вот и господин граф! Наконец-то.
Капитан кардинальских гвардейцев вежливо кивнул товарищам и поспешил снять шляпу и плащ, с которых ручьями стекала вода. Наблюдая за тем, как Сен-Жорж приводит себя в порядок, Шарпантье шутливо произнес:
— Вы прямо, как Зевс, явились к нам в блеске молний!
— Причем Икмейский,(1) — язвительно добавил Буаробер. Он стоял подле секретаря, вальяжно опершись на резные перила.
— Как доехали?
— Ужасно, господин Россиньоль(2), ужасно. Черт бы побрал этот дождь! Второй день льет, как из ведра.
— Мда, разгулялась непогода. Я слышал, неподалеку от площади Мобер даже утонул человек.
— Похоже на правду. Улицы рядом с воротами Сен-Марсель совсем затоплены; мне пришлось сделать большой крюк и поехать через мост святого Мишеля. Думал, не успею вовремя.
— Слава Богу, мой маршрут лежит не дальше набережной Лувра. Иначе я бы терял уйму времени на дорогу. Кстати, о времени… — Россиньоль бросил взгляд на часы. — Друзья мои, я буду вынужден покинуть вас.
— Так скоро?
— Что поделаешь! Дела не ждут.
— Передавайте мои наилучшие пожелания Бонавентуру, — сказал Сен-Жорж, пожимая шифровальщику руку. На полноватом лице Россиньоля отразилась довольная улыбка, и он, попрощавшись со всеми присутствующими, выпорхнул из комнаты.
— Побежал к своим цифрам и буквам, — покручивая ус, ухмыльнулся Буаробер.
— По крайней мере, он делом служит кардиналу и королю.
— Кому-то считать буквы, кому-то махать саблей, а кому-то доставлять Монсеньору удовольствие своими стихами, — лицо драматурга расплылось в приторной улыбке. — И что-то мне подсказывает, что сегодня полезнее именно это.
— Его Преосвященство немного не в духе, — поспешно пояснил Шарпантье. — Поэтому постарайтесь не сильно его расстраивать.
— Хех, немного? Даже я не решился показаться ему на глаза. Смотрите, капитан, как бы вас не поразило молнией, — добавил Буаробер и надел щегольскую шляпу с белым пером.
Беседа была внезапно прервана появлением де Бомона. Аббат, быстро спускаясь по лестнице, окликнул секретаря:
— Дени, вы еще здесь! А я уже собирался вас искать. Вот, возьмите, — он протянул Шарпантье какие-то бумаги. — Это по поводу дома на площади Вогезов. И еще, завтра нужно будет выплатить деньги музыкантам.
— Они уезжают?
— Да.
— Ну, слава Богу! — с облегчением выдохнул секретарь. — Я уже думал, они останутся здесь навечно.
— Вообразите, Его Преосвященство приказал добавить двадцать экю каждому! Не понимаю, к чему такая щедрость.
— Господин кардинал просто умеет ценить прекрасное, — вмешался Буаробер.
— Прекрасное… Эти ребята похожи скорее на шайку, чем на музыкальную труппу. Один их главарь, Лионар, чего стоит.
— Вы в принципе не переносите людей творческого склада? — с вызовом спросил драматург, поворачиваясь к Сен-Жоржу. — Они художники, а не святые. Впрочем, как и вы.
Прежде чем Сен-Жорж успел раскрыть рот, чтобы ответить на наглую шутку Буаробера, как де Бомон взял его под руку и поспешно увлек за собой со словами:
— Пойдемте. Его Преосвященство ждет вас.
Когда аббат с капитаном скрылись из вида, Франсуа де Буаробер, не обращая никакого внимания на укоризненный взгляд Шарпантье, сдвинул шляпу на бок и, насвистывая популярный мотив, расслабленной походкой вышел из дворца.
* * *
Сен-Жорж застал Ришелье за завтраком.
Кардинал сидел во глава стола, накрытого по традиции на четырнадцать персон. Однако Его Преосвященство был совершенно один в этой большой, серой столовой, наполненной монотонным шелестом дождя. Один, если не считать незаметного, почти бесплотного лакея, притаившегося в дальнем углу в ожидании распоряжений.
— Входите, дорогой капитан, входите. Порадуйте меня новостями.
Кардинал взял с тарелки кусочек мяса и угостил им пушистого белого кота, который сидел на ручке соседнего стула и внимательно наблюдал за хозяином разноцветными глазами.
Сен-Жорж подошел ближе, отвесил поклон и твердым голосом начал произносить заранее подготовленный доклад.
— Монсеньор, мы выполнили Ваше распоряжение и опросили всех слуг, работавших в тот день в Пале-Кардинале. Несколько человек утверждают, что письмо принес мальчишка-посыльный, который затем побежал в сторону улицы Сен-Оноре.
— Вы узнали, кто это был, и куда он убежал?
— Наши агенты расспросили всех, кто мог что-нибудь видеть или слышать, но никто не смог сказать ничего определенного. Час был поздний, многие уже спали.
Ришелье откинулся на спинку стула и перевел тяжелый немигающий взгляд серых глаз на капитана.
— Хорошо. Это то, что вы не узнали. А что вам удалось узнать?
— Больше ничего, Монсеньор.
Повисла гнетущая тишина. Молчание герцога длилось несколько мгновений, но эти мгновения были для капитана невыносимыми.
— То есть, вы хотите сказать, что вам не удалось отыскать никаких следов посыльного? Вы шутите?
Капитана бросило в жар. Стараясь не смотреть на Ришелье, он ответил:
— Нет, Монсеньор. Я доложил все сведения, которыми располагаю.
— Скажите, какую должность вы занимаете? — неожиданно поинтересовался кардинал.
Сен-Жорж несколько оторопел.
— Должность начальника гвардии Вашего Преосвященства.
— Вот именно, дорогой мой Сен-Жорж, вот именно. Вы, как капитан моей личной гвардии, наделены такими полномочиями, которые даже не снились ни одному офицеру Его Величества. И при всем этом вы демонстрируете полную беспомощность при выполнении своих прямых обязанностей!
— Монсеньор, мы пытались…
— Меня не интересует, что вы пытались сделать! Мне нужны результаты! Результаты! Которые вы предоставить не в состоянии!! — в порыве гнева кардинал схватил обеденный нож и воткнул его прямо в стол.
Сен-Жорж вздрогнул от неожиданности: никогда прежде ему не приходилось видеть кардинала в таком состоянии. Даже белый кот, все это время флегматично наблюдавший за беседой, поспешил скрыться из вида.
Ришелье, который, казалось, был неприятно поражен своими же эмоциями, тяжело дыша, вытащил нож и отбросил в сторону:
— Вы свободны.
Глубоко подавленный, капитан почтительно поклонился и вышел.
Некоторое время Ришелье оставался неподвижно сидеть на месте, пытаясь вернуть утраченное душевное равновесие.
— Эрик!
От стены отделилась фигура лакея.
— Да, Монсеньор.
— Заложите экипаж. Через пол часа я отбываю в Лувр.
* * *
В половине одиннадцатого из ворот Пале-Кардиналя выехала черная карета. Сопровождаемая тремя вооруженными всадниками, она проследовала по улице Рояль до Госпиталя Трехсот,(3) где свернула налево, на улицу Сен-Оноре. Здесь, несмотря на погоду, было многолюдно, так что экипажу пришлось замедлить ход.
Ришелье чуть отодвинул занавеску и сквозь тонкую щель принялся наблюдать за тем, что происходило снаружи. Торговцы, рабочие, крестьяне, военные сновали под проливным дождем; одетые в одинаково грязные, тусклые одежды, они сливались воедино, превращаясь в безликую толпу, которая напоминала кардиналу зимнее море Канкаля(4). Тогда, стоя на вершине каменистого холма, он наблюдал за тем, как серые волны бились о скалы и тяжело опускались перед ним на песчаный берег. Мелкие брызги бушующего моря превращались в подобие густого тумана; он скрывал горизонт и заставлял черное от туч небо сливаться с морем.
Люди оборачивались на карету и всадников с оружием наготове. Откуда-то из толпы раздался крик «Vive le Roi!»(5) и тут же потонул в шуме дождя.
Прошлый раз его свиту приняли за свиту короля, когда двор переезжал на лето в Фонтенбло. Людовик тогда с досадой спросил:
— Может быть, дорогой Арман, мне передать вам корону? К чему эти формальности, если даже народ считает вас первым?
Странно, но он не помнил, что ответил. Наверное, как обычно, заверял короля в своей преданности, убеждал в любви народа и говорил о неизмеримой мудрости Его Величества.
Герцог задернул шторку и получше завернулся в теплый шерстяной плащ.
В сущности, Ла Валетт прав: народ всегда чувствует, кто им управляет. Другое дело, что провинциально-простодушная манера народа констатировать существующий порядок вещей уязвляет монаршее самолюбие и сеет между ним и его министром если не враждебность, то особого рода напряжение, предваряющее личные обиды. Людовик не глуп, он все понимает. И все помнит.
Экипаж замедлил ход и остановился. Дверь открылась. Кардинал вышел из кареты и, поправляя на ходу длинный плащ, энергичной походкой направился прямиком в покои Его Величества.
Несколько метров королевского кабинета он уже завоевал. Теперь ему остается самое сложное — эти метры удержать за собой. Или оказаться съеденным. Как дʼАнкр.(6)
* * *
Людовик улыбнулся и сделал широкий, приглашающий жест рукой.
— А, вот и мой дорогой кузен! Входите, герцог, мы как раз говорили о вас с мэтром Рубенсом.
Король сидел в кресле в самом центре зала. Чуть поодаль, у окна, стоял стол, за которым в окружении бумаг, работал прославленный фламандец. С вальяжной небрежностью он делал наброски с натуры.
Кардинал отметил про себя, что король находился в очень хорошем расположении духа.
— Господин Рубенс просто гений. Взгляните, мой дорогой герцог. Вы, как любитель прекрасного, непременно оцените!
Повинуясь приглашению, Ришелье просмотрел несколько рисунков. Теплый коричневый цвет сангины добавлял портрету короля живости, особой витальности, которой так не хватало оригиналу. Рубенс по своему обыкновению льстил заказчику и делал это превосходно.
— Да, действительно, великолепная работа, — сдержанно улыбнулся герцог.
— Знаете, я решил, что мэтр должен написать мой портрет. Вы же помните, какие картины он создал для моей матери? Уверен, что за годы отсутствия господин Рубенс достиг еще большего мастерства.
— Я сделаю все, чтобы Ваше Величество не остались разочарованы.
Людовик улыбнулся художнику и взглянул на кардинала, который с напряженным вниманием наблюдал за диалогом.
— Только не говорите мне, что в это чудесное осеннее утро вы пожаловали ко мне с печальными новостями.
— Может быть мне лучше зайти позже?
— Нет уж, мой дорогой герцог, я хочу выслушать вас здесь и сейчас.
Кардинал закусил губу и искоса взглянул на Рубенса.
— Считайте, что это приказ, — торжествующе добавил король.
Ришелье колебался несколько мгновений, однако не решился перечить воле монарха, и приступил к докладу.
— Я подготовил отчет о сборе налогов. В этом году мы собрали на 6 000 ливров меньше из-за недоимок в Нормандии и Бретани, однако нам удалось компенсировать недостаток за счет увеличения доходов от колоний.
— Прекрасно. Значит, государство не обеднело.
— Но и не обогатилось.
Людовик с легкой укоризной взглянул на кардинала.
— И что вы предлагаете?
— Осмелюсь советовать Вашему Величеству ряд мер, которые могут улучшить состояние казны. Если Ваше Величество пожелает ознакомиться со скромными плодами моих размышлений, то они изложены здесь, — Ришелье с поклоном подал королю кожаную папку с бумагами.
— Хорошо, я почитаю.
— Также смею напомнить Вашему Величеству, что в конце месяца мы ожидаем прибытия русских послов. Они должны привезти окончательный ответ своего царя.
— Напомните мне, герцог, в чем там дело.
— Год назад мы предложили московитам подписать договор, который бы укрепил торговые и военные связи наших двух стран, но царь Михаил был слишком занят внутренними делами, а потому отложил переговоры.
— Московия, — пробормотал Людовик. — Звучит по-варварски, вы не находите?
— Тесные контакты с русскими могут пойти нам на пользу, особенно в условиях растущего напряжения в Европе.
— Это, должно быть, очень далеко отсюда.
— Да, Руссия лежит восточнее Королевства Польского, и при благоприятных условиях, дорога до Парижа занимает около месяца. Но дипломаты могут задержаться: близится зима.
— Ничего, мы подождем. Если я не ошибаюсь, в это же время должна прибыть дипломатическая миссия испанцев?
— Совершенно верно.
— Отлично. С ними нам точно есть, что обсудить.
— Переговоры обещают быть очень непростыми, Ваше Величество. Филипп IV до сих пор не умерил своих притязаний на политическое первенство. Он будет делать все возможное, чтобы обратить против нас наши же решения.
— Что вы хотите сказать?
— Вмешательство в политический процесс людей далеких от принятия государственных решений может быть губительно.
— Вы намекаете на переписку? — нахмурился Людовик.
— Я хочу предостеречь вас от чрезмерной открытости.
— Не вижу ничего дурного в том, что Ее Величество будет изредка обмениваться письмами со своей испанской родней. Вообще, мой дорогой кузен, мне кажется, вы привыкли видеть все в исключительно мрачном свете. Вам не мешало бы хоть иногда отдыхать и развлекаться.
Ришелье в удивлении приподнял брови.
— Простите?
— 2 ноября я даю бал в честь королевы. Она давно просила меня устроить что-нибудь подобное, и мне кажется, сейчас самое время для праздника. Как вы понимаете, вы в числе приглашенных.
— От всего сердца благодарю вас, Ваше Величество.
— И не вздумайте пропустить это событие, — Людовик многозначительно взглянул на кардинала. — Вы и так в последнее время слишком часто избегаете выходов в свет.
— Я стараюсь все свободное время посвящать государственным делом.
— Не в этот раз, дорогой Арман, не в этот раз, — улыбнулся король. — Кстати, это будет маскарад, так что позаботьтесь о подходящем костюме, — добавил он напоследок.
Кардинал остался несколько озадачен приглашением. Мрачный, нелюдимый Людовик вдруг соглашается на уговоры Анны Австрийской провести пышный бал… Слишком уж это противоречит его характеру.
Ришелье, поглощенный мыслями, направлялся в Черный кабинет(7), когда неожиданно столкнулся с королевским духовником.
— Добрый день, Ваше Высокопреосвященство! — с поклоном произнес священник.
— Здравствуйте, господин аббат. Какими судьбами? Сегодня, кажется, только вторник.
— Ах, Монсеньор, вы сами знаете, как это бывает: Его Величество пожелал меня видеть, и вот я здесь, — рассеянно всплеснул руками монах.
Каждый раз, когда Ришелье видел Жана Сюффрена, он не мог отделаться от мысли, что во всем облике аббата было что-то до смешного нелепое: то ли невысокий рост, казавшийся еще ниже из-за белой рясы, то ли лысая голова с торчащими над ушами остатками седых волос. Несмотря на довольно зрелый возраст (Сюффрену было чуть за шестьдесят), манеры священника всегда были суетливы, а с румяного лица редко сходило виновато-растерянное выражение, будто он чувствовал постоянную необходимость оправдаться.
Тем не менее, за комичным внешним видом, который часто служил предметом острот циничного Буаробера, скрывался очень образованный человек: Сюффрен долгое время служил хранителем монастырской библиотеки, несколько лет жил в Доле и Авиньоне, где постигал теологию и философию. Собственно, именно блестящие знания сделали аббата сначала духовником Марии Медичи, а, впоследствии, после ее изгнания и смерти отца Сегирана, исповедником самого короля.
— Нас с вами к этому обязывает положение и сан, — благочестиво произнес кардинал.
— Да, вы правы, — кивнул аббат Сюффрен. — Как говорится, являемся по первому зову. Но чего только не сделаешь ради такого милостивого властителя, как наш король.
— Главное, в порыве усердия не забывать, что все милости зависят непосредственно от Его Величества, — Ришелье в упор смотрел на духовника. — Нам с вами остается только подчиняться его воле.
— Простите? — блуждающий взгляд аббата задержался на бескровном лице кардинала.
— Желаю вам приятного дня.
Не говоря больше ни слова, Ришелье последовал дальше, оставляя старого аббата Сюффрена в растерянности.
* * *
Первое, что увидел отец Жозеф, когда вечером того же дня приехал в Пале-Кардиналь, были деревянные ящички, которые слуги вносили и уносили.
— Мы переезжаем? — поинтересовался капуцин у де Бомона, который стоял тут же и что-то помечал в записной книжке.
— Нет. По крайней мере, не сегодня. Его Преосвященство приказал закруглить все столовые ножи, которые имеются во дворце. Вот, приходится вести учет, — ответил камергер и повернулся к одному из слуг. — Гвидо, отнесите это Бернару, в хранилище.
— Хорошо, господин аббат.
— Необычное распоряжение, — задумчиво произнес отец Жозеф, глядя по сторонам. — Кажется, над вами сегодня пронеслась гроза.
— Гроза… Не то слово! Вы бы слышали, как он утром кричал на Сен-Жоржа.
— Вот как? Из-за чего?
— Понятия не имею. Могу сказать только одно: я никогда не видел капитана таким расстроенным. На нем не было лица, когда он вышел от Его Преосвященства, — понизив голос ответил де Бомон. — Наверное, произошло нечто исключительное.
Действительно, должно было случиться нечто исключительное, чтобы Ришелье потерял самообладание и обрушил свой гнев не на кого-нибудь, а на Сен-Жоржа. Капитан уже много лет преданно служил кардиналу и пользовался его исключительным расположением.
Сен-Жоржу, безусловно, следовало отдать должное: он был искренне предан тем, кому служил. Когда умер капитан Боплан, и перед кардиналом возникла необходимость назначения нового шефа гвардии, выбор пал именно на Жана де Лонлэ. Решение Его Преосвященства трудно было объяснить, но отец Жозеф полагал, что здесь существенную роль сыграл тот факт, что Сен-Жорж был связан с Кончино Кончини: в день убийства маршала он стал единственным, кто обнажил шпагу, чтобы защитить своего хозяина.
Отец Жозеф застал Ришелье в своем кабинете: кардинал уютно сидел в кресле за письменным столом и что-то читал. Герцог, одетый в белую сорочку, поверх которой был накинут темно-синий халат с неброскими узорами на восточный манер, выглядел очень по-домашнему.
— Добрый вечер, Монсеньор. Я не помешал?
— Нет, я ждал вас. Прошу, располагайтесь.
Отец Жозеф поблагодарил герцога, но остался стоять.
— Я так понимаю, вам тоже нечего мне сказать? — спросил Ришелье, откладывая книгу.
— Все зависит от того, что вы уже знаете, Монсеньор.
— Сен-Жорж не смог отыскать следы посыльного.
— Они опросили жителей окрестных домов?
— Да, но безрезультатно. Час был слишком поздний.
— А что говорят дежурившие в ту ночь гвардейцы?
— Какой-то грязный оборванец сквозь прутья ограды бросил стражникам записку и, прежде чем те опомнились, убежал в сторону улицы Сен-Оноре. Гвардейцы затем передали записку младшему лакею Гийому Сезару. Вот, собственно, и все.
— Что сказал по поводу письма Россиньоль?
— Ничего, кроме того, что мы и так знаем: заглавные буквы записки складываются в слово «заговор».
— А почерк?
— Он проверил письма, которые проходили через кабинет за последнее время и не обнаружил ничего похожего. Ума не приложу, кому могло быть выгодно это послание.
— Наверное, кому-то из ваших доброжелателей.
— Доброжелателей? — усмехнулся кардинал. — У меня нет доброжелателей, которые стояли бы выше меня и располагали бы большими сведениями, чем я. К тому же, честным людям нечего скрывать: они говорят прямо или хотя бы подписываются.
— В таком случае, я не понимаю, зачем это делать вашим недругам. Написать о готовящемся заговоре — значит совершить своего рода самоубийство. Ни один человек в здравом уме не начнет игру, обреченную на провал.
— Как точно подмечено… Вот именно, игру. Понимаете? Игру, которую я почти месяц веду вслепую.
Монах некоторое время молчал, а потом спросил:
— Монсеньор, почему вы не думаете, что эта информация недостоверна? В конце концов, вам пришло всего лишь анонимное письмо. Отправивший его человек может быть просто хотел заставить вас… — отец Жозеф запнулся. Он понял, что совершил ошибку.
— Вы хотели сказать «заставить меня бояться»? — не поворачиваясь поинтересовался кардинал. Вопреки ожиданиям капуцина, бури не последовало.
— Я хотел сказать, что кто-то пытался вам досадить, отправив вздорное письмо. Поймите, Монсеньор, — продолжил отец Жозеф, — мы проверили все, что только можно. Наши агенты день и ночь собирают информацию, и никакой подозрительной активности не замечено. Ни при дворе короля, ни при дворе принца. Если бы кто-нибудь готовил против вас заговор, мы бы уже давно об этом знали.
— И что же вы теперь прикажете мне делать? Сидеть, сложа руки, в ожидании, когда из-за угла на меня нападет очередной Равальяк?(8) На меня было уже четыре покушения, и я охотно верю, что мои враги могут в эту минуту готовить пятое.
— На вашем месте я бы продолжал собирать сведения и уповал бы на милость Господа, в чьих руках находятся судьбы всех живущих на земле.
Кардинал некоторое время испытующе смотрел на отца Жозефа. Наконец, не произнося ни слова, он небрежно бросил на стол перед собой небольшую книгу.
— Знаете, что я сейчас читаю? Светония. Жизнеописание Гая Юлия Цезаря. Знаете, что его погубило? Fides in fatum. Он слишком сильно верил в неотвратимость судьбы и, в конце концов, перестал ей сопротивляться.
— Вы не верите в Провидение?
— Я верю в существование фортуны, которая обрушивает свою силу на тех, у кого нет доблести противостоять ей.
— Вам следовало бы чаще читать Писание, а не труды циничного флорентийца, которые, ко всему прочему давно запрещены церковью(9), — вопреки желанию отца Жозефа, в его тоне проскользнули назидательные нотки.
Кардинал язвительно посмотрел на капуцина.
— Вы можете быть свободны.
Монах чинно поклонился. Он уже было взялся за ручку двери, когда герцог спросил:
— Отец Жозеф, могу я задать вам напоследок один вопрос?
— Да, Монсеньор, конечно.
— Скажите, вы действительно верите в то, что говорите?
Странно, но в голосе герцога не было иронии; отцу Жозефу даже показалось, что вопрос прозвучал вполне искренне. Капуцин пару секунд обдумал вопрос, прежде чем тихо ответить:
— Я стараюсь.
1) «Икмейский» — один из эпитетов Зевса, в переводе означающий "влажный".
2) Антуан Россиньоль — французский криптограф. При Ришелье был главой «Счетной части», т.е. дешифровального отделения. Вместе с сыном Бонавентуром разработал уникальный шифр, который удалось взломать только в 1893 г.
3) Имеется в виду l'Hôpital des Quinze-Vingts
4) Канкаль — французский город, расположенный в Северной Бретани.
5) «Да здравствует король!» (фр.)
6) По некоторым сведениям Кончини «съели» не только в фигуральном смысле: есть данные, что останки маршала были зажарены на костре и съедены.
7) Черный кабинет — секретные покои в Лувре, где перлюстрировалась почта.
8) Франсуа Равальяк — убийца короля Франции Генриха IV.
9) В этом диалоге Ришелье говорит о том, что верит в идею Фортуны, изложенную итальянским философом Никколо Макиавелли, чьи книги в 1559 году были включены в «Индекс запрещённых книг».
Пожалуй, впервые за долгое время Ришелье не знал, что ему делать. За прошедший месяц он ни на шаг не приблизился к разгадке тайны анонимного письма.
Все попытки узнать хоть что-нибудь о готовящемся заговоре с треском провалились; шпионская сеть кардинала находилась в небывалом движении: агенты перехватывали письма, подслушивали разговоры, подкупали слуг, но отлаженный за долгие годы механизм оказался бесполезен. Вместо картины заговора герцог по-прежнему видел перед собой лишь мутное зеркало, где отражался только он сам.
Отец Жозеф несколько раз туманно намекал кардиналу, что, возможно, никакого заговора не существует хотя бы потому, что при дворе невозможно устроить бесшумную охоту: любое действие заговорщиков мгновенно зацепило бы ниточки «гениальной сети Монсеньора».
Но зачем тогда нужна была анонимная записка? Ведь каждое действие строится на принципах рациональности и целесообразности, если конечно его совершает не сумасшедший. К тому же, кроме письма есть ряд других обстоятельств, которые косвенно свидетельствуют о том, что при королевском дворе что-то происходит. Взять, к примеру, приподнятое настроение Людовика, его внезапно потеплевшие отношения с королевой, частое появление в Лувре кардинала де Берюля(1) и, что самое главное, участившиеся попытки некоторых особ оказать влияние на монарха. Этого вполне достаточно, чтобы задуматься, кто в очередной раз хочет отвоевать у герцога место по правую руку от короля.
Чувство досады и злобы одолевало Ришелье каждый раз, когда он начинал обдумывать следующие шаги. Кардинал не хотел признавать, что кому-то удается за его спиной плести интригу, которую он не в состоянии разоблачить.
Стараясь хоть как-то компенсировать вынужденное бездействие, Ришелье принял меры предосторожности: усилил личную охрану, дополнил завещание, оставил посмертные распоряжения.
Герцог также направил письма в Лион и Пуатье, чтобы убедиться, что в начале декабря никто из дорогих ему людей не будет находиться рядом с ним. К счастью, поводов для беспокойства не оказалось: Альфонс(2) решил на всю зиму остаться в Лионе, чтобы проследить за восстановлением церкви Сен-Низье; Мари де Бутийе(3) в середине ноября собиралась отправиться вместе с племянницами кардинала в Брезе. Туда же накануне дня Св. Варвары должен был приехать и Леон.
В своем письме графиня справлялась о здоровье Ришелье и выражала искреннюю надежду, что тот сможет присоединиться к ним, чтобы встретить Рождество в узком семейном кругу. Кардинал искренне поблагодарил графиню за ее заботу и заверил, что непременно воспользуется приглашением, если только Господь дарует ему такую возможность.
Когда с перепиской было покончено, оставалось предпринять еще одну меру предосторожности, пожалуй, самую главную. Но, для начала, кардиналу следовало примириться с капитаном Сен-Жоржем.
Еще вечером того же дня Ришелье велел послать за капитаном, но его нигде не смогли отыскать. Чуть позже выяснилось, что расстроенный гвардеец вернулся к себе на квартиру и, пользуясь увольнительной, напился до беспамятства.
Герцог испытывал болезненную неловкость, вспоминая произошедшее: его удручал и сам факт нервного срыва, и то, как несправедливо он обошелся с человеком, который за все время службы ни разу не дал повода усомниться в своей преданности.
Когда капитан, наконец, предстал перед кардиналом, Ришелье с тенью смущения улыбнулся офицеру и произнес: «Мы с вами оба очень вспыльчивы, друг мой, но если вы поставите себя на мое место, то никогда больше не вспомните об этом».
Сен-Жорж испытал настоящее облегчение. Ему было невыносимо думать, что он разочаровал своего покровителя и лишился его доверия.
Начальник гвардии улыбнулся в ответ, и мужчины тепло обнялись.
— А теперь, капитан, когда с недоразумениями покончено, у меня будет к вам одно дело. Обсудим его по дороге.
Ришелье и Сен-Жорж покинули дворец и через широкий двор направились в сторону кордегардии.
— Необходимо установить наблюдение у монастыря Сен-Жозеф-де-Карм. Отберите надежных людей, которые исполнят поручение, не привлекая внимания.
— В таком случае осмелюсь предложить гвардейцев первой роты. Все боевые офицеры, знакомы Вашему Преосвященству еще по итальянской кампании.
— Отлично. Человек шесть будет достаточно. Еще я хочу каждый день получать подробный отчет о том, кто за прошедшие сутки въехал и выехал из монастыря.
— Монсеньор, в случае крайней необходимости?..
— В случае крайней необходимости пусть действуют, как обычно, сохраняя строжайшую секретность, — кардинал остановился и, прикрывая от солнца прозрачно-серые глаза, многозначительно посмотрел на капитана. — Я думаю, вы понимаете, что мне бы очень не хотелось беспокоить обитательниц монастыря, тем более нарушать уединение мадам де Комбале.
— Я лично прослежу за тем, чтобы ваше поручение, Монсеньор, было исполнено в точности, — по-военному отчеканил Сен-Жорж, прикладывая два пальца к полям шляпы.
— Нет, капитан, лучше поручите это дело Жюстену. Вы же останетесь здесь, в Париже, и будете готовы в любую минуту выполнить другое мое поручение. Но о нем чуть позже. Пока я хочу знать, как обстоят дела во второй гвардейской роте.
Сен-Жорж едва начал свой доклад, когда они подошли к трем небольшим зданиям, в два этажа каждое. Здесь располагалась оружейная, конюшня и кордегардия с кабинетом капитана и помещениями, где телохранители Ришелье коротали время, перед тем как снова заступить на пост.
— Во второй роте прибавилось новичков, но, Ваше Преосвященство, можете быть совершенно спокойны: они уже успели зарекомендовать себя. Последние стрельбища показали, что эти ребята очень скоро дадут фору офицерам первой роты, — ухмыльнулся Сен-Жорж.
Несмотря на прохладную погоду, гвардейцы расположились во внутреннем дворике, где увлеченно играли в шары(4). Едва завидев Ришелье, они встали на вытяжку; кардинал коротко кивнул и жестом позволил им продолжать свои занятия.
— А что вы скажете об Акселе фон Дитрихштайне?
Капитан замолчал, подыскивая слова:
— Отважный молодой человек, очень рассудительный для своих лет. Не лезет на рожон, но если дело доходит до поединка, бьется до последнего. Прекрасный наездник, меткий стрелок. Хорошо фехтует, правда склонен к чрезмерному планированию атак и игнорированию эффектного парирования.
— Это объяснимо: он с раннего детства воспитывался в Германии(5). Кстати, как его приняли товарищи?
— Сначала многие его сторонились, подозревая в нем еретика. Но, я думаю, все дело в немецкой замкнутости Дитрихштайна.
Кардинал задумчиво покачал головой:
— Как же сильно сопротивляются искоренению глупые предрассудки! В этом юноше намного больше французского, чем может показаться на первый взгляд, — негромко произнес Ришелье, будто его слова были адресованы не капитану, а самому себе. — Фон Дитрихштайн сейчас здесь?
— Да, Монсеньор. По-видимому, как обычно, играет в шахматы с Этьеном де Гесселем. У него хорошие отношения со всеми офицерами роты, однако ближе всего он сошелся именно с графом.
Сен-Жорж проводил кардинала в кордегардию. На первом этаже, почти у самого входа, друг напротив друга сидели двое молодых людей. Подперев голову руками, они сосредоточенно смотрели на шахматную доску, которая примостилась на чуть покосившемся трехногом табурете. Офицеры были так поглощены игрой, что не сразу заметили появление начальства. Быстро опомнившись, они вскочили со своих мест и почтительно поклонились герцогу.
— Господин капитан говорит, вы большие любители шахмат? — произнес Ришелье, подходя поближе. На доске разыгрывалась испанская партия с явным перевесом черных. — Кажется, преимущество на вашей стороне, господин де Гессель.
— Да, Монсеньор, но это шахматы. Расклад может измениться в любую минуту. Тем более, если у вас такой противник, как Дитри, — с вежливой улыбкой ответил граф, бросая взгляд на товарища.
— В самом деле? Что ж, весьма похвально, что вы увлечены столь благородной игрой. Она развивает гибкость ума и превращает человека в стратега. У вас, господин фон Дитрихштайн, есть все шансы. Вам не очень повезло вначале, но иногда лучше красиво закончить, чем хорошо начать, — многозначительно добавил кардинал, после чего в сопровождении капитана покинул кордегардию.
* * *
Посещение герцога дало повод для многочисленных разговоров. В то время как новобранцы, многие из которых впервые увидели кардинал де Ришелье так близко, наперебой делились впечатлениями о своем великом покровителе, «старые» офицеры размышляли об истинных причинах визита.
Мнения разделились. Одни считали, что капитан Сен-Жорж мог лишиться абсолютного доверия Монсеньора из-за недавней ссоры, слухи о которой дошли до гвардейцев.
Раньше кардинал появлялся перед строем гвардейцев только раз в месяц, во время смотра, а все остальное время делами охраны занимался капитан Сен-Жорж. Что если теперь Его Преосвященство решил установить над ним контроль?
Противники этой версии возражали, дескать, господин герцог слишком тепло общался с Сен-Жоржем во время посещения. Если бы у них был конфликт… Впрочем, «старая гвардия», воевавшая вместе с Монсеньором, прекрасно знала что бы тогда было. Любопытно другое: почему Его Преосвященство заговорил именно с де Гесселем и фон Дитрихштайном? Тут офицеры многозначительно переглядывались и переходили на заговорщицкий шепот.
Сам Аксель фон Дитрихштайн в это время успел закончить дежурство и теперь вместе со своими новыми друзьями предвкушал грядущую увольнительную.
— Не понимаю, к чему такой переполох, — пробормотал Валер д’Арвиль, закуривая тонкую голландскую трубку. — Вполне разумно со стороны господина кардинала интересоваться жизнью гвардии. Как никак, мы его личная охрана.
— Просто у нас давно не было новостей, — отозвался де Блано. — Я вот с трудом припоминаю, когда была последняя дуэль или стычка с королевскими мушкетерами.
— Недешевые вы, Доминик, выбираете развлечения. За такие виды досуга можно поплатиться головой.
— Я думаю, господа, в ближайшее время нам не придется скучать. Первой роте так уж точно.
— А в чем дело?
— Эжен сказал, что их отправляют в окрестности какого-то монастыря под Парижем.
— Почему именно туда? — удивился фон Дитрихштайн.
— Поговаривают, там живет его родственница. Племянница, кажется.
— Она монахиня?
— Нет, но собирается принять постриг. Говорят, премилая девушка.
— Я думаю, господа, вам следовало бы больше упражняться в военном искусстве, а не сплетнях.
Приятели вздрогнули. За их спиной, словно из ниоткуда, возникла мрачная фигура дворянина. Он испытующе смотрел на молодых людей, готовый, как показалось Акселю, в любую секунду вызвать их на дуэль, причем всех разом.
На вид незнакомцу было не более двадцати пяти лет. Стройное, немного вытянутое лицо с закрученными усами и маленькой бородкой было обрамлено темными, давно немытыми волосами. Сквозь слипшиеся пряди, закрывавшие левую сторону лица, виднелся длинный шрам. Он проходил беловатой линией в сантиметре от глаза и придавал дворянину воинственный вид.
Фон Дитрихштайн успел про себя отметить, что, несмотря на изрядно потрепанный дорожный костюм, незнакомец (по видимому военный) был превосходно вооружен: тяжелая кавалерийская шпага, пара пистолетов и поблескивающий за поясом мен-гош.(6) Правое плечо мужчины было защищено кожаным наплечником с рельефным изображение фамильного герба кардинала Ришелье.
Первым пришел в себя Доминик де Блано. Стараясь не смотреть на графа, юноша вежливо поклонился, как бы признавая свою ошибку:
— Простите, Ваше Сиятельство. Впредь мы не позволим себе таких вольностей.
Дворянин со шрамом не ответил. Сверкнул зелеными глазами и, круто повернувшись на каблуках, последовал прямо в покои дворца.
— Вот дьявол! — сквозь зубы процедил д’Арвиль, когда граф скрылся за дверью. — Надеюсь, нам это ничего не будет стоить.
— Да, дурацкая вышла история.
— Хотя стоит признать, что он прав: нам не следует обсуждать личные дела Его Высокопреосвященства.
— Кто это был? — отважился наконец спросить фон Дитрихштайн.
— Вы шутите?! — изумился де Блано. — Это же граф Шарль де Рошфор!
— Собственной персоной, — мрачно добавил д’Арвиль.
Акселю было очень неловко за свое неведение, но любопытство взяло вверх, и он снова спросил:
— Он родственник Монсеньора? У него на наплечнике был фамильный герб кардинала.
— Нет, не родственник. Но один из самых близких к нему людей.
— Живая легенда среди тех, кто служит Его Преосвященству, — восторженно проговорил де Гессель. — Невероятный человек!
— Поговаривают, до того, как поступить на службу, он был корсаром в Новом Свете.
— Серьезно?
— Мне кажется, господа, мы выбрали не самое подходящее место для разговоров. Может быть сменим позицию? Я знаю отличное место, где можно развлечься.
— Доминик прав, — сплюнул д’Арвиль. — Какого черта, скажите, мы торчим здесь и тратим свое время, когда у нас еще час назад началась увольнительная?
Друзья направились в небольшую таверну, расположенную в маленьком переулке неподалеку от Ле-Аля. Заведение было настолько неприметным, что, если бы не вывеска, оно бы совершенно затерялось среди ссутулившихся средневековых домов.
— «Erer meur», — запинаясь прочитал Аксель. — Что это значит?
— «Золотой орел» на бретонском, — пояснил де Блано. — Хозяин таверны — мой земляк, приехал десять лет назад из Сен-Бриё. Забавный старик. Кроме него в целом Париже никто больше не умеет так готовить kig ha farz.
Аксель очень скоро убедился в этом сам: старик Лелуш подал друзьям баранину с тушеной фасолью в чесночном соусе, рулет из цесарки с жареным сыром и блинчиками из гречневой муки. Все это запивалось бретонским виски и медовухой.
В середине вечера, когда уже было изрядно съедено и выпито, захмелевшие товарищи снова заговорили о событиях уходящего дня.
— Знаешь, что я тебе скажу? Граф — самый опасный человек в Париже. Отменный военный, идеальный шпион. Без выдающихся качеств он бы никогда не стал доверенным лицом Монсеньора.
— Плохие люди у кардинала не служат, — добавил Валер, обнажая зубы в скалящейся улыбке. Выражение лица д’Арвиля напоминало фон Дитрихштайну хищную морду лисицы.
— И что, он правда так предан господину кардиналу?
— Граф верен Его Преосвященству, как пес, — Валер залпом выпил порцию виски. — Если бы тот приказал Рошфору застрелиться, граф сделал бы это, не раздумывая.
Аксель задумался. Получить полное доверие покровителя было для него высшей целью, достичь которую можно лишь ценой примерной службы и безграничной преданности. На это нужно время, но фон Дитрихштайна уже распаляло юношеское тщеславие: ему уже сейчас хотелось сражений, тайных поручений, опасностей, которые он должен будет преодолевать во имя своих «миссий». А пока… Он всего лишь «новобранец» второй роты, один из тех, кого считают недостаточно опытными для серьезных дел.
Предаваясь меланхолическим размышлениям, Аксель вышел во внутренний дворик, чтобы немного освежиться. Парижская ночь была темной и безветренной. В квадратике неба, образованном геометрией нависших домов, мерцали хрустальные звезды, такие же, как в его родной Вестфалии. Фон Дитрихштайн попытался отыскать «Сердце льва»(7), но звезда оказалась спрятана за крышами.
Аксель уже возвращался к своим друзьям, когда, протискиваясь между столами, услышал обрывки разговора. Мужчина лет тридцати яростно говорил своему собеседнику, потрясая какими-то бумагами:
— …плевать, что будет! Никто не может лишить меня права писать так, как подсказывает мне мой талант! Я не стану переделывать рукопись, даже если этот василиск в сутане отправит меня в Бастилию!
Собеседник зашипел и встревожено посмотрел по сторонам:
— Пьер, пожалуйста, возьми себя в руки. Я думаю, тебе не понадобится переписывать пьесу.
— То есть?
— Понимаешь, в день премьеры…
— Дитри!!! — крикнул из противоположного конца зала изрядно выпивший де Гессель. — Черт возьми, где тебя носит?! Иди скорее сюда!
И Акселю фон Дитрихштайну пришлось поторопился дальше, так и не узнав, о чем шла речь.
1) Кардинал Пьер де Берюль — богослов, мистик, основатель французской ветви ораторианцев. Противостоял Ришелье при дворе Людовика XIII.
2) Альфонс де Ришелье (кардинал Леонский) — старший брат герцога де Ришелье. Долгое время был архиепископом Леона.
3) Мари де Бутийе была близким другом кардинала Ришелье. Ее сын, Леон де Шавиньи, был также близок к герцогу, который относился к нему, как собственному сыну. Ходили слухи, что кардинал и был настоящим отцом графа.
4) Игра в шары — прообраз современного петанка.
5) Перечисленные Сен-Жоржем недостатки являются отличительными чертами немецкой школы фехтования.
6) Мен-гош — разновидность даги; кинжал для левой руки при фехтовании шпагой.
7) «Сердце льва» — одно из названий ярчайшей звезды созвездия Льва — Регула.
Каждый четверг, начиная с пяти часов вечера, обитатели улицы Сен-Тома-дю-Лувр могли наблюдать за тем, как к особняку Пизани одна за другой подъезжали кареты. Экипажи, многие из которых ничем не уступали своей роскошью королевским, останавливались у ворот, чтобы высадить блестящую публику. Изящные дамы, разодетые кавалеры, щеголеватые юноши и статные военные приветствовали друг друга, а затем проходили в дом, чьи ярко освещенные окна, подобно звездам, нарядно сверкали в пелене ноябрьских сумерек. Ни у кого не оставалось сомнений, что здесь, в доме Катрин де Вивон, мадам де Рамбуйе собираются лучшие представители парижского бомонда.
Хозяйку салона, саму мадам де Рамбуйе, с трудом можно было назвать красавицей: грубоватые римские черты лица и темные, вьющиеся волосы слишком не вписывались в эстетический идеал, чтобы служить предметом восхищения. Однако маркиза обладала почти магическим обаянием, которое, вкупе с утонченным вкусом и изящным остроумием, привлекало к ней самых блистательных людей своего времени. В ее прославленном салоне собирались писатели и поэты, философы и художники — словом, все те, кто определял облик эпохи.
Мадам де Рамбуйе удивительным образом удалось создать пространство, где сглаживались все социальные условности и неравенства. Здесь скромный Джеймс Ширли беседовал с герцогом де Рецем, а Шарль Сорель ломал копья в ожесточенных спорах с Жерменом Абером. Переступая порог особняка, гости как бы подтверждали, что принимают новые правила игры и что теперь общим мерилом будет не знатность происхождения или богатство, а талант. Отчасти поэтому в салоне мадам де Рамбуйе не принято было говорить о политике, религиозных войнах и придворных интригах. Правила эти иногда нарушались, но исключительно среди «своих».
Граф Огюст де Керу и маркиз Эжен де ла Грамон, прибывшие в числе первых, как раз принадлежали этому привилегированному кругу.
— Я очень рада, что вы потрудились приехать заранее, — произнесла хозяйка, подставляя унизанные кольцами пальцы галантным поцелуям. — Надеюсь, вам не пришлось скучать в мое отсутствие?
— Мы с маркизом были вынуждены коротать время за обсуждением светских новостей.
— Изменники! Вы же знаете, я не дозволяю оскорблять эти чертоги сплетнями, — с притворным гневом произнесла мадам де Рамбуйе и легонько стукнула веером руку де Керу. Затем, видя театральное отчаяние на лицах собеседников, спросила уже иным тоном:
— Так какие слухи ходят при дворе?
— Все обсуждают грядущий маскарад.
— Ах, вы об этом... — разочарованно проговорила мадам де Рамбуйе. — Я тоже получила приглашение на прошлой неделе. Не знаю, ехать или нет...
— Поезжайте непременно! Бал обещает быть поистине грандиозным.
— Д-да. К тому же, там будет присутствовать сам п-первый министр.
— Неужели? — с заметным оживлением спросила хозяйка салона. — Я думала, он опять собирается прикинуться или больным, или чрезмерно занятым.
— К-король недвусмысленно дал ему понять, что на этот раз не п-приемлет никаких отговорок.
— Не знаю, не знаю… Иногда мне кажется, что кардинал способен все сделать по-своему, даже вопреки воле короля.
— Но есть же какие-то рамки!
— Ах, бросьте, мой дорогой граф! Для него нет ничего святого. Возьмите хотя бы недавний случай с назначением в гвардию еретика.
— Вы имеет в виду того юношу, о котором говорил Мерлюз? Фон Дитриште или как там его...
— Да, он самый. Но здесь любопытно другое, — маркиза заговорщицки понизила голос. — Я слышала от одной особы, которую мы с вами знаем и очень любим, что благосклонность к нему со стороны кардинала неслучайна. Говорят, что этот немец — сын нашего Сфинкса.
Собеседники обменялись многозначительными взглядами.
— Хм, а в этом что-то есть, — с ухмылкой сказал де Керу. — Сколько ему лет?
— Кардиналу должно быть сорок шесть, а немцу, я думаю, — не больше двадцати пяти.
— Н-не знаю, мне думается, это маловероятно, — неуверенно отозвался де ла Грамон. — Граф ведь всю жизнь прожил в Германии, откуда и приехал.
— Напротив, это как раз доказывает версию нашей чудесной знакомой. В свои двадцать кардинал разъезжал между Римом и Парижем, и кто знает, какие у него были дела, кроме дипломатических. Тем более не забывайте про Леона де Бутийе(1). Вот уж поистине... Помяните мое слово, господа, герцог нас с вами еще не так удивит.
Стоило маркизе произнести эту фразу, как в гостиную уверенно вступил Луи де Ногаре — кардинал де Ла Валетт и доблестный генерал д’Эпернон.
— Прекрасная Артенис, вы снова спасаете нас, — промурлыкал он, поднося к губам руку хозяйки. — Ваш блеск освещает этот пасмурный день лучше, чем тысяча солнц Аттики.
— С вами, дорогой герцог, нам можно ничего не страшиться: вашей доблести покоряются даже стихии.
После изысканных приветствий разговор продолжился, но уже совсем на другую тему. При генерале опасались говорить откровенно, ибо в свете было хорошо известно о многолетней дружбе Ла Валетта с кардиналом Ришелье.
Дружба эта неизменно вызывала удивление, ибо с трудом можно было вообразить себе людей столь несхожих внешне и внутренне. Крепкий, высокий Ла Валетт с гривой вьющихся темно-каштановых волос казался олицетворением энергии и жизненных сил. Генерал обладал веселым, легким нравом, а обаяние его было настолько велико, что даже ворчливый Ларошфуко впоследствии смог оставить о нем только добрые воспоминания.
Ришелье же редко производил приятное впечатление. Он часто бывал бледен, отчего вся его фигура, и без того субтильная, казалась болезненно слабой и хрупкой. Гордую осанку кардинала принимали за надменность, сосредоточенную задумчивость — за высокомерие, а взгляд светло-серых глаз, под которыми залегали тени, считали тяжелым и недобрым. Тем не менее, жизнелюбивый Ла Валетт был чрезвычайно предан своему меланхоличному другу, за что получил от недоброжелателей министра прозвище «Камердинер»(2).
Салон маркизы тем временем постепенно оживал. Гости разбивались на небольшие группы и, наслаждаясь винами, вели поэтические беседы. Демаре зачитал пару сцен из еще неоконченной «Аспазии»; Вуатюр и Скюдери затеяли обсуждение блестящей премьеры «Софонисбы»; кто-то из начинающих поэтов выступил со своим сонетом, и почтенная публика даже сочла его удовлетворительным.
Однако, несмотря на непринужденный ход вечера, в салоне чувствовалось едва уловимое напряжение. В тот вечер главным событием должен был стать приезд фра Томмазо, и гости до последнего не верили, что старик-итальянец, отшельником доживающий свой век в Париже, согласится выйти в свет. Каково же было всеобщее удивление, когда в четверть девятого на пороге, в сопровождении слуги, показался сам Кампанелла.
Все слышали о злоключениях философа на родине, и о его переезде во Францию, но за те три года, что он жил в столице, его мало кто видел. Измученный жизнью доминиканец обрел покровителя в лице герцога де Ришелье, и теперь все время посвящал подготовке своих трудов к изданию и занятиям астрологией.
Именно об астрологии и космологии зашла речь после прихода фра Томмазо.
— Я глубоко убежден, что все в этом мире подчиняется цели. Она первична. Ничего в природе не делается без цели.
— То есть, вы полагаете, падре Кампанелла, что именно эта цель руководит природными силами? — осведомился один из гостей.
— Природой руководят три силы: Гармония, Необходимость и Рок, который исходит от воли Господа.
— Значит, Рок неотвратим?
— Нет. Ибо вы не можете противиться воле Господа.
— Но не значит ли это, что в астрологии нет смысла? Мы не можем отвратить Рок, не можем избежать несчастий… Зачем тогда обращаться к звездам?
«Рене, перестаньте», — прошептал Антуан Годо, незаметно дергая за манжет невысокого мужчину лет сорока с выправкой военного.
— Его Святейшество тоже так думает, — усмехнулся фра Томмазо. — Он пытается всеми силами повлиять на вашего министра, но безуспешно, ибо хорошо продуманного плана недостаточно, нужен еще благоприятный момент. Астрология помогает его вычислить.
Посещение Кампанеллы произвело на гостей несколько тягостное впечатление. Его мрачная фигура казалась архаичной тенью прошлого. Излишняя прямота, фанатичная приверженность собственной идее, отказ принимать другие точки зрения. «Наверное, если бы он родился лет на пятьдесят раньше, от его философии было бы больше проку, — думал Ла Валетт, направляясь в Пале-Кардиналь. — Еще Декарт… Неужели он сразу не понял, что бесполезно добиваться ясности?»
Несмотря на поздний час, во дворце первого министра царило сдержанное оживление, какое всегда бывает в домах, где хозяин страдает бессонницей. Самого Ришелье генерал застал за разбором налоговых отчетов в компании отца Жозефа.
— Что слышно в свете? — поинтересовался Ришелье, дописывая бумагу.
— Все то же. Обсуждают грядущий маскарад и прошедшую премьеру Мере.
— Дивная вещь. Даже актерам «Бургундского отеля» не удалось ее испортить(3).
— Скюдери страшно негодовал по этому поводу.
— Это в его духе. Надеюсь, дорогой Ла Валетт, вы не торопитесь?
— Нет, монсеньор. Я только что из Голубой гостиной, и теперь в полном вашем распоряжении.
— Вот как? И кто же был у маркизы на этот раз?
— Томмазо Кампанелла.
— Странно… Он чрезвычайно далек от поэзии.
— С ним целый час обсуждали астрологию.
Ришелье едва заметно нахмурился.
— Только вообразите, монсеньор, между ним и Декартом разгорелся спор, и, если бы не Годо, мы бы стали свидетелями настоящей войны.
Министр беззвучно рассмеялся.
— Им это полезно. Ученые умы ржавеют без баталий. Я сам не в восторге от идей Кампанеллы, и как священник понимаю, что его не без оснований преследовали на родине. Однако он прославляет Францию, клеймит испанцев и обладает даром астролога, что тоже по-своему ценно.
Ришелье закончил с бумагами и позвонил. Принесли вино, и беседа продолжилась.
— Монсеньор, вы уже заказали себе костюм для предстоящего маскарада?
— Еще нет. Никак не могу выкроить несколько часов, чтобы съездить к портному.
— Отлично! — потер руки Ла Валетт. — Значит, самое время заняться этим!
На лице Ришелье появилось недоумение.
— Понимаете, я все думал… Мы с вами, одновременно закажем два разных костюма. Вы поедете к старику Лазару, а я — к Феранелли. Джакомо большой сплетник, и уже в день моего визита весь город будет знать, какой костюм я заказал. Непосредственно перед маскарадом мы поменяемся костюмами. Гости будут уверены, что я — это вы и наоборот. Это поможет вам узнать что-то новое и приблизиться к разгадке анонимного письма.
— Но вы с монсеньором слишком не похожи, — возразил отец Жозеф. — Придворные сразу распознаю обман и станут осторожнее в разговорах.
— Для Лазара не составит труда сшить пышный костюм, который сгладит внешнюю разницу. Лица будут скрыты масками.
— Это ничего не даст, — наконец произнес Ришелье.
— Но если мы попробуем…
— Я запрещаю вам, Луи! — произнес кардинал тоном, не терпящим возражений. — Вы слышите? Запрещаю!
— Но почему? — неугомонный Ла Валлетт заходил по комнате. — Другой такой возможности может и не представиться!
— У меня есть смутные подозрения, что Людовик сам в какой-то мере может быть причастен к этому делу.
Ла Валетт недоверчиво взглянул на Ришелье.
— Вы думаете, что Его Величество?..
— Только предполагаю. Видите ли, я нахожу странной саму идею провести маскарад и ту настойчивость, с которой король требовал моего присутствия. Вы достаточно хорошо знаете Его Величество, чтобы понять, насколько ему несвойственны такие затеи. Я не исключаю, что покушение может быть совершено именно на балу, при большом стечении народа.
— Но это слишком опасно. Не станут же они стрелять.
— Кинжала будет вполне достаточно.
Генерал скрестил руки на груди и вновь задумчиво прошелся по комнате.
— Может быть, целью записки было как раз ввести меня в заблуждение относительно точной даты? Поймите, Луи, я очень ценю вашу дружбу и желание мне помочь, но я не могу рисковать вашей жизнью.
Ла Валлетт взглянул на отца Жозефа. Монах чуть заметно кивнул.
— Боюсь, Монсеньор, вы не все знаете, — осторожно начал капуцин. — Дело в том, что сегодня утром с нами связался Эдуардо Нуньес.
— Ювелир?
— Да. У него для вас срочное сообщение от Оливареса.
— Где оно?
— Нуньес отказался передать письмо нашему агенту и настаивал на личной встрече.
Ришелье погрузился в мрачную задумчивость.
— Все это чрезвычайно странно. Я отправлюсь к нему завтра же утром.
— Монсеньор, могу ли я сопровождать вас?
— Нет, отец Жозеф. Я съезжу сам. К вам у меня будет просьба иного рода…
Раздался торопливый стук в дверь.
— Ваше Преосвящество! Это Сен-Жорж! Господин кардинал!
— Входите же!
На пороге появился капитан. Едва переводя дух, он произнес:
— Монсеньор... У нас произошло убийство...
Ришелье смертельно побледнел.
— Офицера второй роты Доминика де Блано зарезали около церкви Сен-Жак...
1) Еще при жизни кардинала ходили слухи, что Леон де Бутийе, ставший в 1632 г. государственным секретарем по иностранным делам, был его сыном. Основанием для этих слухов служило его внешнее сходство с герцогом, а также теплая дружба Ришелье с семейством де Бутийе.
2) Имя "La Valette" сходно с французским "valet" (= камердинер)
3) Речь идет о трагедии Жана Мере "Софонисба". Актеры "Бургундского отеля" плохо сыграли премьерный спектакль, но даже несмотря на это пьеса полюбилась публике и стала чрезвычайно популярной.
Около одиннадцати часов вечера, мадам Пенье, вдова нотариуса, проживающая на улице Крусифи, вдруг обнаружила, что допустила непростительную ошибку, — она забыла запереть дверь.
Этой оплошностью не замедлил воспользоваться ее домашний кот: как только хозяйка отвлеклась на рукоделие, он выскользнул на лестницу, а оттуда — на улицу, точнее, на небольшую площадь перед церковью Сен-Жак-ла-Бушри.
Мадам Пенье сразу же бросилась за ним, и одному Богу известно, как ей удалось поймать беглеца: если днем на площади царило оживление, и шумел рынок, то ночью здесь царила абсолютная тьма, и единственное, что можно было различить, — размытые очертания торговых прилавков и возвышающуюся над кварталом черную громаду готической башни.
Поймав кота, вдова уже было собиралась вернуться домой, когда ее взгляд привлек слабый, будто влажный, блеск мостовой. Не в силах побороть любопытство, она подошла ближе и обнаружила в луже липкой крови тело мужчины. От охватившего ее ужаса мадам Пенье закричала.
По счастью, этот крик услышала городская стража. Один из патрульных оказался соседом де Блано: он сразу же узнал в убитом гвардейца и предложил отвезти тело в Пале-Кардиналь.
— Скверная история, — глухо произнес Ришелье, откидывая край ткани, которым было накрыто тело. На иссиня-белом лице юноши застыло удивленное выражение, а из чуть разомкнутых губ до самой шеи ползла бордовая ленточка крови.
Ла Валетт и отец Жозеф широкими жестами перекрестились.
Кардинал нахмурился.
— Орудие убийства найдено не было?
— Нет. Патрульные клянутся, что внимательно осмотрели все вокруг, но ничего не нашли.
— Свидетели?
— Вряд ли удастся кого-то найти. Площадь Сен-Жак и примыкающие к ней улицы не освещаются, и мало кто рискует выйти на улицу после наступления темноты.
За дверью кордегардии послышались частые неровные шаги, и в то же мгновение на пороге возникла растрепанная фигура Шико. Увидев Ришелье, он облегченно вздохнул и прислонился к стене.
— А, доктор! Вы как раз вовремя, — приветственно кивнул кардинал. — Сожалею, что приходится причинять вам столько беспокойств. Но мне бы очень хотелось, чтобы вы взглянули на это.
Мэтр с недоумением обвел присутствующих взглядом и подошел к столу.
— Боюсь, врачебное искусство здесь уже бессильно. Впрочем... Ваша Светлость, вы не посветите мне?
Пока Ла Валетт ассистировал врачу, к разговору присоединился отец Жозеф.
— Осмелюсь предположить, Монсеньор, что юноша был знаком с убийцей, иначе он бы не стал подпускать его к себе так близко.
— Да, но де Блано мог поздно увидеть нападавшего. Ночь сегодня темная, а площадь, как я уже говорил, не освещается.
— Ночь темна, но не настолько, чтобы гвардеец даже не предпринял попытку защититься. Если вы посмотрите на его шпагу, то убедитесь, что она осталась в ножнах целиком.
Сен-Жорж хотел было снова возразить, но тут из другого конца комнаты отозвался Шико:
— Со своей стороны могу сказать, что убийца стоял почти вплотную, когда наносил удар. И удар оказался настолько сильным, что несчастный скончался почти мгновенно. Ваша Светлость, вы в порядке?
Генерал стоял с подсвечником в руке и с напряжением всматривался в лицо убитого. Он так глубоко погрузился в задумчивость, что даже не услышал вопроса Шико.
— Я знаю этого юношу, — вдруг произнес Ла Валетт, выходя из оцепенения. — Да, так и есть, теперь я абсолютно уверен. Он был в салоне мадам де Рамбуйе сегодня вечером. Даже читал гостям свой сонет.
— Вы помните, когда он ушел?
— Около десяти часов вечера. Сразу же после отъезда Кaмпанеллы.
— Значит, все сходится, — повернулся к кардиналу отец Жозеф.
Версия действительно выглядела правдоподобной. Доминик де Блано провел вечер в салоне, а затем отправился на площадь Сен-Жак, где около полуночи встретил своего знакомого, причем хорошего знакомого. Они поприветствовали друг друга и...
По оконным стеклам пробежала звонкая дрожь. Сильный порыв ветра хлопнул неплотно закрытой дверью и погасил несколько свечей, и без того тускло освещавших кордегардию.
— И все-таки, черт возьми, — потер кривую переносицу капитан, — Я с трудом могу поверить, чтобы кто-то из своих вот так...
— Отдаляйся от врагов своих и будь осмотрителен с друзьями своими(1), — тихо проговорил Ришелье.
— Может быть, проведем небольшой эксперимент? — вдруг предложил генерал Ла Валетт. — Монсеньор, какая часть двора самая темная?
— Пожалуй, самым темным будет дальний угол парка, рядом с оранжереей.
— Отлично! Идемте, попробуем разыграть маленький спектакль и опытным путем выяснить, мог де Блано видеть нападавшего издалека или нет.
Предложение Ла Валетта сочли разумным, и компания, несмотря на глубокую ночь, отправилась в другой конец дворцового сада.
Поразительно, как свету — или, точнее, его отсутствию — удается преображать привычные предметы. Парк Пале-Кардиналя, который даже в холодные осенние месяцы оставался уютным и вселял чувство умиротворения, казался теперь темным лесом, где кусты, деревья и даже цветы приобретали какой-то сказочно-гротескный, зловещий облик. Мэтр Шико, отправившийся вместе со всеми, даже поймал себя на мысли, что он не узнает аллеи, по которым неоднократно прогуливался вместе с кардиналом.
— Знаете, Монсеньор, я все думал... Вероятно, убийца был приблизительно одного роста с убитым.
— Почему?
— На эту мысль меня наводит форма раны. Видите ли, если бы убийца был ниже ростом, то удар был бы нанесен как бы снизу вверх, а, если выше, то сверху вниз. Юноша же получил точный, прямой удар.
— Вы увидели это за какие-то десять минут, что осматривали тело? — не скрывая искреннего восхищения произнес Ла Валетт. — Поразительно!
Польщенный мэтр Шико скромно улыбнулся:
— За то время, что я занимаюсь врачебной наукой, мне удалось повидать множество самых разных ранений. Для удобства я стал их классифицировать, чтобы, если возникнет необходимость, — не приведи Господь, конечно (на этих словах Ла Валетт невольно взглянул на Ришелье), — можно было быстро подобрать подходящий способ лечения.
— Пришли, — кардинал остановился посреди небольшой квадратной площадки.
Это был тупик: аллея, с левой стороны которой тянулась увитая клематисами стена, отделявшая сад от улицы, а справа — ряд кленовых деревьев, упиралась в небольшую оранжерею. Угол сада был действительно очень темным — лишь вдалеке сверкали огоньки дворцовых окон и два фонаря у боковых ворот.
Ла Валетт попросил капитана остаться на площадке, а сам пошел по аллее назад. Когда его фигура совсем пропала из виду, Сен-Жорж подал условный сигнал и начал пристально всматриваться в темноту. Послышался нарастающий хруст гравия и спустя десяток секунд капитан крикнул:
— Есть!
Ла Валетт, считая шаги, поравнялся с Сен-Жоржем.
— Восемь шагов. Даже если предположить, что убийца бежал, этого более чем достаточно, чтобы достать шпагу и приготовиться к нападению. Что скажете, Монсеньор?
За все время Ришелье не проронил ни слова. Он был задумчиво сосредоточен, хотя отцу Жозефу, который стоял к нему ближе всех и мог яснее видеть его глаза, отчего-то казалось, что герцог бы чрезвычайно расстроен.
— Что ж, я полагаю, мы выяснили все, что могли, — наконец заговорил кардинал. — Версия получается весьма правдоподобной, однако, в ней есть детали, которые по-прежнему вызывают вопросы. Например, куда направился де Блано после посещения салона мадам Рамбуйе и что он делал между десятью и двенадцатью часами? Я прошу вас, капитан, завтра утром объявить о случившемся роте и предостеречь от самостоятельных попыток найти убийцу — не хватало, чтобы эти события стали поводом для новых конфликтов с мушкетерами короля.
— Слушаюсь, Ваше Высокопресвященство!
— Кроме того, мне нужно знать, с кем из роты близко общался де Блано. Его товарищи наверняка смогут многое поведать нам. Но это все днем, а пока можете быть свободны.
Сен-Жорж приложил два пальца к полям шляпы и вернулся в кордегардию; мэтр Шико простился с Ришелье до утра и отправился к себе на квартиру. Сам же кардинал, в компании генерала Ла Валетта и капуцина, направился во дворец.
— Вас, отец Жозеф, я попрошу заняться контактами де Блано. В том числе, самыми тесными, — в ответ на многозначительный взгляд герцога монах понимающе кивнул.
— Монсеньор, могу ли я быть вам чем-нибудь полезен?
— Я был бы счастлив, дорогой Ла Валетт, оказать вам гостеприимство. Если я не ослышался, только что колокол Сен-Эсташ прозвонил четверть четвертого, а парижские улицы, как мы уже убедились, не могут похвастаться безопасностью.
— Благодарю вас, Монсеньор, но мне бы не хотелось стеснять вас, — с поклоном ответил генерал. — Я вооружен, и, к тому же, ночь оказалась слишком неспокойной, так что вряд ли меня сегодня посетит сон.
— Здесь мы с вами очень схожи, Луи. Что ж, тогда пойдемте ко мне в кабинет. Выпьем вина, и вы расскажете, что же все-таки происходило в салоне мадам де Рамбуйе.
1) Сир. 6:13 (Ветхий Завет)
Когда Аксель фон Дитрихштайн в десятом часу утра явился в расположение роты, там уже собралось множество солдат и офицеров; разбившись на небольшие группы, они вполголоса что-то обсуждали, время от времени поглядывая на окна кордегардии.
— Вы уже слышали? — спросил появившийся, словно из ниоткуда, Этьен де Гессель.
— О чем? — нахмурился юноша. Он впервые видел своего друга таким озабоченным и растерянным.
— Сегодня ночью убили Доминика. Доминика де Блано, представляете?
— Не может быть, ведь еще вчера утром он был... — пораженный новостью фон Дитрихштайн провел рукой по белокурым волосам. — Lieber Gott... Как это произошло?
— Говорят, его зарезал какой-то негодяй. Но я не знаю точно. Нужно найти Валера, может он знает подробности.
Однако друзьям не сразу удалось его отыскать. Аксель, всматриваясь в черно-красную толпу солдат, начал уже было думать, что офицер совсем не явился на смотр, когда де Гессель вдруг указал в самый дальний конец двора: Валер сидел на ступеньках оружейной и с мрачной сосредоточенностью курил глиняную трубку. фон Дитрихштайн хотел окликнуть товарища, но тут прозвучала команда к построению, и Аксель потерял д’Арвиля из виду.
Перекличка, которой всегда начинался смотр, окончательно рассеяла сомнения в достоверности новостей — имя де Блано было единственным из списка, которое лейтенант не назвал. Затем к гвардейцам вышел сам капитан Сен-Жорж. Не вдаваясь в подробности, он сообщил, что офицер был убит при невыясненных обстоятельствах, а также в чрезвычайно жесткой манере предостерег от попыток разобраться в деле самостоятельно. Любой же, кто рискнет ослушаться приказа, будет лишен звания и пожизненно исключен из гвардии Его Высокопреосвященства кардинала де Ришелье.
Слова капитана произвели на солдат и офицеров неоднозначное впечатление. Одни соглашались с необходимостью дождаться результатов официального расследования, другие недоумевали, к чему такая строгость, если не сказать жестокость.
— И все-таки мы должны попытаться выяснить, что произошло, — сказал Этьен де Гессель, когда построение закончилось. — Мы были самыми близкими друзьями Доминика, а потому имеем право знать.
— Я конечно готов со своей стороны сделать все, что потребуется, — задумался Аксель, — Но у нас нет ни единой зацепки, ни единого намека...
—Вот именно, — вновь закуривая, вмешался д’Арвиль, которого друзья все же смогли отыскать. — Это бессмысленная и, к тому же, небезопасная затея, которая, которая идет вразрез с приказом Его Высокопреосвященства.
— Небезопасная? С каких это пор вы стали бояться «опасных» затей?
Валер вздрогнул от негодования.
— За такие слова, Этьен, я имею полное право вызвать вас на дуэль! Пусть меня поразит гром на этот самом месте, если я хоть раз в своей жизни проявил трусость!
— Да что вообще с вами происходит?! — все больше распалялся де Гессель. — Доминик был и вашим другом тоже! А сейчас по милости какого-то проходимца он мертв!
— Вот именно, мертв! А я жив. Я присягал на верность Его Высокопреосвященству и не намерен нарушать его приказы!
— Пожалуйста, господа, успокойтесь, — примирительно заговорил Аксель, становясь между двумя офицерами. — Сейчас не время для ссор. Мы все глубоко опечалены смертью нашего друга, но нельзя же терять голову.
— И что вы предлагаете? Бездействовать?
— Валер в чем-то прав. Если мы начнем сами искать убийцу, то нарушим приказ кардинала. К тому же, я уверен, что Его Высокопреосвященство не меньше нашего желает разобраться в этом деле, но, в отличие от нас, у него намного больше для этого возможностей.
— Вот именно, от нас не будет никакого толку, а исключение из роты, это знаете ли... — д’Арвиль неприятно ухмыльнулся. Его худое загорелое лицо теперь казалось серым, он словно постарел за это утро.
— Так, значит, вы отказываетесь?
— Да.
На этой фразе Валер резко повернулся на каблуках и направился в оружейную, где дежурил в тот день. Аксель смотрел ему вслед и думал, о том, как бы сам поступил на месте д’Арвиля, однако ход его мыслей был прерван лейтенантом Гаэтаном де Брюно, который издали помахал ему рукой и показал на окна второго этажа кордегардии. Озадаченный фон Дитрихштайн сделал глубокий вдох и твердым шагом направился в кабинет капитана Сен-Жоржа.
* * *
Ришелье проговорил с Ла Валеттом до позднего утра. Когда в начале девятого генерал уехал, кардинал разобрал утреннюю почту и после завтрака отправился с Рошфором на северо-восточную окраину Парижа.
День был пасмурный; низкие, словно плотный туман облака быстро проплывали над городом; сквозь них кое-где проглядывалось лазурное небо и один только его вид пробуждал радостные чувства и вселял надежду, что серости парижской осени когда-нибудь придет конец. Даже отягощенный размышлениями кардинал ощутил прилив сил и некое подобие внутреннего восторга.
Мерно покачиваясь, экипаж неторопливо обогнул церковь Сен-Эсташ, оставляя в стороне переполненный народом Ле Аль, пересек улицу Мон-Оргёй и теперь мягко катился в сторону ворот Сен-Дени, чтобы через полчаса остановиться у одного из старых фахверковых домов, беспорядочно ютившихся у стен средневекового Тампля.
Кардинал накинул на голову капюшон и вместе с Рошфором прошел сквозь темный переход между двумя домами, и очутился в маленьком дворе, напоминавшем колодец. Сюда едва проникал дневной свет; грязные окна домов были едва различимы на почерневших от времени и копоти стенах, между которыми до самой крыши тянулись веревки с тряпьем. Не то от застойного воздуха, не то от удушливой тесноты двора у Ришелье перехватило дыхание; он спешно последовал вверх по ветхой лестнице и постучал в низкую деревянную дверь.
Ответа не последовало. Затем он постучал снова, но квартира, казалось, была совершенно пуста. Где-то наверху смутно послышались ворчливые голоса и глухие ругательства соседей.
— Может он сбежал? — спросил граф.
Кардинал покачал головой: Нуньес слишком любил деньги, чтобы просто так сбежать без гонорара.
Рошфор на всякий случай взвел курок пистолета и несколько раз ударил ногой в дверь с такой силой, что едва не сорвал ее с петель. Послышалась торопливая возня, задвижка приоткрылась и один за другим щелкнули замки.
Когда Ришелье наконец вошел, его встретил невысокий смуглый мужчина лет сорока с копной черных сальных волос. При виде герцога он начал подобострастно кланяться и, виновато улыбаясь, шепеляво заговорил:
— Господи всемогущий, Ваша Светлость, как нехорошо вышло, я-то думал, вы через улицу... Я сам даже, признаться, через двор не хожу... Думал, это мальчишки опять... Балуются, знаете ли, стучат во все двери... А это вы...
Эдуардо Нуньес попытался было поцеловать руку Ришелье, но тот с едва скрываемым отвращением успел одернуть ее.
— Мне сообщили, что у вас есть для меня послание, — сказал герцог, проходя в комнату и садясь в единственное кресло. — Где оно?
Круглые собачьи глаза ювелира суетливо забегали. Он сделал несколько странных движений руками, а затем, словно опомнившись, утвердительно затряс курчавой головой.
— Да, да, конечно, одну минуточку, Ваша Светлость, un segundo, por favor...
Нуньес скрылся в соседней комнате, которая служила ему мастерской, и принялся рыться в огромном сундуке. Спустя несколько минут он извлек из кучи тряпья конверт:
— Пожалуйте, Ваше Высокопреосвященство, пожалуйте. В целости и сохранности.
Кардинал тут же распечатал письмо. Каково же было его удивление, когда он обнаружил, что послание состояло всего из одного маленького абзаца, где говорилось, что испанская дипломатическая миссия прибудет в Париж в первых числах декабря, а возглавит ее дон Луис Мендес де Харо и Гусман(1), на которого Оливарес рекомендовал обратить «особое и самое пристальное внимание».
— И это все? — не скрывая раздражения спросил Ришелье. — Ваш министр не просил передать мне что-нибудь еще?
— Как же, как же, Ваша Светлость, — фигура Нуньеса вновь подобострастно искривилась. — Ministro велел передать, что Его Святейшество очень недоволен вами. Папа даже открыто сказал в присутствии нескольких кардиналов и легата Мазарини, что если вы не «одумаетесь», он с сожалением будет вынужден принять по отношению к вам «самые жесткие меры».
Ришелье слегка приподнял брови, но ничего не ответил. Несколько минут он продолжал сидеть в кресле, задумчиво поглаживая эспаньолку. Вдруг, едва заметно улыбнувшись, он решительно произнес: «Ну это мы еще посмотрим» — порывисто встал и направился к выходу.
— Ваша Светлость не желает ничего передать ministro? — вдогонку спросил Нуньес, вцепившись в поданный Рошфором кошель с деньгами.
— Передайте ему, что я благодарен за предоставленные сведения. Но курфюршество креста я не уступлю(2).
Уже в карете, по дороге в Лувр, где Ришелье за партией в шахматы должен был обсудить королем государственные дела, Рошфор осторожно спросил, стоило ли доверять ювелиру, который шпионил в пользу Франции и Испании одновременно, да и вообще был таким человеком...
— Вы хотели сказать «таким отвратительным человеком»? — закончил вместо графа кардинал. — Откровенно говоря, я сам не в восторге от Нуньеса, но он выполняет роль связного и пока неплохо справляется. О доверии же не может быть и речи: он знает и видит ровно столько, сколько я считаю нужным.
— Меня сейчас занимает другое, — после некоторого молчания продолжил герцог, глядя в окно сквозь тонкую щель между занавесками. — Оливарес не первый, от кого я слышу о недовольстве Папы, однако его воинственность никогда не заходила так далеко. Он слишком уверен в собственных силах, и мне не совсем понятно, что служит...
Внезапно послышались крики, и Ришелье ощутил удар чудовищной силы. В одно мгновение картинка перед глазами превратилась в размытое пятно, и герцог почувствовал, как что-то неимоверно тяжелое навалилось сверху. Кардинал попытался пошевелиться или позвать на помощь, но все тело словно онемело: охватившая его боль была настолько сильной, что не позволяла даже дышать. Звуки смешались в беспорядочный грохот, гулким эхом отдававшийся в голове: сквозь последние проблески угасающего сознания Ришелье услышал безумное ржание лошадей, человеческие вопли и оглушительные удары где-то совсем рядом.
1) Луис Мендес де Харо был родным племянником Оливареса, который возглавлял правительство Филиппа IV.
2) Имеется в виду Трирское курфюршество, герб которого представлял собой белое поле с красным крестом. В 1635 году Трир был захвачен испанскими войсками, что послужило одним из поводов для официального вступления Франции в Тридцатилетнюю войну.
Кардинал медленно открыл глаза.
Он сидел на стуле в самом центре темного зала. Мутные очертания комнаты расплывались, голова кружилась, и Ришелье едва смог различить черные фигуры, которые медленно скользили вокруг него. Беспрестанно перемещаясь, они сотрясали материю пространства едва уловимым шепотом.
Пытаясь преодолеть тяжелую, болезненную слабость герцог попытался вслушаться в этот навязчивый шепот: ему казалось, что он слышит знакомые голоса, но что они говорят и кому принадлежат, вспомнить не может.
Голоса становились все громче, и громче. Их хор повторял всего одну фразу. Не в силах больше выносить эту пытку, кардинал попытался встать, но ему не удалось даже пошевелиться: кто-то крепко связал его по рукам и ногам. Он попытался закричать, но ни единый звук не вырвался из его груди: невидимая сила лишила его голоса.
— Не обманывайтесь… Бог поругаем не бывает…
Из толпы выделилась фигура в маске.
— Что посеет человек, то и пожнет…
Человек в маске приблизился и медленно поднял пистолет.
— Сеющий дух от духа пожнет вечную жизнь… А сеющий смерть пожнет смерть!(1)
Раздался выстрел.
* * *
Когда в четверть второго Дени Шарпантье с несвойственной ему рассеянностью принялся в третий раз переписывать бумаги, явился нарочный со срочным письмом от короля. Его Величество, раздосадованный неприлично долгим опозданием министра, весьма резко справлялся, когда тот наконец изволит явиться с докладом.
Шарпантье оказался в замешательстве — он был абсолютно уверен, что Ришелье уже три часа как играет с Людовиком в шахматы. Секретарь попытался расспросить аббата де Бомона, Мартена и Дебурне, но никто из них даже понятия не имел, где находится герцог. Словом, в Пале-Кардинале искренне полагали, что Ришелье был в Лувре, а в Лувре думали, что он — в Пале-Кардинале; и пока обитатели обоих дворцов тщетно пытались разрешить загадку с исчезновением первого министра, сам министр пребывал в эпицентре настоящей катастрофы.
После визита к ювелиру Ришелье решил не возвращаться домой — дороги, соединявшие окраины Парижа с набережной, оказались слишком загружены, и герцог, не желая опаздывать, отправился прямиком к королю. Экипаж проезжал по улице Тоннельри, когда со стены строящегося дома сорвалось несколько каменных блоков. С гулким грохотом они обрушились на улицу, утягивая за собой людей и обломки сложившихся, словно карточный домик, лесов. В одно мгновение улицу затянуло плотным облаком пыли, сквозь которое слышались пронзительные крики и удары, сравнимые с залпом пушечной батареи.
Булочник Матье Дюбо работал у себя в лавке, когда произошел обвал. Осознав, что произошло, он вышел на улицу и едва не был снесен обезумевшей от страха толпой. Люди в ужасе бежали от места трагедии — кто-то крикнул, что рушатся дома, и паника только усилилась. Дюбо немедленно вернулся в лавку, велел запереть все окна и двери, настрого запретил домашним выходить наружу, а сам, едва рассеялась завеса, вместе с двумя сыновьями отправился на помощь.
— Кого здесь вообще можно найти? — беспомощно развел руками Гюстав, глядя на баррикаду из досок, камней и обломков. — Если кто и выжил, то разве что по чуду Господню.
— Не тебе считать Господни чудеса! — строго прервал его Дюбо. — Бери Оливье, и за работу. Да поживее! Каждая минута дорога.
Квартал тем временем стал заполняться людьми. Толпы зевак собирались посмотреть на обвал. Тут и там можно было слышать голоса, авторитетно выдвигавшие свои версии произошедшего.
Событие мгновенно обросло невероятным количеством подробностей. Одни говорили, что во всем виноват покойный хозяин — дескать, скупой старик перед самой своей смертью проклял собственный дом, потому не хотел, чтобы он достался кому-то другому. Другие уверяли, что это злой умысел каменщиков — у них давно конфликт с магистратом, и гильдия таким образом хотела отомстить городским властям. Не менее популярной была версия о бесовщине — кто-то вспомнил, что лет пять тому назад, аккурат после победы над Ла Рошелью, в Париже уже промышлял сам дьявол; и тут же нашлись свидетели, которые, осеняя себя крестным знамением, рассказывали, что за несколько минут до обвала видели на крыше жуткое крылатое чудовище(2).
Гюстав и Оливье работали уже больше часа, как вдруг один из них увидел обрывок белого кружева. С удвоенной силой братья принялись расчищать завал и вскоре обнаружили обломки кареты. Кучер и две лошади были мертвы, а от самого экипажа уцелели лишь два больших металлических щита.
— Ну-ка, давай, братишка... На раз-два...
С большим трудом они оттащили первый щит(3). Под ним, среди разбитого стекла и обрывков ткани лежал молодой человек.
— Господи, да он весь в крови! — воскликнул Гюстав.
— Постойте! Тут, кажется, есть второй!
Оливье и Дюбо сдвинули второй щит и увидели седого господина в черном костюме.
— Что будем делать, отец?
— Несите их в лавку. Живо-живо!
Новость о том, что нашли выживших, распространилась мгновенно. Толпа заволновалась; люди толкали друг друга, вытягивали шеи, пытались получше разглядеть, что происходит. С большим трудом Дюбо удалось пробиться обратно в дом.
Пострадавших уложили на скамьи прямо в лавке.
— Можешь что-нибудь сделать? — тихо спросил булочник у жены.
Марта Дюбо окинула взглядом пострадавших, будто пытаясь оценить масштаб бедствия. Затем ее лицо приобрело строгое, почти воинственное выражение. Деловито подбоченившись, она распорядилась, чтобы ей принесли чистую воду и свежие полотенца.
— Что там стряслось? Судя по звукам — сущий конец света. Не приведи Господь, конечно.
— Обрушился дом Брийяра. Погибли четверо каменщиков, кучер и две лошади.
— Жаль, лошади были отменные.
Дюбо отвесил Гюставу звонкую затрещину.
— Этих двоих мы нашли в обломках кареты. Они хоть живы?
— Жи-и-ивы, — кивнула мадам Дюбо, отирая лицо молодого человека полотенцем. — Просто без сознания. Пережить такое потрясение это тебе не шуточки.
— Интересно, кто они? — с любопытством спросила младшая дочь Дюбо, Авриль, ненароком разглядывая Рошфора.
— Не знаю, но явно не из последних в Париже, — предположил Оливье. — Этот похож на офицера, а вот старик… Может чиновник?
— Или какой-нибудь святой отец. Уж больно лицо у него постное.
Дюбо отвесил Гюставу вторую затрещину и под хихиканье брата и сестер вытолкал из комнаты. Мадам Дюбо тем временем занялась вторым пострадавшим. Стерев кровь с лица седого господина, она стала пристально вглядываться в его прояснившиеся черты.
— Странно… Его лицо мне кажется очень знакомым, — проговорила женщина. — Только вот никак не вспомню, где я его видела…
* * *
Не обманывайтесь: Бог поругаем не бывает… Что посеет человек, то и пожнет: сеющий дух от духа пожнет вечную жизнь, а сеющий смерть пожнет смерть…
Кардинал очнулся от прикосновения чего-то влажного. Дернувшись всем телом, словно от невидимого удара в грудь, он как будто захлебнулся воздухом. Не до конца придя в себя, Ришелье судорожным движением коснулся внутреннего кармана камзола — письмо Оливареса было на месте.
— Монсеньор! Слава богу! Вы живы!
Старый Дебурне, едва сдерживая слезы, помог кардиналу сесть. Сквозь головокружение, Ришелье смог рассмотреть Шарпантье, мэтра Шико и каких-то незнакомых ему людей.
— Что здесь… Где Рошфор?
— С ним все в порядке, не беспокойтесь.
— Он жив?
— Да-да, все хорошо, монсеньор. Они с отцом Жозефом ждут вас в карете.
Голос Дебурне подействовал на Ришелье успокаивающе. Герцог попытался сосредоточиться, но комната по-прежнему качалась перед глазами.
— Можете идти? — спросил мэтр Шико.
Герцог кивнул. Опираясь на верного камердинера и врача, он вышел из лавки и сел в карету.
Шарпантье обратился к Дюбо:
— Я глубоко признателен, что вы спасли наших друзей. Их гибель бы стала великим горем.
Секретарь протянул булочнику небольшой кошелек.
Дюбо было заколебался, но, рассудив, что отказывать благородному господину как-то невежливо, с неуклюжим поклоном принял деньги.
— Благодарствуйте, месье. Вашим друзьям нехило досталось. Моя жена сделала, что могла, но помощь врача им точно не помешает. Тут за углом как раз живет — господин Эрме. Можете сказать, что от меня, он вас сразу и примет.
— Благодарю вас, месье?..
— Дюбо. Морис Дюбо.
— Да хранит вас бог, месье Дюбо! Прощайте!
С этими словами Шарпантье сел в карету. Двери хлопнули, и экипаж быстро покатился прочь от злополучной улицы Тоннельри.
Мадам Дюбо задумчиво проводила карету взглядом.
И все-таки, где же она могла его видеть?
* * *
— Больно?
— Нет.
— А так?
— Тоже нет.
— Ну что ж, — сказал Шико, с видом художника окидывая взглядом кардинала, — кости целы, нос тоже. Просто чудо, что вам удалось отделаться лишь ушибами и ссадинами. А вот господину графу надо поберечь себя — удар был слишком сильный. Перелома, кажется, нет, но лучше все-таки не рисковать.
Ришелье прошелся по комнате и остановился у зеркала. Тонкий фамильный нос с горбинкой был действительно цел, хотя на нем и красовался глубокий порез. Левая скула и висок были покрыты ссадинами; глядя на свое отражение, герцог подумал, что маска для бала у него уже есть. Такой точно не будет ни у кого из гостей.
— Ума не приложу, как вам удалось так легко отделаться, — произнес отец Жозеф, заканчивая бинтовать Рошфору руку. — Обвал стены и строительных лесов… Вы оказались единственными выжившими.
— Крыша и задняя стенка кареты были стальные, — отозвался кардинал. — Когда сверху посыпались камни, нас накрыло ими, как щитом. Погибших много?
— Пока известно о пятерых, включая вашего кучера, монсеньор. Но я уже велел распорядиться, чтобы…
— Сеющий смерть пожнет смерть, — пробормотал Ришелье.
— Простите?
— Нет-нет, ничего, — улыбнулся герцог. — Благодарю вас, месье Шико, можете пока отдохнуть. Если вы понадобитесь, я пришлю за вами.
Врач удалился. В камине потрескивали дрова, бросая отсветы на устланный ковром паркет. На полках, словно вместилище древней, таинственной магии, мерцали тесненные золотом корешки книг. Царивший в кабинете уют порождал странное ощущение удаленности: дневные происшествия казались кардиналу каким-то наваждением, дурным сном, и только тупая боль от полученных ран не давала усомниться в их реальности. Ришелье устало опустился в кресло:
— Знаете, мой дорогой Рошфор, мне кажется, это, — он указал на свое лицо и руку графа, — стало входить у нас в привычку. Как вы считаете?
Рошфор и кардинал не смогли сдержать улыбок.
Шесть лет назад в точно такой же вечер они, едва не погибнув во время мессы, сидели в этом самом кабинете и вместе с отцом Жозефом размышляли над тем, как спасти королевскую семью(4). Тогда они даже представить себе не могли, чем обернется охота на магистра. Сколько тайн, сколько опасностей, сколько побед и разочарований...
Грустные мысли кардинала прервал лакей.
— Прибыл господин де Ла Валетт. Он спрашивает, можете ли вы принять его.
— Просите его сюда, — оживленно ответил кардинал. — Просите немедленно.
Лакей поклонился, и спустя пару минут в кабинет вошел генерал. Не то от волнения, не то от спешной езды Ла Валетт был разгорячен и казался еще энергичнее, чем обычно.
— Вот! Стоило мне оставить, вас на пару часов, как, пожалуйста! Вы чуть не погибли! Только представьте: утром я благополучно расстаюсь с вами, с легким сердцем уезжаю вместе с господином де Бриссаком на охоту, а сейчас возвращаюсь в Париж и слышу, как народ болтает невесть что! Одни говорят, что вы погибли, другие — что тяжело ранены. Третьи (только вообразите) всерьез убеждают, что вас унес сам дьявол!
— Это, пожалуй, слишком, — добродушно рассмеялся Ришелье. — Не стоит так волноваться, дорогой Луи. Как видите, я жив и относительно здоров. А вот история со мной и графом вышла, действительно, престранная. Вы не торопитесь?
— Я в вашем полном распоряжении, монсеньор.
— Чудесно. Нет, в самом деле, очень хорошо, что вы приехали именно сейчас: день принес немало новостей, и мне бы хотелось кое-что с вами обсудить.
— Мы можем удалиться, Ваше Высокопреосвященство? — спросил Рошфор.
— Нет-нет, ни в коем случае. Если вам позволяют силы, то я бы просил вас и отца Жозефа остаться.
Граф и монах почтительно поклонились и вернулись на свои места. Ришелье велел принести вино, и за бокалом каберне поведал о дневном происшествии. Упомянул он и о разговоре с Нуньесом.
— М-да, — пробормотал Ла Валетт. — Для одного дня, пожалуй, слишком много. А каковы причины обвала?
— Наши люди уже работают над этим, — ответил отец Жозеф. — Версий пока две: ошибка каменщиков и диверсия. Первые ответы из гильдии мы получим завтра вечером.
— Пока более правдоподобной выглядит диверсия. Камни со стены обрушились именно в тот момент, когда мимо проезжал ваш экипаж. Это вполне могли подстроить ваши враги.
— Да, но никто не знал, куда я уехал. О том, что я еду к Нуньесу знали только вы, Луи; отец Жозеф и граф. Даже если предположить, что кто-то посторонний знал о моей поездке, то возникает другая проблема: перед аудиенцией я хотел вернуться в Пале-Кардиналь, но в самый последний момент передумал и поехал прямиком к королю. Никто не мог предугадать смену маршрута.
— А кучер?
— Исключено. Пьер служил у меня больше пятнадцати лет, и был мне предан.
Ла Валетт нахмурился.
— Но все-таки как-то странно... Сначала вы получаете анонимное письмо о готовящемся заговоре, затем получаете предостережение от Оливареса об угрозах Папы, а потом едва не погибаете от обвала.
— Быть может, монсеньор, это дело рук ваших противников из Ватикана? — неуверенно предположил Рошфор. — Ведь Папа не раз говорил, что его не устраивает внешняя политика Франции.
— Признаться, граф, я тоже думал об этом. Но тогда возникает вопрос, почему Барберини решил предпринять «жесткие меры» именно сейчас? Почему он не сделал это раньше?
— В Европе шестнадцать лет идет война. Как бы мы не старались сдержать Габсбургов дипломатическими средствами, нам рано или поздно придется вступить в войну. И Папа прекрасно знает, на чьей мы выступим стороне.
Слова отца Жозефа заставили Ришелье задуматься.
— Да, но откуда такая уверенность в собственных силах? Барберини погряз в расточительстве и мелких войнах, у него нет средств даже на то, чтобы покрыть проценты по долгам, а в Ватикане почти не осталось людей, кто бы его поддерживал. У него нет ресурсов для заговора против меня.
— У Равальяка не было ничего, кроме фанатичной веры.(5)
Ришелье едва заметно нахмурился.
— Господа, — вновь заговорил Ла Валетт, — а что если это все неправда?
— В каком смысле?
— Что если Оливарес просто хочет отвести от себя подозрения? Ведь заговор вполне может зреть в Испании, как это было в прошлый раз.
— Вполне может быть… Хотя мне кажется сомнительным, что Оливарес имеет к нему какое-то отношение.
— Почему же? Лишить Францию вас означало бы нанести ей сокрушительный удар перед самым началом войны. Разве не этого желают испанцы?
— Видите ли, Луи, при всех своих недостатках Оливарес мыслит рационально, он понимает, что ему проще будет договориться со мной, чем, скажем, с герцогом Орлеанским или кем-то еще. Испания — наш противник, но и она бывает очень полезна для Франции. Многие в Лувре не хотят это понять.
Ришелье подошел к окну. Мелкая, звонкая дрожь пробежала по стеклам, словно сообщая о том, что за каменными стенами дворца начинается буря.
— Как бы то ни было, мы будем продолжать игру. Но теперь на трех досках сразу.
1) Послание Галатам 6:7 (несколько переиначенное)
2) История об этом "дьявольском существе" и о том, как его одолели, рассказана в фанфике "Проклятие магистра": https://fanfics.me/fic228257
3) Ришелье был одним из первых людей во Франции, кто начал ездить в блиндированной карете
4) События шестилетней давности описаны здесь:https://ficbook.net/readfic/3839767
5) Король Генрих IV был в 1610 году убит католическим фанатиком Франсуа Равальяком. Есть версия, что Равальяк был орудием в руках Ватикана.
Кардинал медленно открыл глаза.
Холодно.
Он сидит на стуле в самом центре темного зала. Вокруг него, сотрясая тишину едва уловимым шепотом, скользят призрачные фигуры. Кажется он слышит знакомые голоса, но что они говорят и кому принадлежат, вспомнить не может.
Герцог попробовал осмотреться: из темноты пространства вырастали пилястры, венчавшиеся золотыми капителями, — они образовывали кольцо, тускло мерцавшее в недосягаемой вышине.
Он окружен.
Внезапно шум замолк и перед ним появилась театральная сцена. Двое актеров что-то декламировали в дрожащем свете свечей. Герцог пытался вслушаться, но слова ускользали от него, словно давно забытое воспоминание.
На сцене появился третий актер. Стихи звучали все громче и громче. Актер повернулся к нему лицом и медленно поднял пистолет.
Раздался выстрел. Женский крик.
* * *
Задыхаясь, Ришелье сел в постели. Его била мелкая, лихорадочная дрожь. Отерев пот со лба, он осмотрелся. В полумраке комнаты вырисовывались очертания мебели и предметов; в углу за конторкой мирно спал секретарь, склонив голову на руки. На смену кошмару вернулся реальный мир, обступавший теперь кардинала своей вещественностью.
Ришелье встал, накинул халат и нетвердой рукой налил воды из графина. Вероятно, это всего лишь следствие вчерашнего происшествия и напряжения последних недель: «Все же, как странно, — думалось ему, — сон почти полностью повторяет то, что привиделось мне днем. Только сейчас все как будто происходило на театральной сцене». Кардиналу невольно вспомнились строки из Ронсара: «Весь мир — театр, мы все — актеры поневоле, Всесильная судьба распределяет роли, И небеса следят за нашею игрой».
Чтобы немного освежить голову, Ришелье подошел к окну. В дворцовом саду горели несколько желтых фонарей, мягко освещавших деревья; но уже за стеной дворцового парка резко начиналась тьма, глухая и непроглядная. Лишь где-то в отдалении мерцал тусклый огонек, и, чтобы отвлечься, герцог принялся в уме рассчитывать, на какой улице мог находиться дом, где кто-то не спал. Совсем как он.
Однако, как ни старался кардинал отвлечься, его мысли неизменно возвращались к обвалу, убийству гвардейца, письму Оливареса, угрозам Барберини и анонимной записке, в которой его предупреждали о готовящемся покушении.
Послышался протяжный вой собаки(1). Октябрьский воздух неприятно холодил влажную от пота рубашку. Ришелье притворил окно и подошел к столу. Среди книг, листов бумаги и письменных приборов стояла маленькая фигурка парки со сломанным посохом. В голове отчетливо зазвучал голос Мазарини: «Похоже, вам предначертана жизнь столь долгая, что даже парке не хватило посоха, чтобы отмерить ее».
Кардинал взял со стола розарий из красного дерева и бесшумно, чтобы не разбудить секретаря, подошел к генуфлекторию(2). Преклонив колени перед распятием, он принялся медленно перебирать отполированные до блеска бусины.
* * *
На следующий день Ришелье с самого утра отправился к королю: ему хотелось лично принести извинения за вчерашнее отсутствие и, самое главное, узнать настроение монарха. У герцога не выходила из головы записка, которую Его Величество отправил в Пале-Кардиналь, — уж слишком резким был ее тон, слишком ясно в ней читалось раздражение.
Последний раз такое письмо он получал от Людовика пять лет назад. Тогда вдовствующая королева сделала все, чтобы унизить и уничтожить Ришелье(3). С болезненными чувствами кардинал вспоминал, как на коленях уверял короля, что обвинения против него ложны; как со слезами на глазах клялся в своей преданности. Неужели кто-то опять пытается настроить монарха против него?
Кардинал застал Людовика в том же самом зале, где они разговаривали в прошлый раз. Монарх все так же сидел в кресле, а мэтр Рубенс работал над эскизами за столом у окна. Ришелье был раздосадован присутствием художника — ему вовсе не хотелось, чтобы посторонние стали свидетелями его извинений.
— М-да, — пробормотал король, не то смущенно, не то растерянно глядя на министра. Красно-бордовые ссадины на его бесстрастном лице выглядели как-то особенно пугающе; даже работавший здесь же мэтр Рубенс позабыл об осторожности и принялся украдкой изучать профиль кардинала. — Так что же вчера произошло? До меня дошло столько слухов...
— Вчера днем, по дороге в Лувр, на мою карету обрушилась стена дома. Погибли несколько человек, в том числе и мой кучер. Лишь по счастливой случайности мне удалось остаться в живых.
Людовик заходил по комнате.
— Кажется, это произошло возле Ле-Аля?
— Да, Ваше Величество. На улице Тоннельри.
— Но это в противоположной стороне от Лувра.
Герцог чуть заметно приподнял брови:
— Я ездил к оружейнику.
— Что-то Вы зачастили, — лукаво прищурился король.
— Ваше Величество, если я подал малейший повод усомниться в моей...
— Полноте, кузен! — с улыбкой ответил монарх. — Я прекрасно вас понимаю. В конце концов, мы все живые люди, которым иногда требуется... отдыхать(4).
Ришелье был в некотором недоумении от туманных намеков Людовика, однако не подал виду и лишь поклонился в ответ. Король тем временем продолжал:
— А сейчас мне бы хотелось обсудить с вами пару вопросов. Я знаю, что вы не любите разговаривать при посторонних. Идемте.
Вслед за монархом кардинал миновал библиотеку, кабинет, череду гостиных, лестницу, на мгновению оглушившую их рокочущим шумом, который доносился с нижнего этажа, где толпились просители; наконец, они оказались в Малой галерее.
За всю свою жизнь кардинал был здесь всего несколько раз. Вытянутая комната соединяла половину Людовика с покоями Анны Австрийской, а потому была своего рода espace privé(5) для королевской четы. Галерея выходила на север и всегда освещалась мягким светом; обитые персикового цвета штофом стены были украшены старинными шпалерами и картинами, некоторые из которых были чрезвычайно хороши.
Монарх молчал, словно не зная, с чего начать.
— Знаете, герцог, я очень рад, что все вчера обошлось. Однако я бы просил вас впредь быть осторожнее. Вы мой министр и не имеете права подвергать свою жизнь опасности.
— Ваше Величество, позвольте принести вам самые искренние извинения. Более всего на свете я опасался не за свою жизнь — я боялся, вы воспримите мое вынужденное отсутствие как знак непочтения, и...
Ришелье замолчал. Видя, что расстроенный кардинал пытается совладать с одолевшим его волнением, Людовик мягко произнес:
— Ах, герцог, перестаньте... В самом деле...
— Знаете, — продолжал король, — я прочитал ваши соображения относительно Нормандии и нахожу их чрезвычайно полезными. Но все же у меня есть вопрос относительно губернатора. На эту должность вы хотите рекомендовать господина де Шевреза?
— Да, Ваше Величество.
— Почему именно его?
— На должности губернатора Марша герцог проявил себя как талантливый администратор, верный Вашему Величеству и интересам Франции. Мне показалось, что теперь его талант мог бы пригодиться в Нормандии.
— Да, но я имею в виду несколько другое: вы, кажется, непримиримые враги с его супругой, Марией де Шеврез?
— Видит Бог, Ваше Величество, я никогда не питал личной неприязни к герцогине. Лишь ее интриги, которые грозили нарушить спокойствие государства, заставили меня противостоять ей. Однако сам господин де Шеврез никогда не навлекал на себя и тени подозрений.
— Да, я помню, — нахмурился Людовик. — Все эти заговоры, ссылки... Знаете, кузен, я очень рад, что вы превыше всего цените в людях деловые качества.
— Ваше Величество, все что я делаю имеет только одну цель — усиление Франции. Я глубоко убежден, что в таком деле эмоции являются лишь препятствием.
Дверь в противоположном конце галереи отворилась, и на пороге показалась Анна Австрийская. В первое мгновение кардиналу показалось, что она была чем-то взволнована: сделав несколько шагов, она остановилась — присутствие короля и министра стало для нее неожиданностью. Возникшую паузу галантно нарушил король.
— Доброе утро, Ваше Величество, — произнес Людовик, подходя к супруге и беря ее за руку.
— Простите, я, кажется, нарушила вашу беседу.
— Напротив, мы с герцогом очень рады, что вы пришли.
Министр поклонился, но ничего не сказал. Королева была одета в светло-голубое платье, обшитое тонкими кружевами, которые вместе с ниткой жемчуга подчеркивали нежную бледность шеи и груди. Весь ее светлый облик казался кардиналу подернутым легчайшим флером: Анна Австрийская была словно прекрасное видение, мечта, явившаяся во сне.
Ришелье вдруг сделалось очень неловко: он, должно быть, выглядит нелепо в сутане, с порезами и ссадинами на лице, которые пристало иметь молодому бретеру, но не кардиналу и министру.
— Рада видеть вас в добром здравии, монсеньор, — благожелательно ответила королева. — Вчера мы были очень обеспокоены вашим отсутствием. Слава богу, отцу Сюффрену пришла мысль послать письмо.
— В самом деле?
— Да, это была его идея... — пробормотал монарх. — К слову, аббат приходил не просто так. Он поделился кое-какими соображениями, которые я бы хотел с вами обсудить.
— Я в вашем полном распоряжении.
— Ваше Величество, — обратился Людовик к королеве, поднося ее руку к губам, — я буду вынужден ненадолго покинуть вас. Прошу, ожидайте меня в Голубой гостиной.
Анна Австрийская кивнула и направилась в свои покои. Уже на пороге она обернулась:
— Ваша Светлость почтит нас своим присутствием на балу?
— Да... Непременно.
Королева улыбнулась и исчезла за дверью.
В тот день Ришелье вернулся в Пале-Кардиналь в самом скверном расположении духа.
1) Вой собаки считается очень дурной приметой.
2) Генуфлекторий — специальная скамейка для преклонения коленей во время молитвы.
3) Речь идет о "Дне Одураченных" — самой крупной интриге Марии Медичи против кардинала Ришелье, в результате которой королева-мать была выслана из Франции.
4) Ходили слухи, что любовницей Ришелье была жена оружейника, к которому кардинал часто наведывался под предлогом дел. Людовик XIII, согласно мемуарам современников, был большим любителем сплетен, в том числе и тех, которые касались частной жизни его министра.
5) Личное пространство, уединенное место (франц.)
Блаженный Августин когда-то писал, что человеческая душа подобна дому: он может быть просторным или тесным, светлым или сумрачным, однако все в нем должно быть подчинено Божественному порядку; если же порядок нарушается волнениями сердца, то душа приходит в смятение.
Аксель фон Дитрихштайн и Этьен де Гессель, хотя и не читали «Исповедь» святого, но они бы, вероятно, с ним согласились, ибо их собственные души пребывали в хаосе. Сердца молодых людей разрывались между долгом перед покровителем и долгом перед погибшим другом. Самим найти убийцу, или положиться на правосудие? Ослушаться приказа и тем самым уронить честь офицера, или отплатить за смерть де Блано, как велит честь дворянина?
Как бы не хотелось товарищам признавать это, но доводы д’Арвиля, который категорично отказался идти против воли кардинала, сделали свое дело. В конце концов, если Его Высокопреосвященство инициировал следствие, то можно не сомневаться — виновный будет найден и наказан по всей строгости. В тот же день, когда гвардейцам объявили о смерти де Блано, капитан Сен-Жорж начал лично опрашивать солдат и офицеров: замечали ли они что-нибудь странное? ссорился ли граф с кем-нибудь? были ли у него враги?
Однако, несмотря на то, что их первоначальный пыл поумерился, Аксель и де Гессель все же решили не сидеть, сложа руки. Беседа с капитаном натолкнула их на отличную мысль: они не будут затевать собственное расследование, а всего лишь поговорят с друзьями де Блано, о которых на службе никто не знает.
В тот же день они отправились в таверну «Золотой орел», куда тот любил наведываться. Хозяин сразу вспомнил молодых людей, а потому честно рассказал все, что знал: последний раз граф заходил неделю назад вместе со своим другом, которого звали Валер. Они заказали по стакану вина и долго о чем-то разговаривали. Через полтора часа они ушли.
— Вы не заметили ничего странного? Может, они ссорились?
— Да нет, не было такого, — задумался старый бретонец. — Правда, лица у них были уж очень серьезные. Я тогда еще подумал: за сложное дело, видать, взялись.
— Пока ничего подозрительного, — подытожил Аксель, когда они с де Гесселем вышли на улицу. На Париж уже опустились сумерки; пошел мелкий, словно пыль, снег.
— Придется искать дальше, — вздохнул де Гессель и, прищурившись, взглянул на иссиня-черное небо. — Вы не знаете, сколько сейчас может быть времени?
— Должно быть, около шести.
— Отлично! Тогда мы успеем!
— Куда?
— В театр, конечно! Идемте скорее, тут недалеко, — ответил де Гессель, увлекая за собой растерянного Акселя. Они долго петляли по каким-то темным переулкам; в конце концов фон Дитрихштайн окончательно запутался и просто следовал за другом.
Наконец, свернув в очередную щель между домами, они оказались на широкой улице перед зданием, чья вывеска крупными буквами гласила «Théâtre du Marais».
— Я думал, это шутка, — переводя дух, отозвался Аксель.
— Простите, мне следовало бы сразу все объяснить, но я боялся опоздать. В семь часов начинается репетиция, и это отличный способ застать там еще парочку друзей де Блано. Он очень увлекался поэзией, и у него было много знакомых среди драматургов и актеров.
— И кого мы ищем?
— Жоржа Юбера и Ореллу.
Товарищи обогнули здание и оказались в маленьком прямоугольном дворе, заваленном каким-то цветастым хламом, досками и предметами, похожими на детали большого механизма. де Гессель громко постучал дверь. Решетчатое смотровое окно приоткрылось, в нем промелькнула чья-то белая физиономия; замкни щелкнули, и молодые люди оказались в объятиях парижского театра.
— Осмотритесь немного, а я пока поищу Юбера. Если что, встретимся через полчаса на этом самом месте.
И, не дожидаясь ответа, де Гессель скрылся из вида, оставляя товарища совершенно одного. Фон Дитрихштайн чувствовал себя несколько растерянным — за кулисами театра он был впервые. Впрочем, как и в самом театре: в немецкой протестантской среде, где он вырос, театр осуждался как праздное времяпрепровождение и явление в высшей степени противное Господу.
Любопытство быстро побороло робость, и молодой человек отправился изучать совершенно новый мир: суетной, праздничный, неистовый в своем блеске, пестрящий костюмами и броским гримом.
Проходя по лабиринтам с декорациями и театральными механизмами, Аксель не переставал задаваться вопросом, почему его до сих пор никто не остановил. Актеры или совсем не обращали на него внимания, или же с добродушным интересом посматривали на незнакомца. Быть может, им было достаточно того, что его впустил кто-то из своих?
фон Дитрихштайн уже было решил, что окончательно заблудился, когда лабиринт привел его к самой сцене. Скрытый кулисами, молодой человек мог наблюдать, как два актера, освещенные тусклыми светом нескольких ламп, выразительно декламировали стихи.
— Я действовал, у вас согласья не спросив; / Опасность близилась; отряд готов был к бою; /Явиться во дворец — играешь головою; / И я тогда решил: милей во много раз / Сложить ее в бою и умереть... (1)
Аксель так увлекся происходящим, что едва не забыл об истинной цели своего визита. Он пошел обратно тем же путем, которым пришел, но вскоре понял, что заблудился. Все переходы казались ему совершенно одинаковыми и знакомыми. Фон Дитрихштайн свернул в очередной проход, как вдруг столкнулся с девушкой. Стопка бумаг в ее руках рассыпалась.
— Эй! Осторожнее!
— Простите, я...
— Неужели так трудно смотреть перед собой?
Аксель окончательно растерялся, покраснел от неловкости и принялся помогать собирать листки. Девушка, видя его отчаяние, немного смягчилась.
— Вы, кажется, нездешний?
— Да... Как вы догадались?
— Я знаю здесь всех, а вот вас вижу впервые.
— Я друг Этьена де Гесселя. Он пошел к Юберу, и оставил меня «осматриваться».
— И вы наверняка заблудились.
— Да, все эти переходы... Мы пришли со двора, и я теперь не знаю, как вернуться.
— Что ж, придется вас спасать. Кстати меня зовут Ардель. Я актриса в этом театре.
— Аксель фон Дитрихштайн.
Молодой человек галантно поклонился. Теперь, когда бумаги были собраны, и все, кажется, позабыли о нелепом происшествии, он смог получше рассмотреть собеседницу.
Ардель оказалась миловидной девушкой лет восемнадцати с черными волнистыми волосами, тяжело ниспадавшими на плечи. Она была одета в простое платье с зеленой каймой, но даже скромный наряд не мог скрыть ее привлекательной, гибкой фигуры. Весь ее облик словно дышал силой и неукротимой энергией.
— Ладно, идемте. А то Мондори(2) придет в бешенство, если я не принесу ему план.
Ардель взяла фон Дитрихштайна за руку и повела по бесконечным лабиринтам. Когда они добрались до выхода, там уже стоял нетерпеливо поглядывающий по сторонам де Гессель.
— Наконец-то! Я уже начал беспокоиться о вас.
— Как видишь, Этьен, твой друг попал в надежные руки, — кокетливо произнесла Ардель. — А теперь мне пора. Заходите как-нибудь.
Позже, когда друзья возвращались из театра, де Гессель с улыбкой обратился к фон Дитрихштайну:
— Кажется, вы не теряли время понапрасну — Ардель была к вам очень благосклонна.
— В самом деле? — с напускным безразличием поинтересовался Аксель. Девушка ему понравилась, но ему не хотелось выдавать своих чувств.
— Конечно! Я не первый день с ней знаком, и знаю ее характер. Ардель очаровательна, хотя непокорная и очень своенравна. Еще она талантлива, и Юбер не без оснований прочит ей блистательную карьеру в театре.
— Так Вам удалось поговорить с Юбером? — живо отозвался фон Дитрихштайн. Он всей душой возликовал от возможности переменить тему.
— Да, и с Ореллой тоже. Они тоже не заметили ничего подозрительного. Знаете, я уже в самом деле начинаю думать, что гибель де Блано это просто нелепая, трагическая случайность. Если бы происходило нечто подозрительное, кто-нибудь обязательно бы это заметил, а здесь...
де Гессель расстроенно махнул рукой. Некоторое время друзья шли молча.
— Все же наши поиски не были напрасны. Теперь мы точно знаем, что убийца не был человеком из его ближнего круга. А это уже что-то, — первым заговорил фон Дитрихштайн. — В конечном счете, мы ведь с вами не одни ищем убийцу. Теперь надежда только на господина кардинала и официальное расследование. Убийца в любом случае не останется безнаказанным.
Этьен де Гессель, которого подбодрили слова Акселя, с чувством пожал ему руку, и друзья расстались. Со спокойным сердцем они отправились домой, даже не подозревая, куда приведет расследование кардинала.
1) Строки из "Сида" Корнеля в переводе М. Лозинского
2) Мондори — актер "Театра Марэ", считавшийся лучшим трагическим актером того времени. В первой постановке "Сида" в 1637 года он исполнил роль Дона Родриго. Впоследствии эта роль стала самой известной в его карьере.
— И все-таки это дьявольская несправедливость! — злобно пробормотал де Гессель, принимаясь чистить уже пятнадцатую алебарду. — В день увольнительной шел снег, потом лил дождь, а сегодня — полюбуйтесь — светит солнце! А мы должны с утра до ночи торчать здесь, в оружейной!
Фон Дитрихштайн задумчиво улыбнулся, но ничего не ответил. Конечно, он отчасти разделял негодование друга, но приказ есть приказ; к тому же, его занимали совсем другие мысли.
— Кажется, кое-кто под впечатлением вчерашнего знакомства? — улыбнулся де Гессель, подмигивая товарищу. — Будьте осторожны: Ардель красива и талантлива, но она своенравна, как все испанки, и легкомысленна, как все актрисы.
Дверь хлопнула и на пороге показался дежурный офицер.
— Хорошо, что я вас сразу нашел. Вам приказано явиться к Его Высокопреосвященству. Немедленно!
Друзья растерянно переглянулись. Они не сказали ни слова, но оба поняли мысли друг друга: кардинал узнал об их расследовании. Петляя вслед за офицером по многочисленным комнатам, переходам и лестницам дворца, каждый из них рисовал себе страшные картины грядущей расправы. Увольнение из гвардии без права дальнейшей службы; лишение перспектив, средств к существованию…
Когда фон Дитрихштайн и де Гессель переступили порог кабинет, их уже ждал господин герцог, капитан Сен-Жорж и мрачный капуцин с окладистой черной бородой. Друзья в нерешительности остановились и отвесили почтительные поклоны.
Ришелье сначала будто не заметил их присутствия: несколько минут он продолжал о чем-то тихо говорить с монахом. Затем встал, потер бледные, словно озябшие, руки (Аксель увидел, как на одном из тонких пальцев блеснул золотой кардинальский перстень с рубином) и приблизился к молодым людям.
— Вероятно, вы уже знаете, почему я вас вызвал. Насколько мне известно, вы были друзьями покойного Доминика де Блано, а потому можете оказать помощь официальному следствию.
Фон Дитрихштайн почувствовал, что покрывается испариной. Кардиналу известно об их попытках самостоятельно найти убийцу. Не зря же он как-то по-особенному подчеркнул слово «официальное».
— В частности… — продолжал тем временем Ришелье, прохаживаясь по комнате, — я хочу знать, действительно ли у де Блано был конфликт с Валером д’Арвилем?
Друзья переглянулись. Неужели Валера действительно подозревают в… Сен-Жорж кашлянул и сурово взглянул на молодых людей.
— Я бы не сказал, что это был конфликт... — неуверенно начал де Гессель.
— Тогда что?
Граф опустил взгляд и замолчал.
— Значит они действительно ссорились? — полуутвердительно повторил Ришелье.
Пауза мучительно затягивалась. С каждой секундой стоявшему тут же фон Дитрихштайну становилось все больше не по себе. Взгляд кардинала был таким пристальным, таким тяжелым, что Аксель не выдержал:
— Скажите, Этьен. Если это действительно поможет, то, прошу вас...
— Да, Монсеньор, — после некоторого колебания ответил граф. — Последние несколько месяцев они часто ссорились.
— Почему?
— Мы никогда не расспрашивали о предмете их ссор, но предполагали, что это может быть из-за денег. Потому что приблизительно в это же время Валер стал много играть в карты.
— Что же в этом необычного?
— Раньше он никогда не играл в азартные игры. Понимаете, — продолжил де Гессель в ответ на вопросительный взгляд Ришелье, — Валер жил очень скромно, даже бедно, и просто не мог позволить себе рисковать деньгами. Хотя всем говорил, что презирает азартные игры за то, что выигрыш в них в бόльшей степени зависит от удачливости игрока, чем от его ума.
Сен-Жорж тяжело вздохнул и потер нахмуренный лоб. Монах принялся что-то писать. Ришелье, все это время неспешно ходивший по комнате, подошел к молодым людям.
— Благодарю вас, господа. Вы проявили большое мужество и преданность, когда решились сказать правду. Я это очень ценю. А еще, — сказал кардинал, пристально глядя прозрачно-серыми глазами на офицеров, — я ценю беспрекословное следование моим приказам. Поэтому никаких самостоятельных расследований.
Друзья поклонились и покинули комнату. На душе у них было тяжело, как никогда.
— Я не могу поверить… д’Арвиль убил де Блано из-за денег. Уму не постижимо! — сокрушенно проговорил Сен-Жорж.
— На это указывают обстоятельства, — невозмутимо ответил отец Жозеф, посыпая исписанный лист бумаги песком. — Ваше Высокопреосвященство, я подготовил приказ об аресте и отправке в Бастилию.
Взгляд Ришелье упал на римскую фигурку старухи со стертыми чертами лица и сломанным посохом, которая стояла на столе среди бумаг:
— Предательство редко бывает ожидаемым, капитан.
После беседы с гвардейцами Ришелье подписал приказ об аресте Валера д’Арвиля и спустился в парадную гостиную, где его уже ожидал Клод де Шеврез. Обменявшись с герцогом приветствиями, кардинал сразу перешел к делу.
— Его Величество, я полагаю, уже сообщил о своих планах назначить вас губернатором в Нормандию?
— Да, месье. Это великая честь для меня.
— Последние несколько лет экономическое состояние Нормандии заметно ухудшается, регион приносит казне все меньше дохода. Вы очень хорошо зарекомендовали себя на посту губернатора Марша, поэтому неудивительно, что в трудную минуту Его Величество выбрал именно вас. Приказ короля о назначении будет подписан в конце года, когда закончится срок службы вашего предшественника.
— Я сделаю все возможное, чтобы оправдать доверие Его Величества.
— Однако есть одна сложность... — Ришелье остановился, будто пытаясь подобрать слова. — Видите ли, если вдруг обнаружится, что мадам де Шеврез снова участвует в интригах против короля и Франции, это может повлиять на ваше назначение. Нельзя исключать, что в нынешней ситуации Его Величество будет вынужден пойти на крайне строгие меры, вплоть до высылки в Новую Францию(1).
Герцог де Шеврез сокрушенно кивнул. В его погрустневших глазах и рассеянной улыбке, почти никогда не сходившей с его лица, теперь было даже что-то жалкое.
Действительно, Клод де Шеврез, пэр Франции, камергер и великий сокольничий, был глубоко несчастен. Он был тихим, приятным человеком и являл собой образец старой аристократии, искренне и безусловно преданной королю. Однако его супруга, Мари де Шеврез, составляла полную ему противоположность: ни одна придворная интрига (интриговали в то время, преимущественно, против кардинала) не обходилась без ее участия. Ришелье не раз предлагал королю отослать герцогиню подальше от столицы и, самое главное, королевы, но Людовик не хотел расстраивать супругу и лишать ее единственной подруги, а потому Мари де Шеврез по-прежнему оставалась при дворе. Клод де Шеврез не раз просил, уговаривал, умолял супругу не испытывать терпение короля и не бросать тень на него самого.
— Я знаю, вас трудно переубедить, но, прошу, будьте благоразумны, — в отчаянии говорил герцог супруге после встречи с кардиналом. — Сразу же после моего назначения я уеду в Нормандию, заберу детей; в Вашем полном распоряжении будет мой парижский дом. Живите свободной жизнью, я не буду мешать и настаивать на верности обязательствам. Но, Бога ради, дайте мне вступить в должность и спокойно служить короне. Его Величество возложил на меня огромную ответственность, и если выяснится, что супруга губернатора оказалась в центре какой-нибудь истории... Поймите, нас могут выслать не только из Франции — Европы!
— Поразительно, какими слабыми могут быть мужчины, — подытожила свой рассказ герцогиня де Шеврез. — Место губернатора ему важнее свободы Франции и благополучия короля!
— И как же вы намерены поступить? — спросила королева, откладывая вышивку.
— Ваше Величество, неужели вы думаете, что я оставлю вас? Мы близки к цели, как никогда. У меня нет ни малейших сомнений в успехе нашего дела. Угрозы Ришелье совершенно пусты!
Королева улыбнулась.
— Ваша поддержка для меня очень много значит, Мари. Но может быть вам все-таки следует отказаться от участия в этом... «предприятии»? При малейшем подозрении кардиналу не составит труда отправить вас в самую глухую колонию Нового Света. А ведь у вас подрастают чудесные дети. Ришелье мстителен, можете мне верить, — печально произнесла королева.
— Нет, Ваше Величество, я не оставлю вас здесь одну, — Мари порывисто взяла руку королевы и поднесла ее к губам. — Помните, что говорил Итальянец? В самый ответственный момент мы должны быть вместе, чтобы помочь королю. К тому же, я не могу лишить себя удовольствия видеть герцога поверженным.
За окном лилово-синими океаном разливалось осеннее небо. Вдали, у самого горизонта, где крыши парижских домов растворялись в дымке, догорало красное солнце. Его закат делал смерть кардинала ближе еще на один день.
1) Новая Франция — современная Канада.
Когда Матье Дюбо, булочник с улицы Тоннельри, получил письмо, в котором говорилось, что 29 октября 1634 года ему следует явиться в Пале-Кардиналь для «беседы», он не поверил своим глазам.
— Наверное, это какая-нибудь ошибка, — растерянно бормотал он курьеру, который тем временем с безучастным видом поправлял подпруги седла. — Я же ведь простой торговец, я же…
— Вы Матье Дюбо?
— Да.
— Тогда никакой ошибки быть не может, — ответил посыльный и, вскочив на коня, исчез за поворотом, оставляя бедного булочника растерянно стоять посреди улицы. Однако уже совсем скоро растерянность переросла в настоящее отчаяние.
— Боже Милостивый, зачем я им понадобился? — вопрошал булочник, воздевая руки к небу. — Как же я мог прогневать нашего короля или господина герцога? Я католик, я исправно плачу налоги, у меня даже никогда не было проблем с магистратом! За что же мне это?
Всю ночь Дюбо не спал: метался по постели и продолжал мысленно задавать вопрос «за что?». Несколько раз он вставал, бродил, как неприкаянный, по комнате, брал в руки письмо, рассматривал его и перечитывал, надеясь, что неправильно понял содержание и на самом деле идти никуда не надо.
Так прошла целая ночь, и наступило неотвратимое утро — ясное, безоблачное и по-весеннему яркое. Матье Дюбо встретил его совсем другим человеком. Он собрал всех домашних в лавке; окинул взглядом дом, где прожил 54 года; дал прислуге по монете; поцеловал жену, благословил дочерей, дал наставления сыновьям и отправился в Пале-Кардиналь с отрешенным спокойствием человека, столкнувшего с трагической неотвратимостью судьбы.
Лишь когда фигура булочника исчезла в толпе, Марта Дюбо вспомнила, где она видела того седого господина. Однако было уже слишком поздно.
* * *
— Стало быть, вы все-таки решили ехать на бал? — спросил Ла Валетт, переставляя фигуры на шахматной доске.
— Мне не остается ничего другого. Я обещал Их Величествам.
— А если это ловушка?
— Ваша очередь начинать, Луи.
— Монсеньор, мое предложение по-прежнему в силе: если мы поменяемся костюмами, то заговорщики будут сбиты с толку и не смогут напасть на вас.
— Да, но они смогут напасть на вас.
— Я с радостью пойду на эту жертву.
— Нет, Луи. Вы мне очень дороги, и я не стану подвергать вас опасности. К тому же вспомните, что писал Светоний и Корнелий Бальб: Цезарь знал, что погибнет от рук заговорщиков, но не стал прятаться и гордо встретил смерть.
Ла Валетт помрачнел и проиграл кардиналу ладью.
— Давайте больше не будем об этом, — ласково улыбнулся Ришелье.
Некоторое время генерал молчал, глядя на шахматную доску, где разворачивалась драма (причем не в его пользу). Затем недоверчиво прищурился и посмотрел на кардинала.
— Признайтесь, вы что-то задумали?
Ришелье удивленно посмотрел на Ла Валетта. Вокруг улыбающихся голубых глаз кардинала пролегла сеть мелких морщин.
— Разве что... поставить вам мат, — невинно произнес он и положил на доску фигуру короля.
— Вы бываете просто невыносимы! — с полуобидой воскликнул Ла Валетт, но, глядя на от души смеющегося кардинала, рассмеялся сам.
— Кажется, Вы сегодня в добром расположении духа, Монсеньор, — послышался голос отца Жозефа. — Извините, я без доклада.
— Входите, почтенный отец Жозеф, входите. Я вам рад в любое время, — отозвался Ришелье, прикладывая платок к глазам. — Вы принесли нам дурные вести?
Монах сделал неопределенный жест рукой и достал из папки измятый лист бумаги.
— Мы получили ответ из гильдии каменщиков. Источник сообщает, что оснований считать обвал диверсией нет. Это могла быть только случайность.
— Хороша случайность, — проворчал Ла Валетт.
— Остается только благодарить Господа, за то, что хранил вас. Ваше спасение поистине невероятно.
— Dum fortuna favet,(1) — задумчиво проговорил кардинал. — Есть ли какие-нибудь новости из Ватикана?
— Пока нет. Посмотрим, что расскажет Мазарини, когда, наконец, доберется до Пале-Кардиналя.
— В каком смысле?
— Сегодня я узнал, что Мазарини вернулся в Париж полторы недели назад.
— И за это время не дал о себе знать...
— Именно. То, что сказал Барберини, мы знаем только от Оливареса. Мазарини же почему-то промолчал. Спрашивается, почему?
Ришелье задумчиво пригладил усы. Раздался деликатный стук в дверь и на пороге показался Шарпантье.
— Монсеньор, покорнейше прошу простить меня, но вас ожидают в приемной несколько просителей. Им отказать?
— Нет-нет, — вставая, произнес кардинал. — Я сейчас спущусь.
Прощаясь с Ришелье, генерал напоследок спросил:
— Кстати, Монсеньор, как я узнаю вас на балу? В какой маске вы будете?
— У меня уже есть маска, дорогой Луи, — улыбнулся кардинал, указывая на свое лицо, покрытое ссадинами. — Такой точно не будет ни у кого из гостей.
* * *
— Его Высокопреосвященство скоро вас примет, ожидайте, — произнес чинный лакей и удалился.
Матье Дюбо остался стоять у самых дверей совершенно неподвижно, стараясь как можно меньше топтать начищенный паркет и занимать как можно меньше места.
Дюбо никогда в жизни не видел такой роскоши. Обои с серебряным рисунком в виде птиц, огромный камин с прозрачным зеркалом, экзотический фарфор, мебельный гарнитур, обтянутый шелком, — один гвоздь стула здесь стоил дороже, чем вся его лавочка.
За второй дверью, в противоположном конце комнаты, послышался стук каблуков. Замок щелкнул и в гостиную вошел сам господин кардинал. Растерявшийся булочник еще крепче стиснул шляпу и неуклюже раскланялся, избегая смотреть на министра.
— Рад видеть вас, месье, — произнес ровный, глухой голос.
— Ваше Святейше... Ваша Светлость, для меня великая честь...
Дюбо замолчал, не зная, что говорить.
— Неужели вы меня не узнаете?
Булочник оторвал взгляд от пола и робко посмотрел на министра. Перед ним стоял высокий, стройный мужчина лет пятидесяти с густыми, не доходившими до плеч волосами, подернутыми благородной сединой. Если бы на нем был черный костюм, а не красная мантия, перехваченная на талии широким поясом с кистями, то можно было подумать, что это...
Внезапная догадка поразила Дюбо, словно удар молнии:
— Боже Праведный! Вы ли это?!
— Да, месье, это я.
— Пресвятая Дева! Что же это получается... В моем доме был сам господин первый министр!
— Все именно так и было, — с улыбкой ответил кардинал. — Собственно, именно поэтому я и пригласил вас сюда. Мне бы хотелось отблагодарить вас за то, что вы сделали для меня и моего друга.
— Так значит с вашим другом тоже все в порядке?
— Да, и не в последнюю очередь благодаря вашим стараниям и стараниям вашей супруги.
С этими словами кардинал протянул булочнику увесистый кошелек с деньгами.
— Покорнейше благодарю вас, Ваша Светлость, только как-то нехорошо получается. Я же без задней мысли, не ради выгоды... Как же можно!
— Берите, месье, берите. Иначе своим отказом вы очень меня расстроите.
Дюбо неловко поклонился и принял деньги.
— Вы как истинный христианин не побоялись в трудную минуту прийти на помощь тем, кто в ней особенно нуждался. Это дорогого стоит. Именно на таких людях, как вы, Дюбо, и держится Франция.
— Ох, Ваша Светлость, да разве ж это... — булочник покраснел. — Я просто давно чувствовал, что рано или поздно что-то такое да случится.
— В самом деле? — с любопытством спросил кардинал.
Живой интерес министра придал Дюбо уверенности.
— Вы уж не подумайте, Ваша Светлость, что я хочу кого-то очернить, но с этой гильдией можно было ожидать и не такого. Вся улица знала, что они закупили старые доски для лесов. Им все равно, лишь бы подешевле, а мы своих детей боялись на улицу выпускать — кто знает, рухнет или нет!
— У вас, кажется, трое детей, месье Дюбо?
— Четверо, Ваша Светлость. Два взрослых сына и две дочери — младшая еще совсем ребенок.
— Вы счастливый человек, — улыбнулся Ришелье. — Значит дела в пекарне тоже идут хорошо?
— Грех жаловаться, Ваша Светлость. Торгуем не хуже других. Пекарня ведь у нас не из последних: мы с отцом когда-то были поставщиками двора Его Величества, самого короля Генриха — упокой Господь его душу! Хоть и давно это было, но, слава Богу, работать не разучились.
— Так вы работаете вместе с отцом?
— Отец лет пятнадцать назад скончался, Ваша Светлость, и мне теперь помогают сыновья. Они у меня такие мóлодцы, что, если придется, весь Париж смогут хлебом накормить!
Ришелье рассмеялся. Ему нравилась простодушная искренность собеседника.
— Ну раз так, то у меня к вам есть предложение: мой мажордом ищет поставщика, который мог бы регулярно доставлять в Пале-Кардиналь свежий хлеб. Конечно, мой двор не так обширен, как королевский, и нужды его достаточно скромные, но, если вы согласитесь, я буду готов весьма достойно оплачивать вашу работу.
— Боже Праведный, быть поставщиком господина первого министра! Это же такая честь для нас!
Затем, совладав с волнением и суетливостью, булочник вдруг выпрямился и твердо, словно речь шла не о поставках хлеба, а военной операции, произнес:
— Ваша Светлость, можете быть совершенно спокойны. Уж кто, а Матье Дюбо вас точно не подведет.
— Очень рад это слышать, — благосклонно ответил кардинал и позвонил. На пороге появился чинный лакей, тот самый, который привел булочника в гостиную.
— Эрик, проводите, пожалуйста, месье Дюбо к господину де Бомону. Я, кажется, нашел нам нового поставщика.
* * *
Вернувшись после аудиенции домой, Матье Дюбо дал шутнику-Гюставу еще одну затрещину и заказал новую вывеску для своей лавки.
Так на одного кардиналиста в Париже стало больше.
1) Dum fortuna favet — "Пока благоволит фортуна" (лат.). Это первая часть латинской пословицы, которая целиком звучит как "Dum fortuna favet, et taurus parit vitulum" ("Пока благоволит фортуна, и бык родит теленка"). Т.е., когда фортуна благоволит, возможны самые невероятные вещи.
Когда булочник ушел, кардинал снова позвонил.
— Там ожидает кто-то еще?
— Да, Монсеньор, некая... — Шарпантье порылся в папке с бумагами, — Элиза Фаржи. Она отказалась передать мне суть своего дела. Сказала, что может изложить его только вам.
— Что ж, в таком случае, пусть войдет.
Секретарь поклонился и скрылся за дверью.
Ришелье подошел к окну. Холодный голубовато-серый свет заливал дворцовый двор. В отдалении, у центральных ворот, мелькали фигуры гвардейцев в черно-красных казакинах. Пошел снег, мелкий и частый, словно дождь, и все вокруг мгновенно затянулось беловатой пеленой; очертания людей, деревьев и построек размылись и стали едва различимыми. Наступила тишина, какая бывает в момент снегопада.
Ришелье вдруг ощутил спокойствие, смешанное с грустью и чувством абсолютного одиночества; как будто кроме него самого, этой безграничной тишины и снега больше ничего на свете не было. Отчего-то вспомнился Рюэль и вид из его комнаты на запущенный сад и пруд, которые зимой укрывались снегом и синеватым льдом.
Дверь в гостиную скрипнула. В комнату вошла девушка; едва переступив порог, она остановилась, не осмеливаясь пройти дальше. Кардинал с интересом посмотрел на незнакомку. На вид ей было не больше двадцати, и она определенно происходила из числа не самых состоятельных горожан: на ней было платье, аккуратно вычищенное и выглаженное, но заметно выцветшее; на шее был повязан шарф, который едва ли мог защитить владелицу от октябрьских холодов(1). Она держалась прямо, но стискивающие одна другую руки и опущенный взгляд выдавали ее волнение.
— Вы желали встретиться со мной, — полувопросительно произнес Ришелье.
— Да, Ваша Светлость. Это касается арестованного на днях Валера д’Арвиля. Прошу вас, отпустите его. Он ни в чем не виноват.
— Следствие еще идет, сударыня. Возможно, господин д'Арвиль не причастен к произошедшему, но пока он — главный подозреваемый и, согласно французским законам, должен содержаться в тюрьме.
— Но он не виновен, — повторила девушка, по-прежнему избегая смотреть на кардинала.
— Признание виновности или невиновности — прерогатива суда. И здесь я, к моему великому сожалению, ничем не могу вам помочь. Если же вы располагаете сведениями, которые могли бы...
— Прошу вас, умоляю! Он пострадал из-за меня, это я во всем виновата!
В порыве отчаяния девушка упала перед кардиналом на колени и поцеловала ему руку. У Ришелье, внезапно ощутившего горячее прикосновение чужих слез и растроганного столь искренними человеческими страданиями, не хватило духу отнять ее.
— Пожалуйста, прошу вас, — мягко произнес он, помогая гостье подняться, — сядьте рядом и расскажите мне обо всем.
— Господи, это так ужасно... Я даже не осмелюсь...
— Не волнуйтесь. Со мной вы можете быть откровенны, как на исповеди.
Несколько минут гостья молчала, собираясь с силами.
— Все так запуталось, что я даже не знаю, с чего начать, — горького улыбнулась девушка, поднимая взгляд на герцога. Ее синие, еще полные слез глаза (Ришелье невольно подумалось, что такого же прекрасного цвета были глаза его любимой племянницы, Мари-Мадлен), поразили его своей кротостью и чистотой. Чтобы немного ободрить девушку, кардинал взял ее руку в свою.
— Вы сказали, что месье д’Арвиль пострадал из-за вас. Почему вы так думаете?
— Валера ведь арестовали, потому что он отказался говорить, где был в ночь убийства, правда?
— Да, сударыня. Это навлекло на него серьезные подозрения.
Элиза покачала головой, словно укоряя д’Арвиля.
— Валер всегда был слишком благороден по отношению ко мне. Дело в том, что ту ночь он... провел со мной.
Девушка стыдливо опустила взгляд. Кардинал неожиданно оказался перед дилеммой: природная деликатность и правила светского приличия требовали от него уйти от щекотливой темы; в то же время ему было просто необходимо задать гостье несколько вопросов, от которых напрямую зависела судьба арестованного офицера.
— Вы его невеста? — осторожно поинтересовался кардинал, стараясь интонацией сгладить неловкость вопроса.
Девушка несколько минут молчала, глядя куда-то в сторону. Затем, словно твердо решившись на серьезный поступок, обратилась к Ришелье:
— Вы сказали, что я могу быть с вами откровенна, как на исповеди?
— Я священник. Со мной вам нечего бояться или стыдиться.
— Если так, то благословите меня, Отец, ибо я согрешила. Я не была на исповеди три года. За это время я совершила множество поистине ужасных вещей, и даже погубила благородного человека...
К удивлению мадемуазель Фаржи, Ришелье выслушал ее исповедь без тени осуждения, без малейшего упрека во взгляде или слове; он продолжал держать ее за руку даже тогда, когда имел полное право отвернуться от нее. В проницательных голубых глазах министра читалось лишь глубокое сострадание и участие.
После беседы, продлившейся больше часа, расстроенный кардинал велел заложить карету и отправился в Бастилию.
* * *
— Можно сказать, что с ним все в порядке, Ваше Высокопреосвященство, — стражник оглушительно гремел ключами, пытаясь быстро подобрать нужный. — Правда, он не ест и все время курит. Но в остальном... Пожалуйте, Ваше Высокопреосвященство.
Кардинал вместе с Рошфором прошли в длинный темный коридор, освещаемый парой факелов. В крепости было влажно и сыро: подтеки на стенах обрастали плесенью и мхом, из щелей тянуло липким чахоточным холодом. Где-то в темноте глухо шелестели крысы.
Ришелье, кутаясь в плотный шерстяной плащ, невольно думал о том, что ему самому не раз грозила опасность оказаться в этой темнице. Он в безопасности лишь пока король нуждается в нем; но стоит только потерять несколько метров королевского кабинета, как в его распоряжении окажется целая камера, в которой он едва ли пробудет больше месяца: если его не убьют враги, то не выдержит слабое здоровье.
Стражник отпер последнюю дверь, и кардинал вошел в небольшое полукруглое помещение, вероятно, служившее когда-то кладовой или продолжением замкового цейхгауза(2). В тусклом свете маленького окна, на дощатом настиле, покрытом старой соломой, сидел завернувшийся в плащ человек. Его можно было вообще не заметить, если бы не тлеющий огонек курительной трубки. Кардинал властным жестом велел своим спутникам оставить их наедине.
— Месье д’Арвиль, — начал Ришелье, когда шаги за дверью стихли. — Вы по-прежнему не хотите рассказать, где вы были в ночь убийства Доминика де Блано?
— Нет, Монсеньор, — отозвался молодой человек. — Я больше ничего не могу вам рассказать. В ту ночь я был дома совершенно один, высыпался перед предстоящим дежурством. Слугу я накануне отпустил, поэтому никто не может подтвердить мои слова.
Ришелье сел на единственный стул так, чтобы хорошо видеть лицо д’Арвиля.
— Сегодня днем у меня была мадемуазель Фаржи, и ее версия была совершенно иной.
— Элиза? — молодой человек поднял полный отчаяния взгляд на кардинала. На мгновение он стал похож на затравленного зверя, который уже не может бороться и лишь уповает на проблеск милосердия у своего преследователя. д’Арвиль обхватил голову руками:
— Господи, зачем... Зачем она это сделала... Она же...
— Хотела вас спасти, — ответил кардинал, протягивая молодому человеку флягу. — Вот, выпейте. Вам станет лучше.
Прекрасное крепкое вино почти мгновенно прибавило д’Арвилю, истощенному переживаниями и постом, жизненных сил.
— Что именно вам рассказала Элиза?
— Правду. Абсолютную правду, выдать которую я не имею права.
Офицер устало прислонился к холодной каменной стене:
— Раз так, то мне действительно нечего больше скрывать. В ночь убийства я был с Элизой в «Красном колоколе». Я хорошо помню, что приехал к ней около десяти часов вечера, потому что в верхних комнатах, кроме нас, больше никого не было. Ушел я утром, часа в четыре. Перед тем как вернуться в роту и заступить на дежурство, мне нужно было успеть зайти домой.
— Но дело даже не во времени, — продолжал д’Арвиль, глядя вверх, на арочные своды темницы. — Поймите, мне было просто невыгодно убивать Доминика. Ведь только он мог помочь мне освободить Элизу и увезти ее из Парижа.
— Месье де Блано знал о мадемуазель Фаржи?
— Да, с самого начала. Так случилось, что именно он привел меня в «Колокол», чтобы развлечься. Там я познакомился с Элизой. Первый раз я пришел к ней как клиент, но потом... Я полюбил ее, и стал приходить просто так, исключительно чтобы увидеться с ней. Постепенно мы сблизились, и я узнал ее историю. Рано осиротеть, быть отосланной к дальним родственникам, которые, спустя годы, просто продали ее в дом терпимости. Несколько раз она пыталась бежать, но ее находили, и все повторялось снова.
— Вы человек духовного сана и... — Валер на минуту замолчал, пытаясь побороть душившие его рыдания. — Вы не представляете, каково это, каждый день видеть слезы на глазах любимой женщины, видеть, как она страдает и подвергается унижениям, которых не заслуживает.
Слова д'Арвиля невольно укололи герцога в самое сердце.
— И тогда вы решили помочь ей?
— Да. Я начал играть, чтобы выкупить ее. Год назад имение моей семьи конфисковали за долги, и моих средств было недостаточно. К тому же, надо было придумать, куда ее увезти. Я не мог вернуться с ней в Лангедок — это привлекло бы внимание и со временем непременно вызвало бы скандал. Самым лучшим вариантом был бы переезд куда-нибудь совершенно в другое место, где она могла бы начать новую жизнь. С новым именем, с новым прошлым. У Доминика был дом в Клеси, доставшийся ему по наследству от тетки, и он предложил отвезти Элизу туда.
— Из-за чего вы конфликтовали с де Блано?
— Он предлагал мне деньги, а я не хотел их брать. Из-за этого мы постоянно ссорились. Доминик всегда делал вид, что он богаче, чем был на самом деле. Я знал, что предложенная сумма поставит его на грань разорения. Я просто не мог согласиться. Тем более, что он и так сделал для нас очень много, когда предложил дом в Клеси. Но даже во время ссор и споров мы оставались лучшими друзьями. Монсеньор, поверьте, я никогда, никогда не желал ему зла!
— Почему не рассказали мне сразу всю правду? — отозвался Ришелье из противоположного конца камеры. Его фигура, облаченная в черную рясу, сливалась с темнотой: слабые сумерки высвечивали лишь лицо и руки, делая кардинала похожим на персонажа мастера Рембрандта.
— Я не мог... Да и что я должен был рассказать? Что лангедокский дворянин на службе Вашего Высокопреосвященства влюбился в девушку из борделя? Ночи напролет играл в карты с проходимцами и ссорился с друзьями? Все это звучит как... как фарс, недостойный офицера гвардии. Меня бы просто не поняли...
— Вы не должны стыдиться своей любви, — ответил Ришелье. — Вы спасли жизнь и, самое главное, душу возлюбленной, а это дорого стоит.
— Нет, Монсеньор, я лишь все потерял. Друга, возлюбленную, ваше доверие...
Кардинал со своего места видел, как сотрясались плечи д'Арвиля. Молодой человек слишком долго носил бремя тайны, и Ришелье оказался первым, кто выслушал его.
Бастилию герцог покинул с тяжелым сердцем.
* * *
Через несколько дней после визита Ришелье д’Арвиля освободили и прямиком из Бастилии доставили в Пале-Кардиналь. Герцог принял его гостиной, той самой, где он общался с Элизой Фаржи.
— Месье д’Арвиль, — заговорил кардинал, обращаясь к молодому человеку, — как вы уже знаете, с вас сняты все подозрения в убийстве Доминика де Блано. Вы можете вернуться к службе. Если, конечно, пожелаете: произошедшее никак не отразится на вашей дальнейшей карьере.
— Для меня будет великой честью продолжать служить вам, Монсеньор, — с поклоном произнес д’Арвиль.
— Я очень рад, — удовлетворенно кивнул кардинал. — Однако, прежде чем вы вернетесь в роту, я бы хотел, чтобы вы отправились в трехмесячный отпуск. В ближайшее время у вас будет множество дел, которые потребуют вашего непосредственного участия.
— Прошу простить меня, Монсеньор, но, боюсь, я не совсем вас понимаю.
Ришелье удивленно поднял брови:
— Как, вы разве не женитесь?
— На ком?
— На мадемуазель Колетт Дюфор. Дочери Жака Дюфора, ныне покойного мастера Парижского монетного двора.
Видя, что молодой человек окончательно растерялся, кардинал отпер дверь, которая вела в соседнюю комнату; в гостиную вошла изящно одетая девушка.
— Элиза?! — не веря своим глазам воскликнул ошеломленный офицер.
— Элизы Фаржи не существует и никогда не существовало, — ответил кардинал, подводя девушку к молодому человеку. — Есть только мадемуазель Дюфор, ваш ангел-хранитель и будущая мадам д’Арвиль. Если, конечно, мадемуазель согласится, — с легкой улыбкой добавил Ришелье.
Валер улыбнулся в ответ и крепко взял Колетт за руку. Он не верил своему счастью: происходящее казалось ему чудесным сном, наваждением, которое в любую секунду может рассеяться, и тогда он вновь окажется в Бастилии.
— Ваше Высокопреосвященство, я не могу выразить словами свою благодарность. Я обязан вам абсолютно всем: жизнью, счастьем, спасением возлюбленной, спокойствием ее души. Что бы я не предложил взамен, всего будет недостаточно. Поэтому я хочу поклясться вам в абсолютной верности. Вы можете полностью располагать мной: моя жизнь, честь и шпага теперь всецело принадлежат вам. Если понадобится умереть за вас, Монсеньор, я почту это за великое счастье.
Пылкая, немного сбивчивая от волнения речь д’Арвиля вызвала у кардинала благосклонную улыбку.
— Я очень ценю это, месье д’Арвиль. Однако со смертью лучше пока повременить. Я попрошу вас и мадемуазель Дюфор без отлагательств отправиться в Лион. Там вы должны будете найти архиепископа, кардинала Альфонса дю Плесси (сделать это не составит труда — достаточно будет лишь спросить его в кафедральном соборе). Ему вы передадите вот это письмо.
Ришелье протянул офицеру конверт, скрепленный печатью с кардинальским гербом.
— С того момента вы будете уже находиться под покровительством архиепископа. От себя лишь скажу, что в приданное мадемуазель Дюфор дается тридцать тысяч ливров и небольшой дом на улице Ботёй. Этого должно хватить для начала новой жизни. Единственное, сударыня, — обратился кардинал к девушке, — архиепископу наверняка понадобится ваша помощь в делах прихода.
— Ваше Высокопреосвященство, я твердо решила посвятить остаток своих дней служению тем, кто, как и я когда-то, отчаянно нуждается в помощи. Уверяю вас, я не отступлюсь от своего намерения, — Колетт, почтительно склонила голову и сделала реверанс.
Кардинал благословил молодых людей, и уже на следующий день они отправились в Лион.
1) В описываемый период в Европе продолжался так называемый "Малый ледниковый период", который продлился приблизительно с XIV до XIX вв. Так что снег и холод в октябре и ноябре — не совсем фантазия автора :D
2) Цейхгауз — кладовая для оружия или военной амуниции.
— Поистине печальная история, — произнес отец Жозеф, когда Ришелье закончил рассказ. — Мадемуазель Дюфор проявила поразительное мужество, когда отважилась прийти к вам и просить о помиловании.
— Любовь! Ее сила способна толкнуть человека на самые невероятные поступки, — развел руками кардинал и улыбнулся. При всей легкости этой улыбки, монаху на мгновение почудился в ней отсвет затаенной печали.
Капуцин взглянул на часы, которые показывали без четверти четыре:
— Значит вы все-таки решили ехать на бал?
— Давайте не будем возвращаться к этому вопросу.
— Но, согласитесь, Ла Валетт прав: вы подвергаете себя слишком большой опасности.
— Повторяю, у меня нет выбора. Я дал слово Их Величествам.
— Сошлитесь на нездоровье, на лихорадку, на мигрень, — кардинал поморщился: об этом недуге ему не хотелось даже вспоминать. — Людовик прекрасно знает, как тяжело на вас сказывается переутомление. Уверен, он вас поймет.
— Нет, дорогой отец Жозеф, ничего этого я делать не буду, — решительно произнес Ришелье, вставая. — Я должен быть на балу как раз потому, что там может быть убийца.
— Но вы же можете погибнуть! И ради чего? Ради поимки негодяя, который рано или поздно сам себя выдаст?! — взорвался отец Жозеф. — Вы совершаете страшную, непростительную ошибку! Глупость! Если вас совершенно не беспокоит собственная жизнь, то подумайте хотя бы о Франции! Страна находится на пороге войны, ваши враги, начиная с королевского двора, заканчивая Ватиканом, готовы на все, чтобы вывести вас из игры! И вы, вместо того чтобы противостоять их планам, идете у них на поводу! Нелепым образом подвергаете свою драгоценную жизнь опасности!
Капуцин в порыве негодования с треском смял в руке чистый лист бумаги, и отвернулся от кардинала. Повисло молчание. Ришелье, продолжая неспешно прохаживаться по комнате, украдкой взглянул на отца Жозефа: гневная тирада монаха, которая могла быть расценена как непочтительная вольность даже между близкими людьми, ничуть не задела кардинала. Напротив, его тронула эта горячность, которая, в сущности, была не чем иным, как проявлением глубокой привязанности.
— Дорогой отец Жозеф, я прекрасно понимаю и принимаю ваши доводы, но, поверьте, мне ничего не угрожает. Во-первых, король согласился воспользоваться моей гвардией: мушкетеры будут охранять помещения внутри дворца, а гвардейцы — внешний периметр и сад. Это исключит любое проникновение извне.
— Только если убийцей не окажется кто-то из гостей.
— На этот случай у меня приготовлено кое-что особенное. Взгляните!
Ришелье приоткрыл китайскую ширму, которая скрывала угол комнаты. За ней, на стойке для доспехов висел серо-голубой приталенный дублет в стиле прошлого века.
— Это что-то вроде римской lorica segmentata(1), — пояснил кардинал, в ответ на вопросительный взгляд отца Жозефа. — Стальные пластины закреплены на подкладке из мягкой кожи и соединены между собой кожаными шнурками. Доспех практически бесшумный и, самое главное, незаметный для окружающий.
— Оригинально. Сколько он весит?
— Около двадцати килограмм.
— Значит от выстрела не защитит?
— Я склонен полагать, что убийца воспользуется кинжалом. Пистолет — слишком неудобное оружие для убийства в толпе. А вот кинжал, стилет, даже столовый нож — с ними доспех справится. Или, по крайней мере, сделает удар не смертельным. Бронник предлагал вариант потяжелее, но я отказался: мне ведь придется танцевать.
— Да, танцевать будет одно «удовольствие», — отозвался капуцин.
Кардинал удалился в спальню, чтобы переодеться, но очень скоро вернулся. На нем была белоснежная батистовая рубашка с высоким воротником из тончайшего, почти прозрачного кружева; широкие штаны сине-серого цвета были заправлены в высокие, начинающиеся от колена узкие сапоги с отворотами.
Ришелье взял со стола стилет с треугольным, похожим на жало, лезвием и вложил в голенище правого сапога.
— Первый раз в жизни собираюсь на бал, как на войну, — шутливо произнес кардинал, делая вид, что не замечает мрачного взгляда монаха. — Вы мне не поможете?
Отец Жозеф подал кардиналу дублет. Со стороны он выглядел обычным, хотя и чрезвычайно дорогим, предметом одежды; но стоило взять его в руки, как становилось понятно: это самый настоящий доспех. Монах не без труда помог кардиналу одеться.
Застегнув бесчисленное количество серебряных пуговиц, Ришелье подошел к зеркалу. Поправил воротник, надел перстень с сапфиром, пригладил аккуратно уложенные усы и повернулся к капуцину, как бы приглашая оценить свой вид.
Следовало признать, Ришелье был великолепен: его седине и серым глазам невероятно шло сочетание темно-синего и серо-голубого цветов. Белый воротник и плиссированные манжеты, доходившие до фаланг тонких пальцев, подчеркивали бледность лица и узких рук. Герцог был поразительно похож на дворянина со старинных портретов времен Карла IX и Генриха III. Ришелье почти никогда не надевал светский костюм (исключением, пожалуй, служили военные походы; но даже тогда он выбирал одежды в тон мантии, как бы подчеркивая свой двойственный статус — кардинала римской церкви и генерал-лейтенанта французского короля), поэтому сейчас его вид производил особенное впечатление.
— Прекрасно, Монсеньор! — одобрительно кивнул монах. — Прыгать можете?
Ришелье несколько раз легко подпрыгнул. Доспехи издали едва уловимый шелест.
— За музыкой и шумом не должно быть слышно. Хотя, не скрою, костюм для бала не самый подходящий.
— Главное, не танцевать сальтареллу(2), — отозвался отец Жозеф и вдруг нахмурился.— Монсеньор, с левой стороны груди, взгляните!
Ришелье повернулся к зеркалу. Действительно, в области сердца стальные пластины были толще остальных и чуть выступали вперед. Кардинал задумался. Нужно было как-то скрыть эту деталь, сделать так, чтобы гости не обратили на нее внимание. Или же, напротив...
Герцог вызвал лакея:
— Эрик, попросите Лавиня срочно принести мне несколько свежих цветов из оранжереи. Тех, что в прошлом году привез де Пейреск(3).
Вскоре кардиналу принесли свежесрезанные цветы, не похожие ни на один известный европейцам вид: овальные, чуть закручивающиеся матовые листья, белоснежные на концах, к середине становились желтовато-оранжевыми и источали легкий аромат жасмина(4). Ришелье выбрал два цветка и аккуратно приколол к левой стороне дублета:
— Лучше всего бывает скрыто то, что на виду.
Герцог надел перчатки, последний раз взглянул на себя в зеркало и повернулся к монаху:
— Пожелайте мне удачи, дорогой отец Жозеф. Если Всевышнему будет угодно, мы встретимся с вами сегодня вечером.
— Да хранит вас Бог, Монсеньор! — ответил капуцин и украдкой перекрестил герцога вслед.
1) Lorica segmentata — пластинчатые доспехи, придуманные в Римской империи: https://ru.wikipedia.org/wiki/Лорика_сегментата#/media/Файл:Lorica_segmentata_from_back.jpg
2) Cальтареллa — европейский танец, уходящий корнями в эпоху Возрождения. Почти полностью состоит из прыжков.
3) Никола-Клод Фабри де Пейреск — французский путешественник, антиквар и астроном. По некоторым сведениям был близким другом кардинала Ришелье.
4) Имеется в виду белая плюмерия (Plumeria Alba): https://cdn.shopify.com/s/files/1/0047/4637/9362/files/Plumeria_2.jpg
В описанный период этот цветок был почти неизвестен европейцам и существовал в Западной Европе всего в нескольких экземплярах. В Юго-Восточной Азии считалось, что плюмерия приносит удачу и бессмертие.
То ли в силу природной склонности к уединению, то ли в силу обостренной чувствительности к звукам, запахам и толпе, Ришелье искренне ненавидел балы. Стоило кардиналу переступить порог дворца Тюильри, как больше всего на свете ему захотелось уехать и провести остаток вечера за шахматами и занятиями поэзией.
Обычно герцогу удавалось обставить все так, чтобы в назначенный день бала оказаться за пределами Парижа — естественно, по государственным делам. В самом крайнем случае он ссылался на нездоровье, и тогда Людовику не оставалось ничего другого, кроме как простить министру его отсутствие. К счастью, к подобным уловкам приходилось прибегать редко: король сам не очень любил балы, предпочитая им балеты по случаю и камерные музыкальные вечера.
Ришелье был осведомлен, что идея праздника принадлежала королеве. Однако почему Людовик так быстро согласился на ненавистный ему бал? Причем, не просто на бал, а на маскарад?
Кардинал находил этому два возможных объяснения.
Первое состояло в том, что между августейшими супругами, после длительного охлаждения, вновь стали налаживаться отношения. В пользу этой версии говорила та теплота, с которой обычно отстраненный Людовик обходился с Анной в последнее время. Кроме того, кардиналу было известно, что за последний месяц король несколько раз посещал супругу ночью в ее покоях.
Если все действительно обстояло именно так, и бал для Людовика был лишь способом доставить королеве удовольствие, Ришелье был бы только счастлив. Потепление отношений между супругами давало надежду на появление наследника, о чем неустанно молилась вся Франция и сам кардинал, который ясно понимал, что, если трон опустеет, королевство погрузится в страшную смуту и в условиях непрекращающихся войн в Европе наверняка потеряет свою целостность.
Существовала и вторая версия, намного более мрачная, но не менее правдоподобная. С тех пор как кардинал получил анонимное письмо, в котором его предупреждали о заговоре и готовящемся покушении, он с еще большей тщательностью стал отслеживать переписки своих недоброжелателей и близких к Их Величествам людей. До недавнего времени в поле зрения кардинала и Счетной части не попадало ничего подозрительного: даже в личных письмах Анны Австрийской к брату, как ни старался Россиньоль, не удалось обнаружить ничего подозрительного.
Однако теперь Ришелье не покидало странное впечатление, что на короля пытаются оказать влияние и настроить против него, кардинала. Герцогу живо вспоминалось то недоверие, с которым Людовик выслушал историю о его поездке к оружейнику в день обвала, и полное раздражения письмо, которое тот отправил в Пале-Кардиналь. Случайная оговорка Анны Австрийской, что записку посоветовал написать отец Сюффрен, отчасти проливала свет на происходящее: духовник короля уже не раз пытался выйти за пределы своих полномочий и вмешаться в дела, которые его не касались. Вспомнить хотя бы неожиданно отклоненный Людовиком список кандидатов на должность епископов: монарх выразил желание заменить нескольких священников на тех, кто был близок Сюффрену и покойному кардиналу де Берюлю, чего Ришелье допустить никак не мог(1).
То что заговор мог зреть именно среди клира, косвенно подтверждало растущее раздражение Урбана VIII и его угроза пойти на «самые жесткие меры». Богобоязненного Людовика от убийства кардинала мог отделять лишь страх смертного греха(2), однако поддержка со стороны Папы и чье-то влияние извне вполне могли рассеять последние монаршие сомнения.
Несмотря на шутливый тон, которым он говорил с Ла Валеттом о грядущем бале, Ришелье понимал, что сейчас ему следует соблюдать максимальную осторожность. Он даже заказал Томмазо Кампанелле гороскоп: после долгих расчетов выяснилось, что жизнь кардинала действительно находится под угрозой и в день маскарада есть риск смерти или тяжелого ранения. Относительно источника этой самой угрозы звезды были куда менее определенны: мощное влияние Юпитера могло означать участие в грядущих событиях правителей и высокопоставленных особ, а позиция Венеры намекала на некую женщину. Фра Томмазо предположил, именно от нее будет исходить угроза жизни кардинала.
Обо всем этом Ришелье думал по дороге в Тюильри. Переступая порог зала, он был уверен только в одном — впереди его ждет напряженная ночь.
* * *
Гости стали съезжаться во дворец еще в четыре часа. Разодетые дамы и мужчины приветствовали друг друга и собирались в небольшие кружки, в которых обсуждали новости или вели легкие, малосодержательные светские разговоры, единственной целью которых было скоротать время до приезда короля.
Одной из наиболее обсуждаемых новостей в тот день стал внезапный отъезд из Парижа четы де Шеврезов. Говорили, что герцог лично принес свои извинения королю и объяснил отъезд резко ухудшившимся здоровьем старшей дочери. Однако в свете ходили небеспочвенные слухи, что настоящей причиной послужила крупная ссора де Шевреза с супругой, после которой он едва ли не насильно увез ее в родовое поместье.
— Кто бы мог подумать! — восклицала мадам де Рамбуйе, которая как всегда оказалась в центре самого оживленного и словоохотливого кружка. — Почти на наших глазах разгораются страсти, достойные пера драматурга!
Разговор незаметно перешел на театр и грядущую премьеру «Сида».
— Нас ждет незабываемое зрелище, — в глазах мадам де Рамбуйе загорелись огоньки. — Я уверена, это станет выдающимся событием!
— Милая Артенис, вы нас интригуете, — ответил кто-то из гостей. — Признайтесь, вы знаете что-то, чего не знаем мы?
— Конечно, мой дорой Пьер. Как-никак месье Корнель — мой давний и очень хороший друг. Но я ничего вам не скажу! Не хочу портить впечатление от грандиозного события. Четвертого декабря вы сами все увидите! Вы ведь уже получили приглашение?
Собеседник мадам де Рамбуйе не успел ответить. По толпе прокатилась волна движения; любопытные, но осторожные взгляды устремились на парадную дверь. В зал вошел господин первый министр. Вежливо кивая в ответ на приветствия, он обменялся несколькими словами с канцлером Сегье и присоединился к его кружку, в котором, среди прочих, были Леон де Бутийе и генерал-лейтенант де Ла Порт.
— Все семейство в сборе(3), — прошипела мадам де Рамбуйе своему спутнику, графу де Керу. Губы молодого человека сложились в подобие нагловатой улыбки: мысль, что уже совсем скоро Ришелье будет убит, вселяла в душу графа возбуждение и почти неистовую радость.
Появление кардинала произвело на придворных большое впечатление. Ришелье почти не посещал балы, особенно в последние годы. Ходили слухи, что он болен и страдает от странных психических припадков, а потому избегает больших собраний и долгих аудиенций. Поэтому нетрудно представить себе удивление некоторых гостей, увидевших, вместо стареющего клирика, изящного герцога средних лет, обаятельного и живого, чьи безупречные манеры и тонкий вкус (публика еще долго обсуждала его костюм, благородная синева которого была подчеркнута парой экзотических цветов, приколотых у сердца) мгновенно располагали к себе даже тех, кто не питал к нему ни малейшей симпатии.
Ровно в пять часов прибыла королевская чета. Людовик с Анной Австрийской были одеты в парные костюмы в стиле эпохи Карла Великого: на короле была бархатная туника, окантованная сложным узором из золотых нитей, который перекликался с поясом королевы, — Анна Австрийская была облачена в длинное платье изумрудного цвета с накидкой и закрытым лифом по средневековой моде. С левой стороны груди, под самой ключицей, к платью была приколота брошь в виде цветка орхидеи. При виде нее Ришелье захлестнуло чувство ревности: что если Анна до сих пор помнила Бекингема и питала к нему любовь?(4)
Бал открылся минуэтом. Кардинал танцевал с юной Луизой де Лафайет — прекрасной девушкой, на скромное очарование которой у герцога были большие планы(5). Несмотря на то, что бал был заявлен как маскарад, он вышел скорее костюмированным: далеко не все гости надели маски, зато у каждого был стилизованный костюм. Обладателями самых необычных нарядов оказались Леон де Бутийе, секретарь по иностранным делам, облачившийся в длинное одеяние литовского шляхтича и генерал де Ла Валетт, на котором была маска антропоморфного льва: костюм золотистого оттенка и роскошные, вьющиеся волосы генерала, в самом деле походившие на гриву, придавали его мощной фигуре реальное сходство со львом. Когда все уже были изрядно разгорячены танцами, музыкой и вином, кто-то из друзей Ла Валетта попросил его зарычать, и у генерала получилось весьма правдоподобно.
Если Ла Валетта невозможно было не узнать даже в маске, то были гости, о личности которых приходилось гадать. Так, например, увлекательной тайной стала личность дворянина в черном домино и итальянской маске-бауте, который довольно скоро примкнул к кружку Анны Австрийской и даже несколько раз танцевал с ней. От бдительного внимания Ришелье не укрылось, что даже во время гавота королева продолжала с ним говорить.
* * *
Аксель фон Дитрихштайн поежился и посмотрел на небо. Из-за деревьев парка наползала черная туча, медленно поглощавшая иссиня-черный небосвод, усыпанный мелкими звездами. По приказу Его Высокопреосвященства гвардейцы должны были охранять внешний периметр дворца Тюильри и примыкавший к нему сад. Молодому человеку выпало место в одном из самых дальних и темных его уголков.
После изгнания королевы-матери дворец опустел и использовался крайне редко, а потому некогда огромный сад несколько подрастерял былое великолепие и стал, если не заброшенным, то более диким. Деревья, отделявшие его от набережной Сены, походили ночью на самый настоящий лес; очертания живой изгороди, высаженной вдоль расходившихся в стороны от главной аллеи дорожек, потеряли былую четкость. В этой части сада даже не было постоянного освещения, поэтому очень скоро Аксель оказался почти в полной темноте, которую едва рассеивал фонарь на противоположном конце аллеи.
Убедившись, что рядом никого нет, фон Дитрихштайн несколько раз подпрыгнул на месте, пытаясь согреться. Ночь была не слишком холодной (в родной Вестфалии в это время стояли уже такие морозы, что Рейн промерзал чуть ли не до самого дна), но из-за долгого стояния неподвижно все тело, казалось, задеревенело, а кровь перестала бежать по венам.
Мысли молодого человека рассеянно блуждали от предмета к предмету. Ему вспоминался Эссен и лютые немецкие зимы, думалось о службе и друзьях, о том ликовании, с которым рота встретила освобождение д’Арвиля, об убитом де Блано, чья смерть оставалась неразгаданной... Но чаще всего мысли Акселя устремлялись к прекрасной Ардель, которая полностью овладела его сердцем.
После случайного знакомства он стал регулярно навещать ее в театре: живой испанке неожиданно понравился молодой человек, чья немецкая сдержанность превращалась рядом с ней в очаровательную робость. Кроме того, ей очень льстило, что она вновь покорила мужчину, не приложив к этому ни малейших усилий. Ардель играла с ним, мучила его, то отдаляя, то подпуская ближе, и влюбленный фон Дитрихштайн покорно терпел ее игру (особенно жестокой и милостивой одновременно девушка оказалась в их последнюю встречу, когда они оказались в костюмерной наедине и она одарила его лишь поцелуем).
Однако, кроме любовных переживаний, Ардель подарила ему нечто еще: она открыла для него театр. В Германии, где вырос Аксель, театры были запрещены; в некоторых землях пуританские нравы были настолько суровы, что гонениям подвергались даже бродячие актеры, разыгрывавшие для крестьян безобидные сценки и глупые пантомимы. Благодаря Ардель фон Дитрихштайн познакомился с труппой прославленного «Театра Марэ» и даже побывал на репетициях премьерного спектакля Пьера Корнеля.
Внезапно послышался шум шагов и веселые голоса. Где-то совсем рядом тишину рассеял смех.
— Ну же, герцог, перестаньте... Ну в самом деле...
Вновь послышался тонкий, почти визгливый женский смех и низкий мужской шепот. Шорох ткани и шелест деревьев слились воедино, в монотонный звук, нарушаемый лишь вздохами ветра.
Где-то совсем рядом коротко хрустнула ветка. Аксель вздрогнул и стал всматривался в темноту — на дорожках сада никого не оказалось. Молодой человек потер озябшие руки и поплотнее закутался в шарф: наверное, ему просто почудилось.
* * *
Герцог Орлеанский запечатлел еще один жадный поцелуй на губах своей спутницы и, наконец, выпустил ее из объятий. Разгоряченная дама, задыхаясь, принялась спешно поправлять прическу и плащ. Увидев, с каким сладостным удовлетворением герцог за ней наблюдает, она рассмеялась, послала ему воздушный поцелуй и упорхнула обратно во дворец.
Герцог, чрезвычайно довольный собой, еще несколько минут оставался сидеть на скамье. В этом укромном уголке парка, скрытом от посторонних глаз живой изгородью, было особенно тихо: сюда не долетал шум бала и даже не проникал ослепительный свет дворцовых окон. Прекрасное место, чтобы уединиться и не привлечь внимание брата и проклятого кардинала.
Гастон Орлеанский уже собирался уходить, когда увидел на скамье записку. Странно, когда они пришли, ее здесь не было.... Герцог развернул ее и похолодел. Он спешно выбежал на главную аллею и стал всматриваться в темноту, но в парке никого не было, кроме нескольких солдат кардинальской гвардии.
* * *
Шел пятый час маскарада.
В бальном зале было душно; свет сотен свечей многократно отражался в позолоченной лепнине и настенных зеркалах, заставляя хрусталь и золото гореть. Музыканты играли стройно, но с уже с каким-то надрывом, словно из последних сил.
Ришелье, отдав положенную дань танцам, держался чуть в стороне от всеобщего веселья и что-то увлеченно обсуждал с маркизом де Мортемаром. Поразительно, насколько уязвимым он казался: достаточно было лишь одного удара коротким, не длиннее дамской ладони, кинжалом в открытую грудь, и с кардиналом было бы покончено навсегда. Мгновение, и всем обидам, страданиям и тревогам, которые он привнес в их жизнь, наступил бы конец. Анне Австрийской очень живо представился момент убийства, смятение толпы, суета, тщетные попытки что-либо предпринять. Белые цветы, приколотые у сердца кардинала, напоминали мишень, мимо которой было невозможно промахнуться. С этим справилась бы даже женщина.
— Ваша Светлость доставит нам большое удовольствие, присоединившись к танцу, — обратилась королева к Ришелье.
Герцог галантно поклонился, взял Анну Австрийскую за руку и проводил в центр зала. Придворные расступились, освобождая пространство.
Музыканты заиграли гальярду, и Ришелье мысленно проклял все на свете: за все время бала ему выпало танцевать в паре с Ее Величеством именно гальярду и именно сейчас!(6) Доспех с чудовищной силой давил на плечи, голова кружилась от шума и духоты, но он танцевал с Анной впервые за много лет (кажется, последний раз они танцевали сарабанду на злополучном Рождественском балу)(7), а потому должен был произвести на нее самое лучшее впечатление. К тому же, на них были устремлены взгляды сотни гостей и короля.
— Мы с Его Величеством безмерно рады, что вы согласились присутствовать на балу, — произнесла Анна Австрийская. Каждый раз, когда они с кардиналом сближались, она чувствовала исходивший от него мягкий цветочно-яблочный запах духов. Этот аромат будил в королеве воспоминания о том дне, когда между ней и Ришелье началась вражда(8). Господи, как же тяжело ей дались эти пять лет...
— Для меня большая честь оказаться в числе гостей Ваше Величества, — почтительно ответил герцог, чуть склоняя голову. Его холодные пальцы, следуя самым строгим требованиям светского этикета, лишь едва касались руки королевы, но даже этого прикосновения было достаточно, чтобы кардинала одолело волнение.
— Мы все гадаем, герцог, что за прекрасные цветы приколоты к вашему костюму. Маркиза де Сенесе настаивает, что это жасмин.
— Это плюмерия, Ваше Величество. Ее привез из далекой Азии один мой друг.
— Поистине вещи бывают обманчивы.
— И все же мадам де Сенесе отчасти права — аромат плюмерии походит на испанский жасмин.
Придворные, с неподдельным любопытством наблюдавшие за парой, не могли не отметить изящества этой гальярды. Средневековый костюм королевы очень гармонировал с атмосферой танца. Восхищение вызвал и герцог, который, несмотря на свой возраст, танцевал с поразительной легкостью и почти юношеской непринужденностью.
Среди тех, кто с особым внимание следил за Ришелье, был дворянин в черном домино и маске-бауте. Он не спускал глаз с танцующих и задумчиво перебирал узор бокала с нетронутым кроваво-рубиновым вином. Размышление дворянина прервал приглушенный голос Гастона Орлеанского, раздавшийся над самым его ухом:
— Все в порядке, месье. Записку я получил. Граф де Керу оповестит месье де ла Грамона, а там уже дело за малым. Пусть танцует, пока может, — кивнул герцог Орлеанский в сторону Ришелье и сдавленно рассмеялся.
Дворянин выслушал герцога, не поворачивая головы, медленно кивнул и, поймав на себе пристальный взгляд генерала де Ла Валетта, скрылся среди гостей.
* * *
— Фон Дитрихштайн? Вот вы где! Еле вас нашел. Такая темень, что хоть глаз выколи, — из мрака выросла фигура капитана Корбаля. — Снимайтесь с караула. Его Высокопреосвященство отбывает в Пале-Кардиналь.
Аксель, искренне обрадованный новостью, последовал за капитаном: больше всего на свете ему хотелось оказаться в теплой кордегардии, а еще лучше — в какой-нибудь таверне за стаканом подогретого вина.
Было около полуночи. Небо окончательно затянулось тучами и, казалось, вот-вот пойдет снег. Площадка перед дворцом освещалась светом высоких окон. Гости начинали медленно разъезжаться: у парадного подъезда выстроились кареты, а у самых ворот можно было различить гвардейцев на лошадях.
Еще издалека фон Дитрихштайн увидел короля, окруженного мушкетерами, и кардинала: несколько минут они о чем-то беседовали. Затем Людовик сел в карету и уехал, а к Его Высокопреосвященству подошел кто-то из гостей. Между ними завязался живой разговор: молодой человек видел, что Ришелье внимательно слушает собеседника и что-то ему отвечает.
В группе придворных, стоявших неподалеку от парадной двери, началось движение. От толпы отделилась фигура женщины и направилась в сторону кардинала. Фон Дитрихштайн не обратил бы на нее никакого внимания, если бы в ее руках вдруг не блеснул тонкий, продолговатый предмет.
— Дитрихштайн, что вы делаете?!
Аксель сорвался с места и, оставляя позади ошеломленного капитана, бросился женщине наперерез. Офицер изо всех сил старался успеть, но его отделяло от кардинала слишком большое расстояние. Понимая, что ему не успеть, молодой человек решился на отчаянный шаг: набегу достал мушкет и выстрелил в воздух. Кардинал и его спутник обернулись, кто-то из гостей вскрикнул. Женщина, осознав, что это была уловка, попыталась завершить начатое и занесла кинжал, но было уже слишком поздно: генерал Ла Валетт выбил оружие из ее рук, а подоспевший фон Дитрихштайн схватил сзади за руки, не давая вырваться.
— Убийца! — в исступлении кричала женщина. — Быть ты проклят! Слышишь!? Будь ты проклят!
1) Кардинал Пьер де Берюль, мистик и богослов, при жизни противостоял Ришелье.
2) По воспоминаниям современников, когда Сен-Мар предлагал Людовику убить Ришелье, король мотивировал свой отказ тем, что убийство священника — тяжкий грех.
3) Шарль де Ла Порт был двоюродным братом Ришелье. Что касается Леона де Бутийе, то из-за внешнего сходства и той теплоты, с которой кардинал к нему относился, многие современники полагали, что Леон — сын Ришелье.
4) История с этой брошью описана в фанфике "Рождество": https://fanfics.me/fic228328
5) Ришелье познакомил Луизу де Лафайет с Людовиком, чтобы тот отвлекся от отношений с Марией д'Отфор. Когда король проникся к девушке симпатией, кардинал попытался сделать ее своей осведомительницей, но Луиза отказалась и через некоторое время, не выдержав давления со стороны Ришелье, удалилась от двора и ушла в монастырь.
6) Гальярда — как и сальтарелла — целиком построена на прыжках.
7) Про бал тоже можно почитать в "Рождестве": https://fanfics.me/fic228328
8) События, ставшие началом вражды между Ришелье и Анной Австрийской, описаны в фанфике «Проклятие магистра»: https://fanfics.me/fic228257
Все ночь Джулио Мазарини не спал: рассеянно бродил по комнатам, пробовал читать, но не понимал прочитанного, то и дело смотрел на часы, как будто пристальное внимание ко времени могло ускорить его бег.
Промучившись всю ночь и утро, молодой дипломат, едва настал приличный для визитов час, отправился в Пале-Кардиналь. По дороге он без конца прокручивал в голове предстоящий разговор, стараясь не упустить ни одной детали, ибо дело его было настолько важным, что любая бесполезная на первый взгляд мелочь могла иметь критическое значение.
Некоторое время Мазарини ожидал в гостиной. Ожидание было не очень долгим, но оно показалось ему вечностью: дипломат энергично ходил из угла в угол, то и дело поправляя то перчатки, то волосы, то манжеты, то пуговицы черной моццетты(1). Наконец, в отдалении послышались шаги. Дверь открылась: вооруженный гвардеец в черно-красном казакине по стойке смирно встал у входа, пропуская кардинала. (Мазарини, который уехал с бала раньше и еще не знал о покушении, сначала удивился удвоенному числу дворцовой стражи, но потом, вспомнив цель своего визита, удивился уже прозорливости герцога).
— Ваше Высокопреосвященство, — с поклоном произнес легат. — Благодарю Вас, что согласились принять меня.
Ришелье молча кивнул и жестом пригласил Мазарини сесть.
— Оставьте нас, — приказал он гвардейцу, и расположился в кресле напротив легата. Герцог выглядел очень утомленным: его лицо еще больше вытянулось, под глазами залегли тени, какие бывают от продолжительной бессонницы. Последний раз Мазарини близко видел Ришелье пару месяцев назад, в Ланси; теперь же перед ним был другой человек, разительно непохожий на того жизнелюбивого, гостеприимного герцога, который собирал римские артефакты, объезжал верхом окрестности и проводил долгие вечера в объятиях Полигимнии, Эвтерпы и Мельпомены(2).
— Монсеньор, прошу простить меня за столь ранний визит, — издалека начал Мазарини, — однако дело, о котором я бы хотел с вами поговорить, вероятно, не терпит отлагательств.
— И что же это за дело?
Кардинал сидел, облокотившись на ручку кресла и сцепив худые пальцы. Его неприятные, водянисто-серые глаза испытующе смотрели на собеседника. Легат не мог не чувствовать тяжелый холодок, с которым его приняли.
— Вчера я был на балу среди гостей, — продолжил итальянец, стараясь не смотреть слишком долго на герцога. — Может быть вы меня видели: на мне было черное домино и маска-баута.
Ришелье кивнул.
— С самого начала меня никто не узнавал. Следуя традициям маскарада, я оставался инкогнито и старался не допустить ни малейшего намека на свою личность. До некоторых пор все шло хорошо, однако ближе к концу бала произошло нечто странное — меня приняли за кого-то другого. За кого-то... из ваших врагов.
Ришелье удивленно приподнял брови и принялся задумчиво перебирать кольцо на пальце.
— Что же произошло?
— Когда вы танцевали с Ее Величеством, ко мне подошел герцог Орлеанский и конфиденциальным тоном сообщил, что получил от меня некую записку, содержание которой граф де Керу должен был передать месье де ла Грамону и что теперь «дело оставалось за малым». Затем, глядя на вас, он сказал... — Мазарини замялся, подбирая слова, но кардинал кивнул, выражая готовность услышать любую характеристику. — Он сказал: «Пусть танцует, пока может».
Ришелье встал и подошел к окну.
— Вы ответили ему?
— Нет. Хоть моя маска и искажала голос, я побоялся, что смогу выдать себя или вызвать у герцога подозрения, поэтому просто кивнул.
— Кто-нибудь из гостей видел, как вы снимаете маску?
— Нет. После «беседы» с герцогом я увидел господина де Ла Валетта, который смотрел на меня так, будто всерьез в чем-то подозревал. Тогда я понял, что ситуация может выйти из-под контроля и поспешил покинуть бал задолго до его окончания. Даже слуги не видели меня без маски.
— Вы поступили очень правильно, — одобрительно кивнул Ришелье, поворачиваясь к легату. — Вас могли раскрыть, и одному Богу известно, чем бы тогда все закончилось. Скажите, Джулио, вы не заметили больше ничего подозрительного? или странного?
Мазарини задумался.
— Была одна вещь... Может быть, конечно, мне только показалось, но, когда герцог Орлеанский наклонился ко мне, от него пахло... как бы это сказать... l’odore del freddo.
— Пахло холодом? — удивился кардинал.
— Да, именно. Как будто всего пару минут назад он вернулся с улицы.
— Любопытно. Вы видели, как герцог заходил в зал или выходил из него?
— Нет. Я видел только, что некоторые гости выходили в парк, чтобы проветриться, но никакого значения этому не придал. Боюсь, Монсеньор, против вас может зреть заговор, —полушепотом добавил Мазарини.
Ришелье медленно ходил по комнате. Он был так глубоко погружен в размышления, что, казалось, совершенно забыл о внешнем мире. Затем, словно осененный внезапной мыслью, произнес:
— Вы совершенно правы, Джулио. У меня действительно есть веские основания подозревать заговор. Ваши сведения подтвердили некоторые мои догадки.
— Могу ли я быть полезным Вашему Высокопреосвященству?
— Боюсь, что нет, — ответил кардинал, вновь садясь напротив собеседника. — Вы и так сделали очень много, приехав сегодня. Хотя, не скрою, я ожидал вас у себя намного раньше.
— Прошу простить меня, Монсеньор, но моя поездка в Рим приняла неожиданный оборот. Папа стал подозревать меня в шпионаже в вашу пользу. Об этом не было сказано прямо, однако Его Святейшество в моем присутствии говорил так, будто рассчитывал, что каждое его слово будет передано вам. Это было настолько очевидно, что кардинал Убальди даже потом пошутил, что «никогда еще незримое присутствие не было реальнее присутствия физического». В конце концов, Папа поручил мне вернуться в Париж, а сам послал вдогонку письмо, до получения которого я не должен был контактировать ни с кем при французском дворе, — легат протянул Ришелье конверт. — Я хотел найти способ связаться с вами, но вместе со мной в Париж были отправлены несколько других священников: я побоялся, что они могут быть папскими соглядатаями, и решил не рисковать. И, кажется, тем самым имел несчастье навлечь на себя ваш гнев, — печально добавил Мазарини.
Ришелье внимательно выслушал собеседника и распечатал письмо. Быстро просмотрев текст, он небрежно свернул его и положил обратно в конверт.
— Барберини снова был недоволен мною?
— Боюсь, что да. Во время одной из аудиенций он долго говорил о политическом своеволии «некоторых кардиналов», их разрушительном для церкви стремлении поставить мирские интересны выше церковных, — на этой фразе Ришелье улыбнулся; в его глазах блеснула ирония и лисье лукавство. — Его Святейшество также добавил, что, если «эти кардиналы» не одумаются, он будет вынужден принять «самые жесткие меры». Но, откровенно говоря, никто не воспринял эти слова всерьез.
— Почему?
— Накануне моего приезда в Риме разгорелся скандал: кардинал-казначей Пьердонато Чези обнаружил, что огромные средства из церковной казны были вложены в строительство дворца Барберини на Квиринальском холме. Его Святейшество всячески отрицает это и настаивает, что палаццо был построен исключительно на деньги его семьи. Однако большинство кардиналов склонны верить именно Чези. Поэтому, когда Папа заговорил о тех, кто якобы подрывает спокойствие в апостольской церкви, все восприняли это как попытку отвлечь внимание курии от скандала. Я знаю об этом от кардинала Вероспи, который едва скрывал раздражение: в сердцах он даже сказал мне, что еще неизвестно, кто приносит церкви больше проблем: светские священники, которые разрываются между служением королю и Святому Престолу, или понтифики, которые переплавляют ключи святого Петра в монеты(3).
Ришелье рассмеялся.
— Узнаю старого доброго Вероспи! Меня, действительно, немало удивило ваше отсутствие, — уже серьезным, но заметно потеплевшим тоном продолжил герцог, — но теперь я понимаю, что вы пали жертвой подозрительности Барберини. Вы, Джулио, поступили очень правильно, когда решили проявить осторожность. В конце концов, вы в первую очередь легат Его Святейшества, а уж потом — друг французской короны, — с улыбкой добавил Ришелье.
Прощаясь с легатом, он попросил держать его в строгом секрете все увиденное и услышанное на балу и, самое главное, никому не говорить, что именно он скрывался под маской.
* * *
После аудиенции Ришелье вернулся к себе в кабинет. Стоило ему переступить порог, как отец Жозеф и Ла Валетт мгновенно отвлеклись от партии в шахматы. Будто не замечая их вопросительных взглядов, кардинал молча подошел к доске и посмотрел на расстановку фигур.
— Помните, дорогой отец Жозеф, я вчера говорил вам, что не бывает безупречного заговора? Что рано или поздно противник, каким бы гениальным и предусмотрительным он ни был, устанет, ослабит внимание и допустит ошибку? Так вот, я оказался прав.
Ришелье быстрым движением сделал ход за Ла Валетта, и поставил капуцину мат. Затем, расположившись в кресле за письменным столом, подробно пересказал свою беседу с папским легатом.
— Получается, Мазарини здесь ни при чем? — принялся задумчиво поглаживать бороду монах.
— Получается, что нет. Если раньше у меня были подозрения, то теперь я абсолютно уверен, что Джулио всецело на нашей стороне. Он молод, но очень умен и понимает, что сотрудничество со мной принесет ему намного больше, чем работа на Папу.
— Черт возьми, а ведь я всерьез его подозревал! — в сердцах произнес Ла Валетт. — Мазарини должен быть благодарен словоохотливости господина Фариньяка, который вовремя отвлек меня!
Ришелье улыбнулся, однако в душе он был глубоко тронут и даже расстроен. От кардинала не укрылось, что на протяжении бала генерал ни на минуту не упускал его из вида и все время старался находиться где-нибудь поблизости, словно для того, чтобы быть готовым в любой момент прийти на помощь. Бдительное внимание друга в конечном счете спасло Ришелье жизнь, ведь именно Ла Валетт первым отреагировал на выстрел гвардейца и обезоружил женщину, которая попыталась нанести ему удар кинжалом в спину.
— И все же мы не должны исключать, что заговор зреет в Ватикане, — проговорил монах. — Если у Барберини нет поддержки в Риме, то это еще не означает, что у него нет поддержки здесь, во Франции.
— Возможно. Однако теперь у нас есть возможность это выяснить. Я попрошу вас, отец Жозеф, установить самое пристальное наблюдение за герцогом Орлеанским, графом де Керу и маркизом де Ла Грамоном. Меня интересует их переписка, передвижения, с кем и когда они встречаются. Словом, абсолютно все.
Капуцин с готовностью кивнул:
— Монсеньор, а что насчет той женщины? Вам удалось вспомнить, кто она?
— Да, это была графиня де Ланн, — ответил кардинал.
Когда после покушения поднялся переполох и нападавшую арестовали, он не мог отделаться от впечатления, что где-то уже видел эту женщину. Он методично перебирал в уме всех, с кем встречался в последнее время, пока, наконец, не вспомнил: после своего возвращения из Ланси, он давал графине аудиенцию, во время которой женщина со слезами умоляла пощадить ее племянника, приговоренного к казни за дуэль.
— Она просила о помиловании маркиза Кастана.
— И вы ей отказали?
— Да. Во-первых, потому что правом помилования обладает только король. А, во-вторых, — Ришелье замолчал, словно пытаясь побороть раздражение, — если меры не будут жесткими, дворяне никогда не перестанут убивать друг друга из-за сущих пустяков!
— Дуэль — это старая дворянская традиция. Все признают, что Шарль де Транш погиб в честном поединке.
— Если из-за традиции гибнут прекрасные молодые люди, которые могли быть полезны Франции, то она должна быть искоренена!
Ла Валетт умоляюще взглянул на отца Жозефа и поспешил сменить тему(4):
— Если я правильно вас понимаю, Монсеньор, покушение графини не имеет никакого отношения к заговору герцога Орлеанского?
— Я думаю, это просто совпадение. Поступок графини — следствие помешательства, а обезумевшая от горя женщина — слишком ненадежное орудие заговора.
— Слишком уж много стало совпадений... — пробормотал Ла Валетт.
В кабинете воцарилась тишина. Каждый погрузился в размышления. Кардинал на минуту закрыл глаза: утомление от бессонной ночи и событий последних дней отдавалось слабостью во всем теле; голова была словно окутана туманом, граничившим с дурнотой. Даже собственные мысли казались Ришелье смутными, тошнотворно вялыми и лишенными привычной остроты. Чтобы хоть немного стряхнуть с себя усталость, герцог встал и неспешно заходил по комнате. Первым нарушил молчание отец Жозеф. Будто обращаясь сам к себе, он спросил:
— Почему герцог Орлеанский подошел к Мазарини? Откуда у него была такая уверенность, что за маской и бесформенным домино был скрыт именно заговорщик, а не кто-то другой?
Кардинал задумался.
— Быть может речь? — предположил Ла Валетт. — Мазарини ведь говорит с акцентом. Если один из участников заговора итальянец, то столько «уверенная» ошибка герцога вполне объяснима.
— Да, но Мазарини не разговаривал в тот вечер с герцогом, — отозвался Ришелье. — Он уверял меня, что ему удалось остаться инкогнито, а это значит, что он почти не разговаривал и с другими гостями. У Джулио слишком приметный акцент: если бы он заговорил, то мгновенно выдал бы себя.
Произнеся это, кардинал вдруг вспомнил, что был только один человек, с которым Мазарини беседовал — королева. Во время танцев (а танцевали они вместе несколько раз) герцог видел, как оживленно и весело Анна Австрийская отвечала своему партнеру.
«Анна безусловно узнала его», — мрачно думал Ришелье. — «И то расположение, которое она ему выказывала, не могло быть светской формальностью». В тысячный раз проклиная собственную язвительность, герцог вспомнил, как иронично сказал королеве, перед ее знакомством с Мазарини: «Полагаю, он вам понравится — он очень похож на Бекингема». И они действительно понравились друг другу.
Впрочем, интерес королевы к дипломату был вполне естественен: Мазарини был молод и очень хорош собой; его обходительность и галантность сочетались с живым итальянским темпераментом, который наверняка импонировал Ее Величеству больше, чем его собственная сдержанность и замкнутость. Проходя мимо зеркала, кардинал мельком взглянул на свое отражение: седина, мелкая сеть морщин в уголках бесцветных глаз, бледное от кабинетной работы лицо, чрезмерная худоба, которую с трудом скрывала мантия. От горечи и ревности у Ришелье закололо сердце. Если Анна отказала ему пять лет назад, то разве может он теперь, когда ему уже пятьдесят, надеяться на ее внимание?
Размышления герцога прервал деликатный стук в дверь — секретарь принес послеобеденную почту. Чтобы отвлечься от тяжких размышлений, Ришелье принялся просматривать письма. Его внимание привлек конверт, на котором острым канцелярским почерком было написано «Шеврез — Париж (Пале-Кардиналь, секретариат Его Высокопреосвященства кардинала де Ришелье)» и сделана пометка об оплате почтовой пошлины. Герцог внимательно осмотрел конверт и развернул послание. В нем говорилось следующее:
Ваша Светлость!
Вам грозит смертельная опасность. 4 декабря в день премьеры «Сида» Вас собираются застрелить прямо с театральной сцены. Все уже готово, и заговорщики лишь ждут своего часа. Будьте осторожны и опасайтесь
королеву,
герцога Орлеанского,
аббата Жана Сюффрена,
маршала Мезонфора,
графа Огюста де Керу
и маркиза Эжена де ла Грамона.
Торопитесь, осталось слишком мало времени.
Ваша доброжелательница
4 ноября 1634 г.
Кардинал снова перечитал письмо. Ему вдруг сделалось нестерпимо душно; сквозь густеющий перед глазами беловатый туман он увидел обеспокоенные лица отца Жозефа и Ла Валетта.
— Все в порядке, Монсеньор? — с тревогой спросил монах, видя, как сильно тот изменился в лице. Ришелье молча протянул ему письмо.
* * *
В тот же день кардинал слег с лихорадкой.
1) Моццетта — элемент облачения католического духовенства, короткая накидка, которая охватывает плечи и застегивается на груди.
2) Перечисленные музы намекают на занятия кардинала: Полигимния покровительствует риторике; Эвтерпа — лирической поэзии и музыке; Мельпомена — трагедии. По воспоминаниям современников Ришелье произносил великолепные проповеди, играл на лютне, писал стихи и трагедии.
3) На гербе Ватикана изображена папская тиара и два ключа святого Петра, золотой и серебряный, перевязанные алой лентой. Золотой ключ символизирует силу Небес, а серебряный — духовную власть Папы на земле.
4) Старший брат Ришелье, Анри, в молодости погиб на дуэли. Исследователи считают, смерть любимого брата, которая глубоко потрясла кардинала, отчасти объясняет жестокость и непримиримость той борьбы, которую Ришелье вел с традицией дуэли.
Кардинал медленно открыл глаза.
Он сидел на стуле в самом центре зала, затянутого беловато-серым туманом, настолько плотным, что в двух шагах ничего нельзя было различить.
Ришелье встал и попробовал осмотреться. В вышине из тумана полукругом вырастали пилястры, венчавшиеся золотыми капителями. С разных сторон доносился приглушенный шепот: голоса казались знакомыми, но что они говорили и кому принадлежали, кардинал вспомнить не мог. Было невыносимо душно и холодно (герцог с удивлением обнаружил, что стоит босиком на ледяном мраморном полу).
Где-то сбоку промелькнула тень. Ришелье резко обернулся, но никого не увидел. Тень мелькнула с другой стороны — и снова никого. Какая-то фигура, темная и неуловимая, играла с кардиналом, дразнила его, скрываясь в сотканном из духоты и раздражающе знакомых голосов тумане.
Ришелье пошел в ту сторону, где последний раз увидел тень. Ему навстречу медленно выросла огромная римская скульптура из белого мрамора — это была старуха Децима, парка со сломанным посохом, фигурку которой Ришелье вытянул тогда в Ланси. У ее ног, на постаменте, лежала шпага кардинала и белые цветы, которые были приколоты к его костюму в день бала.
— Ваше Высокопреосвященство, — позвал мягкий женский голос. Ришелье обернулся и увидел театральную сцену, на которой в ряд стояли тени, напоминавшие расплывчатые фигуры людей. Их было семь; лицо каждой скрывала не то античная, не то венецианская маска.
Одна из теней отделилась от группы и направилась к кардиналу. Присмотревшись, Ришелье узнал в ней Анну Австрийскую. Королева улыбалась ему; она выглядела точь-в-точь как в тот день, когда он встретил ее в Малой Галерее: то же небесно-голубое платье, те же белоснежные кружева, та же нитка жемчуга, подчеркивающая нежную бледность шеи и груди.
— Ваше Величество... — с трудом выговорил кардинал. — Почему вы здесь?
— Милый герцог, неужели вы так ничего и не поняли?
Анна Австрийская вплотную приблизилась к Ришелье. Тяжелый подол платья коснулся его ног.
— Вы когда-то хотели отдать мне свое сердце, помните? — прошептала королева. Ее горячее дыхание пахло миртом, можжевельником и ладаном. — Неужели вы передумали?
— Нет, я люблю вас. И всегда буду любить.
— Даже на небесах?
— Даже на небесах.
Королева снова улыбнулась. Ее пальцы, отчего-то влажные и прохладные, мягко коснулись его щеки и пульсировавшего кровью виска.
— Значит вы по-прежнему готовы умереть ради меня?
— Да, — прошептал кардинал. Ладонь королевы легла ему на грудь, принося облегчение от пряной духоты. Глаза Анны Австрийской заблестели. Она улыбнулась и коснулась его губ своими. Ришелье обожгло поцелуем, уверенным и настойчивым. Казалось, вместе с этим поцелуем живительным потоком вливается в его душу вся страсть королевы, вся ее испанская чувственность.
Герцог ощутил сильный удар в грудь. Дыхание сбилось, сердце словно выскочило из груди. Ришелье опустил помутневший взгляд и увидел расплывающееся по рубашке алое пятно. В окровавленной руке королева сжимала кинжал.
— Анна... Как вы могли... — едва сумел произнести кардинал. Не в состоянии преодолеть убийственную слабость, он опустился на колени к ее ногам.
— Но вы же сами согласились отдать мне свое сердце. Разве нет?
Кардинал обессиленно упал на холодный мраморный пол. Последнее, что он увидел, перед тем как провалиться в беспамятство, были капители золотых колонн и театральный занавес.
* * *
Спустя несколько дней после того, как Ришелье слег с приступом лихорадки, по Парижу поползли слухи, будто первый министр находится при смерти и со дня на день будет объявлено о его кончине. Новости эти обсуждались повсюду, а потому в скором времени они достигли слуха и Мари-Мадлен. Не теряя ни минуты, она покинула монастырь и отправилась в столицу, чтобы увидеть дядю.
Отец Жозеф, которому пришлось временно взять на себя часть обязанностей кардинала, поначалу оказался в большом замешательстве. Дело в том, что существовал четкий приказ кардинала в случае его болезни никого к нему не допускать. К нему имел право входить только король, врач, духовник и сам отец Жозеф. Ришелье категорически не хотел, чтобы кто-то видел его в немощи и уж тем более в беспамятстве.
Однако монах сразу же понял, какую выгоду можно извлечь из визита мадам де Комбале. Отец Жозеф заверил девушку, что здоровье Ришелье находится вне опасности, что это лишь временный кризис, вызванный чрезмерными заботами Монсеньора о французском государстве и судьбах дорогих ему людей. Когда же Мари выразила желание увидеться с дядей, отец Жозеф согласился, но предупредил, что тот все еще находится во власти болезни и не сможет с ней говорить. Девушку, которая хотела сама убедиться, что жизни кардинала действительно ничего не угрожает, это не остановило, и она последовала за отцом Жозефом в покои кардинала.
В спальне Ришелье царил полумрак. В тонких полосках света, едва проникавших сквозь плотно задернутые шторы, медленно поднимался беловатый дым от благовоний. В душном воздухе пахло миртом, можжевельником и ладаном(1).
Кардинал, утомленный тяжелым приступом, спал. Слипшиеся пряди волос закрывали высокий лоб, на котором четче обозначились морщины; на мокром от пота лице читалось выражение сильного внутреннего напряжения, очевидно, обостренного болезнью. В ногах у кардинала дремал белый кот. Чуть поодаль от Ришелье, сидел печальный мэтр Шико. При виде Мари-Мадлен, врач порывисто встал и поклонился.
— Как он? — шепотом спросила его девушка, подходя к постели кардинала.
— Я дал Монсеньору сильное успокоительное, чтобы он уснул. Приступы не частые, но они изматывают его, — мэтр Шико смочил платок в чаше со льдом и приложил к разгоряченным вискам герцога.
— Это опасно? — спросила мадам де Комбале, не в силах оторвать взгляд от профиля кардинала: чем дольше она всматривалась в его обострившиеся черты, тем больше ей казалось, что он просто погружен в размышления и в следующее мгновение откроет глаза, чтобы бросить на нее осуждающий взгляд.
— Нет, мадам, я уверен, что это нервная горячка. Вероятно, приступ лихорадки вызвало переутомление или какие-то печальные известия.
«Действительно, новости о готовящемся на тебя покушении с трудом можно назвать хорошими», — невольно подумалось отцу Жозефу.
Перед отъездом мадам де Комбале настойчиво расспрашивала, чем она может быть полезной во дворце, однако монах уклончиво ответил, что Ришелье находится под присмотром врачей, поэтому она может спокойно возвращаться в монастырь. Взяв с отца Жозефа слово, что он будет ежедневно писать ей о состоянии дяди, девушка отправилась в обратный путь.
Всю дорогу Мари не могла сдержать слез при мысли о единственном родном человеке, который оставался в Париже совершенно один.
* * *
Ришелье пролежал в горячке больше недели. Постепенно старания доброго мэтра Шико принесли свои плоды: лихорадка отступила, однако от нее осталась тяжелая, опустошительная слабость, не позволявшая герцогу покинуть постель. Тем не менее Ришелье находил силы читать, просматривать корреспонденцию и даже, несмотря на протесты врача, диктовал письма и документы.
В один из вечеров отец Жозеф направлялся в покои герцога, когда из темноты коридора его окликнул мэтр Шико.
— Как хорошо, что вы здесь, — негромко произнес врач, притворяя за собой дверь и на ходу вытирая руки о полотенце, перекинутое через плечо.
— Как он?
— Я как раз хотел поговорить с вами об этом... Понимаете, у Монсеньора очень сильное нервное расстройство. Вероятно, какие-то события или неприятные известия вызвали разлитие черной желчи(2). Может быть Его Высокопреосвященство получил плохие новости?
— В жизни любого человека их предостаточно, а в жизни первого министра — тем более, — уклончиво ответил отец Жозеф.
— Я пытался убедить Монсеньора, что его чувства, чем бы они ни были вызваны, разрушительны для него, но... — врач развел руками, демонстрируя собственное бессилие. — Отдаваясь печали, Монсеньор истощает собственные жизненные силы. Я даю ему сильное успокоительное, но так не может продолжаться вечно. Необходимо что-то предпринять, пока меланхолия не начала угрожать его жизни.
Монах понимающее кивнул.
— С ним можно увидеться?
— Я пустил Монсеньору кровь, он сейчас отдыхает. Постарайтесь, пожалуйста, насколько это возможно, не сильно волновать его.
Заверив, что он не в меньшей степени заинтересован в благополучии Его Высокопреосвященства, отец Жозеф простился с мэтром Шико и, после некоторых колебаний, вошел в комнату кардинала.
* * *
Ришелье полулежал в постели и читал трактат Сенеки(3).
— Вас гложет страдание души, а не тела, — после непродолжительного молчания произнес капуцин.
— Вторите моему врачу? — усмехнулся кардинал, откладывая книгу в сторону.
— Уныние есть грех. Одолейте его, и тогда печаль перестанет убивать вас.
Ришелье взглянул на монаха и устало закрыл глаза. Если бы все было так просто. Но реальная жизнь никогда не сводится к простым богословским истинам, и отец Жозеф прекрасно это знает.
— Вы по-прежнему любите ее.
Серые глаза кардинала распахнулись.
— Я, кажется, не говорил, что здесь замешана женщина, — скулы кардинала вспыхнули румянцем.
— Рано или поздно, но вам придется смириться с ее отказом. Так зачем же мучить себя? В конце концов, — мягко продолжал капуцин, — это идет в разрез с правилами, которым вы торжественно поклялись следовать.
Поклялся. Против воли. Вопреки собственным устремлениям.
Когда утром, обагренный кровью литургического облачения, служишь мессу, а вечером в атласном костюме отправляешь на королевский бал, неизбежно задаешься вопросом, кто ты есть на самом деле. Утром — клирик, ночью — дворянин, следующий неписаным законам высшего света и эпохи. Когда живешь в двух мирах, трудно понять, которому из них действительно принадлежишь.
Ришелье принялся задумчиво перебирать пальцами небольшой рубиновый крест, висевший у него на шее. Если бы он только знал, как вытравить из души это чувство. Сколько раз он пытался заглушить его, уничтожить, убедить себя, что объект его любви не обладает теми достоинствами, которые он ему приписывает. Иногда это удавалось и сердце успокаивалось; но стоило только мельком увидеть королеву, услышать ее голос, как его вновь одолевало сладостно-мучительное томление, к которому теперь примешивалось сожаление и тяжелое чувство стыда. После того, как Анна Австрийская отвергла кардинала, его не покидало ощущение обнаженности собственной души: признавшись королеве в любви, он словно вверил ей ключ от самого потаенного уголка своего сердца.
— Она хочет меня убить, — тихо произнес кардинал, по-прежнему глядя перед собой.
— Вы оба причинили друг другу столько страданий…
— Я никогда, никогда не желал ей зла, и уж тем более гибели! Я бы никогда не причинил ей вреда!
В заблестевших глазах кардинала сверкнуло отчаяние. Анна Австрийская не просто не любила его — она не поняла его, она не поверила ему. В противном случае, разве могла она желать смерти человеку, который поклялся честью ее оберегать?(4)
— Монсеньор, вы самый влиятельный и богатый человек королевства. Вы, а не король, стоите у штурвала Франции, которая именно вашими усилиями стала обретать величие. Поберегите себя для великих дел и не сокрушайтесь о мимолетных и суетных вещах, которые, к тому же еще и греховны.
Отец Жозеф был в замешательстве: тихо удалиться и оставить Ришелье одного, или же дождаться ответа. Когда монах уже собирался было выскользнуть из комнаты, кардинал спросил:
— Как думаете, моя смерть действительно доставит ей удовольствие?
Расстроенный монах печально склонил сократовскую голову:
— Ваша смерть опечалила бы больше людей, чем вам кажется.
Кардинал откинулся на подушки и закрыл глаза.
— Благодарю вас, отец Жозеф. Но теперь я бы просил вас оставить меня. Я очень устал.
1) Мирт, можжевельник и ладан считались антисептиками. Их использовали как благовония, чей дым обладает лечебными свойствами.
2) Согласно господствовавшей в медицине того времени теории четырех гуморов, повышение уровня черной желчи в организме человека приводило к слабости и меланхолии, которая в XVII в. считалась болезнью.
3) Сенека был римским философом и одним из крупнейших и наиболее влиятельных представителей стоицизма.
4) «Deus ex Machina» связан с другим фанфиком — «Проклятие магистра» (https://fanfics.me/fic228257)
Ришелье отсутствовал при дворе долгие три недели. Он даже не смог приехать на встречу короля с испанскими послами, возглавляемыми доном Луисом Мендесом де Харо и Гусманом, племянником первого министра Испании.
Однако на аудиенции присутствовал верный Леон де Бутийе, граф де Шавиньи, который вечером того же дня приехал в Пале-Кардиналь, чтобы обсудить прошедшую дипломатическую встречу и повидать Ришелье, которого не видел со дня бала.
Герцог принял секретаря по иностранным делам в спальне, которая на время превратилась в кабинет: сюда перенесли два письменных стола — один заняли кипы бумаг и писем, за другим без устали работал отец Жозеф. Когда Шавиньи вошел в комнату, Ришелье сидел в кресле в компании монаха, который что-то сосредоточенно писал.
Кардинал был одет в простую, без кружев, рубашку, халат с неброским узором на восточный манер и мягкие домашние туфли. Без мантии, высокого жесткого воротничка и пилеолуса, с лежащими в беспорядке волосами, он выглядел поразительно человечно.
— Как же я рад видеть вас, Монсеньор! — произнес граф, горячо обнимая герцога. — Я был так обеспокоен, когда узнал, что вы не будете присутствовать на встрече с испанскими послами!
— L’homme propose et Dieu dispose(1), — развел руками Ришелье и кивнул в сторону маленького столика, на котором курились благовония и стояли флаконы с настойками и лекарствами. — Я писал Его Величеству.
— Да, король показал мне письмо и много расспрашивал о вас. Когда он узнал, что я собираюсь к вам с отчетом, то потребовал незамедлительно написать о вашем состоянии.
— Что ж, в таком случае можете заверить Его Величество, что я почти здоров и непременно буду на встрече с русскими послами. Они уже прибыли в Париж?
— Да, Монсеньор. Прием состоится 27 ноября в Лувре.
Ришелье понимающе кивнул, а затем принялся расспрашивать о визите испанских послов. К его большому разочарованию, делегация дона Луиса не сказала ничего нового: все сводилось лишь к тому, что Филипп IV не намерен идти на уступки Франции и, если возникнет такая необходимость, будет отстаивать интересы государства военными средствами.
Слушая обстоятельный рассказ Шавиньи, Ришелье недоумевал, зачем Оливарес прислал своего племянника и рекомендовал обратить на него «особое и самое пристальное внимание». Чтобы в очередной раз сказать то, что все и так знали?
— К слову, дон Луис произвел приятное впечатление. Во время обеда он увлек придворных рассказами о последних открытиях Испании в Новом Свете и о недавно основанном поселении на острове Кюрасао. В личной беседе дон Луис выражал искреннее сожаление, что вы не смогли присутствовать на аудиенции. Он много слышал о вас, а потому считал за большую честь познакомиться. Когда же он узнал, что вам нездоровится, то попросил передать вот это, — Шавиньи протянул герцогу кисет. Внутри оказалась небольшая шкатулка из дерева с экзотическом узором в туземном стиле, инкрустированная фрагментами перламутровых раковин. Шкатулка оказалась доверху заполнена черными зернами кофе. — Дон Луис выразил надежду, что дары флоры Антильских островов придадут вам сил и вернут крепкое здоровье.
Когда Шавиньи ушел, кардинал еще раз внимательно осмотрел шкатулку. Затем бесцеремонно вытряхнул ее содержимое(2), взял нож для бумаг и вспорол внутреннюю обшивку. В боковой стенке оказалась маленькая записка, в которой говорилось:
Сестры Юпитера не дремлют: волки Марса призваны к дочери Бебрика. Если Сфинкс падет, в дни Благих таинств равновесие будет нарушено.
— Филипп стягивает армию в район Перпиньяна, — произнес кардинал и поднес краешек записки к свече. Бумага тлела, долго не загоралась. Когда, наконец, огонь почти полностью поглотил ее и подступил к самым пальцам, Ришелье бросил бумажку в камин. — Испанцы знают про заговор. Если меня убьют, их армия вторгнется во Францию(3).
— Это определенно дело рук королевы. Ей все же удалось передать брату сообщение в обход Счетной части. Ума не приложу, где мы просчитались...
— Сейчас это уже не важно. Отправьте на границу надежных людей и предупредите начальника гарнизона. Мне нужны все сведения о передвижении испанских войск. Что же касается королевы... — кардинал отвернулся от отца Жозефа и тяжело оперся на полку камина. — Скажите Россиньолю, чтобы он продолжал изучать каждое ее письмо, каждую записку.
— Хорошо, Монсеньор. Это все?
— Пока да. Остальное будет уже после разоблачения.
Отец Жозеф собрал документы, над которыми работал, и аккуратно разложил на столе. Кардинал тем временем задумчиво смотрел на огонь.
— Монсеньор, как ваш исповедник я считаюсь своим долгом предостеречь вас от мстительности. Помните, что жестокость разъедает, словно скверна, и погружает душу в омут греха.
В блестящих, прозрачно-серых глазах Ришелье закипели отсветы пламени.
— Королева должна понести наказание, как и другие участники заговора. Она предала Францию, короля...
— И вас?
Ришелье побледнел.
Отец Жозеф понимал, как опасно и неприятно для кардинала было поднимать эту тему, но он чувствовал себя врачом, который должен разбередить рану, чтобы очистить и вылечить ее.
— Где же тогда грань между справедливым возмездием и местью? — усмехнулся кардинал.
— Если вы преступите степень необходимого, то сразу же окажетесь за этой гранью. Я понимаю вашу боль, Монсеньор, но, прошу, не губите себя.
— Позволив себе полюбить ее, я уже безвозвратно погубил свою душу и обрек себя на вечные муки.
Герцогу было тяжело стоять. По-прежнему избегая встречаться взглядом с капуцином, он вернулся в кресло. Последствия нервной лихорадки давали о себе знать — Ришелье ослаб физически, но, что было еще хуже, ослаб духовно. Мэтр Шико дважды перечитал «Анатомию меланхолии», однако ни кровопускания, ни успокоительные, ни шоколад, прописанный герцогу для активизации жизненных сил, не смогли рассеять болезненной печали(4). Тоска медленно оплетала кардинала, прорастала ползучими корнями прямо в его душу, вытягивала из нее все силы.
— И все же помните, Монсеньор, что гнев и обида заставляют совершать поступки, о которых приходится жалеть. К тому же, истинная любовь, даже если она была попрана, чуждается зла.
— Я попробую это запомнить, — ледяным тоном произнес Ришелье.
Разговор был окончен.
1) «Человек предполагает, а Бог — располагает» (фр.)
2) Кофе в то время был дорогим и очень редким товаром. С точки зрения своих современников, Ришелье выбросил целое сокровище :D
3) Вся записка Оливареса построена на отсылкам к античной мифологии. Испанский король сравнивается с верховным богом римлян, Юпитером. Армия короля — с волками, которые были священными животными бога войны Марса. Дочь Бебрика, Пирена, по греческой легенде дала имя Пиренейским горам, у подножия которых находится французский город Перпиньян. Кардинала Ришелье современники нередко сравнивали со Сфинксом, который в греческой мифологии был символом хитрости, могущества и власти. Дни Благих таинств, посвященные Благой богине, по древнеримского календарю выпадали на первые числа декабря.
4) «Анатомия меланхолии» Роберта Бертона — огромный 900-страничный труд по медицине, в котором описывались причины, симптомы и средства лечения меланхолии (одним из таких средств в то время считался шоколад). Так что можно сказать, что мэтр Шико совершил подвиг, перечитав труд за три недели несколько раз :D
27 ноября весь цвет французского двора собрался в тронном зале, где должна была состояться встреча с посланниками московского царя. Людовик вместе с супругой восседал на троне под расшитым лилиями балдахином из синей парчи и рассеянно слушал маршала д’Эстре, когда на пороге появилась фигура первого министра. Обрадованный его появлением, король совершенно позабыл о тонкостях придворного ритуала и порывисто встал, чтобы встретить его.
Ришелье вошел уверенной походкой, опираясь на изящную трость из красного дерева.
— Слава богу, вы снова с нами! — произнес взволнованный Людовик и сделал слабую попытку улыбнуться. Облик герцога носил явный отпечаток болезни: кардинал похудел, его черты заострились; неестественная бледность лица и тонких губ выдавала усугубившееся лихорадкой малокровие. Королю невольно подумалось, что перед ним стоит не сам первый министр, а его дух, призрак, единственной живой чертой которого были серые глаза, по-прежнему ясные и блестящие.
Герцог отвесил почтительный поклон и поцеловал руку монарха:
— Благодарю вас, ваше величество. Я безмерно счастлив снова быть рядом с вами и продолжать служить вам в меру своих скромных сил.
Ришелье держался прямо и с достоинством, однако от чуткого Людовика не укрылись те невероятные усилия, которых стоила кардиналу эта непринужденность. Тогда король взял министра под руку и, вполголоса что-то рассказывая, проводил к месту, которое тот традиционно занимал во время официальных мероприятий — с правой стороны от трона. Подходя к возвышению, Ришелье почтительно поклонился Анне Австрийской, но королева, едва удостоив его взглядом, лишь коротко кивнула в ответ и продолжила беседу с одной из фрейлин.
Церемониймейстер двора торжественно объявил о прибытии русских послов. По толпе прокатилась последняя волна движения, в зале воцарилась тишина. Возглавлявший дипломатическую миссию Петр Апраксин развернул скрепленный печатью свиток и принялся зачитывать витиеватое приветствие:
— Tzar и Великий Knyaz' Михаил Федорович, всея Руси Самодержец Владимирский, Московский, Новгородский, Царь Казанский, Царь Астраханский, Государь Псковский...
Толпа, затаив дыхание, следила за дипломатами. Придворные перешептывались, указывая на их необычный вид, который, казалось, воплощал в себе тяжелую византийскую роскошь, но с северным акцентом. Русские были одеты в длинные одежды, отороченные мягким мехом и украшенные богатой вышивкой, в узорах которой можно было угадать текучие силуэты растений и птиц, похожих на огненных фениксов. Высокие бархатные шапки были украшены серебряными запонками с огромными белоснежными жемчужинами.
Не менее причудливыми в своей роскоши оказались и дары московского царя: самоцветы, прозрачные и чистые, словно застывшая радуга; посуда и подсвечники из серебра, чей узор казался легче фламандского кружева; золоченные ларцы, расписанные блестящей эмалью, меха... Все эти богатства играли такими теплыми красками, что невольно складывалось впечатление, будто их привезли не из далеких северных земель, а с цветущего Востока.
— ...Великий Князь Смоленский, Лифляндский, Удорский, Обдорский, Кондийский...
Рассеянно слушая густой голос Апраксина, Ришелье скользил взглядом по толпе. То тут, то там он замечал хорошо знакомые лица: Мазарини, Шавиньи, Ла Валетт, канцлер Сегье, Клод де Бюльон, мрачный Нуайе... Чуть в стороне виднелась маленькая фигура Креки, который перешептывался о чем-то с Мезонфором. Мельком кардинал взглянул и на Анну Австрийскую: ее гордый, словно выточенный умелым скульптором, профиль, не выражал ничего кроме царственного равнодушия.
Пытаясь мысленно вернуться к аудиенции, Ришелье стал внимательно изучать дипломатов. Их было четверо, не считая седобородого старика в черных одеждах. Судя по висевшему у него на поясе подобию четок, это был ортодоксальный священник, которого дипломаты привезли с собой, вероятно, чтобы не прерывать обряды во время долго путешествия.
— ...всея Сибирския земли и Северныя страны Повелитель, Государь Иверския земли...
Старик стоял, смиренно опустив голову, и, казалось, совершенно не следил за происходящим. Вдруг он оживился и стал с беспокойством всматриваться в лица французских придворных. Монах долго блуждал взглядом по толпе, пока не остановится на кардинале. С того самого момента Ришелье не покидало неприятное чувство, что за ним наблюдают, причем так пристально, что он физически ощущал на себе тяжесть чужого взгляда.
— ...Карталинских и Грузинских царей и Кабардинския земли, Черкасских и Горских Князей и иных многих государств Государь и Обладатель приветствует Его Величество Людвига XIII, короля французского!
Русскую миссию возглавляли князь Петр Апраксин и знатный дворянин Иван Кондырев, для которого этот визит в Париж был уже вторым: первый раз он был послан царем к Людовику в 1615 г., но тогда французский монарх принял его более чем прохладно. После длительного периода смуты никто не верил, что молодой Михаил Федорович Романов сможет удержаться на престоле, тем более что на него претендовал Владислав, сын польского короля Сигизмунда.
Ришелье не присутствовал на той встрече (его карьера в то время только-только начиналась), однако ему удалось изучить документы из королевского архива, которые еще раз заставили задуматься его о том, насколько близорукой была Мария Медичи(1). Если бы торговые связи с Москвой были налажены на двадцать лет раньше, Франция уже сейчас получала бы немалые доходы по контрактам.
Новые попытки установить экономические связи с Московией кардинал-министр предпринял в 1629 г., отправив к русскому царю де Гая Курменена и Людовика Деганса, но те не добились заметного успеха — камнем преткновения на этот раз стало предложение Ришелье обеспечить французским торговцам свободу вероисповедания и позволить им построить собственную католическую церковь(2). Именно об этом и зашла речь во время приема, после официальной части.
— И все же я не совсем понимаю, чем это способно навредить московскому государству, — говорил Ришелье, прогуливаясь вместе с Кондыревым по залу Лувра. — Наши торговцы желают прочно обосновать в ваших землях, а потому их благочестивое желание иметь место для молитв и обрядов, вполне естественно. Московия — огромное царство. Я уверен, что в нем найдется несколько ампан(3) земли для маленькой церкви.
Дипломат внимательно слушал собеседника, поглаживая окладистую, с проседью, бороду. Из-за густых усов совершенно не было видно его губ, но кардиналу отчего казалось, что посол улыбается.
— Вы, Ваша Светлость, добрый христианин и как почтенный князь католической церкви заботитесь о ее крепости и приращении. Однако перелетные птицы не вьют гнезд во временных пристанищах — они растят новую стаю дома, — вкрадчиво ответил Кондырев, мягким жестом указывая на подвешенные у окна клетки со скворцами. — К тому же, уверяю вас, Московия — не самое лучшее место для исполнения миссионерского долга. В памяти народа слишком свежи тяготы, которые привнесли в его жизнь польские католики. Строительство католической церкви, тем более вблизи столицы, он не поймет. А наш государь не станет рисковать спокойствием своего народа, даже ради финансовой выгоды.
Несмотря на ожидания, прием проходил очень удачно. Русские дипломаты, хотя их поведение и не было лишено причуд (они разбавляли водой все вино, которое им подавали(4)), оказались весьма приятными в светском общении. Так, Апраксин, который сначала беседовал с герцогом де Шеврезом, вскоре стал центром целого кружка: его живой рассказ о царской охоте на медведей увлек даже придворных дам(5).
Обсудив главные вопросы и договорившись об установлении регулярной дипломатической связи между государствами, Ришелье обменялся прощальными любезностями с Кондыревым и взглянул на карманные часы. Прошло всего несколько часов, а он чувствовал себя так, будто провел неделю в дороге. От усталости звенело в ушах, картинка перед глазами расплывалась, приходилось прилагать усилие, чтобы поспевать за словами собеседников. Герцог хотел позвать Шавиньи, чтобы предупредить о своем отъезде, и повернулся было в его сторону, как вдруг прямо перед ним выросла фигура черного монаха. Старик смотрел на него, не мигая. Взгляд был настолько пристальным, что пронзал насквозь, проникая в самое сердце. Герцог вдруг почувствовал, как на него наваливается смертельная слабость.
— Велика печаль в глазах твоих, knyaže...
— Простите?..
— Любит тебя Господь твой, да вот только прогневал ты наместников его, и теперь смерть белая за тобой по пятам гонится. Береги себя, knyaz', и кровь свою береги, иначе худое может сделаться.
Ришелье стиснул трость похолодевшими пальцами. Хрустально-голубые глаза монаха расширялись, затягивая его во тьму двух маленьких зрачков. Комната завертелась и стала погружаться в беловато-серый туман; голоса зазвучали каким-то отдаленным, смазанным эхом. Кардинал уже было погрузился в беспамятство, как вдруг где-то совсем рядом отчетливо раздалось:
— Все в порядке, Ваша Светлость?
Ришелье вздрогнул. Картинка перед глазами в одно мгновение прояснилась, звуки вновь стали четкими и ясными. На него внимательно смотрел взявшийся из ниоткуда Апраксин.
— Все в порядке? — повторил он.
Ришелье коснулся холодными пальцами виска, пытаясь унять головокружение:
— Д-да... Да, благодарю вас.
Зеленые глаза дипломата загадочно заблестели, а на губах появилась мягкая, лукавая улыбка:
— Poydem, Борис, — сказал он, кладя руку монаху на плечо. — Не будем больше злоупотреблять вниманием господина герцога.
Дипломаты почтительно кивнули и удалились, оставляя Ришелье одного.
— Я смотрю, вы уже успели поближе познакомиться с месье Апраксиным? — спросил подошедший Шавиньи.
— Да, в некотором роде... Граф, я все хотел спросить у вас, кто этот старик? Тот, что сейчас разговаривает с месье Татищевым?
— Это отец Борис, монах из далекого монастыря на севере Московии. Апраксин рассказал, что таких, как он, русские называют «черными монахами»: они принимают самые строгие обеты и живут в затворничестве, проводя время в молитве, чтении Писания и созерцании. Говорят, некоторые из них достигают такой мудрости, что им открывается истинная суть вещей и даже будущее.
— Звучит как ересь.
— И все же эти монахи пользуются у русских огромным авторитетом. К отцу Борису за советом и наставлением приезжают люди со всех уголков Московии, а однажды его даже навещал сам царь. Очень жаль, что он не говорит и не понимает по-французски, — добавил Шавиньи. — Мне кажется, вам как представителям двух церквей было бы что обсудить.
— Да, но я только что... — Ришелье нахмурился и рассеянным движением провел пальцами по лбу. Но ведь это невозможно — он только что говорил с ним. Здесь, на этом самом месте.
Герцог осмотрелся. Отец Борис стоял в противоположном конце зала в окружении дипломатов и придворных и внимательно слушал, что ему переводил Татищев. Апраксин стоял поодаль и продолжал что-то увлеченно обсуждать с месье де Шеврезом.
«Нет, это не может быть. Чертовщина какая-то!» — думал Ришелье, возвращаясь к себе во дворец. Не мог же, в самом деле, монах, который совершенно не знает французского языка, на глазах у десятков придворных незаметно подойти к нему и уж тем более заговорить?
Вернувшись в Пале-Кардиналь, Ришелье заперся в своих покоях. Не раздеваясь, он лег на постель и закрыл глаза. Голова шумела; в сознании вспыхивали образы и картинки прошедшего дня. Испуганный Людовик, довольный Мезонфор, таинственное перешептывание придворных, равнодушная королева, которая вела себя с ним так, будто его уже не существовало, черный монах...
Мягкая, обволакивающая тишина, нарушаемая лишь потрескивание дров в камине, мерным ходом часов и довольным мурлыканьем Сумиз, обрадованной возвращением хозяина, действовала на кардинала успокаивающе. Обостренные до предела чувства медленно гасли, тлели, пока не потухли вовсе, уступая место разуму и привычной ясности ума.
Кардинал взял розарий и принялся неспешно ходить по комнате.
Нет, все это определенно была глупость, наваждение. Просто он еще очень слаб: долгая аудиенция, переговоры, впечатления от первого после болезни выхода в свет... Вероятно, от усталости с ним едва не сделался обморок, и ему просто померещилось.
Но чем тщательнее кардинал убеждал себя в том, что ему почудилось, тем смутнее становилось у него душе. Ведь услышанное имело смысл. Разве на него не готовилось покушение? Разве «наместники Господа» не хотели пролить его кровь? Разве не готовились они отдать Францию на растерзание соседям?
Вопреки ожиданиям, письмо из Шевреза не внесло ясности в картину заговора. Напротив, оно породило множество новых вопросов.
По предыдущим интригам Ришелье знал приблизительный круг лиц, которые были заинтересованы в его гибели. Среди них была Мари де Шеврез — несносная, взбалмошная подруга королевы, которая любила всяческие авантюры и, что самое главное, ненавидела его, кардинала. Поэтому, когда он вызвал к себе герцога де Шевреза, чтобы сообщить о грядущем назначении, то специально упомянул об угрозе ссылки в случае ее участия в очередной интриге. Едва ли не в тот же вечер между супругами произошел скандал; герцогиня насильно была увезена в родовое поместье, а через пару дней из Шевреза в Пале-Кардиналь было отправлено письмо со списком участников заговора.
Ришелье приставил наблюдение ко всем упомянутым лицам: день и ночь за ними следили; каждое письмо перехватывалось, копировалось и тщательно исследовалось Счетной частью. Однако ничего подозрительно обнаружить не удавалось. Более того, неожиданно выяснилось, что между этими людьми вообще не было связи.
Граф де Керу и маркиз де ла Грамон были завсегдатаями салона мадам Рамбуйе, но, по словам Ла Валетта, их объединяло только то, что они оба пытались добиться расположения хозяйки. В Лувре они не бывали, с членами королевской фамилии не общались. Встречаться они могли разве что на больших светских мероприятиях, но, кроме маскарада, их за последние восемь месяцев не было. С Жаном Сюффреном они вообще не были знакомы.
Анна Австрийская и Гастон Орлеанский общались редко и общение это носило формальный характер. Связующим звеном между ними могла служить Мари де Шеврез, которая была не только близкой подругой королевы, но и любовницей герцога. Однако никто из них троих не был близко знаком с аббатом Сюффреном, который, хотя и был уже несколько лет духовником короля, появлялся в Лувре лишь для выполнения своих обязанностей.
Мезонфор приходился дальним родственником де ла Грамону, но не общался с ним и не принимал никакого участия в судьбе молодого человека, считая его слишком легкомысленным, беспутным и негодным для серьезной карьеры. В последние годы маршал отдалился от двора и жил между Парижем и родовым замком, лишь изредка появляясь в свете.
Участники заговора не вели переписку друг с другом и не собирались вместе. Как тогда им удавалось согласовывать планы и действия? Значит существовал кто-то еще; кто-то, чье имя не оказалось в списке, и кто теперь, словно призрачная тень, ускользал от кардинала.
Отец Жозеф прозрачно намекал Ришелье, что тот мог ошибаться в Мазарини. Уж слишком много странного было связано с ним в последнее время.
— Почему вы не допускаете мысли, что он предатель? — спрашивал монах. — Он вполне может служить Барберини, который ненавидит вас и будет только рад, если вы погибните.
— Мазарини это просто невыгодно. Он молод, но понимает, что я могу дать ему значительно больше, чем Папа.
Капуцин в сомнении покачал головой:
— Молодость — это время, когда человека одолевают страсти. Особенно тщеславие. Мы не знаем, что Барберини мог посулить ему.
Отец Жозеф ставил под сомнение и правдивость самого послания. Да, список участников заговора выглядел вполне правдоподобным и совпадал с тем, что после маскарада поведал Мазарини и о чем сообщал Оливарес в тайной записке. Но не было никаких гарантий, что письмо написала именно Мари де Шеврез, что адресант желал помочь Ришелье, а не окончательно погубить его. Это могла быть ловушка. Тем более что открытым оставался еще один вопрос: если список прислала напуганная угрозами герцогиня, то кто же тогда прислал первое анонимное письмо, из которого кардинал узнал о заговоре в начале сентября?
Ришелье не покидало смутное ощущение, что он упускает какую-то деталь, маленькую, но очень важную деталь, которая имеет критическое значение. Однако, как ни старался Ришелье, ему не удавалось разгадать заговор окончательно. Слишком много вопросов оставалось без ответа, слишком многое в картине грядущих событий носило приблизительный, вероятностный характер.
Впервые в жизни кардинал вынужден был признаться себе, что проиграл. Даже ошибка его призрачного противника не дала ему преимуществ: слишком многое он вынужден был оставить на волю случая, отдавая жизнь во власть Фортуны.
— Провидение окончательно оставило меня, — говорил Ришелье на исповеди, накануне премьеры. Маленькая часовня Пале-Кардиналя тонула в сапфирово-синем свете угасающего дня. Коленопреклоненная фигура герцога растворялась во мраке, который не рассеивало слабое пламя свечей, горевших у алтаря.
— Вы сами знаете, что подобные мысли в высшей степени греховны, поскольку отражают скрытое неверие в Господа.
— Скорее, разуверение.
— Тем хуже для вас и вашей души, — сурово отозвался исповедник, не оборачиваясь к герцогу. — Господь не оставляет никого из своих сыновей даже в самые тяжелые минуты. Его пути неисповедимы. Человек не может постигнуть дел, которые делаются под солнцем, а потому вы не имеете права утверждать, что он оставил вас(6). Употребите лучше время на то, чтобы простить своих врагов, — смягчаясь, добавил он.
— У меня не было врагов, кроме врагов государства.
— Даже сейчас, на пороге собственной гибели вы продолжаете думать о государстве, а не о душе! — возмутился отец Жозеф, поворачиваясь к Ришелье. — Подумайте, в конце концов, хотя бы о тех, кто вам дорог!
Кардинал безразлично пожал плечами:
— Те, кто мне дороги или давно умерли, или решили не связывать свою жизнь с моей. Поэтому мне не остается ничего другого, кроме как думать о государстве.
— Будьте осторожны, в вас начинает говорить гордыня!
— Моя жизнь была неотделима от жизни государства. Поймите, я жил интересами Франции, старался сделать все, чтобы приблизить ее к расцвету. Мне невыносимо думать, что после моей смерти все усилия могут пропасть даром. Это будет означать, что я прожил свою жизнь зря, что в ней не было никакого смысла.
Воцарилась тишина. Монах беззвучно вздохнул:
— Осталось ли еще что-нибудь, о чем бы вы хотели рассказать?
— Нет.
Исповедник осенил себя крестным знамением и начал читать текст абсолюции.
— Dominus noster Jesus Christus te absolvat; et ego auctoritate ipsius te absolve ab mni vinculo suspensionis…
В полумраке вырисовывался острый профиль герцога, который в эту минуту был похож не на министра, а на смертельно уставшего, разочарованного человека.
— …deinde, ego te absolvo a peccatis tuis in nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti. Amen.
— Amen.
Кардинал встал и тихо выскользнул из часовни.
Отец Жозеф слушал, как отдаляется звук его шагов, сменяясь тишиной. Некоторое время капуцин стоял, погрузившись в размышления. Только сейчас он явственно почувствовал, что жизнь человека не исчерпывается закономерностями, которые, как ему представлялось, сотканы из причин и следствий; в ней остается слишком много места для зыбких случайностей, своего рода хаоса судьбы, который невозможно устранить окончательно. Даже герцог стал невольным его заложником.
Провидение окончательно уступило место Фортуне.
1) Хотя Людовик в 1615 г. уже достиг совершеннолетия и мог править самостоятельно, вся власть по-прежнему находилась в руках Марии Медичи. Так продолжалось до самой ее ссылки в Блуа в 1617 г.
2) Описываемое в фанфике посольство — целиком вымышленное. Однако поездка Кондырева в Париж в 1615 г. и дипломатическая миссия французов в Москву в 1629 г. действительно имели место.
3) Ампан — мера длины, аналог древнерусской "пяди".
4) На протяжении очень длительного времени (приблизительно до XVIII в.) в России весь алкоголь разбавляли водой, следуя византийской традиции.
5) Охота на медведей была одним из любимых развлечений царя Михаила Федоровича.
6) Отец Жозеф цитирует Ветхий Завет и книгу Екклесиаста (7:16)
Дворцовый театр заполнялся гостями. Пилястры, венчавшиеся золотыми капителями, резная мебель, обтянутая блестящим шелком, драгоценные камни и жемчуг, украшавшие высокую публику, — все тускло поблескивало в приглушенном свете зрительного зала. Дамы, обмахиваясь веерами, распространяли в душном воздухе бархатный запах духов и ароматических масел.
Публика собиралась, чтобы насладиться зрелищем. Проходя мимо Людовика, придворные замолкали и почтительно кланялись. Сам монарх тем временем что-то оживленно обсуждал с господином первым министром и мэтром Корнелем.
Окружающие не могли не заметить, что король находился в прекрасном расположении духа, улыбался и даже шутил, что было редкостью в последнее время. Ришелье же, напротив, был особенно задумчив и немногословен — он лишь задал несколько вопросов драматургу о сценографии и механике постановки. Остальное же время герцог молчал и будто бы даже тяготился необходимостью участвовать в беседе. Придворные склонялись к мысли, что причиной тому было дурное самочувствие министра, который теперь совершенно не мог обходиться без трости и с заметным усилием выдерживал долгие светские мероприятия. Все это давало королевскому двору еще один повод для сплетен, а в некоторых даже вселяло надежду.
Разговоры стихли, когда в сопровождении нескольких дам появилась Анна Австрийская. Не отвечая на поклоны, она направилась прямиком к монарху.
— Мы все с нетерпением ждали вашего прибытия, Ваше Величество, — с мягкой улыбкой произнес Людовик, беря супругу за руку. Он проводил ее к креслу в первом ряду: королева села по левую руку от монарха, а господин герцог — по правую. От пристального внимания придворных не ускользнуло, что Анна Австрийская не поприветствовала Ришелье и что она избегала даже смотреть на него. Не укрылось это и от кардинала, но королева уже не могла еще сильнее ранить его своим безразличием.
Однако присутствующих, включая короля, удивило не только это.
— Ваше Величество, — поворачиваясь к супруге начал Людовик, — почему вы надели этот браслет из черных сапфиров? У нас ведь не траур, а вечер наслаждения искусством. Неправда ли, герцог? — монарх улыбнулся, глядя на Ришелье.
Министр почтительно склонил голову.
— Прошу Ваше Величество простить меня. Впредь я буду внимательнее при выборе драгоценностей.
Людовик бегло взглянул на королеву и рассеянно кивнул, как будто уже забыл, о чем шла речь. Поправляя кружевной воротник, он вновь обратился к Ришелье:
— Надеюсь, сегодня мэтр Корнель нас не разочарует. В противном случае вам придется лишить его денежного содержания, — со смехом добавил он и тут же залился чахоточным кашлем.
За сценой началось движение, голоса понемногу стали стихать. Перед зрителями была готова развернуться трагедия.
* * *
— Быстрее, быстрее, быстрее! Черт вас раздери! — потрясая кипой бумаг, негодовал месье в одежде испанского гранда и с напомаженными волосами. Его подведенные глаза страшно сверкали на фоне бледного от пудры лица. — Если хотя бы что-то пойдет не так, я вышвырну вас отсюда и собственноручно сожгу этот проклятый театр! Мы играем перед Его Величеством, и я не допущу, чтобы наш театр скатился до халтуры «Бургундского отеля»!(1)
— Все готово? — спросил подошедший к актеру месье в темном костюме.
— Пока все идет по плану. Дай Бог, отыграем, как задумали.
— Дай Бог! — эхом отозвался месье, промакивая платком испарину, выступавшую на лбу и больших залысинах. — Я до сих пор не уверен, правильно ли мы поступаем. Такой риск! Если бы здесь не был замешан наш Сфинкс, я бы...
— Куда!? Куда ты их тащишь, черт возьми!? Оставь пистолеты здесь! Я сам ими займусь!
Актер оставил реквизит и поспешил скрыться с глаз разъяренного предводителя труппы.
— Все, все приходится делать самому! — драматично произнес Мондори(2) и разразился тихими ругательствами. Немного успокоившись, он вновь обратился к собеседнику. — Не переживай, Пьер, я уверен, что покровители искусства и войны нам сегодня будут благоволить. В конце концов, кто-то должен бороться с этим узурпатором!
Корнель кивнул, несколько раз вздохнул, снова промокнул потевшее лицо платком и поспешил вернуться в зрительный зал: сегодня он сидел позади короля, чтобы в любой момент быть готовым пояснять, отвечать на вопросы и слушать комментарии Его Величества. Мандори же остался за кулисами, чтобы продолжать бушевать. Его крики были слышны даже в отдаленных комнатах, где актеры заканчивали одеваться.
— Он всегда так орет? — спросил Аксель фон Дитрихштайн, вздрагивая от очередного раската проклятий.
Ардель невозмутимо поправила кружева на лифе платья и посмотрелась в зеркало:
— Затяни посильнее.
— Ко второму действию ты или задохнешься, — ворчал молодой человек, воюя со шнуровкой корсета (ему пришлось приложить немало усилий, чтобы затянуть его еще на пару миллиметров), — или ленты не выдержат и лопнут.
— Ну что ж, тогда весь театр увидит чуть больше, чем предполагал наш драматург.
— Намного больше! Там полный зал принцев, герцогов, богатых графов и маршалов. Вдруг чье-то сердце не устоит перед твоей блистательной красотой, и я лишусь самого дорого сокровища, которое у меня есть?
— Тогда тебе придется вызвать соперника на дуэль. Немецкому льву ведь ничего не будет стоить растерзать противника?
— А если это будет сам король?
— Тогда только смириться и порадоваться за меня, — рассмеялась Ардель и тут же отстранилась от молодого человека, который попытался ее поцеловать. — Не сейчас, Дитри! Ты испортишь мне весь грим. Мондори на куски меня разорвет, если что-то будет не так. Ты сам видел — он сегодня совсем с ума сходит... Ты останешься только на первое действие?
— Нет, я останусь до самого конца.
— А как же твоя служба?
— Я взял увольнительную до пяти часов утра, чтобы весь этот вечер быть рядом с тобой.
— Только вечер? — усмехнулась актриса, проводя кончиками перьев, которыми был украшен ее веер, по губам гвардейца.
Но Аксель не успел ответить: из глубины театра вновь донесся громовой голос Мандори.
— Мне пора! — выпалила Ардель и, прежде чем офицер успел опомниться, выпорхнула из гримерной.
В день премьеры «Сида» вся труппа с раннего утра была на ногах. Под бдительным надзором Мондори, с которым, казалось, вот-вот случится еще один удар, актеры и механики в сотый раз проверяли костюмы, реквизит, сцену; слуги надраивали паркет, чистили бархат кресел в зрительном зале, меняли свечи в многочисленных канделябрах. Мондори дошел до того, что, встречая актера, заставлял его декламировать роль со случайного места. Всеобщая нервозность передалась даже фон Дитрихштайну, который пришел на премьеру, чтобы поддержать Ардель и увидеть постановку известного драматурга.
Еще на репетициях Аксель приметил место позади огромной декорации, где бы он мог, не мешая труппе, сквозь щель наблюдать за действием на сцене. Оттуда был также виден зрительный зал, из темной массы которого выделялась фигура короля (он единственный оставался в шляпе), королевы, сиявшей бриллиантами и браслетом из черных сапфиров, и кардинала Ришелье, чья струившаяся красными волнами мантия подчеркивала педантичную белизну воротничка и манжет, даже в полумраке казавшихся ослепительными.
Последние минуты перед началом спектакля звенели тишиной. Всеобщее напряжение будто грозило в любой момент лопнуть, как лопается от грозы свинцовое небо. Но вот на сцену вышли Химена и Эльвира (ее играла Ардель). К их ясным и чистым голосам присоединились мягкие голоса инфанты и Леоноры, бархатный баритон дона Диего и округлый бас дона Родриго. Действие потекло, словно музыка, исполняемая слаженным оркестром. Даже неискушенный Аксель понимал, насколько блестящей была декламация актеров, насколько виртуозно они играли интонациями.
После первого действия фон Дитрихштайн ненадолго отлучился. Возвращаясь на свой пост и проходя по коридорам театра, он вдруг услышал глухой удар закрывающейся двери: через черный ход за кулисы вошел мужчина и, не торопясь, уверенно направился в сторону сцены.
— Месье! Месье, постойте, туда нельзя!
Пытаясь остановить его, Аксель схватил мужчину за плечо и в следующее мгновение согнулся от сокрушительного удара в живот. Незнакомец отбросил офицера к стене и сбил планку, на которой были развешены костюмы и реквизит, так что задыхавшийся фон Дитрихштайн мгновенно оказался похоронен под кучей тряпья.
— Mais j’aurai trop de force, ayant assez de cœur...
Он быстро и уверенно идет по закулисью театра. В общей суматохе разукрашенные гримом лица и цветастые костюмы сливаются воедино. Пробираясь к выходу на сцену, он то и дело толкает актеров, грубо отталкивает всех, кто стоит у него на пути. Перед самым выходом на сцену предводитель труппы вкладывает ему в руку пистолет.
— À qui venge son père il n’est rien d’impossible… — слышится со сцены.
Предводитель труппы кивает. Он выходит на сцену.
— Ton bras est invaincu, mais non pas invincible!(3)
Раздается выстрел, женский крик
* * *
Без десяти семь хозяин постоялого двора «Белый журавль» поднялся на второй этаж и после некоторых колебаний постучал в дверь комнаты, располагавшейся в самом дальнем и темном конце коридора. Eму никто не ответил. Он собирался было постучать во второй раз, как дверь чуть-чуть приоткрылась:
— Чего вам нужно? Я же просил не беспокоить нас!
— Покорнейше прошу простить меня, месье, но вам просили передать письмо.
— Кто?
— Не могу знать, месье. Господин не назвал себя. Сказал только, что это по поводу пьесы.
Дверь захлопнулась, а потом открылась снова. На пороге стоял молодой человек, щеголевато одетый и при шпаге. За ним, в глубине комнаты, стояли несколько дворян и сидел немолодой священник — все в напряженном молчании.
— Давайте же его сюда, — нервно произнес дворянин, едва ли не выхватывая письмо, — и проваливайте отсюда.
Когда хозяин ушел, маркиз де ла Грамон спешно разорвал конверт и развернул записку.
— Н-ну что т-т-там? Г-говорите же с-скорее!
Глаза маркиза засияли. По-прежнему не говоря ни слова, он достал из ящика бутылку и дрожащими от возбуждения руками открыл ее. Раздался хлопок. Вино, искрясь живыми огоньками, полилось в хрустальные бокалы.
— Господа! Сегодня знаменательный день, который непременно войдет в историю Франции и всей Европы! Всего через несколько минут мы будем навсегда избавлены от тирана и узурпатора!
Заговорщики взяли бокалы. де ла Грамон посмотрел на часы: едва минутная стрелка завершила круг, как он воскликнул:
— Поздравляю, господа! Герцог де Ришелье мертв!
Звон бокалов слился с боем часов, которые показывали семь. Маркиз, граф де Керу, маршал Мезонфор и аббат Сюффрен дружно проскандировали «À bas le cardinal!», «Vive le Roi!»(4) и милое сердцу «Montjoie! Saint Denis!»(5).
— Не могу поверить, что мы это сделали, — сказал Сюффрен, когда смех и возгласы улеглись. — Ведь сколько же было заговоров! Шале, Монморанси... И только нам выпала удача!
— Честь, — поправил его Мезонфор. — Нам выпала великая честь избавить Францию от скверны.
— В-вернуть власть к-королю и даровать стране свободу!
— Вы правы. Что ж, если это случилось, то, значит, это было угодно Богу.
— Вы разве сомневаетесь в этом? — спросил маршал, откупоривая вторую бутылку. — Я думаю, покойный герцог успел изрядно надоесть даже Господу, раз тот позволил убить его.
Сюффрен с укором посмотрел на Мезонфора.
— Ну же, господа, давайте оставим это. А то наш почтенный аббат обвинит нас в богохульстве!
— М-мне и-интересно, к-как там сейчас герцог и Ее Величество? О-они же о-оказались в с-самом центре событий.
— Надеюсь, у них все в порядке. Им выпала трудная роль — первыми столкнуться с потрясением короля.
— А я, знаете ли, им даже завидую, — ответил маркиз. — Хотел бы я лично посмотреть, как кардиналу приходит конец! Но придется, видимо, довольствоваться рассказами и придворными сплетнями. Да кто там еще, черт побери? — де ла Грамон встал и направился к двери. — Во имя всего святого!! Я же просил не беспокоить нас!!!
Готовый низвергнуть на хозяина и слуг поток проклятий, он распахнул дверь и тут же замер. То, что увидел маркиз де ла Грамон, потом не раз являлось ему в кошмарах.
Из темноты на него смотрело лицо убитого кардинала Ришелье. Желтовато-белое, с острыми чертами, оно висело в пустоте коридора и смотрело на него прозрачно-серыми глазами, в которых маркиз вдруг увидел собственное отражение. От ужаса де ла Грамон не смог даже перекреститься: он лишь качнулся, инстинктивно отступая назад.
— Кто там, Эжен?
Из темноты вырисовалась рука. Тонкая и бледная, она была обрамлена кружевом, надорванным в нескольких местах, и будто бы тянулась к маркизу, готовая схватить его и утянуть за собой во тьму. Сверкнул крест, и де ла Грамон увидел, как по груди и рукам кардинала струится бордовая кровь.
— Да кто там, черт возьми? У вас такой вид, будто вы узрели самого дьявола!
— С моей стороны было бы, конечно, самонадеянно тягаться с прародителем зла, но все же вы не так далеки от истины.
В ярко-освещенный квадрат комнаты вступил кардинал Ришелье. Он снял капюшон плаща и обвел взглядом онемевших заговорщиков, которые не то в ужасе, не то в недоумении смотрели на герцога, живого и невредимого.
— Я, кажется, успел вовремя? — Ришелье взял со стола пустую бутылку из-под вина. — Бургундское «Клу Романе»? Неплохо... Но я ожидал чего-то более оригинального и... праздничного? Сегодня ведь день, «который непременно войдет в историю Франции и всей Европы». Не так ли, маркиз?
Первым от внезапного появления герцога пришел в себя граф де Керу. Пользуясь тем, что герцог повернулся к де ла Грамону, он выхватил шпагу и хотел было нанести удар, но кардинал молниеносно вытащил из своей трости скрытый клинок и приставил его острие к горлу графа. Послышались щелчки десятка взводимых курков. Только сейчас заговорщики обнаружили, что в темноте коридоре стояли до зубов вооруженные гвардейцы.
— Еще один шаг, месье, и вы будете убиты, — бесстрастным тоном произнес Ришелье. — Вы и так наделали уже слишком много глупостей. Не усугубляйте свое и без того удручающее положение.
Маршал Мезонфор, все это время стоявший в стороне, решил воспользовался общим замешательством и стал медленно продвигаться к окну. Комната находилась на втором этаже и выходила на заснеженную улицу: прыжок с такой высоты был опасным, но давал неплохие шансы на побег. Пока Ришелье давал отпор графу де Керу, маршал незаметно приподнял засов. Оставалось только дождаться подходящего момента.
Ждать пришлось недолго. Маркиз де ла Грамон, окончательно пришедший в себя от страха, в безнадежном отчаянии выхватил шпагу и кинулся на герцога с криком:
— Неужели ты никогда не сдохнешь!?
Мезонфор с силой метнул пустой бокал в сторону кардинала: хрусталь с грохотом разбился над головами Ришелье и маркиза, осыпая их осколками. Грянули выстрелы: комнату заволокло плотным пороховым дымом, сквозь который можно было рассмотреть лишь черно-красные тени и услышать бряцание шпор.
Ришелье подбежал к раскрытому окну и выглянул на улицу. Гвардейцы, караулившие дом снаружи, вытаскивали из сугроба неудачливого Мезонфора.
— Для военного господин маршал слишком недальновиден, — произнес кардинал, прикрывая окно. — Отлично сработано, капитан!
Сен-Жорж приложил два пальца к полям шляпы и подошел к герцогу.
— Вы порядке, Монсеньор? У вас на манжете кровь.
— А, пустяки! Это все чертов бокал!
Ришелье спрятал клинок в трость и приложил к порезанной руке батистовый платок.
— Куда прикажете теперь, Монсеньор? Домой, во дворец?
— Нет, капитан. Теперь мы отправляемся в Лувр.
1) «Театр Марэ» соперничал с «Бургундским отелем». Между этими театрами было настоящее противостояние. (Забавно, но "Театру Марэ" покровительствовал Ришелье, а "Бургундскому отелю" — Людовик XIII, что служило иногда поводом для пикировок между королем и его министром).
2) Мондори (псевдоним Гийома де Жильбера) был предводителем труппы "Театра Марэ", актером и одним из самых ярких трагиков своего времени. Самой блистательной ролью в его карьере стал дон Родриго из «Сида» Пьера Корнеля.
3) «Но сила сыщется, когда душа тверда. /
Отмстители отцов самой судьбой водимы. / Непобежденные не все непобедимы». (цитата из "Сида" П. Корнеля)
4) «Долой кардинала!», «Да здравствует король!»
5) «Montjoie! Sain Denis!» — старинный боевой клич королевской армии, в котором упоминается боевое знамя (Montjoie) и Святой Дионисий (Saint Denis), который был покровителем французских королей.
Ришелье приехал в Лувр в начале девятого. У самых дверей его встретил Ла Порт: печальный камердинер молча поклонился и проводил кардинала в кабинет короля. Несмотря на то, что уже давно стемнело, в покоях Его Величества не зажигали свечей, отчего комнаты казались холодными и бесприютными. В обстановке Лувра вообще ощущалось странное опустошение: как будто дворец покинуло все живое и в нем не осталось ничего, кроме тоски августейшего хозяина.
Дверь в кабинет была открыта. Кардинал легонько постучал, как бы испрашивая позволения войти. Король сидел на подоконнике и меланхолично смотрел в окно.
— А, это вы... — тихо произнес Людовик и указал на место рядом с собой. — Садитесь, кузен, садитесь.
Ришелье сел на край подоконника рядом с королем, который продолжал смотреть в мутное окно. Сквозь звенящую тишину отдаленно послышался клацающий звук когтей: из-за двери показалась вытянутая морда борзой; увидев кардинала, она с досадой фыркнула и вновь скрылась из вида.
— Почему они так вас не любят? — тихо спросил Людовик. — Почему они все время пытаются отнять вас у меня?
Кардинал, глядя вглубь окутанной густым сумраком комнаты, пожал плечами.
— Вероятно, они думают, что совершают благое дело, стараясь избавить Ваше Величество от моего присутствия.
— Вы называете «благим делом» предательство собственной страны? убийство священника, генерала и первого министра? человека, который сделал для Франции больше, чем они все? Все время приходится кого-то подозревать, ожидать предательского удара из-за угла. И от кого? От своих приближенных! От родного брата, супруги, даже от духовника! Боже, почему я родился королем, а не простым сапожником! — карие, полуприкрытые черными ресницами глаза Людовика заблестели от подступивших слез. — Вы даже не представляете, кузен, как я одинок...
Ришелье бесшумно вздохнул, продолжая смотреть перед собой, в пустоту комнаты. Ему, наверное, следовало ответить, попытаться как-то разубедить короля... Но кто как не он понимал глубину и безысходность монаршего одиночества?
Людовик встал и заходился по комнате, время от времени проводя кончиками пальцев по поверхности предметов.
— Знаете, я ведь сначала не поверил вам. Даже когда вы рассказали мне обо всем, показали анонимные письма и донесения коменданта Перпиньяна, я сомневался в реальности угрозы — настолько неправдоподобным казался ее масштаб и состав участников.
— Сегодняшний день показал, что мне не на кого положиться, кроме вас, кузен. Поэтому я решил, — продолжил Людовик уже более твердым голосом, — что дам вам полную свободу действий в расследовании. Поступайте, как считаете нужным. Виновные в предательстве должны быть наказаны, независимо от титула и крови.
«Конечно, он имеет в виду королеву», — подумал Ришелье.
— Ваше Величество, — ответил герцог, — оказываемое вами доверие для меня бесценно, и я сделаю все, чтобы его оправдать. Однако я вынужден просить вас оказать мне милость.
— Милость? — удивленно обернулся король. — Чего же вы хотите?
— Прошу вас, — неожиданно опускаясь на колени перед Людовиком, сказал Ришелье, — позвольте мне удалиться в монастырь.
— В монастырь?! — король в ужасе отшатнулся. — Но это невозможно! Нет-нет, я запрещаю вам! Слышите?! Решительно запрещаю! Ваше место здесь, рядом со мной, по правую руку от трона, а не в глуши!
— Всего на несколько недель...
Беспокойно ходивший по комнате Людовик вдруг остановился и в недоумении посмотрел на коленопреклоненного герцога.
— Но почему именно сейчас? И как же следствие?
— Близится Рождество и долг князя церкви предписывает мне провести некоторое время в сосредоточении и молитве, чтобы затем отслужить праздничную мессу. Кроме того, мое вмешательство может породить слухи о предвзятости следствия. Ведь заговорщики не только хотели начать во Франции смуту, но и убить меня. Я бы не хотел, чтобы мое присутствие бросало даже малейшую тень на решение суда.
По выражению лица Людовика было видно, что он не в восторге от предложения. Чтобы склонить чашу весов в свою сторону, кардинал смиренно добавил:
— Однако, если Ваше Величество пожелает, я могу содействовать формированию следственной комиссии. Поручив работу достойным слугам короны и опытным юристам, можно быть спокойными за справедливый исход дела.
Людовик принялся неспешно зажигать свечи в комнате. В один момент Ришелье показалось, что король так погрузился в это занятие, что совершенно забыл о его присутствии.
— Ну хорошо, — наконец ответил монарх, мягким жестом приказывая кардиналу подняться. — Мне очень не хочется отпускать вас, но я понимаю возложенные на вас кардинальским саном духовные обязанности. К тому же, вы еще не совсем оправились от болезни. Думаю, пара недель монастырской жизни на лоне природы должны пойти на пользу не только вашей душе, но и телу. Езжайте с Богом, кузен!
— Благодарю вас, Ваше Величество, — с поклоном ответил Ришелье, целуя монарху руку.
— Когда вы собираетесь ехать?
— Утром, 9 декабря. Чтобы прибыть в Жуаррское аббатство к воскресной службе(1).
— Что ж, прекрасно. Значит, у вас есть почти целая неделя... Хоть я и понимаю ваше нежелание «бросать тень на следствие», но все же надеюсь, что вы успеете сделать для него все необходимо. Я хочу, чтобы с этим преступлением было покончено как можно скорее.
— Работа уже идет, Ваше Величество. Маркиз де ла Грамон, граф де Керу, маршал Мезонфор и аббат Сюффрен были арестованы и уже находятся в Бастилии. Допросы начнутся завтра утром.
— Хорошо, — грустно кивнул король. — Я рассчитываю на вас, кузен. На вас одного.
* * *
— Куда теперь, Монсеньор? — спросил капитан Сен-Жорж, открывая перед кардиналом дверь кареты. Ришелье достал карманные часы и поднес их поближе к фонарю. Золотая стрелка показывала половину двенадцатого. Еще можно было бы успеть в Бастилию...
С Сены подул резкий, сырой ветер, грозивший перейти во вьюгу. Фонарь жалостливо заскрипел, оранжевый свет закачался, освещая поочередно то лицо капитана, то лицо герцога, словно подгоняя последнего принять решение.
— Домой!
Дверь кареты хлопнула. Послышались недовольные всхрапы лошади Сен-Жоржа. Кучер щелкнул кнутом и экипаж тронулся в путь. Ришелье невольно взглянул на три больших окна, светившихся на втором этаже. На мгновение ему показалось, что он увидел маленькую женскую фигуру, следившую за ним, но резкий порыв ветра взметнул снег и метель окутала экипаж, спеша скрыть его от враждебных глаз.
Ришелье плотнее запахнул плащ и откинулся на спинку мягкого бархатного сиденья. На улице было так холодно, что даже в карете дыхание герцога превращалось в плотное облачко пара. Под медленное покачивание экипажа он думал о том, каким же правильным было решение посвятить Людовика в происходящее. Хотя сначала эта идея казалась абсурдной; особенно отцу Жозефу, который рьяно воспротивился ей.
— Это слишком рискованно, Монсеньор, — настаивал монах в один из вечеров. — Что если король знает о заговоре или, еще хуже, лично покровительствует ему?
Такую возможность исключать было нельзя, однако, чем больше кардинал думал об этом, тем больше укреплялся во мнении, что Людовик вообще ничего не знает о заговоре.
— Видите ли, — отвечал Ришелье, по привычке меряя кабинет шагами и перебирая четки из красного дерева, — я могу поверить, что Людовика настроили против меня (такое уже бывало, и не раз) и даже убедили пойти на убийство (хотя это представляется маловероятным: Его Величество слишком набожный, чтобы согласиться на убийство священника). Но я никогда не поверю, что он пошел на сделку с Испанией и поставил под угрозу целостность Франции. У Людовика много слабостей, но ему следует отдать должное: он настоящий воин и патриот. В день премьеры он должен поддержать нас. Иначе риск, что план провалится, будет слишком высок.
«Он и так слишком высок», — мрачно подумал капуцин.
План по поимке заговорщиков был продуман до мелочей: при помощи отца Жозефа, Рошфора, капитана Сен-Жоржа и Ла Валетта герцог с педантичностью часовщика рассчитал действия телохранителей и гвардии. Однако в точности заключалась не только сила, но и слабость плана: достаточно одной случайности, которая бы заставила ход событий отклониться, чтобы он рухнул, и кардинал поплатился жизнью за свой просчет.
* * *
В день премьеры Ришелье приехал в театр в половину шестого. Зрительный зал уже был заполнен гостями: разодетая знать коротала время до начала спектакля беседами и сплетнями.
Переступая порог зрительного зала, герцог крепче стиснул в руке трость. Этот изящный предмет из красного дерева с серебряным набалдашником в виде головы сфинкса служил кардиналу не только опорой, но и единственным оружием, которое он мог повсюду носить с собой, — внутри трости был спрятан клинок, ничем не уступающий обычной шпаге.
Сдержанно отвечая на поклоны, Ришелье незаметно осмотрелся. Зал, погруженный в бархатный полумрак и украшенный по периметру пилястрами с золотыми капителями, сверкал драгоценностями гостей и блестел шелками их нарядов. В душном воздухе витал запах теплого воска, духов и ароматических масел, который взмахами вееров распространяли томные дамы.
Вскоре прибыл король. Людовик был в хорошем расположении духа: обсуждая с мэтром Корнелем и кардиналом постановку, он даже смеялся, что было редкостью. Но Ришелье слишком хорошо знал монарха: за внешней веселостью скрывалась нервозная неловкость и суетливость, какая бывает в моменты сильного волнения. Наконец, в зал вошла Анна Австрийская. Ее тяжелое вечернее платье было украшено фламандскими кружевами и жемчугом. В пандан к наряду были выбраны и украшения: шпильки, скреплявшие прическу, массивные серьги, корсажная брошь... Все, кроме браслета из черных сапфиров, который выглядел, как траурная лента.
Королева направилась прямиком к Людовику, не отвечая на приветствия придворных. Анна Австрийская даже не обратила внимания на поклон Ришелье: она избегала смотреть на него и как будто торопилась.
Гости заняли места, за кулисами началось движение, голоса понемногу стали стихать. На сцену вышли Химена и Эльвира: как ручей, потекла музыка стихов; действие, словно пейзаж перед взорами путешественников, медленно разворачивалось перед зрителями.
Однако с каждой новой репликой актеров Ришелье становился все мрачнее, ибо пейзаж этот был сплошь испанский: Корнель ослушался его и не внес изменения, которые он требовал. Трагедию посмели поставить в первоначальном варианте, с воспеванием «испанского благородства», целыми стихами из драмы де Кастро и грубыми нарушениями правил классического искусства(2).
На сцену вышли дон Родриго и дон Гомес. Между ними завязалась словесная дуэль.
— Ты? Меряться со мной? — надменно вопрошал граф. — Скажи, какой задор! Ведь ты еще ни с кем не бился до сих пор.
— Так что? Таким, как я, не надо и показа: мы бьем уверенно и с первого же раза.
— Да знаешь ты, кто я?
Мондори, игравший дона Родриго, повернулся в зал. Взгляд актера упал на Ришелье:
— Я знаю; и в любом душа смутилась бы при имени твоем. На куще пальмовой, чело твое покрывшей, как бы начертан рок, погибель мне судивший, — Мондори сделал шаг вперед. — Я вышел биться с тем, кто побеждал всегда. Но сила сыщется, когда душа тверда. Отмстители отцов самой судьбой водимы. Непобежденные не все непобедимы!(3)
На сцену уверенной походкой вышел мужчина. Не обращая внимания на актеров и не останавливаясь, он поднял руку, сжимавшую пистолет, и направил его в сторону Ришелье.
Грянул выстрел. Анна Австрийская пронзительно вскрикнула и в ужасе закрыла лицо руками. Началась паника; где-то кричали; послышался скрежет сдвигаемых стульев. Двери распахнулись, и в зал вошел целый отряд вооруженных гвардейцев, которые выстроились по его периметру. Дюжина гвардейцев вышла и из-за кулис, не оставляя никому шансов на побег.
Стрелявший мужчина отбросил разряженный пистолет, проворно спрыгнул со сцены и устремился к Ришелье.
— Вы целы, Монсеньор? Ваше Величество?..
— Спасибо, Рошфор! Ваш выход был блистательным.
Король схватил Ришелье за предплечье:
— Поезжайте, кузен! И положите этому конец. Только, прошу вас, будьте осторожны.
Герцог кивнул и вслед за Рошфором стал пробираться к выходу. Тем временем паника усиливалась. Зажатые в пространстве зала, зрители натыкались на вооруженных гвардейцев. Кричали о перевороте, об убийстве кардинала и даже короля.
— Молча-а-а-а-ать!!!
Публика повернулась к сцене. Cреди кардинальских гвардейцев стоял Людовик XIII и сурово смотрел в зал. Наступила гробовая тишина.
— Только что, вы стали свидетелями неудачного заговора против меня и господина кардинала. Враги короны здесь, среди вас, — монарх посмотрел на Анну Австрийскую и Гастона Орлеанского. — Поэтому никто не покинет театр до тех пор, пока я не прикажу.
Голос Людовика, лишенный даже намека на обычное заикание, звучал тяжело и властно. Даже фигура монарха, невысокая и стройная, преобразилась и в гневе обрела величие.
Публика замерла, опасаясь навлечь гнев божества.
* * *
Ришелье вместе с Рошфором тем временем выбрались из театра. Не теряя ни секунды, они сели в карету и в сопровождении Сен-Жоржа помчались в «Белого журавля». Ехать было недалеко — постоялый двор находился у Сен-Антуанских ворот, — но кардинал торопился: заговорщики не должны были ускользнуть.
Экипаж остановился на некотором расстоянии от нужного дома. Ришелье накинул на мантию черный плащ, взял трость и вышел навстречу Жюстену. Офицер приложил два пальца к полям шляпы и отчеканил:
— Все готово, Ваше Высокопреосвященство!
— Все в сборе?
— Да, Ваше Высокопреосвященство. Они закрылись в комнате на втором этаже. Здание оцеплено. Гвардейцы дежурят у всех дверей и окон.
— В таком случае, начнем.
Ришелье накинул на голову капюшон широко плаща, мгновенно скрывшего его черты лица и фигуру, и в сопровождении верного Рошфора и Сен-Жоржа направился к нужному дому. Постоялый двор представлял собой трехэтажное фахверковое здание: на первом этаже располагалась таверна, на втором были комнаты для постояльцев; третий этаж занимали комнаты для самых бедных гостей и прислуги.
— Наши люди дежурят даже на крышах, — шепнул кардиналу капитан и кивнул куда-то вверх. Из-за коньков крыш окрестных домов выглядывали тончайшие, едва заметные в лунном свете линии: присмотревшись, Ришелье увидел, что это стволы мушкетов, нацеленные на двери и окна постоялого двора.
На пороге таверны ждал хозяин «Белого журавля»: кутаясь в грязно-белый жилет из овечьей шерсти, он неловко раскланялся и растерянно уставился на гостей, ожидая распоряжений. Герцог протянул ему конверт:
— Поднимитесь в комнату и передайте вот это письмо. Если спросят, от кого оно, скáжете, что не знаете и что отправитель просил передать только то, что это по поводу пьесы.
Старик кивнул и пошел наверх. Ришелье и Сен-Жорж оставили Рошфора караулить внизу, а сами направились вслед за хозяином. Скрытые вместе с дюжиной гвардейцев непроницаемой темнотой коридора, они слышали диалог хозяина с де Ла Грамоном. Едва дверь закрылась, кардинал приблизился к ней и прислушался. «Торжественная речь» маркиза, радостные крики заговорщиков, фраза самодовольного Мезонфора...
«Нам выпала великая честь избавить Францию от скверны!»
Ришелье нахмурился. Они думают, что он — самое большое зло, что он с упоением тирана угнетает страну и короля. Короля, которому верой и правдой служил столько лет, страну, которую пытался укрепить и вознести в Пантеон сильнейших европейских держав...
Карета въехала во двор Пале-Кардиналя и остановилась у бокового входа во дворец. Дорога заняла не более двадцати минут, но за это время успела разыграться самая настоящая вьюга. Ночное небо казалось серым и почти сливалось с землей; деревья в саду, даже зимой уютном и приветливом, теперь страшно размахивали ветками-руками и скрипели, будто стараясь отогнать невидимого противника.
В малом вестибюле ярко горел теплый свет. Молочно-белый мрамор, свежие цветы в вазах, зеркала, легкие узоры лепнины, дорожка ковра, уводившая вверх по лестнице — светлая, изящная обстановка мгновенно вселяла благостное чувство уюта и безопасности. Только теперь герцог почувствовал, как он устал.
Первым делом кардинал велел приготовить ему горячую ванну. С огромным облегчение он избавился от жесткого воротничка, стянул с себя мантию и снял сорочку — кружевной манжет последней был безнадежно испорчен шпагой де ла Грамона и пропитан кровью от пореза, который теперь пульсировал тупой болью.
Ришелье устало погрузился в воду и закрыл глаза.
Он победил. Но почему-то, вместо ликования, в его душе была пустота. Серая и неподвижная. Как зал, где никого не было.
1) Нотр-Дам де Жуарр — бенедиктинское аббатство седьмого века, расположенное чуть в стороне от Парижа, в современном департаменте Сена и Марна.
2) Корнель использовал в своем "Сиде" целые фрагменты из испанской пьесы Гильена де Кастро "Молодость Сида" и нарушал правило трех единств (времени, места и действия), что было совершенно недопустимо с точки зрения классицистической концепции искусства.
3) Пьеса цитируется по переводу М. Лозинского.
Утром Ришелье, вместе с отцом Жозефом, отправился в Бастилию, чтобы побеседовать с арестованными заговорщиками. Начать кардинал решил с Эжена де ла Грамона, который накануне проявил особую прыть: бросился на него со шпагой и даже был ранен гвардейцами.
— Врач еще вчера осмотрел его: ранение легкое, так что жизни маркиза ничего не угрожает, — рассказывал капитан Шарль дю Трамбле, комендант крепости(1). — Однако, боюсь, Вашему Высокопреосвященству все же не удастся с ним поговорить.
— В чем дело? — нахмурился кардинал.
— Видите ли, он немного... не в себе. Всю ночь умолял стражу дать ему свечей и нес какую-то околесицу. Будто бы вы, Монсеньор, наблюдаете за ним из темноты и хотите забрать его на тот свет.
Ришелье и отец Жозеф в недоумении переглянулись. Перед тем как войти в камеру, капитан дю Трамбле обнажил шпагу и велел страже на всякий случай быть наготове.
Эжен де ла Грамон сидел на тюфяке из соломы в самом дальнем углу. Увидев кардинала, он побледнел, глаза его округлились:
— Это ты, — дрожащим голосом произнес маркиз. — Ты пришел забрать меня за то, что я убил тебя!
— Вы ошибаетесь, месье. Я жив и пришел, чтобы просто поговорить с вами.
— Нет... Нет, ты врешь! Я вижу на тебе кровь... Ты весь в крови! И даже твои руки... — указывая на красную сутану Ришелье, продолжал де ла Грамон. — Ты ведь их тоже всех убил, да?
— Нет, месье, они, как и я, живы. Вам не о чем беспокоиться, — спокойно ответил герцог и бросил косой взгляд на отца Жозефа и капитана дю Трамбле: оба брата выглядели озадаченными и растерянными. — Я просто хочу...
— Нет! Нет, не приближайся! Пожалуйста, — взмолился де ла Грамон и обхватил голову руками. — Это ведь не я убил тебя. Это все он, он! Этот проклятый итальянец! Он обещал убить тебя, потому что она этого хотела... Но это не я! Не я! Пожалуйста, оставь меня...
Речь маркиза, который опустил голову к поджатым коленям, стала совершенно неразборчивой из-за постоянных всхлипов. Ришелье был настолько подавлен видом человеческого безумия, что даже не сразу смог оторвать взгляд от де ла Грамона и уйти.
— Я надеюсь, Шарль, остальные в более подходящем состоянии? — спросил отец Жозеф, когда они покинули камеру. Капитан дю Трамбле заверил, что остальные в полном порядке и предположил начать допрос с аббата Сюффрена, который проявил себя самым благоразумным из всех арестованных.
«Неужели они настолько были уверены в успехе предприятия, что мое появление в буквальном смысле свело их с ума?» — думалось кардиналу. — «Но откуда такая убежденность? И кто та женщина, о которой болтал маркиз?».
Как и сказал комендант, Сюффрен с истинно христианским смирением принял постигшее его несчастье и не собирался отпираться.
— Разве я могу что-то отрицать? — с виноватой улыбкой, говорил он. Аббат выглядел, как напроказивший ребенок. Весь его облик был настолько нелепым и жалким, что, при виде него, кардинала одолевало чувство, близкое к отвращению. — Заговор провалился. Быть может, это даже к лучшему...
— Знаете, я не люблю кровь, — в ответ на вопросительный взгляд кардинала продолжал Сюффрен. — Я пытался уговорить их не убивать вас. Может быть, как-то отстранить от дел, настроить против вас короля. Но не убивать. Ведь это же смертный грех. А убийство кардинала — тем более. Сейчас мне кажется, что Господь оказал нам великую милость. Он позволил нам спасти душу, уберег от преступления, которое обрекло бы нас на вечные муки ада. И теперь мы должны искупить греховность своих намерений.
— Если вы так «не любите кровь», то почему же вы сразу не отказались от участия в заговоре?
— Я не мог. То есть, мне не оставили выбора. В одно из воскресений, в конце августа, я вернулся из Лувра домой и обнаружил, что там меня ждет странный человек в маске-бауте. Судя по костюму и шпаге, это был дворянин. Держался он очень уверенно, если не сказать даже бесцеремонно.
— Он представился?
— Нет, он отказался назвать свое имя. Сказал лишь, чтобы его звали «Итальянцем».
Ришелье нахмурился. Снова итальянец, и снова в маске. Неужели отец Жозеф прав, и он ошибается в Мазарини?
— И вы согласились выслушать этого наглеца?
— У меня не оставалось выбора. У незнакомца было ко мне письмо, написанное рукой Марии Медичи.
— Марии Медичи? — кардинал нахмурился и принялся перебирать узор набалдашника на трости. Отец Жозеф еще быстрее заскрипел пером.
— Да. Я и сам, признаться, был удивлен. Мы не общались с Ее Величеством с самого ее отъезда в Брюссель(2). И вдруг письмо!
— Что в нем было?
— Я... Я не могу вам сказать, — смущенно ответил Сюффрен и опустил голову.
— Господин аббат, — нетерпеливо произнес герцог, — вы, кажется, забываете, где находитесь. Это допрос, а не салонная беседа.
— Да... Да, я понимаю... Как вы знаете, большую часть времени я был духовником королевы-матери. Как и приличествует христианке, она поверяла мне на исповеди все, что происходило с ней греховного. В письме, которое передал Итальянец, говорилось, что, если я откажусь поддержать заговор, она распустит в свете слухи, которые будут содержать интимные подробности вашей с ней любовной связи, и устроит все так, будто бы это я выдал тайну ее исповеди(3).
Даже сквозь полумрак комнаты отец Жозеф увидел, как Ришелье побелел. Его тонкие, бескровные пальцы судорожно сжали трость.
— Она писала, что в этом случае вы расправитесь со мной самым страшным образом, поэтому мне лучше согласиться один раз поучаствовать в хорошо продуманном заговоре, чем всю жизнь опасаться вашего гнева. В случае удачи она обещала мне должность архиепископа Лиона и кардинальский сан(4).
— Где это письмо?
— После того, как я прочел его, Итальянец на моих глазах сжег его в камине, чтобы не оставить улик. Он вообще запрещал нам вступать в переписку друг с другом. Говорил, что все письма, в том числе членов королевской семьи, проходят через ваши руки.
— Как же вы тогда поддержали связь?
— Итальянец отправлял посыльного к одному из нас. Дальше новости передавались по цепочке. Не знаю, как другие, но я получал сведения преимущественно от Ее Величества. Мы часто виделись с ней в коридорах Лувра, когда я приезжал к королю.
— Сколько раз вы встречались с Итальянцем? — после недолгой паузы спросил Ришелье.
— Всего дважды. Один раз, когда он пришел ко мне домой. Второй раз — у королевы. Это было в первых числах сентября. Но я не помню точной даты. Именно тогда было решено, что покушение состоится на премьере спектакля.
Кардинал встал и заходил по камере.
— Кто должен был убить меня?
— Я не знаю.
— Господин аббат!..
— Я, правда, не знаю! Итальянец лишь сказал, что вас застрелят прямо со сцены. Но он не сказал, кто будет стрелять.
— В чем же тогда была ваша миссия?
— После вашего убийства я должен был заняться душой короля. Поддержать его, помочь пережить утрату. Итальянец говорил, что Его Величество очень привязан к вам, а потому ваша смерть станет для него тяжелым ударом. Кроме того, я должен был внушить королю мысль о милосердии, чтобы он простил участников заговора.
Некоторое время Ришелье молчал.
— Итальянец — у него был иностранный акцент?
Аббат задумался:
— Он носил маску, которая искажала голос, поэтому я не возьмусь утверждать наверняка. Но я не услышал ничего странного. Напротив, для иностранца он говорил очень чисто. Я об этом подумал, когда он показал мне то письмо...
Кардинал молниеносно приблизился к Сюффрену.
— Если хотя бы один человек, — леденящим душу тоном прошипел Ришелье, — хотя бы одно живое существо на свете узнает содержание этого письма и уж тем более «подробности», я сделаю так, что вы позавидуете всем покойникам с Монфокона(5).
Аббат содрогнулся: тонкие пальцы кардинала, словно когти хищной птицы, сжимали трость; на совершенно белом лице страшно блестели прозрачно-серые глаза со зрачками-точками, безжалостно пронзавшими собеседника. Руки аббата задеревенели: с большим трудом он смог коснуться своего креста и выговорить «К-клянусь Б-богом!».
Словно крылья летучей мыши, полы плаща взметнулись, и герцог с беззвучностью призрака удалился.
* * *
— Куда теперь? — спросил отец Жозеф.
— Здесь, в конце галереи, поместили и графа де Керу, — отозвался дю Трамбле-младший, запирая многочисленные замки. — С ним тоже не должно быть проблем. Я таких видел не один десяток: сначала гордые и непреклонные, клянутся, что не скажут ни слова. Но стоит только чуточку пригрозить... — капитан беззвучно рассмеялся.
Ришелье кивнул. Казалось, он даже не услышал, что сказал комендант. Его занимали совсем другие мысли, и отцу Жозефу думалось, что он даже знает, какие.
Дю Трамбле подвел спутников к одной из дверей.
— С вашего позволения я ненадолго отлучусь — нужно принять доклад начальника стражи. Если вам что-нибудь понадобится, скажите Жаку, — капитан кивнул в сторону солдата, который вытянулся по струнке и отдал честь.
Граф де Керу встретил Ришелье и отца Жозефа гордым молчанием.
— Месье де Керу, — начал капуцин, — вы обвиняетесь в государственной измене, заговоре против короля и покушении на убийство первого министра Франции, герцога де Ришелье. Вы признаете свою вину?
Граф не отвечал.
— Своим молчанием вы делаете только хуже, месье, — невозмутимо продолжал монах. — У нас есть все доказательства вашей вины, у нас есть свидетели. Отказываясь говорить с нами, вы лишаете себя возможности облегчить совесть.
— Совесть? И это вы говорите про совесть? Вы, который полностью подчинил себе короля и забыл о долге служить ему? Который душит страну своей тиранией и налогами, а сам купается в роскоши дворцов и поместий?! Который уничтожает каждого, кто не согласен с ним?!
Ришелье стоял, опершись на трость, и мрачно смотрел на молодого человека. В голове вдруг снова всплыли слова, сказанные заговорщиками в день премьеры. В их глазах он тиран, узурпатор, скверна, которая отравляет жизнь Франции и короля.
— Месье, — продолжал бесстрастный голос отца Жозефа, — вы делаете только хуже. Вы лишаете себя последней надежды на монаршее снисхождение.
— Так, значит, вы уже отождествляете себе с м-монархом?
Капуцин тяжело вздохнул и приоткрыл дверь:
— Жак! Пригласите сюда Роже. Нам не помешает его помощь.
— Ч-что вы с-собираетесь делать?
— Ничего. Просто хотим пригласить для вас более терпеливого собеседника.
Через несколько минут тяжелая металлическая дверь отворилась, и в темницу вошел мужчина, чье лицо было закрыто глухой черной маской. Он приветственно кивнул кардиналу и монаху и бросил рядом с де Керу большой мешок, в котором что-то тяжело лязгнуло.
— В-вы хотите п-пытать м-меня? В-вы н-н-не посмеете! — испуганно взвизгнул граф.
— Если вы согласитесь ответить всего на несколько моих вопросов, Роже тотчас же уйдет, — заговорил, наконец, кардинал. Его глухой голос звучал спокойно, но как-то отчужденно.
— К-какие в-вопросы?
— Например, зачем вы вступили в заговор против монархии?
— Это н-неправда. Они должны б-были убить только вас.
Капуцин кивнул палачу и тот принялся раскладывать свои инструменты.
Ришелье замутило: если граф будет упорствовать дальше, ему придется целиком перепоручить допрос отцу Жозефу, который был определенно менее впечатлительным.
— Н-н-нет! П-п-пожалуйста! — в панике выпалил де Керу и упал перед герцогом на колени. — Это чистая п-правда! Т-так х-хотела к-королева!
— Анна Австрийская?
— Д-да. Это б-было ее у-у-условие. Н-н-никто н-не должен был у-умереть, к-кроме в-вас. Она т-так и с-сказала. Что в-вы с-сами д-должны расплатиться за с-свои г-грехи.
— Кто придумал план? — спросил герцог, тяжело опираясь на трость.
— Э-это все ит-т-тальянец! Т-т-тот, в м-маске! Это он все придумал!
— Кто это был?
Чем сильнее граф нервничал, тем мучительнее заикался:
— Я... Я н-н-не знаю. Он в-всегда был в м-маске! Г-г-говорил, что нам н-н-необязательно знать, к-к-кто он. Г-главное, что его п-послала М-м-мария М-м-медичи.
Упоминание Анны Австрийской, страстно желающей его смерти, вызвали в душе Ришелье новую волну не то злости, не то обиды и глубокого отчаяния, которые мгновенно отдались в голове тяжелой дурнотой. «Закончите без меня», — шепнул он отцу Жозефу и вышел. Сквозь закрывавшуюся дверь кардинал слышал крики де Керу, который умолял простить его и не оставлять наедине с капуцином.
* * *
Отец Жозеф вышел от графа через полчаса. Солдат проводил его на вершину одной из башен Бастилии. Ришелье что-то живо обсуждал с Шарлем дю Трамбле, который указывал то в сторону мелкой россыпи домов в Сан-Мандэ, то в сторону Венсанского леса, раскинувшегося на подъезде к Шарантону.
— Капитан любезно вызвался показать мне местные красоты, — с улыбкой сказал герцог монаху. — Вид отсюда открывается, действительно, прекрасный.
Монах посмотрел на расстилавшийся перед ним пейзаж. Ледяной туман, мучавший Париж последние недели, рассеялся. Мороз приятно бодрил и освежал, а прозрачный воздух делал очертания даже самых далеких предметов четкими и яркими, радуя глаз, утомленный призрачной пеленой метели.
Шарль дю Трамбле чуть поклонился и деликатно оставил брата наедине с Ришелье.
— Как вы себя чувствуете, Монсеньор? — спросил капуцин.
— Кажется, я еще не совсем здоров. Временами меня мучают страшные головокружения на грани обморока. И вот... — кардинал взглянул на отца Жозефа и неловко улыбнулся. В душе он страшно злился на себя за нервность, впечатлительность и физическую слабость, неприличные человеку его возраста и статуса.
— Вы просто очень устали, Монсеньор, — мягко произнес монах. — К тому же, в помещениях ужасно сыро и душно. Я с трудом дождался окончания допроса.
— И как все прошло?
— После вашего ухода граф стал намного разговорчивее. Роже даже не пришлось пускать в ход свое искусство. Правда, из-за сильного заикания де Керу, его историю пришлось слушать очень долго.
— Что же он рассказал?
— То же, что и Сюффрен. В августе к нему наведался Итальянец с письмом от Марии Медичи, в котором она обещала, в случае успеха, наградить его титулом герцога и замками во Флери-ан-Бьер и Рюэй-Мальмезон(6).
— Какая наглость... Она угрожала ему?
— Да. В случае отказа от участия она обещала донести на него за разгром и ограбление католической церкви. Дело в том, — продолжил монах в ответ на искреннее удивление кардинала, — что во время битвы при Авильяне(7) юный граф де Керу вместе с маркизом де ла Грамоном состояли в армии Монморанси. Во время штурма города они так увлеклись, что ворвались в церковь святого Иоанна и, сломав что-то из мебели и повредив картину Феррари(8), забрали какие-то ценности. Так сказать, в отместку савоярам. Командование было слишком увлечено пленением Дориа(9), поэтому в общем хаосе преступление осталось незамеченным. Граф и маркиз спали спокойно ровно до недавнего времени, пока не получили письмо от Марии Медичи.
— Де Керу рассказал что-нибудь про Итальянца?
— К сожалению, ничего нового для нас.
— Скверно... Что ж, остался еще Мезонфор. Посмотрим, какова его версия произошедшего.
— Монсеньор, если желаете, мы могли бы отложить допрос на другой день или же я мог бы поговорить с ним сам.
— Не беспокойтесь, я уже в полном порядке. Лучше покончить с этим сейчас. Тем более, что впереди у нас с Вами еще много других, не менее важных дел.
* * *
Маршала поместили на одном из верхних этажей. Когда кардинал и монах вошли к нему, Мезонфор стоял у маленького, в полтора кирпича, окна и смотрел на очертания Сен-Антуанского предместья.
— Странно, что вас поместили в камеру с окном, — будто невзначай произнес Ришелье. — Но я надеюсь, господин маршал, что вы будете сегодня более благоразумны.
— Я так понимаю, вы пришли допросить меня? — спокойно спросил Мезонфор, потирая запястья и бросая беглый взгляд на посетителей.
— Ну что вы. Официальный допрос будет несколько позже. Пока я хочу просто поговорить вами.
— В таком случае, я имею полное право отказаться. Я буду говорить только с членами следственной комиссии и королевскими судьями.
— Что ж, это ваше законное право, — смиренно произнес кардинал, бессильно разводя руками. — Только не думаю, что вы действительно захотите им воспользоваться.
— Это угроза?
— Скорее, «дружеское предупреждение».
— Я благодарен вам за участие и дружеское расположение, — ядовито отозвался Мезонфор, — однако я все же предпочту говорить в официальной обстановке.
— Даже если это вызовет последствия?
— Я не боюсь ни вас, ни ваших уловок, герцог. Даже если вы решите пытать меня, я все равно не буду сотрудничать с вами. Я не отрицаю своей вины, но наказание я хочу понести от короля, а не его слуги.
Отец Жозеф нахмурился и взглянул на кардинала. Несмотря на оскорбление, Ришелье сохранял поразительное спокойствие. Даже не верилось, этот человек своим гневом сумел до полусмерти напугать аббата.
Кардинал неспешно заходил по комнате.
— Видите ли, господин маршал, каждый, даже самый незначительный поступок, имеет последствия, — красно-белое одеяние Ришелье и тонкие черты лица делали его похожим на лиса, который теперь медленно, словно играючи, подбирался к своей жертве. — В вашем случае, последствия молчания могут быть весьма неприятными.
— Вы ничего мне не сделаете, — гордо ответил Мезонфор.
Ришелье остановился и повернулся к собеседнику. На его губах появилась едва заметная лукавая улыбка, а бровь чуть приподнялась.
— А почему вы решили, что речь идет о вас?
— Что вы хотите этим сказать?
— Если я не ошибаюсь, месье, Господь одарил вас прелестной дочерью, которая сейчас замужем за губернатором Сантонжа и Ангумуа и носит титул герцогини де Юзес. Но он не дал вам сына, не так ли?
— Вы сами прекрасно знаете, — нахмурился Мезонфор.
— Да. Но еще я знаю о некой Августине де Маи, которая два года назад в июне месяце родила мальчика, крещенного (по удивительному совпадению) именем Клод-Флоримон(10). С тех самых пор вы (опять же, по удивительному совпадению) стали много времени проводить в своем имении рядом с Байё, где на улице Кармелиток, прямо напротив церкви святой Варвары, и проживает та самая Августина...
— Негодяй! — прорычал Мезонфор. — Если вы хотя бы на шаг приблизитесь к ним, я...
Маршал кинулся было на кардинала, но тут же остановился перед острием клинка, который был приставлен к его сердцу.
— Вы все же слишком недальновидны, — покачал головой Ришелье. — Ведь их судьба в ваших руках. Вам нужно всего лишь честно ответить на мои вопросы. Не слишком высокая цена за спокойствие близких.
Маршал дрожал от ярости.
— Мне нужны гарантии, — прохрипел он. — Обещайте, что, если я отвечу на все ваши вопросы, вы никогда не тронете их! Никогда в жизни!
— Я даю вам слово дворянина, — с достоинством ответил Ришелье и спрятал клинок обратно в трость, открывая себя для нападения.
Как бы не ненавидел кардинала Мезонфор, этот жест и эти слова мгновенно рассеяли в его сердце всякие сомнения. Герцог был циничным и жестоким, но сейчас маршал видел перед собой благородного человека, чьи собственные представления о чести не позволяли сомневаться в чести других.
Мезонфор, по-прежнему тяжело дыша, подошел к окну.
— Что вы хотите знать?
— Для начала, как вы стали участником заговора.
Лицо маршала, испещренное морщинами, казалось серым в свете зимнего дня. Карие глаза под нависавшими бровями смотрели будто бы не в даль сен-антуанского предместья, а изучали очертания недавнего прошлого.
— В середине августа, когда я ненадолго вернулся в Париж, чтобы уладить кое-какие дела, когда мне явился дворянин в маске, снять которую, равно как и назвать свое имя, он отказался. Я хотел уже было вышвырнуть наглеца вон, но он подсунул мне письмо, написанное рукой королевы-матери.
— Что было в письме?
— Причины, по которым я должен был согласиться участвовать в заговоре против вас.
— А если точнее?
Мезонфор замолчал, пытаясь побороть сомнения.
— Я бы хотел быть честен с вами, месье, но мой ответ может навредить лицу, которое никак не связано с делом.
— На окраинах Парижа слишком шумно. Мы с отцом Жозефом не сможем расслышать ваш ответ, — ответил кардинал и кивнул монаху, чтобы тот отложил перо.
Маршал напряженно посмотрел на Ришелье и заходил по комнате.
— Мария Медичи писала, что ей известно о крупных злоупотреблениях герцога де Юзеса на посту губернатора. Если бы я отказался, она донесла бы на него вам. В нынешних условиях, когда в королевстве возникли большие недоимки по налогам, это стоило бы ему карьеры и благополучия. Вы, герцог, я уверен, знаете ценность семьи и ее спокойствия, поэтому поймете меня — я не мог позволить разрушить жизнь моей единственной дочери.
Кардинал задумался.
— А что она предложила взамен?
— Звание генерал-лейтенанта и должность командующего королевской армией(11).
— Недурно.
— У каждого из заговорщиков была своя роль. Анна Австрийская должна была связаться с братом, Филиппом Испанским, чтобы получить военную поддержку на случай волнений. Планировалось, что она и герцог Орлеанский возьмут на себя управление государством, пока король будет оправляться от шока и оплакивать вас. Мне отходила армия; маркизу де ла Грамону и графу де Керу предстояло поднять молодое дворянство, недовольное вами. Герцогиня де Шеврез отвечала за высшую аристократию и тех, кого вы когда-то наказали. Что же касается Жана Сюффрена, то он, на правах духовника, должен был убедить короля простить заговорщиков и не сильно беспокоиться из-за убийства католического кардинала.
— Кто же тогда должен был убить меня?
— Не знаю, — ответил маршал. — Когда герцог Орлеанский прямо задал этот вопрос, Итальянец ответил, что это уже не наша забота.
— Не слишком он вам доверял, — невесело усмехнулся Ришелье.
— Он вообще нам не доверял. Запрещал искать его, вступать в переписку друг с другом. А любые наши попытки узнать весь план заканчивались тем, что Итальянец напоминал о провалившихся заговорах, чем сильно раздражал Месье. Герцог чуть было даже не подрался с ним прямо в покоях королевы.
— Вы встречались с Итальянцем в Лувре?
— Да, в Голубой гостиной королевы. Но это было всего один раз, в самом начале сентября. Мы обсудили общий план и договорились о способе связи. Тогда же мы узнали, что вас убьют на премьере.
Ришелье нахмурился. Некоторое время он молчал, а затем вновь спросил:
— У вас есть предположения, почему Итальянец просил называть себя именно так?
— Откровенно говоря, я и сам об этом думал. Потому что у этого наглеца из итальянского была только маска.
— У него был акцент?
— Нет, не думаю. Мне показалось, что он говорил хорошо. Даже слишком хорошо, чтобы представляться иностранцем. Но на нем была маска, которая меняет голос, поэтому я не могу в этом ручаться.
Отец Жозеф многозначительно посмотрел на кардинала, будто говоря: «Вот видите?».
Маршал тем временем продолжал ходить по комнате. Его лицо казалось теперь совсем серым, глаза потускнели, а морщины будто стали глубже, превратив его в старика.
— Благодарю вас за честность, месье, и за вашу смелость, — серьезным тоном сказал герцог. Он уже был в дверях, как вдруг остановился и повернулся к маршалу:
— Господин Мезонфор, — негромко произнес Ришелье, — вы можете не беспокоиться о судьбе детей. Я позабочусь, чтобы никто не смог причинить им вреда. Даже она.
Темные, грустные глаза маршала в одно мгновение озарились надеждой и признательностью.
— Сердечно благодарю вас, Монсеньор, — сказал Мезонфор и отвесил искренний поклон.
1) Шарль дю Трамбле, комендант Бастилии при Ришелье, был младшим братом отца Жозефа, в миру носившего имя Франсуа дю Трамбле.
2) После "Дня Одураченных" (11 ноября 1630 г.) и неудачной попытки сместить Ришелье, Мария Медичи сбежала в Брюссель. До конца жизни она жила в Амстердаме и Кельне, где и скончалась в 1642 г.
3) Будучи епископом Люсона, Ришелье действительно состоял в любовной связи с Марией Медичи, которая активно способствовала продвижению его карьеры.
4) Архиепископом Лиона в то время был старший брат Ришелье, кардинал Альфонс дю Плесси.
5) Монфокон — огромная каменная виселица, построенная в XIII веке к северо-востоку от Парижа, где одновременно могло быть повешено 45 человек. Пожалуй, самое жуткое место тогдашнего Парижа.
6) В то время Флери-ан-Бьер и Рюэй-Мальмезон были владениями Ришелье, причем одними из самых любимых.
7) Битва при Авильяне (или Вейлане) — эпизод войны за Мантуанское наследство, имевший место в 1630 г.
8) Дефенденте Феррари (1480-1540) — итальянский художник, чьи картины и в реальности украшают церковь Сан-Джованни в пьемонтском Авильяне.
9) Во время битвы при Авильяне Карло Дория, итальянский генерал, сражавшийся за Испанию, был взят в плен Монморанси.
10) Клод и Флоримон — имена отца и прадеда маршала. Отец тоже был маршалом, а прадед — видным государственным деятелем времен Людовика XI.
11) В описанный в фанфике период эти должности занимал Ришелье.
— Итак, у нас есть... — отец Жозеф принялся раскладывать на письменном столе бумаги. — Семь заговорщиков, один предатель, два анонимных письма, один неизвестный по прозвищу «Итальянец» и одна мстительная королева-мать.
— И один дьявол, который знает, что с ней делать! — желчно добавил кардинал и помрачнел.
— Я говорил вам тогда и скажу сейчас: священнику иногда приходится спускаться в ад ради благополучия паствы(1).
— Давние спуски в ад слишком дорого мне обходятся, — исподлобья посмотрел на монаха Ришелье. Он убеждал себя, что ради достижения благородной цели хороши любые средства, что интересы государства и народа должны быть превыше всего... Вот только воспоминания о любовной связи с Марией Медичи даже спустя двадцать лет вызывали в его душе тяжелые угрызения совести, которые не мог искоренить даже вечно бодрствующий разум. Кардинал понимал, что, воспользовавшись женщиной в своих целях (пусть даже такой грубой и сварливой, как Медичи), он совершил низость, за которую теперь расплачивается.
Королева-мать обратила на него внимание в далеком 1614 году, когда регентство уже трещало по швам: бесконечные склоки и интриги тщеславных министров; пустеющая казна; неуемные аппетиты дворянства, которое, подстрекаемое Конде, желало независимости; недовольство народа... Под давлением оппонентов Медичи была вынуждена созвать Генеральные Штаты. Но долгие заседания оказались совершенно бесплодными: череда открытых конфликтов третьего сословия с аристократией привела к тому, что дебаты очень скоро закрыли. Ситуация в парламенте показала, какой трагической была политическая обстановка на самом деле: ни одно из сословий не видело дальше собственных интересов и не имело ни малейшего представления, как решить проблемы, возникшие перед государством. Люди, призванные блюсти интересы монарха, дискредитировали его власть и умаляли его авторитет, подводили Францию все ближе к смуте, отдаленный рокот которой уже раздавался в недрах страны.
В этот самый момент, когда, казалось, дело Марии Медичи окончательно погибло, люсонский епископ выступил с речью, которую закончил неожиданным — и откровенно льстивым — прославлением королевы-матери и призывом любыми средствами сохранить регентство. Речь имела успех, и при первой же возможности Медичи сделала дю Плесси духовником Анны Австрийской.
Однако епископу удалось заворожить королеву-мать не только своим умом и красноречием: он был очень хорош собой, от него веяло свежестью, которая делает молодость столь привлекательной в глазах других. Вскоре Медичи приблизила священника настолько, что его нередко стали замечать выходящим от нее в неподобающий для визитов час. Он не обманул ни одно из ожиданий королевы-матери: эрудиция, прозорливость и поразительная интуиция сделали его незаменимым советником, а галантность, обаяние и энергичность очаровывали даже оппонентов. Рядом с ним Мария Медичи чувствовала абсолютную уверенность и в начале каждого политического предприятия предвкушала триумф. Да и могла ли она думать об обратном, когда, оставаясь с ней наедине, молодой дю Плесси излагал ей очередной блистательный план, а затем опускался на колени:
— Скоро вся Франция, вся Европа будет у ваших ног, — мурлыкал он, поднося к губам ее усыпанную драгоценностями руку.
— Совсем как вы сейчас?
— Я давно у ваших ног, моя королева, готовый всецело служить вам.
Черные, полуприкрытые глаза итальянки туманились от удовольствия. Взяв молодого епископа за подбородок, она приближала его лицо к своему.
— Я хочу, чтобы вы служили мне душой и телом, — говорила она и запечатлевала на устах молодого священника сладострастный поцелуй.
Близость к королеве-матери гарантировала успех и быстрое продвижение на вершину государственной и церковной власти. Сан кардинала, титулы, состояние и, самое главное, возможность воплотить в жизнь свою концепцию государственного устройства, о которой он так долго размышлял, коротая дни в глухом люсонском приходе. Ришелье казалось, что ради этого стоит ненадолго, как говорил отец Жозеф, «спуститься в ад».
Тогда молодой епископ даже представить себе не мог, что через пятнадцать лет, будучи кардиналом и первым министром, он так же будет стоят перед Марией Медичи на коленях, но теперь — со слезами убеждая короля в собственной верности и преданности. На глазах Людовика она будет поносить его самыми грязными ругательствами и оскорблять так страшно, что король, не привыкший перечить матери даже в мелочах, попросит ее «вести себя сообразно титулу». Королева не могла простить своему протеже предательства: едва обретя власть и самостоятельность, Ришелье хладнокровно избавился от нее, как от очередного противника в борьбе за влияние на короля. Мария Медичи была в бешенстве от осознания, что в игре «этого лицемерного выскочки» она оказалась разменной фигурой. Уезжая, итальянка поклялась, что отомстит герцогу. И она держала слово.
— А разве оно того не стоило? — невозмутимо поинтересовался отец Жозеф. — Вы посвятили себя благородному делу, когда встали на путь служения Франции и ее народу. Если вы несете благо, то методы и средства неважны. Что касается заговора... — монах пожал плечами. — Не она, так кто-нибудь другой. У вас и без Медичи достаточно ненавистников.
— Она слаба, — задумчиво перебирая розарий, произнес кардинал. — Если бы Медичи обладала авторитетом, ей не пришлось бы прибегать к шантажу. Меня беспокоит, что у нее остались осведомители при дворе. Теперь, когда заговор разоблачен, найти их будет трудно — они затаятся, выжидая нового момента.
— У вас есть предположения, кто это может быть?
— Это должен быть кто-то близкий высшей аристократии, кто-то, кто вращается при дворе, вхож в салоны, кто понимает сплетни и знает, к кому обратиться за нужными сведениями. Но после отъезда Медичи я позаботился, чтобы близкие к ней люди были удалены от двора, а потому... — Ришелье покачал головой.
— И снова мы вынуждены вернуться к Итальянцу. Он вполне может быть тем самым агентом королевы-матери.
— Да, но как раз в его поисках мы преуспели меньше всего. Мы до сих пор не знаем, кто он, откуда, у нас нет даже намека на его личность. К слову, как и у допрошенных заговорщиков.
— Я смею напомнить вам, Монсеньор, свои предположения относительно господина...
— Я не верю, что это был Мазарини! — раздраженно произнес Ришелье.
— Вы не верите, но вы не уверены. Вы слишком симпатизируете этому мальчишке, хотя именно он, разъезжая по всей Европе с дипломатическими поручениями от Папы, мог видеться с королевой-матерью.
— Но зачем? Что ему может дать опальная, всеми забытая Медичи!
— Положим, ей, действительно нечего предложить. Но есть, например, Барберини, который вполне мог знать о происходящем и содействовать заговору. Кто знает, какие дела могут быть между собой у этих итальянцев! Ведь ваше убийство ему очень выгодно, особенно сейчас, когда вступление Франции в войну против Габсбургов лишь вопрос нескольких месяцев. Быть может, он и выступал так смело против вас в последнее время, потому что был уверен — вы не успеете ответить. Согласитесь, Мазарини очень удобная фигура.
Ришелье нервно покручивал ус. В голове всплыли слова русского монаха о прогневанных наместниках Господа и «белой смерти», которая гонится за ним. Одежды Папы как раз белого цвета.
— Допустим. Но зачем он тогда рассказал мне об ошибке герцога Орлеанского?
— Я думаю, — помолчав, продолжил монах, — вы могли сами заставить его это сделать. Письмо с именами пришло после того, как вы намекнули герцогу де Шеврезу, что участие супруги в очередном заговоре поставит крест на его карьере и заставит короля отправить все семейство в ссылку в Новую Францию. Герцогиня поняла, что вы все знаете, что план провален, а потому решила как можно скорее обеспечить себе безопасность. Вполне возможно, что Мазарини тоже получил некий «сигнал» и постарался как можно скорее отвести от себя всякие подозрения.
— Почему же они тогда оставили Анну Австрийскую и принца? — спросил Ришелье.
— Я думаю, потому что им ничего не грозит. По опыту прошлых заговоров хорошо известно, что Людовик ничего не может с ними сделать. В худшем случае, он несколько месяцев будет их избегать, а потом все вернется на круги своя. Развод? Немыслимо. Ссылка брата? Король никогда на это не пойдет. Изгнание матери до сих пор тяжким грузом лежит на его душе, а герцог Орлеанский — единственным член семьи, который у него остался.
Ришелье встал и заходил по кабинету. Неужели он и правда ошибся в Мазарини? Ему вспоминались собственные мысли о легате, когда тот в конце лета навещал его в Ланси: Джулио амбициозен, честолюбив, жаждет проявить себя и добиться успеха. В нем кардинал видел самого себя в молодости. Если он когда-то не посчитал зазорным воспользоваться женщиной ради карьеры, то почему же Мазарини не мог пойти на убийство?
Размышления кардинала прервало появление Сен-Жоржа. Капитан выглядел обеспокоенным и еще более серьезным, чем обычно.
— Простите, Ваше Высокопреосвященство, что помешал, — с полупоклоном произнес он, — но у меня есть новости, которые могут вас заинтересовать.
Кардинал кивнул, приглашая собеседника продолжить.
— Утром я принимал доклады от офицеров, дежуривших сегодня ночью. В их числе был и капитан Корбаль. Когда мы уехали в «Белого журавля», он остался во главе гвардейцев, захвативших театр. После нашего отъезда он решил проверить реквизитное оружие. Оказалось, что из семи пистолетов, приготовленных для представления, одно было заряжено не только порохом, но и свинцовой пулей. Причем пистолет этот, в отличие от других, был голландской работы.
Ришелье и отец Жозеф переглянулись.
— Значит, мы рассчитали все правильно, — нахмурился кардинал. — В момент, когда за сценой должны были раздаться выстрелы, сигнализирующие зрителям о нападении мавров, кто-то должен был взять пистолет, выйти на сцену и застрелить меня.
— Но это мог быть только кто-то, кто уже находился в театре, — ответил капитан. — Как только началось представление, гвардия оцепила здание. Кроме графа Рошфора никто не мог туда войти.
— Получается, это был кто-то из театральной труппы? — повернулся к кардиналу отец Жозеф.
Ришелье устало потер переносицу. Парадоксально, но, чем больше сведений у него было, тем туманнее становилась картина. Поймать вездесущего Итальянца казалось не проще, чем ухватить тень.
— Может быть стоит поговорить с Мондори и Корнелем? Если что-то и происходило в театре, то они должны были об этом знать. Вряд ли что-то могло укрыться от предводителя труппы.
— Я думаю, вы правы, отец Жозеф. Но я поговорю с ними завтра. Пока же... Вызовите ко мне Акселя фон Дитрихштайна. Посмотрим, что расскажет наш юный герой. А заодно пригласите ко мне и графа Рошфора. Между ними произошла маленькая история, и следует позаботиться о том, чтобы она не получила скверного продолжения.
* * *
Аксель фон Дитрихштайн всеми силами старался не встречаться взглядом с графом де Рошфором, который вполголоса беседовал о чем-то с немолодым аббатом в другом конце гостиной. Даже без доспехов, в простом костюме и при одной лишь шпаге, он выглядел устрашающе: черные волосы, длинный шрам на виске, у самого глаза, суровое лицо — глядя на графа, Аксель легко представлял его грабящим испанские корабли где-нибудь на Эспаньоле и сжигающим дотла форты Сан-Хуана. С другой стороны, думалось юноше, разве господин кардинал может позволить окружать себя слабыми людьми? Последние события очень ясно показали, что нет.
Вскоре в гостиной появился лакей, который проводил его и графа в кабинет кардинала. Ришелье был не один, а вместе с отцом Жозефом — немолодым капуцином, который, как говорили, был правой рукой министра и его доверенным лицом. Зайдя в кабинет, Аксель и Рошфор поклонились.
— Господа, — начал герцог глухим, негромким голосом, — мне известно, что вчера между вами состоялась случайная стычка, которая, к счастью, не имела серьезных последствий. Вы, месье фон Дитрихштайн, проявили огромное мужество, когда попытались остановить человека, который, как вы считали, представлял угрозу. Однако и господин граф был занят тем же: он выполнял мое поручение, единственной целью которого было обеспечить безопасность короля. А потому, — продолжал кардинал, — я настоятельно прошу вас помириться и дать мне клятву, что вы никогда не будете искать сатисфакции.
— Клянусь честью, Ваше Высокопреосвященство, — произнес Рошфор. — Мы с месье фон Дитрис... Дитрихштайном просто не узнали друг друга. Не правда ли? — с вежливым кивком повернулся он к молодому человеку.
— Да, месье. В театре было слишком темно, — ответил Аксель. — А потому клянусь, что никогда больше не вспомню об этом случае.
Ришелье, пристально смотревший на обоих, своими немигающими, водянисто-серыми глазами, неожиданно улыбнулся:
— Прекрасно, господа, — смягчаясь, произнес он. — Я рад, что вы оба проявили мудрость. Господин граф, я попрошу вас оставить нас с месье фон Дитрихштайном наедине. А к вам, месье, — обратился кардинал к Акселю, когда дверь за Рошфором закрылась, — у меня будет несколько вопросов, первый из которых — что вы делали вчера в театре? Если я не ошибаюсь, вы должны были нести службу здесь, во дворце.
— Ваше Высокопреосвященство, я отсутствовал в роте совершенно законно. Капитан Корбаль позволил мне воспользоваться увольнительной на два дня раньше при условии, что я возьму дополнительное дежурство.
— Допустим. Но что же вы все-таки делали в театре?
И снова этот тяжелый, отталкивающий взгляд почти прозрачных глаз. Аксель лихорадочно пытался найти подходящие слова.
— Видите ли, месье фон Дитрихштайн, — продолжил кардинал, — в тех, кто желает служить мне, больше всего я ценю преданность и честность. Первое вы уже доказали своим поступком на балу; теперь пришла очередь второго. И здесь я ожидаю от вас неменьшей доблести.
— Ваше Высокопреосвященство, поверьте, я не имею ни малейшего желания скрывать от вас что-либо. Однако мои слова могут бросить тень на человека, который не имеет возможности постоять за себя.
Скулы Акселя залились румянцем.
«И снова женщины, — устало подумал кардинал. — Кто бы сомневался...»
— Вы можете не беспокоиться об этом. Все, что вы скажете, не выйдет за пределы комнаты.
— В день премьеры я хотел поддержать девушку, которая играет в труппе Мондори, — собравшись с духом, ответил фон Дитрихштайн. — Я специально взял увольнительную на целые сутки, чтобы быть рядом с ней.
— Значит, вы бывали в театре и раньше?
— Да, на репетициях.
— Как вы познакомились с членами труппы? Театральный мир, как известно, замкнут и не любит чужаков.
— Меня пару месяцев назад познакомил с ними Этьен де Гессель. Они с де Блано были дружны со многими актерами, поэтому я быстро стал в труппе своим.
Ришелье заложил руки за спину и задумчиво заходил по комнате.
— Во сколько вы приехали в театр в день премьеры?
— Кажется, около трех часов.
— Где вы были до начала спектакля?
— Большую часть времени я провел в гримерной моей знакомой. В театре царил настоящий хаос, нервы актеров были на взводе, и мне не хотелось им мешать.
— То есть, вы не видели, как готовили реквизит и как готовились другие актеры?
Аксель задумался.
— Кажется, реквизит подготовили накануне. Все, кроме пистолетов. Их заряжали холостыми патронами непосредственно перед спектаклем. Я слышал, что Мондори страшно боится оставлять порох и горючее без присмотра, опасаясь пожара.
Ришелье нахмурился.
— Кто обычно заряжал пистолеты?
— Кто-то из свободных актеров или механиков. Но в этот раз, кажется, это сделал сам Мондори. Он очень нервничал перед спектаклем и лично перепроверял каждую мелочь.
— Пистолеты заряжали до или во время спектакля?
— Обычно до. На выходе из-за кулис стоит стол, где в правильном порядке разложен реквизит. Это придумали нарочно, чтобы ничего не искать во время спектакля. В конце первого действия выстрелы за кулисами должны были возвестить о нападении мавров.
— Кто должен был стрелять?
— На репетициях это чаще всего был сам Мондори. Кто был в этот раз... — фон Дитрихштайн покачал головой. — Во время спектакля я был не за кулисами, а непосредственно за сценой.
— Почему именно за сценой?
— На репетициях я приметил место за главной декорацией, откуда была видна вся сцена и зрительный зал. Оттуда можно было незаметно наблюдать за действием и не мешать механикам. Я был там с самого начала спектакля и только один раз ненадолго отлучился; а, когда возвращался, то увидел в коридоре господина графа.
— Почему вы подумали, что это кто-то чужой? В театре много актеров и рабочих. Это волне мог быть кто-то из них.
— Понимаете, Ваше Высокопреосвященство, он вошел через черный ход. Это дверь, которая выходит в маленький двор. Именно через нее заходят в театр участники труппы, их друзья — словом, в обычное время это дверь для «своих». Но в день спектакля она всегда запирается лично Мондори. Кажется, за этим стоит примета, — в ответ на удивленный взгляд кардинала пояснил Аксель. — Будто бы через черную дверь может ускользнуть успех, который иначе выйдет наружу через парадный вход вместе с восхищенными зрителями. Поэтому, когда я увидел господина графа, то сразу понял, что здесь что-то не так и попытался его остановить. К счастью, безуспешно.
— Что вы делали после столкновения с господином де Рошфором?
— От удара я потерял сознание и очнулся лишь, когда театр захватила гвардия.
Ришелье некоторое время молчал, в задумчивости поглаживая эспаньолку.
— Вы совершили поступок, достойный офицера, — наконец, произнес он. — Мне радостно осознавать, что на моей службе находятся люди, которые даже в часы досуга остаются бдительны и верны своим обязанностям. Ваши дядя и отец могу гордиться вами, о чем я не премину им написать.
— Для меня великая честь быть полезным вам, — с поклоном ответил фон Дитрихштайн.
— Кроме того, в день бала вы спасли мне жизнь. Женщина, которую вы остановили, была безумна, а потому особенно опасна. К несчастью, я не имел возможности отблагодарить вас сразу, но, думаю, это очень легко исправить. Отец Жозеф, прошу вас, возьмите перо и бумагу и напишите следующее...
Граф Рошфор и аббат де Бомон беседовали на лестнице, когда из галереи дворца появился сияющий от счастья и гордости Аксель. Он вышел из кабинета Его Высокопреосвящества с 200 ливрами в кармане и в звании лейтенанта.
* * *
Последние дни перед отъездом в монастырь Ришелье посвятил формированию следственной и судебной комиссий, многочисленным беседам, допросам и попыткам хоть немного рассеять сомнения, которые заронил в его сердце отец Жозеф относительно Мазарини.
Кардинал попытался восстановить историю передвижений легата с начала августа. При помощи агентурной сети он выяснил, когда и с кем Мазарини встречался в Париже; кроме того, герцог собрал все его письма, внимательно просмотрел почтовые отметки, сверился с картой почтового сообщения и пришел к выводу, что Итальянец и папский легат не могли быть одним лицом.
Заговорщики, как один, утверждали, что встреча с Итальянцем состоялась в Лувре, в первых числах сентября, когда ни его, ни короля в Париже не было: в то время сам Ришелье был еще в Орлеане (он возвращался из Ланси в столицу через Шартр, где хотел осмотреть новые скульптуры в соборе), а Людовик уже несколько месяцев как не покидал Фонтенбло.
Герцог приехал в Пале-Кардиналь десятого сентября. Двенадцатого числа из Мантуи пришло письмо от Мазарини, в котором тот благодарил Ришелье за оказанное ему доверие и гостеприимство, а также жаловался на непогоду, которая заставила его на целых три дня задержаться в Верчелли. Дорога от Парижа до Мантуи в это время года занимала около восьми дней; если прибавить к ним три дня простоя и время, которое шло письмо, то выходило, что легат покинул столицу в последних числах августа, а, значит, он никак не мог присутствовать на собрании заговорщиков.
Выводы кардинала были убедительными, однако отец Жозеф не преминул сказать, что письма могли быть написаны и отправлены значительно позже: Мазарини ничего не стоило пойти на хитрость, чтобы отвести от себя подозрения.
Итальянец снова ускользал. Он был, как тень, как призрак, который был повсюду и нигде. Это впечатление кардинала лишь укрепилось после того, как он побеседовал с Мондори и Пьером Корнелем: оба на Библии клялись, что ничего не знали про заговор; что единственное, в чем они осмелились пойти против кардинала, было решение поставить пьесу без его правок.
— Клянусь всем святым, я бы ни за что на свете не согласился содействовать вашей гибели! — гудел Мондори, ударяя себя в грудь. — Я лично заряжал порохом шесть пистолетов и понятия не имею, откуда взялся седьмой, тем более голландский! Вы столько сделали для театра и для меня! Если бы не ваша милость, я бы сейчас прозябал в нищете, если бы вообще был жив! Только благородство вашей души позволило мне не покинуть сцену!(2)
— И все же вы осмелились пойти против меня, когда совершенно проигнорировали мои замечания относительно пьесы, — Ришелье поднял колючий взгляд на актера. — Я вложил в «Марэ» целое состояние, дал вам известную свободу, возможность выбирать репертуар без оглядки на переменчивые вкусы публики. «Бургундский Отель» не имеет и десятой части того, что есть у вас. И при этом вы позволяете себе легкомыслие на грани с государственным преступлением!
В кабинете царила полутьма, и фигура кардинала казалась мрачной и зловещей; ледяной тон его глухого голоса пробирал до самых костей. Медно-красное лицо Мондори заблестело от испарины.
— Ваша Светлость, мы всего лишь хотели служить чистому искусству, которое было бы выше политики и разных условностей, — робко заступился Корнель.
— Условностей? Государственные интересы вы называете «условностями»? — чеканя каждое слово, спросил Ришелье. Его голос зазвучал тише; прозрачно-серые глаза засверкали от ярости.
— Я просто хочу сказать, что искусство...
— Искусство не должно подрывать опоры государства!
— Но это всего лишь пьеса! Действие могло бы происходить где угодно! Во Франции, в Италии...
— Так почему же вы пишете про Испанию? Почему вы осмеливаетесь прославлять ее в самый разгар войны? Вы поэт, месье Корнель, а не политик, поэтому не понимаете, какую опасность таит в себе искусство, — снова понижая голос, продолжал Ришелье. Было заметно, что разговор задел его за живое. — Запомните, нет ничего выше государственных интересов. Вы можете не соглашаться со мной, но я не думаю, что вы захотите со мной воевать.
Драматург вежливо поклонился, но было ясно: этот разговор не окончен и иметь он будет самые серьезные последствия.
После беседы герцог поручил отцу Жозефу установить за театром и актерами самое пристальное наблюдение.
* * *
До отъезда в Жоаррское аббатство оставалось меньше суток, когда кардинал решился на еще один, самый тяжелый для него разговор.
Утром восьмого декабря Ришелье отправился в Лувр, чтобы встретиться с королевой.
1) Фраза отца Жозефа нагло позаимствована из фильма "Ришелье" 1977 г. Жан-Пьера Декура.
2) Ришелье не только финансировал "Театр Марэ", но и помогал Мондори. Во время одного из представлений с актером случился удар, после которого он с трудом мог говорить. Ришелье назначил ему щедрую пенсию и оказал личную поддержку. Есть сведения, что Мондори сумел восстановиться и даже некоторое время продолжал играть на сцене, пока с ним не случился второй удар, после которого он окончательно оставил театр.
И ненавижу ее и люблю.
«Почему же?» — ты спросишь.
Сам я не знаю.
Катулл
Утром восьмого декабря Ришелье первым делом отправился во дворец Тюильри. После разоблачения заговора Людовик XIII был настолько подавлен, что почти сразу же переехал в пустовавший дворец: подальше от Анны Австрийской и ее свиты, подальше от внезапно опостылевших стен, где каждая деталь напоминала о предательстве близких.
— Я чувству себя там в западне, — говорил король, пока они с Ришелье ехали в Лувр. — В каждом взгляде мне так и видится ложь, отвратительная, мерзкая ложь! Если бы вы знали, кузен, как мне тяжело...
— Уверяю, у Вашего Величества немало преданных слуг.
— Разве только вы, — король опустил взгляд тусклых от печали карих глаз.
Карета с шумом подъехала к парадному входу. Не теряя времени и словно желая поскорее отделаться от неприятной работы, Людовик прямиком направился в покои королевы, даже не позволив слугам сообщить о своем визите.
— Я понимаю, рано или поздно с Ее Величеством следовало бы поговорить, — сказал король, подходя к нужной двери и оборачиваясь к Ришелье, — но сам я не в силах это сделать. Я очень благодарен вам, что вы приняли на себя этот тяжкий труд.
Людовик толкнул дверь и вошел в кабинет. Анна Австрийская сидела в кресле и читала книгу. Появление супруга и первого министра застало ее врасплох; тем не менее, королева, сохраняя самообладание, встала и склонилась в реверансе. Не отвечая на приветствие, Людовик безо всякого вступления сказал:
— Господин кардинал хочет поговорить с вами. Будьте так любезны, потрудитесь ответить на все его вопросы. Это в ваших интересах.
Король был будто бы спокоен, но в его голосе слышалась желчная, едва сдерживаемая раздражительность. Он сделал какое-то странное, бессмысленное движение рукой, словно желая не то отмахнуться, не то обратить внимание на что-то, затем резко развернулся на каблуках и вышел из кабинета. Проходя мимо кардинала, он шепнул:
— Поступайте так, как считаете нужным.
Дверь захлопнулась. В кабинете повисла звенящая тишина.
— Чего же вы от меня хотите? — спросила Анна Австрийская, садясь в кресло и устремляя выжидательный взгляд изумрудных глаз на Ришелье.
— Правдивых ответов на мои вопросы.
— Это допрос?
— Как вам будет угодно.
Королева гордо выпрямилась и с вызовом посмотрела на министра:
— Мне не о чем говорить с вами.
— Боюсь, Ваше Величество, вы не совсем понимаете, в каком положении находитесь,— Ришелье заложил обтянутые алыми перчатками руки за спину и медленно заходил по комнате. — Вы оказались в самом центре заговора, который поставил под угрозу жизнь короля и безопасность Франции.
— Это неправда, — ответила Анна Австрийская. — Целью заговора было лишь ваше убийство.
— В самом деле?
— Скажу больше: моим условием участия в заговоре было, чтобы не пострадал никто, кроме вас.
Ришелье обошел кресло, в котором сидела королева, и теперь медленно ходил за ее спиной, время от времени бросая взгляд в обледенелое окно. Он был не в силах смотреть ей в глаза: каждое слово Анны Австрийской, преисполненное безразличия и поразительной жестокости, с остротой кинжала вонзалось в его сердце.
— Тогда зачем были все эти письма испанскому королю? Все эти просьбы о военной помощи?
— Я не знаю, о чем вы.
— Знаете, Ваше Величество, прекрасно знаете. Вам не имеет смысла скрывать от меня правду: ваши соратники сделали мудрый выбор и уже поведали мне почти все, что я хочу знать. К слову, в немалой степени я обязан вашей подруге, герцогине де Шеврез. Незадолго до премьеры она написала мне любопытное письмо, в котором был полный список заговорщиков, дата и время покушения. В нем было и ваше имя, — кардинал краем глаза увидел, как обнаженные плечи Анны Австрийской едва заметно вздрогнули, а голова чуть повернулась в его сторону.
— Я не знала про письма... — тихо ответила королева.
— Вы никогда не умели выбирать себе друзей, — вопреки желанию, в интонации Ришелье проскользнуло самодовольство. — Ваша партия проиграна. Равно как и партия Марии Медичи. Она ведь писала вам?
— Да, — спустя пару минут ответила Анна Австрийская. Ее голос лишился былой твердости. Весть о предательстве подруги определенно потрясла ее. — Я получила письмо от королевы-матери в конце августа.
— Кто его принес?
— Человек в венецианской маске. Я не знаю, кто был этот незнакомец.
— Как он представился?
— Никак. Он просил называть его «Итальянцем».
В тишине комнаты раздавался мерный, приглушенный звук кардинальских шагов.
— Вы виделись с ним несколько раз здесь, в Лувре, не так ли?
— Да. Мы виделись с ним три раза.
— Когда он принес письмо, посетил собрание и...
— Когда пришел за ответом. Я не сразу дала согласие на участие в заговоре.
— Почему?
— У меня не было абсолютной уверенности в успехе предприятия. Я опасалась, что весь этот маскарад мог быть вашей провокацией.
— Что же вас переубедило?
— Написанное рукой королевы-матери письмо, а также несколько фактов, которые на словах передал Итальянец и которые могли быть известны только ей.
— Она шантажировала вас?
— Нет. Просто предлагала отомстить за вполне конкретные вещи.
— Как то?..
— За интриги. За слежку. За беспокойства, которые вы доставляли мне и моим друзьям. За тот раздор, который при всяком удобном случае сеяли между мной и Людовиком. Наконец, за герцога Бекингема, который был убит по вашей воле.
— Вы понимаете, что сейчас по вашей милости под Перпиньяном стоит десятитысячная испанская армия, готовая в любой момент начать вторжение? Его Величество не беспочвенно полагает, что вы повели себя как истинный враг отечества! Вы выступили против блага Франции, страны, которая стала вашим домом!
— Вы уже отождествляете себя с благом Франции?
Ришелье побледнел. Он стремительно приблизился к королеве, положил руку на спинку ее кресла и наклонился к ней так близко, что его глухой голос зазвучал теперь над самым ее ухом:
— Я никогда, слышите? никогда не желал вам гибели! И вы прекрасно знаете, почему!
Оказавшись так близко к Анне Австрийской, Ришелье вдруг ощутил опустошительную слабость. Завитки волос, выбившиеся из аккуратной прически, тонкая шея, алебастровая кожа обнаженных плеч — в то мгновение он готов был простить этой женщине все: интриги, заговор, государственную измену... Но он не мог простить ей равнодушия и отказа принять его любовь.
Анна Австрийская продолжала сидеть прямо, глядя перед собой. Она не видела лица герцога, но ей казалось, что она сейчас чувствует даже самые незначительные изменения в его облике, ощущает каждое движение его души, особенно теперь, когда он находится так близко от нее и их обнимает сумрак его черного, как ночь, плаща.
— Когда-нибудь, господин герцог, вы поймете, как сильно вы ошибаетесь, — бесстрастным голосом сказала Анна.
Королева молча встала и направилась к двери. От ее облика веяло холодной строгостью. Даже большие изумрудные глаза смотрели несколько безучастно, будто все происходящее в эту минуту никак не было с ней связано. Лишь на мгновение в голубоватом свете декабрьского дня блеснули едва сдерживаемые слезы.
* * *
На следующий день Ришелье, как и планировал, удалился в монастырь, где провел две недели в уединении и молитве. Он будто бы не имел отношения к официальному следствию и суду, однако в обществе упорно говорили, что каждый день в монастыре его навещает какой-то мрачный монах-капуцин и дворянин, всегда одетый в черное. Говорили, что отъезд кардинала из Парижа был не данью духовной традиции, а лишь театральным трюком, целью которого было в очередной раз доказать королю свою незаменимость и создать иллюзию невмешательства в расследование.
Как бы то ни было, когда министр вернулся в Париж, следствие было уже окончено. Суд приговорил маркиза де Ла Грамона и графа де Керу к казни. Маршал Мезонфор высылался из Парижа на пять лет: ему было запрещено покидать пределы Франции и предписывалось десять месяцев в году жить в своем имении в Байе. Аббата Жана Сюффрена освободили от должности королевского духовника, поскольку он выразил горячее желание отправиться в Труа-Ривьер* и посвятить остаток жизни миссионерской работе. Участие в заговоре герцогини де Шеврез посчитали недоказанным, а потому очень скоро она беспрепятственно направилась с детьми в Гере, чтобы помочь супругу обустроиться на новом месте в качестве губернатора Марша.
Герцог Орлеанский и Анна Австрийская, будучи членами королевской семьи, не фигурировали в деле. Ришелье строго пресекал любые попытки выяснить степень их участия в заговоре и делал это так искусно, что даже придворные терялись в догадках относительно истиной картины произошедшего. Несмотря на личные обиды, кардинал понимал: сотрудничество принца и королевы с Испанией может подорвать авторитет монархии в глазах простого народа или, что еще хуже, — настроить его враждебно против королевской семьи.
Тем не менее, они тоже понесли наказание: Гастону Орлеанскому было существенно сокращено денежное содержание и предписывалось поселиться в Блуа; что же касается королевы, то с ней обошлись значительно суровее. Ее участие в заговоре стало для Ришелье индульгенцией от самой судьбы, чтобы отомстить за личные обиды.
Зная одиночество Анны Австрийской, кардинал добился, чтобы от двора удалили ее самых любимых слуг и фрейлин; он установил полный контроль над ее перепиской: отныне любое письмо, любая записка даже хозяйственного толка, прямо или косвенно связанная с королевой, читалась Его Величеством и проходила через Счетную часть кардинала. Зная, что королева не переносит даже вида насилия, Ришелье настоял на том, чтобы она присутствовала на казни графа де Керу и маркиза де ла Грамона. Поговаривали, что, когда осужденные поднимались на эшафот, Людовик XIII сказал, обращаясь к супруге: «Эти люди расплачиваются за ваши грехи».
При этом Ришелье горячо выступал за примирение между августейшими супругами и даже уговаривал Людовика простить Анну Австрийскую: при всяком удобном случае он убеждал монарха в необходимости христианского прощения и милосердия. Отец Жозеф полагал, что за фантастическим лицемерием скрывался трезвый политический расчет: разлад в королевской семье ставил под угрозу появление наследника, отсутствие которого уже сейчас вызывало реальные беспокойства о будущем Франции. Рассорить супругов окончательно означало бы поставить крест на будущем династии, чего Ришелье допустить никак не мог.
В свете решение суда обсуждали только шепотом, поражаясь жестокости Ришелье к своим врагам — сразу две казни и две ссылки, одна из которых была хуже смерти(1).
Но, если придворные содрогались от дел Ришелье, то отец Жозеф, в силу возложенных на него духовных обязанностей, наблюдал за внутренней их стороной. Никогда еще стола исповедника не казалась монаху такой тяжелой: кардинал словно отпер самые дальние и самые темные тайники своей души, откуда вырвались на свободу демоны, годами питаемые печалью, обидами, уязвленным самолюбием и болью неразделенной любви.
Отец Жозеф понимал, что Ришелье так и не смог изжить свои чувства, и бессильно наблюдал за тем, как его душу терзали самые разрушительные страсти.
1) Труа-Ривьер — поселение в Новой Франции (современная Канада), основанное в 1634 г. В ту пору Труа-Ривьер был частью маленькой французской колонии, обитатели которой (около полутысячи человек) постоянно страдали от болезней и набегов ирокезов. Так что ссылка туда означала верную смерть.
Ибо нет ничего тайного, что не сделалось бы явным,
ни сокровенного, что не сделалось бы известным
и не обнаружилось бы.
Лк. 8:17
После суда жизнь в Пале-Кардинале потекла своим чередом: все так же в приемных покоях толпились просители, по коридорам сновали слуги и посыльные с донесениями; армия клерков и секретарей, чьи столы были завалены бумагами, день и ночь переписывали документы, которые потом отправлялись во все уголки цивилизованного мира.
Ришелье погрузился в монотонность будней, которые состояли из разбора писем, бесконечных проектов, отчетов, ежедневных месс и регулярных визитов королю. Размеренная, расписанная едва ли не по часам жизнь, которая многим кажется скучной и отупляющей, спасительно действовала на министра, который после расправы над заговорщиками ощущал странную внутреннюю пустоту. Ришелье невольно думал о том, что отец Жозеф оказался совершенно прав в своих предостережениях: сполна отомстив своим врагам и тем, кто причинил ему боль, он не испытал ни малейшего удовлетворения: напротив, он чувствовал теперь себя как человек, который стоял посреди устроенного им же пожарища.
Оставаясь наедине с собой, Ришелье невольно задавался вопросом, что делать дальше, но не находил ничего, что помогло бы ему найти ответ или хотя бы рассеять тошнотворную тоску и одиночество. А потому Ришелье поступил так, как поступал всегда в минуты душевного непокоя, — с головой окунулся в дела. В конце концов, он здесь только для того, чтобы служить государству, радеть о его укреплении и процветании. Остальное не должно было иметь никакого значения.
* * *
В один из дней в начале февраля кардинал проходил по коридору дворца, как вдруг его слуха достиг непривычно громкий голос Шарпантье.
— Это в высшей степени недопустимо! Его Высокопреосвященство щепетилен в делах, и он справедливо требует того же от своих подчиненных! Если хотя бы еще раз я увижу, что вы...
— Что за шум? — спросил кардинал, бодро заходя в канцелярию. Разгоряченный Шарпантье стоял напротив молодого клерка и гневно потрясал бумагами.
— А, Ваше Высокопреосвященство! Как хорошо, что вы здесь! Я как раз шел к вам, чтобы передать срочное письмо от господина Россиньоля, — с поклоном произнес секретарь и протянул Ришелье большой конверт.
— Так что здесь происходит? — переспросил герцог, ломая сургучовую печать и углубляясь в чтение письма. Клерк умоляюще посмотрел на Шарпантье, но тот был непреклонен:
— Господин Вильруа нарушил порядок работы с корреспонденцией и положил письма, пришедшие днем, в стопку с вечерней почтой. И, к сожалению, это не первая его ошибка.
Ришелье побледнел и сверил листки бумаги между собой:
— Не может быть... — выдохнул он, не отрываясь от письма.
— Это было всего один раз, Ваше Высокопреосвященство, клянусь! — выпалил клерк. Его испуганные янтарные глаза бегали от Шарпантье к пепельно-белому лицу кардинала. — Просто оно было анонимное, а я тогда не знал что делать с такими...
Вильруа не успел докончить. Ришелье поднял на него взгляд страшных прозрачных глаз, а затем вдруг с чудовищной силой схватил за грудки и прижал к стене.
— Что это было за письмо? — прорычал кардинал.
— Это было только один раз... я... клянусь Богом, я не хотел!
— Что это было за письмо!?
— Из Ш-ш-шевреза. Оно при-пришло несколько недель назад... Оно пришло у-у-утром, я... я не знал, что делать с анонимными... какой порядок...
Кардинал держал клерка с такой силой, что тот начал задыхаться. На шум в коридор вышли секретари и прислуга, в числе которой оказался и Дебурне. Услышав крики хозяина, он вбежал в канцелярию.
— Куда?! Куда вы его дели?! — тряхнул полуживого секретаря Ришелье.
— Я... Я не успел и... п-положил в после... обе...обеденные...
— Господин, прошу вас, пожалуйста! — взмолился Дебурне, в отчаянии хватая Ришелье за руку. — Вы же убьете его!
Герцог перевел белый от ярости взгляд на старого камердинера. Словно очнувшись, он вновь посмотрел на клерка, разжал пальцы и прошептал: «Вы уволены». Затем, не говоря ни слова и не обращая внимания на ужас подчиненных, Ришелье бросился вон из комнаты. В его голове полыхала одна единственная мысль: «Нет, нет, нет! Это невозможно! Этого просто не может быть!»
Кардинал вбежал в кабинет. Резким движением сбросил со стола бумаги и разложил огромную карту Франции. Дрожащими пальцами провел по линии почтового сообщения от Шевреза до Парижа.
Потрясенный внезапным открытием Ришелье упал в кресло и закрыл лицо руками.
— Господи, что я наделал! — надломившимся голосом прошептал он. — Что я наделал!
* * *
— Что у вас случилось? — спросил отец Жозеф у Шарпантье и Дебурне, которые стояли неподалеку от двери в покои Ришелье. — Что-то с кардиналом?
— Ох, месье, — покачал головой секретарь, — как я хотел бы знать ответ на этот вопрос! Пару часов назад здесь произошла страшная гроза.
Шарпантье подробно поведал о происшествии с клерком.
— К нему никто не заходил? — нахмурился отец Жозеф.
— Он заперся в кабинет, — тихо проговорил Дебурне, — и никого не желает видеть. Я очень переживаю за него, месье. У хозяина не самое крепкое здоровье, совсем недавно он был сильно болен... Вдруг с ним что-то случилось?
— Не волнуйтесь, — ободряюще произнес отец Жозеф и похлопал старого камердинера по плечу, — мы что-нибудь придумаем.
Решение, действительно, нашлось весьма быстро. Монах знал, что в кабинет кардинала ведет тайный ход, которым они с Рошфором не раз пользовались. По счастью, двери не были заперты, и капуцин без труда пробрался в покои Его Высокопреосвященства.
Ришелье сидел за письменным столом, спиной к потайной двери. По кабинету были разбросаны бумаги; на столе лежала карта почтового сообщения Франции, конверт и несколько мелко исписанных листков.
Отец Жозеф мягко коснулся плеча кардинала.
— Монсеньор, вы в порядке? Может быть пригласить мэтра Шико?
— Нет-нет, не надо... — Ришелье обернулся: его серые глаза были красны от слез.
Отец Жозеф молча налил вина в бокал, подал его Ришелье (от волнения у кардинала дрожали руки) и сел напротив. Мягко, чтобы не расстроить герцога еще сильнее, он спросил:
— Вы получили дурные известия?
Герцог сделал несколько глотков и, не говоря ни слова, указал на распечатанное письмо. Отец Жозеф развернул послание, в котором говорилось:
Монсеньор!
Сегодня около полудня в Счетную часть поступило письмо, написанное Ее Величеству Бернадеттой Мануэлой Гарсиа де Рохас. Почерк адресанта полностью совпадает с почерком, которым написаны анонимные записки, полученные Вашим Высокопреосвященством 12 сентября и 4 ноября 1634 г.
С почтением,
Антуан Россиньоль де Роше
P.S. Письмо госпожи де Рохас и копии записок прилагаю.
Некоторое время отец Жозеф внимательно сверял между собой тексты. Затем протяжно выдохнул и провел ладонями по лицу, будто пытаясь заставить себя проснуться.
— Так, значит, это письмо написала фрейлина королевы?
— Нет. Их написала сама королева.
В висках у герцога тяжело пульсировала кровь, всепоглощающее чувство вины расширялось и сдавливало грудь. В голове оглушительным эхом звучали слова, которые Анна Австрийская сказала ему в последний раз: «Когда-нибудь, господин герцог, вы поймете, как сильно вы ошибаетесь».
— Почему именно королева? — нахмурился отец Жозеф.
Ришелье хотел было что-то сказать, но вдруг почувствовал, как горло сковала боль. Он сделал какое-то движение рукой, будто показывая, что ничего не может поделать, откинулся в кресле и запрокинул голову. По его щеке медленно потекла слеза.
Отец Жозеф отвел взгляд. Чтобы не смущать герцога и дать ему время, монах встал и долил вина в бокалы. Пили они ронский гренаш, сладковатый, с привкусом специй и фруктов, навевающий мысли о полуденном солнце и душном лете. А за окном тем временем снова пошел снег, частый и мелкий, окутывающий мир покрывалом изо льда и тумана: капуцин невольно задумался о том, что эта зима была слишком долгой: даже не верилось, что когда-нибудь наступит весна и мир снова расцветет.
— Письмо из Шевреза пришло утром 4 ноября. Секретарь по ошибке положил его в стопку с послеобеденной почтой. Если бы письмо действительно написала герцогиня, оно бы не успело прийти к утру. Написав послание от имени подруги, Анна Австрийская спасала ее от суда и наказания.
— А первое письмо?
Ришелье сделал несколько глотков вина. Гренаш придал ему сил: на щеках кардинала появилось подобие живого румянца, а голос звучал тверже.
— О первом письме королева невольно сама рассказала мне. Вчера, когда я сказал о письме герцогини де Шеврез, Анна Австрийская начала волноваться. Я еще тогда подумал, что ее потрясла весть о предательстве лучшей подруги. Она сказала, что якобы ничего не знала «о письмах», хотя я упомянул в разговоре только об одном письме! Но я был слишком поглощен своими чувствами, чтобы заметить это! — в отчаянии воскликнул герцог.
— Получается, она собственными руками разрушила заговор, который имел абсолютно все шансы на успех. Ведь без писем (давайте будем откровенны) мы бы не смогли вовремя разгадать замысел заговорщиков и найти их. Но зачем? Зачем ей было подвергать себя опасности ради вашего спас...
Отца Жозефа вдруг осенила невероятная мысль. Он с безмолвным вопросом посмотрел на кардинала. Они поняли друг друга без слов.
— Я знаю, это будет непросто, но мне нужно поговорить с ней, — ответил Ришелье. — Я должен знать всю правду.
Во глубине холодного смеха
могут отыскаться горячие искры
вечной могучей любви
Н.В. Гоголь
(«Театральный разъезд»)
Анна Австрийская читала в гостиной, когда на пороге появилась фрейлина.
— Ваше Величество, Его Высокопреосвященство кардинал де Ришелье просит Вас об аудиенции.
— Кардинал? — королева отложила книгу и встала. — Что ему нужно?
— Он не сказал, Ваше Величество. Лишь просил передать, что «умоляет уделить ему немного времени».
Анна Австрийская в нерешительности прошлась по комнате. Герцог никогда ни о чем не просил ее и уже тем более не «умолял». Смутная мысль промелькнула в голове королевы, но она показалась ей слишком невероятной. Этого не могло и не должно было произойти, ведь она сделала все возможное, чтобы сохранить свою тайну.
— Мне передать Его Высокопреосвященству, что вы не можете принять его? — с поклоном спросила фрейлина.
— Нет, пусть войдет. Проводите его.
Через несколько минут, которые показались королеве вечностью, в гостиную вошел Ришелье. Его взгляд невольно упал на простенок: на месте подаренной ему пять лет назад картины Тинторетто(1) висела теперь другая — весьма недурная копия с полотна Тициана, изображавшая двух Венер(2).
— Ваше Величество, позвольте поблагодарить вас за то, что согласились принять меня, — с поклоном сказал Ришелье. Его фигура, тонувшая в складках черной мантии и плаща, в полумраке комнаты походила на тень. Королева пристально посмотрела герцогу в глаза, пытаясь угадать его истинные намерения.
— Обычно вы не оставляете мне выбора. Что же случилось в этот раз?
Ришелье сцепил пальцы и опустил взгляд.
— Я хотел поговорить с вами. В прошлый раз вы...
— Мне не о чем с вами говорить, — гордо ответила Анна Австрийская и сделала несколько шагов по комнате так, будто намеревалась тотчас же уйти. — Вы сделали все, что должны были. Виновные наказаны. Что же еще вам нужно?
— Я знаю, что это вы отправили мне те письма, — тихо ответил кардинал.
В изумрудных глазах королевы на мгновение промелькнула растерянность, смешанная испугом. Силясь вернуть самообладание, Анна Австрийская отвернулась к окну. Ришелье видел, как ее пальцы стали медленно перебирать тонкое кружево манжет.
— Откуда вы знаете? — почти шепотом спросила она.
— Ко мне попало письмо госпожи де Рохас. Ее почерк совпал с почерком из анонимных посланий. Кроме того, мой клерк... Он ошибся при распределении писем. Если бы письмо написала герцогиня де Шеврез, оно не успело бы прийти утром.
Королева горько усмехнулась.
— Я совершенно не подумала об этом.
— Ваше Величество, я прошу вас, я умоляю, расскажите мне правду. Я должен знать, что происходило на самом деле. Я имею право знать. Особенно теперь... — в голосе Ришелье, всегда спокойном и ровном, послышались нотки отчаяния.
Анна Австрийская молчала, глядя в обледенелое окно, за которым плескался мутный, непроницаемый туман.
* * *
Перед внутренним взором королевы всплывали события последних четырех месяцев. Внезапное появление Итальянца в ее покоях, письмо Марии Медичи, предложение поучаствовать в убийстве Ришелье... Кардинал хотел знать правду, но эта правда подразумевала значительно большее, чем простую хронологию событий и поверхностные мотивы поступков. Ибо единственной силой, которая руководила Анной Австрийской была ее любовь. Тайная, скрытая ото всех любовь, бережно хранимая ею в сердце долгие пять лет.
Королеве живо вспомнился тот день, когда Итальянец пришел к ней в первый раз. Она была одна в этой самой гостиной. Незнакомец в маске-бауте вырос на пороге внезапно, будто призрак, который прошел сквозь стены и остался совершенно незамеченный целой армией дворцовой стражи и прислуги.
Напуганная появлением в покоях постороннего, она хотела было позвать на помощь, но человек поднес указательный палет к лицу и протянул ей письмо: «Я друг, Ваше Величество», — произнес он.
Королева распечатала послание: крупные, наклоненные вправо буквы, вертикальные линии готовые превратиться в кляксы, и размашистая подпись, занимавшая добрую четверть листа, выдавали руку Марии Медичи. Изгнанная королева-мать предлагала отомстить кардиналу за обиды и смерть Бекингема и принять участие в заговоре, который готовился под ее покровительством; о деталях должен был поведать тот, кто доставит письмо. Анна Австрийская внимательно выслушала незнакомца, но не дала ответ — она взяла время на размышления. Посланник Медичи был не слишком доволен нерешительностью королевы, но уступил. Они договорились встретиться через два дня в той же самой гостиной. Едва они успели назначить время, как в соседней комнате послышались стремительно приближающийся стук каблуков. Дверь щелкнула. Королева в ужасе обернулась и увидела свою старую горничную.
— Ах, Ваше Величество, вы одна, — сказала женщина и аккуратно поставила поднос с чашками на столик у двери. — Мне показалось, что вы с кем-то говорили... Совсем я стара стала!
Анна обернулась — в комнате, действительно, никого не было. Итальянец словно растворился. Королеве стало не по себе: у нее возникло омерзительное чувство, что кто-то запросто вторгся в ее частную жизнь, что теперь даже в личных покоях и собственной спальне она могла быть застигнута посторонним. Чувство это лишь усилилось, когда через два дня незнакомец буквально вырос за ее спиной.
— Ваше Величество, так каково же будет ваше решение? — спросил он голосом, похожим на шипение змеи. Королева хотела взять еще время на размышление, но Итальянец настаивал.
И Анна Австрийская решилась. Королева понимала, что затевает опасную игру, которая имеет все шансы провалиться, но оно должна была рискнуть. Ведь речь шла о жизни дорогого ей человека.
Потом было собрание заговорщиков, многочисленные встречи с герцогиней де Шеврез, короткие беседы с аббатом Сюффреном и Гастоном Орлеанским. Они были так воодушевлены безупречным по своему устройству заговором, что говорили только о собственном успехе, будто дело заранее было решено.
Слушая беседы заговорщиков, которые поносили кардинала и с упоительной жестокостью рисовали картины его гибели, Анна содрогалась от ужаса и отвращения. Ей казалось, что, даже просто слушая эти разговоры, она пятнает себя кровью, собственными руками наносит герцогу роковой удар. После таких разговоров она проводила долгие часы в молитвах, горячо умоляя Господа только об одном — чтобы он сохранил Ришелье жизнь.
Ее постоянно одолевали страшные образы: воображение настойчиво рисовало ей момент убийства. Она повсюду видела опасность, возможность для заговорщиков раньше времени завершить начатое. Поэтому ее так потрясла новость об обвале на улице Тоннельри и нападении сумасшедшей графини де Ланн. Но особенно сильной тревога оказалась во время маскарада, когда королева увидела Ришелье в обществе маркиза де Мортемара. Кардинал стоял, заложив руки за спину; при виде его открытой груди и приколотых у самого сердца белых цветов, Анна вдруг поняла, насколько в ту минуту он был уязвим. Достаточно было лишь одного удара коротким, не длиннее дамской ладони, кинжалом, и с Ришелье было бы покончено навсегда. Ей очень живо представился момент убийства, смятение толпы, суета, тщетные попытки что-либо предпринять. Белые цветы, напоминали мишень, мимо которой было невозможно промахнуться. С этим справилась бы даже женщина.
В попытке отвести от него угрозу, королева пригласила герцога танцевать. Во время гальярды ей вдруг нестерпимо захотелось открыть Ришелье правду: рассказать о заговорщиках, о Марии Медичи, об Итальянце... Когда они сближались, Анна чувствовала мягкий запах духов кардинала, который навевал воспоминания о том зимнем дне, который так сблизил их и так отдалил друг от друга.
Тогда, пять лет назад, кардинал признался ей в любви. «Ваше Величество, позвольте предложить Вам мою бесконечную преданность и сердечную привязанность. Я клянусь самым дорогим, что у меня есть — своей честью, что сделаю все во имя Вашего счастья». Королева в мельчайших подробностях помнила теплоту его низкого, глухого голоса; нежность в чертах его лица и во взгляде серо-голубых глаз и тонкий, цветочно-яблочный аромат, который источали его одежды.
Потом было «посмертное» письмо Ришелье, отправленное ей по ошибке (в окружении кардинала думали, что он погиб в Понтуазе)(3). В нем кардинал прямо и трогательно писал о своей любви и просил принять его рубиновый крест, который в минуты печали и одиночества должен был напоминать ей о человеке, который горячо и преданно любил ее при жизни и продолжал любить на небесах.
Только в тот момент Анна Австрийская поняла силу собственных чувств к Ришелье. Она не могла сдержать слез при мысли, что герцог был единственным, кто понял ее, преданно полюбил и пожертвовал собственной жизнью ради ее спокойствия и благополучия.
К счастью, кардинал остался жив. Он вернулся в Париж с опозданием, смертельно уставший и раненый, но он был жив, за что королева не переставала благодарить Бога. Однако теперь ей предстояло дать ответ на признание, и в сердце Анны Австрийской вдруг развернулась страшная борьба.
Королева искренне любила кардинала, но она не могла решиться ответить ему взаимностью. Ведь принять любовь герцога означало совершить грех прелюбодеяния и, что самое главное, позволить Ришелье нарушить обеты, которые связывали его. Мысль о том, что она обрекала душу горячо любимого человека на вечные муки ада не давала Анне Австрийской покоя.
Но ее беспокоила не только духовная сторона.
Королева боялась.
Боялась мстительной Марии Медичи, которая не могла простить Ришелье равнодушия и при любом удобном случае упрекала его в неблагодарности. Боялась Людовика, чье болезненное самолюбие было бы непомерно уязвлено даже при малейшем подозрении на связь супруги с министром. Боялась придворных, чьи грубые сплетни и пересуды оскорбили бы ее нежные чувства к Ришелье.
После долгих размышлений королева решила, что будет лучше, если все останется, как есть. Она отправила герцогу короткое письмо, в котором без объяснений отвергала его и выражала надежду, что свои силы герцог направит на служение государству и церкви. Вместе с письмом Анна Австрийская вернула рубиновый крест, о чем потом не раз жалела — так у нее осталось бы хоть что-то, что напоминало бы о любимом человеке.
С тех пор между королевой и кардиналом воцарилось что-то вроде, если не вражды, то скрытого противостояния. Непременными атрибутами их редкого, формального общения стали холодность, педантичность в обхождении и тонкая, язвительная ирония, которую оба пускали в ход при всяком удобном случае. Они доставляли друг другу неприятности, но чаще — просто демонстрировали абсолютное равнодушие. Анна Австрийская понимала, что Ришелье имел полное право ненавидеть ее: израненное сердце всегда хранит обиду на того, кто отвергает его любовь.
Шли годы, и королева не раз мысленно укоряла себя за слабость и нерешительность. Быть может, стоило тогда открыться ему, поделиться страхами и сомнениями, а не отвергать сразу и навсегда? Любовь к Ришелье, вопреки надежде Анны Австрийской, не угасала. Напротив, не имея внешнего выражения, она только глубже прорастала в ее душу. Иногда королеве казалось, что ей удалось преодолеть чувства, но стоило лишь мельком увидеть кардинала, его глаза или ощутить тонкий шлейф его духов, как сердце снова приходило в волнение.
Интересно, мог ли он предполагать, что она любит его? Нет, определенно нет. «Lo hecho, hecho está, — повторяла она себе. — Todo està en manos de Dios»(4). Своим отказом она раз и навсегда возвела между ними глухую стену. Разве могла она теперь, на балу, в разгар гальярды, честно рассказать ему о заговоре?
Анна Австрийская отправила ему второе письмо и буквально на следующий же день распространилась весть о болезни кардинала. Королева думала, что это был тактический ход и что герцог решил под благовидным предлогом скрыться из вида, чтобы выиграть время. Поэтому через месяц, увидев на встрече с русскими послами опиравшегося на трость Ришелье, измученного лихорадкой, бледного и похудевшего, она пришла в настоящий ужас. Всеми силами Анна Австрийская старалась не смотреть на него, ибо боялась, что выдаст себя и сотни придворных, наблюдавших за ней, раскроют ее истинные чувства к нему. Одному Богу известно, каких неимоверных усилий ей стоило видимое равнодушие.
Лишь единственный раз она выдала себя: во время выстрела в театре она пронзительно закричала от охватившего ее ужаса. Мучившие ее кошмары как будто на мгновение воплотились в реальности. Только когда стрелявший спустился со сцены и заговорил с кардиналом и королем, Анна поняла, что опасность миновала. Ришелье был жив. Заговор провалился.
Остальное не имело никакого значения.
* * *
Анна Австрийская скрестила руки на груди так, будто хотела спастись от холода.
— Хорошо, я расскажу вам, — наконец произнесла она, по-прежнему глядя в мутное от тумана окно. — Оба письма Бернадетта написала и отправила по моему приказу. Первое послание вам принес сын дворцовой кухарки. Второе было отправлено под видом письма из Шевреза.
— Вы хотели спасти герцогиню от наказания?
— Да. Мари рассказала мне о вашей беседе с ее супругом. Она очень легкомысленно отнеслась к угрозе ссылки в Новую Францию, потому что была абсолютно уверена в успехе. Но заговор был обречен с самого начала, поэтому при первой же возможности я вывела ее из игры. Я знаю, вы не терпите герцогиню, — в ответ на мысли Ришелье добавила Анна Австрийская, — но я не могла собственными руками разрушить жизнь моей единственной подруги. К тому же, у нее подрастают чудесные дети, которые заслуживают счастливой жизни дома, во Франции.
— Вы написали первое письмо после собрания заговорщиков?
— Да, но я отправила его не сразу. Собрание прошло здесь, в этой самой гостиной, второго сентября. Записку доставили через десять дней, двенадцатого числа. Я боялась, что письмо не застанет вас и потеряется в дороге между Парижем и Ланси, а потому решила дождаться вашего возвращения.
— На этом собрании вы предложили написать Филиппу с просьбой о военной помощи?
— Да. Я знала, что движение при испанском дворе и перемещение войск обязательно привлечет ваше внимание и наведет на мысль, что заговор зреет прямо в Лувре. Тем более что незадолго до этого Людовик дал мне разрешение на переписку с братьями.
— Как вы передавали послания?
— Мои письма к Филиппу были построены по принципу акростиха. Начальная буква каждой строки составляла первую часть послания, а конечная — вторую. Так я смогла в двух письмах изложить весь план заговора.
— Вы писали не на испанском?
— Нет, скрытое послание было на эускара, языке басков. Я знала, что брат легко разгадает его, ведь мы часто так играли в детстве: обменивались новостями и мыслями в обход многочисленных воспитателей, которые следили за нами и нашими письмами. Но даже этого оказалось недостаточно, — продолжала Анна Австрийская. — Чем больше проходило времени, тем яснее я осознавала, насколько гениален был план королевы и Итальянца. Заговорщиков было невозможно вычислить, ничто не бросало на них тень. Вы следили за мной, за Мари и за герцогом Орлеанским, но оставался еще Мезонфор, маркиз де ла Грамон и граф де Керу, которые были значительно опаснее нас.
— Как вы поддерживали связь?
— Это была идеальная система. Никаких переписок, никаких тайных посланий, которые можно было бы перехватить. Участники заговора оповещали друг друга по цепочке: Сюффрен постоянно бывал в Лувре, где общался со мной, герцогиней де Шеврез и герцогом Орлеанским. Месье, в свою очередь, посещал салон мадам Рамбуйе, завсегдатаями которого были де Керу и де ла Грамон. Ну, а последний, как вы знаете, приходится троюродным племянником Мезонфора. Достаточно было одному из них получить послание от Итальянца и в течение пары дней новости узнавали остальные.
— Именно так распространилось содержание записки, которую герцог Орлеанский получил на балу?
— Да. Месье передал ее содержание мне, графу де Керу и маркизу. Остальные узнали новости чуть позже. В послании говорилось, что план остается неизменным: вас должны были застрелить со сцены прямо во время спектакля. Сигналом, что с нашей стороны все в порядке, служил браслет из черных сапфиров. Тот самый, за который Его Величество отчитал меня.
— Стрелять должен был Итальянец?
— Не знаю, — задумчиво покачала головой королева. — Никто из нас не знал. Когда Месье прямо спросил об убийце, Итальянец ушел от ответа. Сказал лишь, что это не те мелочи, которыми мы должны утруждать себя.
— Значит, в день бала Итальянец был среди гостей? — после некоторых размышлений спросил кардинал.
— По-видимому, да, но я не знаю, кто именно это был. Месье рассказал, что вышел в парк проветриться. Он собирался уже уходить, когда обнаружил на лавочке рядом с собой записку, адресованную ему. Ни в парк, ни во дворец не мог проникнуть посторонний, значит, это был кто-то из гостей.
— Месье ничего не говорил вам о мужчине в маске-бауте, который был на балу? Он ведь принял его за Итальянца.
— В самом деле? — Анна Австрийская улыбнулась. — Не думала, что это сработает.
— Что вы имеете в виду?
— Когда я увидела в зале мужчину в маске, у меня возникли подозрения, что это может быть действительно Итальянец. Таинственный гость держался уверенно и свободно, но ни с кем не разговаривал, что было очень подозрительно. Как известно, королеве нельзя отказать в беседе, поэтому я специально заговорили с ним во время танцев, чтобы послушать, как звучит его голос. Под маской оказался легат Мазарини.
— Значит это был не Джулио... — сказал Ришелье самому себе. — Вы уверены?
— Абсолютно. У него очень приметный акцент, который невозможно перепутать ни с чем. Мазарини вас боготворит, — добавила Анна Австрийская. — Он никогда бы не пошел против человека, которым искренне восхищается.
— Что же было дальше?
— Когда я поняла, кто на самом деле скрывался под маской, я решила намекнуть герцогу Орлеанскому, что это был никто иной, как сам Итальянец. Месье наверняка бы проговорился. Это было очень рискованно, но я надеялась, что Мазарини при первой же возможности передаст о произошедшем вам.
— Ваш план сработал блестяще. Джулио приехал ко мне в то же утро: герцог сказал ему, что передал послание графу де Керу и маркизу де ла Грамону и тем самым выдал сразу двоих заговорщиков.
— Тем не менее, я даже представить не могу, кто на самом деле передал записку, — задумчиво произнесла королева. — Берегитесь, Ваше Высокопреосвященство. Итальянец опасен, очень опасен. Для него нет границ, нет запертых комнат. Иногда мне кажется, что он повсюду. Даже сейчас он может быть где-то здесь.
— Отчего вы так думаете?
— Он появился в Лувре внезапно, будто призрак. Первый раз он бесшумно вырос в дверях, которые соединяют гостиную и мой кабинет.
— Он пришел в гостиную не через коридор?
— В этом все дело. Итальянец пришел со стороны моего кабинета и спальни, а эта часть покоев не сообщается с общей галереей. Попасть в нее можно только через Голубую гостиную.
— Вы не осматривали комнаты?
— Мы с Бернадеттой осмотрели каждый сантиметр, но не нашли никаких следов, ни одного намека на потайную дверь или ход.
Кардинал задумчиво нахмурился и опустил взгляд.
— Во второй раз он появился точно так же?
— Да. Вырос буквально за моей спиной. Он требовал от меня окончательного решения. Я дала свое согласие, но с условием — они должны были убить только вас.
— Вы так настаивали на этом...
— Я настаивала, потому что заговорщики много говорили о вашей семье, часто вспоминали господина Альфонса дю Плесси. Я не хотела, чтобы вы потеряли кого-то из родных.
— Если бы я только мог знать, что это были вы...
— Вы и не должны были узнать. Я понимала, на что иду, и была готова к любым последствиям.
Воцарилось глубокое молчание.
— Могу я задать вам еще один, последний, вопрос? — тихо спросил кардинал.
Королева, по-прежнему глядя в окно, кивнула.
— Зачем вы это сделали?
Голос герцога, ставший совсем глухим, предательски дрогнул. Анна Австрийская повернулась и внимательно всмотрелась в его черты: Ришелье стоял, сцепив худые пальцы; его лицо было таким же невыразительным, как и всегда, но его глаза, ставшие небесно-голубыми, были полны едва сдерживаемых слез. Привычная холодность и высокомерие герцога рассыпались, и на их руинах теплилась измученная и беззащитная душа. Перед королевой вдруг предстал человек, которого она видела в этой самой комнате пять лет назад, — тот самый кардинал, который имел мужество открыть ей свое сердце и который едва не погиб, защищая ее. Как жаль, что тогда у нее не хватило смелости сказать ему правду...
— Милый герцог, — грустно произнесла Анна Австрийская, — неужели вы так ничего и не поняли? Я не могла позволить вам погибнуть, потому что я вас...
Дверь в гостиную распахнулась и в комнату стремительно вошел Людовик. Увидев Ришелье, он остановился.
— Вы? Что вы здесь делаете? — спросил король, переводя взгляд с кардинала на супругу.
— Это моя вина, Ваше Величество, — ответила Анна Австрийская и повернулась от света так, чтобы Людовику не был виден ее румянец. — Я хотела поговорить с господином кардиналом, и он любезно согласился уделить мне несколько минут, хотя очень спешил.
— Да? — Людовик удивленно посмотрел на Ришелье. — И о чем же вы хотели с ним поговорить?
— Я хотела попросить у Его Высокопреосвященства прощения за участие в заговоре против него. И я бы хотела попросить прощения у вас, Ваше Величество. Мой поступок не имеет оправдания, однако я всецело уповаю на ваше безграничное милосердие и доброту.
Произнеся это, Анна Австрийская сделала глубокий реверанс и склонила голову: взгляду Людовика и Ришелье открылись плавные линии ее хрупких плеч и обнаженной шеи. Она будто бы вверяла себя их воле. Людовик растерялся от неожиданности. Он испуганно посмотрел сначала на королеву, а затем на герцога, словно пытаясь найти у последнего поддержку. Ришелье же тем временем думал о том, что, если бы он мог прямо сейчас провалиться в преисподнюю, то с радостью бы сделал это. Он чувствовал себя палачом. Анна, которая рискнула всем ради него, теперь подвергалась унижению перед королем, была вынуждена просить прощения за то, что уберегла его от смерти! И причиной унижения любимой женщины был он, он один!
— Вы в порядке? У вас очень нездоровый вид, — сказал Людовик, глядя как министр на глазах становится все бледнее.
— Д-да... Да, благодарю вас, — спохватился Ришелье. Он лихорадочно пытался придумать выход из сложившегося положения, но от всего сказанного (а еще более — недосказанного) мысли предательски разбегались.
— И что вы скажете на это? — Людовик чуть повел рукой, словно приглашая оценить ситуацию.
— Мой долг христианина велит мне следовать завету Господа о прощении, а потому я буду только счастлив, если между мной и Ее Величеством больше не будет разногласий, — с полупоклоном ответил кардинал.
Людовик нахмурился. В выражении его лица в ту минуту было что-то от капризного ребенка, который не желает следовать указаниям родителей, но вынужден им подчиняться.
— Ну хорошо! — наконец произнес он, скрещивая руки на груди и глядя куда-то в пол. — Я прощаю вас, мадам. Однако впредь будьте более осмотрительны в выборе «увеселений».
— Не сомневайтесь, Ваше Величество, — ответила королева. — Эта история стала для меня уроком, который я прекрасно усвоила.
— Я надеюсь, — пробормотал Людовик и повернулся к Ришелье. — Раз вы здесь, я хочу обсудить с вами один вопрос. Вы писали мне о расширении компании ста акционеров(5) за счет дополнительных средств...
И король увлек кардинала за собой.
* * *
Утром следующего дня Анна Австрийская, по заведенной привычке, отправилась на прогулку. По возвращении, королева обнаружила в своем кабинете роскошный букет свежего испанского жасмина. Рядом с ним, среди нескольких опавших лепестков, лежала записка.
Анна Австрийская, не сводя глаз с цветов, медленно сняла перчатки. Она не видела такого прекрасного жасмина с самой юности — королевский садовник, как ни старался, не мог вырастить ее любимый цветок в садах Лувра.
Жасмин принесли совсем недавно: он еще источал запах холода, а его белоснежные цветы были умыты слезами растаявших снежинок. Королева в нерешительности развернула записку. На прямоугольнике бумаги на языке эускара было написано: «Простите меня, если сможете».
Королева еще раз взглянула на букет и подошла к окну. По иронии судьбы ее половина выходила окнами на Пале-Кардиналь. Некоторое время она смотрела на дворец, отчетливо вырисовывавшийся на фоне белого, пасмурного неба. Затем медленно разорвала записку и бросила ее в камин.
* * *
— Ваше Высокопреосвяшенство, вам срочн...
Кардинал, не отрываясь от бумаг, жестом велел слуге остановиться. Некоторое время в тишине кабинета был слышен стремительный бег пера. Наконец, Ришелье отложил приборы, посыпал бумагу песком и кивнул, позволяя слуге закончить.
— Вам срочное послание из Лувра.
— От кого?
— От Ее Величества.
На стол перед кардиналом лег завернутый в плотную бумагу пакет.
— Вы можете быть свободны, — проговорил Ришелье, не отрывая взгляда от послания. Когда слуга ушел, кардинал осторожно разорвал обертку и обнаружил в ней бархатный кисет с вышитыми инициалами Анны Австрийской. Внутри лежала книга небольшого формата — испанский сборник стихов Лопе де Вега. Ришелье раскрыл книгу и увидел, что строчки одного из стихотворений отмечены. В них говорилось:
«О многом, что нам известно,
Болтать мы лучше не станем,
И наши обиды скроем
Под тяжкой плитой молчанья!»(6)
Страница была заложена лентой голубого шелка с жемчужиной на конце. Это была лента от платья королевы, которое было на ней в тот день, когда они встретились в Малой Галерее.
Ришелье бережно взял ленту и поднес к губам.
1) Имеется в виду картина Якопо Тинторетто "Святой Георгий и дракон". История с этой картиной описана в фанфике "Проклятие магистра: https://fanfics.me/fic228257
2) Речь идет о картине Тициана "Любовь земная и Любовь небесная" (ок. 1514 г.), на которой в духе неоплатонической философии изображены сразу две Венеры: первая олицетворяет любовь к мудрости, философии и всему прекрасному; вторая — земную, плотскую любовь.
3) История поездки в Понтуаз, где кардинал чуть не погиб, также описана в «Проклятии магистра»: https://fanfics.me/fic228257.
4) «Что сделано, то сделано. Все в руках Божьих» (исп.)
5) "Компания ста акционеров" — основанная Ришелье торговая компания, занимавшаяся колонизацией Новой Франции.
6) Цитата из "Романса о столице" Лопе де Вега (пер. И. Шафаренко)
— Могу поздравить вас с блестящей победой, Монсеньор? Вы в очередной раз повергли своих врагов, — произнес отец Жозеф, раскладывая перед кардиналом документы на подпись.
— Нет-нет, отец Жозеф, это не победа. Это только начало большой войны, которую нам только предстоит выиграть, — ответил Ришелье, привычным жестом поправляя щегольские манжеты из белоснежного кружева. — Не забывайте, нам предстоит с вами еще найти таинственного Итальянца и шпионов Медичи при дворе.
На пороге появился лакей.
— Ну что опять? — раздраженно спросил Ришелье, откладывая перо.
— Монсеньор, прибыла мадам де Комбале. Она спрашивает, можете ли вы ее принять?
Кардинал вскочил из-за стола.
— Конечно! Просите ее сюда, немедленно!
Взволнованный герцог посмотрел на отца Жозефа и перевел взгляд на дверь. Монах видел, как от беспокойства кардинал принялся перебирал кольца на руках. Наконец, в кабинет вошла девушка в скромном черном платье.
— Мари! Как я рад! — Ришелье стремительно подошел к ней и поднес бледные руки девушки к губам. — Боже праведный, вы совсем замерзли! Прошу вас, садитесь сюда, к огню!
Кардинал подвел девушку к камину и велел слугам немедленно принести теплого вина.
— Благодарю вас! Но, право, не стоит, я в полном порядке. — смущенно ответила мадам де Комбале. — Я и так, кажется, доставила вам неудобства...
Она робко взглянула на стол, заваленный бумагами и на отца Жозефа, который тем временем всеми силами старался слиться с обстановкой.
— Нет-нет, напротив! Я очень рад, что вы приехали! — заверил Ришелье, не выпуская рук мадам де Комбале из своих. Его голубые глаза смотрели на нее с такой искренней теплотой и нежностью! Отец Жозеф невольно удивлялся тому, как разительно менялся кардинал в обществе горячо любимой племянницы, какой трогательной заботой старался окружить ее.
Мари-Мадлен, которая выглядела печальной, опустила взгляд, а затем, словно набравшись храбрости, произнесла:
— Я приехала сказать, что согласна принять ваше предложение. Если, конечно, вы по-прежнему желаете видеть меня рядом с вами.
— Ради всего святого, Мари! Конечно! — кардинал вновь поцеловал ее бледные руки и с ласковой улыбкой привлек к себе. — Теперь я как никогда желаю, чтобы вы находились рядом со мной!
Девушка, не в силах сдержать слез, по-детски уткнулась ему в плечо.
— Знаете, когда вы были больны, я навещала вас. В трудную минуту своей жизни вы были совсем один. Именно тогда я поняла, что мой долг — находиться рядом с вами. Что бы ни случилось.
Герцог, продолжая крепко обнимать племянницу, поцеловал ее в пробор и бросил укоризненный взгляд на отца Жозефа. В ответ монах лишь лукаво улыбнулся и добродушно пожал плечами: он знал, что герцог не сердится него — он просто не может теперь сердиться.
* * *
На долину Вальтеллина медленно опускался туман. Его клубы заволокли небо и серо-белые верхушки гор, и теперь туман тонкими струйками стекал по ребристым склонам Альп к Адде — узкой речке, на берегу которой, в стороне от селений, был разбит военный лагерь.
На одном из холмов, обступавших долину, появилась черная фигура всадника. Он выехал на небольшую террасу, образованную плоскими валунами, вросшими в землю, достал зрительную трубку и стал внимательно рассматривать лагерь. Среди многочисленных палаток и навесов, между которыми курились костры, выделялась одна — самая просторная, чей полог был украшен гербом с красными полосами. Всадник подкрутил одно из колец трубки, чтобы приблизить картинку. Полог откинулся, и из палатки вышел кардинал Ришелье в тяжелых боевых доспехах и алом плаще. Он был при шпаге и пистолетах; в руках у него был шлем. Вместе с ним вышел монах с черной бородой и в темно-коричневой сутане. Они обменялись несколькими фразами. Ришелье поднял руку в латной перчатке, отдавая приказ адъютантам, сел на белоснежного коня и вместо со спутниками двинулся по горной дороге, идущей вдоль Бергамских Альп, в сторону Больцано.
Не отнимая от глаз зрительной трубки, всадник улыбнулся.
— Игра продолжается, Ваше Высокопреосвященство. И теперь она будет еще интереснее, чем прежде.
Итальянец спрятал оптический прибор в седельную сумку, пришпорил коня и скрылся в тумане.
Друзья!
Я прекрасно понимаю, что вы уже устали от чтения моей работы, которая по объему совсем чуть-чуть не дотянула до средненького современного романчика. Но я не могу не украсть еще пары минут вашего драгоценного времени, чтобы выразить свою бесконечную благодарность.
Спасибо всем, кто дочитал, кто следил за работой, кто ждал выхода новых глав, кто оставлял комментарии и делился теориями относительно сюжета. Такая поддержка бесценна. Не скрою — нередко именно она давала мне силы, чтобы продолжать работу над текстом, который стал для меня самым большим и сложным за все время.
Во-первых, потому что я никогда раньше не писала детективные истории. Это оказалось ужасно увлекательно, но и очень непросто. Во-вторых, я пошла ва-банк и решила задействовать «бога из машины», что, в принципе, всегда опасно — есть реальная угроза скатиться в безвкусицу и сюжетные повороты в духе «рояля в кустах», оторванные от логики повествования. В-третьих, самые разные события в реале затрудняли полноценную работу над фанфиком, а временами делали ее попросту невозможной, поэтому, пользуясь случаем, приношу читателям глубочайшие авторские извинения за ожидание.
Мне очень хотелось создать увлекательную историю, которая держала бы в напряжении, и сложные, противоречивые характеры; чтобы персонажи раскрывались постепенно, а их поступки и мотивы в совокупности представляли собой богатую палитру оттенков серого. Даже Ришелье мне хотелось сделать не положительным героем, а показать неоднозначным человеком, в котором железная воля и суровость уживались бы с ранимостью и болезненной впечатлительностью; жестокость — с чуткостью и восприимчивостью к страданиям других, а циничность и доходящая до безнравственности прагматичность — с умением трепетно любить. Словом, мне хотелось создавать не безупречных героев, а живых людей со своими страстями, грехами и добродетелями, которым бы читатель сопереживал и в мир которых бы эмоционально вовлекался.
Поэтому мне будет чрезвычайно важно услышать ваши мнения и отзывы. Что понравилось, а что нет? Затянула ли история? Что, на ваш взгляд, получилось удачно, а что не очень? Словом, я буду искренне благодарна за отклик („• ֊ •„)♡
Итальянец неожиданно перетянул на себя больше внимания, чем предполагалось изначально: главная интрига "Deus ex Machina" состояла все-таки в личности анонимного доброжелателя Ришелье. Но, как говорится, у каждого сериала должен быть задел на второй сезон, поэтому я бы хотела узнать, было ли бы вам интересно читать продолжение?
В моих черновиках есть вторая часть, в которой Ришелье и Ко. пытаются на фоне начавшейся для Франции Тридцатилетней войны поймать Итальянца и найти пособников Марии Медичи. Эта часть получилась иная по настроению, атмосфере и общей "тональности", в ней много новых героев из числа исторических персонажей, ряд сюжетных линий получает свое продолжение. Поэтому я не рискнула объединить ее с «Deus», чтобы не создавать стилистический диссонанс и не перегружать фанфик, который и без того получился огромным.
Словом, напишите, пожалуйста, хотели ли бы вы видеть сиквел?
Ну и в дополнение несколько бонусов и плюшек для самых стойких читателей))
Во-первых, это плейлист, который вдохновлял меня во время работы. Эти треки не претендуют на то, чтобы быть «саундтреками» к эпизодам: некоторые композиции вдохновляли меня атмосферой, словами (эти песни помечены звездочкой) или же просто создавали «рабочее настроение» и ассоциации с конкретными персонажами.
Если вдруг вы чувствуете, что музыка может испортить ваше впечатление от текста или вмешаться в созданные вами образы, то лучше ее не слушать)) Ну или же слушать просто как плейлист, без привязки к фанфику))
1. Покушение: Bear McCreary — Peaks Pass (OST God of War)
2. Итальянец и заговорщики: Audiomachine — Black Cauldron
3. Кардинал Ришелье: Imagine Dragons & JID — Enemy*
4. Мазарини: Côme — La gloire à mes genoux*
5. Размышления Ришелье/история Валера д’Арвиля/убийство де Блано: Carter Burwell — Medieval Waters (OST In Bruges)
6. Сны и видения Ришелье: Yoshihisa Hirano & Hideki Taniuchi — Low of Solipsism (OST Death Note)
7. Встреча кардинала и Анны Австрийской в Малой Галерее/безответная любовь кардинала: Duncan Laurence feat. Fletcher — Arcade*
8. Танец Ришелье и Анны Австрийской на маскараде: Hortus Musicus — Saltarello 4
9. Кардинал и равнодушие к нему королевы на встрече с русскими послами: Maître Gims — Est-ce que tu m'aimes?*
10. Русское посольство: The Nightingale (OST Witcher 3)
11. Монах с русского севера: Nikadimus Experience — Смерть и скука
12. Разоблачение заговора и арест заговорщиков: Denny Schneidemesser — Entering the Stronghold
13. Анна Австрийская: Anna Ternheim — No, I Don’t Remember*
14. Цветы кардинала/Книга королевы: Fabrizio Paterlini — Rue des trois frères
15. Возвращение Мари-Мадлен: Lucas King — The Last Leaf Falls
16. Военный лагерь и финальные титры (если бы они были :D): Trevor Morris — Val Royeaux (OST Dragon Age: Inquisition)
Во-вторых, это несколько тематических коллажей, посвященных персонажам. Я делала их исключительно для себя, когда искала вдохновение. Но потом мне подумалось, что ими тоже можно поделиться — вдруг кому-то из любителей фандома они понравится?
Кардинал Ришелье:
https://ru.pinterest.com/pin/1103874558677603538/
https://ru.pinterest.com/pin/1103874558677604003/
Отец Жозеф:
https://ru.pinterest.com/pin/1103874558677603822/
Генерал де Ла Валетт:
https://ru.pinterest.com/pin/1103874558677603881/
Анна Австрийская:
https://ru.pinterest.com/pin/1103874558677603727/
Мари-Мадлен, мадам де Комбале:
https://ru.pinterest.com/pin/1103874558677603929
Людовик XIII:
https://ru.pinterest.com/pin/1103874558677603641/
Джулио Мазарини:
https://ru.pinterest.com/pin/1103874558677603956/
Итальянец:
https://ru.pinterest.com/pin/1103874558677604025/
Я не стала портить их водяными знаками и подписями. Если вы вдруг захотите их опубликовать в другой социальной сети или поделиться на сторонних ресурсах, то было бы здорово, если бы вы просто сослались на мой профиль ❤️💜
Еще раз сердечно благодарю всех тех, кто прочитал!
До скорой встречи на просторах интернета!) (ﾉ◕ヮ◕)ﾉ*:･ﾟ✧
Искренне ваша,
Спящая Сова 🦉
Популярное
VKontakte
WhatsApp
Telegram
Отключить рекламу