Мистер Барроу: Закаты над Йоркширом (гет)

Чан для прачечного мыла занял почетное место рядом с дегтярным. Гвен правила бал. Она точно отмеривала щелок (уже не едкий новичок, а выдержанный, «зрелый», как объясняла миссис Патмор), растапливала дешевый, но очищенный жир, и главное — лила драгоценное миндальное масло, купленное на первую прибыль от заказа Дому. Запах стоял иной: менее грубый, более сложный — едкая основа щелока, нейтральный жир и, венчая все, густой, успокаивающий аромат лавандовых цветов, которые она теперь сушила целыми связками в дальнем углу ледника.

— Масло смягчает, — комментировала она, энергично помешивая густеющую массу длинной деревянной лопаткой. — Лаванда — запах и для кожи хорошо. Главное — баланс. Чтобы мылило, но не драло руки. — Она бросила в чан пригоршню сухих бутонов. — Для пробника прачкам хватит. Посмотрим, что скажут.

Я натирал на терке дорогой кусок хозяйственного мыла, купленный в Йорке — образец для сравнения. Наши сбережения, пополненные оплатой за дегтярное мыло, снова таяли, но это были нужные траты. Инвестиции в качество. В репутацию. Гвен смотрела на мою работу, потом на свой чан.

— Наше будет лучше, — заявила она просто. Уверенно. Не хвастовство, а констатация факта, основанного на расчетах и лаванде.

Взаимодействие наше в леднике стало ритуалом. Почти домашним. Пока варилось мыло, Гвен поставила на наш импровизированный «очаг» (кирпичи вокруг свечи) маленькую жестяную мисочку. Туда отправились кусочки картошки, прихваченные с кухни (с разрешения, под видом отходов), щепотка соли и кусочек сала — тоже легально приобретенный. Простейшая похлебка. Запах еды, пусть скудной, смешивался с лавандой и щелоком, создавая странную, но уютную атмосферу. Она помешивала и мыло, и похлебку попеременно, ловко управляясь. Я резал хлеб — черствый, но еще съедобный, купленный в деревне. Мы ели прямо в леднике, сидя на попоне, из одной миски, передавая деревянную ложку. Никаких нежностей. Просто еда. Топливо. И тихое, глубокое удовлетворение от совместного дела, от этого островка своего мира посреди чужого поместья.

— Машинка, — сказала Гвен вдруг, вытирая ложку краем передника. — Мистер Элтон пишет, что подержит «Ремингтон» еще неделю. За задаток. — Она достала из потайного кармана юбки потрепанный листок — письмо? — и протянула мне. Корявый почерк торговца, сумма задатка. Вполне подъемная. Особенно после оплаты за дегтярную партию.

— В субботу, — ответил я, просчитывая в уме остаток денег после покупки масла. — Съездим. Ранним поездом. Я договорюсь с Карсоном — скажу, что к зубному в Йорке. Он одобрит, раз руки в порядке. — Я усмехнулся. Карсон теперь видел во мне образец заботы о «инструменте службы».

Она кивнула, спрятав письмо. Глаза ее светились не от восторга, а от сосредоточенной решимости. Мечта превращалась в конкретный план. Покупка. Доставка. Где ставить? Как прятать? Как учиться? Проблемы, но наши проблемы. Решаемые.

На следующий день, когда я расставлял свежие газеты в библиотеке, леди Мэри вошла неожиданно. Она была не одна. С ней — подруга, Эвелин Нэпьер, щебетавшая о последних лондонских сплетнях. Леди Мэри же выглядела озабоченной, ее взгляд скользнул по заголовкам газет, которые я только что разложил. «Балканский кризис обостряется». Знакомые, леденящие душу предвестники. Я знал, что они значат. Грядущий ужас. Но для них это пока были лишь тревожные новости.

— Барроу, — леди Мэри обратилась ко мне, отвлекаясь от Эвелин. Ее голос был ровным, но в глазах читалось беспокойство, не характерное для ее обычной уверенности. — Вы… не видели мою перчатку? Каштановую лайковую? Я вроде оставила ее здесь вчера.

Я уже знал про перчатку. Миссис Хьюз поручила поискать.

— Еще нет, миледи. Но осмотрю еще раз тщательно. Возможно, за диваном.

Она кивнула, но ее внимание уже вернулось к газете. Она взяла «Таймс», бегло пробежала глазами передовицу, губы сжались в тонкую линию. Эвелин, не замечая ее настроения, продолжала болтать о платьях и приемах. Контраст был разительным. Легкомыслие и надвигающаяся тень.

— Всюду только и говорят, что об этой… балканской смуте, — вздохнула Эвелин... — Скучно. И… жутковато как-то. Ты не думаешь, Мэри, что все как-нибудь само рассосется?

Леди Мэри отложила газету. Ее взгляд стал отстраненным, устремленным куда-то в будущее, которое я знал слишком хорошо.

Леди Мэри отложила газету… — Не думаю, Эвелин, — сказала она тихо, но четко. — Похоже, ветер переменился. И дует он… не в нашу сторону. Пора поговорить с отцом. О… запасах. На всякий случай.

Они ушли, унося с собой тревогу и легкое дуновение духов. Я остался стоять среди тишины библиотеки, запах старой бумаги и воска вдруг показался зыбким укрытием. Война. Она приближалась неумолимо, как поезд на полном ходу. Мои планы, наш ледник, «Ремингтон» для Гвен — все это могло рассыпаться в прах. Знание будущего было не преимуществом, а тяжелым грузом. Я подошел к окну. В парке все было мирно. Солнце. Зелень. Но тень уже легла.

Вечером в леднике Гвен тестировала новое мыло. Она намылила руки в ведре с водой, тщательно смыла, вытерла и протянула их мне, критически рассматривая.

— Посмотри. Не краснеют? Не стягивает?

Я взял ее руку. Теплую, влажную. Кожа была чистой, без раздражения, лишь слегка розовой. Пахло чистой лавандой. Никакой сухости.

— Идеально, — сказал я честно. — Лучше фабричного.

Она улыбнулась, впервые за вечер расслабившись. Успех продукта затмил ее дневную усталость.

— Прачкам завтра дам попробовать. Если одобрят… пойдем к Карсону? Предложим для прачечной Дома? — Ее глаза блестели в свете свечи. Новый заказ. Новый этап.

Я кивнул, глядя на ее руку, которую все еще держал. Маленькую, сильную, пахнущую нашим мылом и надеждой. За окном ледника мир катился к пропасти. Но здесь, в нашем каменном укрытии, мы варили мыло, строили планы на субботнюю поездку за машинкой и верили в завтрашний день. Хрупкую веру, выкованную из щелока, лаванды и упрямого желания выстроить свое будущее вопреки всему. Я отпустил ее руку.

— Завтра поговорим с прачками. А потом… к Карсону. — Война подождет. Сегодня у нас было лавандовое мыло, похлебка и «Ремингтон» на горизонте. Этого хватало, чтобы не смотреть в темноту за пределами нашего дрожащего островка света. Мы зажгли вторую свечу. Стало чуть светлее.