Dead Code (джен)

Ги Хун сидел на кухне, уставившись в тарелку с кусочками жареной говядины, которые успели остыть, покрывшись тонкой плёнкой жира. Рядом стоял рис, пара банчанов, но он даже не притронулся. Мысли были пустые, будто в голове звенел тот самый заводской гул, только теперь — без станков, без людей. Лишь звон в ушах.

— Что будем делать дальше? — тихо спросила Ын Джи. Она держалась прямо, но в голосе звенело напряжение. Девятый месяц, тяжёлый живот — ей самой нужно было спокойствие, но в глазах была одна тревога.

Ги Хун пожал плечами, хотя ответ был очевиден — никакого «дальше» он пока не видел.

— Может, возьмут обратно, — пробормотал он, глядя куда-то в сторону. — Или найдётся другое похожее место.

Она покачала головой.

— Ты же знаешь, сейчас кризис. Везде сокращают. А ты… — голос дрогнул, — у тебя теперь семья.

Ги Хун усмехнулся, но без привычного задора.

— А что мне делать? В карты играть на жизнь?

— Ты мог бы попробовать устроиться куда угодно, лишь бы деньги шли, — в её голосе мелькнул упрёк. — Не время выбирать.

Он стиснул зубы. В груди копилось раздражение, хотя понимал: она права.

— Не всё так просто. — Он помолчал и всё-таки произнёс то, что крутилось в голове с самого утра: — Парни собираются бастовать. Если мы сейчас молча уйдём — они выкинут нас на улицу и даже не дрогнут.

— Бастовать? — её брови чуть приподнялись. — Ты серьёзно? У тебя жена и ребёнок на подходе.

Он сжал кулаки на коленях.

— Именно поэтому серьёзно. Если мы сейчас не удержимся, завтра у нас не будет ни завода, ни зарплаты, ни будущего.

Она опустила глаза на свой живот и тихо сказала:

— А если завтра у нас не будет тебя?

Он не нашёл, что ответить. Кухня будто сжалась, тиканье часов стало громче, чем обычно. Ги Хун уставился в тарелку, палочки повисли над рисом, так и не коснувшись еды. Он будто забыл, зачем взял их в руки. Мысли ходили по кругу — одни и те же, не дающие передышки. Белые зёрна расплывались перед глазами, превращаясь в бесформенное пятно, и всё, что он видел — это чёрные строки списка у проходной, где его имя стояло почти в самом начале. Он даже не заметил, что жена ждёт его реакции.

— Поешь хоть немного, — спокойно сказала Ын Джи, пододвигая тарелку ближе.

Он сглотнул, но кусок не лез в горло. Знал, что у неё есть право злиться, требовать, чтобы он был рядом. Ребёнок должен был родиться со дня на день, а он только что принёс в дом весть о том, что завтра может уйти неизвестно куда и неизвестно на сколько. Но мысль о заводе, о ребятах, которые завтра выйдут, не отпускала.

— Я не могу просто сидеть дома, — сказал он наконец. Голос был сухим, без обычных ухмылок. — Если мы сейчас сложим руки, они выкинут нас всех.

— А если в итоге не останется даже компенсации? — её руки легли на живот, будто защищая. — Как мы будем жить?

Он провёл ладонью по лицу, хмыкнул устало:

— Так хоть есть шанс, что вернут. А если сидеть тихо — точно конец.

Она замолчала. Секунду, две просто смотрела на него, будто пыталась понять, откуда в нём эта уверенность. Ги Хун сам не знал, откуда. Просто чувствовал: если промолчит сейчас, дальше будет поздно.

— Ты думаешь о справедливости, — сказала Ын Джи, — а я думаю о том, как нам платить за жильё и пелёнки.

Эти слова ударили больнее, чем он ожидал.

— Я пойду завтра, — сказал он твёрдо. — Посмотрю, что будет.

Она хотела возразить, но не стала.

— Делай, как знаешь, — её голос был ровный, почти чужой. — Но помни: теперь ты отвечаешь не только за себя.

Эта ночь прошла для Ги Хуна без сна. Он ворочался на матрасе, слушая, как дыхание Ын Джи становилось тяжёлым и неровным. Казалось, даже она во сне тревожилась за завтрашний день. За окном скрипели тормоза автобусов, хлопали двери ночных лавок, где ещё кто-то допродавал остатки. А в голове у него снова и снова вставал один и тот же образ: доска у проходной, длинные ряды фамилий, его имя в самом начале. И рядом — пустые лица ребят, которые завтра соберутся у завода. Одни и те же картины, по кругу. Без конца.

Утро началось рано. Автобусы гудели у остановки, рабочие шли привычным строем, но не к станкам. На этот раз они собирались возле главного входа. Кто-то держал самодельный плакат, кто-то принёс термос с кофе. В воздухе висело напряжение, смешанное с табачным дымом.

Ги Хун встал среди них, заметил Чон Бэ. Тот махнул рукой и протянул сигарету.

— Ну что, друг, — сказал он, — похоже, нас ждут весёлые деньки.

Ги Хун закурил, прикрывая огонь ладонью. Дым резанул горло, но он только сильнее стиснул зубы.

— Весёлые или нет, — ответил он, — но домой я просто так не уйду.

Толпа вокруг гудела, переговаривались коротко, отрывисто. Кто-то говорил о компенсациях, кто-то ругался, вспоминая мастеров. Впереди, у импровизированного микрофона, стоял председатель профсоюза — сутулый мужчина в жилетке с нашивкой. Голос его перекрывал шум: говорил про незаконность увольнений, про то, что если сейчас промолчат, завтра выкинут всех. Предлагал не расходиться, занять цех и держаться вместе.

Кто-то крикнул «правильно!», и толпа ответила гулом. Ги Хун смотрел на эти лица — знакомые, уставшие, такие же потерянные, как он сам. И понял, что шаг назад уже невозможен.

Люди двинулись внутрь. Цех, ещё недавно полный привычного грохота, теперь был странно тихим. Конвейеры стояли, лампы горели тускло, слышался только скрип шагов и редкое покашливание.

— Закрывайте ворота, — скомандовал кто-то из старших. — Если охрана сунется — не пустим.

Металлические створки со скрежетом пошли вниз. Несколько парней тут же потащили поддоны и железные листы, подпирать двери. Другие сгружали ящики с запчастями, делая из них баррикады. В воздухе стоял запах машинного масла, но теперь он не ассоциировался с работой — только с отчаянием.

Ги Хун помогал тянуть тяжёлые детали к воротам, ладони снова покрывались свежими мозолями. Чон Бэ стоял рядом, пыхтел и ругался, но не отставал.

— Вот и доигрались, — буркнул он, когда вместе поднимали очередной ящик. — Теперь не просто гайки крутить, а крепости строить.

— Ну, зато романтика, — выдавил Ги Хун, пытаясь улыбнуться.

Но улыбка не вышла.

В глубине цеха разворачивались спальники и старые одеяла — кто-то из профсоюза заранее принёс. Расставили коробки с водой, рис, кимчхи в пластиковых вёдрах. Рабочие садились прямо на бетонный пол, кто-то вытаскивал карты, кто-то — сигареты. Слышались обрывки разговоров: про детей, про долги, про то, что завод больше никогда не будет прежним.

Ги Хун слушал краем уха. Мысли всё время возвращались к Ын Джи. Девятый месяц. Она могла позвонить в любую минуту — а он здесь, за запертыми воротами, вместе с сотнями таких же потерянных мужиков.

— Слышь, — Чон Бэ ткнул его в бок. — Если совсем хреново станет, уходи. Я прикрою.

Ги Хун дёрнул головой:

— Что, один потом всю славу заберёшь? — хмыкнул Ги Хун. — Не выйдет. Вместе начали — вместе вылетим.

Чон Бэ хотел что-то ответить, но промолчал.

Вечером они сидели на полу, деля между собой банчаны из пластиковых контейнеров. Рис зачерпывали крышками, рассол из кимчхи пах кисло и остро. В темноте цеха редкие лампы давали тусклый свет, и казалось, что они сидят в подвале, а не на заводе.

Кто-то поднял тост — «держаться вместе». Бутылка соджу пошла по кругу. Ги Хун сделал глоток: горечь обожгла горло, осела тяжёлым теплом. Хотелось верить, что всё это — не зря.

Но глубоко внутри он понимал: завтра может стать только хуже.

Утро встретило их криками за воротами. Сначала — непонятный шум, потом резкий свист. Кто-то подбежал к окну, прижался лицом к стеклу:

— Полиция, мать их…

По рядам прокатился гул. Мужчины вставали с мест, бросали одеяла. Кто-то схватил железный прут, кто-то — только кусок доски. Ги Хун поднялся медленнее других, сердце било так, будто готовилось выскочить.

— Вот и началось, — выдохнул Чон Бэ.

Снаружи в проходной виднелись ряды чёрных касок. На щитах белело слово «POLICE» и крупные буквы «경찰»경찰 (кёнчхаль) — полиция; буквально «служба, следящая за порядком» . Крики становились громче, скандирование лозунгов профсоюза смешивалось с командами полицейских.

— Закрывайте окна! — крикнул кто-то из старших. — Приготовьтесь к газу!

И правда: через несколько секунд в щель под воротами ударила первая волна. Резкий, едкий запах слезоточивого газа заполнил воздух, глаза защипало. Рабочие кашляли, прикрывая лица тряпками.

— Чёрт! — Ги Хун прижал рукав к носу. Всё жгло изнутри.

Чон Бэ схватил ведро с водой, вылил прямо на тряпки, бросил ещё несколько товарищам. Кто-то вытащил старые вентиляторы, направил их к воротам, чтобы выдувать газ.

Шум нарастал. Металлические ворота дрожали под ударами дубинок. Но пока они держались.

В какой-то момент Ги Хун понял, что его руки дрожат не только от страха, но и от злости. В голове крутились слова Ын Джи: «А если завтра у нас не будет тебя?» — и вместе с этим ощущение, что выбора всё равно нет. Они уже внутри. Они уже враги.

— Держимся! — крикнул кто-то.

И они держались. Задраивали внутренние двери, забивали окна фанерой, в щели пихали мокрые тряпки, подливали воду, чтобы сбить газ. Кто-то даже притащил старый шкаф и поставил его у входа — будто эта груда дерева могла остановить полицию.

Вечером, когда атака стихла, цех пах гарью, слезоточивым газом и влажной одеждой. Рабочие сидели прямо на бетонном полу, кашляли, прикладывали мокрые тряпки к лицам.

— Ещё день-два, и руководство сдастся, — сказал кто-то. — Они не захотят, чтобы пресса узнала.

Но Ги Хун, слушая, только мрачно усмехнулся. У него было чувство, что это всё затянется куда дольше.

Он вынул из кармана телефон. Батарея почти села. На экране мигало одно непрочитанное сообщение от Ын Джи: «Ты где? Ответь».

Ги Хун сидел на полу, прижав телефон к уху. Тишина. Только короткие гудки, обрывающиеся на середине. Он снова набрал номер, ещё раз, ещё — всё впустую. Ладонь вспотела, пальцы дрожали от злости. Снаружи, за закрытыми воротами, гулко перекликались голоса, но здесь, внутри, казалось слишком тихо.

Он выругался, резко захлопнул телефон и спрятал его в карман.

— Не дозвонился? — рядом оказался Чон Бэ, протягивая пачку сигарет.

Ги Хун взял одну, щёлкнул зажигалкой, глубоко затянулся — горечь дыма ударила в грудь, глаза заслезились, но он лишь крепче сжал челюсти.

— Чёртова блокировка, — выдавил он. — Как будто мы в клетке.

Чон Бэ усмехнулся, выпуская дым в сторону потолка.

— А ты думал, нас тут в санаторий посадили?

Ги Хун бросил взгляд в сторону ворот, где толпились такие же, как он — измученные, злые, с красными от недосыпа глазами.

— Пусть так, — выдохнул он. — Но я не уйду отсюда с опущенной головой.

Вечер тянулся бесконечно. За воротами гул стих, и вместо него пришла тишина. Рабочие сидели группами, слушали новости по старому радио — голос ведущего срывался от помех: «Компания объявила о готовности выплатить компенсации уволенным, если те покинут завод добровольно».

Кто-то сразу вскочил:

— Значит, если сами выйдем — дадут деньги. И всё.

— А если нет? — спросил другой.

— Тогда получим по башке и ничего.

Разговоры шли кругами, нервно, с перебивками. Каждый понимал, что «компенсация» — приманка. Но и сидеть без конца в осаде тоже было невозможно.

— Они нас просто морят, — выдохнул Чон Бэ. — Еды нет, связи нет. Люди срываются.

Ги Хун молчал. Курил, глядя в пол, не чувствуя ни вкуса, ни запаха дыма. Мысли путались. Он знал: если уйдёт сейчас, потом не сможет смотреть на себя в зеркало.

Утро было странно тихим. Свет пробивался сквозь заколоченные окна, воздух стоял тяжёлый. Кто-то дремал, кто-то просто сидел, уставившись в одну точку. Ги Хун едва прикрыл глаза, когда из глубины завода донёсся глухой лязг — будто сорвалась тяжёлая цепь. Потом ещё один, ближе.

Пауза.

И снова.

— Слышали? — кто-то поднял голову. — Не со стороны ворот… сзади.

Несколько человек вскочили, побежали в конец пролёта, к лестнице на второй уровень. Через минуту оттуда раздался крик:

— С тыла! Они заходят с тыла!

Паника прокатилась мгновенно. Кто-то стал перетаскивать поддоны, другие схватили железные прутья, ящики, что попалось под руку. Где-то за перегородкой послышался треск — ломали замок. И в тот же миг в проёме между стеллажами блеснул шлем, ослепил фонарь.

— Полиция! — выкрикнул кто-то.

Всё смешалось: лязг металла, кашель, крики. В воздухе повис резкий запах газа — глаза резало, горло жгло. Ги Хун пригнулся, таща кого-то за собой к соседнему пролёту. Из-за дыма не видно было, где свои, где полиция. Кто-то кричал имя товарища, кто-то звал на помощь, кто-то молчал.

Парень из сборочного, стоявший ближе всех к стеллажам, повернулся — и в тот же миг по голове его ударили чем-то тяжёлым. Звук был глухой, будто треснул металл. Он пошатнулся, кровь сразу побежала по щеке, и упал ничком.

Ги Хун замер на секунду, пока не ощутил, как кто-то дёрнул его за рукав — Чон Бэ. Они вместе, пригибаясь, рванули к дальнему проходу. Вонь газа, удары дубинок, крики, треск под ногами — всё слилось в одно сплошное жужжание в ушах.

Добежав до соседнего цеха, они с грохотом захлопнули за собой дверь, навалили сверху ящики и поддоны.

Баррикады трещали под руками, доски скрипели, но Ги Хун машинально схватил завибрировавший в кармане телефон. На экране мигало одно сообщение от Ын Джи:

«Ги Хун, кажется, началось… Я не знаю, что делать. Где ты? Пожалуйста, приезжай скорее».

Он уставился на экран, будто не веря глазам. В груди что-то оборвалось — руки похолодели, дыхание перехватило. Он хотел набрать ответ, но крик Чон Бэ перекрыл все мысли:

— Ги Хун! Помогай! Доски сюда!

Он тут же сунул телефон обратно в карман и, не раздумывая, бросился к остальным — подхватывать ящики, укреплять баррикады, держать линию. Сообщение так и осталось открытым на экране, мигая слабым светом среди хаоса.

Потом всё резко стихло. Только стоны и кашель. Воздух был густой, как дым, и в горле першило от каждой попытки вдохнуть.

Ги Хун вытер глаза, всмотрелся в силуэты — кто-то помогал раненым, кто-то просто сидел, прижав ладони к лицу.

Из глубины цеха донёсся приглушённый разговор:

— Его увезли…

— Кто знает, что с ним…

Они кое-как настроили старое заводское радио — одно из тех, что стояли в каждом цехе. Сначала — треск, шипение, обрывки фраз, потом сквозь статику медленно прорезался голос диктора, глухой, будто из-под земли:

«…пострадавший рабочий скончался по пути в больницу…»

Никто не произнёс ни слова. Ги Хун стоял, чувствуя, как холод пробирается под кожу — смерть уже была рядом, слишком близко, чтобы отмахнуться.

Они остались заблокированы в небольшом цехе. Ящики у дверей, за ними — глухая тишина, будто сам завод затаился.

В углу кто-то кашлял, прикладывал к лицу мокрую тряпку, чтобы сбить жжение после газа. Слышались короткие, выдохшиеся голоса:

— Если прорвутся — нас раздавят.

— Если выйдем — арестуют.

— Сколько мы ещё протянем?..

Ги Хун сидел, прислонившись к холодной стене. Телефон в руке — чёрный экран, ни сигнала, ни связи. Мысли метались, возвращаясь к тому парню — кровь, шум, чьи-то крики. Потом бег, баррикады, новый цех, где они теперь застряли. Вся эта сумятица смела всё остальное. Он даже забыл, что не ответил на сообщение от Ын Джи.

К утру глаза слипались, голова гудела от усталости. Он почти не замечал, как вокруг стихли разговоры. И вдруг — короткий звук. Писк телефона.

Экран мигнул — сеть будто на секунду ожила. Сообщение всплыло с задержкой, явно отправленное несколько часов назад:

«Сегодня родилась Га Ён. Если тебе вообще интересно».

Ги Хун замер. Долго смотрел на экран, пока буквы не расплылись перед глазами. В груди будто что-то провалилось — радость, вина, растерянность сплелись в один ком. Он хотел ответить: «Я не мог, прости», но пальцы не слушались.

В итоге набрал коротко: «Я вернусь».

Нажал «отправить» — и не понял, ушло ли сообщение вообще.

Дни потянулись глухим маревом. Электричество то появлялось, то снова гасло. Воду включали на несколько минут — ровно столько, чтобы наполнить пару бутылок. Все знали, что это уже конец — полиция заходила всё ближе, выдавливая людей из одного корпуса в другой. Они отступали вглубь завода, как по лабиринту, таская с собой поддоны, листы железа, остатки еды.

Радио трещало — то включалось, то замолкало. Снаружи доносились крики, удары, звон щитов. Последние две недели всё слилось в один бесконечный день: тревога, гул, ожидание.

Когда в осаждённом заводе не осталось ни сил, ни веры, снаружи, через хриплый мегафон, послышался голос — искажённый помехами:

«Тем, кто выйдет сейчас, гарантируем уход без наказания. Остальные будут арестованы».

Некоторые переглянулись, кто-то опустил голову, кто-то выругался. Ги Хун стоял, не чувствуя ног. Всё тело ныло от усталости, руки дрожали, в груди звенела пустота. Он вышел одним из первых — грязный, голодный, с разбитой губой и стёртыми ладонями. За спиной оставался завод, где ещё пахло дымом и газом, впереди — камеры, журналисты, полицейские и несколько женщин с детьми, прижимавших к себе плакаты и плачущих в голос.

Он шёл, не поднимая глаз. В кармане всё ещё лежал телефон. На экране — то самое сообщение.

«Сегодня родилась Га Ён».

Он перечитывал его снова и снова и вдруг понял, что всё остальное — списки, газ, шум, страх — теперь уже прошлое.

А впереди — дом, в котором его, возможно, никто не ждёт.