Жена (гет)

Началась новая, полная поэтической прелести и романтики, жизнь. Конечно, вся она состояла из бед и лишений, но в обществе декабристов и декабристок царила дружба и поддержка.

Полина создавала уют в своём новом домике, который она, по примеру других дам, выстроила в Чите. Здесь уже была и кровать, и стол, и приличные стулья, правда не было плиты, но она обходилась двумя жаровнями.

В конце весны она развела огород и обнаружила, что земля здесь очень плодородная. Возле домика она развела палисадник с цветами, и её маленькая усадьба имела приятный вид.

Здоровье Анненкова и других заключённых улучшилось во многом благодаря Полининой стряпне. Она каждый день посылала Ивану в острог горячий обед, который был таким сытным и обильным, что он делился им с товарищами. Полина, нарушая правила, добавляла в пищу вино, отчего обед получался вкуснее и полезнее.

Дамы виделись почти каждый день. Они катались на лошадях, гуляли, ходили к тыну, заходили друг к другу в гости. Полинин домик стоял в конце улицы, и она иногда чувствовала себя одинокой. Лето в Сибири было жарким, но к вечеру поднимался прохладный ветерок. Вид из окон её домика был очень живописный: пёстрое гумно, за ним — густой лес, а через улицу виднелся обрыв, внизу которого расстилался просторный заливной луг.

Солнце клонилось к закату, окрашивая небо в золотистые полоски. Полина накинула шаль и села на крыльцо, взяв собачку на руки и крепко прижав к себе. Она тихонько пела какую-то весёлую песенку, прислушиваясь к собственному голосу. На улице стояла полная тишина, наполненная лишь тихими звуками природы.

Вдруг она услышала звонкие голоса и смех. Глаза Полины засияли: дамы шли по направлению к её домику. Их вёл ссыльный еврей, которого приютила у себя Муравьёва, все дамы держали в руках палки.

Полина бросилась к ним, они тепло обнялись.

— Мы, дорогая Полина, совсем голодны. На тебя одна надежда, душенька! Уж не прогони, — шутливо сказала Трубецкая.

— Как я вам рада! Для вас у меня непременно что-нибудь найдётся!

Вмести они вошли в дом и разместились на кухне за большим прямоугольным столом. Полина достала жареного поросёнка, сходила в огород за овощами, быстро приготовила салат.

— Тебе ужасно повезло, что ты всё умеешь сама, — вздохнула Волконская. — Как всё-таки неправильно было наше воспитание. Девиц обязательно надо обучать всем нужным в хозяйстве наукам.

— Никто и не подозревал, что мы окажемся здесь, в Сибирской глуши, и нам придётся самим вести хозяйство, оттого и не учили, — ответила Александрина.

— Ну вот, ужин готов! — объявила Полина, ставя на стол гранёный графин с сиропом. — Как говорят русские, чем богаты, тем и рады!

— Правильно, Полина, — кивнула Фонвизина. Дамы принялись за ужин, весело переговаривались и шутили.

Мы ведь приехали на край света, на самый настоящий край. Подумайте, ведь там, дальше, только Япония. Какой мы проделали путь и теперь сидим, смеёмся, запивая поросёнка сиропом, — усмехнулась Полина. Дамы засмеялись, не желая думать о плохом. Они начали рассказывать забавные истории из жизни, вспоминали свою юность в России и смеялись, как маленькие дети. Их смешили глупости и нелепости: декабристки научились видеть смешное в страшном, весёлое в грустном.

— А сколько интересных людей жило у нас, — сказала Волконская. — Я помню их, эти лица из детства. Я помню Дениса Васильевича Давыдова, он ещё был тогда влюблён в мою кузину. До чего был смелый малый! И отец его уважал. Он всё пыхтел, с трубкой ходил. При его-то росте начинал службу в Кавалергардском полку! Такого удальца нигде пропускать не хотели.

— Я тоже видела его однажды на балу. Он, конечно, очень смешной, но симпатичный и добрый, — вставила Трубецкая.

— А я заметила у русских какое-то безбашенное благородство, — проговорила Полина. — Французы так не живут.

— Да, этого не отнять… — вздохнула Муравьёва. — Говорят, во Франции революцию делали сапожники, чтобы пробиться в князи, а у нас…

Все дамы помрачнели, услышав это замечание. Они исподлобья в растерянности переглянулись. Только благодаря беззаботной болтовне хозяйки неловкая ситуация сошла на нет.

— Хороши у тебя овощи, Полина, — заметила Натали Фонвизина, большая любительница огородов.

— Благодарю. Это оттого, что земля здесь самая благодатная.

— Благодатная, да только совсем необработанная. Непонятно, почему местные жители не выращивают здесь овощи.

— Они исторически промышляют собирательством и скотоводством, — сообщила Нарышкина. — Они попросту не умеют работать на земле.

— Я жаль. Обрабатывать эту землю — сплошное удовольствие.

— Меня в Иркутске господин губернатор пугал дикостью и грубостью здешнего населения, — мрачно вспомнила Трубецкая. Она вся напряглась и будто потемнела. Мари метнула в неё беспокойный взгляд.

— А мне, как француженке, он предрекал скорую гибель от неумения общаться с местным населением, — весело сказала Полина в полной тишине, желая разрядить тяжёлую обстановку. — По-моему, местные обитатели люди безобидные и добрейшие.

Раздался сдавленный, горький всхлип. Опустив голову на грудь, Катишь пыталась сдержать подступившее рыдание. Волконская тут же вскочила с места, крепко обняла подругу, сев рядом с ней.

— Эти… Эти…. Воспоминания… Это как б-болезнь, — сквозь слёзы говорил Катишь.

— Ты моя дорогая… — Полина присела с другой стороны, обняв Катишь. — Та уткнулась носом в плечо Мари. Анненкова, близко к сердцу принимавшая страдания любимой подруги, тоже заплакала, только тихо, почти беззвучно.

— Ну что же вы, голубки мои, — проговорила Фонвизина вставая. Все дамы вместе обняла сидящих, кто-то плакал.

— А когда… когда… он меня кандалами пугал, я думал… я думала, что могу не дойти до Сергея… Я только этого боялась, только об этом думала… — бормотала Трубецкая.

— Это в прошлом, Катенька, это уже прошло и никогда не повторится, — уверяла Мари, гладя её по голове.

— Мы все, мы все прошли через этот ад, — выпалила Нарышкина, утыкаясь лицом в Полинины волосы.

Анна Давыдова опустилась на колени у стула, со слезами на глазах посмотрела на Катишь.

— Я так крепилась, так держалась… а теперь мне стыдно… — прошептала Трубецкая.

— И думать об этом не смей! У нас общие слёзы, их нечего стыдиться! — заявила Александрина, крепко сжимая её руку.

— Ну хватит, хватит! — встрепенулась Полина, утирая слёзы. — Тебе, Катишь, досталось больше всех, но Мари права: это в прошлом, это нужно забыть, как страшный сон. Ты здесь, ты не одна, мы плачем вместе с тобой, здесь Сергей Петрович. Всё сложилось наилучшим образом, Катя! Давайте смеяться и радоваться!

— Она права, родная, — подтвердила Александрина, улыбаясь сквозь слёзы.

— Мы выпьем, — сказала Полина и вышла в сени. Пока дамы успокаивали Екатерину, она принесла бутылку вина.

— Хотела сберечь, но для такого случая… — начала Анненкова, но махнула рукой. Она разлила мутновато-красный напиток по стаканам.

— Пью красное вино гранёными стаканами… — всхлипнув, пробормотала Трубецкая.

— Я предлагаю тост: за слёзы. За эти вот слёзы, чтобы их было меньше, — торжественно объявила Нарышкина. Дамы шумно чокнулись, засмеялись.

Катишь раскраснелась, захихикала, прикрывая лицо руками.

— Что за жизнь, что за жизнь… — повторяла она.

— Очень поэтичная жизнь.

— Да…

Вечер продолжился, и дамы, расслабленнее вином, развеселились и больше не плакали. Они стали шутить, смеяться, болтать. Слёзы облегчи их, уравняли ещё больше, расположили к откровенности.

Гости ушли уже поздно ночью, все усталые и довольные. Полина ощущала счастье, чувство лёгкости и любви ко всему: к этим великодушным и благородным женщинам, к этой благодатной земле, к этим тесным стенам, к этим крошечным окнам… Всё стало мило и дорого, ведь этот мир, в котором царит уют и куда все тянутся, создала она сама. С этим светлым чувством и мыслями об Иване она легла спать и тут же уснула с улыбкой на губах.

* * *

Дамы часто приходили к Анненковой посмотреть, как она ведёт хозяйство, попросила перешить платье или просто поболтать с ней. Они делились советами, страхами и радостями, и с каждым днём становились всё ближе и роднее.

В один из вечеров к ней пришли Волконская, Нарышкина и Фонвизина. Давыдова была чем-то занята, Трубецкая навещала больного мужа, а Муравьёва плохо себя чувствовала.

Сначала дамы вместе приготовили ужин, учась у Полины кулинарии, а потом она попросила Мари встать на табуретку, надела на неё ещё не готовое платье. Полины перешивала для Волконской её старый наряд из синей шерсти. Полина придумала для него причудливые складки на рукавах и узор из шёлкового канта на груди.

Мари смиренно стояла на табуретке, а Полина неугомонно суетилась вокруг неё с булавками и иголками

— Ты не устала, родная? — заботливо спросила Фонвизина княгиню. Та улыбнулась: ноги ужасно затекли, но свойственная молодости кокетливость и желание быть красиво одетой брали верх.

— Я потерплю.

— Тебя, Натали, я тоже когда-нибудь на это вот табуретку поставлю, — заявила Анненкова, держа в зубах булавку.

— Нет уж, увольте! Ни к чему мне наряжаться, — покраснела Фонвизина.

— Натали и так прекраснее всех, не так ли? — подмигнула Нарышкина.

— Вовсе не из-за этого…

— А почему же? Быть красивой — грешно? — спросила Мари.

— Нет, конечно, просто я…

— Ну-ну, Натали. Не оправдывайся. Мы понимаем, ты не наряжаешься из сестринской любви к нам. Иначе все мужские взгляды буду обращены на тебя, — сказала Полина, проницательно глядя на Фонвизину. Та засмущалась, чувствуя себя не в своей тарелке

— Прости, Натали, если обидели, — улыбнулась Мари.

— Да, извини нас. Давайте пить чай, — предложила Полина. — Слезай.

Бережно подбирая складки, Мари спустилась на пол и ушла в переднюю переодеваться. Полина принесла из кухни поднос с маленькими милыми чашками с розами на боках, такими же блюдцами и тарелками с домашним печеньем. Дамы сели за стол.

— Мари. Ты принесла кант?

— Да, не забыла.

— Золотой?

— Да. Вчера весь вечер отпарывала и сматывала в клубок. Он совсем ветхий…

— Ничего. Я его вымочу в особом растворе и высушу — будет как новенький.

— Ах, Полина, — покачала головой Елизавета. — Для кого наряжаться, если мы видимся с нашими узниками раз в четыре дня?

— Как это для кого, Лиз? Вот никогда этого не понимала, даже в бытность швеи. Наряжаться, прежде всего, надо для себя!

— Какая ты молодец, Полина. Без тебя мы бы совсем одичали и оголодали бы. И французский забыли бы, — засмеялась Мари.

— Как здоровье Александрины Григорьевны? Я все дни торчу в огороде, совсем не успеваю навестить её. Ужасно совестно. Как она? — поинтересовалась Полина.

— Неутешительно, — она очень слаба, — грустно сказала Елизавета. — Сама себя изводит, просто убивает себя… Ужасно раздражается, ругается, плачет, потом просит прощения…

— Это нервы…

— Да; это началось после смерти её матушки.

— Царствие Небесное, — перекрестилась Натали.

— Её выводит из себя каждая мелочь. Вот на днях она Никита Михайлович поранился, но травму сочли несерьёзной и не разрешили Александрине видеться с мужем. Как она билась и плакала, проклинала Лепарского… Боже, как я за неё боюсь, — сокрушалась Елизавета. Мари сжала её руку на столе.

— Насколько я помню Александрину, она всегда такой была. Чувствительной, нервной… Она слишком нежная для такой жизни, — сказала Волконская.

— Вот и Сергей Петрович заболел… — вздохнула Фонвизина. — Условия в остроге просто нечеловеческие.

— Кстати, я сегодня передала ему в острог настойку на травах, очень полезно для лёгких, — сказала Полина и, вдруг что-то вспомнив, вскочила из-за стола.

— Вот, это я приготовила для Александрины Григорьевны. Здесь пироги со щавелем и успокаивающая настойка на травах, она просила. Не могли бы вы на обратном пути к ней зайти? — попросила Полина, ставя на сундук у двери покрытую полотенцем корзинку.

— Разумеется, захватим. Ей будет приятно.

— Это ещё у нас пока нет детей… — мрачно сказала Нарышкина и тут же спохватилась, заметив, как погрустнели лица её собеседниц.

— Моя девочка в Москве с бабушкой…. Интересно, какая она сейчас? Большая, наверное… — после паузы вздохнула Полина. На её глаза навернулись слёзы. Повисло тягостное молчание.

Тишину нарушил резкий звук: Мари сжала руку в кулак и случайно столкнула чашу на пол. Полина быстро подняла взгляд на Волконскую, встретилась с ней глазами и всё поняла. Мари, пошатываясь, встала и выбежала в сени.

Дамы молчали. Было слышно, как в сенях плачет Мари. Полина потянулась за осколками, но её ладонь перехватила Нарышкина.

— Полина, ты иди к ней. Иди… Она тебя послушает. Я сама уберу.

Взгляд Елизаветы был твёрд, и Анненкова повиновалась.

Мари стояла, прижавшись плечом к стене, и горько плакала. Она вся съёжилась, стала меньше ростом, превратилась в комок горя. Полина нерешительно подошла к ней.

— Мари… Маша…

— Оставьте меня! — крикнула она, сжимая голову руками.

— Машенька… — Анненкова осторожно провела по её волосам.

— Уйди! Дайте мне побыть одной!

— Милая Маша… Мне твоё горе Господь не дал понять, но если бы я могла его с тобой разделить…

— Никто! Никто не может! Мне одной этот крест нести!

Полина обняла её напряжённые плечи.

— Тебе, тебе одной. Излей душу, Машенька, тебе будет полегче.

Волконская вцепилась в плечи Полины, причиняя ей боль, заглянула в глаза. Анненкова увидела в них нечто такое, что заставило её отшатнуться.

— Я ненавижу его! Я ненавижу Сергея! — зашипела Мари. Её огромные глаза лихорадочно блестели.

— Тише, тише! Не говори так, ты раскаешься! Это большой грех — так говорить, — зашептала Полина, закрывая ей рот ладонью.

— Нет! Это из-за него я несчастна! Это из-за него я несчастна! Это из-за него меня разлучили с человеком, которого любила! Это из-за него я здесь! это из-за него умер мой сын, не выдержав разлуки с матерью! Я знаю, что это грех! И я уговариваю себя не думать так! Не могу… Это то, что я к нему чувствую. Я вижу любовь: ты любишь Анненкова, Катишь любит Сергея, Александрина любит Муравьёва… В себе я такого не нахожу! Только ненависть за разрыв с родными, за смерть детей! Мой Николаша… Мой сынок! А-а-а-а! — застонала Мария, безвольно откинув голову на плечо Полины.

— Моя милая, Бог с тобой!

Анненкова повела её в переднюю, усадила на кровать, умыла её горящее лицо святой водой, шепча молитву. Мари не унималась, рыдала всё сильнее…

— Мне страшно дома! Я там одна, и мне кажется, что призраки детей меня преследуют!

— Ну-ну, Маша, что за фантазии. Оставайся у меня сегодня, ну!

Полина нашла для неё травяной отвар, заставила выпить.

— Вот, моя умница. Это для нервов. Полегчает.

Анненкова уложила Мари на кровать, укрыла пледом.

— Переночуешь у меня, в таком состоянии я тебя никуда не отпущу. Полежи, успокойся.

Отвар действовал, и Волконская постепенно успокаивалась. Ей хотелось скорее уснуть, чтобы забыть этот кошмар.

— Мари останется у меня, ладно, — сказала Полина, вернувшись на кухню. — У неё срыв. Я уложила её спать.

— Помилуй её Господи… — проговорила Натали.

— Аминь. Конечно, пусть остаётся, — согласилась Елизавета. Женщины с пониманием переглянулись и больше ничего не сказали.

* * *

Волконская проснулась, когда солнечный лучик нежно погладил её по щеке. Она сладко потянулась; сон освежил её, снял усталость и тоску. Мари увидела Полину и вспомнила вчерашний вечер. Анненкова свернулась калачиком в кресле, закутавшись в шаль. Волконской стало стыдно: она и правда наговорила много лишнего, в чём сейчас раскаялась.

— Полина, — нежно позвала Мари. Анненкова пошевелилась и открыла глаза.

— Как ты себя чувствуешь, милая Мари? — сонно спросила Полина.

— Лучше. Ты прости меня за вчерашнее… Мне ужасно стыдно, ты была права.

— Забудь об этом. Это нервное напряжение.

— Ужасно стыдно перед всеми… Княгиня Волконская… — усмехнулась Мари.

— Пустое. Ты многое пережила, сдерживалась. Никто не упрекнёт тебя в распущенности.

Полина встала, умылась, приготовила завтрак; они с Мари поели. Анненкова переоделась в лёгкое ситцевое платье с рукавами-буфами, взяла кружевной зонтик ручной работы и пошла провожать Волконскую.

День был жаркий, солнечный, и на обратном пути Полина зашла к Катишь попить воды. Трубецкая куда-то собиралась, казалась встревоженной и напряжённой.

— Извини, Катишь, я не вовремя? — спросила Полина, входя.

— Заходи, дорогая.

Полина взяла кружку и зачерпнула воды из ведра.

— Жарко ужасно! Ты куда-то собираешься?

— Да, я пойду к тыну, — сказала Катишь, присев на сундук. Она устало потёрла лоб. — Сергей совсем плох. Разве можно с его здоровьем работать на руднике?

— Нельзя терять самообладание, Катишь. Он должен видеть тебя радостной и счастливой. — Полина села рядом и обняла её за плечи.

— Да, но как?..

— Это очень трудно, я знаю. Хочешь, я схожу к тыну с тобой? Поболтаем, развеешься.

— Идём. Ты умеешь отвлекать от мрачных мыслей.

Дамы вышли из дома и не спеша отправились к тыну.

— Я слышала, у Мари случился нервный срыв…

— Да, она ужасно переутомилась.

— Бедная моя Маша! Она так мужественно держалась, когда я теряла самообладание. Она умела поддержать во мне силы, когда мы ехали в Нерчинск. А теперь смерть Николушки и новорожденной дочки подкосили её…

— Да, много горя. Но мы выдержим, будем рядом. Кто знает, быть может, и мы, не дай Бог, окажемся на её месте.

— Сохрани Господь, — прошептала Трубецкая, поцеловав крестик.

— Я тревожусь за здоровье князя. Что с ним? Что говорит Фердинанд Богданович*?

— У Сергея воспалены лёгкие. Он был слаб здоровьем ещё до ссылки. Фердинанд Богданович говорит, что мужу необходимо серьёзное лечение. Да какое тут может быть лечение…

— Ну ничего, пусть хоть моих отваров попьёт. Немного полегче станет.

— У тебя очень доброе сердце, Полина. Я боюсь злоупотребить твоим расположением.

— Перестань. Мы все в равных условиях здесь и должны помогать друг другу, иначе погибнем. Вот у меня Иван Александрович плохо видит, совсем без очков не может. Я его всё уговариваю делать компресс из трав, да он как дитя малое…

— Именно таким я его и запомнила, — мечтательно улыбнулась Катишь. — Он тогда ещё был молоденьким корнетом, а я была почти девочкой. Я смешной была: пухленькой, маленькой, смешливой. Меня первый год вывозили, и тут же я познакомилась с Анненковым, блестящим кавалергардом. Мы танцевали на балах моей матери графини Лаваль, я частенько отдавала ему последний танец. Мы дружили: я любила его шутки, он был очень мил. Потом в Париже я познакомилась с Сергеем, и все прочие кавалеры забылись. Я ещё несколько раз виделась с Иваном Александровичем, но мы не говорили. А теперь я и не узнала его… Когда я увидала его в Чите, он мёл улицу. Он поклонился, а я не узнала его и испугалась. Только потом муж сказал мне, что это граф Анненков.

— Как чудно нас всех свела судьба здесь, не правда ли? Кто ты — княгиня Трубецкая; и кто я — бедная модистка из Франции. Сергей Петрович — герой войны, а Иван Александрович — избалованный наследник огромного состояния, завидный жених. И все мы здесь, у нас общие беды и радости. Удивительно…

— На это воля Божья… А я всё надеюсь, что Николай Павлович одумается… Да вряд ли…

— А что, разве нам плохо здесь живётся?

— Неплохо, да всё равно неволя…

Женщины подошли к тыну — высокой деревянной ограде острога, нашли щели в досках. Увидевший их часовой подошёл и, нахмурив кустистые брови, проворчал:

— Опять вы здесь? А ну убирайтесь!

Полина под руку оттянула Трубецкую от тына; они пошли вдоль ограды.

— Неужто не надоело гонять, — пробормотала Анненкова. — Я бы давно уж рукой махнула.

Трубецкая только вздохнула.

— Катрин! — окликнул хриплый голос из-за тына. Женщины обернулись. Из щели в досках на них смотрел Сергей Петрович Трубецкой. Его худое длинное лицо выглядело измождённым, бакенбарды на щеках поседели. Екатерина приникла к тыну, просунула в дыру свою руку. Сергей сжал её и поцеловал.

— Я рад тебе, Катрин, — глухо пробормотал он.

— Я не одна. Со мной Полтина Егоровна.

Анненкова любезно улыбнулась Трубецкому.

— Ваш отвар поднял меня на ноги, милая Полина Егоровна. Сердечное вам спасибо.

— Для меня лучшая благодарность — ваше здоровье, Сергей Петрович. Скажите лучше, где Иван Александрович? Как он?

— Здоров. Он, как и все мы, живёт от свидания до свидания. Хотите, я позову его?

— Да, пожалуйста.

Сергей отошёл от ограды, и Екатерина прошептала:

— Сегодня он выглядит значительно лучше, чем вчера. Точно, твои чудодейственные снадобья.

— Полина, ты здесь? — позвал голос из-за ограды.

— Иван! — Анненкова прижалась лбом к тыну, чтобы лучше разглядеть лицо мужа.

— Как ты? — быстро спросил он.

— Очень хорошо! А ты? Поел ли вчера ужин? Я сегодня опять пришлю.

— Да-да. Буду ждать. Дай мне руку.

Полина протянула ему сквозь щель свою ладонь.

— Что это там такое?! — крикнул часовой. — Анненков! Это ты там? А ну иди ко мне!

— Вы не уходите, посидите здесь. Мы будем вас слышать и знать, что вы рядом, — быстро прошептал Иван и отошёл от ограды.

Полина заметила бревно чуть поодаль, и дамы сели на него.

— Смотри, как у меня загорели руки. И веснушки высыпали, — сказала Катишь, показывая подруге ладони.

— Хочешь, я приготовлю отвар от веснушек? Очень хорош для кожи, меня этому французские монахини научили.

— У тебя на все случаи жизни есть рецепты? — засмеялась она.

— Почти. У нас не было слуг, мы и стирали, и лечились сами. Так что я много простых рецептов знаю. Обращайся.

— Вот и сегодня Сергею лучше, слава Богу. Его здоровье меня очень беспокоит.

— Может, стоит поговорить с Лепарским?

— Чем он-то поможет? Он всего лишь сторож, он ничего не может.

— Ты неправа на его счёт. Он, конечно, робкий, но очень незлой человек.

— Может быть. Но он точно боится нарушить высочайшую волю. А мы — жёны тех, кто не побоялся. Значит, мы выше него.

— Да тебе бы самой на Сенатскую площадь, — усмехнулась Полина, слегка подтолкнув Катишь плечом. — Я сижу рядом с русской Шарлоттой Корде?

— Нет, мой друг, я молила Бога, чтобы Сергей не участвовал во всём этом, — вздохнула Трубецкая.

— Твои мольбы были услышаны: Сергея Петровича не было на Сенатской площади, но от наказания это его не спасло. Вот и Иван Александрович был со своим полком, а осудили по II разряду.

— Что?! — взревел голос из-за тына. — Вам высочайшая воля не по душе?

— Извольте не подслушивать, — громко ответила Трубецкая. Её прежде тихий и грустный голос обрёл силу и гордость, укротил дерзкого часового. — Давай не будем больше об этом говорить. Мы и себя, и их раздражаем, — прошептала Катишь Полине.

— Я, кстати, заказала через Станислава Романовича муслину в Иркутске. Хочу сделать Александрине Григорьевне подарок ко дню ангела. Пошью для неё платье. Наряд Мари я сегодня закончу, потом примусь за платье. Конечно, этот заказ ударит по моему карману, но денег мне не жалко, чтобы хоть как-то подбодрить Александрину Григорьевну. А ткань просто великолепная: фиалковая с переливами, точно к её глазам.

— Лепарский с тебя денег не возьмёт, — уверенно сказала Катишь.

— Не возьмёт, да я заставлю. Мне подачки не нужны. — В нежном голове Полины зазвучали резкие нотки.

— Это не подачки. Сама же говорила, что он человек добрый. Он захочет поучаствовать в подарке. Я, к слову, тоже хочу внести свою лепту. Позволь мне купить ленты, кружево — что нужно.

Полина взглянула на подругу и покачала головой.

— Изволь, — вздохнула она.

— Катрин! — послышался приглушённый голос из-за ограды. — Вы бы не сидели на солнце. Идите в дом. Нас скоро уведут.

Трубецкая подошла к тыну, улыбнулась мужу.

— Уже почти поддень, мы сейчас уйдём.

— Ну всё, я побежал. Жду свидания.

Сергей послал жене воздушный поцелуй и отошёл.

— Надобно возвращаться приготовить обед для Ивана Александровича. Хочешь опять посмотреть?

— С удовольствием. Надеюсь, на этот раз ты доверишь мне резать мясо?

— Посмотрим, — лукаво улыбнулась Полина.

— Как твой огород?

— Хорошо. Только тяжело. Да и репа у меня что-то не принялась…

— Это от ночных похолоданий. Нужно её закрывать. У меня за одну ночь так цветы вымерзли.

— Да, обидно. Но можно у Натали семена попросить.

— Я уже просила. Она мне дала прелестные тюльпаны, непременно их посажу. Нужно молиться, чтобы прижились.

— Как ты всё успеваешь?

— Иначе скучно, — пожала плечами Полина. — Кстати, раз уж ты со мной, не могла бы ты напомнить мне положить с обедом томик Гёте для Ивана Александровича, а то у них в каземате книги кончились.

— Хорошо, не забуду.

Дамы помолчали и вдруг радостно засмеялась. Они видели, что для их мужей, которые не доедали куска хлеба, книга оставалась большой ценностью. Ссыльнокаторжные декабристы по-прежнему были элитой эпохи, тяготы ссылки не сломали их, не уничтожили их любовь к чтению и философии. Жёны по праву гордились ими.

* * *

Для свиданий в Читинском остроге была выделена специальная комнатка. Раз в три дня жёнам разрешалось видеться с заключёнными, и эти свидания были большой радостью для всех.

Полина вошла в комнатку для свиданий вместе с дежурным офицером. Она не говорила по-русски, вопреки правилам, и ей приходилось его задабривать. Встречи с мужем были для неё, как и для других дам, поводом принарядиться. Она надела светло-розовое платье с декольте и ажурную шаль. Анненков тоже надевал на свидания самую лучшую одежду, пребывая в приподнятом настроении.

Супруги обнялись, Полина поцеловала мужа в щёку. Они сели за стол, не сводя друг с друга глаз.

— Как ты? Не болит ли чего? Ты поел?

— Всё хорошо. Твоими молитвами. Твои отбивные, как всегда, великолепные.

— Благодарю. Что у тебя нового здесь?

— Здесь всё по-старому, здесь нет жизни. Вся жизнь у вас.

— А мы работаем в огородах, готовим обеды, ходим к тыну — вот и вся наша жизнь.

— Гораздо разнообразнее, чем у нас. Сегодня перед твоим приходом было свидание у Муравьёвых. После него произошёл ужасный случай.

— Ах, Боже мой! Александрина в порядке? — воскликнула Полина, хватая мужа за руку.

— Теперь уже да. Она пришла очень усталая, у неё был болезненный вид. Я не совсем понял, что произошло. Она, видимо, присела на стул в присутствии дежурного офицера и заговорила по-французски. Он накричал на неё, она в слезах побежала прочь. А на крыльце стоял я с её братом. Мы немедленно вступились за Александрину Григорьевну. Надеюсь, этот негодяй понесёт достойное наказание.

— Какой кошмарный случай!

— А в былые времена любой из нас не преминул бы вызвать мерзавца на дуэль, — засмеялся Анненков. — Ему пришлось бы драться с каждым до смертельного исхода. Жаль, что эти временам миновали.

— Мне не нравится, когда ты так шутишь. — Полина взяла ладонь Ивана и нежно поцеловала. — А я решила сшить для Александрины Григорьевны туалет. Она так добра ко мне, а обижают её более других, так что подбодрить её — мой долг.

— Разумеется, ты права. Ты молодец, что это придумала. Это очень правильно.

— Я сначала хотела скрыть от тебя, но сейчас передумала. Я заказала отрез муслину в Иркутске. Вчера Лепарский привёз, а денег не взял. Я чуть с ним не поссорилась. Всё-таки, он добросердечный старик.

— Несомненно. Дежурный офицер проболтался, что скоро с нас снимут канадалы.

— Какое счастье! — захлопала в ладоши Полина. — Я хочу оставить у себя твои оковы. Интересно, мне позволят?

— Да. Мои нынешние оковы, лёгкие, длинные, ты сама заказала у кузнеца, помнишь? Ты казённые мне верни, а эти у себя оставь.

— Так и сделаю! Какая радость! Нужно поскорее сообщить нашим дамам!

— Думаю, не нужно, — остановил Полину муж, накрыв её ладонь рукой. — Пусть всё идёт своим чередом. Не говори пока никому.

— Ладно, как скажешь.

— Мария Николаевна, пошли ей Бог здоровья, написала маменьке письмо**. Совершенно невинное, а всё же весточка. Уж не знаю, нужно ли это письмо маменьке.

— Хочу надеяться, что нужно. Она для тебя и белью посылает, и книги. Не много, но всё же.

— Мне есть с чем сравнить. Вон Муравьёвых мать только и живёт заботами о сыновьях…

— Ты же знаешь истинное происхождение такого к тебе невнимания.

— Знаю. Родственники, подлецы, наследство присвоили. И от этого ещё горше. — Анненков опустил голову и тяжело вздохнул.

— Ты это брось! — накинулась на него Полина. — Не терзай себя этими мыслями. Они же из-за тебя не терзаются!

— Время! — прогремел дежурный офицер. Полина с грустью подняла на него глаза, но офицер был непреклонен.

Тогда она вскочила с лавки и прижала голову Ивана к груди.

— До встречи у тына, — прошептал он.

Полина с неохотой оторвалась от него и медленно вышла из комнаты. За этими стенами её ждали обыденные хлопоты: огород, кухня, тын…

* * *

Александрина оживилась при виде гостей: Полина и Мари навещали её. Муравьёва много времени проводила в постели: она была крайне слаба. Гостьи велели ей не вставать.

— Спасибо, родные мои, что пришли. Лежать тут — скука смертная, ну да делать нечего… Фердинанд Богданович всё лежать велит… — сокрушалась Александрина. — Какое у тебя, Мари, красивое платье…

Волконская улыбнулась, тонула золотистые галуны на груди.

— У тебя золотые руки. Любое дело спорится, — вздохнула Александрина, обращаясь к Полине. Анненкова загадочно улыбнулась Мари.

— А я бы тоже чем-нибудь занялась. Дай мне, Полина, какое-нибудь задание, хоть вышивать что-нибудь для успокоения нервов. Я вечор ужасно обидела Лизу. Невыносимый мой характер, — со слезами в голосе сказала она. — Наговорила ей дерзостей, и теперь надобно идти просить прощения, да встать невозможно.

— Ты не тревожься, Сашенька, Лиза очень мудрая женщина, пусть обидчивая, но всё простит, особенно тебе, ведь она о тебе как о дочери заботится, — уверяла Мари.

— Я вот думаю, кто я такая перед ней? Она — матушки-императрицы фрейлина, наперсница, а я никто… И как смею я ей перечить? Дурной мой характер, как я себя за него ненавижу!

— Полно убиваться, Александрина. — Полина присела на краешек её постели, поправила подушки. — Беречь себя нужно…

— Беречь… — едко усмехнулась Муравьёва. — Беречь. Вот и Вольф себя беречь велит. Да уж, надо беречь. Как быть, ведь я беременна…

У Полины загорелись глаза, она не смогла сдержать широкую улыбку. Мари похолодела.

— Бог мой… Да ты счастливица! Дай я тебя обниму!

Полина крепко обвила её шею, а Александрина тихо заплакала.

— Что ты? Ну что ты? — спросила Мари, заметив у неё слёзы.

— о, нет-нет, любые волнения противопоказаны! И думать не смей плакать. Мы тебя на руках носить будем, Саша, не смей терзаться!

— Спасибо вам, спасибо. Да нужна ли такая слабая мать ребёнку-то. Я и с постели встать не могу, и сейчас с вами в полуобмороке говорю.

— Крепись, милая, а мы поможем.

Муравьёва вздохнула, поёжившись.

— Кажется, дует?

— Нет, окно закрыто.

— А мне чудится, будто дует.

— Право, Александрина, откуда ветру быть, если окна и двери закрыты, — сказала Волконская.

— А я говорю, дует! — взвизгнула Александрина. — Мне холодно!

Полина отшатнулась от неё, Волконская сжала губы и потупилась. Муравьёва переводила взгляд с одной на другую и вдруг снова заплакала.

— Вот видите! Меня впору ненавидеть, а не заботиться! Какой скверный характер!

— Полно, полно, мой ангел. Это ничего, это мелочи. Ежели чувствуешь, что холодно, так это от слабости. Я тебе плед принесу.

— Я не сержусь, Сашенька, — немного принуждённо улыбнулась Мари, подсаживаясь к Муравьёвой и гладя её по голове. — Я и не думала обижаться.

— И почему вы меня так любите?.. — прошептала Александрина, опустив растрёпанную голову на грудь. — Не стою я этого, не стою…

* * *

Через полтора года после прибытия в рудники с заключённых сняли кандалы. Лепарский придал этому особую торжественность, явился в полном обмундировании.

— Глядите, как вырядился! До чего официален! Фу, грошевая милость! — ворчала Трубецкая.

— Подожди, быть может, это начало освобождения, — робко возразила Мари.

Дамы катались на лошадях в сопровождении бурята Натама, который забавлял их своими выходками: то лошадь пустит галопом, крича на скаку, то метко выстрелит из лука в какой-нибудь цветок. Этот маленький человек с необыкновенным разрезом тёмных глаз всех влюбил в себя своим обаянием. От дам он перенял французские слова, составлял из них шутки и песенки. Сам он любил декабристок трогательно и преданно, был с ними на короткой ноге, не чувствуя разницы в сословии. Нрав Натам имел самый добрый, но по натуре был балагур и затейник. Он был сослан в Сибирь за убийство товарища, произошедшее во хмелю после ссоры, глубоко раскаивался в содеянном и всегда плакал, вспоминая эту трагедию. Лепарский, зная его добросердечность и ловкость, доверял сопровождать драгоценных дам на прогулках, и Натам относился к ним с большой ответственностью и всегда всех провожал по домам.

День был жаркий, и дамы решили прокатиться к озеру. Они остановились в тени могучего дуба, устроив что-то вроде пикника, а Натам, привязав лошадей, закатал штаны и рукава, зашёл в воду и стал руками ловить мелкую рыбу, издавая при этом забавные звуки и веселя дам.

— Ой, не знаю, Мари… Надеюсь, ты права. Быть может, государь смилостивится, — вздохнула Фонвизина.

— Смотрите, что-то Лиз не хочет к нам присесть, — заметила Полина. Нарышкина стояла чуть дальше, кормя с руки свою лошадь.

— Лиз! — позвала Муравьёва. Елизавета вздрогнула, улыбнулась и подошла к дамам. Александрина взяла её за руку. — Ты невесела. Ты на меня не сердишься?

— Господь с тобой, Саша. Я уж забыла.

— Ну тогда присядь с нами. Присядь, присядь.

— Фердинанд Богданович велит всё время проводить на свежем воздухе, — сказала Муравьёва. — А я всё мёрзну.

— Это от недостатка крови, — сказала Анна Давыдова. — В твоём-то положении непременно нужно восполнить. Для крови полезна печень.

— Печень? Кабы я умела её готовить?

— Завтра приходите ко мне ужинать, — с улыбкой предложила Полина. — Моя соседка Агриппина Ивановна собирается корову резать. Попрошу у неё печень, приготовлю и жду вас.

— К чему такие подробности? — поморщилась Мари.

— Уж не знаю, смогу ли есть твою печёнку… Уф, как представлю… — сказала Александрина. Её хорошенькое личико капризно скривилось, она прижала руку к груди. Трубецкая чуть побледнела.

— Что вы? — засмеялась Полина. — Никак не привыкните? Ой, видели б вы свои лица! Картина маслом!

Анненкова захохотала, наблюдая отвращение на лицах подруг.

— Можно ещё мальками питаться, которых Натам наловит. Правда, Натам? — крикнула Полина.

— Как прикажете, барыня моя! — отвечал он, разгибая поясницу.

— Что вы, голубушки! Это же только пища!

— Ты права, Полина, — помолчав, сказала Екатерина. — Я вот с детства вида крови не переношу. Стоит даже представить, и сразу обморок. Это не от нежности. Я старалась, но никак не могу избавиться от этого страха.

— Крепись, Катя. — Волконская пожала ей руку.

— Сударыни мои! — крикнул Натам. Он вышел из воды, взял лук и прицелился поле. — Гляньте!

Бурят сделал несколько мелких выстрелов, закричал что-то по-своему и побежал на луг.

— Ловок, как чёрт! — восхитилась Анна.

— А, по-моему, могли бы и получше соглядатая отыскать. Я и сама чувствую себя каторжной, — надменно сказала Муравьёва. Дамы промолчали.

— Эй, барыни! — крикнул Натам, показываясь в поле. В руке у кого были стрелы, в другой — пышный букет.

— Ай да затейник, — покачала головой Полина. Натам неуклюже поклонился, вручил букет Трубецкой.

— Шер Катя, Катерина, — насмешливо сказал он.

— О, мсье, как вы смеете как увиваться, — кокетливо подыгрывала Катишь, — у меня супруг. Да он вас на дуэль вызовет!

— Дуэля? К вашим услугам! — театрально поклонился бурят. Вышло очень смешно.

Вдруг Полина почувствовала что-то неприятное, обволакивающее её. В глазах замелькали пятна, голова потяжелела, Полина стала искать, на что бы опереться. Положив голову на плечо Анны, она потеряла силы, обмякла.

— Полина! Бог мой, она потеряла сознание! — Давыдова потрепала её по плечу.

Дамы засуетились и запаниковали, а Натам довольно грубо растолкал их, расстегнул ворот Анненковой, наотмашь ударил по лицу.

— Ах! — взвизгнула Муравьёва.

— Опомнись! Перед тобой не пьяный мужик, а благородная дама! — возмутилась Екатерина.

— Спокойно-спокойно. — Натам отодвинул её от себя. Полина пришла в себя, испугалась, увидев встревоженное лицо бурята над собой.

— Щас, Поля, щас-щас. Не боись.

Натам бережно взял Анненкову на руки, с помощью дам посадил на свою лошадь, сам сел рядом, крепко обхватив Полину за талию.

— Самолично довезу, Поля, не изволь беспокоиться — заботливо пробормотал бурят. — Слуш мою команду! — обратился он к дамам. — По коням!

Они не смели сопротивляться. Дрожащими руками сложили провизию в корзинки, послушно сели на лошадей и, растерянные, поехали следом за хмурым бурятом.

* * *

— Ай-ай, что же я коменданту донесу? — сокрушался Натам.

— А ты коменданту не говори, — сказала Полина. Она лежала на постели и чувствовала себя бодро, как это часто бывает после обморока.

— Андрей, — подозвала Трубецкая слугу Анненковой, выйдя в сени, — ты послал за Фердинандом Богдановичем и Иваном Александровичем? — шёпотом спросила она. — Непременно нужен Фердинанд Богданович, иной доктор не подойдёт.

— Всё сделал, барыня. Нешто я не понимаю, — ответил Андрей, известный своей бестолковостью.

— Хоть сама иди! — огрызнулась Катрин.

— Катя! — позвала Полина из передней. — Не надо ни за кем посылать, я совершенно здорова!

Она попыталась встать, но сильные руки Натама вернули её на место.

— Лежи, Поля! Я за тебя перед мужем, тем паче, перед комендантом ответ держу.

Анненкова закатила глаза и откинулась на подушку. Екатерина подошла к Мари, которая стояла у двери обхватив себя руками. Она казалась грустной и задумчиво глядела в пол. Трубецкая молча вздохнула.

— Я точно знаю, что с ней. У меня всё было точно так же…

Катишь погладила её по руке. За их спинами в сенях открылась дверь. Нервными шагами в дом вошёл Иван Анненков. Он выглядел крайне обеспокоенным. Следом за ним вошёл высокий человек средних лет, одетый в чёрное и в шапочке вроде фески на голове. Из-под неё выбивались тёмно-каштановые длинные кудри, на носу сидели очки. Его благородное усатое лицо светилось умом и добротой.

— Здравствуйте, сударыни, — сказал он, целуя руки у Катишь и Мари. Иван только быстро кивнул и вбежал в комнату. — Переживает, — прокомментировал Вольф.

— Что болит? Боже, что за манера меня так пугать! — возбуждённо сказал Анненков, стоя на коленях у постели жены.

— Не понимаю, к чему панику? Я чувствую себя прекрасно! — улыбнулась Полина, сжимая руку мужа.

— Так, Иван Александрович, пустите-ка меня к Полине Егоровне, — спокойно потребовал Вольф, отодвигая Анненкова. — Скажи, любезный, — обратился он к Натаму, — как это произошло?

Бурят всё рассказал. Вольф задумчиво покачал головой, улыбнулся.

— Иван Александрович, попрошу вас и дам выйти, а мы с Полиной Егоровной потолкуем немного. Да не смотрите на меня так! Здорова ваша жена!

Анненков перевёл недоверчивый взгляд с Полины на товарища и послушно вышел в сени. Дамы и Натам последовали за ним.

Минут через пятнадцать Вольф вышел к ним, радостно улыбаясь. Он сразу обнял растерянного Анненкова. Мари подмигнула Екатерине.

— Поздравляю, Иван Александрович! К весне, аккурат к вашим именинам, у вас будет сын или дочка.

Анненков не поверил своим ушам. Дамы тоже поздравили его, а он только переводил с одной на другую недоверчивый взгляд.

— Мой дорогой!

Иван обернулся: в дверях стояла Полина, раскинув руки для объятий. Тут всё стало для него ясно и просто. Он всё понял, во всём уверился, глядя в её светло-карие, сияющие тихим светом глаза. Иван обнял жену, подняв с пола; она начала ему что-то быстро говорить и смеяться.

Натам пробормотал им пожелание счастья на своём языке, Вольф с улыбкой деликатно отвернулся. На глаза Мари навернулись слёзы, губы дрогнули. Трубецкая отвела взгляд, чувствуя, что сейчас разрыдается. Она не хотела смущать счастье подруги своими мрачными взорами. Ей оставалось только закусить губу и стараться подавить в себе зависть.

* * *

Как и обещала, Полина устроила званый ужин с печёнкой, салатами и другими угощениями. Ей было что праздновать. Она пригласила всех дам и Натама, на радостях позвала даже Лепарского, когда тот приходил справиться о её самочувствии.

Первыми пришли Муравьёва и Волконская в новом нарядном платье. Александрина держала себя так, будто должна была вот-вот родить, хотя живот был незаметен. Фонвизина с извинениями отказалась, ссылаясь на постный день. Сначала Полина обиделась, но потом забыла об этом. Кроме Натали, пришли все дамы. Разумеется, все уже знали о положении Полины.

— Как я счастлива, что я не одна! — радовалась Александрина, обнимая Анненкову. — Будет с кем обсудить все эти приятные мелочи.

— Заходи теперь почаще! Вместе нам будет веселей ждать!

— Как знать, ведь я слаба, — вздохнула Муравьёва.

— Ты это брось! Нужно больше гулять и меньше тосковать!

Все дамы расселись, пришёл Натам, Лепарского решили не ждать, потому что были голодны. Печёнка удалась на славу, её ели с большим удовольствием, особенно Натам. Он веселил дам своими повадками и репликами, играл с Ком. Довольная и сытая собачка резвилась и радостно лаяла.

Поев, Натам принёс из сеней свою гитару. Это был старенький, причудливо раскрашенный инструмент, который в добавок ко всему ещё и фальшивил. Волконская тут же попросила гитару.

— Пожалуй, Маня, — ухмыльнулся Натам, подавая инструмент Мари.

— Полонез, господа! — важно объявила она и сразу засмеялась.

Полина взяла Катишь за руку, вставая с ней первой парой. Второй была Нарышкина с Давыдовой. Смеясь, дамы прошли тур полонеза. Понаблюдав за ними, Натам хотел было пригласить Александрину, но она капризничала, отказывалась.

Наигрывая и напевая мотивы танцев, Волконская да слёз умилялась своим подругам. В старых, перешитых платьях, без кавалеров, они смогли устроить настоящий бал и радоваться по-настоящему.

В разгар веселья вошёл Лепарский. Усталый и голодный, он не желал тянуть на себя всеобщее внимание, но, тем не менее, помешал танцам. Все застыли в неловкости, глядя на него. Положение спасла хозяйка.

— О, Станислав Романович! Штрафную! — резво сказала она, наливая ему сиропа и усаживая за стол. Лепарский виновато и робко смотрел на дам, они неприязненно глядели на него.

— Что вы боитесь? Давайте за стол! Это по утрам он комендант Читинского острога Лепарский, по вечерам он наш добрый друг Станислав Романович.

Дамы исполнили желание хозяйки, милая болтовня которой снимала со всех напряжение. Лепарский чувствовал себя не на службе и был искренним и расслабленным, но очень робким.

После ужина решили снова танцевать. Гитару взяла Муравьёва, а Полина подошла к Лепарскому:

— Кавалеров не хватает, Станислав Романович! Позвольте пригласить на тур вальса! — Она взяла его за обе руки и вывела в центра комнаты, к танцующим Мари и Лизе.

Натам пригласил Катишь.

— Ой, заревнует меня супруг! — засмеялась она, когда бурят слишком крепко прижал её своими сильными руками. Он наступал её на ноги, но Трубецкая терпела, смеясь и шутя. Натам украдкой поглядывал на Лепарского и перенимал движения, стараясь угодить Екатерине.

— Ох уж и давно я не плясал, Полина Егоровна! Вы мне своим приглашением доставили огромное удовольствие. Уж не обессудьте, если я чего не так…

— Не думайте, Станислав Романович! — перебила Полина. — Вы прекрасно вальсируете.

Тур вальса был закончен, и все танцующие захлопали друг другу. Лепарский отдышался и сел за стол.

— Уф… Какие же вы весёлые, хорошие…— с нежностью проговорил он, глядя на трогательно-нарядных, молодых, румяных девушек. — Нет, не здесь ваше место. Вам бы блистать в мировых столицах, покорять сердца, а не прозябать здесь, на краю света.

— Вы совершенно неправы, Станислав Романович, — тихо и серьёзно возразила Волконская.

— Вот она, здесь настоящая жизнь женщины, — сказала Анна, опустив глаза. Дамы напряжённо замолчали. Нарышкина вся сжалась в комок, ей казалось, что все смотрят на неё. На ватных ногах она поднялась и подошла к окну, прижалась виском к косяку.

— А я была в столицах… И в Париже, и в Петербурге, и в Москве. Ничем они не лучше Иркутска, — весело сказала Полина, заметив тоску своих гостей.

Лепарский расстроился, стал укорять себя за неловкость.

— Привязанность русских к дому велика, — заключила Трубецкая. — Я была в Италии, и там мне предложили поистине райские условия, но через неделю я затосковала по родине. Здесь и воздух лечит. Нет, не создана женщина для блеска и путешествий.

— Будет вам дуться, Станислав Романович! Извольте-ка лучше выслушать новость, — сказала Муравьёва. — У нас для празднества имеется счастливый повод: к весне у меня и у Полины родятся маленькие ангелы.

Лепарский остановил на Александрине взгляд. Он был так удивлён, что на его лице застыло глуповатое выражение. Подумав с минуту, он внимательно осмотрел Полину и Муравьёву и серьёзно сказал:

— Вообще-то, сударыни, вы не имеете права быть беременными.

— Помилуйте, генерал, — подавив смешок, развела руками Катишь.

— Вы что же, пойдёте против закона природы? — возмутилась Давыдова.

— Это, конечно, пока… А вот когда роды… — краснея, проговорил комендант. На его лбу выступила испарина, он совершенно растерялся и засмущался.

— Простите, сударыни… Я, видите ли, с такими случаями по долгу службы дело имею редко… Прошу извинить… — бормотал Лепарский, вставая со стула. Он неловко вышел в сени, засобирался было домой, но дамы последовали за ним, окружили его.

— Станислав Романович, не извольте обижаться, ежели мы смеялись, — сказала Волконская. Полина крепко взяла его под руку и повела в комнату.

— Куда это вы от нас бежать собрались? Эдак не пойдёт. Нам надо ещё обсудить много всяких мелочей. Так просто мы вас не отпустим.

Вернувшись в переднюю, гости хватились Нарышкиной. Её не было.

— Где же Лиз? Боже мой, как же я пойду домой? — забеспокоилась Александрина, по-детски надувая губки.

— За это не тревожьтесь, Александрина Григорьевна, лично вас до дома провожу. А вот о Елизавете Петровне не мешало бы позаботиться, — сказал Лепарский. — Натам!

— Оу, ваше благородие! — откликнулся он.

— Поди к Нарышкиной, узнай, как она, почему скрылась так неожиданно, — распорядился Лепарский. Натам надел шапку и вышел из дому.

Дамы стали расспрашивать коменданта, не будет ли при их положении оказано милостей и льгот, можно ли посылать письма в Россию к родственникам, каковы условия для роста и воспитания ребёнка и много другое.

А Елизавета тем временем плакала, прижавшись к широкому дубу. Какой-то подгулявший солдат напугал её, и она побежала домой, сознавая горечь своего унизительного положения.

* * *

Полина выкапывала картошку в огороде. Согнувшись, она складывала клубни в ведро, вытирая руки о фартук. Трубецкая улыбалась, любуюсь этой маленькой труженицей, которая даже в огороде не забывает об изысканности: на Полине была маленькая белая шляпка со скромными кремовыми розами.

Она разогнулась, прищурилась на солнце, упираясь руками в поясницу, отпугнула Ком, которая лезла в ведро с картошкой.

— Полина!

Анненкова заметила Катишь, стоявшую за забором и махавшую ей.

— Здравствуй! Заходи.

Она подошла к Полине.

— С ума ты, что ль, сошла? В таком-то положении картошку таскать! Я тебе помогу.

Не успела Полина возразить, как Екатерина уже взяла ведро.

— Всё-то ты трудишься, а я, бездельница, тебе только мешаю, — вздохнула Катишь.

— Полно. Мне с тобой веселее.

— Меня тянет к тебе, в твой домик. У меня мне всё кажется холодно и мрачно. Ничего-то я не умею: ни шить, ни овощи растить, ни готовить. Темно мне там, пусто и страшно, вот я к тебе и хожу. У тебя весело, уютно так, ты хлопочешь.

— Не одной тебе страшно бывает. Вот я одна боюсь сидеть, особенно ночью. Прижму к себе Ком и сижу, ветер слушаю. Стараюсь себя подбодрить, песню пою, но только грустно выходит.

— А я оживаю, только когда Сергея жду. Приберусь, что могу состряпаю, приоденусь. А так… одно унынье. Вон Натали всё в храм ходит. А я не могу так… Чуть только задумаюсь, мысли дурные лезут. Молитва спасает, но мне действовать хочется, что-нибудь с Божьей помощью сделать, чтобы участь наших узников облегчить.

— Видно, любишь Сергея очень, раз столько ради него выстрадала. А я ещё и для себя хлопочу. Вот сегодня я Ивана Александровича не жду, себе супчик варю, тебя угощу.

Дамы пришли в дом, Полина дала Катишь задание почистить картошку, пока сама готовила мясо.

— Я вот, глядя на Мари и других, всё думаю, как же мне повезло с Сергеем.

— Не понимаю тебя! Думаю, мне с Иваном Александровичем повезло не меньше, — усмехнулась Полина.

— Да нет, я не об этом. Знаешь ведь, как у нас браки делаются: отец сказал: «Через неделю свадьба», а девушка безропотно пошла. А меня от этого оградил. Отец мой был смешной, пухленький такой, добрый, детей и маму обожал да невозможности. Он, в отличие от Николая Николаевича Раевского***, меня понял и отпустил, всё к отъезду лично проверил и приготовил… — Катишь печально улыбнулась своим мыслям, уронила картофелину на пол, встрепенулась, подобрала и продолжила чистить. — Он и не думал выдавать меня замуж, я и на момент отъезда вслед за мужем была для него дитя… В ранней юности я была смешная, глупенькая, очень на папеньку похожая… С твоим Анненковым дружила, он даже пытался за мной увиваться! А в Сергея я влюбилась сразу же… У нас с ним всё правильно произошло: сначала мы полюбили друг друга, а потом уж родителям пришло в голову нас поженить. Как мы с ним были счастливы!.. До последнего года. Дело в том… — Она осеклась и взглянула на Полину. В глазах Екатерины стояли слёзы. — Да что уж скрывать… Я никак не могла забеременеть. Мы и у врачей были, и в монастырях, даже в Италии лечились, да всё без толку. Ты, Полина, такая счастливая. Мне кажется, что это счастье так велико, что его хватило бы на двоих…

Отложив нож и вытерев руки, Екатерина протянула дрожащую ладонь и положила на едва округлившийся живот Полины.

— Я тоже хочу ощущать жизнь внутри себя… Каково это? Когда родившие родственницы давали мне подержать своих малюток, мне всегда хотелось плакать…

— Если бы я могла, я бы поделилась своим счастьем с тобой, — сказала Полина, обнимая подругу. Но я точно знаю: за твои старания и подвиг Бог наградит тебя ребёнком, и не одним. Дитя любви, которое родится у вас с Сергеем Петровичем, будет прекрасным ангелом! Ведь ты достойна счастья более всех нас: тебе первой пришло в голову ехать за мужем в Сибирь, тебя более других мучил Цейдлер, твоя твёрдость так велика, что вся наша вместе взятая не равна ей. Не сомневайся даже, молись и люби мужа. От такой любви рождаются очень здоровые и красивые дети.

— Умеешь поддержать, — всхлипнула Екатерина. Она отстранилась, отёрла слёзы. Я не буду тебя раздражать своими слезами, мой ангел. Ты сказала, что тебе со мной весело? Так я буду весела! — Она тряхнула головой и нервно засмеялась.

— Не мучь меня, Катя. Будь искренна. Мне напускная весёлость не нужна, — серьёзно сказала Полина. — За делом любое горе забывается. Плохо, когда не хочется ничего делать. Знаешь что… Поди вымой руки и возьми мою работу. Я вечор начала на белом батисте цветы вышивать, ну так, для малыша. Возьми, продолжи. Если хочешь, конечно.

— Я с радостью!

Трубецкая взялась за вышивание, а Анненкова готовила обед. Разговор шёл тихо, неспешно: о соленьях, о грибах, и Фаусте, о бане, о новом номере «Литературной газеты»****...

* * *

— Привет, хозяйка! — крикнули за дверью.

Полина отбросила на кровать работу, на ходу поправила сиреневое платье и причёску. У двери приняла гордый вид, с каким она обыкновенно встречала часовых.

— Добрый день, — с вежливой улыбкой сказала она.

— Добрый. Супруга вашего привели. В восемь заберём. Ну, может в половине девятого, — уступил часовой, памятуя о лестных сравнениях с Наполеоном из уст Полины.

Анненков быстро вошёл в дом, громко захлопнул дверь. Взаимным движение они обнялись, а потом долго целовались.

— Как ты? — спросил Анненков, нежно взяв Полину за подбородок и заглядывая в любимые глаза.

— Отлично. Особенно когда я с тобой или жду тебя, — ответила Полина, подтвердив свои слова поцелуем.

На столе, покрытом белой накрахмаленной скатертью, ароматно дымился обед. Муж и жена сели за стол.

— Говорят, вы домоседствуете. А свежий осенний воздух, особенно лесной, был бы тебе полезен, — сказал Иван, принимаясь за суп.

— Это всё Волконская, — засмеялась Полина. — Вздумала изучать здешнюю фауну. Заставила Натама изловить местных бабочек всех видов. Коллекцию собирает. Так что Натам у нас при деле.

— И славно. А то больно он вольный. Особенно с Трубецкой.

— Да, я и сама заметила, что он к ней неравнодушен. Но это неплохо. Симпатия его к ней абсолютно невинна, и потом, Екатерина Ивановна… Нет, и думать не смей! Между прочим, для здешней жизни такая дружба только полезна.

— Да? И чем же?

— При здешних условиях он и поможет, и поддержит, и перед комендантом прикроет.

— Ты думаешь, всё это он станет делать только для одной Катишь? Я не так хорошо знаю Натама, но мне кажется, что он помогает всем вам до одной, не только с Трубецкою его связывает сердечное расположение, оттого и фамильярничает. Не умеет себя вести с дамами.

— Не стоит так говорить, Ваня. Он ещё ни словом, ни делом не обидел никого, — надула губки Полина. Иван поцеловал её руку.

— Ну-ну, не обижайся. Он добрая душа, это видно. А слыхала ль ты про случай с Трубецкой? Кажется, местный народ почитает её судьёй вроде мудрейшего Соломона.

— Она сама рассказывала. Да, здесь она поступила милосердно и по-христиански: сама выплатила долг вдовы Акулины Ивановны, велела простить проценты. Катишь и впрямь умна и сердобольна, сумела всё устроить нельзя лучше. Вот только свой дом она никак не устроит. Ей тяжело вести хозяйство, хотя она очень старается. Она очень любит Сергея Петровича и всем хочет ему угождать, но не создана она для домашних дел. Волконская — и та легче дом ведёт.

— Жаль, мы полюбили её и желаем ей счастья. Вообрази, жена, какое это было для нас благо, когда они с Марией Николаевной приехали сюда. Как я увидел Катишь! Я понял, что раз она, нежная, избалованная княжна, всё перенесла и приехала сюда, то и ты сможешь! Как много для меня это значило, Полина! — Анненков сжал руку жены.

— Ты ешь, Ваня, — сказала она, придвигая к нему тарелку с пирогами.

— Благодарю, сыт. Ты заверни пирожков мне с собой в острог, угощу там всех. Даже часовые добреют от твоей стряпни.

Иван встал из-за стола, поцеловал Полину в макушку и пошёл в комнату на кровать. После обеда он обыкновенно ложился отдыхать на полчаса.

Полина завернула пирожки, положила их в корзинку, поставила у печки, чтобы не остыли. Потом она села на кровать, положила голову Ивана себе на колени. У него случались головные боли, а её руки снимали всё неприятные ощущения. Иван млел, чувствуя нежность рук жены и прислушиваясь к её животику.

После отдыха он помог ей в огороде, затем они попили чаю. Вечером Полина проводила Ивана до острога, чмокнула в щёку и пошла домой.

* * *

15 марта у Александрины Муравьёвой родилась дочь Софья, которую декабристы всю жизнь звали Ноно. На следующий день у Полины Анненковой родилась дочь Анна. Четыре дня Фердинанд Вольф не спал, разрываясь между двумя роженицами, к которым присоединилась ещё и Анна Давыдова, родившая сына Василия. Сначала Лепарский сопротивлялся, не позволял мужьям подолгу быть подле своих жён, но другие дамы объявили бойкот, и он смягчился. Счастливые отцы проводили все дни и ночи у постелей жён.

У Полины роды прошли благополучно и даже легко. Аннушку принял Вольф, сделал всё грамотно и быстро, как можно больше облегчив страдания матери и дитя. Ему ассистировала Фелицата Осиповна Смольянинова, жена начальника Нерчинских заводов, жившая с семьёй в Чите. Это была высокая полная женщина средних лет с крупными чертами добродушного лица. У неё было много детей, и была очень опытной женщиной.

Дамы разделились по домам рожениц: Волконская была с Муравьёвой, Трубецкая — с Давыдовой, Фонвизина — с Анненковой.

Смольянинова выставила Ивана за дверь, где он с Натамом ждал окончания родов. Фонвизина нервничала и ломала руки, иногда что-то говорила, закатывала голубые глаза, молилась. Её состояние ухудшилось из-за бессонницы, она стала нервной и большой раздражала, чем поддерживала.

Вскоре Анненков взял на руки свою дочку. Полина даже расплакалась от умиления. Иван застыл с девочкой на руках, боясь пошевелиться, улыбался и что-то шептал. Потом поцеловал Аннушку, передал её Фелицате Осиповне. Иван встал на колени у постели жены. Лицо Полины было влажно от пота и слёз, волосы прилипли ко лбу и шее. Он ничего не сказал, только целовал её руку. Уставшие от переживаний, они так и уснули: она — полусидя на подушках, он — преклонив колени у её постели. Фонвизина перекрестила всю семью и, растроганная, пошла домой. Дав Смоляниновой указания, Вольф отправился к Давыдовой, а Фелицата Осиповна всю ночь качала новорождённую.

Крёстными Аннушки стали Фонвизина и Свистунов. К огорчению матери, она росла беспокойной и болезненной, но её жизни ничто не угрожало. Фелицата Осиповна посвящала много времени Аннушке и Полине. Она была занята устройством своего хозяйства (закупкой кур, коров, лошадей, постройкой дворика), а Смольянинова сидела с девочкой.

Полина только молилась за здоровье дочери и Фелицаты Осиповны, беспрестанно благодарила её за поддержку. Время шло неспешно, спокойно, все привыкли к сибирскому образу жизни и научились быть счастливыми, несмотря на лишения и тяжёлый труд.

*Фердинанд Богданович Вольф, декабрист, штаб-лекарь. Член Южного общества, осуждённый на 20 лет каторги.

**Волконская вела обширную переписку по поручению декабристов с их родственниками и знакомыми.

***Генерал Раевский, герой Отечественной войны 1812 года, отец княгини М.Н.Волконской. Перед отъездом дочери в Сибирь сказал, что проклянёт её, если она не вернётся через год.

**** Литературная газета, редактором которой был А.А.Дельвиг