Друзья от конца до начала (гет)

Робеспьер пробыл у них недолго: его звали назад дела. Но эту неделю они с Мюжавинье-младшим провели в бесконечных разговорах. Они никак не могли рассказать друг другу все, что произошло с ними за время их разлуки, и пытались донести как можно больше. Иногда у ним присоединялась и Жизель, но быстро уходила: маленький требовал много внимания. Робеспьер полюбил ее за эту неделю, узнав лучше. Будучи человеком необщительным, он почти никогда не привязывался ни к кому, прекрасно зная, что однажды настанет момент, когда придется отпустить дорогих сердцу людей. В раннем возрасте он потерял мать и отца и с трудом пережил это. С тех пор он старался обойти чувства, делая исключение лишь для Камилла и семьи Мюжавинье.

Реми, беседуя с другом, ни на секунду не забывал, что все жители приморья в данный момент страдают от десятков страшных болезней, умирают сотнями, мучая и себя, и родных. Поэтому часто улыбка его была горькой, а смех прерывистым. Он чувствовал себя неуютно, зная, что его подопечным худо. Он привык помогать людям и не мог успокоится, понимая, что от него в данном случае нет никакого толку. Он ненавидел себя в такие минуты, закрывался в кабинете и долго ходил из угла в угол.

Робеспьер уехал, и в домике на берегу вновь стало тихо. Жизель убрала третий прибор в буфет и с помощью кухарки перенесла третье кресло на террасу. Она привыкла к Максиму за эту неделю и сперва начала было скучать, но потом все вновь вернулось в обычный ритм. Реми, подождав положенные ему и его жене пять дней, снова раскрыл двери для посетителей, и практика его продолжилась. Он с головой ушел в работу, засиживаясь иногда до поздней ночи. Вывести его из этой полудремы в бумагах могло только из ряда вон выходящее событие, которое не замедлило произойти.

В начале осени восемьдесят восьмого года чета получила письмо. Нечасто в их дом стучался посыльный, если не считать непрекращающейся переписки с Робеспьером, и оба, не увидев привычного почерка, отнеслись к конверту настороженно. Кто мог писать им? Реми просидел над письмом целый вечер, не решаясь вскрыть его, но не смог вспомнить, чьи черты проступают за буквами. Всему есть свое оправдание: он почти ослеп за четыре года работы, поэтому стройные линии плясали, сливались и вновь расходились на бумаге, словно исполняя старинный танец. И, вдруг сдавшись в одно мгновение, адвокат быстрым движением распечатал конверт.

Письмо было от дяди. Старик, не терпевший писанины, отправил племяннику послание. Такое поведение настораживало. Реми полагал, что хорошо знает Мюжавинье, но только теперь понял, как ошибался. Дядя в его представлении никогда не написал бы о помощи, но настоящий Мюжавинье требовал именно этого. Письмо, посланное человеком необыкновенной силы воли, не умоляло, не просило — оно требовало. Не возникало ни малейшего сомнения в том, что нуждающийся знает: стоит ему только слово сказать — и никто не посмеет отказать ему. В этом был весь Мюжавинье, и Реми должен был признать, прочтя письмо, что не может не отозваться. Разумеется, в любом случае он помог бы дядюшке, но осознание своей беспомощности далось ему тяжко.

Итак, Мюжавинье требует о приезде племянника. Он не объясняет причин своего желания. Он пишет ему вынужденно. Он абсолютно не хочет разрушать его счастье. Он понимает, что отъезд племянника не понравится Жизель, но надеется, что тот не оставит старика в беде. Он выражает благодарность Реми за каждое из двух возможных решений и готов смириться, если оно будет не в его пользу. Таково в общих чертах содержание письма.

Через все эти общие фразы, через показную покорность судьбе и племяннику Мюжавинье ухитрился провести командирский тон старого офицера. Он не просил, несмотря на формулировки, — он требовал, чтобы Реми приехал к нему. Адресат тяжело вздохнул и прикрыл глаза. Он не хотел расстраивать Жизель, не хотел расставаться с сыном, но дяде было необходимо его присутствие. Молодой адвокат хорошо знал, что Мюжавинье не беспокоит никого по пустякам и, если он написал письмо, значит, положение было действительно серьезным.

Наутро Реми, ничего не сказав жене, ушел на море. Ночью была гроза, и песок представлял собой копию поверхности Луны, которую он видел из телескопа старика соседа. Господин Милори был астрономом, почетным членом парижской Академии, но жители Шербура, знавшие все о его английских корнях, не любили его и считали колдуном. Все верили, что он приносит несчастья тем, с кем встретится и кто войдет в его дом. И ученому оставалось жить отшельником. Адвокат услышал о нем на приеме у мэра города и тотчас же решил навестить старика. Он не верил в сверхъестественные силы; к тому же, ему было интересно, как живет этот таинственный астроном.

Домик у того оказался хиленьким, дышащим на ладан, а сам хозяин явно зажился на этом свете. Ему было больше восьмидесяти на вид, он был дряхл, как дубы в Венсенском лесу, и скрипуч, как его собственный стул. Но он обрадовался гостю, усадил его в побитое молью кресло, заставил выпить две чашки какой-то горчайшей настойки и подняться на крышу или, как он сказал, в его обсерваторию. Реми подчинился, не желая своим отказом обидеть старика, хотя и спешил домой. На крыше ученый сдернул с неопознанной конструкции ветхую ткань, и взору изумленного адвоката предстал сверкающий стеклами телескоп. Тогда-то он и увидел впервые Луну. Был ясный вечер, около одиннадцати часов, и небо было видно, как на ладони. И ночные светила, оказавшиеся такими щербатыми, во многом разочаровали Реми.

С тех пор он не бывал в домике у старика. В самом деле, скрывалось во всем этом что-то колдовское, что-то странное. Ученый жил на этом свете много лет, но умирать не собирался. Даже болезнь, свирепствующая на побережье, не затронула его. И Мюжавинье-младший, поразмыслив, решил, что городские жители во многом все-таки правы. Милори, конечно, колдуном не был, но ему был известен какой-то секрет, что-то из ряда вон выходящее. Реми не знал, что это, и, сколько бы ни думал, не мог догадаться. И, не находя ответа, оставил это на потом.

Однако вернемся к солнечному сентябрьскому утру. Адвокат, помедлив, опустился на песок, не потрудившись даже расправить плащ. Светлая ткань мгновенно намокла и потяжелела. Но эта тяжесть не шла ни в какое сравнение с нытьем в уставшей голове. Этой ночью он спал плохо, отменно плохо. Письмо дяди, оставленное на столе, белело перед глазами, заставляя думать о Мюжавинье. Как только заботы о принятии решения отошли на задний план, тут же захотелось понять, что произошло. В конце концов, дядя давно был стариком, которому совсем скоро перевалит за восемьдесят. С ним могло случиться все, что угодно, но сообщал он только о важных вещах.

— Ты не будешь завтракать? — тихо спросила Жизель, подходя и обнимая Реми за плечи. Тот вздохнул и похлопал ее по руке, по пути отметив, что на ощупь она похожа на холодную, мокрую тряпку.

— Нет, милая, — покачал он головой. — Сегодня мне не до этого. Ты знаешь, вчера пришло письмо от дяди. Он просит меня немедленно приехать в Париж. Странное послание. Мюжавинье никогда не настаивает. К тому же, он знает, что у нас только-только родился сын. Не понимаю, что могло заставить его написать что-то в таком духе. Он требует, чтобы я приехал к нему. Каково?! Даже не объяснив, чем вызвано его желание.

— Но ты ведь поедешь? — произнесла Жизель дрожащим голосом. Ее почему-то последнее время бросало то в жар, то в холод. — Ты нужен ему гораздо больше, чем нам. Иначе он бы тебя не вызвал. А ты попроси его, чтобы в следующий раз он писал тебе причину своего желания. Даже король объясняет, почему ему хочется не овсянку, а гречку на завтрак.

— Боюсь, — покачал головой Реми, — что король выбирает не между овсянкой и гречкой, а между персиком и абрикосом или ананасом. Я все еще помню завтраки аристократов, хотя следовало бы их забыть. Напрочь. Но иногда полезно бывает вспомнить о чудовищном неравенстве, царящем в современном обществе.

— Прости, — потупилась Жизель. — Я не хотела напомнить тебе об этом. Ты поезжай. Не думай о нас. У нас есть кухарка. В крайнем случае, я найму еще слугу — мы не пропадем.

Она улыбнулась, положила голову ему на плечо. Он быстро поцеловал ее руку, и она засмеялась от этого шаловливого прикосновения. Смех пронесся над пустынным берегом, неестественный, лишний, и затих вдали. Реми дернулся: почему-то показалось, что он слышит смех жены в последний раз. Он попытался прогнать эти мысли, но безуспешно: они роились в его мозгу, пускали корни, производили потомство, такое же чудовищное, как и они.

— Тогда, Жизель, — сказал он нарочито бодрым голосом, — я отправлюсь в путь немедленно. Дилижанс на Париж будет, кажется, в полдень. У меня еще три часа на сборы. Не так уж много, не так уж мало — как раз. Я не хочу расставаться с тобой и с сыном, но я в самом деле нужен дядюшке. Маркиза учила всегда помогать ближнему своему. Не уверен, что под ближним она разумела Мюжавинье… Но теперь это неважно.

Жизель поджала губы: он впервые в разговоре с ней упомянул мать. И такое лицо у него сделалось, когда он сказал «маркиза», что женщине на глаза навернулись слезы. Собственную мать она не помнила, как и отца. Картье с успехом заменял ей их обоих; она не знала материнской ласки и не могла в совершенстве понять Реми. Но она сама была матерью, и это помогало ей проникать в самые глубины сердца мужа, куда даже он не всегда имел доступ.

Вздохнув, Реми поднялся с колен, отряхнул плащ от песка и помог встать Жизель. Ему предстояла долгая дорога в разболтанном дилижансе по камням, ямам и буеракам. В предвкушении пути он уже чувствовал, как при каждом скачке колеса у него темнеет в глазах и начинается вечная ломота в костях. Но ничего не поделаешь: приходилось идти на такие жертвы. Иначе в столицу не попасть. Однажды в письме он заткнулся дяде о возможном его переезде поближе к ним, так тот устроил племяннику такой разнос, что Реми и думать забыл о своем предложении. А теперь, когда надо было возвращаться, он пожалел, что не настоял. Если бы Мюжавинье жил ближе, добраться до него получилось бы быстрее.

Три часа пролетели, словно пара синичек весной. Адвокат еле-еле успел собраться, отцепить от себя горячие руки жены, поцеловать ее и сына и напомнить своему помощнику о распоряжении прикрыть практику, как послышался колокольчик и дилижанс, трясясь и подпрыгивая, укатил прочь. Но Жизель не ушла, осталась стоять на пристани с мальчиком на руках: вдруг еще мелькнет из заднего отсека платок Реми? Но нет, она ничего, кроме валунов, кустов и пыльной дороги, не увидела. Арман посмотрел на огорченное лицо матери, нахмурил темные бровки и заплакал. Лишь тогда она опомнилась и побрела в пустой дом, где жизнь наблюдалась только в кухне: служанка Марта готовила обед.

Хозяйка вошла в гостиную, село в кресло Реми и положила ребенка к себе на колени, вглядываясь в родные черты. Арман был необыкновенно похож на своего отца. Он унаследовал его светлые глаза с необыкновенно добрым, немного наивным выражением, прямой длинный нос и бледную кожу. В этом, подумала с благодарностью Жизель, ее спасение. Она не имеет возможности видеть Реми, так рядом с ней его маленькая копия. Это ли не радость?

Утром следующего дня в Париже адвокат выходил из дилижанса, разбитый, уставший, измученный. Ему казалось, что его дух перенесся в тело подростка, который даже на второй этаж не мог забраться без остановок. Дилижанс окончил свой путь недалеко от улицы Сент-Оноре, поэтому вновь прибывший решил, положившись на свои силы, дойти до дома дяди пешком. Это путешествие заняло у него десять минут, если верить огромным часам на одном из зданий. Добравшись до нужной двери, Реми вынужден был остановиться и опереться на стену, чтобы не упасть. Он успел трижды пожалеть, что не согласился взять с собой свою ореховую трость, подарок судьи Шербура. Жизель, как всегда, была права.

На ставший чужим четвертый этаж взбираться оказалось неожиданно тяжело. Он останавливался на каждой площадке, мелко и часто дыша, как раненый зверь. До мансарды он доплелся совсем выдохшимся, но все же нашел в себе силы постучать в заветную дверь. От стука она подалась вперед: квартира не была заперта. Реми ошеломленно достал из кармана письмо и сверил обратный адрес. Все было в порядке. Сент-Оноре, 360. Почти рядом с безызвестной столярной мастерской. Не переехал же Мюжавинье, в конце концов? Помедлив, Реми вошел в прихожую и положил сверток с вещами на стул. Все выглядело так, будто здесь пронесся маленький ураган: вешалка была опрокинута, плащ накрыл собой добрую половину коридорчика; дверь в кухоньку венчала щеколда, а из спальни тянулся луч света, проникавший через щель между стеной и дверью. Адвокат сделал несколько шагов и толкнул преграду. Та ушла в сторону, давая возможность рассмотреть внутренность комнаты.

Здесь мало что изменилось. Все так же стоял ставший ненужным шкаф-ширма, за которой угадывалась кровать Жизель, на стенах висели картинки за су, изображавшие различные сцены из солдатской жизни; было даже нечто туманное, с еле проступающей в дыму фигурой офицера и подписью: «Фонтенуа». В углу комнаты все еще стоял видавший виды колченогий стул с небрежно наброшенным на него парадным мундиром. Около закрытого ставнями окна размещалась кровать, в белизне простынь которой скорее угадывалось, чем виднелось, чье-то тело.

Реми, не желая ничего признавать, пока не увидит то, чего он всегда боялся, собственными глазами, поспешил распахнуть ставни. Свет хлынул в комнату, и ясно стали видны клубы взметнувшейся пыли. Спертый воздух спальни, извиваясь и дрожа в лучах солнца, уходил прочь. Внутрь ворвался шум улицы, такой родной, такой привычный. По Сент-Оноре цокали лошади, трещали колесами повозки. На ветках громко чирикали воробьи. Во дворе у столяра Дюпле плотники вовсю жужжали рубанками, стучали молотками — в Париже кипела жизнь.

— Реми… — прошептала вдруг темная фигура на кровати, и молодой человек с ужасом, граничащим с удивлением, обнаружил, что лежащий — Мюжавинье. — Мальчик мой, ты приехал? Ты получил мое письмо? Я очень боялся, что ты не согласишься, что ты настолько отдалился от меня, что останешься глух к моим мольбам. Я рад, что ошибся.

— Что произошло? — спросил Реми, бросаясь к старику и хватая его за руку. Тот засмеялся, облизывая острым языком потрескавшиеся губы:

— Ничего, ничего… Но не вертись! Дай мне наглядеться на тебя! Мы не виделись четыре года. Ты изменился, Реми… Как бы удивилась маркиза, если бы могла видеть тебя…

— Не понимаю…

— И не поймешь. Для этого надо знать парижские новости, а я их тебе рассказывать не буду. Я не сплетник. Тем более, что мне не до этого.

— Почему вы не объяснили в письме, что случилось с вами? — вернулся к терзавшему его вопросу Реми. — я себе голову сломал, пытаясь угадать, что же побудило вас написать мне. Но я, конечно, не мог оставить ваши просьбы без отклика. Вы ведь положились на меня. Правда, Жизель осталась одна в нашем домике. С ней еще старуха служанка и ребенок. Хотелось бы верить, что она не забудет нанять еще кого-нибудь…

— Ты оставил ради меня жену и сына, — протянул Мюжавинье, и уголки его почерневших губ задергались от сдерживаемого смеха. — Ты решился на это, хотя абсолютно не знал, что со мной произошло и почему я прошу у тебя помощи.

— Скажите уж «требуете»! — воскликнул Реми, хохоча. — Господи, я, оказывается, так отвык от Сент-Оноре! Я еле доплелся до вашей мансарды, дядюшка! Что вы на это скажете? Ваш племянник за своим адвокатским столом разучился двигать ногами! Да еще и трость с собой не взял. Понадеялся, черт возьми, на себя!

— Ты чертыхаешься? — удивился Мюжавинье, силясь приподняться на подушках. — Раньше не замечал этого за тобой. Ты считаешь, пришло время для этого?

— В ноябре мне исполнится двадцать шесть, дядюшка, — засмеялся Реми. — И мне все равно, что скажет маркиз или маркиза, узнав об этом.

— Называй ее матерью, — прервал его старик, мигом делаясь серьезным. — Я знаю, что это понравилось бы ей.

— Сослагательное наклонение? — переспросил Реми. — У меня семья, внушительная практика — по-моему, я вполне могу позволить себе как называть родителей по титулу, так и посквернословить немного. Ведь это и рядом не стояло с ругательствами моряков, хотя я и их знаю. У нас дом на берегу моря, рядом с портом, — чего же вы хотите, дядюшка?

— Я? — задумался Мюжавинье. — Скажи это еще раз. Назови меня дядей. Я отвык от этого.

— Милый, любимый дядюшка! — воскликнул племянник, заключая старика в нежные объятия. Тот довольно закряхтел, морщась, как от боли. — Вы ведь не представляете, как я тосковал без вас. И Жизель тоже… А сейчас, сидя рядом с вами, я даже представить себе не могу, как я жил в своем Шербуре все эти годы. Париж сильно изменился?

— Ты молод, — рассмеялся Мюжавинье. — Прошло всего четыре года, а для тебя это уже вечность. Ты с ума сошел? Города стоят веками и не меняются, а ты говоришь про четыре года!

— Но вы ведь мне покажете город, как когда-то? — не унимался Реми. Старик помрачнел, откинулся на подушки. В светлых глазах на мгновение блеснула слеза, скатившаяся так быстро, что племянник не заметил ее.

— Нет, мой милый, — покачал головой Мюжавинье. — Я не покажу тебе город. Мне больше не встать с этой кровати. Это и есть та причина, по которой я потребовал твоего приезда. У меня паралич, и он прогрессирует. Сначала я не мог шевелить пальцами ног, потом отнялись ступни; холод добрался до колен, а теперь я вообще не могу двигать ногами. Скоро придет черед рук, затем и лица. Сердце остановится последним. Ты не веришь, мальчик? — он в упор посмотрел на собеседника грустными глазами. — Я ожидал этого.

— Как? — только и смог выдавить Реми, холодея. — Как, дядя? Почему же вы так уверены, что ваше сердце непременно остановится? Жил ведь в семнадцатом веке некий аббат Скаррон. У него были парализованы ноги, но он продолжал жить!

— Он просто страдал ревматизмом, — отрезал Мюжавинье. — Он схватил простуду. Холодная вода, вынужденное купание в Сене. А у меня не то…

— Да что же с вами произошло?! — Реми изо всех сил вцепился дрожащими пальцами в неожиданно дряблые плечи старика. тот вскрикнул, перекатывая седую голову по подушке и тяжело дыша. — Ответьте, сударь! Кто посмел прикоснуться к вам?

— Руки… — прохрипел Мюжавинье, вытаращив глаза, и Реми поспешил отпустить его плечи. — Неделю назад мне приспичило выйти на улицу вечером. Я намеревался пойти на Марсово поле, полюбоваться на астры. В тот день, кажется, один вельможа устраивал у себя бал. Я, впрочем, не интересуюсь высшим светом. Мне его вполне хватило, как и тебе. И именно в тот момент, когда я пересекал подворотню возле мастерской, из-за угла вылетела пролетка. Мне пришлось отскочить, иначе она совсем бы меня задавила. Но лошадь вильнула в сторону, и колесо прижало меня к стене дома Дюпле. Я, наверное, на секунду потерял сознание, а потом от боли вернулся в этот мир. Мне сдавило грудь колесом, я не мог и слова сказать, только хрипел и дергался, держась за сердце. Из пролетки вышел какой-то франт и, едва взглянув на меня, швырнул мне кошелек. Вон он лежит на каминной полке. «Может, это возместит ущерб», — сказал он и укатил. Ко мне подбежал Дюпле; его дочери и жена три дня ухаживали за мной. Они и подобрали кошелек. Но ты должен отнести его хозяину, Реми. Я не приму денег от аристократа. Они слишком грязны.

— О дядя… — прошептал племянник, со слезами на глазах глядя на несчастного. — Как же вы… Опишите мне пролетку! Я когда-то знал все цвета знати. Меня заставили их выучить.

— Тебя огорчат эти приметы, — покачал головой дядя. — Я бы предпочел умолчать о них. Но если ты настаиваешь, то пролетка была темно зеленой с бархатными белыми кистями. Я знаю, ты удручен. Не хочу, чтобы из-за меня тебе пришлось бы страдать. Тем более, твое присутствие там будет сейчас лишним. Я не пущу тебя.

— Я пойду, — прервал его молодой человек, усилием воли подавляя дрожь в голосе. Не иначе, как судьба заставляет его вновь встретиться с теми, от кого он бежал. Но он не мог оставить Мюжавинье в беде, поклявшись себе защищать его задолго до осознания своей беспомощности. Но он был обязан попытаться сделать хоть что-то. Даже если зеленая с белыми кистями принадлежала герцогству Лиратье.