Сказ о двух птицах (джен)

Купальские ночи, о дивные купальские ночи! Костры, языками пламени лобзающие небо; девичьи песни, звучащие, кажется, изо всех закоулков; душистые цветочные венки, плывущие по воде. Все это Ивана Купала. Цветные, самые нарядные сарафаны на девках, подпоясанные вышитыми поясами красные рубахи на парнях — все это купальские ночи.

Сотни лет назад, когда пришло на земли их христианство, многие витязи крестились, но не от того, что уверовали в византийского бога. Тогда еще слабо отделялась Священная Дубрава от мира простых людей, и ходить язычником при новом порядке стало опасно для жизни. Но шли года, старые обычаи не забывались, к ним прибавлялись новые православные, и теперь праздничный календарь Яриловых витязей больше походил на солянку — и Ивана Купала, и всевозможные Спасы мирно соседствовали в одном месяце. Ныне же, когда даже самый целеустремленный человек из современного мира постарается отыскать хоть захудалую деревеньку Яриловых витязей, его будет ждать провал. И не в том дело, что понапрятаны села и города по непроходимым лесам, но вот отчего так — предпочитали молчать и детям не рассказывать.

И вот наступили Купальские ночи. С содроганием в сердце ждала их Лада, ведь на третью должно было исполнится ей осьмнадцать, а там уж и сватовство не за горами.

Запылали костры, девки, взяв под руки красавцев-ратников, прыгали через огонь, пощипывающий босые пятки. Ясно светили звезды, рассыпанные по небосводу словно жемчуга по парче. Лада впервые не радовалась празднику, только хмуро поглядывала на подружек, которые, хихикая, прятались с ратниками по кустам. В том не было греха, ведь таков обычай Купальской ночи.

Вокруг самой Лады вился Лихой, наряженный, как на войну — не просто в рубахе, а в кольчуге, сверкающей в отблесках костра, дорогих сапогах из красной кожи, на поясе у него был прикреплен меч в ножнах, а алый плащ за плечами походил на крылья. Ратные посмеивались над ним — эк вырядился — а девки наоборот, так и ластились.

Наконец, когда начались прыжки через костер, он подошел к Ладе вплотную и подал свою руку. Остальные заулюлюкали, засвистели, и Ладе ничего другого не оставалось, как вложить в его крупную ладонь свою.

Босые ноги лизнуло жаркое пламя, но не опалило их, а только пощекотало. Лада внимательно посмотрела на Лихого, даже не шелохнувшегося после завершения прыжка: по лбу его скатились соленые бусинки пота. Заметив ее взгляд, он весь вытянулся, выпрямился и, не забыв улыбнуться, все так же под руку повел ее от костра.

Ах, эти дивные купальские ночи! Под конец первой Лада смотрела на Лихого уже совсем другими глазами: дым костра заволок его лицо, оставив только улыбку — дружелюбную, лучезарную. Голова кружилась, затуманился взор, и ничего уж более не существовало. Как что-то невыносимо далекое слышался ей шорох травы под собственными ногами, а ветви молодых деревьев, цепляющиеся за волосы, казались нереальными.

И вот она уж стоит, прижимаясь руками к холодному металлу кольчужных колец; дыхание Лихого совсем рядом, где-то над ухом, такое теплое, живое. Прикрыв глаза, Лада приподняла голову — все ее существо, одурманенное колдовством Купальских ночей, тянулось к нему, а почему — не ведомо.

Шероховатые губы коснулись кожи у виска — мягкий, легкий поцелуй мужчины, ставящего свой знак на пришедшейся по нраву девице, будто говорящий: «Она моя отныне и во веки веков». Лада только крепче сжала ладони на руках, удерживающих ее за талию, и прошептала в исступлении:

— Терн...

Руки вдруг стиснули ребра на одно лишь мгновение, но этого мгновенья хватило, чтобы туман рассеялся, а дымка с лица пропала. Теперь Лада видела не острый подбородок, а округлые скулы, не светлые голубые глаза, а цвета ореховой скорлупы, теплые, но чужие. И вместе с осознанием происходящего пришел страх, но не перед Лихим — всем известно, что даже в Купальские ночи нельзя требовать проявлений любви насильно — а перед теми вещами, которые она сама могла натворить.

— Пусти, — тихо, почти шепотом попросила Лада, отстраняясь, но не до конца — мешали покоящиеся на ее талии руки. — Пожалуйста, пусти.

— Ты чего, Лада? — только и смог пробормотать Лихой, растерявшийся от такой резкой смены эмоций. То обнимает, то гонит. — Я ж ничего дурного. Сваты уж ждут, все серьезно. Не пугайся, — и он только крепче обвил руками ее стан.

Но слова его не подействовали: Лада рванулась что есть мочи и припустила подальше от костров, подбирая подол сарафана. Ее била нещадная дрожь, а сердце, словно дикий зверь, угодивший в клетку, стучало в груди. Голоса пришедших на гулянье затихали и вскоре стали вовсе не слышны — только тогда Лада остановилась.

Прижавшись спиной к дереву, она прикрыла глаза ладонями и беззвучно заплакала от стыда и отвращения к самой себе. Будто и не она вовсе пошла с Лихим в кустах миловаться! Глупая, ветреная!

А дым костра, в котором горели волшебные травы, понемногу таял к рассвету.

* * *

Снова на их пути начался лес — у Терна даже сложилось такое впечатление, будто вся Земля состоит из рощ и небольшой толики воды.

Гостомысл когда-то твердил ему, что все в этом мире непостоянно, что за каждой горкой таится яма, и за каждым падением будет взлет. То была мудрая наука, но то ли Терн еще не готов был ее постигнуть, то ли подходила она только почтенным старцам вроде Гостомысла. В общем, настроение упало настолько, что никаким подъемом и не пахло.

Особенно удручала тишина: Яромир, нахмурившись, как грозовая туча, молчал, при этом шагая так широко, что за ним с трудом выходило поспевать. В конце концов Терн не утерпел — он уже начал чувствовать, как колет в правом боку — и обратился к нему:

— Ты б того... помедленнее шел. А то не угонишься!

И только он это сказал, как налетел на яромирову спину. Сам Яромир, постояв так с несколько секунд, посмотрел на Терна через плечо и насмешливо спросил:

— Как же это ты не поспеваешь? От кочевников драпал знатно! А-а-а, я ведь позабыл — ты ж ноги себе в кровь стер.

И он снова, правда, помедленнее, зашагал вперед, не забывая сверяться с компасом.

Будь сейчас рядом кто-нибудь из тех, кто знал Яромира с детства, растолковали бы Терну что к чему. Мол, он парень хоть вспыльчивый, но отходчивый, так что остынет. Щук бы только покачал головой да прибавил: «Эх, глупые вы, травники. Не то что других — самих себя не понимаете». Только никого кроме них двоих в целом лесу не был.

Шептались меж собой деревья: «Путники! Путники!» — будто бы в последний раз видели они человека десятки лет назад. А черные вороны, взмахивая тяжелыми крыльями, кричали: «Идут, идут, идут!» — словно тоже давно не видали живых людей. Чаща сгущалась, и казалось, что они сбились с пути, но по компасу все было верно.

Мрачность леса давила на Терна каменной плитой и, не выдержав нагнетающего молчания, он воскликнул:

— Да полно тебе! Хватит дуться! — и тут же осекся, потому что Яромир повернулся, и стало видно выражение его лица — настороженное, как у охотничьего пса, выискивающего дичь.

— Здесь кто-то еще бродит, — хмуря брови, он оглянулся вокруг. — Разве не слышишь?

Терн, честно признаться, ничего не слышал, только птичьи голоса да шелест травы.

— Да ничего вроде... — но Яромир резко перебил его, махнув рукой куда-то в сторону:

— Вон там! Человек, будто бы крадется!

И он, не дожидаясь, пока незнакомец скроется или выйдет к ним, сам побрел на едва уловимый звук. Раздвигая руками сучковатые ветви, Терн изо всех сил старался не отстать. Выросший среди городских закоулков и лабиринтов, Яромир, словно кошка, наклонялся и легко подстраивался под тернистые тропы, а вот Терн, всю жизнь проведя в землянке, так и не научился быстро передвигаться по лесу. Ведь Шепчущая Роща только так называется — на самом деле это сплошные поляны и болота вперемежку с низкими деревцами. И имя она свое получила за лесок на островке посреди топей, где издавна проводились обряды и ритуалы.

Наконец сквозь решето веток Терн увидел, что Яромир остановился. Тогда он сделал еще несколько шагов вперед и очутился на небольшой полянке, с одной стороны которой высились холмы да пригорки, поросшие колючей облепихой.

Подойдя сзади к Яромиру и все еще пытаясь отдышаться, Терн, не справившийся еще с одышкой, оперся ему о плечо и сказал:

— Ну ты мастер бегать!

И только после он заметил, что на поляне они не одни — у пригорка, под кустом ольхи, сидел человек в потрепанной одежде. На плече у него сидел ловчий сокол, внимательно наблюдавший за незнакомцами — вдруг придется защитить своего владельца? А вот сам хозяин птицы будто и не заметил присутствия чужих.

Сокол вдруг сорвался с места и так низко пролетел у Терна над головой, что тот вскрикнул, почувствовав коснувшиеся волос острые когти. Только тогда человек поднял голову — глаза его казались почти прозрачными.

— Я его где-то видел, — пробормотал Терн, приглаживая взлохмаченные волосы.

Но Яромир уже не слушал его: он медленно шагал вперед, прямо к человеку и, остановившись от него в нескольких шагах, громко поприветствовал:

— Мир тебе по дороге, почтенный калика.

Человек улыбнулся, и только тогда Терн понял, где видел его раньше — на пиру в Священной Дубраве.

— И тебе доброго пути, царевич Яромир, — тем временем ответил калика. Над верхушками деревьев взвился сокол, закружил над поляной и опустился хозяину на плечо. Калика, не поворачивая головы, погладил птицу пальцем и, как бы про между прочим проговорил:

— Значит, услышал ты мое предостережение, Яромир? Не зря я две седмицы к Священной Дубраве топал.

Сокол снова сорвался с насиженного места, но в этот раз, взвившись над поляной, приземлился он на плечо к Терну. Тот ошарашенно глядел на птицу, не зная, как повести себя дальше и не смея шелохнуться: соколиные когти легко могут выцарапать человеку глаза.

Желтые соколиные очи взирали на него со стойкой внимательность с минуту; наглядевшись, сокол повернул голову в сторону хозяина и что-то вскрикнул на своем языке. И то ли калика просто был рад знать, что его сокол рядом, то ли и правда умел понимать птичий язык, но тем не менее он вдруг довольно улыбнулся:

— Хорош спутник, которого ты выбрал, — снова обратился он к Яромиру. — Но не смей вершить то, что задумал — последние шаги по этой дороге вы должны сделать вместе. А теперь помоги-ка мне встать.

Яромир подал ему руку, и калика, опершись на нее, поднялся на ноги. И сокол, словно собака-поводырь, взвился и полетел чуть впереди своего хозяина. Молча переглядываясь, Яромир с Терном последовали за ним.

* * *

Хворост оказался сухим и горел хорошо, так что вскоре у старой медвежьей берлоги запылал костер. Яромир поднялся с колен, отряхнулся от пыли и бросил взгляд в сторону: рядом с входом в берлогу сидели Терн с каликой и о чем-то беседовали. О чем именно, услышать никак не получалось.

Яромир подбросил в огонь сухой травы, оставшейся в заброшенной берлоге с прошлых холодов, и, отряхнув ладонь о ладонь, громко сказал:

— Готово. Тащите еду.

Терн подскочил и хотел уж было помочь калике встать, но тот рукой указал ему «не надо» и поднялся сам. Сумки с провизией ему все ж не дали — да он не настаивал — и вскоре все трое уселись вокруг костра, приготовившись к трапезе.

Обжаренное вяленное оказалось хорошо на вкус, а вместе с кумысом, на удивление не испортившимся, еда показалась и вовсе сказочной.

Глядя на калику, Яромир испытывал смешанные чувства: с одной стороны, не очень-то приятно вспоминать о том, что этот человек пообещал тебе скорую смерть, а с другой, он уже порядком соскучился по людям. Такова его природа: привыкнув с детства находиться в круговороте из лиц, и редко — в одиночку, т он никак не мог принять того, что придется весь путь пройти без кучи сопровождающих и друзей.

Тем временем сокол, пропадавший где-то все то время, пока они устраивались на привал, успел возвратиться и теперь довольно клокотал, уплетая мясо из рук своего хозяина. Терн все еще с опаской поглядывал на птицу, поэтому старательно следил даже за самым малым ее движением.

— Одного ты пока не понял, Яромир, — не отрываясь от кормления сокола, вдруг сказал калика. — Знакомцем может называться только тот, чье имя тебе известно. А тех, кто тебе незнаком, следует остерегаться.

— К чему ты клонишь? — не отрываясь от еды, спросил Яромир.

Рука с кусочком хлеба замерла в воздухе, и калика, оборотившись к Яромиру, наставительно пояснил:

— Не всем доверяй, как мне сейчас доверяешь, разделяя со мной пищу.

— Так скажи свое имя, и мы станем хорошими знакомцами — как меня кличут, ты уже знаешь.

Калика внимательно посмотрел на него, будто раздумывая, а потом обронил:

— Раньше меня звали Радомиром из Степного Гая. Ныне же я вроде призрака.

Вдруг Терн оживился, словно едва оперившийся птенец, почувствовавший солнечное тепло после холодного дня, и заметил:

— Я как-то был в Степном Гаю. Тогда в городе еще носили траур. Мало что помню, но княгиня точно красоты неописуемой.

Грустная полуулыбка коснулась губ Радомира.

— Она всегда слыла первой красавицей города.

Разговор сошел на нет, а солнце тем временем закатывалось за горизонт. Костер понемногу тлел, посылая в небо облака сероватого дыма, и сон понемногу разморил путников.

Берлога оказалась просторной, так что трое легко могли улечься, вытянувшись в полный рост и при этом не касаясь друг друга. Разложенная когда-то мудрым зверем солома на полу служила чем-то вроде тюфяка, так что устроились все с удобством.

Через несколько минут после того, как лег, Яромир уже тихо посапывал, завалившись на бок — вот что значит богатырский сон! И до утра его теперь вряд ли разбудишь, только если очень уж постараться. Калика Радомир тоже устроился на соломе, свернувшись клубочком, а вот к Терну сон никак не шел. Он лежал на спине, глядя в земляной потолок берлоги, и гадал, где сейчас бурый мишка, устроивший такое удобное место? Может, в такую глушь забрели охотники, или есть просто стало нечего, или медведь был настолько уж стар, что ушел куда-нибудь подальше от родной берлоги, чтобы тихо умереть?

Солома вдруг зашуршала, словно кто-то шевелился и точно: стоило Терну чуть скосить взгляд, как он заметил, что Радомир осторожно поднимается с земли.

— Ты куда это?

Калика резко крутнул головой, оборачиваясь на звук, а после сообразив, кто это говорит, спокойно объяснил:

— Пора мне. Я вчерась на закате дива видел.

Холодный пот выступил у Терна на спине — уж он-то знал, что такое див! Да, старик Гостомысл, заметив любую птицу, старался отвернуться, будто никогда на нее не смотрел, а все потому, что дива он страшился больше, чем всех темных тварей вместе взятых. Див-то сам по себе и не злой — кто ж виноват, что таким его боги создали? — а только тот, кто его увидит, дольше трех дней на этом свете не удержится, и в том не птица повинна. Судьба ее — быть предвестницей скорой смерти, а не ее причиной.

— Как же видел ты дива?

— А будто прозрел на мгновение: темнота и вдруг огонь синий разлился, и четкий силуэт птицы, красивой, что не расскажешь.

Но Терн не унимался:

— Так то может привиделось только.

— Нет, — покачал головой Радомир, — то взаправду было. А то бы сокол мой — верный буревестник — не бросился б меня защищать, а он бросился. Смерть пришла и уж рядом бродит. А жизнь моя никчемная, так что и прощаться с ней не жаль.

Коли увидал дива, готовься в путь в один конец, и ничего тут не попишешь. Переубеждать калику Терн ни за что бы не стал, но вот вспомнился ему Гостомысл, о котором уж кроме него, наверное, и не помнит никто боле. А все оттого, что скрытный был да о себе не рассказывал — все порчи боялся. Вот и Радомира забвение ждет, ведь кем бы он в прошлой жизни ни был, ныне же одинокий бродяга-отшельник мало кому интересен.

— Пусти меня, Терн, — попросил калика так проникновенно, что едва можно было отказать. — Хочу в последний раз послушать, как лес ночами шумит, а звезды по небу вниз скатываются. Утром я уж не жилец буду.

— Пущу, — согласился Терн, но тут же добавил: — Только ты сначала расскажи, кем ты был раньше и отчего сейчас скитаешься по лесам.

Тяжело вздохнул калика, устроился на полу поудобнее и начал свой рассказ:

— Ну, слушай.

* * *

Шумел Степной Гай, гудели печные трубы от ветерка, бушевавшего в них — то возвращались купцы из богатого диковинками Калинова града. Караван, до отказа нагруженный янтарными украшениями — камнем солнца, который просто обожали девицы — резными кубками, привезенными из других стран по морю да рыбой, засоленной по особому рецепту так, что ни жара, ни холод не могли ее испортить несколько недель. Да и саму морскую воду везли купцы — умыть детей малых, чтоб не болели, чтоб сил у одного хватало на троих. Подъезжал к городу караван купца Лугини.

Сам купец Лугиня, гарцуя на добром вороном коне, наставлял своих сыновей: старшего Любочада, перенимавшего купеческое дело, среднего Горислава, уж подавшегося в ратники, да младшего Радомира, тоже склонного к торговле.

— Ты ж подумал бы, Радомир, — твердил отец младшему, а старшие сыновья только кивали. — Куда тебе такую девку! Хоть и младшая в семье, а княжна, да и нраву говорят...

Но Радомир, до этого молча слушавший отцовские речи, резко возразил:

— А мне нет дела до того, что говорят!

Горислав присвистнул — выучился он этому ремеслу в городской дружине, которая только что и свистела да по харчевням шаталась — и сказал старшему брату:

— Во дура-а-ак!

Любочад же кивнул и тоже попытался переубедить несмышленого:

— Да ты-то глаза на нутро ее подгнившее не закрывай. Одно слово — Венцеслава — да и то потому, что-то один этот венец на чело наденет, то другой.

Но разве могли остановить Радомира чьи-то слова, пусть даже отца и братьев, если любовь уже жила в его сердце? И раз отец не соглашался сватать за него младшую княжну Венцеславу Путятишну, то сам он найдет других сватов. Но отец, скрепя сердце, согласился.

Князь Путята Ярославович с распростертыми объятиями встретил сватов — тогда еще неизвестно было, что рад богатому, но безродному жениху он оттого что проиграл в кости почти половину казны. И маленькую руку пятнадцатилетней Венцеславы, хихикающей и краснеющей, вложили в ладонь Радомира — тогда еще не дошли вести о запрете на ранние браки до Степного Гая. И вот жених и невеста, оба обряженные в дорогие парчовые одежды, с помоста, стоя рядом с княжеским троном, приветствовали толпу горожан, довольных таким союзом.

Всем известен был Радомир, честный купец, добрый сын и изрядный гусляр да к тому ж певец. Частенько захаживал он в харчевню, но не выпить, а новую песню сыграть-спеть людям, узнать, хороша али нет. И все всегда сходились на том, что песня ух как хороша. О княжне нехорошие множились слухи: будто окрутила одного ратника, потом уж с другим миловалась, а первый хлоп! — и в реку от тоски. Но, увидав ее, нежно спиной прижимающейся к Радомиру, забыли люди обо всех сплетнях.

Поутру приходил Радомир к своей невесте, нежной и хрупкой, как кусочек дорогого фарфора, секрет изготовления которого народы востока хранят как зеницу ока, целовал ее белые руки, и забывал обо всем на свете. Уж и торговля не шла так же бойко, да и с гуслями в харчевнях видели его все реже. Отходил потихоньку Радомир от прошлой жизни, плененный княжной Венцеславой.

Но Радомир чувствовал себя самым счастливым на всем белом свете. Бывало, засидится с братьями за счетными книгами, или с друзьями зайдет в харчевню и все сидит, словно туча, а потом встанет вдруг. «Ты куда?» — спросят его. «К Венцеславе. Тоска по ней гложет, » — ответит он и бегом на княжеский двор. А там снова княжна хихикает, когда ей целуют руки, да звонко хохочет, слушая рассказы правдивые и не очень.

И вот однажды, шагая по тропинке в саду к заветному их с Венцеславой месту, услыхал Радомир звонкий смех, причем не только девичий. Среди цветущих кустов терновника и миндаля младшая княжна танцевала с мужчиной, на вид чужеземцем: широкие плечи обтянуты в кожаную куртку, поверх нее через плечи перекинут плащ из грубой ткани винного цвета, а волосы коротко острижены, не считая тонкой косички, спускающейся к правой щеке. Он вдруг наклонился поближе к лицу княжны, а пока шептал на ушко, обхватил ее талию и повел руку ниже. Радомир не стерпел.

Чужеземец легко отшвырнул в сторону Радомира, кинувшегося на защиту невесте, и как ни в чем не бывало, продолжил рассказывать что-то Венцеславе на своем языке. Та, видно понимая его речь, хихикала и коротко отвечала все на том же наречии. Через несколько минут явилась стража и вывела Радомира, наказав больше не соваться в княжий дом. И правда, на порог его пускать перестали — тут же советовали идти подобру-поздорову.

* * *

В доме уж все, кроме Горислава да Радомира, спали — вон, даже Любочад прикорнул, склонив голову на сложенные на столе руки. Чадил свечной огарок, слабо освещая лица двух братьев — ночь коротка, когда о многом нужно поведать.

— Слыхал я от тех, кто у княжеских покоев в караулах стоит, кто таков этот иноземец, — опираясь подбородком на руку, рассказывал Горислав, почти не глядя на склонившегося к нему брата. — Звать его Ульф — волк на их наречии — и приплыл он из страны за Варяжским морем. Вроде бы как он князь в своей земле — конунгом, кажется, зовется — и здесь оттого, что посватался к Венцеславе твоей с месяц назад. Мол, поговаривают, что княже давно хотел дочку заморскому конунгу отдать, да что-то не ладилось. В женихи сначала брата этого Ульфа прочили, так он помер — теперь вот младшой решил жениться.

Слушал Радомир, затая дыхания, и будто во сне доносился до него голос брата, незатейливо повествующий о новом женихе княжны. Всхрапнул рядом Любочад, зевнул и поднял вдруг голову с рук.

— Чего это вы, сидите еще? Спать давно уж надо.

— Да погоди, Любочад! — отмахнулся Радомир и обратился к среднему брату: — Дальше давай, дальше!

Видно не только свистеть да по харчевням шататься научился Гореслав в княжеской дружине — талант рассказчика ой как ценился в воинских рядах — потому как говорил он ясно да понятно, без неуместных прикрас.

— Княжна уж давно их язык знает — сначала для одного жениха учила, а теперь с другим беседы ведет. В общем, как только Ульф этот гонца прислал, мол, женой хочу Венцеславу сделать, так князь Путята тут же и побежал встречать зятька, только пятки засверкали! Нужен ты им больно безродный, хоть и с деньгами? А тут и конунг, и вроде как богат.

Мир крутился перед глазами Радомира, словно в диковинном калейдоскопе, какой видал он однажды в южном порту, и единственное, что он смог сделать — тихо сказать, глядя прямо перед собой:

— А Венцеслава ж как? Неужто все... пустое было?

Тяжелая рука брата легла ему на плечо.

— Говорю ж, дрянь она, а не баба.

Теперь и Любочад, сжав его плечо, неуклюже пытался утешить:

— Ты не убивайся так. Мы тебе такую жену найдем — во сто крат твоей княжны лучше! Вон, купца Малявы дочь — загляденье, а не девка!

И долго еще чадила свеча, и лились утешенья и обещания, а Радомир думал только, сняла Венцеслава его подарок — золотое колечко — али нет?

* * *

Новое утро принесло Степному Гаю новые темы для судачеств: объявились в каждом закоулке княжеские гонцы, и понеслась по городу новость — всем велено собраться в полдень на площади. О чем пойдет речь, никто точно не знал, но догадок за несколько часов родилось море: князь Путята приказал долго жить, или кто еще из княжьей семьи кони двинул, а самые угрюмые заверяли, что племена кочевников подходят к городу, и жителям объявят о скорой осаде. Но, как бы там ни было, когда солнце оказалось в зените, на городской площади яблоку некуда было упасть.

Только братья Лугиничи ведали, отчего народ собрали в этот день. Любочад и Горислав, не сумевшие отговорить младшего брата от вылазки, с обеих сторон прижали его плечами — не дай Всемогущий Даждьбог, что-нибудь выкинет! Конечно, на первый взгляд Радомир казался умиротворенным, но та сила, с которой он сжимал полу зеленого мятеля [2. древнерусская одежда, плащ], говорила об обратном.

Вот загудела толпа — то князь с княгиней появились на специальном помосте, а за ними вышагивали младшая княжна Венцеслава под руку с молодым мужчиной. Смолкли все перешептывания, когда люди вместо Радомира увидали чужеземца, ведь именно муж княжны должен был стать следующим князем. Старший брат ее без вести пропал в морском странствии, а сестра в том году тихо умерла от гнойной ранки.

Гробовая тишина растеклась по площади, и низкий голос князя Путяты громогласно возвестил:

— Здравы буде дочь моя Венцеслава и ее жених — конунг Ульф!

Ульф как ни в чем не бывало, прищурившись, с вызовом глядел на гудящую толпу. Когда шум чуть поутих, он вдруг заговорил — слова его переводил сам князь Путята:

— Славный народ Степного Гая! Поприветствуйте меня так же тепло, как встречают своих любимых внуков старики, ведь следующим править вами стану я и уважать вас буду, как внук уважает деда.

Но вместо восторженных криков он дождался только негодования — никого не прельщал иноземец на троне.

— А как же Лугинич? Первого жениха куда дели?! — то и дело доносилось до ушей владетельных господ. — Зачем нам этот, когда другой был?!

Кто-то из мальчишек даже умело запустил в княжну гнилым яблоком; девица взвыла и поспешила спрятаться за спиной жениха.

Качнулись вдруг старшие Лугиничи — то Радомир, с силой пихнув их в бока, летел к помосту. Толпа расступалась пред ним, и через мгновение он стоял уж на помосте.

— Слушайте, жители Степного Гая! Вина моя, но не измена! Не я привел к вам чужеземца, но все ж повинен в том, что не разглядел гниль в княжеском доме да не поведал о том.

Заклокотала толпа, словно каша в горшке под крышкой, но стража вдруг обступила Радомира с двух сторон и, будто сцапав в железные тиски, за руки потащила прочь. Видел Радомир, как пробираются к нему братья, и как оттесняют их ратники. Гореслав уж было одному дружиннику глаз подбил, другому прицелился в челюсть, но толпа поглотила его, унося подальше.

Очнулся Радомир уже в темнице, на холодном земляном полу, почувствовав, как мышь-полевка обнюхивает его пальцы. Через узкое не зарешеченное окошко — руку с трудом просунуть можно — прокрался в кромешную темноту солнечный свет, и, когда теплые лучи ко

Снова потекли дни. На четвертый Радомира снова взяли под руки и вывели на ту же площадь: народу опять собралось порядочно. В толпе Радомир отчаянно искал братьев, но то ли их все еще не выпускали из дома, то ли затерялись они среди людей.

Его силой поставили на колени, и громогласно возвестили:

— Радомир, сын купца Лугини! Ты обвиняешься в заговоре против княжеского дома, и будешь изгнан вон из нашего города.

В толпе кто-то облегченно вздохнул, услышав такой мягкий приговор.

— Но перед тем, как тебя с позором выставят за ворота, в наказание за излишнюю дерзость ты будешь ослеплен.

И снова его покрепче взяли под руки, чтоб не брыкался. Народ заголосил, словно это каждого из них насильно удерживают на площади, но потом вдруг смолк — кровожадность, дремлющая в каждом, проснулась в этот миг. Иначе зачем устраивались бы публичные казни, если люди не получают от этого хоть малой толики наслажденья? Зверь внутри порой сильнее нас самих.

Княжеский лекарь приподнял ему подбородок, и какая-то прозрачная жидкость полилась ему на глаза. Последние, на кого он успел взглянуть — княжна, рисующая пальчиком — тем самым, на котором до сих пор блестело подаренное им колечко — замысловатые узоры на груди конунга. Сначала боли не было, но потом она накатила такой волной, что Радомир закричал, а после вдруг спала. Мир превратился для него в одно черное пятно.

Его подняли на ноги, несмотря на то, что он не чувствует пространства и не понимает, кто рядом. Пока через весь город его вели к воротам, Радомир отчаянно мотал головой, надеясь увидеть хоть смутное облачко. Потом его толкнули, а до ушей донесся стук запираемых ворот.

У него больше не было прошлого имени, как и будущего. Все, что осталось — грязный зеленый мятель с отцовской резной пряжкой — и как только не отобрали?

И брел он вперед, не видя ни дороги, ни солнца, ни деревьев. В первом же городе, до которого с трудом добрел, сторговал он в обмен на пряжку ловчего кречета и тут же расспросил торговца, какие новости в округе. И торговец с радостью поведал, что князя Путяту сам Царь Великой Птицы приказал за жестокость излишнюю титула лишить и вместе с зятем и дочерью отправить восвояси.

— А что ж такого совершил он? — как ни в чем не бывало, спросил Радомир, поглаживая кречета по голове.

И ничего не подозревающий торговец охотно отвечал:

— У дочки его жених был из местных, а князь, ничего не сказавши, поменял его на варяга. Ну, жених рассвирепел — известное дело — да и стал при всем честном народе объявлять, что князь город иноземцам отдает. В том его потом и обвинили — мол, с кочевниками сговорился, осаду помогал готовить. Ослепили того жениха да выгнали из города. Семья его, говорят, после такого по швам треснула: отца схоронили, а братья разъехались в разные стороны. Вот такая вот быль.

Но ничто уж не трогало Радомира — ни смерть отца, ни братья. Что ему до людей, когда сам он уж одной ногой на том свете?