Потерянная — незнакомая себе (гет)

Ева тихо вошла в палатку. Внутри было полутемно, лишь слабый свет снаружи пробивался сквозь тканевые стенки. Гермиона сидела на своей кровати с книгой, но, услышав шаги, подняла голову. Джинни, как и предполагала Ева, уже мирно дремала, укрывшись одеялом.

Ева устало опустилась на свою кровать и с глухим вздохом упала на подушку, глядя в потолок палатки.

— Где ты была? — мягко спросила Гермиона, не упрекая, а, скорее, осторожно, будто боясь задеть что-то хрупкое.

Ева прикрыла глаза и чуть слышно ответила:

— Наверное, ты уже догадалась, Гермиона.

— Я предполагаю одну мысль... но не буду уверена, пока ты сама не скажешь, — тихо произнесла подруга, садясь поближе и убавив голос, чтобы не разбудить Джинни.

Ева чуть повернула голову, опустив взгляд:

— Я искала Седрика... не нашла... и заблудилась.

Она замолчала, готовясь к строгим словам Гермионы, как обычно бывает, когда кто-то поступает неразумно. Но Гермиона не стала её упрекать. Она молча взяла её руки в свои и мягко сжала, передавая поддержку и тепло.

— А почему ты теперь грустишь? — тихо спросила Гермиона.

Ева медленно вздохнула и чуть заметно покачала головой, не поднимая взгляда.

— Я заставила вас всех волноваться... поступила глупо, — её голос звучал глухо, тяжело.

Но Гермиона лишь чуть улыбнулась и покачала головой:

— Я, конечно, волновалась вместе с ребятами, когда узнала, что ты не вернулась. Но я не злюсь на тебя, Ева. Правда. Любой бы поступил так же, как ты. Ты просто искала хоть немного утешения... в этом нет ничего плохого. Ты всегда заботишься о других, всегда ставишь чужие чувства выше своих. А сегодня ты впервые подумала о себе. Это смело. Не стыдись своих чувств. И не грусти из-за глупостей мальчиков, — добавила она с мягкой усмешкой.

Эти слова словно согрели сердце Евы. Она с благодарностью посмотрела на Гермиону, и, не сдержавшись, обняла её крепко, уткнувшись лицом в её плечо.

— Спасибо... — прошептала она дрожащим голосом, едва не срываясь на слёзы.

Гермиона ничего не ответила — просто обняла её в ответ и медленно, успокаивающе погладила по спине.

Тишина палатки стала вдруг уютной, тёплой, почти домашней.

И в этот момент Ева почувствовала себя в безопасности, несмотря на все тревоги этого дня.

Они с Гермионой ещё немного посидели в палатке, обмениваясь тихими словами, пока мысли и тревоги не улеглись, а потом вместе вышли наружу. Солнце уже клонилось к закату, воздух наполнялся мягкой прохладой. К тому времени чай был готов, и Джордж, сияя, словно только что выиграл матч по квиддичу, радостно подал Еве её любимый чай с молоком.

— Вот! — с торжеством сказал он. — Только для тебя. Специальный рецепт от самого Джорджа Уизли.

Ева не смогла удержаться от улыбки. С последним глотком тёплого, сладковатого чая последние тени её грусти начали рассеиваться, и она почувствовала, как улыбка становится искренней. Она села вместе с ними, её глаза засияли мягким светом — словно синие огоньки в вечерней тишине.

Гарри, молчаливый, сидел чуть поодаль и краем глаза наблюдал за ней. После того разговора с Евой его гнев и тревога улеглись, уступив место тихому сожалению.

Он не хотел кричать на неё, не хотел читать нравоучения. Просто в тот момент всё, что он чувствовал, вырвалось наружу слишком резко. Попросить прощения сейчас... оказалось почему-то сложно.

«Позже...» — сказал он себе.

Сначала пусть она просто посмеётся и забудет обиду.

Пока они сидели у палатки, к мистеру Уизли подошёл Людо Бэгмен, вечно улыбающийся и словно ни о чём серьёзном не переживающий. Он что-то весело обсуждал с Артуром, размахивая руками, а Ева не особо прислушивалась к их разговору, занятая чаем и мыслями.

Позже из толпы, появился другой волшебник — статный, строгий, с холодным взглядом. Барти Крауч. Его глаза на мгновение задержались на Еве. Странный, насторожённый взгляд, словно он что-то пытался угадать. Но он быстро отвернулся, продолжив разговор с мистером Уизли о коврах для Министерства.

Когда речь зашла о пропавшей сотруднице Министерства — Берте Джоркинс — Еву охватил холод. Она знала, что в этот самый момент та женщина уже мертва. Бэгмен легко, почти равнодушно отмахнулся от темы, и это вызвало у Евы тихий гнев. Как можно быть таким беспечным?

Но этот разговор вскоре сошёл на нет, сменившись вечерней суетой. Лагерь наполнялся новыми звуками: продавцы начали зазывать покупателей посмотреть их товары, вспыхивали разноцветные огоньки, появились люди с волшебными флажками и свистками.

Ева старалась держаться подальше от Гарри, Рона и Гермионы, всё ещё думая, что Гарри, возможно, сердится на неё. Она не хотела навязываться. Вместо этого она направилась к торговым рядам, где стояли близнецы, где продавали всевозможные безделушки и сувениры.

Джордж, заметив это, оживился и прилип к ней, как репей. Он не отходил от Евы ни на шаг, помогая выбирать вещи, болтая без умолку. Она заинтересовалась несколькими блестящими магическими игрушками, и Джордж с жаром ринулся покупать что-то для неё... но внезапно с ужасом понял, что потратил все свои деньги на ставки на матч Ирландии.

Он с виноватой миной посмотрел на Фреда.

Фред только развёл руками.

А немного поодаль, ближе к Гарри, она увидела Джинни — та что-то выбирала у палатки с украшениями. Рядом с Джинни стояли Чарли и Билл, весело что-то обсуждая между собой.

Заметив, что Ева и близнецы просто стоят у лавок и ничего не покупают, к ним с любопытной улыбкой подошёл Чарли.

— Что, ничего не приглянулось? — весело спросил он. — Обычно у вас всегда есть деньги на такие мероприятия.

Джордж, нахмурившись, буркнул:

— Ты же видел… мы все деньги отдали Бэгмену на ставки.

— Прямо все до последнего сикля? — удивился Чарли, поднимая брови.

— Да, — без особого энтузиазма подтвердил Фред, потупив взгляд.

— Ну Ева, а тебе что-то понравилось ? — Чарли задал вопрос ей. Но Ева молчала и не слышала его.

Ева сначала не совсем поняла, о чём речь. Но, услышав слово «ставки», она резко вскинула голову. Глаза её сузились, а губы поджались.

— Вы что сделали? — её голос стал холодным, почти ледяным. Близнецы ощутили, как по их спинам пробежал лёгкий холодок. — Вы что, поставили ВСЁ на матч? Всю свою наличность?!

Фред виновато почесал затылок, Джордж на секунду потерял дар речи.

— Ева… мы сделали очень разумную ставку, правда! — попытался выкрутиться Фред, но его голос звучал неубедительно. — Если Ирландия выиграет, мы получим кучу денег. И тогда… тогда я обещаю купить тебе всё, что захочешь. Слово даю!

Ева вскинула брови ещё выше:

— Вы правда думаете, что мне что-то нужно за ваш выигрыш? А если проиграете? — Слова звучали жёстко. — Азартные игры никогда не бывают разумными! Особенно, если ставишь ВСЁ!

Близнецы поникли.

— Ну, Ева… пожалуйста, не говори об этом маме, — с почти молитвенной интонацией попросил Фред.

— Да, — подхватил Джордж, — не хватало ещё, чтобы мама узнала. Она нас живьём съест.

Ева сжала кулаки, чувствуя, как внутри начинает закипать праведный гнев.

— Думаете, я стану волновать маму Молли из-за такой глупости? — её голос стал ещё строже. — Я бы сама вас проучила, если бы могла. Вы только вышли за пределы дома — и сразу лезете в неприятности. Всё лето мама Молли пыталась вас вразумить, а вы…

Она потянулась к палочке, но тут Джордж, сообразив, что дело пахнет жареным, схватил её за запястье.

Фред с тревогой наблюдал за происходящим, прикидывая, куда бы успеть спрятаться, если сейчас начнётся дуэль.

Чарли, напротив, с усмешкой скрестил руки на груди, с видимым удовольствием наблюдая, как кто-то, кроме мамы, может поставить близнецов на место.

— Отпусти, Джордж, или получишь первым! — резко сказала Ева, пытаясь выдернуть руку.

Но Джордж в спешке схватил её и за вторую руку, не подумав, что держит левую, больную. Его пальцы сжали её сильнее, чем он хотел.

— Ай! — вырвался у Евы болезненный вскрик.

Фред тут же отреагировал. Он подскочил к брату и, разжимая его пальцы, с тревогой сказал:

— Джордж, это её больная рука. Забыл, что ли?!

Джордж будто очнулся ото сна и резко отпрыгнул от Евы, словно его ударило током.

— Прости… я не хотел… — он растерянно смотрел на неё, не зная, куда деваться от чувства вины.

Ева зажала левую руку другой, стиснув зубы. Боль, давно забытая, но никуда не исчезнувшая, вдруг вернулась. Она всегда берегла эту руку, старалась не напрягать её лишний раз. Но сейчас в пылу эмоций забыла об осторожности. Несколько мгновений боль жгла, словно огонь, но постепенно начала отпускать.

Она глубоко вздохнула, моргнув, чтобы прогнать слёзы, и подняла глаза.

Три пары встревоженных взглядов уставились на неё: Чарли, Фред и Джордж.

Они молчали, ожидая её реакции.

Фред с напряжённым лицом смотрел на Джорджа, не веря, как тот мог забыть. Как мог он, Джордж, из всех людей, не вспомнить про её руку?

Молчание между ними сгустилось, тяжёлое, неловкое, давящее.

Джордж в этот момент чувствовал, как внутри него всё скручивается в тугой узел. Ему казалось, что если бы сейчас кто-то предложил ему отрезать себе руку, чтобы стереть случившееся, он бы даже не раздумывал.

Как он мог…

Он опустил голову, не в силах смотреть ей в глаза.

Чарли тоже выглядел растерянным. Обычно он быстро ориентировался в любой ситуации, но сейчас даже он не мог понять, что сказать или как поступить. Он увидел боль в глазах Евы, увидел её сжатые губы, как она борется со слезами, и почувствовал, как сердце его ёкнуло от непонимания и тревоги.

Он подошёл ближе, осторожно, словно боясь спугнуть хрупкую тишину.

— Ты как? — тихо, почти шёпотом спросил он, его голос звучал мягко, без лишних нот, просто желание убедиться, что с ней всё в порядке.

Ева немного выдохнула, пытаясь вернуть себе контроль. Её сердце бешено колотилось, но она заставила себя улыбнуться — робко, но искренне. Она не хотела, чтобы они чувствовали себя виноватыми.

Потому что знала: если сейчас покажет свою боль, особенно Джордж загрызет себя изнутри.

Фред смотрел на Джорджа, нахмурив брови, словно не веря, что брат мог так забыться. Как он мог забыть о её травме? Джордж в этот момент выглядел потерянным, почти отчаянным. В груди у него скручивалось чувство вины — такое тяжёлое и острое, что он готов был бы, кажется, отдать сейчас что угодно, лишь бы всё вернуть назад. Лишь бы не видеть, как она, сжавшись, держится за руку.

Чарли, стоявший рядом, не знал, что сказать. Его обычно спокойное лицо потемнело от тревоги. Он подошёл ближе, опустив голос:

— Ты в порядке? Сильно болит?

Ева посмотрела на него, потом перевела взгляд на Джорджа. В его глазах она увидела страх, сожаление, и... какую-то беззащитность, вдруг ей стало стыдно. Стыдно за то, что она так взорвалась. Зачем она повысила голос? Зачем вела себя, будто имеет право командовать ими? Она — чужая в этом мире, чужая в этой семье. Кто она, чтобы читать им морали?

Сначала она позволила себе увлечься Диггори, потом позволила Гарри увидеть её слабость, теперь — вот так накричала на Джорджа. Одна ошибка за другой. Гарри был прав: раньше она была благоразумнее. А теперь... теперь, казалось, всё, к чему она прикасается, начинает рушиться.

Она опустила голову, сжав больную руку. Но боль была уже не в руке. Она сидела где-то глубоко внутри.

— Прости, Джордж, — тихо сказала она, не поднимая глаз. Её голос дрожал, но был твёрдым. — Я не должна была так с тобой разговаривать. Больше этого не повторится.

Джордж, который уже приготовился к тому, что Ева сейчас накричит на него, опрокинет в лицо упрёки, вдруг опешил. Он не ожидал извинений.

И это почему-то ранило сильнее, чем если бы она закричала, ушла, или обозвала его.

Он почувствовал, как что-то внутри оборвалось.

Фред тоже смотрел на неё в растерянности. Она изменилась. В её голосе не было обиды, только усталость и отстранённость. Как будто она отдалилась от них на шаг. А может, и на целую пропасть.

Ева заставила себя улыбнуться, натянуто, но искренне.

— Мне пора идти... Простите ещё раз. Со мной всё в порядке. Боль прошла, правда. Ты не виноват, Джордж. Это я должна была быть внимательнее. Не вини себя.

Она развернулась и пошла прочь, оставив их в немом изумлении.

Ветер играл её волосами, трепал складки одежды. Она уходила быстро, но внутри ощущала тяжесть на сердце, как будто оставила там, за спинами братьев, часть себя.

Но сейчас... сейчас ей нужно было побыть одной.

Фред молча смотрел в ту сторону, куда ушла Ева. И что-то внутри него болезненно сжалось.

Он вдруг понял — Джордж ранил её куда глубже, чем сам мог бы осознать. Ту Еву, которая совсем недавно начала оживать, начала улыбаться, радоваться, — он снова вернул в её прежний мрак.

Она, та самая Ева, которая только начала верить, что мир может быть добрым, что счастье — это не мираж за окном, вдруг снова почувствовала холод.

Он забыл, кто она на самом деле. Забыл, что эта улыбчивая, добрая девочка ещё недавно жила в темноте, где за каждым углом пряталась боль, где радость была недоступной роскошью, а тепло — хрупким стеклом, которое так легко разбить.

И сейчас, одним неосторожным движением, Джордж разбил это стекло.

А Джордж… Джордж стоял рядом, опустив голову, сжав кулаки, будто сам хотел ударить себя за свою глупость. Он всегда чувствовал её боль, был чутким, когда нужно… но иногда всё же ошибался. И сейчас он ошибся слишком сильно.

Фред тяжело вздохнул и наконец заговорил. Его голос был глухим, сдержанным, но в каждой фразе чувствовалось нарастающее раздражение:

— Ты опять всё испортил… Джордж, зачем? Зачем ты так поступаешь? — его взгляд стал холодным. — Ты ведь знаешь, что у неё за травмы, ты знаешь, через что она прошла. И всё равно позволяешь себе быть таким… бездумным.

Джордж ничего не ответил, лишь сильнее опустил голову.

Фред шагнул ближе, не снижая тона:

— Ты помнишь, как она просыпается по ночам от кошмаров? Когда кричит во сне, а утром делает вид, что ничего не случилось? Ты слышал, как она плачет, думая, что никто не замечает, когда она раньше всех встаёт и уходит на кухню? Ты знаешь, почему мама разрешает ей готовить, хотя обычно говорит, что детям на кухне не место? Потому что мама понимает: только так Ева чувствует себя нужной, чувствует хоть какую-то безопасность. А ты… вместо того, чтобы защитить её, снова бьёшь по самому больному месту.

Голос Фреда стал почти глухим:

— Эта травма на её руке — она навсегда. Из-за неё она отказалась от квиддича, Джордж. Отказалась от того, что могло бы радовать её, дать ей крылья. Она стыдится этой раны. Она ненавидит себя за неё. И вот ты напомнил ей об этом. Прямо сейчас. Открыл ту дверь, за которой она прячет свою боль, чтобы никто её не видел.

Джордж сжал кулаки так, что побелели костяшки пальцев. Он чувствовал себя ничтожеством.

Фред отвернулся, тяжело вздохнув.

— Она только-только начала дышать свободно. А ты… ты опять заставил её вспомнить то место, где холодно и страшно.

Тишина между братьями повисла тяжёлая, давящая, как гроза.

Джордж не нашёл слов. В груди всё скручивалось узлом вины и боли.

Он не хотел этого. Никогда не хотел.

Но сделал.

Чарли смотрел на всю эту сцену с лёгким удивлением, которое постепенно сменялось тяжёлым осознанием.

Когда он впервые увидел Еву, она показалась ему просто милой, доброй девочкой, как многие другие подростки, которых он встречал за свою жизнь. Открытая улыбка, искренний взгляд, желание помочь миссис Уизли на кухне — всё это казалось ему простым проявлением желания понравиться новой семье. Он думал, что её появление в их доме — очередной добрый порыв его родителей, которые не могли пройти мимо ребёнка в беде.

Но теперь… теперь всё выглядело совсем иначе.

Он смотрел на братьев, и его сердце сжималось. Фред, обычно насмешливый и весёлый, сейчас говорил жёстко и серьёзно, а Джордж, тот самый, кто всегда шутил в любой ситуации, стоял с опущенной головой, терзаемый виной.

Они переживали за неё по-настоящему. Глубоко. Искренне.

Не так переживают за простого гостя. Не так переживают за кого-то случайного.

И Чарли вдруг понял: Ева стала для них не просто девочкой из приюта. Она стала частью семьи. Пусть хрупкой, путающейся, упрямой, иногда своенравной, но всё же — своей.

А теперь, услышав о том, что ей пришлось пережить, он почувствовал холодный укол совести.

Как он мог думать, что она просто ловко втерлась в доверие? Как мог подумать, что её старания помочь на кухне — это лишь способ понравиться?

Он и представить не мог, что за её улыбкой скрывается столько боли.

Она всего лишь ребёнок… Но при этом какая сила у неё внутри! В четырнадцать лет она вынесла то, что не каждый взрослый выдержит.

Чарли молча отошёл от братьев. Ему стало не по себе.

Ева ушла одна после такого разговора, и он вдруг понял, не может оставить её одну сейчас.

Внутри проснулось какое-то понимание, что он старший, защитник. Может быть, это была та самая часть, которую он всегда чувствовал по отношению к своим младшим братьям и сестрам.

Он кинул быстрый взгляд на Джорджа и Фреда. Никто из них сейчас не мог пойти за ней. Все были слишком увязшими в собственных мыслях и чувствах.

А значит, должен был пойти он.

С этими мыслями Чарли тихо направился туда, куда ушла Ева, стараясь найти её и хотя бы убедиться, что с ней всё в порядке.

Ева сидела рядом с палаткой, укрывшись в тени её стенки, словно пытаясь спрятаться от всего мира. Колени она прижала к груди, подбородок опустила на них, а взгляд её был устремлён куда-то вдаль, в одну точку, такую далёкую, что, казалось, и вовсе не существует в этом мире.

В её глазах тихо блестели слёзы, дрожащие на длинных ресницах, как хрупкие капли дождя на тонкой паутинке. Она не всхлипывала, не плакала в голос — просто сидела, бесконечно уставшая, опустошённая, и, казалось, говорила сама с собой.

Чарли, подойдя тихо, почти неслышно, на мгновение замер, чтобы не спугнуть её.

Он не сразу понял, что она шепчет. Её голос был приглушённым, надломленным, словно крошечная ниточка, готовая порваться от малейшего прикосновения.

— Дура, дура, дура… — быстро, сбивчиво проговорила она, словно повторяя приговор самой себе. — Зачем тебе это всё? Кто ты им вообще? Никто… Никто... Всегда была никем, и останусь никем. Зачем я им? Только мешаю, путаюсь под ногами со своими травмами, со своими шрамами… С этими страхами, которые никуда не уходят… только вред приношу.

Чарли сжал кулаки, слушая её слова. Ему было больно слышать это.

— Джордж… теперь он будет винить себя… а ведь это я виновата… я должна была быть осторожнее, думать… Почему всё так? Почему…

Она зарылась лицом в колени и дрожащим, почти срывающимся голосом продолжила:

— Чёртов ты, Сэм… Ты украл у меня всё. Ты оставил мне только боль и страх. Я не могу нормально жить, не могу позволить себе, чтобы кто-то прикасался ко мне без слёз, без зелий, без ужасных воспоминаний… Я не могу смотреть на своё тело без отвращения… Мама… почему ты меня оставила? Зачем? Чтобы я вот так жила? Чтобы я травила этим всех вокруг?

Её голос сорвался, она захлебнулась рыданием, и тишина вокруг словно сжалась, став невыносимо плотной.

Потом, почти одними губами, хрипло, без сил, она прошептала:

— Мне здесь не место… мне не место рядом с ними…

И тогда Чарли, наконец, заговорил, его голос был негромким, спокойным, но твёрдым, как опора, на которую можно было опереться:

— Ты ошибаешься, Ева.

Она вздрогнула, резко подняла голову и обернулась. Её глаза были расширены, лицо — уязвимым и растерянным.

Чарли смотрел на неё мягко, по-доброму, но серьёзно.

Она быстро вытерла слёзы рукавом и попыталась скрыть взгляд, но в нём всё ещё стояла боль.

— Мама тебя приняла, — продолжал Чарли, опускаясь рядом на корточки, чтобы быть с ней на одном уровне. — Она не считает тебя лишней. Она любит тебя, как любит Джинни, Рона, Фреда, Джорджа… И Джордж… он волнуется за тебя, потому что ты для него не просто кто-то. Ты стала частью нашей семьи. Джинни уже привыкла к тебе, и если бы ты исчезла… — он вздохнул, подбирая слова. — Нам бы всем чего-то очень не хватало. Тебя бы не хватало.

Он замолчал на секунду, давая ей переварить услышанное, потом мягко улыбнулся:

— Ты для нас как сестра, Ева. И не смей думать, что ты лишняя. Это неправда. Ты нужна нам. Ты здесь не случайно.

Чарли протянул ей руку:

— Давай, вставай. Пойдём посмотрим матч, будет весело. Там уже все собрались. Ты отвлечешься — и всё станет чуть легче. И запомни: грустить из-за того, что ты не можешь контролировать, — бессмысленно. Ты и так держишься сильнее, чем многие взрослые на твоём месте.

Ева долго смотрела на протянутую руку, не решаясь взять её, а потом медленно, с какой-то хрупкой надеждой, всё-таки положила свою ладонь в его тёплую руку.

И Чарли, мягко помогая ей подняться, подумал, что для такого маленького, измученного сердца она держится поразительно стойко.