Без безразличия (гет)

Люциус прекрасно понимал, что ходит словно бы по острию лезвия. С одной стороны пропасть, с другой − то же самое, а впереди − странные взаимоотношения с Гермионой Грейнджер. И даже для того, чтобы всего лишь держаться подле неё, нужно не бояться порезаться. Очень рискованно, учитывая и без того шаткое положение Люциуса в обществе. Один каприз этой девчонки − и ему в реальности может светить Азкабан. Снова.

Но устоять было сложно. Люциус не видел в Грейнджер женщину ни на секунду с тех самых пор, как встретил её впервые, и до того момента, как уединился с ней в кабинете. Это стало непрошенным открытием. Потому что даже когда он ласкал её руками, а она откровенно наслаждалась этим, он видел в ней всего лишь объект, назойливую девчонку — пусть и с симпатичным личиком и привлекающими взгляд ножками. Ну, допустим, не девчонку − девушку. Допустим, способную завести его (в этом самом смысле, да и в других тоже) девушку. Но не более.

В женщинах Люциус разбирался. Как ему казалось, по сути своей все они были одинаковы. По крайней мере, те, с которыми ему доводилось иметь дело. И до, и после женитьбы. Чтобы добиться ответного внимания любой из них, каждый раз нужно было проделывать определённый алгоритм действий. Это срабатывало, потому-то Люциусу и не проходилось пробовать что-то новое. Да и нет никакой надобности выискивать себе новую любовницу каждый месяц, когда ты давно и прочно женат (сказал бы «бесповоротно» − но нет, не вышло). Достаточно нечастых встреч на нейтральной территории. Изредка подарки, которые оцениваются только по стоимости (что всё упрощает), да незамысловатые комплименты. На большее никто и не рассчитывал.

Но Гермиона Грейнджер выбивалась из общей картины. Хотя бы потому, что была школьницей. Его ученицей. Пусть давно совершеннолетней, не особо наивной, но всё же... невинной. Именно эта её особенность и не давала Люциусу покоя. Эмоции Грейнджер были очевидны: она его боялась, но при этом чего-то ждала, пусть даже неосознанно. Когда он дотронулся до неё (всего лишь до руки), она вздрогнула и отшатнулась, а на лице появился румянец. Невозможно продолжать бездействовать в таких обстоятельствах.

Грейнджер вела себя послушно, как, пожалуй, никогда прежде. И Люциуса это особенно цепляло. Если вспомнить все те моменты, когда она выражала своё несогласие на пустом месте, такая покладистость выглядела подарком, не иначе. Хотя Люциус не был дураком и понимал, что девчонка просто чувствует себя неуверенно и, возможно, боится всё испортить. По её глазам (если стоять совсем близко, то они кажутся просто огромными, распахнутыми то ли от испуга, то ли от удивления) нетрудно было вычислить метания: Грейнджер не хотела противостоять ему и прямым текстом высказывать несогласие − ведь тогда Люциусу пришлось бы её отпустить. Не принуждать же студентку к близости, это мерзко даже для бывшего Пожирателя. И в то же время Грейнджер, очевидно, не была до конца уверена. Ни в чём.

Но разве может девятнадцатилетняя донельзя правильная девушка быть уверена в том, что ей необходимо переспать с профессором? Без каких-либо бонусов, ведь она точно не стала бы его этим шантажировать. А если нет объективных причин для того, чтобы она сказала «да», нужно просто её подтолкнуть. Может быть, подтолкнуть... к столешнице.

Люциус и сам до конца не понимал, зачем сделал это. Чтобы приручить Грейнджер? Отчасти. Чтобы показать ей, кто сильнее? Возможно. Потому что просто хотел её? Бессмысленно это отрицать. Как бы то ни было, она оказалась невыносимо прекрасной. Вероятно, сказывалось и то, что у Люциуса довольно давно не было женщины, если не считать пары походов в бордель сразу после освобождения из тюрьмы. А уж насколько давно у него не было столь юной партнёрши − и вспомнить сложно. Дело было не в возрасте, молодость сама по себе мало привлекала, скорее говорила о неопытности. Притягивало, словно магнитом, ощущение, что открываешь для этой девушки что-то неизведанное.

Чтобы вы понимали: никто не сможет упрекнуть Люциуса в том, что он не сделал всё возможное для удовольствия Гермионы Грейнджер. Потому что он сделал. А если бы она осталась недовольна, то не пришла бы на следующее занятие.

* * *

Понедельник, среда, пятница — Грейнджер заглядывала к нему трижды в неделю. И они действительно занимались, правда, не только изучением колдомедицины.

Когда после первого урока Грейнджер спросила Люциуса, будут ли они делать это каждый раз, он не ответил прямо. Потому что понимал, что многое тут зависит от неё. Он мог желать её сколько угодно, но не стал бы принуждать девчонку к близости. Не только из-за риска оказаться раскрытым, но и из-за банального приличия. Но Грейнджер никогда не возражала, и после первых трёх уроков даже перестала постоянно спрашивать: «Зачем вы это делаете, профессор?»

А её ещё называли самой умной ведьмой своего поколения. Если она не понимала, зачем взрослый мужчина спит с молодой привлекательной девушкой, то ей явно недоставало ума. Хотя, пожалуй, Грейнджер всего лишь пыталась найти скрытые мотивы. Которых не было, и Люциус порой сам жалел об этом. Хотя и помимо физиологии плюсы находились.

Например, вести пары у седьмого курса стало гораздо интереснее. Даже если Грейнджер по привычке возражала что-то ему, он просто вспоминал, как день или два назад она кончала под ним, и всю злость как рукой снимало. Да и обсуждать с коллегами эту дополнительную нагрузку тоже стало своего рода развлечением.

− Профессор Малфой? На планёрке директор упомянула, что вы уже начали занятия с мисс Грейнджер. Похвально, − заметила Септима Вектор как-то во время ужина. − Как у вас всё проходит?

− Прекрасно, − живо отозвался Люциус. − Я и подумать не мог, что эти занятия могут стать настолько полезными для нас обоих. Как мне кажется, мисс Грейнджер тоже ими вполне довольна.

− Ну конечно, для преподавателя, тем более с небольшим опытом, любые занятия − на пользу. Рада, что вы тоже видите в этих уроках плюсы. К тому же, Гермиона всегда схватывала всё на лету.

− Не могу ничего возразить. Из неё вышла просто отличная ученица, на занятиях тет-а-тет это особенно заметно.

Подобных диалогов состоялось достаточно − за два месяца остальные преподаватели привыкли к Люциусу, и практически все воспринимали его как равного себе. Интересовались успехами, жаловались на свою рутину, ругали и хвалили учеников. И только в разговорах с МакГонагалл Люциус избегал острых тем, когда обсуждал занятия с Грейнджер. Говорил только по делу: озвучивал изученный материал и планы на ближайшие уроки. Всё же, когда разговариваешь с работодателем, которая имеет большой вес в обществе и связи в Министерстве и Визенгамоте, хождение по лезвию становится более рисковым занятием. Результатом может стать не простой порез, а как минимум — отсечение конечности.

К слову: Люциус, в отличие от Грейнджер, предпочитал сторониться опасности. Хотя у него это и не всегда получалось.

* * *

Люциус пообещал разъяснить, как можно избавиться от шрамов, ещё на втором занятии. Но в итоге в тот день они разбирали другую тему, как и всю последующую неделю. Но вот «напарники» отработали избавление от сглаза и порчи, и место для обещанной темы освободилось.

− Дайте мне свою руку... Нет, другую.

Гермиона послушно протянула Люциусу ладонь: совсем рядом, выше запястья, кожа была изуродована словом «грязнокровка». Он очень хорошо помнил, как оно там появилось. И неспроста ни разу не снимал с Грейнджер блузку во время близости. Оголишь всё тело − откроются и неприглядные его части. Так что всё обходилось только безобидным расстёгиванием пуговичек. Но в этот раз он намеренно закатал её рукав. Шрам, что неудивительно, оставался на прежнем месте.

− Сегодня я от него избавлюсь, − сходу заявил Люциус.

− Не хотите для начала спросить моё мнение на этот счёт?

− Нет. Этого шрама на тебе быть не должно, неужели не ясно?

− Это моё тело, а не ваше, − резонно заметила Грейнджер. По правде говоря, Люциус и не надеялся, что в данном вопросе они обойдутся без препирательств. Это стало бы нонсенсом.

− Но я имею к нему доступ.

− Именно. Только доступ, а не власть. Так что позвольте мне самой решать, что делать со своей кожей и со своими шрамами. Если у вас имеется какое-то чувство вины... из-за того, что вы этому не помешали... То это исключительно ваши личные проблемы, профессор.

Для протокола: Люциус не чувствовал себя виноватым, ни на долю секунды. Ему не очень нравился эпизод его жизни, когда мэнор оккупировал Тёмный Лорд, а дни потеряли чёткие очертания, цели и ориентиры сбились. Но этот шрам − вина Беллы. Может, даже самой Грейнджер и её дружков — нечего было попадаться егерям. Но Люциус? Он стал всего лишь невольным наблюдателем. И если эта девчонка считает, что он должен был остановить Беллу, то она совсем не умеет анализировать.

Избавиться от шрама хотелось в первую очередь из соображений красоты. Он не видел Грейнджер обнажённой, но не сомневался, что это более чем приятное зрелище. Ещё меньше сомнений у него вызывал тот факт, что драклов шрам испортил бы всю картину.

− Я уберу твой шрам, а ты в ответ сможешь убрать пару моих. Два к одному.

− Откуда у вас взяться шрамам? − не скрывая сомнения, поинтересовалась Грейнджер.

− Я прожил жизнь. Многое случалось.

− Тогда я меняю условия договора. Вы можете избавить меня от шрама, но взамен расскажете мне о двух своих и позволите мне их убрать.

− Зачем тебе это? − спросил Люциус. Казалось, что девчонка торгуется только ради того, чтобы поторговаться, поскольку выгода выглядела очень и очень сомнительно. И раз уж она, пусть на каких-то своих условиях, согласна вернуть своей коже прежний вид, выходит, не так уж и дорожит памятью о той пытке в мэноре. А значит, и сама хочет убрать с себя это клеймо. Так зачем же делать вид, что это не так, и устраивать спор ради спора? В этом была вся Гермиона Грейнджер.

− Практика, − пояснила она. − Где ещё мне взять шрамы под рукой?

− Но зачем тебе слушать мои истории?

− Хочу быть уверена, что вы не порезались кухонным ножом.

Если Грейнджер считает, что он хоть раз держал в руках кухонный нож − она совсем ничего не смыслит в людях. Но девчонка не казалась глупой: как в научных, так и в жизненных вопросах. Просто она не захотела объяснять ему свою просьбу. Что ж, её право.

После того, как Грейнджер вновь, на сей раз демонстративно, протянула ему свою руку, он с помощью одного заклинания сделал кожу на ней совершенно чистой. Прежде Люциус не стремился избавить её от одежды, но судя по тому, что всё же открывалось его взору и его рукам, вырисовывалась очень заманчивая картина. Кожа у Грейнджер была нежная, бледная, с кое-где просвечивающими голубыми венами. Странно, но он до сих пор не видел её грудь (раз не снимал блузку, бельё тоже оставалось на месте), но очень хорошо себе её представлял. А этим вечером понял, что хочет увидеть. И увидит.

Взмах палочки − и шрама нет. Потом Люциус поднялся из-за стола и снял с себя рубашку, обнажая торс. Стоило видеть в этот момент глаза Грейнджер − в них просматривалось что-то очень похожее на шок, изумление. Что ж, наверное, у Люциуса и правда накопилось слишком много отметин на теле. Он не заботился о красоте своей кожи, раз уж её всё равно не было видно под одеждой.

Гермиона встала вслед за ним и подошла поближе, рассматривая то одно плечо, то другое, то переводя внимание на спину или на грудь с животом.

− Откуда этот? − спросила она, указывая на небольшую отметину на руке.

− Точно не помню. Скорее всего, ему уже лет двадцать.

− Так нечестно! Вы обещали рассказать!

− Хочешь, чтобы я тебя обманывал?

− Расскажите о тех, о которых помните точно.

И Люциус рассказал. Тут ему действительно нечего скрывать. Все до одного шрамы были получены во время небольших стычек, дуэлей или реальных сражений. За редким исключением. И помнил он только относительно свежие раны. Так, один из шрамов, о котором он поведал этой чрезмерно любопытной девчонке, появился у него даже не от заклятия − от большого куска стекла, который порезал его во время Битвы за Хогвартс. Кто-то метнул в стену школы взрывающим, а Люциус стал невольной жертвой этой тяги к разрушению. Он ведь даже не сражался, просто пытался выжить, найти Драко и Нарциссу невредимыми и скрыться вместе с ними с поля боя.

Вторая история не оказалась намного интересней: это был один из следов, что оставил ему в «награду» Тёмный Лорд. Когда Поттер, а вместе с ним и Грейнджер с Уизли исчезли из мэнора в компании Добби, «повелитель» негодовал. Большую часть своей злобы он выразил привычным Круциатусом, который редко когда оставляет после себя следы. Но припас и парочку режущих, последствия которых Люциус исправлял с помощью зелий. То ли одно из них сработало неидеально, то ли порез оказался слишком глубоким − и след остался.

Грейнджер после пары попыток избавила его и от первого, и от второго воспоминания. Люциус кивнул, выражая если не благодарность, то как минимум одобрение. И раз уж он уже был без рубашки (хотя до этого не утруждал себя раздеванием в их совместные вечера), то решил перейти ко второму этапу занятий. Как всегда: он, стол и Гермиона Грейнджер.

− Подождите... − остановила она его, когда он уже запустил руки под её блузку. − Я не хочу так.

− Как? — не понял Люциус.

− Так... как мы это делаем. Я хочу попробовать по-другому.

− Хочешь... попробовать сверху? Или чтобы я был сзади?

Грейнджер смутилась, хотя сам Люциус не преследовал такой цели − на сей раз. Его действительно заинтересовали предпочтения этой девчонки, не просто же так она ни с того ни с сего решила высказаться.

− Я хотела бы попробовать делать это в другом месте. Не на столе...

− Мне трансфигурировать его в диван?

− Нет, не стоит. Я просто... подумала... что это всё... Ладно. Забудьте...

После этих слов она потянулось к нему за поцелуем. Впервые. Не впервые стала инициатором, а в принципе − это был их первый настоящий поцелуй. Смешно, если подумать. Но их отношения в общих чертах выглядели как деловые: встречи в назначенное время, всё чётко и быстро... в меру быстро. В смысле, они оба не располагали лишним временем для того, чтобы лежать в кровати в обнимку. Да и желания заниматься чем-то подобным не было, как и самой кровати.

А поцелуи... В порыве страсти они другие. Это были больше касания губами, и чаще всего − шеи или ключиц, а не губ. В этот же раз Грейнджер, очевидно, просто хотела перевести разговор в другое русло и не нашла для этого более подходящего способа. А Люциус не нашёл иного решения, кроме как ответить на поцелуй, прижав хрупкую девичью фигурку к себе. От этого он испытал необъяснимый прилив нежности. Грейнджер, вероятно, тоже почувствовала что-то в этом духе, потому что отпрянула, сказав:

− Можно я пойду?

− Ты разве куда-то спешишь?

− Нет. Я просто хочу уйти отсюда. Пожалуйста.

Люциус живо представил, как говорит твёрдое «нет», хватает её в охапку, толкает к столу и берёт — грубо, почти жёстко. Так, чтобы она понимала, что не имеет права просто взять и уйти, только лишь из-за того, что ей так хочется. Но чтобы при этом получила удовольствие − возможно, даже более яркое, чем обычно. Всё прошло бы совсем «по-другому», как она и заказывала... Но вслух Люциус сказал совсем иное:

− Конечно. Ступайте, мисс Грейнджер. До встречи в пятницу.

К слову: в пятницу она не пришла. Как пропустила занятие и в понедельник. Люциус дождаться не мог, когда пересечётся с ней в коридоре и вытянет объяснения.