Голос проклятого (джен)

Белоснежные кудри похожи на перьевые облака, яркие зелёные глаза сверкают сапфирами, черты лица, тонкие и аристократичные, практически совершенны. Стройная женственная фигура облачена в узкие чёрные джинсы и кремовую блузку — неожиданно гармоничный наряд для двухсотлетней вампирши, проведшей более века в спячке.

Габриэль приводит себя в порядок уже больше часа: расчёсывает волосы, подпиливает и красит ногти, подкрашивает ресницы и губы, справляясь с кисточкой для туши и губной помадой так ловко, будто всегда это умела, словно не было долгих лет спячки. Хотя из дневника Лестата Джесси давно уже уяснила: спящий вампир всегда в курсе всего, его разум свободно парит над землёй, осматриваясь. Ожидая того часа, когда станет необходимым вернуться. Разум Габриэль почти двести лет блуждал так. Она знала о неудачах сына, знала о его тоске по ней, о его попытках создать семью и о попытках этой семьи убить его. Она знала всё это, равнодушно оставаясь в своём гробу, хотя нужна была вне его. Очень нужна. Да и теперь, пока Мариус с умопомрачительной скоростью набирает текст на телефоне, взывая о помощи ко всем, к кому только можно, Габриэль изучает своё отражение, вздыхая о том, что её причёска и контур бровей безнадёжно устарели, а поделать с этим ничего нельзя. Особенности вампиров: волосы всегда остаются той длины, какими изначально стали в посмертии. Всегда идеальная причёска, но невозможность что-то изменить. В момент наивысшего отчаяния Лестат попытался, но не вышло.

«Ножницы, ножи, топоры — я испробовал всё. Я даже поджёг свою голову в попытках изменить хоть что-то. Волосы сгорели, но тотчас выросли ровно той же длины. Я ненавидел эту жизнь, ненавидел себя. Годы в спячке сделали меня мудрее, но не дали измениться внешне. Старец с лицом мальчишки. С ликом ангела, как любила говаривать Габриэль. Я не хотел быть ангелом. Всё ангельское ушло, истлело в прах, я чувствовал себя демоном, им же и хотел быть. Хотел, чтобы все знали о черноте моей души. Тогда, не найдя другого выхода, я направился в дешёвый салон, где какой-то паренёк с пирсингом где только можно, превратил белизну моих кудрей в тёмный нимб. И, взглянув на себя в зеркало, я подумал, что этот облик более честный. Я стал собой».

Ворчание Габриэль — тоже попытка свыкнуться с изменённым сознанием? Тоже неприятие себя после спячки? Но так ли это важно, когда Лестату грозит опасность?

Джесси беспокойно ёрзает в кресле, сожалея, что отослала Пьера спать. Ей не хватает его тёплой человеческой ладошки среди холода бессмертных. Даже присутствие тёти с дядей ничуть не успокаивает. Они отвернулись от Лестата. От своего внука, в котором их крови даже больше, чем в Джесси. Но Габриэль вызывает куда более противоречивые чувства. Всё же она пробудилась, чтобы помочь сыну в борьбе с древнейшим злом, и в то же время она слишком долго отсутствовала в его жизни, когда он изнывал от одиночества и обиды. Да и сейчас не очень торопится делать что-либо.

Наконец, Габриэль убирает зеркальце на столик и впивается в Джесси холодным взглядом. Чем так, лучше бы ещё раз перекрасила ногти.

Взгляд вампирши цепкий и колючий, и Маарет прочищает горло, напоминая о своём присутствии. Габриэль взгляд смягчает, но не отводит.

— Вот значит как, — говорит наконец она, искривляя красивые губы в презрении. — Смертная, из-за которой мой сын нажил проблем.

— Он не… — начинает Джесси и осекается. Частично так и есть.

— Он уже месяц провоцирует весь мир, — скучающим тоном напоминает Маарет. — Заступничество за Джессику не стало спусковым механизмом. Конфликт зрел давно.

Габриэль максимально выпрямляет спину, словно порываясь встать, но не делает этого.

— Ты впутала его в это, — она тычет в сторону Маарет алым ногтем. — Ты первая вышла с ним на связь, из-за тебя он узнал, что древние ещё живы. Если бы не ты, он не стал бы вступать в конфликт в Париже. Лестат был уверен, что ты защитишь его, а вместо того ты указала на дверь. И всё из-за твоей ненаглядной Джессики.

Голос Габриэль так и сочится ядом, и Джесси хочется сквозь землю провалиться, потому что мать Лестата права. Она говорит вещи, часть из которых Джесси не понимает в полной мере, но примерно уясняет: тётя Маарет однажды связалась с Лестатом, вероятно, чтобы защитить её, и именно потому он так уверенно говорил о гневе древних и знал, куда её отвезти. Лестат уже был здесь раньше, возможно.

— То, что твой ворон шпионил за особняком, не даёт тебе прав утверждать, будто ты всё знаешь, — Маарет отходит от окна и подходит к креслу Джесси, тотчас кладя ладонь ей на плечо. Защита, от которой на самом деле становится легче. Тётя же тем временем продолжает: — Ты ведь слышала песни своего сына. Знаешь, что он открывает секреты вампиров смертным. Лестат ходит по грани, и нет ничего удивительного в том, что он привлёк внимание Первородной. Его поведение возмутительно, как и образ жизни, в который он пытается втянуть Джессику.

Габриэль неожиданно громко и заливисто смеётся, Джесси даже вздрагивает. Вампирша выглядит так, будто услышала самую большую шутку в жизни, а пальцы Маарет крепче сжимают плечо. Выходит, тот ворон на подоконнике — существо, глазами которого Габриэль за ними наблюдала? Как долго длилось её наблюдение? Что именно она успела узнать? Очевидно, многое.

— Твоя Джессика долгие годы упорно втягивает себя сама, — говорит Габриэль, отсмеявшись. — И львиная доля неприятностей у Лестата из-за неё, не отрицай.

Джесси не хочется молчать, хочется напомнить, что она вообще-то тоже здесь, и не нужно говорить о ней так, словно её нет, но она не успевает. Мариус, спрятав телефон в карман, вклинивается в конфликт.

— Дамы… — Он подходит к камину, садится на корточки и протягивает руки к огню. Явно не чтоб согреться. А для чего? Ощутить жар?

Пламя освещает его бордовое одеяние, добавляя в него нотки алого, а контур лица под тёплым светом сглаживается, становится мягче.

— На вашем месте я бы прекратил искать виноватого и позаботился о безопасности. Мне лично совершенно не хочется повторить участь Энкиля.

Супруг Акаши, равный ей по силе вампир, был обнаружен Мариусом после ухода царицы из убежища. В первое мгновение Мариус решил, что Энкиль тоже ушёл, но потом обнаружил растерзанное тело оного в нише за троном. Иссушенное и обезглавленное, оно также было и сожжено, и стоило Мариусу коснуться его, как тело царя рассыпалось в прах. Когда Мариус рассказывал об этом, губы его дрожали. Он был напуган намного больше, чем хотел показать. Его теперешнее приближение к пламени может означать одно — Мариуса всё ещё бьёт внутренний озноб. Энкиль был поистине бессмертен: ни солнечный свет, ни огонь не могли навредить ему. Акаша смогла убить его, смогла сделать невозможное. А значит, убить кого-то более слабого, пусть и не менее древнего, для неё не проблема. Но есть ли возможность защититься? Есть ли смысл строить планы, искать лазейки? Или все уже давно мертвы, но не хотят этого признавать? Кажется, лишь Мариус это признаёт.

— Акаша — чудовище, которое уже пять тысяч лет я жажду уничтожить, — подаёт голос Хайман, до того безучастно сидевший в углу с закрытыми глазами. — Она создала меня, дала мне великое могущество, и всё же, убить её я не смог. Мы с Маарет пытались. Пока она находилась в бессмертном сне, мы совершали попытки, одну за другой. Её тело твёрже мрамора, мы сломали самые крепкие топоры в попытке её обезглавить. Мы пытались сжечь её, но слышали лишь смех. Для Акаши всё это было просто забавой, но нельзя забывать, что наши действия не могли не разозлить её. Потому мы и не можем защитить Лестата: она убьёт нас мгновенно, окажись мы у неё на пути. Мы должны бежать, сейчас же, в своё родовое укрытие. И надеяться, что она не станет мелочно преследовать нас.

— Бежать подобно крысам? — Мариус стискивает зубы и, очевидно, нечаянно пробивает клыками губу. Небольшая капля крови стекает на подбородок, и вампир, вытащив из кармана ажурный носовой платок, аккуратно промокает её. — Я был рождён много позже, но я читал хроники, я помню, что в них писалось об Акаше. Египет захлестнул мор, вода в реках стала кровью, голод и чума расползлись по миру. А дальше? Кровавый дождь? Огонь и разрушения? Акаша не знала пощады. И это при том, что тогда она была смертной женщиной! Вы действительно надеетесь, что она успокоится, наказав Лестата за дерзость? Правда считаете, что на планете будет хоть одно место, куда не протянется её рука? Вы либо самонадеянны до глупости, либо в отчаянии.

Разговоры бессмертных вызывают сильную дрожь. Пробуждение Акаши и прежде пугало Джесси, но когда выяснилось, что принесённые её возвращением бедствия могут достичь мирового масштаба, щемящий ужас сковал мертвенным холодом, не давая ни дышать, ни здраво мыслить. Захотелось броситься за Пьером, прикрыть собой, будто это ему поможет, забиться с ним под кровать и не вылезать, пока огонь разрушения не отгорит. Такие глупые человеческие порывы… Но Джесси не делает ничего. Потому что Мариус прав и бежать некуда, или потому что ужас сковал члены? А может потому, что как служительница Таламаски, Джесси просто не может пропустить этот разговор?

— Мы прекрасно знаем про египетские казни, Мариус, спасибо за экскурс, мы с Хайманом были там лично, — с горечью вспоминает Маарет.

Пожалуй, именно интерес к происходящему не даёт Джесси покинуть библиотеку. Слишком долго она избегала разговоров с тётей, пришла пора её выслушать.

— Акаша поплатилась сполна: болезни, охватившие страну, проникли и в её дом, отняв жизнь её сына. Я хорошо помню тот день, когда умер мальчик: как придворную ведунью меня обвинили в бессилии и предали наказанию. Тому самому, что положило начало Великой семье. Акаша была безутешна. Она даже пыталась свести счёты с жизнью…

Маарет умолкает, но лишь на мгновение, а пальцы её сжимают плечо Джесси до боли. Теперь уже не в попытке защитить, а чтобы защититься от неприятных воспоминаний.

— Её умирающее тело занял кровожадный демон, Амел, против воли подаривший ей бессмертие. Акаша стала первой вампиршей, царицей проклятых. Она поделилась своим даром с Энкилем, а после и с Хайманом. С тех пор она более не причиняла разрушений. Она принялась восстанавливать землю, очищать её от своих же ошибок. Так что я не вижу причин для паники. Акаша не повторит прежних ошибок, я знаю.

— Царица, растерзавшая своего царя — хорошенькое начало, — Пандора шумно захлопывает хроники. — Я склонна верить, что разрушения не будут повсеместными, но то, что они в принципе будут — факт. Акаша спала пять тысячелетий, пока мир гнил и развращался. Каждый из нас проходил через это: после пробуждения эмоции ярче. Гнев и растерянность сильнее. И Энкиль — первый, кто столкнулся с этим, но отнюдь не единственный. Будут и другие, непременно. Пока царица не успокоится. Вопрос только в том, как скоро это случится и сколькие успеют пострадать.

— Как минимум пара десятков, точно, — отзывается Маэл, не сводя глаз с экрана планшета. — Возгорание в частном клубе «Руки адмирала». На месте происшествия работает полиция. По предварительным данным, число трупов превышает два десятка.

Два десятка трупов в вампирском притоне. Парижские вампиры, которые совсем недавно хотели её смерти. Джесси резко подаётся вперёд. Париж! Лестат там, Акаша — а поджог наверняка устроила она — подобралась совсем близко!

Дрожащими пальцами Джесси извлекает телефон из кармана, хоть и не знает, как лучше всё подать, чтобы Лестат поверил в опасность и убрался подальше от Парижа и от Акаши.

— Предвосхищая твои, без сомнения, благие порывы… — Мариус подаётся вперёд и кладёт ладонь на экран телефона. — Лестат не там. Он давно уже далеко от этого места.

— Где? — Джесси не знает, отчего ей так важно это знать. Наоборот, лучше бы ей оставаться в неведении, если вдруг её Акаша найдёт первой. Но ощущение бесконтрольности ситуации даёт уязвимость, а Джесси хочется хоть немного чувствовать себя хозяйкой положения.

Акаша не найдёт его, не выследит. Так ведь? Так?

— Я не знаю, где он, — отвечает Мариус, и по его испуганно-растерянному выражению лица понятно: он не лжёт. — Очень надеюсь, что Лестату и впредь хватит благоразумия оставаться в тени.

— Мой сын должен быть здесь, под защитой, а не прятаться по кустам! — радужка глаз Габриэль становится полностью серебряной. Вампирша выглядит так, будто сейчас вскочит с кресла и ринется на поиски сына. Вот только она продолжает сидеть, хоть от неё и продолжают исходить флюиды нервозности.

— Защиты не существует! — повышает голос Хайман. — Его появление здесь подпишет нам всем приговор! Мы все должны просто переждать. А тебе остаётся надеяться, что твой сынок-выскочка заговорит зубы Первородной, как он умеет!

Таким дядю Джесси видит впервые. Всегда мягкий, спокойный, даже весёлый, он производил впечатление неконфликтного человека, но эта бесконечно долгая ночь раздала героям новые маски.

Габриэль поражена, рассержена, напугана. Миндалевидные глаза, опушенные густыми ресницами, расширены от ужаса. Джесси понимает: мадам де Лионкур не образцовая мать, но она мать, и сейчас ей заявили, что её сын обречён. Джесси и сама не согласна с таким поворотом событий, но если раньше была надежда чем-то помочь Лестату, то теперь она тает как лёд на солнце.

Далее следуют лишь бесконечные минуты ожидания. Судя по инстаграму, Лестат не планирует отменять концерт, Дети Тысячелетия зовут ночь концерта часом икс, потому что две волны планируют накатить в тот момент: оскорблённые вампиры со всего мира и недовольная прародительница, которая однажды была добра к Лестату, но которая едва ли станет проявлять доброту вновь.

«В ту ночь Мариус отправился писать картину на берег. Я проводил его, намереваясь прогуляться по саду в одиночестве. На тот момент я был вампиром всего неделю и всё ещё сохранял обиду и злость на своего создателя. Избегал его, когда представлялась возможность. Ближе к утру он приводил юных девушек или молодых людей, потчевал меня только самой свежей и здоровой кровью, а до момента кормёжки я был волен делать что пожелаю. И я делал. Уходил вглубь острова, терялся среди кипарисов, вспоминал Овернь и дорогих мне людей. Позволял тьме ласкать меня, как прежде ласкал солнечный свет. Это не было счастье, отнюдь нет, но в такие моменты отчаяние уходило на второй план.

Та ночь должна была стать одной из многих. Привычная прогулка, привычная меланхолия… Однако все мои планы разбил пленительный голос, бесцеремонно ворвавшийся в голову.

«Лестат», — звал он нежно. — «Лестат, приди ко мне, покажись мне…»

Едва ли я мог объяснить, что является источником столь чарующего зова, но отчего-то безошибочно знал, куда мне идти. Я спустился в недра нашего с отцом жилища, нажал на все скрытые рычаги, что встретились на пути, словно ключ к ним находился глубоко внутри. Будто я возвращался к чему-то важному и знакомому. Позже я понял, что меня тянул инстинкт подобный тому, который каждую осень гонит птиц на юг. Что-то за гранью понимания, бессознательное и естественное. Я направлялся домой, и в душе моей горело пламя всеобъемлющей радости.

Поворот за поворотом: спуски, подъёмы, кромешная тьма. Вампирское зрение помогало ориентироваться, а шестое чувство, если можно его так назвать, диктовало, в какой момент лучше свернуть и куда.

Я лишь позже узнал, что Мариус часто ходил этими тропами, тогда же я ощущал свою исключительность. Мне казалось, что я первый, кто нашёл удивительные лабиринты старой башни. По ощущениям, я шёл уже многие километры, больше, чем позволял остров. Возможно, надо мной разливался океан, который к моменту, как я пишу эти строки, наверняка давно уже источил камни и захватил все коридоры. И главный зал в конце. Я очень хочу, чтобы так и было. Чтобы то место исчезло с лица земли, чтобы осталось только моим, потому что события, произошедшие там, были поистине чудесны.

Зал, в котором я очутился в итоге, походил на грот. По обе стороны от каменного прохода плескалась вода, и даже со своим удивительным зрением я не видел дна. Но не тайные глубины привлекли меня, а два мраморных изваяния на каменных тронах: безмятежные, идеальные, они казались самым прекрасным из всего, что я когда-либо видел.

Мужчина выглядел весьма представительно: широкоплечий, статный, с короткими волнистыми волосами, увенчанными короной, крупным носом и пухлыми губами. Обнажённые рельефные плечи украшали широкие браслеты, грудь прикрывал ускх из множества камней и жемчужин, схенти на бёдрах и сандалии завершали этот незатейливый, но удивительный образ. Мужчина был хорош собой, и я не мог этого не отметить, но женская фигура быстро перетянула на себя внимание. Она была столь совершенной, что я даже не мог назвать её прекрасной — это слово ничтожно мало для описания её красоты. И пусть это была лишь статуя — внутренний свет, что исходил от неё, был живым и тёплым. Я ласкал взглядом длинные пряди её волос, украшенные крупными бусинами, вглядывался в большие глаза, пронзительно глядящие мне в душу, манящие губы, чуть приоткрытые словно для поцелуя, в стройный стан, прикрытый лишь ускхом, который не так скрывал, как подчеркивал. Я беззастенчиво разглядывал её ноги, которые удлинённый схенти подавал в самом выгодном свете.

В какой-то момент я испытал сожаление, что в гроте темно, и в тот же миг по периметру один за другим вспыхнули два десятка факелов.

Я не удивился, потому что какой-то частью себя знал, что царь и царица, первые из бессмертных, не спят и всё ещё при силе. Я чувствовал, как они наблюдают за мной. Энкиль — с настороженностью, Акаша с интересом. Ровно такие же взгляды я дарил им. Настороженный — царю, заинтересованный — его царице. Моей царице.

«Лестат», — услышал я вновь нежный голос в своей голове. — «Подойти ко мне. Дай полюбоваться тобой».

Если бы я и хотел воспротивиться, то не смог бы, ноги сами понесли меня вперёд. Я помнил, что стою перед лицом древних, что должен выказать им почтение, а потому отвесил поклон сперва Энкилю, а затем ещё более глубоким поприветствовал его супругу. Не знаю, приняли ли они эти формальности или нет, но голос в голове мелодично пропел:

«Мариус не ошибся в выборе. Мой бескрылый ангел, спой мне свою молитву».

Сложно было понять, действительно ли царица желает услышать песню, либо же имеет в виду что-то совершенно другое, но я, не найдя ничего лучшего, затянул «Ave Maria»*, так как слова этой молитвы единственными пришли мне в голову. Я не сомневался, что моё пение придётся Акаше по душе. Я был хорош, и признавал это без притворного смущения. Воспользовавшись приглашением, пел долго, вложив в голос все свои чувства, а гортань вампира, не знающая усталости и не грозящая претерпеть никаких поражений, позволяла брать самые высокие ноты и исполнять молитву в полную мощь. Это была первая песнь в вампирской ипостаси, и я удивил сам себя. Мой голос творил поразительные вещи, которые несомненно услаждали слух древней египетской царицы.

Песнь, многократно отражённая от каменных сводов, ещё некоторое время звучала в бесконечных коридорах, даже когда я оборвал её, а царица, глядящая с нежностью в мраморных глазах, едва слышно похвалила меня.

«Мой бескрылый ангел», — повторила она с некоторым сожалением, и каменная ладонь шевельнулась.

Я завороженно наблюдал за тем, как живая статуя медленно подносит запястье к губам, я даже расслышал тот тихий хруст, с которым лопнула кожа в местах соприкосновения с клыками. Рука опустилась вниз, а каменный язык, в тот миг мягкий как глина, обвёл контур чувственных губ, слизывая с них кровь. Живой же источник, густой, багряный, стекал по запястью к пальцам, откуда капля за каплей устремлялся к подножью трона. Древняя кровь, полная силы, неутомимой энергии и жизни.

«Возьми...»

Я медлил. Сложно было поверить, что сама прародительница преподносит мне столь ценный дар, которого я, разумеется, вовсе не был достоин.

Это было похоже на сон, на галлюцинацию, только запах бессмертной крови манил меня очень явственно и реально. Я сделал шаг, затем другой, и больше почувствовал, чем заметил, что Акаша улыбнулась. Приглашение подняло во мне волну сомнений, осев трепетом и страхом на сердце, но эта улыбка стёрла все тревоги, уверила в правильности происходящего.

Я скользнул ближе, опустившись к ногам царицы. Хотелось коснуться белоснежных лодыжек, провести по гладкой коже бедра. Я был опьянён восхищением и желанием, и мне было стыдно за это. Ведь Энкиль и Акаша наверняка слушали мои мысли. Я не боялся гнева ревнивого мужа, хоть, без сомнения, стоило. Я боялся не оправдать ожиданий, показаться низменным и ничтожным.

Новые капли крови упали на мраморные плиты, заставив позабыть все сомнения. Жизнь, что текла по каменным венам, манила меня.

Я коснулся запястья, ощутив внутренний жар камня. Акаша не была холодна как все вампиры, она была живее всех живых, и её тепло согревало меня.

К нектару её вен я припал с трепетом и восторгом, и тотчас мудрость веков ударила в голову, опьяняя. Я видел Египет, ощущал жар раскалённого песка под ногами, слышал шум плещущихся вод бескрайнего Нила, звук плети, взметнувшейся над спинами рабов. Весь древний мир предстал предо мной, и в какой-то момент я увидел царицу. То время, в котором она ещё не спала.

Восторг от созерцания её мраморного тела показался ничем по сравнению с той гаммой чувств, что я испытал, глядя на неё в самом цвете.

Я любовался оливковой кожей, слушал её звонкий смех, и в какой-то миг понял, что её губы касаются моих. Они были выпачканы кровью, моей и её, и наш общий вкус был прекрасным до дрожи.

Я готов был оставаться в этом видении целую вечность, но рука Мариуса, нашедшего меня так не вовремя, выдернула меня из сладости момента.

«Отныне, мой ангел, у тебя будут крылья», — услышал я голос своей королевы, а вслед за этим голова потяжелела, и я провалился в сладкую пустоту».

Встреча Лестата и царицы проклятых подтвердила лишь то, что он бывает везучим. Тогда Акашу привлекло его пение, ей понравилась молитва, а сейчас же он выдаёт тайны бессмертных, закрыть на подобное глаза Первородная просто не сможет. Его должно постичь наказание не меньшее, чем прежде — дар.

Именно потому они и съезжаются: старые друзья, старые враги. Под недовольное ворчание Маарет приезжает сначала чета венских вампиров, с которыми Лестат пересекался в бытность парижским актёром. Они не столько желают спасти его от гнева царицы, сколько надеются создать альянс с Мариусом. Когда первородное зло уничтожает созданных по своему образу и подобию, держаться древнего и сильного — не самая плохая идея.

Хайман, отбывший чтоб подготовить убежище, каждый вечер присылает не слишком радостные вести: везде ощущается след Акаши, всюду тянется шлейф смертей и преследований. Дети, которых царица вовсе не желала, вызывают у неё лишь гнев и раздражение, после встречи с ними она оставляет только пепел. Маэл пытается выследить её, но Акаша не стоит на месте. Она словно бесплотный дух: выживших, способных подтвердить её существование, нет. Есть только Мариус, обнаруживший её побег лично, и Маарет, которая, как ей кажется, ощущает присутствие царицы.

Габриэль притихает. Если в первые часы по пробуждении она была полна амбиций, теперь она лишь прислушивается к шелесту ветра за окном и ловит песни сына по радио.

Один лишь Лестат, кажется, живёт всё той же лёгкой жизнью рок-исполнителя. Инстаграм полнится новыми фотографиями, а сам он привычно флиртует с поклонниками. Бесстрашие это или глупость — понять трудно.

* * *

Новые гости прибывают во вторник после заката. Двое мужчин, один из которых совсем ещё мальчишка, просто входят в двери без предварительного стука, и Габриэль презрительно кривится, глядя, как они проходят в комнату.

Пандора отрывается от вышивки лишь на мгновение, но, не найдя гостей хоть сколь-нибудь интересными, тотчас возвращается к своему занятию. Маэл и вовсе не поднимает взгляда от планшета.

Джесси, листающая новостную ленту на смартфоне, кажется, единственная, кто действительно заинтересовывается пришельцами. Она откладывает телефон в сторону и внимательно разглядывает сперва того, что моложе: медового блондина с тёмными глазами, одетого в серую рубашку и кожаные брюки, затем переводит взгляд на его старшего товарища.

Этот вампир привлекает её внимание больше своего юного друга. Он выглядит печальным и уставшим, и Джесси узнаёт эту усталость, которой пропитана буквально каждая клеточка его тела.

Длинные русые волосы собраны в аккуратный хвост на затылке, строгий классический костюм пестрит шейным платком, таким же белым, как и кожа лица, каменно-гладкая, идеальная. В глазах сквозит боль веков и мудрость, граничащая с апатией, тусклые ореховые глаза выглядят печальными, но Джесси не ощущает сочувствия. Наоборот, ярость. Она почти уверена, что не ошиблась, но всё же решает внести ясность прежде чем вспыхивать окончательно.

— Луи де Пон дю Лак? — спрашивает она, поднимаясь с дивана.

— Здравствуй, Джессика, — шелестит в ответ вампир. Обращается к ней так, будто имеет право на подобное панибратство. Будто они старые друзья, а не впервые столкнувшиеся незнакомцы.

От этого раздражение лишь укрепляется. Луи. Тот самый Луи, который разбил сердце Лестату. Который вместе с мелкой вампиршей-истеричкой попытался его убить. Своего создателя. Своего отца. Того, кому это предательство причинило бесконечную боль.

Не отдавая отчёта своим действиям, Джесси пересекает комнату и с громким хлопком обрушивает на щеку Луи свою ладонь. Руку пронзает болью: щека твёрдая не только на вид.

— Это тебе за Лестата, — шипит Джесси, стараясь отрешиться от боли. — Как смеешь ты быть здесь после того, что сделал с ним?!

Ей плевать, как это выглядит со стороны. Ей плевать, что она маленькая и хрупкая, а вампир перед ней сильный и опасный. В уголках глаз жжёт от рвущихся на волю слёз, и это вызвано вовсе не разрастающейся болью в запястье. Обида за Лестата куда сильнее переживаний за собственное тело и даже за собственную жизнь.

Джесси продолжает кричать, осыпая Луи гневными проклятиями, а он лишь стоит, сцепив зубы, и принимает нападки, не пытаясь защищаться.

— Интересный экземпляр, — подаёт голос его спутник, имея в виду Джесси, самой себе напоминающую сейчас мелкую собачку, оббрехивающую дога. — Это та самая, которую ты спас тогда?

Последний комментарий заставляет Джесси замолчать. Она застывает в замешательстве, а Луи тем временем, глядя ей прямо в глаза, отвечает: «Да».