Пробуждение Ассоль (гет)

Глава вторая. Теплый зефир

* * *

Разговор, которого я так боялась, произошел неожиданно и пошел совсем не по тому пути, как я предполагала.

Все началось с того, что я отправилась на побережье собрать ракушек — хотела смастерить себе бусы. Меннерс увязался со мной — был субботний день, дел в таверне немного. Сперва я чувствовала стеснение — мы с ним не оставались раньше наедине, и я не знала, о чем и как с ним говорить, но он первый очень интересно подобрал тему для разговора, и я сама не заметила, как не только дошла до побережья, но и успела насобирать много ракушек. Это была чудесная прогулка, и я отлично провела время с ним, и на обратном пути не могла не поделиться своим наблюдением:

— Ты так изменился, Хин! Словно совсем другой человек стал!

К моей неожиданности, он, еще секунду назад веселый и открытый, разом помрачнел, словно закрылся и даже остановился. В недоумении и мне пришлось остановиться. Я не понимала этой перемены в нем; я чувствовала, что очень сильно его задела — но чем?

Наконец он отмер, посмотрел на меня мрачно и горько:

— Изменился, значит? — и снова зашагал вперед, но без прежней легкости и беспечности, и после недолгого молчания продолжил: — Нет, Ассоль, я совсем не изменился.

Мое недоумение росло. Мы некоторое время шагали сквозь поле в тягостном молчании; я чувствовала в нем обиду и какую-то обреченность, но все еще не могла понять, в чем дело.

— Я не изменился, — спустя долгое время повторил он. — Я был таким всегда, Ассоль. Только ты этого не видела, — он остановился, посмотрев на меня в упор.

Под этим взглядом я безудержно покраснела.

— Не видела? — глупо и беспомощно переспросила я, потому что нужно было что-то сказать, как-то сбежать из-под его тяжелого, мрачного взгляда.

— Не видела, — с горьким смешком подтвердил он и отвел глаза. Сел прямо на землю, посмотрел куда-то в небо, с беззлобным упреком пояснил: — Я ведь не был Греем.

Я вся зацепенела; слышать этот почти-упрек было больно.

— Я ведь не Грей! — горько рассмеялся он и откинулся спиной в траву. — Куда мне, грубому трактирщику из Каперны!

— Хин! — вырвался у меня протест против столь несвойственного ему самоуничижение.

Он снова сел и посмотрел на меня:

— Да сядь, что ли, рядом, не покусаю же.

Я села.

Он снова откинулся спиной на землю и куда-то в небо объяснил:

— Ты ведь вообще во мне живого человека не видела, Ассоль.

Дальнейшее молчание предлагало возразить; но возразить мне было нечего. Меннерс был безжалостен в своей правдивости: я действительно не видела в нем — человека.

— Мы же тут все скотины прагматические, — по-прежнему беззлобно продолжил он вещать в небо, — куда нам, приземленным, до твоей высокодуховности. Это же только ты можешь книжки читать, музыку любить, цветы сажать.

Он говорил с легкой, необидной, почти ласковой насмешкой — но мне было ужасно больно и стыдно, потому что он говорил сущую правду.

Я вознеслась на свой маяк над всеми ними; я действительно не считала их за равных себе. Я бредила своей мечтой, я была ужасно высокого мнения о самой себе и о своих высоких духовных качествах. Я не хотела смотреть вниз, на подножье своего маяка. Не хотела признавать за ними — что они тоже люди, которые тоже чувствуют и мыслят.

Это была гордыня во всей ее отвратительной неприглядности.

Я чувствовала, что слезы так и текут по моим щекам; но я была благодарна Меннерсу, что он открыл мне глаза.

— А я так долго пытался доказать тебе, что я — тоже человек! — горячо говорил он. — Я так хотел, чтобы ты хоть однажды — хоть однажды, Ассоль! — взглянула на меня как на живого человека! По-настоящему! — в его голосе слышалось застарелое отчаяние. — Но ты всегда глядела мимо меня, как будто я не существовал. Ты всегда отказывала мне в признании, что и мои чувства могут быть — любовью. Даже не рассматривала всерьез, ни разу.

Он был ужасно прав; и мне было ужасно горько. Я, действительно, раньше и мысли не допускала, что он способен любить. Разве такие, как Меннерсы, — способны любить?

— И тогда я сорвался, — глухо признался он. — Я отчаялся докричаться до тебе. И решил любой ценой заставить тебя выйти за меня замуж — чтобы доказать… доказать, что я — тоже человек, тоже могу любить! Глупо, да?

Он снова сел и посмотрел на меня; я попыталась отвернуться, чтобы спрятать слезы, но не преуспела в этом. Он нахмурился:

— Не надо плакать. Ты очень хороший человек, Ассоль.

Он сказал это с таким искренним убеждением, что я только пуще расплакалась; спустя секунду с удивлением обнаружила, что утыкаюсь носом в его грудь — он успел придвинуться ближе и обнять меня.

— Представляешь, Ассоль, — он гладил меня по волосам, а его голос отвлекал меня от грустных мыслей, — я ведь в самом деле думал, что это хорошая идея. Понимаешь? Я думал, что если заставлю тебя выйти за меня замуж, уж тут-то ты увидишь, что я тоже человек.

— Да уж, отличный способ произвести впечатление на девушку, — пробурчала я.

Он тихо рассмеялся.

— Вот такой я, да, конкретный, — и прижал меня к себе сильнее.

Слезы у меня уже закончились; и теперь мне было и неловко, и любопытно — Меннерс пах чем-то терпким и кожаным, а еще, кажется, какими-то специями — наверно, помогал с утра матери на кухне. Я со всей определенностью догадывалась, что, если подниму голову — поцелует.

Мне стало страшно; меня никто никогда не целовал, кроме Артура, но Артур — это само собой разумеется. А Меннерс? А если мне не понравится? А если понравится? А как себя потом вести? А вдруг это все испортит?

Сотни панических мыслей кружили мне голову; я боялась поднять лицо от его груди, боялась столкнуться с реальностью его губ, его чувства, его… внутреннего содержания?

Я должна была откровенно признать перед собой: я знать не знала, что за человек — Хин Меннерс.

https://sun9-49.userapi.com/c857432/v857432616/46114/CKW1WxTFWFI.jpg

И больше всего в этой ситуации меня пугало, что где-то в глубине моего сердца мне было — любопытно.

А как он целуется? Я бы раньше предположила, что грубо и жестко, не думая о чувствах девушки, целеустремленно получая от поцелуя то, что хочет; но во всем, что он делал по отношению ко мне, всегда было столько заботы — может, и в поцелуе он был бы столь же заботлив? А какие у него губы, мягкие или жесткие? А что бы я почувствовала бы?

И вот, спустя минут пять, когда я основательно накрутила себя этими бесчисленными вопросами, мне вдруг пришла в голову мысль: ой, а что, если он и не собирался целовать меня, а я тут придумала и накрутила?

Я даже рассмеялась от этой мысли; мне вторил его тихий, непривычный смех, который было так странно слушать с такой позиции — его легкие были слишком близко к моему уху, и я чувствовала вибрацию его смеха щекой, что было очень забавно и необычно.

— Повеселела наконец? — мягко спросил он.

Мне неожиданно захотелось рассказать ему, о чем я думала; но я подавила это желание и просто отстранилась, не осмеливаясь смотреть на него прямо. Однако взгляды искоса так и пробивались сквозь мою показную невозмутимость — мое любопытство никуда не делось.

— Ты знаешь, — вдруг продолжил он вроде бы уже закрытую тему, — я ведь даже нашел себе такие благородные объяснения. Мол, надо вас с Лонгреном защитить. Мол, замужем за мной ты будешь в безопасности. Ни в чем не будешь нуждаться. Я же буду так о тебе заботиться. И меня так обозлило, знаешь, когда ты предложила петь и стирать. Это было так… обидно… — слова так и лились из него, и я не смела прервать. — Ты не хотела быть обязанной мне, ни в чем. Не хотела просто попросить у меня денег; ты была готова умолять, чтобы мы забрали заявление, — но не попросить денег на штраф. И меня так обозлило, что у тебя нет денег даже на такую мелочь, что ты должна во всем себе отказывать, что ты готова выполнять самую грязную работу, если наступит нужда… а я ведь мог, мог — от всего этого тебя защитить.

Он замолчал, и я попыталась его ободрить:

— Да, в такой трактовке и впрямь выглядит несколько… пригляднее. Не думай, что я не заметила. Просто…

— Просто я тебе отвратителен, да, — легко и насмешливо согласился он. — Я помню, ты всегда в ужасе уворачивалась от моих рук.

Наверно, это был тот момент, когда было бы удачно сказать, что я всего пару минут назад думала о поцелуях с ним, но я слишком смутилась, чтобы быть столь откровенной. Все, на что я нашла в себе силы — заверить его:

— Ты вовсе не отвратителен, Хин.

Он заинтересовано бросил на меня взгляд:

— В самом деле? То-то ты от меня шарахаешься с самого твоего приезда?

Я покраснела неудержимо и отвернулась.

— Это не поэтому, — пробормотала я.

Он снова придвинулся ко мне и настойчиво спросил:

— А почему тогда?

Рассказать было сложно, но он был честен со мной, и нужно было ответить тем же.

— Понимаешь, Хин, — попыталась объяснить я, — я же всю жизнь думала, что любовь... любовь, это… — слова закончились внезапно и категорически.

— Видеть одни и те же сны, смотреть в одном направлении за горизонт и быть верным до конца, — неожиданно подсказал он.

Я с удивлением взглянула на него — как ему удалось так верно подобрать слова? Он прочитал этот вопрос в моем выражении лица и едва приметно усмехнулся. Он ничего не ответил, но я поняла: ведь он любил меня и искал способа вызвать ответные чувства — и, конечно, пытался разобраться, что именно под любовью понимаю я, и как эту самую любовь во мне пробудить.

— Да, так и есть, — опять смутившись, приняла я его определение. — И это было для меня очень важно. Я думала, понимаешь, что любовь — она одна на всю жизнь. Что однажды полюбила — и это уже навсегда.

— Могу представить, — необидно рассмеялся он, и я догадалась, что он смеется над собой.

— И теперь я не знаю, как быть дальше, — растеряно призналась я в самом главном и самом ужасном. — Я поняла, что наши отношения с Артуром… с Греем, — зачем-то пояснила я, хотя он и так понял, о ком я. — Что это не то, чего я хочу, за что я готова бороться. Мы оба с ним поняли; у нас у каждого была мечта, и мы нашли исполнение этой мечты друг в друге. Но это не было любовью; мы были чужие, Хин, понимаешь? И не захотели притворяться всю жизнь, что мечта стала явью. Потому что не стала. Грей приплыл, но мечта не сбылась, понимаешь? И я не знаю, что теперь, — совсем потерялась я.

— Потому что ты жила только своей мечтой, — спокойно кивнул он, и я удивилась, как хорошо он меня понимает. — Твоя мечта была твоим внутренним стержнем, она давала тебе силы, она была смыслом жизни. А теперь мечты нет. И тебе нужно учиться жить заново. Искать стержень внутри себя самой.

Он говорил просто и совершенно понятно; куда проще и понятнее, чем подобную мысль выражала писатели и философы.

— Пфф! — вдруг резко выдохнул он и снова лег на спину, жмурясь на солнце. — Что ж, это звучит перспективнее для меня. По крайне мере, в отсутствии идеального соперника из мечты, план по завоеванию твоего сердца выглядит куда более выполнимым.

Он говорил серьезные вещи, но так смешливо, что я не удержалась от смешка:

— У тебя есть план по завоеванию моего сердца?

— Еще бы! — гордо подтвердил он и принялся дурашливо загибать пальцы: — Заручиться расположением твоего отца — сделано. Заручиться расположением падре — сделано. Научиться разбираться в цветах — готово. Прочитать кучу книг — есть. Соблазнить тебе петь дуэтом — получилось. Проводить с тобой больше времени наедине — в активном претворении в жизнь.

Он так явно выпендривался, что я рассмеялась:

— Да ты основательно подготовил свою кампанию!

— Еще бы! — гордо надул он щеки. — Меннерсы ничего не делают спустя рукава! Основательность, и только основательность — залог нашего успеха!

Ветер шелестел в травинках крайне уютно, а где-то невдалеке щебетала одинокая птичка. Идиллия.

— Тогда я, кажется, обречена, — решилась пококетничать я — не то чтобы кокетство мне когда-нибудь удавалось, но я читала в книгах, как это делают героини, и мне всегда хотелось попробовать и самой: вот и выпал случай!

Хин перевернулся на живот и принялся болтать ногами в воздухе; глядел он при этом на меня весело и удивленно — от него не укрылась моя попытка кокетства, и он, как никто другой, знал, что кокетство вовсе не в моем характере:

— Ба! Никак мои акции растут?

— Похоже на то, — смущенно призналась я, срывая какой-то стебелек и отчаянно делая вид, что разглядывать его — самое интересное занятие на свете.

— Тогда нам стоит продолжить путь прямо сейчас, — решительно вскочил он и потянул меня за руку наверх, — пока мне не пришла в голову идея развить успех и зацеловать тебя прямо здесь. Боюсь, моя поспешность может только все испортить.

— Наверно, — смутилась я, хотя и не была уверена, что поцелуи сейчас были бы такой уж плохой идеей.

Опершись на поданную им руку, я встала и пошла рядом; он не спешил отпускать меня, и я не спешила отнимать ладонь — его пальцы были приятно теплыми и неожиданно мягкими.

— Я буду бесконечно терпелив и последователен! — с комично торжественным видом заверил он, а потом рассмеялся: — Пожалуй, я буду терпелив до такой степени, что тебе первой придется целовать меня.

— Тебе придется ждать вечность! — рассмеялась я легко и открыто такой идее.

— Посмотрим, — прищурился он и смерил меня самым веселым взглядом. — У меня еще есть козыри в рукаве.

— Неужели? — усомнилась я. — Мне кажется, ты уже забросал меня своими козырями с ног до головы!

— И тем не менее, — серьезно кивнул он. — У меня есть к тебе еще одно предложение, от которого, как я надеюсь, тебе не захочется отказываться.

С детским чувством ожидания сюрприза-подарка я потребовала продолжения.

— Ты знаешь, я в нашей школе читаю ребятам вслух? — уточнил Меннерс и выложил: — Мне бы не помешала напарница. Не то чтобы я хорошо читал отрывки от женского лица.

Я почувствовала, что снова не могу удержаться от смеха: эта была та ловушка, мимо которой я не смогла бы пройти при всем желании.

— Убедил! — подняла я руки вверх, сдаваясь. — От этого я и впрямь не смогу отказаться!

По его губам скользнула столь довольная усмешка, что я поняла: в деле будет очевидный подвох. Вот только отступать назад поздно… да и не хочется, по правде говоря.

И он все еще держал мою руку.

И почему-то я чувствовала, что это — правильно.