Объекты в зеркале (гет)

Некоторое время спустя я зашёл к Бравуре, чтобы подписать бумаги о выходе на пенсию и проставить недостающие подписи на результатах допросов: в некоторых документах исправляли ошибки, и мне пришлось заново перечитать каждый из них, чтобы убедиться, что в тексте ничего не изменено без моего ведома. Мы немного поговорили о делах и о моих пятнадцати минутах славы, переданных по всем новостям. Бравура посоветовал мне на некоторое время залечь на дно, но у меня уже и так был чёткий план: бухать и спать — вот чем я намерен был заниматься, чтобы не увидеть и не услышать потока дерьма, который может на меня вылиться. С одной стороны, я это заслужил, с другой — газеты и новости как обычно всё переврут.

Переврут то, что было тщательно переврано до них.

Я уже собирался уходить, когда Бравура сказал как бы невзначай:

— Посмотри-ка, что мне прислали. — И подвинул в мою сторону по столу закрытую папку. — Кажется, Сакс нашли. В Боливии.

Я подтянул папку к себе и не торопясь открыл её, стараясь не выражать своими действиями особой заинтересованности. Позже, мысленно возвращаясь к этому моменту, я отмечал, что практически ничего и не почувствовал тогда, увидев фотографии: я был вымотан физически и морально, и моя психика где могла ставила защитный экран между собой и миром, так что происходящее периодически ощущалось как чужая скучная история, не имеющая ко мне никакого отношения.

На фотографиях, прикрепленных скрепкой поверх остальных бумаг, совершенно точно была Мона, и выглядела она совершенно точно мёртвой.

— При ней были документы на другое имя, — сказал Бравура в продолжение чужой скучной истории, — но американские. Местная полиция передала это всё в посольство Штатов, они связались с нашей полицией, сравнили по ориентировкам и решили, что это она.

Конечно, это не она, подумал я. В лифте Эйсир Плаза она тоже выглядела совершенно точно мёртвой, однако это не помешало ей спустя два года появиться из ниоткуда живой и невредимой. Что она опять затеяла?

— Ну и… что произошло?

— Ликвидировали группировку, связанную с наркотиками, у них такое на каждом шагу. Она была среди ликвидированных. Мне так рассказали.

Зазвонил телефон, Бравура снял трубку и, услышав вопрос звонящего, поднял указательный палец, прося меня немного подождать. Я взял со стола папку, встал и отошёл к окну. Из центра груди по телу расходился колючий жар: я начал злиться.

История звучала как полный бред. Моне нечего было делать в наркокартеле, к тому же, она просто не могла попасть в прицел копам, которые все цели обычно знают в лицо. И уж тем более она не стала бы оказывать сопротивление, напрашиваясь на пулю, — это глупо, проще сдаться и отправиться в тюрьму, откуда есть хотя бы теоретический выход. Тем более в Боливии. Что она вообще там делала? Что может понадобиться нормальному адекватному человеку в сраной Боливии?

Я пролистал бумаги, но всё было на испанском. Блядь, это просто уму непостижимо. Она прекрасно знала, что находится в розыске, какой вообще был смысл пытаться пересекать границу? Она говорила, «придётся уехать», но я был уверен, что это означало «из города», никак уж не чёрт знает куда в Южную Америку, чтобы там связаться с наркотиками.

И зачем Бравура рассказал мне об этом, показал фотографии? У меня больше не было доступа к подобной информации о делах, тем более незакрытых. Что, если он сделал это намеренно, что, если он хотел, чтобы я думал, что Мона мертва? Хотел пресечь мои попытки с ней связаться, как-то ей помочь. Может, он узнал, что мы виделись. Я мог сходу придумать десяток причин, почему полиции было выгодно, чтобы я думал, что Моны нет в живых, и каждая из них выглядела правдоподобнее, чем череда странных поступков, которые Мона якобы совершила перед своей смертью.

Трубка телефона с щелчком легла на рычаг, и Бравура у меня за спиной чиркнул зажигалкой. Я отошёл от окна, бросил открытую папку на стол, вытянул из-под скрепки снимок отпечатков пальцев.

— С ними что?

— А это самое интересное. Её отпечатков нет в базе, хотя они, разумеется, там были. Может, помнишь, пару недель назад была гроза, из-за скачка напряжения отрубилась часть серверов, данные пропали. Да не смотри ты на меня так! Я в этом не разбираюсь, это проёб технарей! — Он вскинул руку с зажатой между большим и указательным пальцем сигаретой, указывая в ту сторону, в которой, по его мнению, находились технари. — И Моргану снова привалило работы. Я вообще не должен был тебе всё это рассказывать!

— Согласись, «гроза стёрла её данные из базы» звучит как полное дерьмо.

— Да не только её. Но почти всё удалось восстановить, а небольшой процент — пока нет.

Не то чтобы эта информация меня удивила, просто всё так странно складывалось. Похоже, это не полиция играла в игры со мной — это Мона играла в игры с полицией. Хотела, чтобы они перестали её искать, и кто-то ей помог.

«Тебе стоило переспать с кем-то повлиятельнее».

Так я ей сказал?

Неизвестно только, учла ли она в своём плане, что эти новости могут дойти до меня. Рассчитывала ли на какую-то конкретную реакцию, ожидала ли каких-то определённых действий. Хотя какие могли быть в мою сторону ожидания? Всё это время я только и делал что отрицал любую нашу связь кроме той, что была очевидна, почему в данном случае я должен был вести себя иначе?

Я машинально полез в карман за сигаретами, и только когда уже держал пачку в руках, осознал, что ни разу не курил в участке. Бравура тоже это заметил:

— Мне казалось, ты давно бросил курить.

— Как и ты — задавать дурацкие вопросы. — Я жестом попросил у него зажигалку.

Он пробурчал что-то неразборчивое, то ли «тоже верно, извини, что спросил», то ли «шёл бы ты нахуй, умник, блядь». Но зажигалку протянул.

— Слушай, мне крайне неловко просить тебя об этом, но ты не мог бы съездить со мной на опознание?

Я не сразу понял, какое опознание Бравура имеет в виду.

— Честное слово, я не планировал тебя привлекать. Но из свидетелей в живых остался только ты, я не смог сходу найти никого, кто знал её и мог бы подтвердить её личность. Отпечатки и ДНК пока что сравнить не с чем.

Надо же, подумал я. Она даже умудрилась найти подставное тело.

— Её что, привезли сюда из Боливии?

— Мне сказали, у неё была страховка, покрывающая посмертную репатриацию. Нам это на руку, верно? Только погоди минутку, мне прислали перевод документов на английский, нужно их распечатать.

Я запомнил то утро: солнце было очень яркое, я так редко видел солнце, что город в его присутствии казался мне чужим, будто я открыл не ту дверь и вышел за много километров от Нью-Йорка. Накануне ночью были заморозки, остекленевшие лужи хрустели под ногами, каждый выдох осыпался мелкой ледяной пылью. По дороге в морг мы оба молчали. Я лихорадочно соображал, как мне правильнее себя повести: то, что меня привлекли к опознанию, выглядело как часть плана Моны, и теперь мне нужно было либо в очередной раз солгать, подтвердив, что тело принадлежит ей, либо честно признаться, что это не она. Если я всё сделаю так, как она задумала, то её признают мёртвой, и спустя некоторое время она сможет быть в безопасности. История повторялась: я снова должен был лезть в мутные интриги, врать и выкручиваться, чтобы её выгородить. Как же я себя ненавидел за всё то, во что из-за неё впутался.

И как было бы здорово сейчас попросить Бравуру остановиться у телефона-автомата, набрать номер (откуда бы я его знал? да неважно), услышать на другом конце знакомый голос и сказать: «Привет, это я».

«Слушай, меня везут на твоё опознание, это ведь ты устроила? Подскажи, что я должен делать?»

«Окей, я наберу тебе, когда закончим».

Лучше бы ты просто убила меня. Лучше бы ты взяла себя в руки и закончила чёртову работу, за которую тебе заплатили.

Мне опять захотелось курить, и это предвещало лишь очередные страдания: моя пачка так и осталась в участке, потому что выходил я оттуда ничего толком не осознавая, а то, что курил Бравура, я не стал бы курить даже под страхом смерти. Это не должно затянуться, успокаивал я себя. Просто зайди туда, скажи «это она», и ты свободен. Последняя ложь, капля в море лжи, разве из-за неё оно выйдет из берегов. Хуже уже не стать. Ни тебе, ни ситуации.

По плитке коридора, ведущего в морг, были рассыпаны увядшие тёмно-красные розы, и почему-то при взгляде на них меня окатило ледяной волной ужаса: а что, если она и правда мертва? Мой мозг придумал для меня замечательную стройную версию произошедшего, но что, если это была всего лишь работа защитного механизма психики? Время замедлилось, оттаскивая меня от этого осознания: один шаг длиной в дюйм, дверь морга на расстоянии в вечность, патологоанатом заканчивает самый долгий в мире разговор и направляется к нам — так неторопливо, что я успеваю умереть несколько раз. Я до последнего верил, что в ячейке холодильника хранится кукла. Я даже готов был увидеть там Лизу, сестру-близняшку Моны, — она умерла два года назад, но что с её телом было потом? Варианты жуткие, но вероятные. Я был готов буквально ко всему, кроме одного, и когда патологоанатом поднял и отвернул край простыни, прикрывающей тело, всё рассыпалось в прах.

Если ты видишь смерч, и тебе кажется, что он не движется, значит, он движется прямо на тебя. Разумеется, это была Мона — такая же, как на фотографиях, которые мне показывал Бравура. Такая же, какой я её старательно запоминал: изгибы и линии лица, родинка под ключицей, несколько на шее. Изменилось одно: в правом виске чернело отверстие от пули — аккуратное, отмытое от лишней крови и крошек черепной кости. Она не попала под обстрел случайно, она была целью, стрелок действовал точно и выверенно, у него был только один выстрел — от следующего она бы ушла, и я не стоял бы здесь, оглушённый, раздавленный.

Наверное, ты даже ничего не успела почувствовать. Бедная девочка.

— Что скажешь? — спросил Бравура у меня из-за спины, и голос его был далёким, едва различимым за хором голосов в моей голове. — Может, у неё были какие-то особые приметы? Татуировки, шрамы?

— Татуировок у неё нет, — подсказал патологоанатом, прежде чем я успел сообразить, как мне правильнее ответить. — Есть свежий шрам на плече, по следам от швов могу сказать, что ему месяц-полтора. Ещё есть следы от порезов на бедре, характерные для самоповреждения, о причинах сказать не могу, это симптом многих расстройств психического здоровья, посттравматического, например. Ну и следы сертралина, которые нашли в её крови, в эту картину вписываются.

Разблокированное воспоминание больно резануло меня: я кладу руку ей на бедро, и большой палец встречает что-то неожиданное, несколько тонких, едва ощутимых поперечных линий. Она никак не отреагировала тогда, не попыталась прервать прикосновение, поэтому я в тот же момент начисто о них забыл. А сейчас от резко всплывших в памяти ощущений у меня свело запястье и закололо подушечки пальцев.

«Интересно, когда она это сделала,» — подумал я.

— …судя по стадии заживления, прошло больше года. Будете смотреть?

Смотреть было не на что, к тому же, ни по одному из двух вариантов мне нельзя было проводить опознание: я и так на каждом шагу рисковал себя выдать. Поэтому я неопределённо пожал плечами и спросил, не узнав свой собственный голос:

— Когда она умерла?

— Три дня назад. Причину вы видите, ничего сверхъестественного.

— Это она, Джим, — бросил я, отвернулся и направился к выходу, никого не дожидаясь. Никто не задал мне ни одного вопроса в спину, не окликнул меня, но я, возможно, просто ничего уже не слышал. Коридор казался бесконечным, шаги отдавались в нём эхом. Цветы так и лежали на полу, их никто будто не замечал, и я обошёл их по максимальной дуге, которую позволили стены. После тишины и пустоты морга улица швырнула мне в лицо целый ворох звуков и запахов. Я замедлился, прежде чем перейти дорогу к машине, потому что в какой-то момент мне захотелось убраться оттуда как можно скорее, просто развернуться и идти, пока не кончится дорога или пока я сам не кончусь, и мне снова пришлось уговаривать себя: нельзя. Доведи это блядское дело до конца.

Я надеялся тогда на две вещи: что Бравура не закрыл машину и что он оставил в ней свои сигареты. У меня так тряслись руки, что я смог прикурить только с третьего раза, перед этим крепко выругавшись. Осознание накатывало волнами, сужая мир вокруг меня в пульсирующую точку: она умерла, и я знал, что так будет. Они все умирают. Они все оставляют меня.

Она была обречена, когда впервые заговорила со мной, хотя ей почти удалось обмануть моё проклятье, прикинувшись мёртвой в лифте Эйсир Плаза.

«Может, та пуля ещё здесь, — говорила она. — Помогает сосредоточиться».

Я затянулся рывком, до боли в лёгких, и моментально получил отклик в виде резкого приступа тошноты, который при всём желании не удалось бы сдержать, так что я проблевался в стоящую рядом урну. Голова поплыла, и я уже собрался сесть прямо на тротуар, но вовремя нащупал ручку двери и затолкал себя на пассажирское сидение машины. Все мышцы и кости звенели, выводя тело из онемения в мелкую ледяную дрожь. Неужели мне стало так пиздецки плохо, потому что я не успел подготовиться к тому, что ждало меня в морге?

Картинка так и стояла перед глазами, отпечатавшись на сетчатке, яркая и чёткая. Её лицо в дневном свете, она провожает меня взглядом, я прохожу мимо неё к выходу из бара и ни разу больше не оборачиваюсь. Что она сказала мне тогда? «Не единственный способ кого-то убить»? О чём мы говорили? Я не знаю. Я не помню. Помню, что злился на неё. Помню её холодные руки. Помню её глаза. Я мог остаться. Почему я не остался?

Ничего больше не имело значения: ни Боливия, ни причины, по которым Мона туда попала, ни стрелявший в неё снайпер, ни тот факт, что я, скорее всего, из-за своей реакции попался на лжи, что меня с ней ничего особенного не связывало. Возможно, не было никакой Боливии, никаких наркотиков, никакой ликвидации, и это тоже было абсолютно не важно. Мона была мертва, и я знал, что она умрёт. Всегда знал. Просто не смог подготовиться. Никогда не получается.

Бравура, к счастью, пробыл внутри ещё какое-то время: ему нужно было разобраться с бумагами, забрать заключение, зафиксировать факт опознания. Так что у меня была возможность привести себя в чувство, унять дрожь в руках, постараться хоть немного успокоиться. Садясь за руль, Бравура скользнул по мне взглядом, но никак моё состояние не прокомментировал.

Возможно, у меня получилось выглядеть нормально.

Возможно, я выглядел именно так, как он и ожидал.

— Я подброшу тебя до дома, а потом мне нужно в участок: родители Винтерсон приехали в город и хотели поговорить. Ты знаешь, что они берут опеку над её сыном?

— Я слышал только, что его отец лишён родительских прав, — осторожно сказал я. Получается, Дэнни Морган соврал мне.

— Да уж, Винтерсон об этом позаботилась. К счастью, она позаботилась и о будущем этого парня в том случае, если с ней что-то случится. С нашей работой, если у тебя есть дети, то иначе никак. Держи, — Бравура дал папку мне в руки и завёл машину, — нужна твоя подпись на протоколе опознания.

Протокол опознания лежал сверху, к нему были приложены фотографии, и моё внимание в первую очередь привлекли те, на которых была запечатлена пуля после извлечения из тела. Я ожидал увидеть сплющенные снайперские семь с лишним миллиметров, но калибр на снимке был явно больше, а заключения патологоанатома и судебного медика подтвердили мои подозрения.

— Тебе не кажется странным, — спросил я Бравуру, — что, судя по пуле, в неё стреляли из дезерт игла?

— Я ещё не изучал документы, — проворчал он в ответ, не отрывая взгляд от дороги. — И не уверен, что планирую начинать.

— Сам посуди, разве хоть в какой-нибудь стране эти пистолеты состоят на вооружении полиции в качестве основного оружия? Я о таком не слышал, это глупость.

— Какая разница, состоят или нет.

— Что значит — какая разница? Гражданка США убита в другой стране, предположительно, представителями власти, и нельзя же…

— Послушай-ка, Макс, — перебил он меня, повысив голос, и по его тону я понял, что перешёл грань. — Я как могу закрываю глаза на тот факт, что ваша с ней связь может выходить за рамки того, что ты мне рассказал. Я верю в обратное с такой же силой, с какой ребёнок верит в то, что его переодетый бухой отец — настоящий Санта Клаус. И я прошу тебя, ради всего святого, не заставляй меня думать, что я совершаю ошибку. Я не хочу из-за твоей реакции, из-за твоих расспросов снова начать сомневаться.

Для отдела внутренних расследований у меня было заготовлено сто тысяч аргументов, опровергающих мою преступную связь с Моной, львиная их доля не была использована, и сейчас, возможно, наступил их звёздный час. Но я подумал о розах на полу, которые кроме меня никто не заметил. О собственных трясущихся руках, пытающихся поджечь сигарету. Об оглушающем звоне пустоты внутри, которая давала такую же тупую лёгкость, как наркоз при сильной боли. О том, что Моны больше нет и не будет — нигде, никогда. Что я не встречу её ни в одном отеле, ни в одном лифте, что она не постучит в мою дверь, где бы я ни жил. Что я не смогу поговорить с ней, дотронуться до неё.

И я промолчал.

— Я знаю, что мне не надо было тащить тебя на это опознание, но, с другой стороны, если бы я решил не обращаться к тебе, подумал, что для тебя это будет тяжело, я бы только укрепился в своих подозрениях, верно? С чего бы это было тяжело для тебя, если ты с самого начала твердишь, что вы ничем кроме старого знакомства не связаны? Я сказал себе: окей, есть вещи, которые на дело никак не влияют, у парня непростая история, с ним всякое случалось, и если бы что-то из этого влияло на дело, то он бы не стал это скрывать, ведь так? Я ему верю. А он вместо того, чтобы молча поставить подпись, начинает доёбывать меня с такой силой, что я уже самому себе не верю. Ты не коп больше. Ты — свидетель. Что тут такого сложного для понимания? Клянусь, меня до смерти затрахало это блядское дело, я просто хотел разделаться с ним с наименьшими потерями. Меня не касается расследование смерти Сакс, если им займутся — как ты сказал, убийство гражданки США в чужой стране и прочее дерьмо, — это будет кто-то другой, может, федералы, я не знаю и не хочу знать, я просто отдам всю информацию, которая у меня есть, пожелаю им удачи и попрошу закрыть дверь с обратной стороны. И тебе я советую в аналогичной ситуации сделать то же самое и ради нашего с тобой общего блага — молчать.

Было бы здорово, если бы каждый раз, когда я открывал рот, где-то рядом появлялся Бравура, подсказывающий мне, что надо заткнуться. Я обошёл бы по дуге кучу неприятностей, в которые вляпался из-за неумения держать язык за зубами.

— Все, кого я знаю, умирают, — сказал я после паузы. — С этим почему-то никак не получается смириться.

Бравура не ответил. Я достал ручку и вернулся к протоколу опознания. Пробежав глазами по строчкам, я невольно обратил внимание на графу с датой рождения. Она прошла несколько недель назад, и я завис над папкой, вычисляя. Если я не разучился считать из-за стресса, то это было примерно в те дни, когда я виделся с Моной в последний раз.

Полагая, что хуже уже не сделать, я попросил у Бравуры разрешения взять его ежедневник, чтобы посмотреть календарь. Он кивнул, не задавая вопросов, и я стал отсчитывать дни назад, цепляясь за даты, которые помнил: сегодняшняя дата в документах, даты, которые я ставил, подписывая собственные показания, дата выдачи моей подписки о невыезде, дата на табло в участке. Всё сходилось: в тот день, когда я уезжал из бара, у Моны был день рождения, и этот факт стал фрагментом пазла, после которого все остальные разрозненные, никуда не подходящие фрагменты один за другим стали вставать на свои места.

Когда я выходил из машины возле дома, Бравура всё же решился окликнуть меня:

— Видит бог, Макс, — сказал он, перегнувшись через пассажирское сидение, — я не хотел поднимать эту тему. Если тебе нужна будет помощь или ты захочешь поговорить — приходи. И не делай глупостей, хорошо?

— Не вопрос, Джим.

Почему, как только дело коснулось Моны Сакс, вы резко стали бессильными? Сравните её ДНК с ДНК её сестры, поднимите её медицинскую карту, найдите её врачей, достаньте из архива дело Панчинелло, отсмотрите отпечатки, образцы крови, фотографии. Посмертная репатриация — это дорого, найдите и опросите её страховых агентов. Я усмехнулся: это и имел в виду Бравура под глупостями? Он думал, я вопреки увольнению из полиции брошусь распутывать это дело? Застрелюсь? Впаду в ярость, начну искать убийц, снова разверну стрельбу на улицах? Ты больше не коп, парень. Ты свидетель, жертва, подозреваемый, обвиняемый, преступник. Играй свою роль. Я поднялся в квартиру, пронизанную утренним солнцем, нашёл свои сигареты и вышел покурить на пожарную лестницу, но не смог сделать ни одной затяжки: после сраных бравуровских папирос у меня болели лёгкие, я раскашлялся как подросток, поэтому просто постоял там и подержал дым во рту, не позволяя себе глубоких, режущих вдохов.

Я подумал о том, что для Бравуры я оставался таким же, каким я предстал перед ним зимой две тысячи первого: неуловимым мстителем, играющим в героя, развернувшим войну против мафии, полиции, тайного правительства. Непредсказуемым, нестабильным, инфантильным, принимающим решения под влиянием первобытного импульса. Кто мог гарантировать, что однажды случившаяся история не повторится, тем более когда она уже повторилась, приведя к смерти Винтерсон. На первый взгляд, это были совсем разные случаи, но оба имели в основании одни и те же дефекты моей сущности: в особенности то, что, несмотря на привычку вечность прокручивать в голове одни и те же ситуации, раскладывать их на атомы, я занимался этим уже после случившегося, в качестве ретроспективы, но в моменте моя голова всегда была пустой. В моменте меня просто отключало от всего, что могло помочь мыслить рационально, а значит, делало особенно опасным.

Мы оба были дураками. Он — потому что верил мне и давал один за другим тысячу шансов. Я — потому что ни одним из них нормально не воспользовался.

Мона последовала моему совету и обратилась к кому-то повлиятельнее меня, кто взамен на свою помощь попросил решить его дела в Боливии. Так она исчезла из полицейских баз и появилась на другом континенте. Я ничего не знал о её прошлом, но почему-то был уверен, что наркобизнес — совершенно не её сфера деятельности, только выбора у неё не было.

Отсчитывая назад три дня, я пытался вспомнить, где я мог быть в тот момент, когда она умирала, что мог делать. Почувствовал ли что-то. Может, что-то громыхнуло за окном. Может, я обжёг пальцы о зажигалку. Может, голубь метнулся из-под колёс моей машины.

Я ничего не помнил.

«Никакой Южной Америки, — поклялся я себе тогда. — Ни за что в жизни».