Скала Ветров (джен)

К вечеру Ухтару стало хуже.

Жар, днем чуть спавший, вернулся вновь — резко, с утроенной силой. Культя распухла, багровые пятна обожженной кожи кое-где начали отливать в синеву, пузыри, серые, как вываренная шкура, частью продолжали вздуваться, наполняясь красновато-мутным содержимым, частью лопнули, обнажая рыхлую воспаленную плоть. Орк горел и метался в лихорадке, бредил и просил пить, его трижды тошнило желчью, в последний раз с примесью крови. Печень увеличилась, глазные склеры приобрели желтоватый оттенок, селезенка прощупывалась под кожей упругим мячиком… Гэдж не удивился.

Его самые худшие опасения начали подтверждаться.

Что ж, до сей поры он всё-таки смел надеяться на более благоприятный исход… Но чуда не произошло. Теперь становилось окончательно ясно, что дела Ухтара плохи — как, собственно, и дела самого Гэджа. «Помрёт он — помрёшь и ты...» Никаких причин не выполнять этот посул у Гыргыта, по совести говоря, не имелось, Гэдж предпочитал не обманываться на этот счёт.

— Ну? Что с ним? — рявкнул Гыргыт: видимо, хмурое лицо лекаря, под конвоем пригнанного к раненому на очередной осмотр, ему тоже ни малейших радостных надежд не внушало.

— Ничего хорошего, — мрачно отозвался Гэдж. Интересно, сколько Ухтар ещё протянет? При его крепости и здоровье — несколько дней у пленника, пожалуй, в запасе есть… но изменится ли что-нибудь для Гэджа за эти несколько дней? Кто-нибудь вспомнит о его существовании? Кто-нибудь… Саруман, Бальдор… наконец поспеет ему на выручку? Чем дальше, тем больше Гэдж в этом сомневался; рассчитывать, по-видимому, ему ныне приходилось только на себя и на собственное сомнительное везение.

В тесном закоулке, отделенном от остальной пещеры тростниковой загородкой, нечем было дышать от спёртого, пропитанного чадом сальных свечей и зловонием гниющей плоти воздуха. На камне у изголовья постели стояла плетёная корзиночка, похожая на те, которые Шаухар плела возле водопада, наполненная крупными и свежими, покрытыми сизой патиной ягодами ежевики. Кто-то — Шаухар? — принёс её сюда, чтобы порадовать хворого, но бедняге Ухтару не было до лакомства никакого дела… Сама Шаухар не показывалась, занятая чем-то на поверхности, даже старуха-лекарка старалась без нужды тут не появляться, только Лахшаа сидела в своём тёмном углу — сгорбленная, закутанная в медвежью шкуру, молчаливая и неподвижная, но, был уверен Гэдж, жадно ловящая ухом каждое слово.

— Так. По-твоему, это всё из-за… — не договорив, Гыргыт дёрнул головой в сторону старухи.

— А ты сам-то как думаешь? — буркнул Гэдж. Ему, разумеется, следовало бы сказать: «Да, пёс возьми, это старая карга во всем виновата!» — но язык у него не поворачивался такое произнести. Скорее всего, все началось гораздо раньше, ещё до иссечения голени, ещё до того, как Гэдж вообще Ухтара увидел — слишком долго тянули с удалением источника заразы, слишком долго по жилам раненого текла мертвая кровь. И всё же после иссечения возможность выздороветь, пусть и небольшая, у Ухтара была… Была! Но ожог, нанесённый раскаленной кочергой, усугубил дело, подорвал его жизненные силы окончательно, и Ухтар больше не мог бороться, не мог переломить ход болезни в свою пользу и продолжать жить. Он был обречён, Гэдж знал это прекрасно, как и то, что помочь Ухтару ему, в сущности, больше нечем.

Увы, сказал он себе. Все старания пошли прахом. Ухтар оказался лишен и без того невеликого шанса на жизнь из-за глупости и невежества собственной матери. Откровенно говоря, мрачная участь Ухтара Гэджа не особенно печалила, но досаду и глухую злость на столь трагичную усмешку судьбы он не испытывать не мог.

Гыргыт сдавленно шипел сквозь зубы, словно претерпевая приступ боли:

— Ты говорил — ещё можно… что-то сделать. Есть… способ. Если отсечь ногу выше по бедру… Это поможет?

Сказать «нет» Гэджу постыдно не хватило духу.

— Вряд ли следует что-то ему отсекать, когда он в таком состоянии, — заметил он. — Он этого попросту не перенесёт. Надо подождать хотя бы до утра. Утром или жар спадёт, или…

— Или что?

Гэдж избегал смотреть в сторону Лахшаа. Её взгляд жег ему спину не хуже, чем раскаленная кочерга.

— Найдите и соберите пару десятков опарышей, — сказал он сквозь зубы. — Положите их на культю и неплотно оберните мягкой тканью. Личинки питаются мёртвой плотью и сумеют очистить рану от отмерших тканей.

— И он от этого выздровеет? — Гыргыт смотрел исподлобья: подобный способ врачевания ни малейшего недоверия или удивления у него не вызывал.

— По крайней мере, ему станет легче, — уклончиво отозвался Гэдж. И спросил себя: имею ли я право выторговать себе ещё несколько дней жизни за счет страданий Ухтара? В решительный успех лечения опарышами он не верил, но это позволяло хоть немного оттянуть печальный финал ухтарового существования. А лучшее, что, собственно, все они сейчас для Ухтара могли бы сделать — это дать ему тройную порцию «напитка бесстрашия» и позволить уйти во сне и без боли… Но признаться в этом Гэдж пока заставить себя не мог, как не мог и сказать ничего ободряющего — ни Гыргыту, ни Ухтару, ни даже самому себе.

* * *

Рангхур принюхался.

Орочий отряд притаился в зарослях можжевельника на склоне горы. Солнце садилось, и далеко, за краем земли сочно алел закат. Внизу, в долине, виднелась деревушка — Сивая Балка — с крохотными домиками, сарайчиками и изгородями, кажущимися сверху игрушками, вырезанными умелым резчиком и расставленными ради забавы на садовой лужайке. Над крышами некоторых избушек вились струйки дыма, и лёгкий ветерок, налетавший с запада, приносил множество запахов: хлеба, сена, навоза, копчёной колбасы…

— Кашу варят, гады, — прохрипел Уршар, облизываясь. Шумно повёл носом: — С гусятиной!

— Какого пса тут торчим, чего вынюхиваем? — зло проворчал кто-то из орков. — Сами себя дразним? Нам носы надо заткнуть и к северу идти, ежели хотим к рассвету к Кривому Зубу поспеть.

— А ежели не хотим? — пробормотал Рангхур, утирая ладонью рот: слюни почему-то текли сейчас особенно сильно.

Он медлил. Приказ имелся — идти на север, к Кривому Зубу, поохотиться на озерную птицу, но Кривой Зуб с сомнительной добычей был далеко, а человеческое жилье с жирными домашними гусями, колбасой, сырами, прочей жратвой и барахлом — близко.

— Гыргыт не велел сейчас сунху трогать, — заметил Уршар. — Переждать надо, говорит, чтоб бледнокожих не злить… разжужжались они над своим добром, как мухи навозные, кабы кусаться не начали… Осторожничает…

— Гыргыт — старая трусливая крыса! — процедил Рангхур. — Только и может детей нянчить и в пещерах с бабами отсиживаться. Какого лешего мы должны бледнокожих бояться? Это им при виде нас надо трястись, на колени падать и умолять пинка дать поласковее! Пусть знают, кто в горах главный… и на лбу себе топором зарубят: ежели посмеют огрызаться, разом огребут по самую маковку… С-слизни…

В тоне Уршара звучало сомнение:

— Мало нас… Супротив бледнокожих-то…

— Зато у нас каждый воин стоит пятерых сунху! Нам надо их в страхе держать, чтоб не то что жужжать — пискнуть боялись, иначе совсем дрожать перед нами перестанут… Чё тогда делать будем?

— Смотрите! — прохрипел кто-то.

Внизу, в деревеньке, возникла какая-то суета. Зазвучали отдалённые голоса, заржали лошади, заскрипели отворяемые ворота. Несколько конников — небольшой вооружённый отряд — выехали за частокол и пустили лошадей вскачь по дороге, уходящей на северо-запад и ведущей, насколько Рангхуру было известно, к другой соседней деревеньке, побольше — к Червивым Холмам.

— Тарки! — прошипел Уршар. — Куда это их несет?

Они провожали уезжающих внимательными взглядами — до тех пор, пока не осела на дорогу пыль, поднятая десятками дробно стучащих конских копыт.

— В Холмы поехали, — пояснил Рангхур сквозь зубы. — Скот охранять. До утра небось не вернутся.

— Ты уверен?

Рангхур выразительно промолчал. Орки быстро переглянулись.

Интересно, сколько тарков остались в деревне — и остались ли совсем? Или только сунху, тюфяки деревенские? Или… что?

Каждый из нас стоит пятерых…

До утра они не вернутся…

Кашу варят — с гусятиной…

Над крышами домов в деревеньке все ещё поднимались мирные сизоватые дымки. Ни коз, ни коров в загонах не было видно, но где-то звонко, вызывающе дерзко пропел петух. Заголосили в загородках гуси, приветствуя вечернюю кормежку. Где-то пронзительно заскрипел колодезный ворот…

Закат — далеко, на западе — был кровавый.

Рангхур коротко кивнул — вниз, в долину.

— Через ущелье не пойдём — место узкое, опасно, сунху могли там волчьих ям понарыть, — рыкнул он. — Спустимся с гор южнее и с юга как раз к деревне подойдем, там они нас не ждут.

Никто не возразил.

Рангхур сплюнул и утер рукой подбородок — слюни текли и капали на кожаный нагрудник с утроенной силой.

* * *

Не нравился Бальдору нынешний закат — густой, сизовато-алый, сочного багряного оттенка, какой-то по-настоящему зловещий. Хотя, конечно, ничего странного в этом не было — просто минувший день выдался ветреный и погожий, и завтра, очевидно, намечался ровно такой же.

Всё было готово.

В ущелье, подходившем к Сивой Балке с востока, орков ждала засада. Два десятка дружинников остались в деревне, жителям которой (тем, что не перебрались к родичам в Червивые Холмы) было велено если уж не сидеть по погребам, то по крайней мере до рассвета нос на улицу не высовывать. Ещё дюжина под водительством Эодиля верхами уехали по северо-западной дороге — недалеко, до первого поворота. Там они должны были спешиться и под прикрытием сумерек и лесочка, кое-где покрывавшего предгорья, вернуться к Сивой Балке и залечь в рощице на склоне холма неподалеку. Это была мысль Эодиля:

— Дадим оркам войти в деревню, а потом подойдём с тыла, снимем их дозор и замкнем в кольцо. Если б только было точно известно, что они придут именно сегодня…

Бальдор, окидывая взглядом окрестные горы, покачал головой.

— Они придут. Но когда именно — мы не можем знать наверняка. Может, сегодня, может, завтра, может, через неделю. Хотя я не думаю, что все это затянется надолго… Но до тех пор нам придётся быть начеку.

— Ну да. Они наверняка за нами наблюдают. — Эодиль нервно передернул плечами. — Выйдешь во двор — так и чувствуешь шкурой чьи-то зыркалы, в затылок упертые… Впрочем, пусть наблюдают… может, усмотрят, что часть нашего отряда двинула по дороге в Холмы. Глядишь, тогда и осмелеют, и явятся поживиться тем, что плохо лежит.

— Может быть, и явятся, — сказал Бальдор.

Он не был в этом совершенно уверен — но меч его был наточен до тончайшей остроты, и увесистая булава, щетинившаяся металлическими шипами, висела на поясе, под рукой.

Оставалось только ждать.

* * *

К удивлению Гэджа, возле козьего столба обнаружилась Шенар со своим хромоногим отпрыском: сидела на плоском камне, держа на коленях сына, по-прежнему завернутого в козью шкуру. Один из орков-конвоиров, приставленных к пленнику, что-то ей недовольно пробурчал, но она даже не повернула головы в его сторону. Испуганно смотрела на Гэджа:

— Ему трудно дышать!

Впрочем, ничего угрожающего в состоянии орчоныша Гэдж не нашел: детёныш выглядел куда лучше, чем утром, хоть и по-прежнему был бледен и слаб. Тростниковая трубочка, подвязанная к его шее полоской ткани, держалась надежно; Гэдж тщательно прочистил её и осторожно проверил на устойчивость. В целом дела у орчоныша шли неплохо, отек горла слегка уменьшился, да и лихорадка значительно ослабла: кризис миновал, и хворь понемногу начала отступать.

— С ним все будет хорошо, — сказал Гэдж мамаше. — Надо просто следить, чтобы трубка не забивалась слизью, и чистить её почаще. Думаю, через пару дней её можно будет убрать.

Шенар слушала одновременно и с сомнением, и с потаенной надеждой. Лицо у неё было уже не такое осунувшееся и измученное, как поутру, заплаканные глаза оказались зеленовато-лимонного цвета, а шевелюра, скрученная в «аистиное гнездо», в бликах света отливала красноватой рыжиной. Надетая на орчанке замысловатая одёжка, сочиненная из шкур разных мелких пушных зверей, была украшена узором из кожаных полосок и заячьих хвостиков, нашитых на груди, а также вдоль подола.

— Значит, вскоре я смогу дать ему имя, — сказала она задумчиво. И, помолчав, глухо добавила: — А я уже и не надеялась…

— Имя? — пробормотал Гэдж. И сразу вспомнил: «...твоя мать называла тебя «араш» — «малыш, карапуз, мальчуган». Вряд ли она успела дать тебя имя». — Вы даёте имя не сразу при рождении?

Шенар покосилась на него взглядом, который Гэдж ловил на себе уже не раз, взглядом снисходительно-досадливым, каким смотрят люди (и орки), вынужденные объяснять прописные истины лопоухому дурачку.

— Разумеется, нет. Зачем? Если даёшь имя — значит, привязываешься… А зачем привязываться к младенцу, ведь он может помереть в любой момент… И потом, имя — это важно! Это то, с чем мой сын будет жить всю жизнь.

Возразить на это было довольно трудно.

— И какое имя ты ему дашь? Если это не тайна?

Взгляд Шенар сделался подозрительным. Она смерила им Гэджа с головы до ног.

— Ты — странный. Ты — чужак, — медленно, будто удивляясь самой себе, произнесла она. — Но мне почему-то хочется тебе сказать… Может, это потому, что ты его спас?

— Может, и так, — пробормотал Гэдж. А может, просто потому, что орчанка сидела на «волшебном» камне, таинственным образом развязывающем самые недоверчивые языки; впрочем, Гэджу хотелось думать, что камень тут все-таки ни при чем.

— Лэйхар, — сказала Шенар после недолгой паузы. — Я назову его Лэйхар, «дважды рождённый». Красиво, правда?

— Да, — сказал Гэдж, нисколько не кривя душой.

— Это будет напоминанием о том, что он, мой Лэйхар — настоящий везунчик. И что Древний хотел его однажды забрать, но остался с носом! — в голосе её звучала гордость — и неподдельное торжество.

О том, как она ещё утром пыталась выцарапать Гэджу глаза и называла убийцей и живодером, она, видимо, уже и забыла — или постаралась забыть. Гэдж, поразмыслив, решил, что и ему помнить об этом тоже не стоит.

— Не любишь Древнего? — полюбопытствовал он.

Шенар фыркнула.

— А за что мне его любить? Что хорошего он мне сделал, тварь? Хотел отнять у меня сына? Меня саму чуть не задушил «таш-мару» в детстве?

— Ну, хотя бы за то, что не задушил, — пробормотал Гэдж. — А не боишься, что он… как там Лахшаа говорила… разгневается и начнёт строить племени всякие пакости…

— Он и без того мастак строить нам всякие пакости, — возразила Шенар. — И смерть моего сына его бы не надолго остановила… Так что пусть лапы ко мне и моему Лэйхару не тянет, паскуда, пока жива буду, ничего своего ему не отдам!

Орчоныш, сидя у неё на коленях, опасливо посматривал на Гэджа (видимо, гэджевское располосованное лицо и разбитая губа не слишком-то располагали к доверию) и, сосредоточенно сопя и пуская пузыри, грыз какой-то корешок. Если бы не темная кожа, когтистые ручонки и зеленовато-лимонные, как у матери, глаза, он вполне мог бы сойти за чумазого и нечесанного человеческого ребенка. На лбу его, покрытом испариной, темнело родимое пятно — треугольная отметина, похожая на птичий след.

— Это «утиная лапка». От папаши досталась, — перехватив взгляд Гэджа, пояснила Шенар. — У него такая же была — на плече. Он, дурень, верил, что она дичь подманивает, удачу на охоте приносит…

— Не принесла? — заметил Гэдж.

— Нет. Его прошлой осенью медведь заломал… Там ещё, на старом месте, на севере. Там холодно зимой, но леса и реки в долинах богатые, добычи много… Было, — добавила она, помолчав.

— Почему вы оттуда ушли? — спросил Гэдж. — Шаухар говорила — жить стало голодно, плохая охота, неурожай…

Он не был уверен, что получит ответ, да, в общем-то, и не слишком в нем нуждался; просто ему не хотелось, чтобы Шенар уходила — торчать у козьего столба в темноте и одиночестве, отгоняя рой назойливых и жалящих, как осы, невеселых мыслей, было сейчас как-то особенно тошно.

Орчанка по-прежнему внимательно смотрела на него.

— Ты — чужак. Зачем ты спрашиваешь?

— Просто… интересно.

Она помолчала. Но, то ли решила, что скрывать это не имеет смысла, то ли сочла, что пленника, привязанного к столбу, опасаться в любом случае не стоит — и, чуть помедлив, сдержанно ответила:

— Ну да, так и есть. Ещё йерри.

— Эльфы?

— Йерри. Как люди, только не люди. Они и раньше порой появлялись, но нас не трогали… Нас было много, и мы были сильны, они старались нас стороной обходить.

— А потом что-то изменилось?

Шенар нахохлилась, ссутулилась, словно придавленная грузом неприятных воспоминаний. Опустила глаза на орчоныша, притихшего у неё на коленях.

— Пару зим назад в племя пришел мор… Это снаги с северных гор его притащили, гады, они порой шарились по ущельям поблизости, вынюхивали, чем бы поживиться, тянули, где что плохо лежит. Наши как-то поймали парочку таких воришек, а те хворые оказались… и из наших потом многие тоже захворали и померли. А летом ещё неурожай случился, зной и засуха… Вот тогда йерри все чаще и начали к нам наведываться. Их-то никакой мор не берет…

— Наверно, у них тоже случился неурожай и засуха.

— Что?

— Да нет, ничего. Они стали охотиться в ваших лесах?

— Ну да. Зверя добывали, сети в реках ставили. Наших убивали при каждом удобном случае… Слабину почуяли, гады…

— «Ваши», разумеется, тоже в долгу не оставались?

Шенар рассердилась — видимо, усмотрела в его словах упрек:

— Они пришли на нашу землю!

— Они пришли на землю, которую вы считали своей, и принялись ловить рыбу в реке… или добывать зверя в лесу, не суть важно, — сказал Гэдж. — Но кто-то из «ваших» это заметил и убил одного или, может, нескольких пришельцев. Остальные убежали, но через некоторое время вернулись, вооружённые до зубов, и напали — чтобы отомстить. «Ваши», конечно, этого стерпеть не могли — и тоже кинулись мстить за своих убитых. А дальше, как обычно, пошло-поехало…

Взгляд Шенар сделался чуть ли не испуганным:

— Откуда ты всё это знаешь? Тоже Шаухар растрепала?

— Нет. Но, по-твоему, так уж трудно догадаться?

Орчанка поежилась. Новонареченный Лэйхар дремал в её руках, убаюканный голосом матери и гудящей над ухом долгой неторопливой болтовней — но по-прежнему крепко сжимал в когтистом кулачке огрызок сладкого корешка.

— Ну да, так оно и было… Йерри вскоре вернулись большим отрядом… наверно, хотели наше убежище найти и нас всех под корень вырезать, а когда не получилось — начали пакостить… топтали лошадьми наши посевы, ломали сети и ловушки, стреляли из-за угла, пытались по-всяческому известь… Их было много, а нас, после мора, мало осталось… меньше, чем надо бы, чтобы раз и навсегда их отвадить. Короче, плохо стало, опасно, всё приходилось с оглядкой делать — нет ли где йерри поблизости. Всё пошло наперекосяк, и с каждым днем всё хуже и хуже становилось… А когда с соседней горы оползень сошёл и завалил в долине наши делянки, Гыргыт сказал — всё, хана… надо уходить, новые места искать — на юг, там теплее, земля лучше родит, и йерри туда не доберутся. Старейшины не хотели уходить, думали, поди, что как-то так всё само рассосётся, йерри наконец исчезнут и жизнь наладится. Не хотелось им насиженных мест покидать, дело понятное… Гыргыт с ними по этому поводу крепко поцапался. Потом объявил, что уходит, и если кто хочет — пусть с ним идёт. Ну, почти половина оставшегося племени — воинов и охотников — и решили с ним податься, на новых землях счастья искать.

— И женщины с ними пошли? И дети, и старики? Им, наверно, тоже насиженные места покидать не слишком-то хотелось.

Шенар усмехнулась.

— А куда было деваться? Если половина мужиков уходит, кто оставшихся баб, детей и тем более старух — чужих матерей защищать и кормить будет? Матери пошли за сыновьями, и бабы — не все, конечно, но многие — детей похватали и тоже потянулись… Кто мог остаться — остались… Я тоже, в общем, могла бы…

— Но не осталась?

Она мотнула головой.

— Да ясно уже было, что ничего хорошего в старом племени никого не ждёт, еды едва-едва оставшимся хватит прокормиться, да и йерри от своего не отступят. Они и так совсем близко подобрались, все лучшие охотничьи угодья отжали. Рано или поздно там всё большой кровью закончится, это уж как пить дать, всё к тому идёт… или мы йерри одолеем, или они — нас… Орков никто не любит, а йерри — тем более… ненавидят нас, точно мы убогие или про́клятые…

Где-то чуть в отдалении, возле костра, поднялась очередная свара с воплями, упрёками, визгами и бранью: кто-то из орчанок нечаянно выронил и разбил глиняную посудину с похлебкой. Впрочем, виновница и без ругани была наказана за косолапость сполна — другую порцию супа ей теперь предстояло получить позже всех, в самом конце очереди, а это значило, что ей и её детям — по крайней мере, тем, кто ещё не мог добывать еду сам — сегодня в лучшем случае достанется пустой бульон.

— Знаешь, как Древний создал первых орков? — спросил Гэдж. — Ваши легенды что-нибудь об этом говорят?

Шенар осторожно вынула из разжавшихся пальцев уснувшего орчоныша недогрызенный корешок и сунула его себе в рот.

— Древний создал первых орков тёмной беззвездной ночью — из земли, камня, песка и глины. Слепил из этого «теста» фигуру, обжег в огне и охладил водой, а потом вдохнул в неё жизнь… Поэтому орки такие крепкие и выносливые, не боятся ни огня, ни воды и не любят свет. И у них плоские носы — потому что Древний работал в потемках и не разглядел, что срезал с кончика носа своей «фигуры» слишком много глины. — Она посмотрела на Гэджа. — А ваши легенды говорят как-то по-другому?

— Да, — сказал Гэдж. — По-другому. — Он уже был не рад, что затронул эту тему. Но было поздно, в Шенар проснулось настойчивое женское любопытство:

— Как — по-другому?

— Это всего лишь легенды… Не думаю, что они тебе понравятся.

— Ты скажи, а я уж сама решу, понравятся или нет.

Гэдж нервно потрогал разбитую губу:

— Они говорят, что Древний взял за основу вовсе не глину и не песок, а живых существ. Как раз тех, кого вы называете йерри… И… исказил их, изломав их тела и души магией и пытками.

В лимонных глазах Шенар мелькнуло недоумение:

— Йерри? Это... глупая шутка?

— Нет. Просто... старое поверье.

— Глупое поверье! Йерри совсем на нас не похожи.

— Именно этого Древний и хотел добиться — чтобы были не похожи, чтобы выглядели как… как насмешка, — пояснил Гэдж. — И методы у него были крутые… Вот поэтому йерри и не любят орков. Я думаю, они видят в нас себя… вернее, то, какими они могли бы быть без… благословения Творца. Мы для них как отражение в кривом стекле — искаженное, жуткое, издевательское, скрадывающее достоинства и выпячивающее недостатки. Такие отражения никто не любит… и многие испытывают желание их разбить — ну, просто чтобы глаза не мозолили. — Он умолк: вряд ли Шенар были интересны все эти мутные философствования. Они и ему самому в последнее время были не особенно интересны.

Она по-прежнему смотрела на него недоверчиво:

— И ты в это веришь? По-вашему, йерри нам родичи, что ли?

Гэдж пожал плечами.

— Выходит, так. По крайней мере, мне кажется, это объясняет ненависть йерри к оркам… и наоборот. Но тебя никто не заставляет в это верить, — поспешно добавил он. — В конце концов, это всего лишь легенды.

— Вот именно, — сказала Шенар сухо. — Древний, конечно, гадина и сволочь ещё та, но на такую подлость и мерзость даже он не способен.

— Может быть, и не способен, — сказал Гэдж: о том, на что способен, а на что не способен Древний, ему ни размышлять, ни рассуждать совсем не хотелось. И вообще казалось правильным перевести разговор в более безопасное русло. Он посмотрел на спящего орчоныша. — Послушай, он… твой Лэйхар и в самом деле хромает?

Шенар по-прежнему не позволяла ему развернуть шкуру и взглянуть на ножки орчоныша — то ли не настолько доверяла Гэджу, то ли просто не видела в этом никакого резона. Интересно, что с ним? — спросил себя Гэдж. Скорее всего, врождённый вывих бедра… вероятно, можно было бы упаковать ногу в корсет из кожаных ремней и металлических спиц и попытаться исправить дело, хотя Гэдж не испытывал особой уверенности, что это сработает — орчоныш был уже великоват для подобного лечения. Да и результата надо было бы ждать долго, куда дольше, чем у Лэйхара или его мамаши хватило бы на это терпения.

Шенар поджала губы. Но все же ответила неохотно:

— Хромает. И что? Он все равно он будет отличным воином и охотником, когда вырастет.

Потом поднялась, подхватила спящего сына в охапку и зашагала прочь, неся своего хромоножку на руках гордо и бережно, точно драгоценную вазу, полную золота. Её волосы в розоватых лучах заката, сочащихся в «окна», отливали медью.

* * *

Стемнело.

Солнце почти зашло — только далеко на западе осталась утекающая за горизонт алая полоска. Жизнь в Сивой Балке замерла; деревенька стояла, притихшая, окутанная темнотой, затаившаяся, заперевшая ворота, ставни и двери. Окружающие холмы завернулись в сумерки, точно в одеяло, и как будто подкрались ближе, нависли, сторожкие, неспящие, накрытые пеленой подступающей ночи. Черным ходом из дома выскользнул староста Керт, бросил взгляд вдоль улицы, приметил возле частокола Бальдора, подошёл, держась в тени стен. Своё семейство он ещё днем отправил к родичам в Червивые Холмы, а сам остался — положение старосты всё же обязывало.

Он был вооружён длинной, извлеченной из сундука дедовской ещё саблей и небольшим топориком для обтесывания брёвен. Вздохнул, глядя в темноту:

— Тишина какая… В такой вечерок хорошо на лавочке сидеть и холодный сидр потягивать, а не поганых вражин всю ночь под забором ловить.

— Вот поганых вражин переловим — тогда будем и сидр потягивать, — буркнул Бальдор, не слишком-то расположенный сейчас к праздным разговорам. Ему тоже было не по себе.

Где-то в подступающей ночи хрипло прокаркал ворон. Керт повернул голову на звук:

— Что это?

Бальдор не ответил, прислушиваясь. Зашелестели в темноте крылья, царапнули по дереву чьи-то острые коготки. На зубчатую кромку частокола опустилась большая чёрная птица, покрутила туда-сюда головой, словно пытаясь что-то высмотреть в сгущающейся темноте.

— Гарх, — сказал Бальдор. — Это ты?

Ворон хрипло закаркал. Это был не Гарх — какой-то другой ворон из разосланных Саруманом по окрестностям соглядатаев, молодой, с гладким блестящим оперением (его звали незатейливым именем Арр, но Бальдор и по внешнему виду не слишком-то различал всю эту пронырливую воронью братию, не говоря уж про имена). К тому же ворон каркал слишком быстро и слишком невнятно, чтобы люди могли разобрать в его речи хоть какое-то понятное слово.

— Он… что-то говорит? — с недоумением пробормотал Керт.

— Говорит.

— Что?

— Всякое, — многозначительно ответил Бальдор. «Да чтоб я знал! — с досадой ругнулся он про себя. — Не научен я всю эту воронью тарабарщину разбирать, тут толмач нужен… Старику, конечно, благодарствие за подмогу и разведку, только если бы эти птички ещё и умели по-человечьи балаболить…»

Ворон издал короткий резкий смешок. Он, видимо, понял, в чем загвоздка, и, склонив голову к плечу, прокаркал совершенно человеческим языком, стараясь произносить слова медленно и отчетливо:

— Ор-рки!

— Где? — быстро спросил Бальдор.

— Р-рядом! — Ворон указал головой на юг. — В р-роще. Пр-рячутся. Кр-радутся!

— Сколько их?

— Тр-р-ри! — Арр самодовольно выпятил грудь: он умел считать только до трех, и все равно страшно этим гордился. И вообще, это была его любимая цифра: уж больно сочно и раскатисто она звучала. — И ещё тр-ри! И ещё тр-ри! И ещё!

— Дюжина, значит? — пробормотал Бальдор. Они с Кертом быстро переглянулись.

Что ж, кажется, пора было взять фонарь и подать сигнал Эодилю и его людям, скрывающимся в роще неподалеку от частокола — чтобы не зевали и держались начеку. Мозолистая ладонь Бальдора, невольно стиснувшая потертый эфес меча, как-то нехорошо зачесалась.

Время пришло.

Чёрные глазки Арра довольно поблескивали — он знал, что́ все это означает, и уже предвкушал возможность вскоре недурно поживиться. А уж мёртвой орчатиной или человечиной — его это и не особенно волновало.

* * *

Ночью Гэджу приснился Изенгард.

Там, во сне, ему было лет пять или шесть, и он, должно быть, был болен, потому что лежал под шерстяным пледом — не в своей постели, а на кушетке в библиотеке. Болел Гэдж редко, но основательно — с ознобом, бешеной лихорадкой, кашлем, соплями до колен и прочими прелестями, и порой Саруман позволял ему ночевать не в своей комнате, а здесь, в небольшом закутке между книжными шкафами — видимо, на случай, если ночью Гэджу вдруг станет совсем худо. Белый маг в таком случае тоже оставался в библиотеке до рассвета — читал, или разбирал книги, или работал над какими-то рукописями… Гэдж и сейчас видел тоненькую полоску света, пробивающуюся в щели между полками; кто-то ходил там, за шкафами, жег свечи, шелестел страницами книг, подбрасывал поленца в камин, позвякивал крышечкой чернильницы…

Не то чтобы Гэдж там, во сне, очень уж дурно себя чувствовал, но мир перед ним был мутный и горячий, глаза болели, точно кто-то давил на них пальцами, горло саднило. Потрескивали дрова в камине, поскрипывал сверчок в неведомых щелях старой мебели; на верхней полке одного из шкафов, нахохлившись и втянув голову в плечи, дремал Гарх, верный и бессменный гэджевский нянь. Закуток освещался единственной свечой, стоявшей в настенном светильнике, но небольшой ниши в противоположном углу, где сходились торцы соседних шкафов, свет не достигал, и там стояла тьма, чёрная и неподвижная, как затхлая вода на дне заброшенного колодца.

И в этой темноте, казалось Гэджу, тоже кто-то был. Кто-то таился там, в нише, кто-то невидимый, пришедший незваным, скрытый темнотой, смотрел, смотрел на Гэджа пристальным взглядом, словно бы выжидая своего часа, — и взгляд этот был недобрым… Гэдж пытался убедить себя, что все это ему просто мерещится в болезненной горячке, но получалось плохо — то ли мрак там, в нише, был каким-то особенно густым, то ли Гэджу слышались некие едва различимые (а для человеческого уха — и неразличимые вовсе) звуки и шорохи, то ли виделось едва уловимое краем глаза движение, но ощущение чужого присутствия не уходило, наоборот — усиливалось с каждым мгновением, вызывало дрожь и мороз по коже, точно где-то рядом, на расстоянии прыжка, таился голодный хищник.

И Гэджу сделалось страшно.

Он открыл рот, чтобы позвать Сарумана или хотя бы окликнуть спящего Гарха — но, как это часто бывает в кошмарном сне, не сумел издать ни звука, и лежал, жалкий и беспомощный, трясясь под одеялом не то от озноба, не то от страха. Взгляд, исходящий из темноты, ощупывал его тело будто заостренной палочкой, царапал по животу, по груди, настойчиво тыкался в лицо…

Гэджу вдруг стало трудно дышать.

Это началось не то чтобы совсем внезапно. Его больное, распухшее горло и раньше представлялось Гэджу тоненькой трубочкой из сухого пергамента, но сейчас оно и вовсе словно сузилось до размеров игольного ушка. В грудь кто-то затолкал горсть колючей еловой хвои, воздух сквозь которую проходил с трудом, и Гэджу приходилось цедить его с натугой, точно через соломинку. Откашляться тоже получалось плохо — горели легкие, не хватало ни воздуха, ни силы выдоха. Гэдж попытался привстать и сесть на постели — так дышать было легче, — и не смог: тело не слушалось, было чужим и слабым, не желало подчиняться; мир жарко плыл перед глазами, размазывался, будто кусок плавящегося на сковороде масла…

Там, в тёмном углу, кто-то едва слышно захихикал.

Чернота словно зашевелилась, сгустилась, стянулась в клубок, уплотняясь и обрастая плотью. Обрела форму руки с многочисленными (их было куда больше пяти — семь или восемь) многосуставчатыми пальцами, осторожно выползла на свет — порождение не то чьего-то больного воображения, не то горячечного бреда…

Гэдж задыхался.

«Это… рука Древнего Владыки хватает за горло».

Рука…

Гэдж видел её — руку.

Она живо двигалась по полу по направлению к Гэджу — чёрная рукообразная тварь, состоящая из тьмы, гибкая и длинная, прямо-таки неестественно длинная, бесконечная; она вытягивалась из тёмного угла и ползла, перебирая пальцами по полу, точно огромный паук. Ещё секунда, другая — и она прыгнет орку на грудь, стиснет своими кошмарными пальцами горло, задушит, перекроет последнюю струйку воздуха…

Гэдж обмер. Его парализовало от ужаса.

Ни пошевелиться, ни крикнуть, ни позвать на помощь он не мог. А Белый маг — там, за шкафами — по-прежнему ничего не слышал. И старый валенок Гарх, обожавший жаловаться всем и каждому на жестокую еженощную бессонницу, дрых где-то под потолком крепким и беспробудным сном праведника…

Мерзкая многопалая клешня была уже рядом: скреблась под кушеткой, цеплялась за свешивающийся до пола край пледа. Потом Гэдж почувствовал, как цепкие пальцы впиваются в его кожу, ползут вверх по ноге, по животу, как подбираются ближе, к груди, к подбородку, ещё ближе…

Голос совсем отказался ему служить.

Он захрипел. Воздуха не хватало и в голове мутилось, но в последний миг ему все-таки удалось сбросить бессильное оцепенение; уже чувствуя, как холодные чёрные пальцы смыкаются на горле, он судорожно дернулся всем телом — и толкнул плечом столик, стоявший у изголовья, сшиб с него пустую глиняную чашку. Она грянулась об пол тяжело, с дребезгом, громким и гулким, отозвавшимся в ушах Гэджа болезненным звоном…

И там, возле камина, за тонкой книжной стенкой — услышали. Скрипнуло кресло, раздались торопливые шаги; кто-то подбежал и остановился в проходе меж соседними шкафами — высокая, неразличимая в полутьме библиотеки фигура, чёрная и безликая, точно назгул… Саруман? Или — мелькнуло в затуманенном мозгу Гэджа — Древний?!

И тут же настала темнота.

Темнота…

Гэдж вскочил. Заметался, рванулся в путах, потный и задыхающийся, в ужасе распахнув глаза, судорожно хватая ртом воздух. Но чернота не исчезла, она по-прежнему стояла перед ним стеной — сверху, снизу и вокруг, всюду. «Я умер, — пронеслось у него голове. — Я умер, умер, и меня забрал Древний!..» Что-то не давало ему вздохнуть, душило, схватив за горло — но это была не жадная чёрная лапа Древнего, не лапа, слава Творцу! — всего лишь кожаная петля, натянувшаяся и врезавшаяся в шею, и Гэдж лихорадочно и бестолково, в панике дёргал её, прежде чем наконец сумел кое-как оттянуть и ослабить… Потом глубоко вздохнул и, пытаясь наконец отдышаться и успокоиться, привалился спиной к столбу…

Сердце его колотилось в груди перепуганной птахой.

Стояла глухая ночь. В пещере было черно. Именно не темно, а черно, как под перевернутым ведром: должно быть, ночное небо затянуло тучами, и в «окна» не проникал ни звёздный, ни лунный свет; тьма вокруг стояла такая, что против неё было бессильно даже орочье зрение. Красноватые головешки в костре приугасли и еле тлели, а старуха, обязанностью которой было следить за огнём, конечно, спала…

Гэджу не так уж часто снились кошмары, и сейчас ему потребовалось несколько минут, чтобы прийти в себя и кое-как справиться с постыдной слабостью. Что это было? — спрашивал он себя. Что за муть мне приснилась? Что за дикий полубред-полуреальность? Да, он болел лет в пять-шесть, и болел сильно, но воспоминания об этом сохранились у него смутные и невнятные, всплывающие в памяти обрывками — было какое-то горячечное марево, и распухшее, словно набитое мокрыми опилками горло, и удушье, и тени на полу, и встревоженный голос Сарумана, бросившего непонятное тогда слово «круп», и тёплая ладонь мага на лбу Гэджа, и прохладный ветер, ворвавшийся в распахнутое окно, и какая-то суетливая беготня вокруг, и резкий запах хвойника из пузатого чайничка, принесенного служанкой на деревянном подносе. «Дыши, Гэдж. Дыши. Все хорошо», — говорил Саруман, поддерживая орка за плечи, чтобы Гэджу легче было вдыхать курящиеся над чайным носиком тёплые ароматные струйки, и голос мага был спокойным и требовательно-уверенным, хотя Гэджу отчего-то чудилась в нем тщательно подавляемая дрожь…

Но никакой чёрной руки в воспоминаниях Гэджа, конечно, не было, да и не могло быть. Просто в очередной раз его чересчур бойкое воображение попыталось сыграть с ним злую шутку. Надо же — Рука Древнего хватает за горло! И умудрилось же его полуспящее-полубодрствующее сознание воспринять всё настолько буквально…

Интересно, спросил он себя, а кто же все-таки появился в последнюю минуту — там, во сне? Саруман? Или в самом деле — великий и ужасный Древний? И чем он, в таком случае, был занят там, за шкафами? Читал, писал, сводил смету, вынашивал зловещие замыслы? Лепил из песка и глины опытный образец первого орка… или мерзким колдовством искажал какого-нибудь несчастного эльфа в попытке сотворить из него нечто ужасное? Или, напротив — размышлял, как (любопытства ради) взять и вылепить настоящего эльфа из одного не слишком умного орка?

С трудом укрощая приступ нервного смеха, Гэдж провел трясущейся рукой по лицу.

И замер, прислушиваясь. Он вдруг осознал, что возле козьего столба он не один. Рядом кто-то был — совсем близко.

Гэдж не видел — скорее угадывал чужое присутствие: не то по чуть заметному движению воздуха, не то по едва ощутимому постороннему запаху. Его звериное (орочье?) чутьё враз невероятно обостилось, и, хотя ночной гость старался двигаться бесшумно, Гэдж слышал в темноте его сдержанное, даже чуть одышливое дыхание. Кто-то, замерев, стоял неподалеку, в нескольких шагах — кто-то, кто, видимо, не ожидал, что Гэдж внезапно проснётся, и потому пришёл сейчас в смятение и замешательство. И молчал, не зная, на что решиться; осторожно перенес тяжесть тела с одной ноги на другую. Хрупнул попавший под башмак сухой комочек земли. Что-то негромко звякнуло, словно ударила по камням длинная увесистая железка… Может быть — кочерга?

— Кто здесь? — негромко спросил Гэдж, искренне надеясь, что голос его звучит вполне уверенно и спокойно. — Лахшаа? Это ты?

Молчание. Никто не отозвался. Не вскрикнул нигде детёныш, не всхрапнула старуха у очага, даже бедолага Ухтар не стонал и не выл в своём углу. Тишина, царящая в подземелье, неприятно давила на уши.

Но Гэдж был уверен, что не ошибся. Он протянул руку и нашарил рядом увесистый угловатый камень — единственное, что могло хоть как-то сойти за оружие.

— Что тебе надо? Что случилось? — отрывисто спросил он. И добавил, помолчав: — Что-то с… Ухтаром?

Может, бедолага и впрямь наконец отмучился? Потому и не подаёт признаков жизни?

Но из мрака по-прежнему молчали. Потом попятились — осторожно, выбирая, куда поставить ногу и все равно выдавая себя едва слышным шорохом кожаных подошв по камням. Мелькнул в красноватом свечении костра силуэт, большой и мохнатый, могущий принадлежать медведю… или тому, кто прятался в медвежью шкуру, скрывая под ней неясные, недобрые умыслы. Мелькнул — и пропал во тьме.

Потом все стихло.

Лахшаа. Что ей надо было от Гэджа? Зачем она приходила? С кочергой-то? Проломить ненавистному «хазгу» башку? Не то чтобы Гэджа сильно удивляло это намерение, но… в чем был его смысл? Или смысла не было никакого — просто проклятая старуха окончательно спятила и решила, что за страдания Ухтара мерзкий чужак должен заплатить жизнью?

Он сидел, прислушиваясь к тишине, по-прежнему сжимая в руке камень, уверенный, что сейчас что-то должно случиться — но ничего не происходило. Миновала минута, две, пять, десять, протянулся (показалось Гэджу) час… Чернота в подземелье начала редеть — видимо, ночь пошла на убыль, где-то далеко на востоке уже забрезжил рассвет. Темнота и тишина больше не представлялись ни враждебными, ни опасными, веки Гэджа все неумолимее смыкались, и он с трудом уговаривал себя не спать — вдруг Лахшаа все-таки вернётся? — но, наверно, в итоге все-таки задремал…

Потому что разбудил его ворвавшийся в уши пронзительный крик.

Но на этот раз кричал не Ухтар. Крик был женский — исполненный боли, испуга и почему-то — ярости.

Гэдж подскочил. Сон его как рукой сняло. Кричали чуть дальше, в одном из жилых закутов в глубине пещеры, за каменным выступом, который не позволял Гэджу увидеть происходящее. Кричали и кричали — долго, отчаянно, уже на два голоса, со злобой и негодованием; слышалась какая-то возня, топот, глухие удары и словно бы невнятное бормотание.... Мимо Гэджа, бранясь на ходу, пробежали несколько растрепанных, злых и заспанных орков с факелами в руках и скрылись за углом, в центре происходящего. И тут же подняли градус шума в разы: заорали там, заохали и зарычали, что-то выясняя, выкрикивая, споря, доказывая, размахивая факелами, кого-то в чем-то обвиняя, кого-то оправдывая, но Гэдж не мог понять, из-за чего сыр-бор и что происходит, слишком громко и слишком одновременно все ругались, галдели, перебивали друг друга, слишком пылко и бурно разбирались в случившемся. До Гэджа, к счастью, никому не было дела.

Потом прибежала, чуть прихрамывая, Шаухар. Глаза у неё были круглые от потрясения:

— Лахшаа! Она!..

— Что? Повесилась наконец? — пробормотал Гэдж.

Шаухар лихорадочно выпалила:

— Она пыталась убить сына Шенар!

— Убить?! Зачем…

Впрочем, он сразу понял — зачем.

— Лахшаа кричит, что Древний разгневался! Потому, что не получил предназначенное! И поэтому Ухтар так страдает! Надо задобрить Древнего, отдать ему детеныша! Сейчас, срочно! Тогда Ухтару станет легче, и он выздровеет! — Шаухар тяжело перевела дух. — Она совсем ополоумела, да? Или… нет?

Гэдж молчал. Значит, сумасшедшая старуха бродила по пещере, ища, кого можно принести в жертву Древнему ради умирающего сына, а когда с Гэджем этого сделать не получилось — отправилась к закутку, где жила Шенар со своим Лэйхаром-хромоножкой. Силы небесные, что она там успела натворить?!

— Он… сын Шенар… жив?

— Жив! Ей не удалось… Шенар была начеку. Но… все злы и растеряны! Никто не знает, что делать! Одни хотят убить Лахшаа, другие — сына Шенар!

— Почему обязательно надо кого-то убивать? — прохрипел Гэдж. И тут же подумал: «Они ещё не вспомнили про меня».

Но тут же выяснилось, что уже вспомнили. Шаухар опасливо оглянулась.

— Смотри! Они… идут сюда. Ведь это ты не дал детенышу умереть!

— Наверно, надо прикончить меня, как виновника всех бед, и тогда все сразу выздровеют, и всё будет хорошо, — глухо сказал Гэдж. Он не на шутку струхнул: собственно говоря, если Ухтар и впрямь помер, ничто не мешает его соплеменникам перерезать горло привязанному к столбу пленнику прямо сейчас. С другой стороны, если бы Ухтар уже умер, Лахшаа вряд ли стала бы покушаться на жизнь малыша-хромоножки — разве что из пустой зависти и мести… В отчаянии он подергал путы, привязывавшие его к козьему столбу, но они держали крепко, а развязать их — там, у Гэджа за спиной — было некому. Вряд ли Шаухар на такое отважилась бы, да, по совести говоря, и времени на возню с ремнями уже не оставалось. Тут требовался нож… Но ножа у Гэджа не имелось, только бугристый и угловатый камень, не слишком-то надёжное орудие самозащиты.

Кусая губы, он оглянулся на девчонку:

— Наверно, тебе лучше уйти.

— А если они и вправду тебя убьют? — спросила она жалобно.

— И что? Ты этому все равно ничем не сможешь помешать.

Шаухар прерывисто вздохнула. Попятилась — но, кажется, не ушла. К Гэджу решительно направлялись несколько орков с факелами, за ними беспокойной толпой маячили прочие — растрепанные старухи, сердитые бабы, взъерошенные подростки. Где-то там, за их спинами, была Лахшаа в медвежьей шкуре, и, наверно, Шенар со своим перепуганным Лэйхаром, а вот Гыргыта, кажется, не было, а жаль — увидеть вожака Гэджу, пожалуй, хотелось бы больше, чем всех остальных. Наверно, лишь Гыргыт мог бы сейчас явить голос разума и хоть отчасти успокоить взбудораженных соплеменников, — но вожак не появлялся, и Гэджу ничего не оставалось, как только сидеть возле козьего столба и чувствовать себя беспомощным, обреченным на убой жвачным животным.

Козлом отпущения.