Дождливые дни (джен)

До начала вечерней службы оставалось не более получаса, и центральная площадь снова постепенно превращалась в море раскрытых зонтов всех оттенков синего — от бледно-голубого до иссиня-черного. Ни один из собравшихся сейчас на площади прихожан не знал о том горе, что постигло экзарха... Несколько минут Алебард тщетно старался разглядеть в толпе одну невысокую коренастую фигуру в темной накидке, но быстро оставил эти попытки: стало очевидно, что верховного судьи Бацинета там нет. "Что ж, надеяться на это было бы наивно: Морион был прав, и в камне больше чувства, чем в его пустом сердце," — подумал он, со вздохом спускаясь по каменным ступеням. Он собирался выйти из замка через черный ход, ведь лишнее внимание ему сейчас было ни к чему; он чувствовал, что должен попасть в храм до начала службы и переговорить с другом без лишних свидетелей. Если бы он вошел в церковь при всех через парадный вход, предназначенный для прихожан, то кто-нибудь из них непременно попытался бы подслушать, а то и подсмотреть, — не со злым умыслом, конечно, а просто из любопытства, но мотивы его не волновали. Никто из посторонних не должен был услышать их разговора... Впрочем, он и сам сейчас не знал точно, о чем будет говорить с Первым Священником. Он не знал, как его встретят, и потому ему оставалось лишь импровизировать, прислушиваясь к собственным чувствам, как советовал ему сам Зонтик, которого он после нескольких попыток составить хоть какой-нибудь план для этого разговора попросил о помощи.

— Человеческие чувства непредсказуемы... Может быть, он будет говорить без остановки, постоянно перескакивая с одной темы на другую, а может, едва сможет выдавить из себя пару слов. Он может и злиться на судьбу, и проклинать брата за его холодность и равнодушие, и бояться своей смерти, пусть она и придет очень нескоро, и сокрушаться о прошлом, и просто рыдать, сам не зная, о чем, и не выражать никаких чувств вовсе, понимаете? Ни вы, ни я не можем знать, что с ним теперь... Даже если мы будем представлять себя на его месте, мы едва ли сможем догадаться, что чувствует он. Мне кажется, единственное, что можете сделать сейчас вы, — это призвать все сострадание, что вы испытываете к нему, и быть рядом с ним. Возможно, это прозвучит наивно и слишком просто, но... слушайте себя и его. Верные слова найдутся сами, — если, конечно, он в них сейчас нуждается. Может ведь оказаться, что ему нужны только объятия и один взгляд, выражающий больше чувств, чем любые фразы... Вы, скорее всего, поймете это сами, потому что понимаете его, — так сказал Верховный Правитель, и эти слова теперь отчетливо звучали в мыслях его верного помощника, пока он порывистыми быстрыми шагами огибал площадь. Он вновь словно не замечал ни дождя, который теперь стал чуть слабее, но не закончился, ни звука собственных шагов, ни лиц людей вокруг. Он мог бы идти так бесконечно, пока не закончатся темы для размышлений и не затихнут все мысли, однако его путь на этот раз завершился довольно скоро.

Он остановился перед ветхим задним крыльцом церкви, будто бы в нерешительности. Это место было заброшено и полностью отдано во власть времени: когда-то оно было входом в будку для связи, одну из первых построек во всей стране — сейчас же о нем попросту забыли. В крупных каменных плитах, из которых были сложены ступени, с каждым годом появлялись все новые трещины, сквозь них прорастали трава и вездесущие одуванчики, а с изъеденных ржавчиной перил облезали последние слои краски. Теперь уцелевшая часть первого здания для связи превратилась в пристройку к храму, и ее тяжелую деревянную дверь, вероятно, не заколотили лишь потому, что никому не было до нее дела. Те немногие, кто помнил об этом втором входе в церковь, не знали, заперт он, открыт, или же массивные доски отсырели до такой степени, что сломать их было бы проще, чем сдвинуть с места в проеме... Проверить это было бы несложно, однако никто не считал это нужным. Что ж, продолжаться вечно эта неопределенность не могла, и по стечению обстоятельств выяснить, можно ли попасть в храм через всеми забытый старый вход, предстояло самому Старшему Брату. Невесело усмехнувшись при мысли об этом, он поднялся на узкое низкое крыльцо и с усилием толкнул дверь... Он готов был к тому, что она останется на месте, намертво застряв в проеме, или же, напротив, рассыпется в щепки от малейшего давления, однако ни того ни другого не случилось. Дверь поддалась с жалобным скрипом проржавевших петель, впуская посетителя в темное низкое помещение.

В пристройке было холодно и сыро, будто в погребе. Два узких сводчатых окна, напоминающих скорее бойницы в крепостной стене, были закрыты теми ящиками и шкафами, что стояли плотным рядом вдоль всех ее стен, и оттого единственный луч дневного света проникал в нее через слегка приоткрытую дверь, — да и этот луч нельзя было назвать ярким. В этом густом полумраке можно было различить лишь нечеткие очертания предметов... Впрочем, смотреть здесь было не на что: это было подобие кладовой, и помимо закрытых шкафов и ящиков с неизвестным содержимым комнате был только старый деревянный стул, который не отличавшийся внушительным ростом экзарх, очевидно, использовал, чтобы доставать вещи с верхних полок. Обычный для любой церкви запах свечного воска, ладана и бумаги смешивался в этом помещении с запахом пыли и ржавчины — и в этом не было ничего удивительного. Задерживаться здесь не было никакого смысла, и потому Алебард торопливо направился к двери, что вела в более обитаемую часть храма... Он чувствовал себя неуютно и тревожно, будто делал что-то предосудительное или боялся столкнуться с кем-то или чем-то в пустом здании. Где-то на краю сознания промелькнула мысль о том, что нечто подобное должен испытывать ребенок, готовящийся тайком прикоснуться к тому, что для него не предназначено, к запретному миру взрослых, о многих тайнах которого он и вовсе не должен знать... Если бы он был обыкновенным человеком, в памяти моментально всплыл бы хоть один подобный случай из собственного детства, — однако этот безотчетный трепет, не похожий больше ни на что, он испытывал впервые в жизни. Это было странно и почти нелепо, но заглушить это чувство не могли никакие мысли, убеждения и логика: в нем говорило что-то недоступное его пониманию, словно он на несколько бесконечно долгих секунд стал маленьким мальчиком, оставшимся на всю ночь в до дрожи пугающем темном чулане... В общем-то действительность во многом напоминала это сравнение, однако думать об этом долго ему не пришлось: через несколько секунд он смог, наконец, нащупать в темноте холодный металл дверной ручки, и в следующий миг ему уже было не до мыслей.

В смежной комнате царил почти такой же полумрак, как в той, откуда он только что вышел, и на фоне этой мягкой тьмы резко выделялась бледная хрупкая фигурка, стоявшая в противоположном углу. Различить ее черты было почти невозможно, и отчетливо были видны только два огромных глаза — настолько светлых, что они почти распространяли вокруг себя слабый фосфорический свет... У этого человека, — если, конечно, это существо было человеком, — были довольно длинные бледно-голубые волосы, и он был одет в светлую накидку; лицо его, по большей части скрытое глубокой тенью, казалось бледнее мела. Больше всего он напоминал духов из тех сказок и легенд, что Зонтик принес с собой из тех мест, где он жил до своего прихода в этот мир, или привидение из историй, которыми дети пытаются пугать друг друга. Разумеется, грозному Первому Министру не пристало верить в призраков, — обычно подобной суеверностью он и не отличался, но сейчас, будучи усталым и взволнованным, он готов был поверить во что угодно... Впрочем, даже теперь он не утратил самообладания: здравый смысл, несмотря на первый секундный испуг, подсказывал, что этому должно быть объяснение, и намного более простое и обыденное, чем появление какого-то потустороннего существа в темной церкви.

— Кто вы? Назовите себя! — громко и отчетливо приказал он, вынимая из кармана зажигалку, чтобы хоть немного разогнать тьму вокруг. Конечно, света от нее было не больше, чем от одной тонкой церковной свечи, но сейчас важен был каждый луч, пусть даже самый тусклый... В ответ зазвучал тихий прерывающийся от волнения голос:

— Простите... Наверное, меня здесь быть не должно, но я могу все объяснить! Я Армет... Вы же не могли забыть меня, верно? — и, услышав это, Старший Брат привалился к стене и тихо рассмеялся над своим первым нелепым предположением.

— Разумеется, я не забыл тебя, Армет... Следовало догадаться, что это ты. Кто еще будет пробираться в темноте, не зажигая даже спички? — произнес он с явным облегчением, вынимая из кармана зажигалку, о которой будто бы вспомнил только сейчас.

— Пожалуй, никто... Во всяком случае, Эрика мне пришлось вести за руку, иначе он собирал все углы, — усмехнулся в ответ юноша. — Вы не злитесь на меня за то, что я проник сюда? Я бы дождался службы, но мне непременно нужно было принести кое-что до ее начала...

— Неужели и он здесь? — в этот момент теплый мерцающий свет от пламени зажигалки озарил комнату, и тени стали темнее и резче, — однако мальчишки нигде не было видно.

— Он спрятался в шкаф, когда услышал ваши шаги, — коротко пояснил гончар, указав на огромный шкаф, стоявший у стены.

— Вот как? Что ж, в таком случае, Эрик, ты можешь выходить. Я ничуть не зол ни на одного из вас: то, что вы здесь, даже к лучшему... Откровенно говоря, я должен попросить вас о помощи в одном важном деле.

В шкафу послышались возня и приглушенное бормотание, Армет вскоре пришел на помощь названному брату, который запутался не то в старом замени, почему-то оставшемся в этой комнате, не то в необъятных размеров хламиде⁽¹⁾, предназначенной для некоторых ритуалов... Уже через минуту Эрик, чуть более растрепанный, чем обычно, стоял посреди полутемной ризницы и тщетно пытался стряхнуть пыль с одежды и волос. Вид у него был одновременно пристыженный и заинтересованный: он слышал каждое слово предшествующего разговора, сидя в своем убежище, и теперь ему не терпелось узнать, о какой помощи его попросят, — и в то же время ему было стыдно за свое малодушное бегство от одного звука шагов. Еще две недели назад, когда он едва успел познакомиться со своим названным братом, кротким, любящим и ласковым юношей, он бы и не думал о том, что в панике прятаться от каждого шороха — странно, но сейчас, прожив с ним полмесяца, понимал, что так испугаться шагов в темноте мог разве что тот, кому есть что скрывать... Однако он поступить иначе не мог: прошлое слишком цепко держало его. Дело было даже не в страхе перед возможным наказанием — просто все это до боли напоминало ему ночное возвращение пьяного Кулета. Умом он понимал, что его родного брата больше нет в живых, но чувства, что прекрасно помнили кошмар тех ночей, когда тот напивался и мучил первого, кто подвернется под руку, были в тот момент сильнее разума. Он спрятался прежде, чем успел подумать хоть о чем-нибудь... Теперь же, когда минутный испуг прошел, ему казалось, что двое весьма значимых для него людей считают его странным, а то и безумным. Впрочем, оба они смотрели на него спокойно и сочувственно; ни намека на насмешку, презрение или страх, с которыми, по его представлениям, должны были относиться к сумасшедшим.

— Не буду долго тянуть с началом: сейчас любые речи бессмысленны и излишни, — тихо и без капли привычной торжественности начал Алебард. — Я скажу вам все прямо. Всего час назад я получил письмо от Мориона, в котором он сообщал о смерти своего отца... Он явно в полнейшем отчаянии, и я считаю своим долгом помочь ему по мере своих возможностей, — однако без вас я не смогу сделать многого, поскольку даже не представляю, каково ему сейчас. Я искренне сочувствую ему, но сомневаюсь в себе более, чем когда-либо... Едва ли я смогу в одиночку по-настоящему утешить его, и потому я прошу вас о помощи и верю в то, что вы не откажете мне.

— Да кем мы были бы, если бы не помогли? Когда я сюда пришел в первый раз, уверен был, что он выгонит меня, или скажет, как все священники на окраинах, что на все воля Великого Зонтика, и противиться судьбе грешно, так что и помогать мне он не будет, или будет через слово поминать Кулета и дурную кровь... А он всегда был ко мне добр, даже когда не знал обо мне ничего, кроме того, что моего брата казнили за преступления! — горячо ответил Эрик, полностью забыв о своих опасениях и стыде. — Может, окраины и называют Обителью пороков, но там неблагодарных не терпят... Да и если бы я его совсем не знал, все равно мимо не прошел бы. Бросать людей в беде, когда можешь им помочь, — последнее дело!

— И я тоже, конечно же, сделаю все, что только смогу... Эрик прав: было бы неправильно оставить его без помощи, особенно сейчас, когда у него нет больше никого, кроме нас. Я уверен чуть более чем полностью в том, что он на моем поступил бы так же, а он всегда был для меня примером... — прибавил Армет чуть более спокойно, но с неменьшим чувством.

— Ты выбрал верный пример и верные убеждения, Армет... Тебя можно назвать почти святым; ты всецело заслужил благословение Зонтика. У тебя же, Эрик, чистые и правильные ценности. Теперь же нам лучше всего будет дождаться Мориона в зале: он, вероятно, придет за четверть часа до начала службы, и мы успеем переговорить с ним, — после этих слов Старшего Брата все трое бесшумно выскользнули в безлюдный зал. Там было далеко не так темно, как в пристройке и ризнице, но без зажженных свечей это место казалось неприветливым и почти жутким...

"Если где-то призраки и обитают, то вот в таких местах, когда там никого нет! Интересно, не явится ли к нам дух Кулета на том самом месте, куда мы клали цветы?" — промелькнуло в голове у самого младшего из них. Эта мысль заставила мальчика, который выглядел старше своих лет, сжаться и совершенно по-детски вцепиться в руку названного брата, который здесь более всего и напоминал привидение... Его бледно-голубые глаза привычно смотрели прямо, но будто бы ничего не видели. Он привык передвигаться в темноте так, словно ему не нужны были глаза, чтобы видеть, опираясь только на слух и ощущения. Он нередко напоминал тень: даже по старым деревянным полам он умел ходить совершенно бесшумно, ведь его ловкое тело в точности помнило, какая из досок скрипит. Сейчас он мог бы и вовсе закрыть глаза, ведь в этом храме он знал каждый уголок, каждую мелкую неровность на стенах и каждую трещину в скамьях, однако по привычке продолжал смотреть вперед, не останавливая взгляд ни на чем, как в те времена, когда он еще был слеп. Эрик, глядя на него, не уставал удивляться. Порой ему казалось, что этот юноша и впрямь обладает какими-то сверхъестественными силами, которыми его одарил сам Зонтик... Мысль о том, что некое высшее существо любит его и заботится о нем, потрясала его и в некотором смысле льстила ему; Армет же в ответ на вопросы о том, кто он такой и откуда на самом деле пришел, отвечал со свойственной ему простодушной прямотой, что он человек и был рожден так же, как все остальные, ведь это было чистой правдой. Сам он, казалось, не замечал в себе решительно ничего особенного.

* * *

Впервые за несколько лет Морион изменил своим привычкам и тому порядку, который он сам для себя определил. Вопреки своему обыкновению, он пришел в храм всего за несколько минут до начала службы и, пересекая площадь, не обращал внимания ни на кого и ни на что. Вид у него был странный, почти пугающий: бледное лицо, искаженное страданием, и полные слез глаза... В руках он крепко сжимал закрытый зонт, будто не замечая даже тяжелых капель, что падали на него. В каждом из его быстрых порывистых движений читалась болезненная твердость, словно он изо всех сил старался превозмочь что-то, скрытое в глубине его души. Обычно он был приветлив с прихожанами, когда встречал их на улице, но в этот день мог лишь одарить тех, кто пытался с ним заговорить, долгим полным боли взглядом... Ему казалось, что любое слово заставит его разрыдаться, и слезы, если он все же даст им волю, будет не остановить. Все, что он сейчас мог сделать, — ускорить шаг, чтобы побыстрее добраться до храма. Там его ждал друг, который готов был по меньшей мере выслушать его, не осуждая, и оставаться рядом. Он твердо верил в это, ведь прежде лучший друг ни разу не обманывал его, и он был уверен в том, что он не подведет и на этот раз...

Его ожидания не были обмануты: когда он, наконец, переступил порог своей церкви, зал не был пустым. Всего в нескольких шагах от входа, в проходе между скамьями, стояла знакомая высокая фигура, казавшаяся в холодных тенях еще более бледной, резкой и мрачной... Однако же первым его обнял выскочивший из ниши в стене у самой двери Армет. Разве мог Морион не обнять своего воспитанника в ответ? Его внезапное появление даже заставило Первого Священника слабо улыбнуться... Это было неплохим началом.

— Я вижу, ты по крайней мере не мертв внутри. Во всяком случае, ты все так же способен любить и проявлять свою любовь, — заметил Алебард, тоже улыбнувшись, хотя и невесело.

— Ну, Армета не любить невозможно... Особенно когда он прячется, чтобы внезапно выскочить, узнав меня по звуку шагов, совсем как в детстве, — ответил экзарх, потрепав юношу по плечу. — И тебя я, разумеется, люблю не меньше, чем прежде! Пожалуй, теперь я люблю вас даже больше, чем раньше, ведь вы не бросили меня наедине с моими собственными чувствами. Вы — моя настоящая семья... вероятно, теперь уже единственная настоящая семья.

— И мы, конечно же, останемся твоей семьей, Морион. Как мы могли оставить тебя одного? Одиночество может отравить и спокойную, благополучную жизнь, а в такие моменты оно становится невыносимо... Я не смог бы обречь тебя на такие страдания.

— Я просто не понимаю... — выдавил из себя скорбящий, уже борясь со слезами. — Я не понимаю, почему тебя считают холодным и жестоким, а о Бацинете... Нет, мне не хочется и думать о нем! И... о будущем мне тоже думать тяжело и страшно, о прошлом же — невыносимо больно. Моя прошлая жизнь, мое детство будто бы умерло вместе с отцом, и каждое из воспоминаний теперь напоминает мне о том, что больше ничего подобного быть не может... Так странно! Мне казалось, что я давно смирился с тем, что мои кровные братья и знать меня не хотят, но сейчас чувствую себя так же, как в первый день после того разрыва... И, знаете, я никак не могу поверить в то, что это случилось в действительности, что все и правда кончено: подумав о завтрашнем дне, я привычно подумал о том, как буду навещать отца, что скажу ему, как буду помогать ему... Он ведь совсем не вставал в последние три недели, и руки у него дрожали так, что он не мог даже воды выпить, не пролив половину! И не всегда узнавал меня — то называл чужими именами, то и вовсе звал на помощь, крича, что в его доме какой-то незнакомец... Он иногда казался мне просто тенью от прежнего себя. Немощный и почти безумный... И это тот человек, что мог поднять меня, даже когда мне минуло четырнадцать! Я больше похож на мать, чем на отца, — наверное, в том числе поэтому он в каком-то смысле отдавал мне предпочтение после ее смерти... Он был высок и крепок, обладал отменным здоровьем, и притом умен, весел и образован, — разве что против слова Бацинета ничего сказать не мог, но кто же из нас без изъяна? Он любил и уважал всех нас, и это было самое главное. Он любил нас до самого конца, — может быть, даже в те моменты, когда помнил лишь смутно... Он... Он... — после этих слов, пылко произнесенных сквозь слезы, голос изменил ему, и он едва не упал на колени в новом приступе рыданий. В этот миг тонкая длинная рука Старшего Брата, до этого просто лежавшая на его плече, подхватила его... Сейчас его лучший друг и названный брат, что был ближе родных, почти держал его на руках, крепко прижимая к себе. Все трое свидетелей этой истерики тактично молчали: старший из них знаком дал мальчикам понять, что Мориону нужно дать успокоиться хотя бы отчасти. Зонтик был совершенно прав: с той самой минуты, когда священник заговорил, он и впрямь чувствовал, как нужно отвечать и что делать. Все это было для него непривычно, однако он доверился своим ощущениям и просто оставался рядом с другом, которому искренне сочувствовал.

Эрик же все это время стоял в одном шаге от своих друзей, поскольку не был уверен в своем праве приблизиться к ним, заговорить с ними или прикоснуться к плачущему экзарху... В конце концов, с ними он был знаком всего несколько недель, которые сейчас казались ему ничтожными в сравнении с несколькими годами их дружбы между собой. В первую минуту он хотел подойти и сказать что-нибудь, но объятия Мориона и Армета напомнили ему об этой разнице в степени близости, и потому он, оробев, остановился в тени. Если с юношей, который был всего тремя годами старше него, он чувствовал себя легко, то перед двумя взрослыми он все же смущался. Кроме того, он понятия не имел, что сказать, чтобы это не напоминало неуместную шутку, и впервые в жизни стеснялся своей простой и местами грубоватой манеры речи, — о том же, чтобы обнять взрослого, который не приходился ему даже дальним родственником, не могло быть и речи: это казалось ему почти кощунством... И все же, когда священник, подняв заплаканные глаза, заметил его и поманил к себе дрожащей рукой, он без малейшего промедления подошел к нему и крепко обнял, не спрашивая разрешения. Так они стояли несколько бесконечно долгих минут, пока Морион постепенно не затих, все еще судорожно прижимая к себе всех троих.

— Что же теперь будет? — были первые его слова после той полуосознанной тирады, что он выдал при первой возможности заговорить откровенно и не сдерживаясь. На это тут же последовал спокойный ответ:

— Всего мы, разумеется, знать не можем, но я могу рассказать тебе о некоторой части того, что тебя ожидает... Итак, через несколько минут начнется служба. Я полагаю, монахини из хора, твои помощники и органист уже облачаются, и скоро начнут зажигать свечи. Однако эту службу ты, вероятно, не сможешь провести сам: тебя может вывести из равновесия любая мимолетная мысль, любой звук, любое обманчиво знакомое лицо в зале или слово, произнесенное одним из прихожан вполголоса. Ее должен буду провести я — ты же займи одно из мест на скамьях или останься на некоторое время в исповедальне. Из этого укрытия ты будешь прекрасно слышать все, что происходит перед алтарем, но тебя не услышит никто... Теперь я предоставляю тебе решать, следует ли мне сказать прихожанам о постигшем тебя горе. Что ты скажешь?

— Наверное, будет правильно сказать им... Иначе их взволнует эта перемена, и они будут переживать обо мне, а если объяснить им, в чем дело, то они испытают сострадание, но не страх, — в ответ на это Алебард кивнул и продолжил так же тихо и невозмутимо:

— Может быть, я буду вести службы в течение еще нескольких дней или недель — я готов исполнять обязанности священника до тех пор, пока ты не оправишься достаточно, чтобы вернуться к работе. На это может уйти некоторое время, и потому нам следует быть терпеливыми. Через три дня будут похороны твоего отца...

— О, прошу, не напоминай! Я не смогу отпевать родного отца, это выше моих сил... — вдруг почти прокричал Морион, снова вытирая слезы рукавом.

— Разумеется, ты не сможешь, — произнес Старший Брат чуть громче и тверже, чем говорил до этого. — Я и не ожидал этого от тебя. На подобное был бы способен Бацинет — он зовет это самообладанием, но мне что-то подсказывает, что это обыкновенное равнодушие, — но не ты. Здесь я также возьму на себя твои обычные обязанности, чтобы ты мог принять более подходящую тебе роль скорбящего родственника... Более того, я могу предпринять еще одну попытку найти Сириуса и оповестить его о том, что произошло сегодня, чтобы он мог хотя бы посетить похороны. Хочешь ли ты этого?

— Признаться, и да и нет: они с Бацинетом могут поссориться даже на похоронах, но все же мне кажется, что встреча со вторым братом могла бы смягчить сердце первого и стать шагом к примирению, если только оно возможно. И потом, было бы жестоко и несправедливо не сообщать Сириусу о смерти отца... Пожалуй, лучше будет хотя бы попытаться сказать ему.

— Это совершенно справедливое решение, мой друг... — тут Первый Министр заговорил намного мягче, отбросив напускную невозмутимость. Если прежде, во время обсуждения дел, он боялся своей лаской вызвать новый поток слез, то теперь больше не было нужды сдерживаться... Он снова обнял своего друга, которого готов был без колебаний назвать братом, и сочувственно улыбнулся ему, когда тот поднял глаза, ставшие от слез еще более прозрачными, глубокими и блестящими.

— Правда? Признаться, я сейчас кажусь себе почти безумным... Слова вырываются сами, и я не знаю, можно ли мне доверять самому себе, — прошептал священник, глядя ему в глаза — испытующе и доверчиво, совершенно по-детски.

— Поверь мне, ты мудр и чист душой, так что тебе позволительно иногда терять самообладание... — непривычно ласково ответил ему его наставник. — После службы мы поговорим снова — если ты сам этого захочешь, то мы пойдем к тебе или к Армету, — но пока пора начинать, так что выбери место и успокойся хотя бы ненадолго. Вероятно, твои воспитанники останутся с тобой, чтобы взять за руку или прошептать пару слов утешения в момент слабости.

— Конечно, останемся! Я бы ни за что не оставил вас без помощи, — сказал Армет, обнимая своего благодетеля покрепче.

— И я... Все-таки мы с вами теперь в каком-то смысле товарищи по несчастью, и я знаю, как трудно быть одному, когда... Ну, вы понимаете, о чем я говорю, ведь так? — растерянно прибавил Эрик, от волнения путаясь в словах.

— Я понимаю тебя, Эрик, — растроганно улыбнулся Морион. — Ты, как и Армет, мне как родной сын, и я люблю вас обоих. Да благословит вас Великий Зонтик!

* * *

Служба началась, возможно, минутой позже, чем следовало, и с самого ее начала среди прихожан можно было заметить волнение. Многие из них видели, с каким видом экзарх шел к церкви, кто-то слышал отдельные слова разговора в пустом храме, а особенно пунктуальные могли заметить короткую задержку... Каждый чувствовал, что произошло нечто из ряда вон выходящее, — и едва ли это могло быть чем-то приятным. Домыслы распространялись едва ли не быстрее, чем звук в воздухе, и задумчивый Старший Брат за кафедрой у алтаря только подтвердил всеобщее предположение о печальном происшествии. В зале беспрестанно слышался тихий гул голосов, какой нередко стоит в школьных классах, когда урок уже начался, но учитель еще не пришел... Алебард мог бы одним словом заставить всех замолчать, однако он и прежде, когда сам был единственным священником страны, предпочитал другие методы. Он молчал, обводя собравшихся особенно внимательным мрачным взглядом, в ожидании тишины — и вскоре она воцарилась. Лишь после этого он заговорил — тихо и проникновенно:

— У вас, разумеется, немало вопросов, на которые вы пытаетесь сами найти ответы... Это понятно и естественно, но в этом больше нет необходимости. Все дело в том, что наш друг и брат по вере Морион сейчас страдает от неизбежной душевной боли: всего два или три часа назад его отец вернулся к Великому Зонтику. Все мы помним о том, что наш создатель милосерден и внимателен к нам и при жизни, и после ее окончания, однако разлука с близкими для каждого мучительна, — это часть нашей природы. Без этих страданий мы бы, вероятно, не могли понять в полной мере любовь... Не испытавший в жизни ни капли боли не знает счастья, как бы печально это ни было, — в этот момент он вздохнул и снова украдкой взглянул на своего друга. — Сейчас же Морион едва ли сможет вести службу, ведь он с трудом сдерживает слезы. Он нуждается в нашей помощи... Зонтик, конечно же, не оставит его в этом тяжелом испытании, однако если бы первые жители не были друг другу друзьями и настоящими братьями и сестрами, разве смогли бы они построить нашу страну такой, какой мы видим ее сейчас? Наш повелитель обладает могуществом, какое сложно даже вообразить, но многое также зависит и от нас. Он дал нам жизнь, разум, все возможности творить и любить... Наш долг — пользоваться всем этим во благо друг друга, самих себя и страны. Я верю в то, что вы последуете примеру нашего создателя и не оставите Мориона в такой момент, ведь по своей природе почти все мы чисты, благородны и добры. Возможно, мы сейчас можем сделать немного, ведь его боль тяжела, — признаться, я не могу и представить себе, до какой степени, — но порой несколько ласковых слов могут спасти жизнь или по меньшей мере рассудок.

Далее последовала длинная проповедь о взаимопомощи и любви друг к другу. Старший Брат, разумеется, не готовился к ней ни минуты, но в этом сейчас и не было необходимости: в этот короткий, и в то же время бесконечно долгий час будто сам Зонтик дал ему особое вдохновение. Каждое слово казалось совершенным и без тщательного подбора верных выражений, и каждое из них достигало цели... Он будто бы не владел собой, а лишь был проводником между некой высшей силой и душами прихожан. Даже его лицо, обычно бледное и холодное, будто высеченное из мрамора, преобразилось и ожило. Его черты — тонкие и резкие почти до остроты — остались теми же, однако теперь они не напоминали скованные черты каменной статуи или картины, передающей внешний вид, но не суть... В них была видна жизнь, та самая жизнь, которую обычно могли разглядеть лишь самые близкие его друзья.

Мориона же во время этой службы захлестывали воспоминания о тех временах, когда он еще был обыкновенным прихожанином... Разумеется, не вспоминать о своей семье он не мог. Он помнил, как в последний раз увидел Сириуса — именно в этом самом храме, тогда еще единственном в стране и намного более скромном, чем сейчас... В тот день он увидел брата в самом темном углу на последней скамье и хотел подойти к нему после службы, но тот, едва узнав его, тут же бросился бежать, будто от погони. После этого они не виделись даже мельком; теперь экзарх мог только гадать, удастся ли его могущественному другу узнать хоть что-нибудь о его пропавшем родственнике и окажется ли возможной новая встреча. Он изо всех сил старался гнать от себя одну страшную догадку, которая упорно возвращалась к нему с того самого дня. Узнать через несколько дней после смерти отца о том, что еще один член его семьи давно мертв, было бы невыносимо. Даже если Сириус ни за что не признал бы его своим братом, он продолжал любить его... Вспоминал он и об отце, о его рассказах, о том, как в детстве он брал его с собой в здание для связи, что стояло в те времена на месте храма, — пусть впоследствии и выяснилось, что это не имело никакого смысла, ведь телеграфист оказался нечистым на руку, эти прогулки до центральной площади были для него приятны. Он помнил, как отец любил свою жену, его мать, как счастливы все они были до того рокового пожара, как добра и терпелива с ним, добродушным и милым, но немного избалованным малышом, была его единственная сестра, как Бацинет, еще не ставший холодным и высокомерным, с большой радостью рассказывал о том, что узнал в школе, как они вместе, трое братьев, делали из бумаги и ниток воздушных змеев и запускали их на плоской крыше дома и как он сам хотел поскорее вырасти и поступить в школу, как его братья... Он помнил обо всем, что утратил, и эти воспоминания раз за разом нагоняли на его глубокие ярко-синие глаза слезы. Также среди множества счастливых воспоминаний закрались и другие: странное и непонятное слово, впервые произнесенное отцом одним вечером — "сирота"... Так он говорил о бледном мальчике с огромными почти черными глазами и не по годам серьезным взглядом. В тот же вечер четырехлетний Морион узнал о том, что у этого мальчика, — а это был его двоюродный брат, сын брата его матери, — давно умерла мать и что его нужно жалеть... О нем экзарх помнил только то, что его отец-военный отправил его в кадетский корпус, как только он окончил начальную школу, а два года спустя после этого погиб во время учений. Морион помнил похороны своего дяди, которого почти не знал, и душераздирающие рыдания его сына... Теперь он сам был почти в том же положении, что и его кузен долгих семнадцать лет назад; если ему и было легче, то только потому, что он был взрослым. Что же случилось с юным кадетом потом? Он не знал этого. В течение последующих нескольких лет они изредка виделись, однако вскоре их пути разошлись окончательно, и они будто полностью забыли друг о друге. Одна мысль о похоронах заставила молодого человека закрыть лицо руками и то ли разразиться новым приступом рыданий, то ли болезненно и нервно рассмеяться... На его плечо тут же легла рука Армета, Эрик ободряюще погладил его по спине, а многие прихожане одарили его сочувственными взглядами, пусть и не могли подойти.

Но вот проповедь была завершена; пришло время помолиться. Все как один опустились на колени без всякого приказа, и зазвучал гимн... Впервые за несколько лет Первый Священник не мог петь его вместе со всеми. Он не забыл слова, но голос изменил ему, и он не мог выдавить из себя ни единого звука, кроме судорожных вздохов. Молился в этот раз он про себя, — однако его сил хватило, чтобы одобрительно, хотя и горько, улыбнуться Эрику, который смог, наконец, выучить некоторые молитвы. "Прошу, Зонтик, помогите ему, позаботьтесь о нем, будьте теперь к нему так же благосклонны, как прежде... и, если только это возможно, дайте ему вновь быть с его возлюбленной! Это будет для него высшим счастьем," — мысленно взмолился он, снова вспомнив об отце. Ответом на эту молчаливую, но горячую мольбу стал неяркий, но теплый луч заходящего солнца, что появился между тяжелых туч на западе... Зонтик услышал его. Он был в этом уверен, даже если этот солнечный свет был не более чем совпадением. Он точно знал, что божественный правитель будет милосерден к своему достойному подданному и одарит его новой жизнью или счастливым покоем.

* * *

Служба, которая должна была закончиться в восемь часов вечера, затянулась на лишних полчаса... Желающих исповедаться в этот день было не так много, однако каждый хотел подойти к священнику, который всегда помогал тем, кто в этом нуждался, в меру своих сил, и хотя бы сказать ему несколько слов утешения. Те, кто не мог найти слов, обнимали его или старались ободряюще улыбнуться, — он же слабо улыбался им в ответ, благодарил, был, как и обычно, вежлив и ласков, хотя и не мог на этот раз помочь. Сейчас он как никогда ярко чувствовал, что все эти люди, внимательные и сочувствующие, и есть его семья. Он был почти счастлив, несмотря на тяжесть в душе... Ему предстояло пережить еще многое, но он был уверен в том, что выдержит все испытания с достоинством. Может быть, будь прихожане безучастны к его горю, эти тяготы ожесточили бы его собственное сердце или даже отвратили бы его от Зонтика, однако теперь он верил как никогда твердо. Его друзья, — а он готов был назвать другом каждого из присутствующих, — стремились оставаться рядом с ним как можно дольше, и разошлись лишь после того, как Алебард дважды напомнил им о том, что на улице почти стемнело, а дождь, к этому моменту уже прекратившийся, в любой момент может полить снова...

Перед тем, как покинуть церковь и запереть парадный вход, Первый Священник не забыл пожелать двоим семинаристам, помогавшим ему в храме, спокойной ночи и предостеречь их, чтобы были осторожны... После же он помог им потушить последние свечи, благословил обоих и, наконец, вышел на крыльцо, сопровождаемый необычайно теплым взглядом своего ближайшего друга.

— Кажется, их теплота оживила и хоть немного утешила тебя, — заметил он с мягкой полуулыбкой. — Если ты позволишь, мы по крайней мере пройдемся с тобой до дома: в твоем взгляде отчетливо читается желание поговорить еще.

— Я был бы очень рад, но, боюсь, мальчикам будет страшно и опасно возвращаться одним по темным улицам... Ночь ведь обещает быть ветреной, глухой и безлунной! — ответил на это Морион, с некоторой тревогой поглядывая на горящие фонари и единственное тускло освещенное сводчатое окно на втором этаже замка.

— Истинное дитя Зонтика! — беззлобно усмехнулся Старший Брат. — Ты, как и он, можешь выйти на улицу с зонтом, но промокнуть до нитки, забыв его раскрыть, и всегда заботишься о других... О мальчиках можешь не волноваться: я, разумеется, провожу их, если они не останутся на ночь у тебя, а на меня никто в здравом уме не нападет.

В ответ экзарх с улыбкой кивнул и согласился пройтись. По дороге они вели на удивление оживленный разговор обо всем на свете — темы смерти они не избегали, однако и не стремились возвращаться к ней слишком часто. Армет рассказывал о том, что несколько дней назад ему удалось дочитать первую печатную книгу в своей жизни и вывести несколько печатных букв карандашом на обрывке бумаги, Эрик рассказывал истории о своих прошлых приключениях, и рассказывал живо, просто и увлекательно, Морион говорил о самых светлых своих воспоминаниях и искренне смеялся над шутками друзей... С ними ему было тепло и свободно, будто и не было горя. Если три часа назад он был словно скован льдом, то теперь им овладело странное оживление, и он жаждал говорить и действовать; хоть он и был на ногах с шести часов утра после бессонной ночи, полной дурных предчувствий и сожалений, он не чувствовал усталости. Таким его лучший друг и оставил его около одиннадцати часов вечера... Они могли бы просидеть вместе всю ночь, если бы мальчики не засыпали на ходу, — и потому священник уложил их спать в комнате, в течение семи лет бывшей спальней старшего из них, и читал им вслух, прямо как несколько лет назад, когда прозревший гончар был маленьким слепым ребенком и доверчиво льнул к теплым рукам своего опекуна.

* * *

Коридоры замка в этот час были темны, холодны и пустынны. Слуги давно разошлись, и только гвардейцы — высокие и крепкие молодые люди в одинаковой синей форме и с копьями в руках — раз в положенные полчаса пересекали помещения и обменивались друг с другом знаками. Лишь один коридор, тот самый, что вел в личные покои Верховного Правителя и Первого Министра, не казался безжизненным... Тонкая полоса теплого неяркого света из-за приоткрытой двери, перед которой стояли четверо стражников, оживляла его. Зонтик в этот час еще не спал... Впрочем, заглянув в приоткрытую дверь, Алебард увидел юношу дремлющим на диване с книгой на коленях. Мальчик, вероятно, читал при свете единственной настольной лампы, дожидаясь своего верного друга, и сам не заметил, как уснул... Если бы он не казался в этот момент еще более бледным, чем всегда, и усталым, его первый приближенный непременно перенес бы его на кровать, — однако сейчас он боялся разбудить молодого короля, и потому лишь укрыл его пледом и легко коснулся его плеча своей холодной рукой. В ответ на это Верховный Правитель улыбнулся сквозь сон и тихо что-то пробормотал.

— Доброй ночи, мой повелитель, и да хранит вас... Вернее, пусть ваш сон будет спокойным, — вполголоса произнес Старший Брат, прежде чем бесшумно выскользнуть из покоев Зонтика. После он также вполголоса отдал несколько распоряжений одному из стражей у двери и направился в свои покои, надеясь провести эту ночь по крайней мере не за разбором очередной кипы бумаг...

Что ж, его ожидания не были обмануты. На его столе лежали только обыкновенный почтовый конверт и короткая записка в несколько слов, выведенных знакомым размашистым почерком со слишком сильным наклоном. В этой записке, написанной на измятом обрывке бумаги, была лишь одна злорадная фраза: "Вы думаете, что обезопасили себя и своего дорогого короля? А я рядом, ближе, чем вы думаете! Вы оба никогда не будете в безопасности," — и после такого сообщения от благодушной задумчивости Первого Министра не осталось и следа. Он тут же позвал стражей и приказал им обыскать весь замок, все потайные ходы и комнаты, которые редко посещали, все шкафы, кладовые и чуланы — в общем, все места, где мог спрятаться автор зловещего послания, и сам осмотрел свою спальню в поисках хотя бы следа постороннего... Однако ничего, кроме записки и капли чернил на столе, которую он мог сам оставить накануне, он не нашел, и потому оставалось лишь взяться за чтение второго письма. Оно было недлинным, но в глаза сразу бросились обратный адрес и подпись в конце... Ему казалось, что письмо, отправленное еще неделю назад по последнему известному адресу брата Первого Священника, не дошло или попало в руки к новым жильцам того дома, которые понятия не имели, где мог теперь находиться их предшественник, но сейчас он получил на него ответ — причем именно от того, кому оно было адресовано. Сириус Вирмут был жив и счел нужным ответить, несмотря на упоминание о своей семье, с которой он давно оборвал все связи. Более того, он выразил сожаление о том, что не может быть рядом с отцом в такой момент, и готовность навестить его и снова встретиться со своим младшим братом... Если бы только его письмо пришло на пару дней раньше! В таком случае все сложилось бы настолько хорошо, насколько только могло бы при таких обстоятельствах, однако и так все шло весьма удачно — нужно было только написать ответ как можно быстрее...

Примечания:

Надеюсь, я все сделал правильно... У меня опыта, подобного этому, немного, но я старался все передать, основываясь на опыте моих друзей

Кстати, это моя первая работа, в которой больше ста страниц!

1) Хламида — разновидность плаща, длинная бесформенная накидка без рукавов

Вернуться к тексту