Знамя — единственному (джен)

Месяц Кшар, 529 г.п. Коадая, океан Южный

Море звучало иначе. Коэрве не слушал его — чувствовал мерное движение, вторящее медленному движению крови в его жилах. Море звучало в такт, но звук его все равно был иным. Под пальцами искрилась влажными каплями шероховатая поверхность палубы, едва ощутимо сотрясаемая поднимающейся из глубины вибрацией большого двигателя. Корабль лежал в дрейфе полный оборот Фаэн, и ничто не мешало Коэрве слушать море. Он потянулся вперед, вдавил пальцы сильнее, оставляя на на разогретой Фаэн поверхности отчетливые бороздки, и перевернулся на спину. Гул моря слился с гулом крови, а ветер принес целую россыпь запахов. Знакомые среди них попадались редко.

Вперед-назад. Волны бежали далеко-далеко, так что их шепот почти истаивал, исчезал из хватки пальцев, но всегда возвращались. Раньше. Коэрве вытянул руку, ловя самый краешек ускользающей волны и уронил ее, ощутив, как последние брызги растворились где-то за гранью его восприятия. Преград для волн больше не существовало.

Осознание отозвалось в крови тяжелой неровной пульсацией, заглушившей даже шепот моря. Коэрве потянулся вперед всем собой, корабль завибрировал сильнее, отзываясь набирающим обороты турбинам, раскрыл парус, ловя не слишком нужный, но такой восхитительный ветер. Море звучало иначе, потому что у него больше не было края. Но все же в его песне едва слышно переливалась чужая нота. Чья?

Между пальцев перекатывались брызги. Легкие и невесомые, они дразнили обоняние россыпью новых запахов. Так иногда пах ветер, пробирающийся сквозь нити Завесы у самого края моря. Коэрве ловил их и выпускал обратно, снова ловил — складывал в хрупкий контур легкого-прежде-живого и мерцающие металлом огоньки, широкие, ловящие ветер крылья и живые-пустые искорки. Узор обрастал точками и штрихами, и его оставалось наполнить только одним — вкусом. Острые соленые брызги впились в кожу. Коэрве нетерпеливо потянулся вперед, отсчитывая такты и расстояния звеньями текущей между пальцев цепи, и отзывающаяся кровавым гулом сталь корабля тянулась вместе с ним, рассекая волны острием хищно наклоненного носа.

Всплеск. Упругая волна грохота, свиста и нового горячего и стального запаха, подсвеченная неясной кромкой опасности, устремилась вперед, ударилась в сплетение снастей корабля, взорвала брызгами воду у бортов. Глухим рокотом отозвался корпус. Коэрве чувствовал — он выдержал, и позже он подумает, почему поднятый над кораблем щит не заметил опасность. Чуть-чуть позже. А пока он вытянулся тонкой стрелой над растревоженной глубиной, замирая на такты в абсолютной невесомости. Рывок. Крюк на конце цепи вонзился во что-то твердое, она сжалась, и носки сапог выбили нечто, что не было ни песком, ни сталью. Коэрве поднес к лицу едва теплые отщепы легкого-прежде-живого и впился в них зубами, расцвечивая свою реальность еще неизведанным вкусом. Море всегда отзывалось его любопытству.

Живое. Коэрве замер, вслушиваясь в быструю череду звуков. Он был уверен, вокруг него — корабль. Странный, новый, живущий в тусклом, ни на что не похожем ритме. У этого корабля не было сердца. Коэрве сощурился, добавляя мутные светотени к четкой картине запахов и привкусов, лишенной привычных переливов энергий. Смутный силуэт перед ним не походил на обитателей вод, что иногда приносила ему цепь, или ловких жителей пустынь, пытавшихся скрыться от него в песках.

Ты слышишь? Коэрве потянулся вперед любопытными песчаными брызгами, но наткнулся только на пустоту, расходящуюся заполошными тактами чужого ритма, на который тут же отозвался вновь устремившийся вперед крюк.

Грохот. Коэрве обожгло смутным чувством опасности, нечто вонзилось в плечо, странным образом задевая ткани, тут же расходящиеся застывающей кровяной капелью, но не касаясь ни одной из составляющих его суть нитей. Он собрал отзывающиеся жаром и металлическим привкусом капли и замер: чужой такт больше не касался слуха. С острого кончика крюка на ладонь сорвалась капля крови — такая же легкая и пустая, как у некоторых обитателей вод. Но они никогда не строили кораблей.

Со всех сторон к нему приближались такие же тусклые огоньки. Коэрве повел плечом, отмечая, что для неповрежденных нитей ткани соединяются слишком медленно, и подхватил неожиданно тяжелое тело. О странном корабле стоило спросить эйтеа, и лучше при этом иметь что-то большее, чем пара капель пустой крови.

Месяц Кшар, 529 г.п. Коадая, гарнизон Фла

Мир звенит от силы манш’рин, и потому их поступь редко тревожит его. Будто древние драконы, они свивают свои кольца вокруг доверившихся им Сердец. У манш’рин хватает других рук и глаз, чтобы не упустить ни единого колебания мира.

Сердце Ахисара билось вместе с Вельдом достаточно долго, чтобы он предпочитал смотреть на мир собственными глазами, а поступь его оставалась так легка и незаметна, что ее путали с обычной рябью на теневом зеркале.

Рихшиз хорошо запомнил, как связывающая два сердца нить натянулась. Все они, кто звался кровью Вельд, почувствовали это — рассекший небеса крик и пустоту, когда все, что было Вельд, сосредоточилось в одном месте, ловя распадающиеся клочьями тени. Они ждали оборот Фир, прежде чем мир вернулся, и Сердце Вельда забилось для всех. Сменившиеся горячими песками холодные воды в тот оборот не стоили и такта внимания.

Рихшиз думал — этого хватит, чтобы сердце Вельда билось в его стенах. Хотя бы один оборот Астар. Но тень Ахисара коснулась каждого уголка Исайн’чол, кроме Вельда. Возможно, теперь он узнает почему.

Ахисар едва уловимой тенью скользил между нитями на изнанке Фла, и у Рихшиза никогда не достало бы мастерства следовать за ним. Но манш’рин зовет кровь — и нет нити более надежной, даже в самой густой тени. Рихшиз шел за ним, а мир скользил рядом, и он не мог уловить и эхо его голоса. Только Ахисар и тени.

Жди. Тень чуть расступилась, и присутствие Ахисара в ней не истаяло, но стало менее плотным — ровно на ту тонкую пелену, что стала им за границей теней. Даже выскользнув из тени, Ахисар остался ее бесконечной глубиной. Смотри. Не слово — ощущение рассеянного и проникающего внимания разошлось от самого сосредоточия Рихшиза, позволив на такт почувствовать разливающийся вокруг холод теней. И Рихшиз раскрылся, вбирая неясные силуэты за границей теней. Кто стоил внимания Вельда больше, чем его сердце?

На обломанном углу доски застыла фигурка Пронзенного Дракона. В трех клетках от него — Возносящийся Дракон, и единственный оставшийся ему ход перекрывала ощетинившаяся остриями Серебряная Башня. Ход длился с самого восхождения Фир — и Фейрадхаан кружила вокруг доски, будто ее шаги могли создать новые фигуры или вернуть из небытия обломанные клетки. Раэхнаарр не видел смысла в переставлении фигурок, но он хотел знать, какого из Драконов Фейрадхаан решит отдать серебряным.

Паутинка дрогнула. Легкое, едва уловимое касание отдалось в уже вытянутых над доской пальцах, и Фейрадхаан замерла, ловя отголоски померещившегося эха. Гости? Серо-зеленая взвесь патиной покрыла призрачные нити, бесцеремонно вслушиваясь в их дрожь, но тут же опала: какой смысл в ряби на нитях, когда мир вокруг наливается холодной чернотой теней?

— А’даэ Вельд, — смутное узнавание паутинок впиталось в серое и зеленое.

— Ты нашла себе имя, маленькая Т’айзенс? — тени потянулись к паутинкам, но на их пути тут же возникли серые решетки оскаленных зеленью пастей. Тень шелестом расходилась вокруг, туманила границы и смазывала очертания предметов. Застревала и тут же небрежно ломала поднимающиеся на ее пути решетки серого и зеленого. Раэхнаарр не чувствовал угрозы, как раньше не почувствовал движения теней. Существуй она — хватило бы ему тактов?

— Фейах’раад’ха’арн, — призрачные паутинки дернулись, выскальзывая из-под тянущихся к ним теней, заплелись мелкой сеткой и колкими искрами. Раэхнаарр погасил тревожное мерцание, позволяя им вплестись в собственный разум, делясь возникающими образами — хрупкими дорожками пыли и пепла, сметаемыми порывами ветра. Тени отхлынули, прячась в бесконечных складках плаща Ахисара Вельде.

— Ты знаешь, каков мир за Завесой?

— Узнаю на той стороне.

Зелень и пепел стягивали отростки теней, заставляя их замирать и истончаться, осыпаться пылью и бесцветностью. Тень ускользала, полнилась собственной глубиной, но не тревожила слишком сильно — дыхание Евгэр над Фла не было ощутимым, пока его не касались слишком глубоко. Теням никогда не нравилась зелень. Они редко касались друг друга, но пока Леконт и Евгэр молчали, на их границах расцветали Вельд и Феримед. Раэхнаарр не знал, как далеко простерлось их любопытство, но в перезвоне паутинок ему слышалось согласие: так могло быть.

— Ты был там?

Тени молчали — не стягивались кольцами шангардских ловушек, не тянули бесконечным холодом Трайд или шелестом тысячи голосов Феримед. Они набивались взвесью в горло, царапались в крови… Для Вельде не бывает преград. Струились серые песчинки. Исчезали, возвращались заново, бесконечным циклом ожиданий и действий.

— За стенами Фла — пустота, — тени разорвались, и на ладонь Ахисара Вельде упали два продолговатых черных кристалла. Удрины. Сосредоточие энергии, что добывали где-то в Восточных горах. — Закончится она через один переход или дотянется до горизонта? Ты узнаешь. Но сможешь ли вернуться и рассказать?

Манш’рин и Источники — едины, рискнуть собой — все равно что рискнуть Сердцем всего арон. Ни одно любопытство не стоит так дорого. Но всегда лучше знать, какую бурю может принести ветер. Ладонь с зажатыми в ней удринами застыла над центром доски. На чью сторону упадет преимущество?

— Я узнаю. Этого будет достаточно.

Зелень стягивалась узлами, разрасталась серыми цепями и щетинилась острием. Пусть Коадай ничего не сказал о пустоте — у Кэль’арон билось собственное сердце.

Тени разлетелись клочьями. Они дрожали, плясали по стенам, вздымались волнами, будто намеревались поглотить весь Фла без остатка. Ахисар Вельде смеялся. Один такт — и тени застыли неподвижностью. Кристаллы звонко ударились о старую доску.

— Мир откроется не только твоим глазам.

И тени, и силуэт Ахисара истончились, переставая существовать, и на их место вновь скользнула легкая вязь паутинок.

— Значит, Вельд? — решетки рассыпались серебристой пылью. Раэхнаарр наблюдал, как Фейрадхаан потянулась к кристаллам, но так и не коснулась их, ловя отголоски энергий.

— Эта дорога плелась не так, — она поджала пальцы, пряча их в широком рукаве. Паутинки ткались вуалями, за которыми не ощущалось ничего, кроме туманов. — И еще не сплетена до конца.

— У тебя есть время до восхода Фир, — Раэхнаарр потянулся к доске, под его пальцами между Башней и Пронзенным Драком возник контур Возносящегося Дракона.

Расцеплять уже сплетенные нити — больно. Зелень впилась в них, чтобы спустя такт отхлынуть, обожженная обретшими вдруг зеркальную остроту паутинками и поднявшимися со всех сторон черно-белыми мозаиками. Они еще оставались эхом, но обретали плотность слишком стремительно. Быстрее, чем Фир мог бы занять свое место на небосводе.

— И дальше. Никто не видел мир за Завесой, кроме эйтеа.

Фейрадхаан склонилась над доской, собрав в ладонь мешавшие ей удрины, рукавом смела рассыпавшийся пылью контур еще не совершенного хода. Клетки дрогнули, изменяя цвета, растворяясь и меняясь местами. Между Возносящимся Драконом и Серебряной Башней стоял Рыцарь-в-плаще, а с фланга угрожала Сайн-с-короной.

— В тенях твоей клетки больше фигур, чем ты думаешь. — Пальцы Фейрадхаан по одному втянулись под прошитую металлом ткань.

Тени над обломками башни разомкнулись. Рихшиз осторожно вдохнул пустой и мертвый воздух. Он чувствовал, как густая тень Вельда касается плеч, истончается, но неизменно возвращается снова. Кто шагнет туда, где за спиной не останется даже пустоты?

— Он пойдет, — Ахисар перебирал опустевшие гнезда браслета. — И вернется. Я хочу первым узнать эту грань Танцующего.

Рихшиз кивнул. Пустота или нет — сердце Вельда не должно биться в ней, пока оставалась хоть капля другой крови.

* * *

Индигарда открыла глаза. В ее пустой глазнице клубились тени, из которых медленно проступали очертания зрачка, радужки и склеры. Искусство теневого зрения не считалось сложным, но требовало точности. Особенно если хочешь взглянуть на другого манш’рин. Вельде превозносили незаметность, но ни одному не удалось ускользнуть от взгляда Феримед. Если те знали, куда смотреть. Индигарда слышала Восток, почувствовала, как молчит Запад. Но голос Юга еще не звучал, и она не решила, стоит ли слушать песню Севера. Ахисар не слушал. Различал ли он диссонанс? Но даже глаз Феримед не хватало, чтобы уследить за разумом манш’рин Вельд. Воистину, он блуждал в слишком глубоких тенях.

И Индигарда ждала. Пусть у Ахисара нашлось бы больше поводов говорить, но не все мысли Индигарды были его мыслями. У Вельд слишком давно не сменялся манш’рин. Слова для Юга она собирала сама.

Тень Индигарды померкла и истончилась. За многие переходы от Фла неуступчивый ветер Кшар застывал инеем на ее щеках и серебрил волосы. Она не чувствовала его — только неровное, будто танцующее с собственным эхом биение расколотого сердца Феримед. Никто другой уже не помнил его цельным. Тогда над Исайн’Чол тоже бушевал Перелом.

Индигарда опустила веки, и в глазницах ее тени застыла пустота. Сосредоточие натянулось струной, выдергивая один за другим намертво врезавшиеся в него смутные клубки ощущений.

Сердце Феримед не знало покоя, но в Перелом его такт всегда был особенным. Сердце Феримед звало, а Индигарда не могла угадать — кого. Ладони Раугаяна над ним пели холодом и покоем теней, и Сердце затихало, чтобы спустя такт взорваться новым переливом. Оно пело пламенем среди чернильной воды. Индигарда слушала его из Лоран’Этель — здесь Феримед пели морю, а такты Источника натягивали паруса черными лентами и наполняли их гнавшим вперед неровным жаром. Сердце Феримед казалось морем — тысячей накатывающих на берег волн. Индигарда скользила вместе с ним, чередуя полноту жизни с ледяными когтями пустоты.

Сердце Феримед не умело быть постоянным, но Раугаян держал его, и каждый рывок когтей сменялся жаром согретой крови. Пока такт холода не затянулся слишком надолго, чтобы сорваться искрящимся огненным пике. Источник дрожал, а вместе с ним дрожали горы, схлопывались и раскрывали глаза новые пещеры, а поднимающиеся волны сметали корабли, будто они были пылью. Индигарда не думала о кораблях: в полыхающем жаром и льдом мареве она пыталась нащупать Раугаяна. Целый так ей казалось, что он справится. Что холодные тяжи теней усмирят взбунтовавшееся море.

Волна поднялась выше, тонкий надсадный звук разорвал слух, впечатывая в камни всех, кто услышал его, вонзился в сосредоточие, и Индигарда всем существом познала это. Сердце Феримед раскололось, а резонанс все нарастал, будто оно хотело рассыпаться мельчайшими осколками в водяных толщах. Раугаяна Индигарда не чувствовала, ничего кроме разбегающихся по Сердцу Феримед трещин. Она потянулась к ним, раскрывая сосредоточие, успокаивая и зовя собственным холодом.

Такты сменялись оборотами. Они ложились тяжелыми теневыми кольцами, одно за другим, и Индигарда тонула в них не в силах ни отпустить, ни выплыть наверх. У тени нет направления — только глубина. Она погружалась в нее, пока холод не сменился раскаленным касанием Фаэн.

Перелом принес новый оборот, и в нем Сердце Феримед звалось Расколотым, а Индигарда — его манш’рин.

— Ты звала так громко, чтобы я говорила с пустотой? — стеклянно-острые песчинки разорвали тягучие ленты теней, дохнули жаром и застарелым запахом крови. Разлетевшаяся клочками тень набрала плотность и глубину и взглянула фиолетовым сумраком восточных гор. Индигарда знала — Лиадара придет. Разорвет на клочки ее тень в попытке дотянуться до сосредоточия, но придет. Сплети ашали иначе — они могли быть ди’гайдар. Пусть натянутые нити и ничего не значили для Эшсар.

— Поговорим о Л’еэ’с’со’адаэс’се’есее? — один такт, и тень Индигарды исчезла, сметенная вихрем песка. Яростный вой пропахшей медью крови взлетел, сметая стены и преграды, раскрылся, обращая пылью потянувшиеся к нему зеленоватые цепи Евгэр и застыл оскаленным стеклянным цветком. По искрящимся в лучах Фаэн граням медленно стекали чернильно-пряные капли крови.

Между искрящимися гранями собиралась темнота, тени медленно стягивали раны, плелись паутиной, с холодным шипением вбирали в себя жар песков. Индигарда ждала. От Фла до расколотого сердца Феримед не больше переходов, чем до застывшей ярости Эшсар. Лиадаре не хватит песков, чтобы насытить ее тени.

— Даже айтари не ищут слова сотню оборотов, — отяжелевшие песчинки тонули в темных водах. Шелестели скользящие между пальцев звенья увенчанной лезвиями цепи. Лиадара скользила сужающейся спиралью, и каждый ее шаг ложился между узкими лентами теней.

— Сотню оборотов назад в Исайн’Чол было шестнадцать манш’рин, — еще одна тень распалась от касания налитого багровым лезвия и соткалась заново. Лиадара замерла. Она чуть покачивалась, и контуры ее доспеха рассыпались кровавой пылью. Цепь не дрогнула, но вихрь поднявшихся змеиными кольцами песчинок не оставил и крупинки теней.

— Ты ничего не знаешь о Л’еэ’с’со’адаэс’се’есее, — Лиадара качнула головой, будто сбрасывала наваждение. Песчинки потянулись к ней, смыкаясь забралом тяжелой маски. Вокруг с шелестом осыпались стеклянные грани, стирая последние отголоски раскаленного присутствия.

Молчание Юга звучало одним тактом с Западом.

Индигарда открыла глаза. Медленный ток ее крови ускорился, вспарывая сковавший ее лед. Свет трех таанских лун расчертил по камням тени — замершие, но готовые в любой миг сорваться с места. Индигарда стянула их ближе, кутаясь как в широкий плащ, впитывая все, что они успели ощутить в яростных касаниях юга. Она была уверена, что угадала правильно. Леодас не уступал Раугаяну, и Застывший Источник сменил манш’рин в Перелом. Застывшая кровь Эшсар всегда воплощала месть. И все же Лиадара выбрала молчание. Пески таили больше, чем самая глубокая из теней Феримед.