Мелодия безумства (гет)

Я лежал на жестком матрасе. Когда я понял, что я вовсе не в раю, и что говорил вовсе не с Девой Марией, я понял, что это какая-то комната, что кровать в ней хоть и жесткая, но все же странно-приятная, я, не открыв глаза, попытался шевельнуться. Когда мне поддалась рука, я попытался перевернуться, но тут же стукнулся головой об изголовье кровати. Я открыл глаза от удивления — оно было из темного дерева и потрепанным, однако запущенности в том странном доме за углом все же уступало.

— Я как-то раз так свалилась с нее, — я услышал голос, очень далеко отдававший чем-то не американским, уютным и таким мне незнакомым.

Слегка гремела посуда. Это были чашки. По комнате (она оказалась совсем небольшой) распространился пряный аромат, который убаюкивал и от которого хотелось снова заснуть сладким сном. Я все еще не мог оправиться, и смотрел туда, куда могли без излишних движений головой смотреть мои глаза — справа от кровати стояли два шкафа, так же из темного дерева. Один из них был со стеклянными дверцами, и, если потянуть за старинную изогнутую ручку, можно взять с полки одну из книг — в шкафу их было очень много. Второй же шкаф был увешан фотографиями, марками, какими-то рисунками — все они были скреплены прищепками и прикреплены к дверце веревочкой, закрепленной скотчем. Там, где гремели чашки, то есть впереди, прямо перед окном, стояла девушка в алом свитере, а слева от нее располагался патефон и множество пластинок, которые, видно, пытались поставить ровно, но все равно получилось неряшливо. Я зацепился за это, но такая мелочь меня не раздражала, потому что пряный аромат чего-то вкусного вскружил мне голову, и я начал молоть всякую чушь.

— Кто ты, волшебница?

Девушка положила чашку с блюдцем на подоконник. Она подошла ко мне и щелкнула пальцами прямо у меня перед глазами.

— С памятью проблемы?

У меня вырвался смешок.

— Прости. Просто у тебя очень уютно.

— Ага. А еще очень пыльно и грязно.

Она не взяла чашку обратно в руки. Она стояла, облокотившись руками на подоконник и повернувшись лицом к окну. Окно было чистое, и я увидел отражение лица Аннабель. Вот уж где было настоящее Зазеркалье.

— У тебя очень много книг.

— Да. Я не читала очень многие из них.

— Почему так? Я из своей библиотеки прочел все, что мне можно.

Она повернулась ко мне.

— «Можно»?

Я подумал, что этого не следовало говорить — подумает, что я «маменькин сынок».

— Дневники. Не мои. Тоже вполне себе книги, пусть и своеобразные.

Она издала понимающее «а-а» и повернулась обратно к окну.

— А мне можно читать все. Правда я не особо люблю учебную литературу для юристов, предпочитаю что-то художественное.

— А мне нравятся романы Дюма.

— А мне Моэм.

Я удивился.

— Ты не посмеялась!

— А что смешного?

— Прости. Я еще не проснулся.

— Хватит «прости». Я бы поняла, если бы ты сказал, что тебе нравятся сказки братьев Гримм — это было бы странно, пусть и не смешно, но тогда бы я посмеялась.

— Мне они тоже нравятся. Но я так недавно сказал Эдгару, и он посмеялся.

— Эдгар? С ним можно разговаривать по-человечески?

Мы говорили не так, как раньше. Было ощущение, будто Аннабель сама честнее сама с собой — но не мне судить, уж далеко не мне, ведь я совсем ее не знал. Комнатка так убаюкивала, как и голос стоявшей рядом девушки, и я подумал, что это не может быть реальностью, будто я снова в старых воспоминаниях и ко мне пришла мисс Лестер или мистер Дэниэлс. Сейчас меня заставят подняться и стоять у стены полчаса, или упражняться на фортепиано столько же времени. Как бы мне хотелось, чтобы этот разговор с Аннабель длился сейчас далеко не полчаса.

— Очень даже. Он мне тогда еще сказал, что для него гитара — святое.

— Так у любого музыканта! Для меня святое — скрипка, для тебя — твое пианино.

— Может, и правда, так у любого, но гляди, как мы втроем похожи.

Она усмехнулась.

— Боже упаси быть похожим на Эдгара!

— Почему он тебе так не нравится?

Я ожидал, что она скажет, что у него странная походка, что он ведет себя не так, как все люди, и что он вообще «ходячий анекдот». Но Аннабель сказала:

— Когда я смотрю на Эдгара, мне кажется, что он похож на моего старого кота, который давным-давно от меня убежал. У него была шерсть, как у Эдгара волосы, а еще он был очень вредный и никогда не мяукал. Я вспоминаю Феликса, когда смотрю на Эдгара — не знаю почему — мне становится неприятно, и я не хочу больше на этого человека смотреть.

Я хотел ляпнуть что-то вроде: «А когда я смотрю на тебя, я вспоминаю ту свою огненную бегонию, которую очень любил и за которой я много ухаживал», но не стал.

— Эдгар мне никого не напоминает. Вообще все люди, с которыми я познакомился недавно, не похожи на тех, которых я видел раньше.

Я какой-то стороной своего подсознания чувствовал, что Аннабель все понимает, но не хочет говорить о произошедшем — все «почему?», «как?» и «зачем?» она решила либо оставить на потом, либо вообще не прикасаться к ним. Это было и мое желание. Это было наше общее желание.

— А какими были те люди? — спросила она.

— Я не чувствовал единства с ними. Я просто смотрел на человека и понимал, что это ягода другого поля. А может, и не ягода. Так, сухофрукт.

— Таких «сухофруктов» у каждого человека в жизни немало было. У меня, например, слишком много.

— У меня тоже.

— Есть такие люди, которые похожи на героев книг. С ними хочешь дружить, а еще с ними интересно разговаривать, и они такие хорошие, что кажется, что они нереальные, что это не с тобой происходит.

Я понимал, о чем она говорит. Я не стал отвечать.

— Я совсем забыла. Чаю хочешь?

— Если можно.

— Нет, нельзя. Это я для себя налила. А ты сиди на матрасе без простыни, замерзший и голодный, и смотри с завистью, как я пью.

Я засмеялся. Это было в стиле Аннабель.

Она подала мне чашку с блюдцем. Она была довольно крупной, чай отдавал прекрасный аромат. Возможно, я не ошибся, и я правда находился в раю.

— Ты даже миссис Хейз в силе осадить. Как ты вообще так шутишь со всеми? Как у тебя получается так разговаривать со всеми и не получать укоры за хамство?

— Во-первых, я не хамка, — она взяла деревянный стул с туалетного столика возле подоконника и села, — во-вторых, я так разговариваю не со всеми. Вернее, с «сухофруктами» у меня совершенно другая манера речи. Я с ними вообще не разговариваю.

Я поблагодарил вселенную в этот момент за то, что я не успел тогда сделать глоток, иначе бы и матрас пах чаем. Я отпил — чай был неимоверно вкусным.

— Невероятно!.. Откуда этот чай?

— Из Германии. Чай, между прочим, тоже как хорошее вино. Я его даю попробовать гостям… если они у нас бывают, конечно.

— Как мне повезло стать твоим гостем! У меня дома целая коллекция кофе, но чая очень мало.

— А что за кофе?

— Не буду тебе говорить, — мне было интересно, поймет ли она, о чем я.

— Тот самый дорогой сорт кофе? Боже упаси! Не понимаю, как это пьют люди.

Если бы я мог увидеть себя со стороны, я бы точно увидел у себя в глазах искорки. Примерно те же, что в тот момент (как и почти всегда) были в глазах Аннабель. Она всегда вся будто бы искрилась, даже когда она говорила о вещах, которые ей ненавистны. Как, например, сорт кофе, который пьет моя мать каждое утро.

— Когда-то у меня было все… но это лишь когда-то, — сказала она.

За стеной послышались женские голоса. Один из них, очень слащавый, почти как у Руби Бертон, выражал гостеприимность, а другой, более грубый, возвещал о том, что его обладательница чем-то недовольна и хочет поскорее домой.

Аннабель прислушалась и через мгновение засуетилась, упорхнула в другой конец комнаты, к окну, и открыла его. Она оглянулась на меня.

— Да брось чай! Пойдем. Тебя не должны здесь видеть.

— Как? Через окно?

— Это второй этаж. У меня тут лестница. Быстрее!

Аннабель, быстро собравшись, спустилась по брошенной ей вниз веревке на землю. Она недовольно ждала меня.

— Быстрее! Я подстрахую.

Я взял необходимые мне вещи и залез на подоконник. «Бога ради, что за безумие на безумии!» — подумал я, но замешкал. Я спустил одну ногу, потом другую, и тупо смотрел вниз. Послышался звук — дверь открывали ключом. За стеной опять прозвучал слащавый голос, и грубый тут же сказал что-то неприличное.

— Я сейчас ругаться буду!

Я ухватился за веревку и испугался тому, что соскользну с нее — у меня были очень потные ладони. Однако вылазка оказалась успешной.

Аннабель взяла меня за локоть, и мы убежали.

— Знаешь, я думал, что это будет лестница, а не веревка.

— Пользуемся тем, что у нас есть. Вернее тем, что у нас осталось.

— А куда мы бежим?

— Ты же хотел повидать город. Зуб даю, ты никогда не видел его красоту ночью, — говоря это, она повернулась и улыбнулась так, будто прямо сейчас совершает коварное преступление и очень довольна этим.

— Ночью?! А сколько времени?

— Около десяти.

— Господи, сколько я спал?!

— Примерно столько же времени, сколько думал, что попал в рай.

Мы бежали какое-то время. Свежий воздух сделал свое дело: он проник в мою грудь, я дышал вволю, чувствовал, как во мне закипела кровь, как стремительно бьется мое сердце, но не от беспокойства, а от смеси физической нагрузки и элементарного человеческого счастья. Я больше не был бледным ходячим трупом, я был живым, живым!

— А почему твоя тетя не попросила тебя открыть дверь?

— Она думает, что я у Барбары. Пока ты был в отключке, я ей позвонила и сказала, что переночую у новой хорошей знакомой.

— А Барбара знает?

— Знает.

Она отцепила мой локоть, остановилась, чтобы отдышаться, и я вдруг осознал, где мы находимся. Наши ноги были в каких-то зарослях, но, если смотреть дальше земли под ногами — нам раскрывался вид на пруд, над которым длинной полосой красовался мост Голден-Гейт. Было достаточно темно, но именно в той стороне еще догорал закат ало-золотым пятном, а Голден-Гейт дополнял эту картину горящими такими же ало-оранжевыми огнями, создавая вместе с небом вдали огромную красную полосу, возвещавшую, что меня, наверное, ждет лучшее будущее.

— Если я способен видеть такую красоту, значит, все не зря.

— Конечно, не зря. Хочешь прям до моста доедем?

— Доедем?

— Так хочешь или нет?

— Хочу, конечно!

— Доставай свой кошелек.

Я будто оцепенел. Аннабель рассмеялась.

— Да не буду я тебя грабить! Тут рядом есть прокат, я тут уже не раз была. Дойдем, возьмем по велосипеду, и поедем.

— Велосипеду?

— Ты только не говори, что не умеешь кататься.

— Вроде умею…

— Господи! — Она снова засмеялась. — Всему тебя учить!

Аннабель не пришлось учить меня — когда-то мистер Дэниэлс научил меня кататься. Он жил недалеко от дома на Фильмор-стрит, и я мог, будучи подростком, брать его велосипед и разъезжать по городу, наслаждаясь видами, ездой и свежим воздухом. В одну из таких велопрогулок я и обнаружил Дворец и сказал себе, что это мое любимое место в городе, пусть и других особо тогда и не успел повидать. С тех пор любовь к Дворцу не исчезла, но пропал мистер Дэниэлс с велосипедом — однажды я упал и долго не возвращался; из-за миссис Кинг, как обычно засунувшей свой длинный нос не в свое дело, узнавшей, что это были «проделки мистера Дэниэлса», я лишился и друга, и возможности исследовать мир — сейчас мой учитель живет где-то в другом городе Штатов, а в каком — я не знал.

Пока я крутил педали, открывались виды — то мы заезжали на дорожки вдоль скоплений деревьев, то мелькал город со своими уже зажженными разноцветными огнями. Я удивлялся и не верил судьбе. Как так вышло, что эта девушка заговорила именно со мной, что именно она, эта фея, спасла меня, что сейчас я еду именно с ней к одному из концов Голден-Гейт? Мне казалось, что я сплю: я чувствовал себя совершенно иначе, я словно переродился и стал нормальным человеком. Я полагал раньше, что мне не удастся вкусить жизнь, но она развернулась передо мной самым неожиданным образом во всех своих ало-золотистых красках в лице пейзажа на Голден-Гейт и Аннабель. Аннабель! Мне совсем вскружило голову. Это была либо жизнь, либо чай.

Где-то через полчаса мы припарковали велосипеды и пошли пешком. Смотровая площадка, где мы остановились, открывала вид на сияющий многочисленными огнями мост и береговую линию пролива Голден-Гейт со своей плотной, волнующейся водой. На другом конце моста располагались напоминающие остров внушительная для Сан-Франциско территория — Национальный парк Голден-Гейт, погруженный в зелень — и маленький городок. Горящие в ночи бледно-желтые огни Сосалито прямо говорили, что в месте, где заканчивается заповедник, вовсю кипит жизнь.

Внизу, где созданная для немногочисленных сегодня туристов тропа уходит крутым склоном, выделялись грубые укрепления — этакое соприкосновение современности с историей. В свое время, на рубеже девятнадцатого и двадцатого веков, их построили для защиты береговой линии и, соответственно, города; сейчас же это были просто старые постройки, заброшенные давным-давно, еще до Второй мировой, и щедро украшенные граффити.

Я смотрел на развернувшуюся картину как на олицетворение моей жизни. Вид на старые укрепления, не обещавший ничего хорошего, мог бы натолкнуть меня на мысли о том, куда катится мое существование, если бы я сюда пришел в любой другой день. Сегодня же я не мог не смотреть, не находиться в странно-блаженном резонансе с огнями вдалеке — они не были мимолетными вспышками, они горели, горели долго, каждый вечер, и в этом было их постоянство. Пламя, осветившее мою жизнь своим безумством — вернее тем, что просто казалось мне безумным, а на самом деле было неотъемлемой частью жизни — очень напоминало огни Голден-Гейт.

Пока я стоял и любовался живой картинке с открытки, Аннабель давно шла впереди, как человек опытный, который в этом месте уже не раз был и пронюхавший, что вид, если свернуть с тропы, будет значительно лучше и красивее. Она со всей своей небрежной элегантностью ловко пересекла заборчик, ограждавший тонкой веревкой тропу, и ждала, когда я «соизволю подойти к ней» — как она выразилась, когда в окружении зелени мы воссоединились.

Она села, и я сел вслед за ней. Я посмотрел вверх и заметил, как в полуясном темном небе виднеются крошечные блестящие точки — звезды… Все вокруг убаюкивало, несмотря на витающую в воздухе некую запретность происходящего.

Аннабель подхватила эту «запретность» и достала зажигалку. Это меня удивило.

— Боже мой, что ты делаешь?

— Ты ни разу не видел, как люди курят?

В ее глазах отражались огоньки. Они блестели. Она зажгла сигарету и не успела поднести ее к губам, как тут же потушила ее и бросила вниз, в воду.

— Так со всем, — начала она, — с любой силой духа. В тебе есть что-то, что отравляет тебя изнутри, но ты не позволяешь этому завладеть тобой.

— Ты так тренируешь силу воли?

— Да. Когда я зажигаю сигарету, я даю себе подумать, так ли сильно мне это нужно. Я не поступаю бездумно. Как только я даю огня, я сразу же тушу его. А просто посмотреть на него со стороны безвредно. Так со всем.

— Нужно что-то в себе потушить, чтобы стать сильнее?

Мы тихо сидели и недолго молчали.

— Я когда-то уже была здесь. Ты по-умному сделал, не стал идти на мост. Там можно наткнуться на добрых людей. Он печально известен прыжками с него, как бы красив он не был.

В сердце у меня что-то больно кольнуло.

— Кажется, слышал об этом…

Она усмехнулась.

— Ну да, в книжках ведь не напишут об этом.

— Как так получилось? Понимаю, что я мог на такое пойти, но ты?..

Она посмотрела на меня, а потом взглянула вдаль, и мягко улыбнулась. В ее лице было столько умиротворяющего блаженства, будто вовсе не она рассказывала, что когда-то стояла с твердым намерением сделать прыжок. Это меня удивляло. Она все еще здесь, и, что бы она ни пережила, она сильна — это читалось в ней. В том, какие яркие ее волосы, в том, как она ходила, говорила, радовалась, спорила, наслаждалась жизнью… Ее глаза заблестели, и в них было больше огня, чем во всех горящих лампочках, которыми светился Голден-Гейт.

— Когда я смотрю на небо, я знаю, что она подсматривает за мной. Я не видела маму с тех пор, как была ребенком. Если бы я сегодняшняя оказалась в обстоятельствах, в каких я находилась, когда мне было лет восемь, я бы назвала свою жизнь существованием. Дорогим существованием. Мы не были богачами, но у нас было все, в чем мы нуждались, и большего мы не хотели, разве что больше любви и добра. Так было у меня с мамой, не знаю, как думал отец, если он вообще умел это делать.

Я слушал с вниманием. Голос Аннабель звучал мягко, но в чем чувствовалась сила характера. Аннабель была искренней. Раньше я ощущал невидимую стену между нами — теперь она поколебалась.

— Это было светлое время, потому что я маленькой была совсем. А потом я стала видеть каждый день не улочки Нюрнберга с его разноцветными домиками, которые я так любила, а незнакомые мне места, тоже с цветными домиками, но они были мне совсем чужими. Сейчас я не знаю, что мне ближе — Германия или Америка, я одинаково и пристрастилась к обеим, и возненавидела. Везде есть за что.

У меня медленно начинал складываться паззл в голове. Я не стал спрашивать, почему она переехала — я чувствовал, что ей было или неприятно, или больно.

— Так или иначе, в Германии ребенком я чувствовала себя своей, а в Штатах я сразу стала фашисткой, ведьмой или вообще личным шпионом Гитлера. Так и не поняла в самом деле, кто я.

Я смотрел на нее. Мне было больно это слышать. Возможно, даже больнее, чем ей говорить об этом.

— И тебя так называли одноклассники?

— Да. Дети. Это было так давно, но я до сих пор это помню. Конечно, это закончилось, когда все стали старше, но никто не воспринимал меня всерьез. Я не прижилась у них. У меня еще были проблемы с языком. Хорошо, что это все в прошлом.

— Никогда бы не подумал, что у тебя проблемы с языком.

Она говорила не так, как Крис — Аннабель не хотела, чтобы ее жалели. Она сохраняла безмятежное выражение лица, но это, что самое удивительное, не было маской — я это чувствовал. Ей не хотелось плакать или злиться, потому что это был океан преград, который она давно преодолела на своей лодке, она не хотела оглядываться назад, но не от страха.

— Я стояла здесь пару лет назад. Правда, в таком одиночестве было тяжело. Я смотрела вниз, и у меня не было ни единой мысли в голове. Просто пустота. Удушающая пустота.

Я почувствовал, как руки у меня покрываются мурашками.

— Я тогда услышала голоса мужчин. Один из них, как оказалось, курил, пока ждал другого. Товарищ курившего, опоздавший, обругал его в шутку, выкинул его сигарету так, что она пролетела перед моим лицом, и начал читать нотации про то, что курение вредно, пока тот ругался, что доставил мне неудобства. Я до сих пор помню: «Там девушка стоит любуется, а ты со своим курением всю малину ей портишь!» А тот ему отвечает: «Я? Это ты тут воздух всем портишь, пошли…»

Я улыбнулся такому переходу. Я понимал её.

— Тот мужчина, не куривший, тогда еще сказал: «Ты подумай, прежде чем делать, может, оно вообще тебе не надо». Я тогда свернула домой и сказала себе, что дам себе три дня подумать. Потом я подумала о маме. Она бы не хотела, чтобы я так закончила. Она бы сказала: «Если ты поддашься пустоте, то никогда не увидишь Небес, милая». Я представила ее рядом с собой. Я вспомнила про скрипку — тогда я давно не играла и даже не прикасалась к ней. Через три дня я уже не чувствовала пустоты, вместо крови в моем теле была музыка...

Подул ветер. У Аннабель развевались волосы. Она раскрылась мне совсем по-новому, совсем в другом свете, и я хотел сказать что-то, но не желал перебивать, однако вскоре после этой моей мысли она сама себя прервала:

— Не молчи.

— Не хотел прерывать тебя.

— Я все это время жду, чтобы ты меня прервал.

— Я... Я никогда еще не понимал так сильно другого человека.

Мы немного помолчали. Потом я продолжил:

— Правда, это было так глупо, я смотрел на морских львов и не понимал, неужели я это сделаю, когда рядом эти существа? Это странно, я бы мог ради приличия пойти на мост.

— Ну вот, видишь? У тебя морские львы, а у меня — сигарета под носом пролетела.

— Случайность остановила тебя. Меня спасли не морские львы, а ты.

— Пришлось похлопотать. Ты, знаешь ли, тяжёлый, я бы тебя не донесла. Мы тебя с каким-то мужчиной откачали, а потом я позвонила мистеру Блэквуду из соседней комнаты, он приехал на машине и мы вместе тебя довезли.

— Какой стыд!

— Он спрашивал, как так получилось, что ты оказался в воде. Я сказала, что ты был пьяный, вот и полез. Он поверил. Мистер Блэквуд — доверчивый человек.

Я смеялся. Никогда еще мне не было так стыдно.

— Однажды я ему скажу, если мы увидимся, что я презираю алкоголь.

— А «сухофрукты» ты с той же силой презираешь, или алкоголь все же на первом месте?

Я продолжал смеяться.

— Когда мы будем знакомы дольше, я познакомлю тебя со всеми вещами, которые я люблю или презираю.

Теперь Аннабель смеялась вместе со мной.

— Нет, правда, что мне нужно было ему сказать?

Мы снова помолчали. Когда я говорил с другими знакомыми из консерватории, молчание сдавливало, заставляло своим присутствием подавить его, заглушить, задушить каким-нибудь мимолетным, неинтересным и вовсе не нужным словом, Аннабель же относилась ко всему легче и сама была часто в настроении помолчать.

Вид на мост всё больше опьянял разум, и я неясно соображал, что говорю — слова полились у меня изо рта, но Аннабель хотела этого. Всё казалось новым, свободным, одурманивающим и раскрепощающим, даже крошечные звезды в небе имели свой вес в этой неповторимой смеси человеческого искусства и природы.

— Меня тоже удушала пустота, — начал я, — пустота оттого, что я понимаю, что претендую на место в мире, которого я недостоин и которого никогда не достигну.

— Почему? — она с серьезностью и неподдельным интересом взглянула на меня.

— Я не знаю сам. Оно идет изнутри, из самой жизненной силы, которой у меня нет. Я мечтал быть музыкантом всю жизнь, я бы заплакал, если бы в нововышедшем кино я услышал свою мелодию, я бы сошел с ума и никогда бы больше не был так счастлив, как если бы ноты, подобранные мной, слышали другие люди, и им нравилось... Я так хочу, чтобы то, что я создал, нравилось людям. Музыка может говорить без слов — в этом ее преимущество. Во мне есть вера, что я могу сделать что-то для людей, быть значимым и ценным, что я могу оставить после себя частичку, и если хотя бы один человек расплачется от музыки, которую создал, написал я, то значит, что все было не зря. Это странно, я понимаю, что это вряд ли возможно. Бетховен, потерявший слух, создавал шедевры, а я делаю ошибки обычно там, где их очень трудно совершить.

— Значит, в трудных моментах ты играешь хорошо.

— Это же глупость! Не сыграть самое легкое.

— Бетховен не считал себя великим музыкантом.

— Всегда нужно начинать с малого. Если я не могу сыграть самое легкое для моего уровня — как я собрался выходить на крупные масштабы и презентовать миру что-то свое? Господи, о каких масштабах я говорю...

— Бетховен не считал себя великим музыкантом, — она серьезно повторила это снова.

Я замолчал.

— Ты забываешь самое главное. Бетховен очень страдал, пока терял слух. Когда я читала его письма, у меня было ощущение, будто он никогда не был доволен тем, что он создавал, — она продолжала, с полной серьезностью. — Бетховен стал великим не потому, что он написал шедевры. Он хватал судьбу за горло и сражался с ней. Несмотря на то, что так рано стал таким болезненным, он не сдался. Он продолжал писать, он не закупоривал себя в банку самоотчуждения столько, сколько мог. Я уверена, что ты знаешь обо всем этом. Ты знаешь больше, чем я, но забываешь. Представь, если бы на твоем месте, там, на пирсе, стоял Бетховен.

Аннабель была права: я знал. У Бетховена была тяжелая судьба, и я знал почти обо всех подробностях его жизни: о том, как упорно он двигался к идеалу, осознавая, что у искусства нет четких границ, о его проблемах со здоровьем, помимо слуха, о его неудаче в любви, о том, что он писал в Гейлигенштадском завещании... Я слепо восхищался этим человеком, но не видел самого главного.

— Ты права. Бетховен прожил через трудности, у меня же их почти не было.

— То, что в свои девятнадцать ты еще не столкнулся с ними, не делает Бетховена или любого другого человека, пережившего невзгоды, сильнее на твоем фоне. Ты чуть не утонул на пирсе, так же, как я когда-то чуть не прыгнула отсюда. Это значит, что тебе было плохо, что тебе надо было помочь, Курт. Бетховен тут ни при чем.

Аннабель будто открывала новые двери в моей голове, и я заходил в них и видел для себя совершенно новые, неизведанные миры, где я настоящий человек, который чего-то достоин. Вера в лучшее, в то, что я способен сделать мир лучше своими творениями, завладевала разумом, и я чувствовал, как она вытесняет то страшное существо, именуемое пустотой и бессилием. Свет в душе становится все ярче и ярче — это были совсем новые ощущения, и в этот момент я внезапно взглянул прямо на ало-золотой Голден-Гейт, вспомнил, как молнией возле того пруда у меня пронеслась мысль, что меня ждет лучшее будущее, и я понял, что больше это ощущение твердости духа не сломать, оно будет со мной, я его развил, и мне помогла Аннабель.

Я встал. По коже шли мурашки, я остро их чувствовал, и новые ощущения свободы и веры в себя все больше меня захватывали.

— Я никогда о таком не думал! Ты мне сейчас всё перевернула! Как? Как ты это делаешь? Ты не ведьма, ты волшебница!

Я ходил, размахивал руками, улыбался, смеялся, я не мог вести себя иначе. Аннабель смотрела на меня и тоже улыбалась. Своей мягкой, искренней, немного отстраненной и сонной улыбкой.

— Я хочу, чтобы мы посмотрели на то, что там находится, на другом конце моста. Своими глазами.

— Там нет горшочка с золотом, если ты вдруг захотел стать не известным музыкантом, а великим магнатом. Это нам в другое место.

— Я хочу, чтобы я посмотрел на это своими глазами. Что ты сказала? Мы и туда поедем, если надо. Господи, счастье-то какое! У меня где-то была эта искра внутри, мне просто никогда не верилось, что это может быть правдой. Я всегда считал, что правда — считать себя никчемным. Что я никчемным! А сейчас я знаю, что это неправда, неправда!

Я присел к Аннабель и взял ее за плечо.

— Я знаю. И это не мимолетное ощущение, оно будет во мне долго, а если и угаснет, то потом снова появится. Я всеми своими извилинами это понимаю, всем своим телом, в котором теперь кипит кровь, которое каждый день будет питаться этим осенним свежим воздухом и наслаждаться бризом. Это не просто ощущение, это даже понятно логически. Бетховен смог, значит смогу и я! Бетховен смог!.. Смог! Бетховен не считал себя великим!

Аннабель рассмеялась теплым, нежным смехом.

— Я не считаю себя великим, но это же не означает, что это правда, да?

— Нет, конечно. Мы не знаем, как все на самом деле. Только наверху все знают.

— А знаешь что? Не только Бетховен не считал себя великим. Вспомни Теслу. Когда он умирал в сумасшествии, он думал, что раз своими маленькими, как он считал, изобретениями, он смог сделать что-то полезное для людей, то он счастлив. Маленькими изобретениями, представляешь, Аннабель? Это же великий ученый, а еще он так же ничего не понимал в деньгах, как и я... Как мы похожи!

— Гениальный человек, долго будешь тут засиживаться? Или ты будешь спать на свежем воздухе?

— Я не знаю. Я даже никому не позвонил и не сказал, что задержусь. Господи!

— И что? Я так когда-то не позвонила. Как видишь, все еще жива.

— И правда, Аннабель, ты жива!

Я посмотрел на нее и удивился тому, как прекрасно и нежно ее лицо. Одна прядь ей слегка мешалась, я хотел поправить её, но вовремя понял, что не стоит этого делать. Она смотрела вдаль, в небо, а я смотрел вперед, на огни, блещущие светом, и думал, что умру от счастья. Теперь все будет по-другому, и даже Чарльз этому не помешает. Если Аннабель смогла, если Бетховен смог, то и у меня получится. Я буду счастливым столько, сколько смогу, и я буду жить. Я буду жить!