Слизеринский Лев (джен)

Когда я очнулся от неги, то обнаружил, что нахожусь уже не в седле, а лежу лицом вниз на мягком мхе и вереске. Илта безмятежно дремала рядом со мной, упав на бок и иногда шевеля во сне ногами. Где были все остальные, что произошло с нами, сколько времени прошло — все эти логичные для такой ситуации вопросы сейчас не лезли в голову. А всё потому, что Тот, Кого я сперва назвал солнцем, находился в этот момент прямо передо мной, огромный, как сам мир. Звёздное сияние от Его кудрявой гривы цвета сусального золота, гривы, что казалась бесконечно длинной, затмевало всё окрест меня — и смотреть больше ни на что не хотелось, ведь если я и поверну голову или закрою в ужасе глаза — Его я всё равно буду видеть даже через зажмуренные веки. Не только блестящие колечки локонов гривы, но и глубокие синие очи, и это не-звериное, даже не человеческое лицо, не омрачённое земными идеями о красоте черт.

Сперва я инстинктивно поднялся на ноги, но сразу же опомнился — и с трепетом преклонил оба колена и голову. Сердце рвалось пробить грудную клетку.

Я вставал на колени и раньше. Пред Альбусом и пред Тёмным Лордом. Опускался покорно и трясся в судорогах, и всё моё тело словно сморщивалось в комочек, от жалкого, разбитого, развеянного прахом по воздуху меня будто и вовсе не оставалось ничего перед гнётом страха. Только владыка нависал надо мной, в своих пурпурных робах, с его седой бородой и колющим взглядом из-под очков-полумесяцев. Или же властитель был в чёрной, как ночь слепца, мантии, с холодными змеиными глазами, и я представлял, как осторожно расширялись при дыхании его тонкие ноздри на мертвенно-белом лице.

У меня же ноги в такие моменты болели, словно у старика с артритом, не только колени, но всё от бедра до стопы пронизывала мучительная резь — и не имело значение, тёмный или светлый господин стоит передо мной. Сейчас для меня этот жест был так же лёгок, как поворот в танце, так же естественен, как кивок головы. Я не ощутил страданий, не ощутил даже намёка на унижение достоинства. Хотя и моё достоинство было последним, о чём я думал в это мгновение. Слёзы подступили к глазам.

Его голос был чист, глубок и мягок, меня словно как в детстве укутало байковым одеялом. Сочувствующий, но не жалеющий голос.

— Твоё сердце и после стольких лет полно печали об утерянном друге, Северус?

— Всегда, господин мой. — прошептал я очень тихо, но, зная, что Он услышит — Всегда.

— Твоё раскаяние в содеянном зле — знак великой добродетели. Но ты медленно убиваешь себя. Северус, кое-что незримое живёт в тебе. То, что ты всеми силами пытаешься скрыть от чужих глаз, ожидая в ответ плевков и насмешек. Позволь же ему встать на то место, где сейчас стоит твоё уныние.

Илта была права. Почему-то Он не гневался на меня, не рычал и не стискивал зубов на моей шее. Хоть и знал всё — и по тону Его голоса я понимал, что Ему действительно известны в подробностях даже те вещи, что я сам постарался забыть, вычеркнуть из памяти. Ему известно то, в чём мне было бы тяжело признаться даже себе самому. Он не был на стороне Дамблдора. Он не был на стороне Тёмного Лорда. Ему были знакомы обе мои актёрские маски — и Он не полюбил ни одну из них. Тогда я не мог для себя это сформулировать, но позднее понял — это потому, что любил Он не мои маски, а меня.

— Лили, она ведь… — внезапно вырвалось из моего горла само по себе.

— Для каждого своя история, Северус. — спокойно произнёс Лев, охлаждая мой пыл.

— Да. Да, простите меня. Я был готов к этому ответу.

И холодным лезвием скальпеля пронзила разум глупая мысль — а ведь Он может всё, даже то, чего не может магия Мира Крови, что не под силу ни одной палочке, ни одному зелью. Значит, можно просто спросить, просто представить, на мгновение. И как ребёнок, которому разрешили в магазине купить всё, что угодно, смело указать на самое запретное и желанное. Она снова будет жить. Не знать и не помнить меня, но жить.

Нет. Нет, отогнал я это безумие. Нельзя ни в одном из миров представлять такое. Запрещено. Смерть есть. Её не может не быть.

Однако Лев чётко услышал мои дурные помыслы. С Его стороны это было не привычное проникновение в разум, не легилименция, насильственная и воровская. Он просто знал.

— Да. Я могу это сделать.

— Вы… Можете? — тихо пролепетал я, боясь, что сейчас Он лишь глумится надо мною, над моей наивностью.

— Но неверным было бы возродить её одну.

Теперь я полностью превратился в ребёнка и речь моя стала совсем детской, глупой, беззубой.

— Но… Если не её одну? Ведь Вы можете воскресить не её одну…

Пускай и всех. Даже Джеймса. И не останется мёртвых на белом свете. Зато она останется такой же, какой была.

— Да. Придёт час, когда все они смогут стать живыми вновь.

— Почему не сейчас? — спросил я как можно более кротко.

Вот «я-ребёнок» в воображаемой лавке игрушек стал внезапно капризным, нетерпеливым, затопал ножкой, замахал руками, завопил на сорванных связках «хочу! Хочу! Купи!»…

— Потому что история ещё не дописана и песня не допета. Предстоит родиться тем, кто ещё не рождён. Для каждого приготовлена лучшая участь.

Впервые за этот разговор я по старой привычке саркастично ухмыльнулся краем губ. Автоматически вспомнились мои учительские будни, ноющий голос мисс Браун «Профессор, я забыла, я завтра принесу, честно-честно!». И моё холодное и строгое, как удар линейкой по пальцам «Вы меня завтраками не кормите». Разумеется, я не собирался говорить об этом Льву, это было бы ужасно грубо — но я забыл, что здесь говорить необязательно.

— Это тяжёлое ожидание, но оно дано тебе, чтобы ты обучился верить. — ответил Лев, выдыхая горячий пар из пасти — Иногда случаются настоящие чудеса, но никогда это не бывает просто.

Когда Он произносил слово «чудеса», во мне, как когда-то в детстве, рождалась эта страсть, это желание коснуться неопознанного, неподвластного простому человеку. Но тогда, юным Северусом, я так думал о магии: о самой обыкновенной, рутинной и жестокой нашей магии. А «чудеса» — это нечто магии абсолютно противоположное, так понимал я это в то мгновение.

Крайне забавно, что я чуть было не обозлился на то, чего не было. Чуть было не посчитал, будто Лев одёргивал, останавливал меня, как это делали многие в Мире Крови. Здесь это не была попытка укротить, как дикого коня, живой и свободный дух. Иногда ждать необходимо именно для того, чтобы дух этот верно воспитать. И не ты ли, Северус, говорил юному гриффиндорцу, что жизнь вообще не даёт поблажек и нечего о ней плакаться?

Да, Питер прав, когда я говорю слово «жизнь», я точно всегда имею в виду что-то другое. Возможно, большее, чем жизнь.

— Я вижу, Вы не даёте ответов сразу. — обратился я к Нему — Потому что на некоторые вещи нельзя ответить…

— Некоторые вещи можно только понять. — ответил Он.

Я вспомнил, как хвалил Его тогда, на королевском пиру. За качества учителя и наставника, одно из которых — умение не только держать за руку во время пути, но и отпустить тогда, когда ученик сумеет пойти самостоятельно. Сейчас я смотрел на своё отражение в Его огромных глазах и понимал, как на самом деле должны были быть мне, мне из всех людей, несвойственны те маленькие моменты неверия.

Я придвинулся к Нему ближе и мягкая грива коснулась моего предплечья. Забыв о том, что Он должен оставаться надо мной авторитетом, я сам вытянул руку и золотой локон, легче пуха, упал мне на ладонь. Как солнечное пламя, эта грива окутывала меня, и я словно утонул в ней — сам не заметил, как прижался к Нему. Я — к Нему, я, прокажённый мальчишка, уродец и паяц, неспособный спасти ни себя, ни других — к Тому, чьё имя синоним Спасения. Мне было стыдно, я хотел было встать, отойти, держать дистанцию — потому что Он сильнее, Он выше. Но я не мог, потому что Он ещё и не чужой. Тем более, то самое тепло, что подгоняло меня раннее, сейчас ощущалось явнее, чем когда-либо.

Блестящие волоски защекотали мне щёки, и из сдавленной грудной клетки вырвался воздух. И тогда я издал крик. Истеричный, горький, страдальческий крик. В этом крике были и слёзы после избиений от отца, и ненависть к Мародёрам, и обида на Лили, и стыд за всё, что было сделано моими же руками, за каждое движение палочки. Я кричал, будто выворачивая себя наружу, горячие слёзы разрезали щёки, как атака сектумсемпры, стекали вниз и капали с безобразного согнутого носа. И чем громче был мой вопль, тем теплее мне становилось, тем крепче меня укутывали золотые волосы и тем меньше хотелось мне встать, сбежать, извиниться за слабость перед Тем, кому, наверное, нельзя её показывать…

Когда я гладил Его гриву, между золотых волн на секунду мелькнуло белое запястье, сверкнула метка… Только тогда я отшатнулся и отодвинулся, спрятал стыдливо мерзкую руку за спину — а Он заметил это.

— Тебя мучает она? — спросил Он у меня вкрадчиво, хоть и явно знал сам. Но знал и то, что мне надо дать шанс сказать это своими словами.

— Несколько раз я в приступах истерики хватался за что-то острое, желая отсечь с корнем руку, как солдат, заражённый гангреной. Но эта зараза проникла во всё тело, потому и отсутствие руки будет меня мучать не меньше. Это будет ещё более жестокое напоминание. — произнёс я почти безэмоционально — Иногда она безумно, агонически болит, особенно, когда я вспоминаю о моём прошлом. Отекает, вздуваются вены, дрожат пальцы. Я старался укрывать её длинными рукавами. И не только, чтобы скрыть от других. Мне на неё смотреть ещё более гадко.

— Я исцелю тебя, но она останется при тебе, как и прежде.

— Рука или метка?

— И рука, и метка.

— Наверное, Вы можете и просто свести её, как сводят татуировки. Почему Вы не хотите этого? — спросил я без претензии в голосе, мне действительно было интересно.

— Потому что ты не должен забывать о том, что было, Северус. Сейчас ты сбрасываешь с себя это бремя, отпускаешь его, но ты обязан оставить при себе и память о каждом сделанном шаге. Не для того, чтобы эта память давила на тебя тяжким грузом, а для того, чтобы она вела тебя по твоей дороге. Чтобы ты не стёр из истории себя. Пускай твоя вина покажет тебе, как сильно твоё раскаяние и как неумолимо и крепко добро, скрытое за этими чёрными одеждами.

Я кивнул и протянул руку вперёд — мне всё ещё было неприятно глядеть на змею на запястье, я даже помню, как отворачивал взгляд, будто мальчишка, которому в первый раз делают укол и который надеется избежать боли, просто отказавшись смотреть. Дыхание Льва быстро окутало мою руку, кажется, Он даже трижды коснулся своим носом чёрной татуировки. Я посмотрел — и увидел, как на моей коже оживает чёрная змейка, сверкает жемчужными глазами, двигает юрким хвостиком. Змейка оплела моё запястье в последний раз, будто на прощание, соскользнула, упала наземь и утонула во мхе.

Рисунок действительно остался на месте, даже не помутнел. Но отчего-то он вызывал у меня не больше страха и самоненависти, чем может вызвать врождённое родимое пятно. И с этого дня, моя рука больше никогда не болела из-за тяжёлых дум.

— Спасибо. -прошептал я и поклонился ещё раз — Спасибо, я не знаю, даже, чем отплатить Вам.

Дальше я смутно помню, как растворялся его силуэт в воздухе, смешиваясь с блестящей пылью и солнечными лучами, как медленно исчезали львиные черты и два синих глаза превращались в две звезды в тумане.

Я не смог спросить «Мы сумеем ещё поговорить, господин?».

Но смог услышать самое однозначное и искреннее «Да», что слышал в своей жизни.

* * *

Белая постель, расписные стены. Я в спальне замка, лежу под одеялом. Видимо, проспал долго — нет даже намёка на усталость. У изголовья сидит мисс Лавгуд, хихикает, играет со своими волосами, болтает ногами.

— Ну, как? — нетерпеливо спросила она у меня, как только я протёр глаза.

— Сколько времени? — ответил я вопросом на вопрос — Утро, вечер?

— Утро-утро. Прямо следующий день, если Вы об этом. — отмахнулась Полумна — Ну, так как? Я же Вам говорила, что Он хороший, а Вы не верили!

Пауза.

— Мисс Лавгуд, как Вы узнали?

— У Вас такое лицо, что и легилименция не нужна. — рассмеялась девочка.

Мне сейчас не было важно, как именно я оказался в этой кровати. Я не помню, чтобы возвращался и входил в замок. Может быть, на время разговора я потерял сознание и меня принесли сюда. Или всё это прошло как обычный сон, просто из головы выскочило всё, что было между последним разговором с Илтой и пробуждением. Только вот в истинности моей беседы я не сомневался, как и в том, что видел именно Того, кого следовало увидеть.

— Вы оказались правы, мисс Лавгуд. — только и сказал я, стараясь вложить в эти слова свою благодарность. Полумна подмигнула мне.

Дверь приоткрылась, обеспокоенное лицо Грейнджер высунулось из неё.

— Подслушиваете? — спросил я, закатывая глаза.

— Да… В смысле, нет, я просто проходила… — закрутила она классическую гриффиндорскую пластинку.

— Здесь это уже не нужно, мисс Грейнджер. Давайте начистоту.

Девочка раскраснелась, мне даже показалось, что её кудряшки встали дыбом.

— Вы теперь знаете, как вернуться домой? И почему он нас держит?

— Нет, не знаю. — равнодушно произнёс я, спуская ноги на пол.

— Что!? Но, профессор, почему Вы не спросили это у льва? — поразилась Гермиона.

— Не хотел. — просто закончил я разговор, любуясь своей исцелённой рукой.

— Да разве есть что-то важнее… — опустила разочарованно голову Гермиона — Простите…

И покинула мои покои.