Муня (гет)

Прошло больше двух недель с того дня, как Лохтина уехала из Петербурга в Тобольск. Муня всерьез беспокоилась, хотела писать Ольге Владимировне, но не знала, куда. Князь Феликс еще несколько раз навещал Головиных и беседовал с ней. Рассказал, что после отъезда Ольги члены религиозного кружка, как он называл петербуржских хлыстов, решили перенести свои собрания в более подходящее для них место. А именно к нему, во дворец Юсуповых. Сам Феликс регулярно говорил проповедь, Ордовский-Танаевский подавал собравшимся импровизированное "причастие", после чего все члены секты облачались в белые рубахи и свободно танцевали, вращаясь, будто птицы в странном круговом полете по бальной зале дворца. Князь настойчиво упрашивал Муню посетить "встречу", но девушка решительно отказалась:

-Дорогой друг, я сильно согрешила уже тем, что явилась на ваши собрания. Думаю, придется понести епитимью, а если нет, то дам обет идти пешком в Троице-Сергиеву лавру. Надеюсь, Господу будет угодно мое паломничество.

-Marie, помнится, ты хотела поступить послушницей в Марфо-Мариинскую обитель. Ее Высочество княгиня Елизавета очень ждет твоего решения. Для нее было бы весьма приятно видеть тебя в числе сестер монастыря. Однако... Дорогая, любезная сестрица, ты начала ездить к нему, к этому... (тут Муня вспыхнула) Вполне возможно, грязное косматое чудовище тебя отговорит принять ангельский чин...

-Феликс, я всем сердцем и всею душою люблю тебя, как дорогого моего брата, но не след тебе оскорблять человека... который исцелил Ольгу, отравленную парами гашиша. Прости, я знаю, что это ты поставил курительницы. И весьма скорблю о том. Боже, mon amie, если бы я могла вырвать тебя из страшных сектантских когтей! До конца буду верить, что ты с ними не по своей воле, прости. Ради памяти дорогого Nicolas я не пожелаю думать иначе.

-Ради памяти Nicolas оставь поездки к Распутину. Впрочем, говорю это без надежды быть услышанным. Об одном прошу только: вспомни обет, данный на могиле брата, не оставайся с ним наедине.

-Cher amie, довольно. Ступай.

Феликс откланялся и покинул дом Головиных, а Муня, немного погодя, прочла канон Пресвятой Богородице, а потом собрала ридикюль, одела шляпку и кликнула извозчика до Гороховой. Там уже ждали ее вернувшиеся из гимназии Матреша и Варя.

-Не след бы вам, любезная барышня, сутки напролет за самоваром сидеть да чаи распевать. Поедемте в Летний сад, прогуляемся! — упрашивала Муню Варя в новом платье и с новой шелковой лентой в косичках.

-Варюшка, как же уроки? Келина Никитишна осерчает, классна дама тятеньке пенять будет. — качала головой серьезная Матреша в платье — "матроске", но со взрослой прической и золотыми сережками в ушах.

-А ково? — вдруг зачастила Варя по-деревенски, — како да посыкнется на тятеньку-то, у его да на всяко окорот, ужо нас с тобой в обиду не даст, а то ну как ешше раз меня Лизка Голицына да мужичкой задерет, я-то ее...

-Варюшка, милая, ну перестань уже говорить, будто на селе! — оборвала ее сестра, — и снова окаешь!

-А я люблю слушать ваш сибирский говорок, — ласково примиряла сестер Муня, — плавно так, певуче говорите, словно сказку старую матушка или нянюшка у колыбели рассказывает. Вам, Варюшка, в детстве рассказывали сказки?

-Матушка-любушка в поле да по дому работала. Когда Митя, страшой, чего расскажет, когдя тятенька с пашни придет, эдак на колени посадит да про священное сказывает... Матушка все больше баюшки да колыбельные. А то сидим мы это с Матренушкой, куколок из соломы да лоскутов вяжем. Хороши куколки выходили. А ешше у нас на печке котейка жил, а в сарае ежик. Ему Матрешка сарафан сшила, а котейке — платьичко. Нешто котейка куколка? Обрядила, значит.

Муня весело смеялась. Девушки как-то незаметно одели шляпки, ботиночки, даже духами попрыскались, что было запрещено гимназисткам. Уже собрались, было, уходить, как их окликнула Акилина:

-Пошто уроки не приготовили? Ух тятенька да осерчат!

-А не говорите, не говорите ему, Акилина Никитишна! — взмолилась Матреша, — мы, может быть, барышню развеять желаем.

"Развеять? — не без изумления подметила Муня, — Девочки не по годам чутки. Я ведь ничем не выдала расстроенных чувств, однако..."

Девушки втроем гуляли в Летнем саду, держа друг дружку под руки. Муня шла посередине и вынуждена была чуть-чуть приподниматься на цыпочках, поскольку даже в свои семнадцать и пятнадцать лет девочки Матреша и Варя были довольно высокими.

-Вот вы, барышня, в Петербурге живете, а у нас все горы Уральские, да леса, — распевно вещала Варя. — В тех лесах рощи заповедные, грибы-ягоды, цветы-жарки, волки, лисы да медведи. Случались нам с Матрешей в березняке раз заплутать. А роща-то и вправду как в сказке была: на ветвях все белые ленты висят, развеваются, да кресты деревянные, резные на веревочках колышутся. Красиво, а страшно-то... Ходили промежь крестов, аукались, насилу выбрались. Домой пришли, брату, Митьке о том поведали. Митька-то и говорит: вы пошто в тятенькину рощу ходили-то? (Муня заметила, как Варя, пытавшаяся говорить "литературно" незаметно перешла на сельский говорок) Ну как тятька вам задаст-то, аха? А ково? Сам-то почем знат, где тятенькина рошша? Я-то Митьке посыкнулась, а он: я, вишь, ночью за тятенькой да проследил, аха. Видывал, как тятенька кресты вырезат да на веточки вешат. А сам-то молится, в березняке-то, до зари молится, поклоны кладет несчитаны. Да про то никому не сказывай, ну как найдут мужики тятенькину рошшу, кресты-то поснимат, ленты посрыват. Пошто, грит,тятеньку на селе Гришкой-колдуном кличут?

Муня слушала восторженную Вареньку, а сама мысленно уносилась далеко от Петербурга, в пеший путь с молитвой и постом до самой Троице-Сергиевой Лавры.

На другой день решила пойти к духовнику в монастырь на Карповке и взять благословение на паломничество. Игумен Сергий, исповедовавший Муню, с радостью дал ей благословение, однако посчитал нужным напомнить:

-Ты, Марьюшка, не монашествующая. Потому помни: благословение — не приказ. Коли надумаешь повременить, повремени.

Девушку немного удивило такое напутствие. Но вдруг она вспомнила, что давно хотела спросить у Григория: идти ли ей до Лавры? Хотела, но все забывала, Матреша с Варей забалтывали. Сам-то он пешком всю Россию прошел, сможет дать дельный совет.

После литургии на Карповке тотчас отправилась на Гороховую и, к счастью для себя, застала Распутина дома. Он по своему обыкновению ходил по паркету босиком, теребил бороду и усмехался:

-Так-то ты, деточка, да заподумала: пешком до самой Лавры. Не паломницей тебе быть, мечтательницей, аха. Нешто в Питере да в церквах Христа меньше, али как?

-Ну уж, Григорий Ефимович, мне Вас не понять. Сами-то для чего по Сибири странничали? В Покровском храме тобольской губернии...

-Не обителей я искал, деточка, — перебил ее Распутин, садясь по обыкновению за стол, куда к нему тотчас прибежали дочки потискаться и пообниматься, — от жизни своей поганой, греховной бежал. Пока все ноги в кровь не стер, пока по дороге да зубов не растерял, потому не раз и не два мене разбойники-хитники в рожу били(тут девочки вздрогнули и переглянулись), так душой и не переменился. А молитва она и в полюшке, и на долине до Господа доходна.

-А как же мне тогда искупить великий грех? Ведь я была на сектантском собрании, среди хлыстов, я причащалась с ними ложным Причастием...

-Не того, деточка, Господь от нас ждет, чтобы мы за каждый грех в паломничества бежали. Души нашей перемены желает, аха. Я, вот, деточка, как вижу: барыня-то ваша, Ольга, она что? С вами нынче?

-Уехала в Тобольск. К хлыстовской "богородице". Решила покончить с сектантством.

Григорий замолчал. Муня заметила, как переменилось его лицо: стало бледным, напряженным, будто что-то всерьез испугало "опытного странника".

-Чую, близко она — и далеко. Беду чую, деточка, а что за беда, того мне и не открыто. Молись за рабу Божию Ольгу, что ли. Да и мы помолимся.

Ни Муня, ни Григорий с дочками не знали про то, как Параскева, она же Прасковья и Ольга покинули хлыстовскую деревню и вечером того же дня прибыли в Покровское. Возле избы встретил женщин Параскевин сын Митя: высокий, курносый белоглазый юноша девятнадцати лет, очень статный, широкоплечий, с длинными руками и ногами. Кого-то он напомнил Ольге своей осанкой, но кого? Она не помнила. А если бы и вспомнила, все равно не смогла бы сказать: лицо несчастной женщины все еще сводила сильнейшая судорога.

-Принимай гостей, Митенька, — обратилась к сыну Прасковья, — с Питеру самого, аха. Покамест здеся поживет, да наверху в горнице постелю ей. Вели Дуне с Катькой самовар ставить, будем ужинать.

Митя удивленно посмотрел на мать, затем взглянул на гостью, но перечить не осмелился. Немного погодя все трое, а с ними две работницы,Катя и Дуня пили чай в большой светлой горнице, украшенной рукоделием Параскевы и множеством картин духовного содержания. Неожиданно в дверь постучали:

-Здорово живешь, Федоровна! — услышали сидевшие за самоваром из-за двери.

-Заходи, что ли, Михайла, — обратилась женщина к кому-то, кого ни Ольга, ни Катя с Дуней не видели.

В горницу вошел бородатый крестьянин с длинными чуть закрученными усами и большой сумкой почтальона.

-Телеграмма вам, Федоровна. С Петербурху. Прочти, что ли, Митяй, ты один у нас грамоте умешь.

Митя встал из-за стола, приосанился, взял в руки телеграмму и начал читать нараспев:

"Село Покровское Тобольской губернии, дом пятнадцать, Прасковье Распутиной. Дорогусинька моя как живешь посылаю сто рублей справь себе платьичко Мите сапоги Бог тя благословит Григорий".

Ольга сидела за столом, широко раскрыв глаза. Если бы только на мгновение отпустило, если бы речь вернулась! Так вот кем была ее спасительница: жена всероссийской знаменитости, того самого Распутина, однажды уже встреченного ею. Григорий исцелил несчастную женщину, а теперь его супруга спасла от хлыстов, наверняка бы не пожелавших оставить ее в живых.

-Благодарствуй, Митенька, — смущенно улыбалась Прасковья.

-А прежде-то буяном был твой Гришуха! Ково? Пил без просуху, блудил без просыпу! Опосля смирен стал, ласков, всякому поможет, всякого пожалет, ни за кем зла не помнит. Ты ли окоротила-то? — добродушно усмехался длинноусый Михайла.

-Собака лает — ветер носит, с Григория мово Бог и без тебя, умной, спросит. — гордо отвечала женщина. — Прошшай, что ли.

-Прошшай, хозяюшка, — почтальон встал, поклонился и вышел из избы.

-Пойдем, что ли, наверх ночевать, — кивнула Прасковья Ольге. — Живи покамест, там муж приедет, враз тебя исцелит. Таков уж у меня муж... Митькин батя.

Женщины поднялись наверх, где Катя и Дуня уже постелили большие красивые матрасы, а Митя вышел на крыльцо, свернул цигарку козьей ножкой и закурил. В окна дома Распутиных глядели огромные осенние звезды, по дворам лаяли собаки.

Агафья вернулась в село хлыстов из родных Палевиц. На вокзале хлыстовскую "богородицу" встретили "громилы": Тимофей властно взял хозяйку под руку, Кузьма услужливо подхватил ее багаж.

-Куды ездила, миленька? — спросил Тимофей, поглаживая пухлую ладошку Агафьи.

-В родные края, Тимонюшка, — отвечала женщина, лукаво подмигивая ему, пока влюбленный Кузьма скрежетал зубами. Ей нравилось злить его, а дразнить Тимофея нравилось еще больше.

-А куда это? — пытался вклиниться Кузьма.

-Далеко, родненький. — Агафья пристально посмотрела ему в глаза и легонько поцеловала Тимофея в губы.

Кузьма сверкал глазами, Тимофей плотоядно улыбался, а сама хлыстовская "богородица" думала только об одном: у нее на груди под рубахой зашит пузырек с "мертвой водой", и вечером будет необходимо пустить его в дело.

Вечером по обыкновению Кузьма и Тимофей засобирались в баню. Без Агафьи они туда не ходили вот уже несколько лет. Женщина была не прочь, одно только попросила: опосля баньки приглашала "громил" испить чайку с ароматными травами, привезенными из "родимого края". Разбойники охотно согласились.

В бане по обыкновению первым подпустила к себе Тимофея. А Кузьме велела смотреть и не отворачиваться. Бедный разбойник чуть не плакал от досады, но смотрел и терпеливо ждал своей очереди.

Отпустив от себя Тимофея, привлекла к себе Кузьму, кинулась целовать его, гладить, а потом вдруг резко толкнула кулаком в грудь и кинулась на лавку: нагая, разгоряченная, с распущенными волосами.

-Слушайте, что. Есть у меня сердце, али как?

-Ты что, любонька? — завращал глазами ничего не понимавший Кузьма.

-Есть ли? — в гневе Агафья была удивительно прекрасна.

-Да угомонись, миленька! — вмешался Тимофей. -хошь Кузька покурить пойдет? — Кузьма сжал кулаки и уже приготовился, было, избить товарища.

-Не надобно, — замурлыкала нагая красавица, — ты меня любил, пусть и он полюбит. Выйди, что ль, покурить, опосля потолкуем. Да поскорей возвращайся.

Она поманила к себе Кузьму, а Тимофей вышел из парилки, но не во двор покурить, а в предбанник. Он не был влюблен в хозяйку, просто был собственником и не любил смотреть, как она совокупляется с другим мужчиной. Через некоторое время Кузьма и Агафья, обнявшись, вышли из парилки.

-Пошли, что ли, чайку испить, — поманила хлыстовская "богородица" за собой Тимофея.

Все трое оделись и вышли из бани.

В избе Агафьи на столе стоял самовар, на тарелках покоились сушки, крендельки, калачи, в хрустальных розетках рубином и янтарем переливались меды, варенья, тут же в пиалах радовали глаз орехи с сухофруктами. Женщина незаметно достала пузырек с ядом. Пока Кузьма и Тимофей ходили на двор за шишками для самовара, она осторожно смазала края их чашек.

"Не переборщить бы. Ну как в тот же день помрут, а меня по судам затаскают".

Вскоре мужчины вернулись в горницу. Агафья разлила чай по чашкам, обмакнула калач в мед и начала беседу:

-Вот ты, Тимоха, — она игриво подмигнула "громиле", — любил когда кого любовью сердешной, али что, али как?

-Мож и любил, — отвечал мрачный Тимофей. После бани с Агафьей ему было лень вести застольные беседы. Хотелось хорошенько пожрать, а после заснуть до самого вечера. Но чай охотно выпил.

-А я вот тебя люблю, — вмешался Кузьма, за что Агафья посмотрела на разбойника с таким презрением, что он чуть было не перевернул стол вместе с лакомствами.

-Пей чайку за мое здоровье, — сменила женщина гнев на милость. Она несколько раз доливала разбойникам ароматной жидкости, пахнущей тайгой, а про себя радовалась: ни Кузьма ни Тимофей не доживут до следующего радения.

-Нешто сама кого любила? — поинтересовался любознательный Тимофей.

-Зачем любила? И посейчас люблю. А для ча? Сама вот не знаю. Не любит он меня, не любил никогда, а все люблю да люблю.

-Хошь я того порешаю? — радостно, с надеждой предложил Кузьма.

-Вам до него не достать. Пей чаю, что ли.

-Почему не достать? Где Кузьке не достать, там я достану. Кровушкой умоется, — вскинулся самолюбивый Тимофей.

-Не достать и полно. Притомилась я с вами, налюбилась, натешилась досыта, а все он, все он перед глазами стоит. Подите прочь, окаянные. Оставьте одну, что ли.

Кузьма и Тимофей встали, угрюмо поклонились и вышли из избы, затворив за собой дверь. А Агафья схватила их чашки и с силой бросила об пол. Обе чашки разлетелись на мелкие осколки.