О воспитании (гет)

В понедельник Платон вернулся домой из института около пяти часов. Стоило вставить ключи в замок, как дверь неожиданно распахнулась, он едва успел в сторону отступить.

— Привет, мам... — Мать кивнула, прижала палец к губам, вышла к нему на лестничную площадку и прикрыла за собой дверь. — Что-нибудь случилось?

— Да. Там пришёл этот парень, из твоих "подопечных", Саша Бочкин...

Платон удивился. Перед его отцом дворовые ребята, недавняя местная шпана, благоговели, а мать побаивались, потому что она их никак не привечала. Для того, чтобы оказаться у них в квартире в отсутствие самого Платона, Шурке Бочкину была нужна очень серьёзная причина.

— Он уже час назад появился, тебя спросил. Я ему сказала, что тебя нет и чтобы пришёл позже. Но он никуда не ушёл, сел ждать прямо на лестнице, так что в конце концов я его впустила. Он на кухне ждёт... Платон, я прошу тебя, не влезай ни в какие истории!

— Мама, ты же знаешь, что мальчишки уже полтора года ни к каким "историям" отношения не имеют.

— Это ты лица его не видел, — нахмурилась мать. — Там точно "история", причём нехорошая.

Да, лицо у Шурки было странным, застывшим и в то же время яростным, а глаза, которые он поднял на Платона, больными.

— Выкладывай, Шурка, — сказал Платон вместо "здравствуй" и сел напротив. — Только по порядку и с самого начала.

— С н-начала? — выговорил Бочкин хрипло. — Так я тебе рассказывал уже, что пока мы в Крыму были, мать отца назад пустила. Явился — не запылился, прошлявшись пять лет неизвестно где, парикмахерша его турнула, видимо. Я спрашивал: "Мама, зачем?!", а она мне: "Детям нужен отец". Я ей: "Мне такой не нужен!", а она: "Тебе, может, и нет, а младшие обрадовались..." Вот и Лизка, дурёха, тоже радовалась, а теперь...

— Что с Лизой? — не выдержал Платон.

— Он её выдрал! — выкрикнул Шурка. — Мать за всю жизнь один раз за ремень схватилась, когда я соседу взрывпакет на балкон забросил, и то, не столько больно было, сколько... запомнилось. А у малой кровоподтёки на спине и на ляжках и следы от пряжки, ты понимаешь?! Я её под столом нашёл сегодня, как кутёнок скулила, я даже не понял сначала, что за звук! Она же сроду ничего плохого никому не сделала, самая из всех нас послушная, первая матери помощница, хозяюшка, а он... Тварь он, я его убью!

— Так, спокойно, Шурка, — сказал Платон, хотя самому для спокойствия пришлось руки в кулаки сжать. — Где она сейчас?

— Я её к бабушке Борьки Самсонова отвёл, та разохалась сразу, примочки стала делать.

— Лиза объяснила, за что отец её?

— Объяснила в конце концов, еле смог выспросить... Она с Ромкой Евстигнеевым дружит из вашего подъезда, знаешь его? — Платон кивнул. — Сто лет уже дружит, с детского сада ещё. Они за одной партой сидят, он ей портфель носит, кавалер ушастый. В общем, у него сегодня день рождения, Лизка подарок приготовила какой-то и вручила на кухне у нас. И чмокнула его, говорит, в щёку, но смотрит виновато, так что, может, и не в щёку, может, Ромка свой первый поцелуй сорвал в тринадцатый день рождения, а отец их за этим застукал. И что?! За это Ромку с лестницы спускать, а малую за волосы тягать и до порванной кожи пороть? Я с ней поговорил, у Самсоновых её плакать оставил и во дворе на скамейку присел, чтобы остыть. А тут и этот урод нарисовался с матерью вместе, под ручку. И я вдруг испугался, а что, если она его поддержит? Ведь у них вроде нормально всё сейчас, без ругани в кои-то веки, а тут я на него с кулаками полезу? В общем, так и не подошёл к ним, а они меня не заметили. Я посидел ещё пару минут, и к тебе. А куда ещё?

— Ты всё правильно сделал, Шурка.

— Я пока ещё ничего не сделал. Я не знаю, что мне делать!..

— На мать не наговаривать... — раздалось за спиной, и Платон удивлённо обернулся. Его собственная мать, Августа Генриховна Штольман, стояла в дверях кухни, и выражение её лица ничего хорошего не предвещало. — Евдокия вас четверых всю жизнь, по сути, одна воспитывает, и ничего, кроме хорошего, вы от неё не видели.

Шурка заметно смутился, а Платон удивился. Было чему: он понятия не имел, что его мать с Шуркиной знакома, она обычно с соседями в лучшем случае здоровалась.

— Да я знаю, Августа Германовна...

— Генриховна, — механически поправил Платон.

Шурка смутился ещё больше и пробормотал в своё оправдание:

— Но ведь зачем-то он ей понадобился?

— Точно не затем, о чём ты сейчас рассказал, Саша, — отрезала мать. — Следы от пряжки, говоришь?

Шурка понуро кивнул. Мать гневно прищурилась.

— Мам, — позвал Платон. — Лизу в больницу надо везти, побои снимать. Может, ты съездишь с Борькиной бабушкой, пока я с Шуркой к участковому схожу? — Ещё пять минут назад ему и в голову не пришло бы попросить её о чём-то подобном, но раз уж она сама вмешалась...

— Нет, — В голосе матери звякнул металл. — Обойдёмся без участкового. В больницу надо, ты прав, но ехать должен Саша, а мы с тобой к Бочкиным сходим. Поговорим.

— Ма-ам, — протянул Платон ошарашенно, — ты чего? Отцу бы не понравилось...

— Яков с Бочкиным уже беседовал, и не раз, и даже руки ему крутил, но тот, как видно, урок не усвоил, — сказала мать. — Значит, надо менее цивилизованно... Чтобы запомнил, что детей мучать нельзя. Отца как зовут? — спросила она Шурку.

— Валерий Алексеевич, — ответил тот, глядя на неё во все глаза. — Августа Германовна...

— Генриховна! — сказали Платон с матерью в один голос.

— Извините, — выдохнул Шурка и заговорил торопливо. — Может, не надо? Как вы с ним разговаривать будете?! Он же сейчас уже на грудь принял наверняка перед ужином. Если вы что ему объяснять станете, может попереть буром... Когда он поддатый, у него вообще "курица — не птица, женщина — не человек"!

— Так тем более, — сказала мать, и глаза сверкнули. Потом она подошла к кухонному шкафу, открыла выдвижной ящик и извлекла из него тяжёлый стальной молоток для отбивания мяса.

Шурка тихо охнул, а у Платона глаза на лоб полезли. И это она ему говорила, чтобы в "истории не ввязывался"?! Он встал, шагнул к матери и осторожно взял её за плечи.

— Мама, это не дело, — сказал он как мог проникновенно. — Отец мне не простит, если с тобой что-нибудь случится.

— Mein Junge, — Мать улыбнулась, но эта улыбка не Платону предназначалась, потому что была она холодной и острой, как стекло. — Саша меня совсем не знает, но ты-то знаешь. Ничего со мной не случится, ничем мне этот Bastard не опасен. Пойдём...

Платон больше не спорил. Остановить мать сейчас смог бы только отец, но связаться с ним не было времени. Она не стала бы ждать, пока сын в управление дозванивается, ушла бы сама, а этого допустить было никак нельзя. Что бы Августа Генриховна ни задумала в своей неожиданной праведной ярости, её надо было подстраховать, и Платон собирался сделать именно это. Собрались они стремительно. Прихваченное орудие устрашения — молоток или топорик, по большому счёту сей кухонный инструмент был и тем и другим — мать сунула в песцовую муфточку, подарок отца. Шурка упёрся, что пойдёт с ними, и отговорить его не удалось. Так что через двор они прошли, почти пробежали втроём. Бочкины жили под самой крышей, так что у их двери пришлось немного отдышаться. Переглянулись, мать кивнула, Шурка позвонил в дверь. Им открыла Евдокия Бочкина в халате и с кухонным полотенцем в руках.

— Евдокия, твой муж дома? — Акцент у матери звучал сильнее, чем обычно, и только это выдавало её волнение, а свистящий шёпот очень узнаваемым, штольмановским. Бочкина изумлённо кивнула. — Он сегодня избил твою дочь за её первый поцелуй с мальчиком. Сильно избил, страшно, у неё все ноги и спина в кровоподтёках. — Женщина побелела как полотно и отшатнулась, и Шурка подхватил её под руку. — Я с ним поговорю, ты не возражаешь?

Возражений не последовало, и через несколько секунд Платон с матерью оказались на кухне, где ужинал Бочкин-старший. Он не успел ни подняться, ни сказать что-нибудь, даже кусок хлеба и ложку отложить не успел. Мама во мгновение ока обогнула стол, двинула в колени Бочкину свободную табуретку, запирая его в углу между массивным столом и холодильником. Через стол улетела ловко выдернутая у мужчины ложка, а затем и муфточка, а стальной молоток замер буквально в паре миллиметров от его виска. Мужчина выпучил глаза, дёрнулся, и тогда мать ухватила его второй рукой за ухо. Этот приём Платон знал, так отец учил. Выходит, он и маму научил, а может, она его? Бочкин хрюкнул от боли и выматерился.

— Bist du etwa von der Gestapo, du Scheißkerl? — прошипела мать Бочкину в лицо.

Честно говоря, в такой ярости Платон её вообще ещё никогда не видел. Он встал так, чтобы вмешаться, если Бочкин попробует подняться со стула, но тот пока выглядел совершенно ошеломлённым.

— Мам, говори по-русски, — напомнил Платон. Мать гневно фыркнула.

— Если ты, Валера, ещё хоть раз хоть одним пальцем тронешь кого-нибудь из своих детей, я вот этим самым молотком разможжу то, что ты считаешь своим мужским достоинством! — Платон от бескрайнего удивления шумно втянул воздух. — Оно тебе всё равно ни к чему, потому что тот, кто истязает детей, не мужчина, а мразь.

— Ну, ты вообще... — попытался возвысить голос Бочкин, но молоток в руке Августы Штольман крутнулся, и к виску мужчины прижалось остриё топорика.

— Сиди тихо, если хочешь сохранить свой череп целым!

— Мам, это опять как-то не по-русски, — пробормотал Платон непонятно зачем. Просто он тоже нервничал.

— А как надо? — спросила мать неожиданно светским тоном.

— Надо: если хочешь, чтоб твой череп остался цел...

— Никак не надо, пожалуйста... — раздался хриплый голос Евдокии Бочкиной. — Не надо нам тут... пачкать стол. А ты убирайся отсюда вон! — добавила она, обращаясь к мужу. — Десять минут тебе на сборы, и чтоб ноги твоей никогда тут больше не было!

— Дуня, ты сдурела?! — возопил Бочкин. — Ты б видела, как они тут тискались!

— Это ты своих потаскух тискаешь, а девочку мою я тебе грязью марать не дам! — взвизгнула его жена. — Пошёл во-он! Только ради детей пустила тебя, постылого, а ты мне тут руки распускаешь! — Протиснувшийся в кухню Шурка обхватил мать за плечи.

— Собирайтесь и уходите, — сказал Платон. — Мы сегодня побои у Лизы снимем и всё зафиксируем. Если кого-то из семьи ещё побеспокоите, сядете в тюрьму. На полгода-год состав там точно есть...

Платон с Шуркой сидели на стульях, ждали, пока Бочкин-старший закончит сборы, а тот, красный как рак, носился по квартире, скидывая вещи в сумку. Платон уже посматривал на него с некоторым беспокойством: только апоплексического удара им тут и не хватало. Шуркина мать убежала к Лизе, а мама Платона ушла домой, сказала, пора готовить отцу ужин. Платон сейчас гордился ею просто неимоверно, хотя вопросов у него в голове крутилось множество.

— Слушай, а твоя мама — она кто? — спросил Шурка шёпотом. — Я думал, домохозяйка.

— Сейчас — да, почти домохозяйка, — ответил Платон тихо, — а раньше она с отцом служила.

— В милиции?

Платон покачал головой:

— Нет, это давно было, сразу после войны. Шур, только об этом распространяться не надо, я очень тебя прошу.

— Тогда надо было матери сказать, а то она сейчас уже небось всё Лизке и Борькиной бабушке рассказывает. В красках...

— Это ничего, — усмехнулся Платон, — скажешь им потом, что это школа моего отца. А вот про службу...

— Я понял, могила, — серьёзно кивнул Шурка, и Платону стало ясно, что он действительно будет молчать, как бы ни распирало.

Второй раз Платон пришёл домой около шести. Прошло чуть больше часа, а казалось — пять. В кухне уже весьма аппетитно пахло. Мать обернулась к нему от плиты, посмотрела испытующе, ему показалось, даже настороженно.

— Бочкин ушёл с вещами, ключи оставил, надеюсь, в ближайшее время он здесь не появится, — отрапортовал Платон и добавил восхищённо: — Ну, ты даёшь, мам!

Но мать не улыбнулась, смотрела всё так же напряжённо.

— Mein Junge, я должна тебе кое-что рассказать, — сказала она наконец, — пока ты не начал задавать вопросы и сам обо всём не догадался.

— Какие вопросы? — удивился Платон. Нет, вопросы у него, конечно, были, но... — Я же в курсе вашего с отцом прошлого. Не в подробностях, конечно, но в общем и целом...

— Я совсем не о том, — перебила его мать. — Меня беспокоит, что ты теперь спросишь, откуда я так хорошо знаю Евдокию и её детей.

— И откуда же? — спросил Платон растерянно.

— Летом 1973 года все четверо детей Евдокии болели ветрянкой, а я помогала ей за ними ухаживать...

Примечания:

1. Немецкие слова и выражения:

"Mein Junge" — "мой мальчик",

"(der) Bastard" — "ублюдок, сволочь",

"Bist du etwa von der Gestapo, du Scheißkerl?" — "Ты что, из гестапо, паскуда?"

Прошу прощения, без ругательств тут было не обойтись... Но это не мат, конечно.

2. Если кто-то забыл, что там была за история с этой ветрянкой, то лучше перечитать первую главу "Крыма".