Против всех (джен)

Господин Рольф!

Не кажется ли Вам, что в сердце цивилизации и оплота законности завёлся гнусный червь беззакония, который решает, в каком направлении двигаться нашему обществу? Несправедливости надо положить конец! Я располагаю документами и показаниями очевидцев, свидетельствующими о злодеяниях выдающегося зверя и его подельников. Скоро они будут опубликованы во всех газетах и интернет-изданиях. Представьте, какой фурор произведут эти материалы.

Я пишу Вам по двум причинам. Во-первых, Вы единственный, кто способен усмирить Яхью. Так что, когда у масс не возникнет сомнений в порочности кумира, Вы, я в этом не сомневаюсь, нанесёте решающий удар, во-вторых, попади моё письмо представителям уголовной полиции, полностью подчинённой Яхье, я буду уничтожен. Именно поэтому я не подписываюсь.

Кроме Яхьи, у меня есть список имён других преступников. Я готов вручить Вам его лично в руки, но не здесь. За мной следят агенты Яхьи. Я рассчитываю на Ваше понимание.

Искренне Ваш

Доброжелатель.

Рольф несколько раз перечитал письмо. Он понял, что под "доброжелателем" скрывался Мелон. От предчувствия удачи у него заболела голова. Рольф понял, что действовать нужно быстро. Нужно срочно брать Мелона под опеку. Почему я не сделал этого раньше, корил себя Рольф.

* * *

Солнечные лучи проникали через створки жалюзи в спальню. "Бавария" передавала весёлую музыку. Сквозь воздушный эфир до Луиса доносились звуки "Летучей мыши". Когда увертюра закончилась, оркестр принялся играть "Нюренбергских мейстерзингеров". В середине лета в Байройте состоится крупнейший в мире оперный фестиваль, но Луис не мог ждать. Он бы дождался лета, однако события последнего месяца окончательно сломили его. Смерть отца, обязанности по управлению фирмой, предстоящая женитьба — всё свалилось на голову единомоментно. Ему хотелось развеяться.

Надев на голое тело стёганый халат, Луис прошёл на кухню. Особняк в Нюрнберге, в котором он жил, принадлежал известному промышленнику Бользену, старому другу Огумы. На столе не было ничего съестного. Пара немытых чашек с кофейной гущей, стеклянная ваза с засохшими полевыми цветами, пустая бутылка из-под хереса. На полу валялось несколько пробок из-под шампанского. Бользен частенько заглядывал к наследнику конгломерата и давал ценные наставления в области предпринимательства, или Unternehmertum, если по-немецки. Сам Бользен, уходя к Луису, говорил жене: "Моя дорогая Розалинда, а зайду-ка я к нашему дорогому наследнику на рюмку чая!" И действительно, каждый ужин не обходился без доброй кружки пива. "Чтобы не киснуть, надо квасить" — вот формула жизни баварца, которую Бользен знал наизусть. Луис открыл буфет. На верхней полке стояла полупустая бутылка "Мадеры".

— "Собственно, почему полупустая, — спросил сам себя Луис, откупоривая бутылку зубами, — ведь она наполовину полная".

Дубовый стол был завален исписанными листами бумаги. Под столом Луис нашёл пару туфель. Из спальни послышался храп. Храпела Адзуки. Вот уже пятую ночь она билась над гипотезой Римана. Адзуки чувствовала, что истина где-то рядом, но не могла понять, где. Адзуки получила математическое образование в Карловом университете в Праге. Она закончила курс экстерном и уже в следующем году преподавала высшую математику. Но преподавательская деятельность ей надоела, и она бросила науку. Адзуки так и не нашла лучшего применения своему математическому гению. Она страдала. Луис взял пару листков и попытался прочитать написанное, но ничего не смог понять. Буквы греческого и латинского алфавитов смешались с бесконечным потоком цифр. У Луиса зарябило в глазах. Он смял листок и бросил его через плечо. Адзуки перестала храпеть. Радио, выдав последние аккорды увертюры, замолчало. Только часы, стоявшие в гостиной, продолжали тикать.

Луис перекатывал между пальцами пробку. Пить совсем не хотелось. Он закупорил бутылку и спрятал её в буфет.

Он боялся таких моментов. Оставаться наедине с самим собой было больно. Здесь в Германии он хотел забыться, отдохнуть от накопившихся забот, узнать Адзуки получше в конце концов. Но от себя не убежишь, и Луис понимал это лучше всего.

Он сел и попытался сосредоточиться. И снова Луис мысленно перенёсся в то страшное утро.

Он стоит во дворе полицейского управления. Слева от него стоит директор Рольф, справа — группа офицеров. Перед ним лежат накрытые брезентом тела убитых террористов. Лица застыли в предсмертной агонии. Одежда во многих местах порвана и простреляна автоматными пулями. В тот день мир потерял краски. Луис видел всё как в дыму, сквозь чёрно-белый фильтр. Только лужица крови, которая просачивалась через край брезента, оставалась тёмно-красной. Первый труп. Койот, около сорока лет, охранник исполосовал его автоматной очередью. Погиб сразу. Второй труп. Пантера, около тридцати лет, тело и лицо изуродовано шрамами. Стреляла по машине из револьвера. Скончалась на месте.

— Кто из группы остался в живых, отвечай!

В камере подземной тюрьмы пытали выжившего участника налёта. Тюремщики сломали альпаке два ребра и выбили пару зубов. Когда он терял сознание, избиение прекращали. Врач приводил его в чувство, затем пытку продолжали.

Рольф объяснил Луису, что Алоис Грасс (так звали альпака) в группе террористов был подрывником. Это он изготовил бомбу, это он метнул её в затормозивший кабриолет. Теперь полицейские хотели знать, сколько участников группы осталось на свободе.

Грасс молчал. Его когда-то белоснежная шерсть теперь была бурой от стекавшей крови. Один тюремщик размозжил голову сапогом, кровь заливала альпаке глаза.

Его посадили на стул и сковали руки. Он уже не чувствовал никакой боли, но это опасное обманчивое чувство. Через час его отнесут в камеру, где, придя в себя через несколько дней, он ощутит такую боль, словно у него будет болеть каждая клетка тела.

Лицо опухло от побоев, держать глаза открытыми было трудно, но Грасс попытался их открыть. Он услышал, что рядом с ним поставили стул. Он не видел своего собеседника, но по голосу узнал Луиса.

— За что? За что вы его убили? — спросил его олень.

Грасс попытался ответить. Сложно говорить, когда во рту не хватает пары зубов, а челюсть сводит от боли.

— Это не убийство. Это казнь. Убийство подразумевает право на жизнь. Огума не имел право жить. Мы отомстили ему за нас, за сотни убитых товарищей.

— Не говоришь им, так скажи мне, где остальные террористы?

— Вам нас так просто не победить. Придёт время, и вас сметёт, всех. Ничто не останется безнаказанным. Те, кто возомнил себя всемогущим богом, обречены быть проклятыми, Огума говорил тебе об этом.

— Откуда ты знаешь?

Грасс не мог открыть глаз. Он повернул голову в сторону Луиса и улыбнулся.

— Когда Ян чинил ножку стола, он не поленился вмонтировать пару микрофонов.

Теперь Луису стало понятно, как террористы узнали о планах Огумы. Ему не давала покоя другая мысль. Получается, что Ян намеренно влюбил в себя Валентину, чтобы воспользоваться служебным положением.

— Значит, Ян никогда не любил Валентину. Он всего лишь её использовал.

— Нет, он её безумно любит и страдает из-за своей любви! Но вам этого не понять.

"Нам этого не понять". Радио передавала "Тристана и Изольду". Прелюдия навеяла ему грустные мысли. Он не заметил как на кухню вошла Адзуки.

— Ты не видел мои туфли?

— Под столом.

Адзуки обулась, собрала все свои записи и отнесла их в комнату. На столе под бутылкой хереса лежал конверт. Луис не заметил его под кипой других бумаг. Внутри лежали три билета на оперу "Летучий Голландец". Он удивился. Почему билета три.

— Адзуки, а почему билета три?

Адзуки появилась в дверном проёме и ехидно улыбнулась.

— А это сюрприз. Узнаешь всё в свое время.

* * *

Городская площадь опустела. Всё погрузилось во мрак. Ночь несёт в себе загадку. Вещи, которые при свете солнца кажутся абсолютно понятными и ясными, в темноте приобретают новые свойства, новую природу. Старое здание ратуши, выкрашенное в багровый, днём прекрасно. Оно чем-то напоминает пожарную часть. Это сходство возникло не только из-за цвета здания, но из-за центральной башни, похожей на каланчу. Ночью, когда всё вокруг опутывает тьма, ратуша превращается в чёрного голема, великана из дерева и кирпича. Газовые фонари, еле-еле освещающие площадь тусклым синим пламенем, вытягиваются, устремляются вверх, словно грибы после дождя. Бронзовый памятник какого-то полководца, похожего на Блюхера, стоит перед ратушей на тяжёлой гранитной плите. Скульптор запечатлел его держащим в правой руке маршальский жезл, левой рукой он подбоченился, а взор устремил вдаль к былым сражениям и победам. Вот только во мраке ночи ты, проходя через площадь, будешь уверен в том, что памятник смотрит на тебя, сопровождает тебя взглядом, и даже поворачивает голову в твою сторону. Жуть.

За ратушей, около водостока стояла фигура в чёрном. Натянув шляпу на лоб, он таким образом пытался скрыть свою личность. Он посмотрел на часы. Он кого-то ждал.

Из-за поворота выехал автомобиль, осветил площадь фарами, развернулся и подъехал к фигуре в плаще.

— Поехали в бор — приказал водителю Яхья. Он закрыл стеклянную перегородку. Машина тронулась и, плавно набирая скорость, устремилась в ночную пустоту.

— Снимите ваш камуфляж.

Незнакомец снял шляпу. Богач был несколько взволнован. Он никогда не видел выдающегося зверя и уж тем более не разговаривал с ним. Яхья не ожидал под шляпой и плащом увидеть выдру.

— В этом наряде вы больше похожи на маньяка, чем на полицейского. — заметил Яхья после непродолжительного молчания. — Теперь к делу. Вы хотели видеть меня. И вот я перед вами.

— Да. Я хотел видеть вас. — ответил Богач.

— Но перед тем, как мы начнём, я задам главный вопрос: у вас диктофона с собой нет?

— Нет.

— Я вам верю. Вы здесь по своей воле.

— Да. Если кто-нибудь из начальства узнает о том, что я говорил с вами, меня незамедлительно убьют.

— Продолжайте.

— Я опасаюсь за свою жизнь, за жизнь своей семьи и своих сотрудников. Две недели назад мой непосредственный начальник Рольф дал указание составить досье на группу сотрудников. Через неделю их расстреляли. Я лишился ценного графолога, а вы — последней связи в управлении.

— С чего вы взяли, что расстрелянные комиссары были моими агентами?

Яхья не верил Богачу. Во всяком случает не до конца. Поэтому на встречу он поехал не один, а в составе отряда из пятидесяти мышей, лейб-гвардии выдающегося зверя, которые в случае форс-мажора быстро избавятся от провокатора. Яхья не мог рисковать своим положением. "Он слишком топорно работает. Либо он профессионал, которых хочет всё и сразу, либо дилетант, не знающий тонкостей переговоров. И с чего он взял, что связь была последней?"

— Как вы думаете, — начал Богач свои размышления, — если бы я не нашёл канал связи, по которому Анис передавал вам сообщения из управления, я бы разговаривал с вами?

— Хорошо, допустим, вы правы. Но тоже самое могли сделать шпики Рольфа.

— Вы мне не верите?

— Мне нужны гарантии. Гарантии того, что никто не узнает о нашем разговоре за пределами автомобиля.

Богач ожидал такой реакции. Он понимал, что от компромата, находящегося во внутреннем кармане плаща, зависит судьба не только его, но и целого управления и даже государства.

— Если вам нечего предложить, я буду вынужден откланяться.

Выдра медлил. Он выжидал чего-то, но чего не знал. Его жизнь висит на волоске вне зависимости от того, выйдет он из машины или нет, деваться ему было некуда.

— Хорошо, — начал Богач. — Я дам вам такую гарантию. Но какие гарантии получу я?

— Кто рискует больше: я или вы? — Яхья посмотрел на Богача. — Очевидно, что вы. И в ваших же интересах остаться в живых, не так ли? Единственную гарантию, которую я могу вам дать — это жизнь. Считайте, что вы её получили.

Богач молча достал из кармана конверт.

— Здесь список всех ваших подчинённых и сотрудников, которые связаны с нашим управлением: агенты, доносчики, некоторые из вашей личной свиты.

Яхья открыл конверт. Он знал лично половину списка. Теперь он понял, почему Рольф знает всё обо всех. За каждым шагом выдающегося зверя следили. Любые решения принимались сверху, а Яхье оставили лишь роль символа. Яхье не нравилось быть идеей равенства и братства, воплощённой в жизнь, он сам хотел творить, управлять, править.

— Ладно, я верю вам. — Яхья кивнул Богачу и спрятал список в карман.

— Вот с этого и надо было начинать...

— МНЕ ЛУЧШЕ ЗНАТЬ, С ЧЕГО НАЧИНАТЬ! Имейте совесть, в конце концов я старше вас и по званию и по положению — прикрикнул Яхья, он не ожидал от Богача наглости. Выдра позволил себе расслабиться.

— Извините, господин.

— Чего вы хотите? — Яхья успокоился, в его голосе чувствовалась твёрдость.

— Как я уже говорил я опасаюсь за свою жизнь и за судьбу управления. Мой начальник Эрвин Рольф за десять лет в должности директора превратился во взбесившегося маньяка, который ради достижения "высшей цели" — всеобщего порядка, готов идти по головам, не жалея никого, ни своих, ни чужих. В вашем лице я вижу решение моей, нет, нашей проблемы.

— Чего вы добиваетесь? — Яхья понимал, к чему клонит Богач, но тот тактично умалчивал о сути дела.

— Я хочу, чтобы вы помогли нам "отправить в командировку" нашего горячо любимого Рольфа.

— Как долго он будет в "командировке"?

— Желательно отправить навсегда.

— Это резонно, — запротестовал Яхья. — Такие дела не делаются на ровном месте, вы должны понимать это лучше меня. К тому же наверняка у него есть семья.

— Жена умерла, есть взрослый сын, но вы забываете, сколько семей он оставил без отцов и сыновей. Поймите, очистив общество от этого душегуба, всем станет только лучше.

— Ну, хорошо, допустим Рольф досрочно уйдёт в отставку, но кто займёт кресло директора? У вас есть конкретные кандидаты?

— Точно неизвестно, но все видят наследником Рольфа Юлиуса Банёниса, его правую руку и незаменимого помощника.

— Что вы знаете про Банёниса.

— Рысь, обычный службист, без фантазии, но исполнительный. Простоват, но за этой простотой кроется нечто коварное.

— Кто он по национальности?

— Я не знаю. Говорят, он родился в прибалтике.

— Хорошо, спрошу по-другому: какого он вероисповедания?

— Он католик.

— Больше вам о нём ничего неизвестно?

— Только то, что он всецело и слепо предан Эрвину Рольфу.

Автомобиль проехал через разводной мост. На траверсе виднелись многочисленные баржи. Они не зашли в порт, а дрейфовали в открытом море в ожидании разгрузки. Автомобиль въехал в бор. Водитель вёл машину ровно, напевал что-то себе под нос, но его песню никто не слышал. В потайном отсеке под потолком лежал отряд из пятидесяти мышей, готовых в случае опасности отдать жизни за Яхью.

Они ещё долго обсуждали положение дел в управлении, судьбу Рольфа и кадровые перестановки. Богач чувствовал себя уверенно, половина успеха предприятия было у него в кармане. Осталось лишь обговорить условия сделки.

— Когда Рольф уйдёт с поста директора или мы ему "поможем" уйти, я гарантирую, что наше управление будет подчиняться вам.

— Я надеюсь на это. И последний вопрос: кого вы представляете?

Богач опешил. Сперва он не понял сути вопроса, а потом он, осознав его, понял, каким он был идиотом, когда шёл на встречу один, не заручившись поддержкой лояльных ему лиц. Яхья вне зависимости от исхода сделки будет не заинтересован в дальнейшем сотрудничестве с Богачем. В глазах Яхьи он одиночка, который захотел отомстить ненавистному начальнику.

— За мной стоит отдел перлюстрации с преданными мне сотрудниками, у меня есть несколько агентов в хозяйственном управлении и отделе наружного наблюдения. — Богач блефовал.

Он высадился на площади. Когда Яхья закрыл дверь, на сиденья спрыгнул начальник мышиной охраны.

— Как думаете, он нам ещё пригодиться, он не предаст?

— Он не предаст. Когда им тяжело, они становятся такими податливыми. Те пятеро были ценными, но безынициативными, а этот из шкуры вон готов лезть, лишь бы остаться в живых. Домой! И побыстрей — приказал Яхья.

Почему мы ненавидим предателей? Потому что они приспособленцы? Нет, не поэтому. Предатель как никто другой любит жизнь. Как никто другой он цепляется за любую возможность сохранить её. Любить жизнь — это естественно. Любить жизнь, сидя в застенке — естественно, но неправильно. Парадокс: воин, прошедший огонь и воду, надёжнейший человек, который, не жалея себя, вытаскивал из под пуль и снарядов раненых товарищей, бросался на штыки, голодал в осаде, попадает в одиночную камеру и становится предателем. Но почему? Ответ прост. В окопе, на демонстрации, в лазарете, он окружён друзьями и соратниками, он видел и понимал, за что он воюет. В одиночной камере три на два метра он оставлен наедине с самим с собой. Его ведут на допрос. Его бьют. Истязают. Бьют. Допрашивающий не кричит, он терпеливо повторяет один и тот же вопрос. Потом, не дождавшись ответа, задаёт второй, третий...десятый. Под вечер в камеру входит обессилевший скелет. Снова допрос. Его пытают. Допрашивающий методично, с терпением змеи медленно задаёт один и тот же вопрос. "Пытка, — вспоминал Яхья лекцию доктора Лисичкина, — направлена, во-первых, на то, чтобы в сознании истязаемого не осталось больше ничего, кроме желания как можно скорее пытку прекратить, и во-вторых, чтобы в его сознании сформировалась доминанта, которая так бы иррадиировала на соседние нервные центры, что заглушала бы рассудок. И эта доминанта не что иное как ответ на задаваемый вопрос. Появляется логическая связь: прекращение пытки = ответ на вопрос". Его заставили забыть те идеи, за которые он сражался. Его заставили забыть товарищей. И как тут не полюбить жизнь, единственное, что у него осталось, и как тут не предать. Оставленный один, сломленный, он готов на что угодно, лишь бы ему сохранили жизнь. Говорят, что мы сумма всех наших предыдущих поступков. Предатель — сумма сотен жизней других. Вот почему мы так ненавидим предателей. Мы подвергаем их забвению как они когда-то под гнётом пыток подвергли забвению своих друзей. Вот почему я ненавижу предателей. Вот почему я ненавижу Мелона. Я ненавижу его, потому что он так никого и не предал.