Любовь вне сценария (гет)

Дождь начинался не спеша — редкие тяжелые капли оставляли темные пятна на пыльной земле поля для квиддича. Гарри носился по нему, как ураган, вцепившись в старую метлу, показывая немыслимые виражи, пикируя к самой земле и взмывая вверх. Каждое движение было вызовом. Вызовом Джинни, ее словам, ее яду. Вызовом боли, которую она вонзила ему в сердце, напомнив о Сириусе. «Опасно... неумение отличить правду от иллюзии...» — ее голос звенел в ушах громче свиста ветра.

Он резко развернулся, метла скрипнула под напряжением, и его взгляд упал на пустые трибуны. Пустые — кроме одной фигуры. Силуэт, сгорбленный над раскрытой книгой, но он знал, что она не читает. Гермиона. Она сидела там, где всегда сидела, когда он тренировался. Молча. Не мешая. Просто... присутствуя. Как маяк в бурю.

Он приземлился рядом с трибунами так резко, что брызги грязи полетели в стороны. Дождь усиливался, превращаясь в сплошную серую пелену, промокая его тренировочную форму до нитки. Он запрокинул голову, глотая капли дождя и пытаясь заглушить ком в горле. Она спустилась по мокрым ступенькам, осторожно, держа книгу под плащом.

— Гарри... — ее голос был едва слышен сквозь шум дождя. Она подошла ближе, ее карие глаза, такие же мокрые, как и все вокруг, искали его взгляд. — Послушай меня. Брось этот спектакль. Пожалуйста. Оно того не стоит. Никакая роль, никакая победа над Джинни... — Она замолчала, сглотнув. — Она... она причинила тебе боль. Умышленно. И я не хочу, чтобы ты страдал из-за этого дурацкого представления. Мы найдем другой способ. Любой другой.

Он смотрел на нее. На ее намокшие волосы, прилипшие ко лбу и щекам. На капли дождя, стекающие по ее носу. На беспокойство и боль в ее глазах — боль за него. Все слова Джинни, все ее ядовитые намеки о смешении игры и реальности, о его нестабильности, о призраке Сириуса — все это вдруг показалось мелким, ничтожным фарсом перед этим. Перед ее молчаливым приходом на пустые трибуны. Перед ее готовностью стоять с ним под ливнем. Перед ее предложением сдаться — только чтобы ему не было больно.

Он не думал. Движение было импульсивным, неудержимым, как сам дождь. Он шагнул вперед, его сильные, натренированные руки обхватили ее, втянули в объятия так крепко, что книжка выпала у нее из рук и с глухим шлепком упала в лужу. Он прижал ее к себе, чувствуя, как ее мокрая одежда холодит его кожу сквозь тренировочную куртку, как ее тело на мгновение замерло в шоке, а потом — сдалось. Ее руки обвили его талию, пальцы впились в мокрую ткань его спины. Она спрятала лицо у его шеи, ее дыхание было горячим на его промокшей коже.

Они стояли посреди поля, под проливным дождем, слившись в одно целое. Никаких трибун, никаких зрителей, никаких Джинни или Рона. Только шум воды, хлещущей с неба, их смешанное дыхание и бешено колотящиеся сердца. Гарри прижался губами к ее мокрым волосам у виска. Дрожь, которая была в нем от ярости и боли, начала сменяться другой дрожью — от близости, от тепла, пробивающегося сквозь холод дождя, от невероятной правильности этого момента.

— Нет, — его голос прорвался хрипло прямо над ее ухом. Он отстранился ровно настолько, чтобы увидеть ее лицо, залитое дождем. Его руки крепко держали ее за плечи. — Никто не выиграет, Гермиона. Ни Джинни, ни боль, ни прошлое. Никто. Я играю Ромео. Мы играем Ромео и Джульетту. И пусть весь Хогвартс видит, что наша сцена — это не ложь. Что это... — он слегка потряс ее за плечи, его зеленые глаза горели сквозь пелену дождя, — ...это самая настоящая правда. И дождь, и слезы, и все такое. Пусть видят.

Он снова притянул ее к себе, уже не так отчаянно, а с какой-то новой, обретенной в ливне, силой. Она прижалась к нему, не говоря ни слова. Ее молчание было ответом громче любых клятв. Они стояли посреди потопа, два промокших до костей силуэта, держась друг за друга — не как актеры, а как два человека, которые только что выбрали свою сцену и свою правду, несмотря ни на что. А дождь смывал с них пыль, боль и сомнения, оставляя только сырую, хрупкую, но нерушимую уверенность.

* * *

Несмотря на сезон дождей и катавасию со спектаклем, квиддич никто не отменял. Поле слегка подсохло, трава хрустела от инея и тяжелого, не сказанного вслух напряжения в раздевалке. Гриффиндорцы переодевались перед тренировкой, разговоры велись вполголоса. Члены команды украдкой поглядывали на Гарри, который молча затягивал шнуровки кроссовок, и на Джинни, с вызывающей небрежностью набрасывающую защитную куртку поверх мантии. Рон, избегая взглядов обоих, копошился со своей вратарской экипировкой.

Они вышли на пронизываемый ветром стадион. Гарри уже собирался дать свисток на разминку, когда Джинни резко шагнула вперед, отрезая его от команды. Ее голос, звонкий и нарочито громкий, разрезал морозный воздух:

— Ну, Гарри? — ее глаза, холодные и злые, сверлили его. Улыбка на губах была оскалом. Она широко раскинула руки, будто принимая аплодисменты, и скрестила их на груди в позе вызова. — Я ранила тебя в сердечко, да? Поразила в самое больное место, напомнив о Сириусе? И теперь ты выгонишь меня из команды? Ну же! Давай! — Она подбоченилась, подняв подбородок. — Покажи всем, какой ты справедливый капитан! Избавься от проблемного игрока! Или ты боишься, что без меня команда проиграет? — Ее смех прозвучал фальшиво и резко. Она была готова. Готова к его гневу, к его справедливому возмездию. Она хотела этого. Хотела, чтобы он выгнал ее при всех. Тогда она смогла бы развернуть это в свою пользу — представить себя жертвой его мелочности, его неумения прощать, его нестабильности после ее «правдивых» слов. — Слабо, Поттер?

Воздух застыл. Команда замерла. Рон застыл с мячом в руках, его лицо стало каменным. Все ждали взрыва.

Гарри медленно повернулся к ней. Его лицо было гладким, как лед на Черном озере. Он скользнул по ней взглядом — не гневным, не обиженным, а… оценивающим. Как тренер оценивает игрока. Холодным. Профессиональным. Ни тени той боли, которую она пыталась в нем разжечь.

— Нет, отчего же, — сказал он сухо, его голос был ровный, без повышения тона, отчетливый в тишине. — Ты отлично летаешь. Лучшая охотница в Хогвартсе, как минимум. В квиддиче не место эмоциям. Место — скорости, тактике и результату. Ты даешь результат. Поэтому ты в команде. — Он сделал крошечную паузу, его зеленые глаза на мгновение стали еще холоднее. — Пока даешь.

Затем он просто… прошел мимо нее. Буквально обошел ее вызов, как невидимую преграду. Он поднял свисток ко рту.

— Все на позиции! Начинаем разминку! — его команда прозвучала привычно, властно, сметая всю тяжесть только что произошедшего. Команда рванулась выполнять приказ, потоки игроков обтекли застывшую Джинни, которая стояла все с тем же окаменевшим вызовом на лице, но теперь в ее глазах читалась не ярость, а ошеломление, смешанное с жгучим унижением. Ее план провалился. Совершенно. Он не дал ей ничего. Ни гнева, ни изгнания, ни даже достойного внимания к ее провокации. Он просто… констатировал факт. Как о погоде. И ушел. Ее попытка обратить даже возможное наказание в свою пользу разбилась о его ледяную, непробиваемую профессиональность. Она осталась стоять одна посреди поля, сжав кулаки, чувствуя, как жгучий стыд поднимается к щекам. Он игнорировал ее. По-настоящему. Это было хуже любой ругани.

Рон наблюдал за этим. Он видел вызов Джинни, ее расчетливую истерику. Видел ледяное спокойствие Гарри. Видел, как его сестра осталась не у дел, униженная не реакцией, а ее полным отсутствием. И что-то щелкнуло внутри него. То, что копилось с того утра за завтраком, с ее ядовитыми словами, с его собственным мрачным молчанием.

Пока команда начинала разминку, Рон задержался. Он видел, как Гарри поправлял позицию Кэти Белл. Он подождал, переминаясь с ноги на ногу, потом решительно шагнул к нему. Гарри обернулся, его взгляд был все так же нейтрален, готовый к деловой дискуссии о тренировке.

Рон не смотрел ему в глаза сначала. Он уставился куда-то в район его плеча, его собственные уши пылали.

— Гарри, — начал он, голос был тихим, хрипловатым, предназначенным только для них двоих. — Я… я там, за завтраком… — Он сглотнул, наконец поднял взгляд. Его голубые глаза были полны искреннего замешательства и стыда. — Она… Джинни… она неправа. Совсем. То, что она сказала… про Сириуса… про тебя… — Он замолчал, подбирая слова, чувствуя, как неловко они выходят. — Это… это было мерзко. Подло. И я… — Он снова сглотнул, его кулаки сжались. — Я молчал. Я сидел и… я не знаю. Я не остановил ее. Мне… мне стыдно. За нее. И… и за себя.

Он не просил прощения прямо. Но в его голосе, в его потупленном взгляде, в дрожащем признании «мне стыдно» было больше искренности и раскаяния, чем в тысяче громких извинений. Он видел подлость и признал ее. И признал свою собственную слабость — слабость промолчать.

Гарри смотрел на него несколько секунд. Лед в его зеленых глазах дрогнул. Не растаял, но дал трещину. Он кивнул. Коротко. Деловито. Но в этом кивке было принятие. Признание сказанного.

— Спасибо, что сказал, Рон, — ответил он так же тихо. Его рука на мгновение легла на плечо друга — крепко, по-мужски. — Теперь иди в ворота. Тренируем отражение штрафных с левого фланга.

Он не стал развивать тему. Не стал говорить о прощении или о Джинни. Он просто… вернул их в реальность поля, в их общее дело — квиддич. Но этот короткий разговор, эти тихие слова стыда и признания, этот кивок и хлопок по плечу — это был мост. Шаткий, но первый шаг назад. К дружбе. Пока Джинни, все еще стоявшая в стороне, наблюдала за ними, и в ее глазах, помимо жгучего стыда, промелькнуло что-то новое — холодное осознание, что ее брат только что выбрал сторону. И это была не ее сторона.