Фламандская партия (гет)

Дверь за фон Дитрихштайном закрылась.

Ла Валетт с Рошфором, которые чувствовали себя так, будто тоже были виноваты, с напряжением ожидали вспышки гнева. Однако бури не последовало — Ришелье, хмурясь и перебирая наперсный крест, вернулся за письменный стол.

«Неужели так трудно понять, что распоряжения не отдаются просто так, что если бы не их легкомыслие и преступное своеволие, то трагедии можно было бы…»

— Нет, нет и еще раз! — дверь в кабинет распахнулась, и в комнату вошли мэтр Шико и отец Жозеф; оба были разгорячены спором, который, судя по их лицам, длился не первые пять минут. — При всем уважении к вам, отец Жозеф, но я решительным образом протестую!

Черный портфель с грохотом опустился на свободный стул.

— А естественная отдача? Разве она не отвечает на ваш вопрос?!

— Но тогда мы погрешим против элементарной геометрии!

— Вполне могут быть другие факторы, которые вы не учли!

— А отсутствие следов пороха?!

— Добрый вечер, господа.

Тихий голос Ришелье заставил спорщиков мгновенно опомниться.

— Прошу простить нас, Монсеньор! Мы, кажется, слишком увлеклись, — врач спешно раскланялся. — Господин генерал… Граф…

Отец Жозеф буркнул что-то, что должно было означать извинения и приветствия одновременно, и опустился в свободное кресло.

— Я так понимаю, поездка выдалась удачной?

Шико расстроенно взглянул на монаха и принялся искать что-то в сумке, висевшей у него через плечо.

— Да, мы приехали как нельзя вовремя. Еще чуть-чуть и было бы уже поздно.

Он по очереди извлек несколько пустых флаконов, закупоренную пробирку с каким-то порошком, потрепанную записную книжку и ворох измятых листов, среди которых он, наконец, отыскал нужные — беспорядочные заметки с рисунками частей тела и схемами.

— Вот!

Врач торжествующе посмотрел на присутствующих, но, дойдя до Ла Валетта, чей выразительный взгляд будто вопрошал «И что это?», вынужден был спешно пояснить:

— Де Гессель умер от выстрела в сердце. Пуля попала в одну из артерий, так что смерть была мгновенной.

— Его застрелили? — спросил Ришелье.

— Я уверен, что да. На это указывают все признаки.

Капуцин недовольно хмыкнул.

— Во-первых, входное отверстие круглое и ровное, а это значит, что пуля вошла строго перпендикулярно груди. Отец Жозеф не согласен со мной, но, если представить, что де Гессель стрелял в себя сам, то из-за положения рук и отдачи, которую он не смог бы полноценно контролировать, пуля вошла бы под углом. Тогда форма входного отверстия была бы овальной, и ссадина по краям раны была бы более обширной и тоже имела бы другую форму. Вот, я зарисовал для примера… Во-вторых, — продолжал Шико, пока Ришелье, Ла Валетт и Рошфор разглядывали схемы, — в госпитале уверяли, что на де Гесселе не было перчаток, а это значит, что на его руках должны были бы остаться следы пороха. Но их нет!

— Перчатки с него могли снять! — запротестовал отец Жозеф.

— Это невозможно! Тело обнаружили только днем! К тому моменту оно должно было совершенно окоченеть!

— Вы можете сказать, в какое время убили де Гесселя? — спросил Ла Валетт.

— К сожалению, господин генерал, современная медицина не располагает методами, которые позволяли бы вычислить точное время смерти. Но по косвенным признакам я осмелюсь предположить, что смерть наступила между полуночью и шестью утра.

— Де Гесселя убили ровно в пять часов утра, — ответил Ришелье и в ответ на удивление друзей рассказал о посещении необычного дома мадам Оклер, который в буквальном смысле сотрясался от колокольного звона.

— Неужели звук в самом деле настолько громкий, что никто из жильцов не услышал выстрела? — недоверчиво спросил отец Жозеф.

— Они бы не услышали, даже если бы за де Гесселем пришел целый отряд. У дома вообще очень странная акустика. Вы можете войти в комнату, наделать при этом шума и вас все равно никто не услышит. Никогда раньше не видел ничего подобного.

— В таком случае получается, что убийца знал и о колоколе, и об акустике, и о времени, когда в церкви начинают звонить… Это должен был быть кто-то близкий к де Гесселю, кто бывал у него дома, — задумчиво произнес Ла Валетт.

— Мадам Оклер сказала, что у него не бывали гости. Но он вполне мог рассказать про дом кому-то из своего окружения.

— Да, но как убийца попал в квартиру, если вход в дом только один? — не унимался отец Жозеф.

— С обратной стороны дома есть дощатая галерея с лестницей, по которой можно спуститься вниз и, пройдя через маленький внутренний двор, выйти на улицу. Двери, которые раньше вели из комнат в галерею, сейчас заложены кирпичом или забиты досками, но я полагаю, что убийца проник в квартиру де Гесселя через окно. Это подтверждается, во-первых, тем фактом, что окно не было заперто на засов. Во-вторых, подоконник был чистым. В-третьих, Ренуа сказал, что на ступеньках галереи не было снега и льда. Значит, кто-то один раз уже прошел этим путем.

— Выходит, убийца, пользуясь тем, что двор глухой и заброшенный, проворно поднялся по лестнице, открыл окно, перелез через подоконник и оказался в квартире. Так как это был кто-то из знакомых де Гесселя (даже больше — добрых знакомых!), он не затеял ссору, а пожелал проводить «гостя» обычным путем. Ну а уже в дверях убийца застрелил несчастного и постарался обставить все так, будто это было самоубийство.

— Как по мне, звучит слишком неправдоподобно, — парировал отец Жозеф. — Посудите сами, к чему убийце такие сложности? С тем же успехом он мог убить его где-нибудь в подворотне!

— Быть может, он торопился? Де Гессель мог узнать нечто такое, что заставило убийцу действовать в спешке.

— Со своей стороны могу сказать, что на теле де Гесселя не было других ран или следов борьбы, — вмешался Шико. — Вероятно, господин генерал прав: молодой человек знал убийцу и не ожидал от него нападения.

Ла Валетт многозначительно посмотрел на отца Жозефа и повел ладонью, как бы говоря: «Вот видите?».

— Допустим. Но как в таком случае вы объясните предсмертную записку?

Ришелье достал из кармана сутаны обрывок бумаги, на котором было выведено слово «Лжец». Несколько мгновений он молча смотрел на надпись, а затем протянул записку отцу Жозефу.

— Странная бумага, вы не находите?

— Слишком тонкая и дешевая. На такой пишут разве что лавочники, — кивнул монах и протянул записку Рошфору, который сидел чуть позади.

— Вот именно. Я пересмотрел все книги, изучил каждый клочок бумаги в доме де Гесселя и не обнаружил ничего похожего. Кроме того, сама история с запиской кажется мне странной. Посудите сами: все в один голос утверждают, что граф был человеком спокойного, веселого нрава, что он был набожен и никогда не помышлял о самоубийстве. Значит, если предположить, он действительно застрелился, то в момент трагедии он должен был находиться в отчаянии, в душевном смятении, когда едва ли отдают отчет в собственных действиях. И в этом состоянии он преспокойно садится за стол, достает из ящика письменный прибор, пишет записку (печатными буквами!), потом аккуратно убирает прибор обратно в стол и уходит в другой конец комнаты, чтобы застрелиться?

Ла Валетт покачал головой: картина получалась не слишком правдоподобной.

— Я уверен, записку написал убийца. И намеренно оставил ее на месте преступления.

Рошфор, который все это время внимательно изучал записку, неожиданно встал, подошел к камину, наклонился к огню и посмотрел на пламя сквозь бумагу.

— Здесь написано что-то еще. Точнее, продавлено.

— Можете что-нибудь разобрать? — спросил Ришелье, подходя к Рошфору. В самом деле, записка выглядела так, будто бумага, на которой она была написана, использовалась в качестве подложной.

— К сожалению, нет. Слишком мелко. Да и как будто строчки от разных писем накладываются друг на друга…

— Отец Жозеф, передайте записку Россиньолю. Пусть изучит ее и попытается расшифровать.

Монах спрятал записку в портфель.

— Прошу простить меня, Монсеньор… Но могу ли я быть еще чем-то полезен? — беспокойно спросил Шико, глядя на каминные часы. — Просто у меня в кабинете остались препараты, которые требуют моего внимания... А то испортятся…

— Конечно-конечно, дорогой мэтр! Скажите только, какого калибра была пуля?

— 13 миллиметров. Я на всякий случай извлек ее. Подумал, вдруг вы пожелаете взглянуть, — врач снова порылся в сумке и достал закупоренную пробирку, в которой, среди грязных обрывков корпии лежала пуля.

Ришелье кивнул Рошфору, приглашая изучить находку первым.

— Совпадают?

— Та же самая, что и в голландских пистолетах. Никаких сомнений.

— Превосходно! Вы оказали нам сегодня неоценимую помощь, — произнес кардинал. — И окажете еще большую, если сохраните в секрете все, что видели и слышали сегодня. Это может стоить нескольких жизней. В том числе и моей.

— Разумеется, Монсеньор!

Шико сгреб со стола бумаги обратно в сумку, и, откланявшись, скрылся за дверью.

* * *

— Значит это все-таки Итальянец, — медленно произнес Ла Валетт, глядя на пробирку с пулей, которую держал в руках. — Или же его сподручный, который должен был застрелить вас в театре. Потому что, будем честны господа: пара таких пистолетов стоит как годовая рента. Слишком дорогая игрушка для такого скромного дворянина как де Гессель.

— Вероятно, де Гессель во время своего расследования, — последнее слово Ришелье произнес с нескрываемым раздражением, — узнал нечто такое о смерти де Блано, что заставило Итальянца действовать незамедлительно. Возможно даже, он разгадал, кто скрывается за маской иностранца.

— Я так понимаю, вы уже успели допросить его друзей из роты? — с ноткой возмущения спросил отец Жозеф, которого раздражало, что он знает меньше остальных. Впрочем, кардинал тут же поспешил исправить положение и подробно пересказал содержание своей беседы с Валером д’Арвилем и Акселем фон Дитрихштайном.

Некоторое время монах хмурился, поглаживая бороду и глядя себе под ноги.

— И снова нити ведут в театр…

— И там же теряются, — проворчал Ла Валетт. — Наблюдение за актерами и Корнелем не принесло результатов?

— Никаких.

— Чертовщина какая-то… —пробормотал генерал, постукивая пальцами по ручке кресла. — У Итальянца определенно есть сообщники в театре. Именно они могли рассказать ему о поисках де Гесселя.

— Если так, то проверить это будет невозможно, — ответил отец Жозеф. — В труппе около пятидесяти человек (не считая наемных рабочих) и у каждого — десятки, сотни друзей, родственников, знакомых! У нас нет времени на поиски!

— Не нужно никого искать.

Отец Жозеф, Ла Валетт и Рошфор одновременно повернулись к кардиналу. Ришелье сидел, задумчиво глядя перед собой и потирая белые костяшки пальцев.

— Это Шаварен. Декоратор. Он расписывал задник и кулисы для «Сида». Сегодня, пока я отсутствовал, — продолжил кардинал, — пришла рукопись от Демаре. В письме он уточнял детали будущей постановки и спрашивал, следует ли обратиться к Рубенсу, как это сделал Шаварен перед постановкой «Сида».

— Дьявол! — выдохнул Ла Валетт и откинулся на спинку стула. — Значит все это время соратник Медичи знал до мельчайших подробностей план подготовки к премьере! Кто где сядет, кто куда пойдет… Чертов фламандец!

— Но почему никто из труппы не упомянул Рубенса? — отозвался молчавший все время Рошфор. — Визит в театр такого человека не остался бы незамеченным.

— Они могли встретиться за пределами театра. Тем более что труппе хорошо известно, что мы с Рубенсом не терпим друг друга. Отец Жозеф, я попрошу вас узнать, где сейчас находится Шаварен. Только осторожно — его нельзя спугнуть.

— Его следует арестовать?

— Нет. Понаблюдайте за ним. Но если вдруг возникнет опасность побега — арестуйте по какому-нибудь вымышленному обвинению и без лишнего шума доставьте в Бастилию.

— Хорошо, Монсеньор. Я распоряжусь сегодня же.

— Значит, нам по-прежнему остается только наблюдать? — спросил Ла Валетт. Он понимал доводы Ришелье и принимал их; но его угнетала необходимость снова ждать, тем более теперь, когда Его Высокопреосвященству грозила, кажется, еще большая опасность, чем прежде.

— Да, Луи. И я снова буду просить вас об осторожности. У нас нет права на ошибку.

* * *

Соратники кардинала разошлись в начале одиннадцатого. Условившись вместе поехать к королю, попрощался Ла Валетт; затем удалился в свою комнату граф Рошфор (он жил в Пале, как один из тех, кого кардинал особенно ценил и желал постоянно видеть подле себя). Отец Жозеф намеренно задержался, чтобы поговорить с кардиналом наедине.

Ришелье стоял у камина, спиной к монаху, и перебирал розарий.

— Столько смертей… Столько бессмысленных жертв… — тихо проговорил он, глядя на огонь. — И ради чего?

— Они погибли из-за Медичи, — безапелляционно ответил отец Жозеф. — Все, что происходит — козни королевы-матери.

— Она мстит мне. А умирают другие.

— Вы бы предпочли, чтобы было наоборот?

Ришелье повернулся и странно посмотрел на монаха.

— Я бы предпочел, чтобы у нее не было поводов желать мне смерти.

Отец Жозеф выдохнул.

— Что сделано, то сделано! К чему эти размышления? Вы не можете изменить прошлое! И даже если бы могли, то вряд ли захотели бы это сделать!

Кардинал не ответил. Он продолжал стоять, глядя на огонь, и перебирать отполированные до блеска бусины.

— Что вы намереваетесь делать теперь? — спросил отец Жозеф, исподлобья глядя на Ришелье.

— Гвардейцев я вышлю из Парижа. Д’Арвиля отправлю с ответным письмом в Бриансон. (Пусть побудет при коменданте, пока формируют резервные полки). Фон Дитрихштайн… — Ришелье нахмурился. — Поедет в Байе к капитану Корбалю. Сменит кого-то из гвардейцев, охраняющих Мезонфора и его семью.

— А что вы скажете о смерти де Гесселя?

— Убит. При невыясненных обстоятельствах.

— Если это все же было самоубийство? Как священник вы совершите тяжкий грех.

— Значит, я приму этот грех, — обернулся к монаху кардинал.

Отец Жозеф встал и взял портфель.

— На вашем месте я бы думал, как избавиться от грехов, а не взять на душу новые.

— Даже если поступок окажется ошибкой, уверен, Господь поймет меня и не осудит.

— Вы по-прежнему считаете, что можете торговаться с Господом?

На мгновение в глазах Ришелье промелькнули растерянность и смятение.

— Разве не хуже лишить невинную душу покоя, чем проявить чрезмерное снисхождение к великому грешнику?

— Если она невинна. Подумайте, прежде чем принять такое опасное решение. Подумайте. Доброй ночи, Монсеньор!