Мистер Барроу: Закаты над Йоркширом (гет)

Машинка стояла на нашем грубо сколоченном столе в леднике, покрытая мешковиной, словно святыня. «Ремингтон №5». Подержанная, с потертыми краями клавиш и едва заметным люфтом в каретке, но — настоящая. Гвен сняла покрывало с благоговением, которого не виделась даже на самых пышных службах в Даунтоне. Ее пальцы осторожно коснулись холодного металла, черной эмали, гладких кнопок.

— Она тяжелая, — прошептала она, как бы оправдываясь за восторг. — И… сложная.

— Все сложное вначале, — ответил я, прислонившись к холодной каменной стене. Вечерний холод проникал даже сюда, но вид ее лица, озаренного светом двух свечей (мы позволили себе роскошь), гнал мороз прочь. — Пробовала?

Она кивнула, доставая из мешочка чистый, но дешевый лист бумаги и маленькую баночку чернил. Ее движения были выверенными, как у хирурга. Вставила лист, покрутила валик, закрепила. Пальцы зависли над клавишами.

— Боюсь нажать, — призналась она вдруг, и в ее голосе прозвучала незнакомая уязвимость. Не горничная, не деловая партнерша, а просто девушка перед лицом долгожданной, но пугающей мечты. — А вдруг сломаю? Или… не получится?

— Не сломаешь, — сказал я, отталкиваясь от стены и делая шаг ближе. Не к машинке. К ней. — Это же не хрусталь. Железо. Сделано, чтобы стучать. — Я протянул руку, не касаясь клавиш, указал на букву «G». — Начни с нее. Просто нажми. Один раз.

Она вдохнула, собралась. Палец опустился. Звонкий, металлический щёлк оглушительно громко прозвучал в каменном мешке. Буква «G», чуть смазанная, но четкая, отпечаталась на бумаге. Гвен ахнула, отдернув руку, как от огня. Потом рассмеялась — тихим, счастливым смехом, от которого в леднике стало теплее.

— Получилось!

— Конечно, получилось, — я улыбнулся, глядя, как она осторожно, уже смелее, нажимает «W», «E», складывая свое имя. «G-W-E-N». Криво, с разной силой нажима, но — ее имя, отпечатанное ее руками на ее машинке. — Теперь печатай всю «Коммерческую Корреспонденцию». Станешь экспертом.

Она печатала еще несколько минут, сосредоточенная, улыбка не сходила с ее лица. Стук клавиш, ритмичный и деловитый, заполнял ледник, вытесняя привычные звуки — капанье воды, шорох мышей где-то в углу. Звук нового будущего. Я отошел к чану, где остывало новое партия лавандового мыла для прачек. Запах был мягким, успокаивающим. Контраст с резким стуком машинки — как контраст наших двух миров, сплетающихся здесь.

Когда стук прекратился, я обернулся. Гвен сидела, глядя на исписанный кляксами и неровными строчками листок. Восторг сменился задумчивостью.

— Это… долгий путь, — сказала она тихо. — Много учиться. Ошибок будет куча. — Она посмотрела на меня. — А если… не выйдет? Если места секретаря не найду? Все эти деньги… твои деньги тоже… зря?

Вопрос висел в воздухе. Не о машинке. О вере. В себя. В нас. В хрупкость надежд перед лицом огромного, равнодушного мира.

Я подошел к столу, оперся о него, глядя не на машинку, а на нее.

— Деньги заработаны вместе. На мыле. На креме. — Я указал на чан. — Это не зря. Даже если не станешь секретарем завтра. Умение печатать, писать деловые письма… это оружие, Гвен. Сильнее, чем мои угрозы О’Брайен. Его у тебя не отнимут. А место… — Я сделал паузу, выбирая слова. — …найдешь. Или создашь сама. Ты же умеешь. Как наш ледник создала. Из дыр в стене и старых досок.

Она молчала, перебирая пальцами край бумаги. Потом подняла глаза. В них была не только благодарность. Что-то глубже. Признание.

— Ты… веришь. Сильнее, чем я сама иногда.

— В тебя? — Я удержался от шага вперед. Расстояние между нами было тонким, как паутина. — Да. Верю. Потому что вижу. Каждый день. Как ты щелок с маслом сводишь. Как лаванду сушишь. Как бруски заворачиваешь. Как сейчас на эту железяку смотришь — не как на игрушку, а как на инструмент. Так что… — Я слегка коснулся тыльной стороной пальца угла машинки. — …стучи. Ошибайся. Учись. Пока руки не запомнят. Остальное приложится.

Она задержала взгляд на моей руке, лежащей рядом с машинкой. Потом медленно, осторожно, как бы проверяя реакцию, положила свою ладонь поверх моей. Не сжимая. Просто касаясь. Ее кожа была теплой, чуть шершавой от работы и мыла, но невероятно живой. Тепло от этого прикосновения разлилось по руке, заглушая холод камня.

— Спасибо, — прошептала она. Не за машинку. За слова. За веру. За эту тихую поддержку в полутьме, под аккомпанемент капель воды и запаха лаванды.

— Не за что, — ответил я так же тихо. Мои пальцы не двигались, боясь спугнуть этот хрупкий момент. — Мы же партнеры.

Она убрала руку первой, взяв листок с напечатанным именем.

— Партнеры, — повторила она, и в ее голосе снова зазвучала деловитость, но теперь с новым оттенком. Тверже. Увереннее. — Тогда за работу. Нужно рецепт мыла для прачек записать. Официально. Напечатать. Чтобы Карсону показать. — Она уже вставляла новый лист, ее пальцы искали клавиши. — Как думаешь, «Рецепт Лавандового Мыла Прачечной Даунтон» — звучит?

— Звучит, — улыбнулся я, отходя к чану, чтобы проверить, застыло ли мыло. На моей руке, где секунду назад лежала ее ладонь, все еще горело тепло. Не страстное, а глубокое, укоренившееся. Как запах лаванды — не яркий, но стойкий. Наши слова были осторожны. Прикосновения — мимолетны. Но в этом холодном камне, под стук новой машинки и в тени грядущей войны, что-то важное, нерушимое, было запечатано крепче любого контракта. Баночка за баночкой. Брусок за бруском. Слово за словом.