Похождения барда в Скайриме (джен)

Рассвет в Морфале был не пробуждением, а скорее медленным, неохотным отступлением тьмы. Он просачивался сквозь щели в ставнях дома Лами не золотом, а разбавленной серостью, будто мир устал от красок и решил отдохнуть в монохромной палитре. Где-то вдали каркнул ворон — одинокий, хриплый звук, который эхом прокатился по болотам и затих в тумане. Я проснулся от того, что моя голова решила объявить мне войну. Это была не просто головная боль, а целый симфонический оркестр, играющий похоронный марш с помощью молотов, наковален и разъяренных мамонтов. Каждый удар сердца отдавался в висках пушечным выстрелом, а попытка повернуть голову вызывала ощущение, будто кто-то медленно ввинчивает в череп раскаленный штопор. Вчерашняя ночь, пьяная, страстная и туманная, как и сам Морфал, оставила после себя похмелье эпических масштабов.

Комната была пропитана густым, сложным ароматом — терпкий запах сушеных трав, висевших пучками на балках, смешивался с мускусным теплом медвежьей шкуры и сладковатым послевкусием вчерашней медовухи. Утренний свет выхватывал из полумрака детали: пыльные полки с бесчисленными склянками, ретортами и алембиками, связки корней причудливой формы, свисающие с потолка, как высушенные щупальца какого-то морского чудовища. На полу валялась одежда — моя и Лами — в живописном беспорядке, свидетельствуя о битве, в которой проиграли все запреты и победила только страсть.

Рядом со мной, укрывшись краем шкуры, спала Лами. Ее светлые волосы разметались по подушке золотистым веером, а на лице застыло умиротворенное выражение — такое невинное, что трудно было поверить в ее вчерашнюю изобретательность. На ее плече виднелась татуировка — переплетение виноградных лоз и алхимических символов, которую я вчера исследовал губами. Идгрод уже не было — она исчезла так же тихо и загадочно, как и появилась, оставив после себя лишь легкий аромат ночных фиалок, едва заметный отпечаток губ на оконном стекле и ощущение недосказанности, висящее в воздухе, как утренний туман.

Я сел, и комната тут же поплыла, угрожая перевернуться. Стены, увешанные инструментами алхимика — ступками, пестиками и связками сушеных кореньев, — качнулись, как палуба корабля в шторм. На мгновение мне показалось, что засушенная летучая мышь в углу подмигнула мне.

— Сангвин тебя подери, — прохрипел я, хватаясь за голову.

Лами открыла один глаз, в котором плясали озорные искорки, яркие даже в приглушенном свете.

— Доброе утро, бард. Или уже не очень доброе? — ее голос был хрипловатым со сна, но в нем слышалось веселье. — Судя по твоему лицу, ты пытался перепить тролля, и он победил, используя твою же голову в качестве барабана. А потом еще и станцевал на ней традиционный орочий танец войны.

— Тролль сдался после третьей бутылки, — простонал я, массируя виски. — Потом пришел великан и добил меня дубиной. А вот моя голова решила, что она — двемерский механизм и пытается разложиться на составные части. Каждая шестеренка скрипит отдельно. У тебя, как у искусного алхимика, нет… эликсира милосердия? Чего-нибудь, что заставит этот оркестр замолчать? Или хотя бы играть потише?

Она рассмеялась — низким, грудным смехом, от которого шкура на кровати слегка завибрировала, а в моей голове прокатилась новая волна боли. Лами села и, ничуть не смущаясь своей наготы, потянулась к полке, заставленной склянками и пузырьками всех форм и размеров. Утренний свет играл на ее коже, подчеркивая каждую линию, каждую родинку — маленькие созвездия на карте удовольствий.

— Есть кое-что получше. Зелье от похмелья. Мой собственный рецепт, гордость моей лаборатории, — она взяла пузырек и покрутила его на свету, любуясь мутным содержимым. — Секретный ингредиент — слезы дракона, собранные в полнолуние. Шучу, конечно. Там всего лишь желчь грязевого краба и немного болотной мяты. Правда, есть побочный эффект — пару часов будешь отрыгивать запахом болотных грибов, но голова пройдет мгновенно. Маленькая цена за вчерашнее веселье, не так ли?

Она протянула мне флакон с мутной зеленоватой жидкостью. Пахло от него так, будто в нем утопилась крыса, потом ее пытались воскресить с помощью гнилой капусты, а когда не получилось — добавили еще и тухлых яиц для верности. Я залпом выпил, едва сдерживая рвотный позыв. Гадость была редкостная — язык мгновенно онемел, а в горле будто поселилась колония огненных муравьев. Но, как ни странно, уже через минуту грохот в голове начал стихать, сменяясь тупым, но терпимым гулом, похожим на далекий прибой.

— Ты спасительница, — сказал я, натягивая штаны и пытаясь найти свою тунику среди хаоса. — Богиня алхимии. Целительница похмельных душ. Где Идгрод? Испарилась вместе с туманом?

— Ушла с рассветом. Стояла у окна, смотрела на болота и что-то шептала. Сказала, что «туман поведал ей о тени, что следует за светом, и о свете, что боится собственной тени». С ней всегда так — говорит загадками, будто мир для нее — это большая головоломка, а мы все — кусочки, которые она пытается сложить, — Лами пожала плечами, наблюдая, как я одеваюсь. — Но знаешь что? Она еще сказала, что ты интересный. А от Идгрод это многого стоит. Обычно люди для нее — просто тени, проходящие мимо. Ну что, герой-любовник, ты теперь на поиски своего зеленокожего друга? Боюсь, ему мое зелье нужнее. Вчера он пытался спеть дуэтом с лягушкой.

— Именно. И проиграл лягушке по всем параметрам, — усмехнулся я. — Боюсь представить, в каком он состоянии. Он вчера уснул лицом в столе, обнимая лютню и бормоча что-то про несправедливость мира к орочьим бардам.

— Я слышала. Его храп распугал всех пауков в таверне. И некоторых крыс тоже. Одна даже собрала вещи и переехала к соседям, — она встала и подошла ко мне, обвив руками мою шею. Ее кожа была теплой и пахла травами — лавандой, мятой и чем-то еще, неуловимо сладким. — Удачи, бард. И если будешь снова в Морфале — заходи. Может, придумаю для тебя новый «побочный эффект». Что-нибудь поинтереснее отрыжки. — Она подмигнула, и в ее взгляде промелькнуло обещание новых приключений, новых ночей и новых похмельных утр.

Выйдя на улицу, я полной грудью вдохнул сырой болотный воздух. После спертой атмосферы комнаты он казался почти свежим, несмотря на примесь тины и гниющей растительности. Мир все еще казался немного зыбким, словно я смотрел на него сквозь воду, но зелье Лами творило чудеса — голова больше не раскалывалась, а только слегка гудела, как улей сонных пчел. Морфал просыпался: где-то скрипнула дверь, залаяла собака, женщина выплеснула помои прямо на улицу, едва не окатив проходящего мимо стражника. Тот выругался так витиевато, что я мысленно записал пару оборотов для будущих песен.

Теперь главная задача — найти Лурбука. Я направился к таверне, предполагая, что далеко он уйти не мог. Орки не славятся любовью к утренним прогулкам, особенно после такой ночи. Мои догадки подтвердились самым живописным образом.

Лурбук лежал ничком в луже грязи у самого входа в «Верески», обнимая свою лютню, как единственного верного друга, как любовницу, как последнюю надежду на счастье. Его могучее тело было расслаблено в позе, которую йоги назвали бы «поза пьяного мамонта». Из приоткрытого рта доносилось богатырское похрапывание, заставлявшее мелкую рябь бежать по луже. Какая-то курица с любопытством клевала его ухо, видимо, приняв за экзотического червяка.

— Лурбук, подъем! — я потряс его за плечо, отогнав курицу, которая возмущенно кудахтнула. — Нас ждут великие дела, а ты решил подружиться с местной флорой и фауной. Еще немного, и в тебе начнут расти грибы. Или построят гнездо птицы. Смотри, одна уже начала!

Орк издал стон, который мог бы принадлежать умирающему саблезубу или рожающему мамонту, и перевернулся на спину, размазав грязь по лицу. Теперь он выглядел как неудачный опыт военной маскировки. Он открыл один налитый кровью глаз, в котором плавало столько страдания, что хватило бы на целую элегию.

— Микаэль? Это ты или один из демонов, с которыми я всю ночь пил? — его голос звучал так, будто он полоскал горло гравием. — А, нет, у демонов лица посимпатичнее. И они не так громко говорят. Почему ты кричишь?

— Я шепчу, друг мой. Это мир вокруг тебя кричит. Вставай, здоровяк. Нам нужно завтракать и двигаться дальше. Солитьюд не будет ждать вечно.

— Солитьюд может подождать, — пробурчал он. — Он стоит там уже тысячу лет, постоит еще час.

С кряхтением и орочьими проклятиями, которые, кажется, включали в себя обещания всем богам даэдра лично явиться и объяснить им, что они думают о похмелье, Лурбук поднялся на ноги. Процесс занял несколько минут и напоминал подъем древнего двемерского механизма — много скрипа, стонов и неуверенных движений. Вид у него был плачевный: грязный, помятый, с веточкой в бороде, листьями в волосах и отчетливым запахом перегара, болотной тины и чего-то, что могло быть либо сыром, либо чем-то гораздо худшим.

— Моя голова... — простонал он, держась за лоб. — Такое чувство, что в ней кузнец установил наковальню и теперь кует подковы для всей имперской кавалерии.

Мы вернулись в таверну, где хозяйка встретила нас понимающей ухмылкой. Она видела такое каждое утро — Морфал не был городом трезвенников.

— Обычное утро для Морфала, — констатировала она, окидывая нас оценивающим взглядом. — Вам завтрак или сразу эля? Или начнем с ведра воды в лицо?

— И того, и другого, и побольше, — прохрипел Лурбук. — И третьего тоже не помешает.

За огромной тарелкой яишницы с беконом, которая обжигала горло и возвращала к жизни, заставляя мертвые клетки мозга снова шевелиться, мы подсчитали вчерашнюю выручку. Лурбук вываливал монеты из кармана с таким видом, будто каждая причиняла ему физическую боль. Двадцать три септима. Негусто для двух талантливых артистов, но лучше, чем ничего.

— Нам нужно в Солитьюд, — сказал я, отхлебывая эль, который на вкус был как жидкий хлеб с горчинкой хмеля. — Там настоящие ценители искусства. Там мы продадим наши трофеи, и тогда заживем. Может, даже купим себе приличную одежду. Но как туда добраться? Пешком по этим болотам я больше не пойду. Я уже достаточно наобщался с грязевыми крабами. Прошлый раз один пытался ухаживать за моим сапогом.

Лурбук, который уже приходил в себя — завтрак и эль творили чудеса с орочьим организмом — прочистил горло, издав звук, похожий на рычание медведя.

— Я слышал, из Морфала ходит паром. Где-то на севере, у устья реки. Старик Хьялмар его держит — сумасшедший норд, который разговаривает с рыбами и утверждает, что они ему отвечают. Перевозит грузы и пассажиров до самого Солитьюда. Говорят, плыть почти сутки, зато виды красивые. И главное — никакой грязи под ногами. Только вода. Чистая, соленая вода.

Это была отличная новость. Мы расплатились за завтрак — хозяйка даже дала нам по куску свежеиспеченного хлеба на дорогу, видать сжалившись над нашим видом — и отправились на поиски пристани.

Путь до парома занял около часа. Дорога петляла между кочками и лужами, огибала заросли камыша выше человеческого роста и ныряла в туман, который все еще цеплялся за землю, не желая отступать перед робким солнцем. Болото постепенно уступало место речной дельте — вода становилась чище, запах свежее, а под ногами начинал появляться песок вместо вязкой грязи. Даже воздух изменился — вместо затхлой сырости в нем появились нотки соли и водорослей. Вскоре мы вышли к небольшой деревянной пристани, сколоченной из почерневших от времени и воды досок. У нее покачивалось на воде судно, гордо именовавшееся паромом, хотя «плавучий сарай» было бы более точным описанием.

Это была, по сути, большая плоскодонная лодка с навесом из просмоленной парусины и парой скамеек, которые видели лучшие дни еще, наверное, во времена Уриэля Септима. Борта были усеяны заплатками, мачта кренилась под углом, который противоречил всем законам физики, а парус напоминал лоскутное одеяло бедняка. Управлял этим чудом инженерной мысли старый, морщинистый норд по имени Хьялмар, чье лицо напоминало карту Скайрима, испещренную морщинами-реками, горами-бородавками и долинами-шрамами. Его борода была такой густой и спутанной, что в ней могла бы свить гнездо целая стая чаек, а возможно, уже и свила — оттуда доносились подозрительные шорохи.

— В Солитьюд? — проскрипел он голосом, который звучал как скрип несмазанной двери. Он оглядел нас так, будто мы были двумя мешками с картошкой, причем подгнившей. — Пятнадцать септимов с носа. И никакого шума. Рыба пугается. А оркам — двойная цена.

— Что?! — взревел Лурбук так громко, что с ближайшего дерева слетела стая птиц. — Это почему еще?! Это расизм! Дискриминация! Я буду жаловаться ярлу!

— Потому что вы тяжелее, — невозмутимо ответил Хьялмар, ковыряя в ухе мизинцем. — Больше веса — больше осадка. Больше осадка — больше работы веслами. Простая экономика, зеленокожий. К тому же орки громкие. Распугаете всю рыбу до самого Солитьюда.

— Я бард! Я нежный, как утренняя роса! Тихий, как мышь! Легкий, как перышко!

— Перышко мамонта, может быть.

После недолгих, но яростных торгов, в которых Лурбук апеллировал к чести нордов, братству всех рас Тамриэля и даже пригрозил спеть, а я — к здравому смыслу и остаткам человечности, мы сошлись на двадцати септимах за двоих. Хьялмар при этом бурчал, что продешевил и что его дети останутся голодными (детей у него, как выяснилось позже, не было уже лет тридцать). Мы заплатили все, что осталось из заработка в таверне, и устроились на скамье, которая угрожающе скрипнула под весом Лурбука.

Паром отчалил, и медленно, со скрипом, который мог бы разбудить драугра, поплыл по течению. Хьялмар стоял на корме, управляя длинным веслом и что-то бормоча — то ли молитвы Кинарет, то ли ругательства в адрес пассажиров.

Пейзаж менялся на глазах, словно невидимый художник переписывал картину. Мутные воды болот сменились широкой, полноводной рекой Карт, которая несла свои воды к Морю Призраков с достоинством древней матроны. Берега расступались, открывая все новые виды. По правому борту проплывали редкие рощи, где сосны и ели тянулись к небу, как зеленые копья. По левому — скалистые утесы, на которых гнездились чайки и бакланы, оглашая воздух пронзительными криками. Иногда мелькали одинокие рыбацкие хижины, прилепившиеся к берегу, как ракушки к камню. Из труб вился дымок, собаки лаяли на проплывающий паром, а дети махали руками, крича что-то неразборчивое.

К полудню река расширилась настолько, что противоположный берег превратился в туманную полоску. Вода изменила цвет с мутно-коричневого на серо-зеленый, а в воздухе усилился запах соли. Вскоре мы вышли в открытое море, и я впервые увидел его — Море Призраков, холодное, серо-стальное, бескрайнее, дышащее древней мощью. Волны лениво накатывали на борта парома, покачивая его, как мать качает колыбель. Соленый ветер бил в лицо, трепал волосы, забирался под одежду и наполнял легкие свежестью, от которой кружилась голова. Вдали кричали чайки, кружа над водой в поисках рыбы. Иногда из волн выпрыгивали дельфины, сверкая мокрыми спинами в лучах солнца. Это было невероятное ощущение свободы после удушающей атмосферы болот — будто весь мир открылся передо мной, предлагая бесконечные возможности.

— Красиво, правда? — неожиданно заговорил Хьялмар, подойдя к нам. Его голос смягчился, в нем появились почти нежные нотки. — Сорок лет плаваю, а все не могу насмотреться. Море — оно живое. Дышит, думает, помнит. Вон там, видите? — он указал на север, где вода была темнее. — Там глубина больше двухсот саженей. Говорят, на дне спят древние левиафаны. А может, и не спят. Иногда ночью слышно, как они поют.

— Поют? — заинтересовался я.

— Ага. Низкий такой звук, проходит сквозь корпус, сквозь кости. Красиво и страшно одновременно. Как сама жизнь.

Мы плыли всю ночь. Закат окрасил море в цвета расплавленной меди и крови, превратив волны в жидкое золото. Потом пришла темнота, и на небе высыпали звезды — яркие, холодные, недостижимые. Яркие местные созвездия протянулись через все небо, влоно дорога богов. Лурбук храпел, укрывшись плащом, а я сидел и смотрел на это великолепие, чувствуя себя маленькой песчинкой в бесконечной Вселенной. Хьялмар был прав — ночью море пело. Это был странный, потусторонний звук, похожий на дыхание спящего гиганта или на эхо забытых молитв.

Под утро, когда первые лучи солнца только начали пробиваться сквозь туман, мы увидели его.

Солитьюд.

Сначала это была просто тень в дымке, неясный силуэт на фоне светлеющего неба. Потом туман начал расступаться, словно театральный занавес, открывая главного актера пьесы. Город вырастал прямо из скалы, словно ее естественное продолжение, словно сама земля решила построить monument своему величию. Огромная каменная арка — остаток древнего моста или природная формация, обработанная руками давно забытых мастеров — перекинулась через залив, и на ней, высоко над водой, на высоте птичьего полета, стояли башни и стены столицы.

Это было невероятно. Город парил в воздухе, бросая вызов гравитации и здравому смыслу. Дома карабкались друг на друга, цепляясь за скалу, как альпинисты за отвесную стену. Синий Дворец возвышался над всем этим великолепием, его шпили пронзали небо, как пальцы, указывающие на звезды. Солнце вставало из-за гор, и его лучи били по шпилям, по черепичным крышам, по белым стенам, заставляя их сиять, превращая камень в золото, а окна — в расплавленные рубины. Водопады срывались с арки, падая в море радужными струями. Это было зрелище, от которого захватывало дух, от которого хотелось петь или плакать, или и то, и другое одновременно. Реальный Солитьюд отличался от игрового как небо и земля.

— Вот это да... — выдохнул Лурбук, проснувшийся от моего восхищенного возгласа. — Это... это...

— Это Солитьюд, — закончил за него Хьялмар с гордостью коренного жителя. — Столица Скайрима. Жемчужина севера. Город, который никогда не падал. Добро пожаловать, парни. Надеюсь, у вас есть деньги, потому что дешевого тут ничего нет.

Паром причалил к докам, и мы окунулись в водоворот портовой жизни. Доки Солитьюда кишели жизнью, как муравейник в разгар лета. Шум обрушился на нас стеной звука: крики грузчиков, ругань боцманов, скрип канатов, плеск воды, удары молотов в судоремонтных доках. Запахи атаковали со всех сторон — рыба, свежая и не очень, деготь, которым смолили днища кораблей, пот работяг, соль, водоросли, специи из далекого Хаммерфелла. Люди сновали туда-сюда с целеустремленностью муравьев: грузчики тащили тюки и бочки, купцы громко спорили о ценах, моряки чинили сети, рыбаки выгружали утренний улов.

— Эй, вы двое! — крикнул нам дородный имперец в кожаном фартуке. — Ищете работу? Пять септимов за день, разгружать корабль из Сиродила!

— Спасибо, добрый человек, — ответил я, — но мы артисты, а не грузчики. Наши руки созданы для струн, а не для мешков.

— Барды! — фыркнул он. — В Солитьюде каждый второй бард. Удачи вам прокормиться песнями!

Поднявшись в город по каменной лестнице, которая, казалось, вела прямо в облака, мы оказались в другом мире. Контраст с Морфалом был разителен, как между ночью и днем, между грязью и золотом. Мощеные улицы были чистыми — их мыли каждое утро. Высокие каменные дома в три-четыре этажа стояли плечом к плечу, их фасады украшала искусная резьба, а крыши крыла красная черепица, привезенная из Сиродила. На балконах цвели цветы в горшках, белье сушилось на веревках, протянутых между домами, создавая разноцветные флаги над головами прохожих. Витрины магазинов сверкали чистым стеклом, за которым были выставлены товары, о которых в Морфале можно было только мечтать.

Люди здесь были одеты в дорогие ткани — бархат, шелк, тонкую шерсть. Дамы щеголяли в платьях с кружевами и вышивкой, мужчины — в камзолах с серебряными пуговицами. Стражники патрулировали улицы в сияющих имперских доспехах, их шлемы блестели на солнце, как начищенные монеты. Воздух был наполнен не запахом навоза и гнили, а ароматами из пекарен — свежего хлеба, пирогов, сладкой выпечки — и цветочных лавок — розы, лилии, лаванда.

— Ничего себе, — выдохнул Лурбук, вертя головой так активно, что я испугался, как бы она не отвалилась. — Тут даже орки, наверное, моются. Хотя... нет, вряд ли. Это противоречит нашим традициям. Но выглядит все так... чисто. Неестественно чисто. Где грязь? Где здоровый запах жизни?

— В Морфале остался, друг мой. Вместе с твоей лужей.

Мы вспомнили о музее, о котором говорили лесорубы. Остановив проходящего мимо стражника — молодого имперца с пушком вместо усов — я спросил дорогу.

— Музей Драконорожденного? — переспросил он, выпрямившись, как будто я спросил про дворец самого Императора. — Конечно, знаю! Идите прямо по главной улице, потом налево у фонтана с русалкой, потом направо у статуи Тайбера Септима, и увидите большое здание с колоннами. Не промахнетесь — оно выглядит важнее, чем есть на самом деле.

— Спасибо, уважаемый. Скажите, а в городе есть проблемы с преступностью? Нужно ли нам беспокоиться за свои кошельки?

— В Солитьюде? — он усмехнулся. — Воровская гильдия тут не очень активна. Ярл Элисиф не терпит беспорядков. Но все равно держите кошельки покрепче. Город большой, всякое бывает.

Следуя его указаниям, мы без труда нашли музей. Это было действительно внушительное здание, явно построенное, чтобы впечатлять. Три этажа белого камня, колонны в нордском стиле, украшенные резными драконами, и массивные дубовые двери с бронзовыми ручками в форме драконьих голов. Над дверью висела вывеска, выполненная золотыми буквами: «Музей Драконорожденного — хранилище легенд и артефактов».

— Помпезно, — прокомментировал Лурбук. — Прям как орочья свадьба, только без драки и криков.

Внутри нас встретила прохлада и тишина, которая, казалось, впиталась в сами стены. Огромный зал, освещенный магическими светильниками, был заполнен витринами из стекла и полированного дерева. В них хранились самые разные артефакты, каждый со своей табличкой: древнее оружие, от которого веяло смертью и славой, доспехи со следами былых битв, книги в переплетах из драконьей кожи, диковинные предметы, назначение которых было загадкой. На стенах висели гобелены, изображающие сцены из легенд — драконы, сражающиеся с героями, даэдрические принцы, соблазняющие смертных, битвы, определившие судьбу мира.

За конторкой в центре зала, сделанной из черного дерева и инкрустированной слоновой костью, сидел высокий альтмер в элегантной мантии цвета вина. Его седые волосы были аккуратно зачесаны назад, открывая высокий лоб мыслителя, а умные, проницательные глаза цвета янтаря смотрели на нас поверх золотых очков. Он делал записи в массивной книге пером, которое, казалось, писало само, пока он листал другую книгу.

— Чем могу помочь, господа? — его голос был мягким, культурным, с едва заметным альтмерским акцентом, растягивающим гласные. — Вы пришли полюбоваться коллекцией или предложить что-то новое? Предупреждаю сразу — «меч моего прадедушки, которым он убил дракона» мы не принимаем. У нас таких предложений по десять в день.

— Предложить, — сказал я, стараясь выглядеть как можно более деловито и не обращать внимания на Лурбука, который разглядывал ближайшую витрину с открытым ртом. — У нас есть нечто действительно уникальное.

Я подошел к конторке и осторожно, как будто это было яйцо дракона, выложил на бархатную подложку серебряную тарелку, которую мы нашли у идола. Даже в мягком свете магических ламп она сияла зловещим блеском, а выгравированные на ней символы, казалось, шевелились, если смотреть на них краем глаза.

Эльф, представившийся как Ауриен Морелиус, главный куратор музея, надел белые шелковые перчатки с такой церемонностью, будто собирался проводить священный ритуал. Он взял тарелку в руки, поднес к глазам, потом достал увеличительное стекло в золотой оправе. Долгие минуты он рассматривал ее, его пальцы осторожно скользили по гравировке, губы беззвучно шевелились, читая древние символы.

— Невероятно... Просто невероятно... — прошептал он, и в его голосе звучал почти религиозный восторг. — Это ритуальная тарелка одного из темных культов даэдра, предположительно Намиры, Госпожи Тлена. Судя по стилю и технике обработки металла, относится к началу Третьей эры, возможно, даже к концу Второй. Эти символы... они на древнем языке айлейдов, но с примесью даэдрического... Фасцинирующе! В таком сохранности... ни единой царапины, будто время не властно над ней... Я готов заплатить за нее... — он сделал паузу, явно производя сложные расчеты в голове, — триста септимов.

Триста! Мы с Лурбуком переглянулись. Это были огромные деньги — на них можно было безбедно жить несколько месяцев.

— Послушайте, уважаемый Ауриен, — начал я, вспомнив, как бедным студентом торговался с бабками на рынке, и добавив немного драматизма. — Эта тарелка чуть не стоила нам жизни. Мы отбивали ее у безумных сектантов в глубине Хьялмарка, которые хотели принести нас в жертву своей темной богине! Один из них превратился в чудовище прямо у нас на глазах! Она пропитана историей и кровью, опасностью и тайной! Четыреста — и она ваша. Это справедливая цена за риск.

Ауриен улыбнулся — тонкой, понимающей улыбкой торговца, который уважает хорошую игру.

— Молодой человек, я покупаю артефакт, а не приключенческую историю, какой бы захватывающей она ни была. Хотя признаю, история добавляет ценности. Триста пятьдесят. И это мое последнее слово. К тому же, — он понизил голос, — я дам вам совет, который стоит дороже денег.

— Какой совет? — заинтересовался я.

— Не продавайте все сразу. Если у вас есть еще что-то, растяните удовольствие. Рынок артефактов не любит спешки.

— Мы согласны, — выпалил я, пока Лурбук не предложил решить вопрос традиционным орочьим способом — молотом и криками.

Ауриен кивнул и начал отсчитывать монеты из массивного сейфа, стоящего за конторкой. Золотые септимы звенели, падая на стол, как самая сладкая музыка. Но потом его взгляд упал на рукоять топора, торчавшую у меня из-за пояса. Его глаза расширились, зрачки сузились до размера булавочной головки.

— Постойте... Постойте-постойте-постойте... А это что у вас? — его голос дрогнул от волнения. — Покажите, будьте добры. Умоляю, покажите!

Я с неохотой вытащил черный топор. Металл казался темнее самой ночи, он словно поглощал свет вокруг себя. Лурбук, поняв, в чем дело, с еще большей неохотой выложил и свой кинжал.

Глаза Ауриена расширились так, что, казалось, вот-вот выпадут из орбит. Он почти выхватил оружие у меня из рук, но в последний момент сдержался, вспомнив о манерах. Дрожащими руками он взял сначала топор, потом кинжал. Он рассматривал руны, которые светились слабым красным светом, металл, который был холоден даже на солнце, кожу на рукояти, которая, казалось, была сделана из чего-то, что никогда не было живым. Его дыхание стало прерывистым, как у человека, увидевшего божество.

— Во имя всех аэдра и даэдра... — он практически задыхался. — Это же... это же... эбонитовое оружие, выкованное в даэдрическом стиле! Но руны... они не принадлежат ни одному известному принцу. Ни Молаг Балу, ни Мерунесу Дагону, ни даже Шеогорату в его самые креативные моменты... Это что-то иное, что-то древнее, что-то, что не должно существовать... Металл... он поет! Вы слышите? Он поет песню забытых эпох! Господа, откуда у вас это? Это невероятная находка! Это переписывает историю! Я... я готов заплатить за оба оружия... — он сделал глубокий вдох, — две тысячи септимов!

Две тысячи! Я чуть не поперхнулся воздухом. Лурбук издал звук, похожий на рык раненого медведя, перемешанный со всхлипом радости, и я понял, что это его способ выразить крайнюю степень изумления. У него даже слезы на глазах выступили — то ли от жадности, то ли от расставания с оружием.

— Мы... подумаем, — сумел выдавить я, чувствуя, как кружится голова от одной мысли о таких деньгах.

— Конечно-конечно! — засуетился Ауриен, практически подпрыгивая от волнения. — Но поймите, таким вещам место в музее, под защитой! Под магическими барьерами! Под присмотром специалистов! Они слишком ценны и опасны, чтобы носить их с собой! Вы понимаете, что носите? Это оружие старше Империи! Оно помнит времена, когда драконы правили небом! Его касались руки, которые давно обратились в прах!

Мы отошли в угол, где стояла витрина с каким-то древним посохом.

— Две тысячи! — прошептал Лурбук, и его глаза горели, как угли в кузнице. — Мы можем купить целую таверну на эти деньги! Или маленькую крепость! Или большую таверну! Или средний замок! Продаем! Продаем немедленно!

— Но оружие выглядит очень опасным, — засомневался я, вспоминая, как легко топор разрубал плоть и кости. — С ним мы будем непобедимы.

— Непобедимы мы будем и с двумя тысячами септимов! Знаешь, сколько хорошего оружия можно купить на эти деньги? Целый арсенал! Мы можем вооружить небольшую армию!

Я колебался. Оружие даже на вид было невероятно мощным, в нем чувствовалась темная сила. Но и деньги были невероятно большими, а сила денег в этом мире порой значила больше, чем сила оружия.

— Ладно, — решил я. — Продаем. Но не за две.

Мы вернулись к Ауриену, который за это время успел достать еще три увеличительных стекла и какой-то сложный магический прибор, светящийся синим.

— Уважаемый Ауриен, — начал я, стараясь говорить спокойно, хотя сердце колотилось, как сумасшедшее. — Эти клинки — не просто оружие. Они... они часть нас теперь. Мы прошли с ними через кровь и огонь. Мы не можем расстаться с ними так просто. Две с половиной тысячи, и обещание, что они будут выставлены с указанием наших имен как дарителей.

Ауриен закусил губу, его длинные пальцы барабанили по столу.

— Две тысячи двести. И я добавлю два билета на пожизненное бесплатное посещение музея. И ваши имена будут на табличке — золотыми буквами!

— Две тысячи четыреста, — сказал я твердо, чувствуя, что это предел.

— Две тысячи триста. И я клянусь Аури-Элем, это все, что я могу предложить без одобрения совета попечителей! И я добавлю письменную рекомендацию для Коллегии Бардов — я знаю, вы туда направляетесь, это видно по вашей лютне.

— Откуда вы...

— Молодой человек, я куратор музея. Моя работа — замечать детали. Так что?

— Договорились.

Сделка состоялась. Передавая оружие, я почувствовал странную пустоту, будто расстался с частью себя. Топор в последний раз блеснул в свете ламп, будто прощаясь. Мы вышли из музея, и в наших сумках звенело две тысячи шестьсот пятьдесят септимов. Мы были богаты. Невероятно, неприлично, восхитительно богаты.