Эй, Знахарь, скажи хоть что-нибудь (гет)

Тьма позади его век была густой и слепой, но не немой. Она кричала. Воспоминание ударило его снова, как удар кнута по свежей ране. Яркая вспышка выстрела, грохот, который оглушил всё внутри. И затем — алое пятно, расползающееся по белой ткани. Медленное, неотвратимое, как предсмертный вздох. Он чувствовал отдачу в руке, слышал собственный свистящий вдох и… тишину. Ту ужасающую тишину, что наступила следом.

Он снова и снова проживал этот момент. Каждый раз, когда ему казалось, что сознание вот-вот вернётся, его швыряло обратно в мясорубку этого кошмара.

Он не просто выстрелил. Он убил. Он переступил черту, которую всегда отделял себя и своих врагов. Он стал таким же, как они. Хуже. Потому что они делали это хладнокровно, а он — в слепой, животной ярости.

Стона, он заставил себя подняться. Тело не слушалось, было тяжёлым, ватным, чужим. Каждый мускул ныл от усталости, которая была глубже физической. Это была усталость души. Он шагал, не видя дороги, спотыкаясь о невидимые камни, бредя по направлению к единственному месту, которое хоть как-то могло называться домом.

Конюшня. Щель под одеялом-дверью светилась тусклым, дрожащим светом. Значит, Тейлз не спит. Ждёт.

Соник остановился перед старой тканью, впитывающей запах керосина, пыли и металла. Он поднял руку, чтобы постучать, но пальцы лишь слабо поскребли по поверхности. Силы на большее не было.

Занавес отодвинулся. В проёме, освещённый сзади лампой, стоял Тейлз. Его лицо сначала выразило облегчение, потом испуг, а затем — леденящий ужас.

— Соник? Боже, что с тобой? Ты весь в крови! Это твоя? Ты ранен?

Соник не ответил. Он стоял, пошатываясь, и смотрел на Тейлза. Но он его не видел. Взгляд был остекленевшим, уставшим, ушедшим куда-то глубоко внутрь себя, в тот самый зал, из которого он сбежал. Он был густым, как смола, слепым и мокрым от невыплаканных слёз и ночной влаги.

Он пытался найти слова. «Я вернулся». «Произошло кое-что». «Помоги». Но язык был тяжёлым и неподвижным, как камень. В горле стоял ком, не дававший дышать.

Он просто смотрел. А в голове снова крутилось то самое лицо. Но теперь оно было искажено. Ухмылка Гринча растянулась до нечеловеческих размеров, становясь карикатурно-злобной, демонической. Глаза пустыми, как у мертвеца. И этот взгляд — полный торжества и презрения — был направлен прямо на него. «Смотри, — шептала иллюзия. — Смотри, кем ты стал. Ты мой. Ты один из нас теперь».

Соник дёрнулся, пытаясь отшатнуться от видения, и это последнее движение окончательно выбило из-под него почву. Ноги подкосились. Он не рухнул, а будто растворился в воздухе, безвольно осев на пол прямо на пороге.

Тяжёлый, глухой звук его падения заставил Тейлза вздрогнуть.

— Соник!

Лисичонок бросился к нему, пытаясь поднять его голову. Соник лежал на боку, его глаза были открыты, но не видели ни конюшни, ни испуганного лица друга. Они были прикованы к внутреннему экрану его кошмара, где он снова и снова видел свою руку, сжимающую кольт, и ухмылку, которая теперь, казалось, преследовала его вечность.

Он не был ранен. Не был пьян. Он был сломлен. И Тейлз, глядя на него, с ужасом понимал, что тот, кто вернулся сегодня ночью, был уже другим человеком. Тенью того ковбоя, что с лихим кличем нёсся по прерии.