Dead Code (джен)

Дверь скрипнула, и в нос ударил знакомый запах: тёплый рис из рисоварки, стиральный порошок и влажный воздух, принесённый с улицы после дождя. На столе — миска с рисом, тарелка с кимчхи, чуть конгнамуль-мучим и несколько тонких полосок омлета. Просто, как всегда. Только теперь в углу стояла колыбелька.

Он снял обувь прямо у порога, поставил аккуратно носками к двери и вошёл.

Прошёл в ванную, тщательно вымыл руки, долго, будто смывая не грязь, а всё, что прилипло за эти недели: запах дыма, металла, усталости. Только потом вытер ладони о полотенце и, задержав дыхание, шагнул в комнату, где ждала жена с ребёнком.

Ын Джи не поднялась. Она сидела рядом с колыбелью — в домашней футболке, с собранными волосами, под глазами лёгкие тени недосыпа.

Посмотрела на него коротко и снова перевела взгляд на ребёнка.

— Ты пришёл, — сказала она, без интонаций, просто констатировав факт.

— Пришёл, — тихо ответил он, не зная, куда деть руки. — Я… хотел выйти раньше. Но там… — он запнулся. — Одного парня ударили. По голове… Крови много было. Мы отступили в другой цех, всё понеслось. Никого не выпускали.

Она слушала, не перебивая. Лицо спокойное, но по глазам было видно — внутри всё кипело.

— Он умер, — произнёс Ги Хун тихо, как будто боясь потревожить воздух. — По пути в больницу.

— Я знаю, — ответила она. — Мне писали девочки из магазина. И ещё — я тебе писала. Несколько раз.

Он кивнул, опустил глаза.

— Я видел. Но не сразу. Связи почти не было. Извини.

Она вздохнула — коротко, с тем усталым раздражением, когда слова уже ничего не меняют. Малышка в колыбели шевельнулась, и Ын Джи машинально качнула кроватку.

— Можно… — он сглотнул. — Можно я её возьму?

На секунду показалось, что она откажет. Но Ын Джи просто подняла дочь и осторожно вложила её в его руки.

Малышка оказалась тёплой и неожиданно тяжёлой для такого крошечного создания. Его ладонь почти полностью закрывала её спину. Она чуть вздрагивала при каждом вдохе, уткнувшись носом в его грудь. На макушке торчали мягкие, тёмные волоски. Поморщилась, разжала крошечные пальчики и зацепилась за его футболку — слабо, но упрямо.

Она была такая крошечная, что он боялся держать слишком крепко — вдруг навредит. И такая живая, что отвести взгляд было невозможно. Он смотрел на морщинистое личико, на крошечный нос, на пальцы, которые цеплялись за ткань его футболки, и не мог поверить, что это — его дочь. В голове крутились глупости, вроде «что теперь делать?» и «как вообще таких держат?». Но вместе с растерянностью поднималось что-то тёплое, тихое — будто внутри впервые за долгое время стало немного светлее.

— Это Га Ён, — сказала Ын Джи после короткой паузы. — Ты ведь хотел другое имя, но я подумала, что это ей больше подходит.

Ги Хун кивнул, всё ещё глядя на малышку. Маленький рот приоткрыт, ресницы дрожат, на щеке лёгкий след от пелёнки.

— Подходит, — тихо сказал он. — Ей идёт.

Ын Джи смотрела на них обоих — настороженно, будто всё ещё не верила, что он рядом. Потом устало кивнула:

— Ну хоть здесь сошлись.

Он осторожно передал дочь обратно. Ын Джи подхватила её привычным движением, прижала к себе, чуть покачала. Ги Хун смотрел, как она это делает — уверенно, спокойно, без тени растерянности, и вдруг понял, что чувствует себя здесь лишним.

Он хотел что-то сказать, но язык будто не слушался. Всё уже было сказано — и всё равно неправильно.

— Она красивая, — выдохнул он, глядя на дочь, но обращаясь скорее к жене.

— Все говорят, что на тебя похожа, — ответила Ын Джи. Голос был спокойный, но за ним слышалось что-то, что не произносится вслух — усталость, обида, может, даже тоска.

Он опустил взгляд, не зная, что на это сказать. Га Ён тихо посапывала, и этот звук почему-то казался громче всего остального.

— Ты должен был быть рядом, Ги Хун, — добавила она после паузы, почти шёпотом.

Он кивнул. Не стал оправдываться — не потому что нечего было сказать, а потому что любая фраза прозвучала бы жалко. В груди стояла тяжесть, и вдруг стало ясно: никакие объяснения уже ничего не изменят.

Он стоял, не зная, куда деть руки, чувствуя себя нашкодившим мальчишкой. Только мальчишкой он уже быть не мог — теперь на нём лежала ответственность за жизнь и здоровье крошечного человека. Он обязан был стать хорошим отцом. Не таким, как его собственный — тот, кого он даже не помнил: ни лица, ни голоса, ни запаха. Лишь редкие конверты, которые мать молча клала в ящик стола, и то раздражённое напряжение в её взгляде, когда кто-то случайно произносил его имя.

И сейчас, глядя на дочку, он вдруг ясно понял, что страшнее всего — повторить ту же ошибку. Стать для Га Ён человеком, которого она не сможет вспомнить. Он не мог этого допустить. Не имел права.

Он не знал, с чего начинать, но знал точно — нельзя стоять на месте. Пусть рухнул завод, пусть впереди пустота — всё равно надо что-то делать. Он поднял глаза на Ын Джи, всё ещё качающую малышку:

— Я найду работу. Хоть какую-то. Сразу. Сегодня начну искать.

Она посмотрела на него — устало, но уже без той злости, что была ранее. На мгновение в её лице мелькнуло что-то похожее на сочувствие.

— Сегодня не надо, — сказала она тихо. — Переведи дух. После этой забастовки тебе нужно хотя бы ночь нормально поспать. А завтра уже начнёшь искать, с чистого листа.

Она чуть прижала к себе дочку и кивнула в сторону стола:

— Садись, поешь. Рис ещё тёплый.

Ги Хун послушно опустился на табурет, взял палочки. Впервые за долгое время еда имела вкус — простой, домашний, настоящий. Он ел молча, слушая, как кряхтит дочь, и думал, что, может быть, всё ещё можно исправить.

Но очень скоро оказалось, что всё не так просто.

Работы не было. Заводы сокращали людей пачками, объявления висели неделями без ответа, а если и звонили — брали моложе, со «свежими силами». Ги Хун ходил на собеседования, стоял в очередях у проходных, заполнял анкеты, но всё упиралось в одно и то же: кризис, переполненные цеха, «мы вам перезвоним».

Первые месяцы он ещё верил, что найдёт что-то по своему опыту — на производстве, в сборке, хоть на полставки. Потом начал хвататься за всё подряд: разгрузка на складе, ночные подработки на рынке, развозка товаров. Платили мало, едва хватало на еду и подгузники.

К осени он заметил, что перестал вставать без боли — суставы ныли, руки дрожали от усталости. Ын Джи говорила всё меньше. Они всё чаще молчали — не со зла, просто сил ни у кого не осталось. Она целыми днями была с Га Ён, не высыпалась, раздражалась, когда та плакала ночами.

Иногда он возвращался домой и находил их обеих спящими — жена, свесив руку с кровати, и дочка, уткнувшаяся в одеяло. Сидел рядом, слушал, как они дышат, и думал, что ради этого стоит терпеть. Но всё чаще ловил себя на мысли, что терпение кончается.

Однажды он встретил Чон Бэ у старой закусочной, где раньше сидели после смены. Тот выглядел довольным, даже располневшим — в новой куртке, с улыбкой, которой Ги Хун не видел со времён завода.

— Слыхал, — сказал Чон Бэ, хлопнув его по плечу, — я теперь при деле. С Кён Хи открыли паб. Её родители помогли, плюс компенсация с завода — хватило на аренду и оборудование. Не ресторан, конечно, но люди ходят.

— Паб? — Ги Хун усмехнулся. — И что, прибыль есть?

— Потихоньку, — отмахнулся тот. — Главное, сам себе хозяин. Надоело ждать, пока кто-то решит, что я достоин поработать.

Он сделал паузу и посмотрел на друга:

— Слушай, а ты чего сидишь? У тебя же руки — золото. Можешь тоже что-то своё замутить. Хоть лапшичную, хоть сиктан.

Ги Хун фыркнул:

— Деньги, Чон Бэ. Деньги где взять?

— Найдёшь, — уверенно сказал тот. — Кредит, мелкий займ, да хоть всё, что осталось после завода. Зато потом не будешь никому кланяться.

Слова застряли у него в голове.

Вечером, когда он вернулся домой, Ын Джи стояла у плиты, укачивая Га Ён в одной руке и помешивая кашу другой. На плите кипело, на столе — бутылочка с молоком, детские вещи, разбросанные по кухне.

— Ын Джи, — сказал он, — слушай, я тут думал. Чон Бэ открыл забегаловку. Говорит, дело идёт. Может, и нам попробовать?

Она обернулась, прищурилась:

— С нашими деньгами?

— Можно взять кредит. Компенсация ведь ещё осталась. Ты готовишь неплохо, я с кассой разберусь, маму можно на кухню поставить. Небольшое место, у рынка — еда, выпивка, ничего сложного.

Она долго молчала, потом устало выдохнула:

— Думаешь, мы вытянем?

— Если не попробуем — точно не узнаем.

Га Ён заплакала, тонко и требовательно. Ын Джи чуть крепче прижала её к себе, покачала, шепча что-то успокаивающее. Через минуту крошка утихла, но тревога с лица Ын Джи не исчезла. Позже, когда дочь уснула, она аккуратно переложила её в колыбель и села напротив Ги Хуна за стол.

— Делай, как считаешь нужным, — сказала тихо. — Только если всё рухнет — я больше не потяну.

Он кивнул, не споря.

В ту ночь он долго ворочался, глядя в потолок. Слушал дыхание дочери и повторял про себя: «Не рухнет. Не в этот раз».

Весна выдалась ранней. Город пах жареным маслом и пылью, и Ги Хун впервые за долгое время шёл по улице с ощущением, что впереди может быть что-то хорошее.

После нескольких встреч с Чон Бэ идея перестала быть просто разговором за соджу. Нашлось помещение — маленькое, с облупленными стенами, рядом с рынком в Санмундоне. Старый хозяин держал здесь лапшичную, но закрылся: «Нервы, налоги, жена пилит». Ги Хун слушал, кивал, и в голове уже видел вывеску.

Ga-yeong’s Chicken.

Он сам придумал название — «в честь дочки, чтобы на удачу». Ын Джи только улыбнулась:

— Мне нравится. Может, и правда принесёт удачу.

Бумаги оформляли втроём: он, Чон Бэ и Ын Джи. Налоговая, санитарная служба, подписи, ксерокопии, справки — день проходил за днём в очередях и разговорах. К вечеру возвращались домой усталые, но с чувством, что наконец двигаются.

Первые две недели ушли на ремонт. Ги Хун сам красил стены, ругался с мастером по вытяжке, собирал б/у холодильник, закупал посуду. На вывеску ушли последние деньги, но когда неон загорелся тёплым жёлтым светом, он стоял на тротуаре и смотрел, будто это был его собственный рассвет.

Открылись в июне 2012 года.

Пахло курицей, перцем и маслом. Маленькие столики, телевизор над кассой, на кухне фритюрница булькала без остановки. Ын Джи крутилась между прилавком и кассой, сама принимала заказы, улыбалась клиентам. На кухне помогал нанятый парень — Джин Су, двадцать лет, быстрый и молчаливый. Чон Бэ иногда заглядывал по вечерам, помогал с поставщиками, иногда просто садился у окна, махал пивной кружкой и кричал:

— Хозяин, ещё одно ведро крыльев!

Поначалу шло хорошо. Люди с рынка заходили перекусить, студенты брали еду навынос, соседи приносили цветы. Домой возвращались далеко за полночь — уставшие, но довольные.

Маль Сун приходила днём — помогала с ребёнком, пока они были в ресторане. Кормила Га Ён кашей, мыла бутылочки, складывала чистое бельё из машинки. Мать Ын Джи приходила через день: приносила подгузники, детское питание, что-то простое к ужину. В доме всегда стоял лёгкий хаос — детский плач, торопливые шаги, звон посуды. Иногда Га Ён засыпала прямо на руках у бабушки, а Ги Хун с Ын Джи возвращались далеко за полночь — уставшие, пропахшие жареным, но всё ещё верящие, что держатся не зря.

Было ощущение, что всё складывается. Пусть не богато, но честно. Ги Хун шутил, что у него теперь два ребёнка — дочка и «чудо с фритюрницей». Ын Джи смеялась, впервые за долгое время по-настоящему.

Но уже к осени всё стало труднее: рядом открылось два новых заведения, цены на масло поднялись, а арендодатель повысил ставку. Посетителей становилось меньше.

Ги Хун держался, улыбался, шутил, уверяя, что выкарабкаются. Но где-то глубоко внутри знал — так долго не протянут.

К зиме все устали. Дома говорили мало — только по делу. Даже смех стал каким-то вялым, натянутым. По вечерам, когда ресторан пустовал, Ги Хун стоял у плиты, помешивал остатки курицы в масле и считал в голове, сколько заказов нужно, чтобы оплатить аренду. Ын Джи всё чаще сидела с калькулятором, листала блокнот с расходами, молчала.

— Может, закрываться пораньше? — спросил он однажды, глядя, как она перекладывает чеки.

— Думаешь, это сильно изменит расходы? — ответила она устало, не поднимая глаз.

Он ничего не сказал. Только сел рядом и долго смотрел в окно — за стеклом темнела улица, редкие прохожие проходили мимо, не замечая вывеску с именем дочери над дверью.

Иногда они возвращались домой и находили мать, дремлющую с Га Ён на руках. Девочка уже вовсю ходила, но Ги Хун почти не видел, как она растёт. Утром уходил раньше всех, ночью возвращался последним.

К весне вывеска «Ga-yeong’s Chicken» потускнела. Лампа у входа мигала, как предупреждение. В ящике оставались лишь несколько тысяч вон — на продукты и счёт за электричество.

Когда арендодатель пришёл напомнить о долге, Ги Хун попытался улыбнуться, заговорил быстро, сбиваясь:

— Ещё чуть-чуть, ладно? После праздников пойдёт выручка, я всё закрою. Осталось пару недель.

Тот хмыкнул, скрестил руки на груди:

— Я ждал два месяца. Хватит. Есть договор — плати или освобождай помещение.

— Мы только начали, — выдохнул Ги Хун. — Немного времени — и всё наладится.

— Твои «немного» — мои убытки, — бросил тот и вышел, не оборачиваясь.

Ги Хун остался стоять посреди зала, чувствуя, как внутри всё сжимается. Хотел что-то кинуть, выругаться, но лишь опустился на стул. На столе лежала тряпка — он машинально взял её, хотел вытереть поверхность, но смысла не было: всё и так блестело до скрипа.

Через неделю пришло письмо из банка. Просрочка по выплате. Ги Хун перечитал его дважды, потом просто положил конверт на стол — между игрушками дочери и блокнотом с заказами.

Вечером он показал письмо Ын Джи. Та молча прочла, поставила чашку и долго смотрела в одну точку.

— Мы же договаривались, — сказала наконец. — Что если станет хуже, ты скажешь раньше.

— А что я должен был сказать? — сорвалось у него. — Что в кассе пусто, долги растут, и я не знаю, что делать? Думаешь, мне самому не страшно?!

— А мне, по-твоему, легко?! — вспыхнула она. — Я весь день в зале, потом на кухне, потом домой с ребёнком — и всё это ради чего? Чтобы слушать, как ты опять обещаешь, что «всё наладится»?

Она поспешно отошла к детской кроватке, поправила одеяло на дочери, глубоко выдохнула и уже тише добавила:

— Если мы сейчас не остановимся, потеряем всё. И дом, и ресторан, и себя.

Он хотел возразить, но слов не нашёл. Всё, что он мог — это снова прийти утром, включить свет, протереть стойку и попытаться начать день заново.

Посетителей становилось всё меньше. Повар, что помогал на кухне, однажды просто не вышел — сказал, что ищет место, где хоть платят вовремя. С тех пор Ги Хун жарил курицу сам, бегал между плитой и залом, пока Ын Джи стояла на кассе, уставшая, с потухшими глазами.

К середине лета в холодильнике остались соус и два ящика курицы. В тот вечер он выключил вывеску — не со злостью, а устало, как будто просто гасил свет перед сном.

После закрытия ресторана Ги Хун долго сидел в темноте, глядя на потухшую вывеску. Возвращаться домой не хотелось — там снова будет детский плач и усталый, упрекающий взгляд Ын Джи. Он поднялся, снял фартук, бросил его на стул и вышел — просто шёл, не разбирая дороги, пока ноги сами не привели к пабу Чон Бэ.

Внутри пахло жареной рыбой, пивом и дешёвыми закусками. Телевизор над стойкой бормотал новости, за столиками сидели парочка постоянных клиентов. Увидев Ги Хуна, Чон Бэ поднял бутылку и крикнул:

— Вот кого давно не было! Садись, угощаю.

Они выпили по первой молча. Потом по второй. Ги Хун крутил крышку от пива, глядя куда-то в столешницу:

— Как ты вообще держишься, а? У всех сейчас всё валится, а ты живёшь вроде спокойно.

Чон Бэ усмехнулся, облокотился на стойку:

— Спокойно? Да куда там. У меня тоже всё летело к чёрту. Но… один знакомый показал, как можно немного отбить. На скачках.

Ги Хун поднял глаза:

— На скачках?

— Ага. Не так уж и страшно. Ставишь понемногу, если везёт — вытаскиваешь. Я вот тогда как раз все долги по аренде закрыл. Теперь хоть не в минусе. Иногда даже получается чуть подзаработать.

Он отпил из бутылки, помолчал и добавил с ухмылкой:

— Главное — не заигрываться. Но тебе, с твоей головой, бояться нечего.

Ги Хун усмехнулся в ответ, хотя внутри что-то кольнуло. Слова «отбить» и «подзаработать» звучали слишком соблазнительно после месяцев провалов. Он подумал, что, может, стоит хотя бы попробовать — раз уж всё равно терять уже нечего.

* * *

После вечера в пабе всё пошло странно легко. Чон Бэ тогда говорил с тем спокойствием, с каким обычно советуют, где купить хороший соус:

— Главное — не лезь сразу на крупные суммы. Начни с малого. Это не игра, а стратегия.

На следующий день Ги Хун действительно зашёл на ипподром. Сначала просто посмотреть, «для интереса». Толпа, запах пыли, гул голосов, азарт — всё это тянуло, как током. Он сделал первую ставку наугад, на красивое имя лошади. И выиграл. Немного — но хватило, чтобы заплатить аренду и ещё купить домой фрукты.

Вечером он принёс пакет с персиками и сказал с улыбкой:

— Видишь, не зря сходил. Удача возвращается.

Ын Джи посмотрела на него недоверчиво.

— Серьёзно? Ты взял деньги, которых и так нет, и понёс их на ипподром?

Он махнул рукой, уверенно, почти весело:

— Я же выиграл! Всё под контролем.

— Так и говорят все, кто проигрывает, — ответила она и ушла в спальню, не повышая голоса.

Ги Хун остался на кухне один. Смотрел на идеальный порядок вокруг — чистую посуду, ровно сложенные полотенца, детские игрушки на полке — и чувствовал, как внутри поднимается то самое чувство, от которого уже не отвертеться: всё выходит из-под контроля.

Через месяц ресторан закрыли.

Над дверью всё ещё висела вывеска «Ga-yeong’s Chicken», но внутри стояли пустые ящики. Ги Хун сидел на стуле посреди зала, сжимая в руках квитанцию с ипподрома, и впервые за долгое время понял, что не может придумать даже одной шутки, чтобы оправдаться.

Сначала всё выглядело безобидно.

«Пару раз сходил, поставил, повезло — вот и хорошо».

Он сам себе объяснял это просто: работа — стресс, усталость — нужно хоть какое-то отвлечение.

Первый выигрыш казался чудом. Он стоял у кассы ипподрома, держал в руке мятые купюры и чувствовал себя снова живым — не обузой, не безработным, не неудачником, а человеком, который может хоть на минуту повернуть жизнь в свою сторону.

После этого всё закрутилось. Теперь он знал, как надо. Или думал, что знал.

Ходил почти каждый день — «всего на час». Иногда выигрывал, чаще проигрывал, но мозг цеплялся не за цифры, а за тот миг, когда лошади рвутся со старта, и сердце бьётся так же, как тогда, во время забастовки — с тем же безумным, опасным адреналином.

Дома он говорил, что «нашёл подработку». Ын Джи верила — или делала вид, что верит. Но когда деньги стали пропадать, молчать больше не могла.

— Где ты был? — спросила однажды, стоя у дверей. — Опять «часик подработки»?

— Ну да, грузил немного, Чон Бэ помог устроиться, — ответил он, не глядя.

— Правда? — Она подошла ближе. — Тогда где деньги?

Он замялся.

— Да потратил… на обед. На проезд.

— Каждый день — на обед? — в голосе зазвенело раздражение. — Или ты опять был там?

— Да что ты понимаешь?! — сорвался он. — Один раз не повезло, бывает.

— Один раз?! — она сжала кулаки. — Ты думаешь, я совсем дура?

Ги Хун хотел оправдаться, но слова застряли. Внутри всё уже кипело — стыд, злость, усталость.

— Я хоть что-то пытаюсь делать! — крикнул он. — Хоть как-то вернуть всё!

— Вернуть?! — она усмехнулась. — Ты проигрываешь даже то, чего нет!

Га Ён заплакала в спальне и Ын Джи ушла к ней. Он остался стоять в коридоре, чувствуя, как дрожат руки. Хотел крикнуть ещё что-то, но передумал. Только выдохнул, взял куртку и вышел на улицу. Возле круглосуточного бара горел неон. Там сидел Чон Бэ, как обычно, с бутылкой пива и парой квитанций в руке.

— Ну что, снова не повезло? — спросил он с полуулыбкой.

— Бывает, — ответил Ги Хун и сел рядом. — Ставка же дело тонкое.

Они выпили. Потом ещё. Разговоры шли кругами — о шансах, о лошадях, о том, как всё можно «отбить». К утру Ги Хун чувствовал себя почти спокойно. До тех пор, пока не вспомнил, что дома осталась жена с ребёнком и долги.

С каждым днём становилось тяжелее. Он пытался работать — разгружал фуры, возил еду на доставке, носил ящики на складе. Но зарплаты едва хватало на кредиты. А игра снова манила — как единственный способ хоть раз выиграть по-крупному и закрыть всё сразу.

Он брал в долг — у друзей, у соседей, у тех же букмекеров. Проигрывал. Возвращался злой, раздражённый, мог сорваться из-за любой мелочи. Га Ён пугалась его громкого голоса, пряталась за мать.

Однажды вечером, когда он пришёл домой с запахом алкоголя, Ын Джи просто сказала:

— Всё. Уходи.

Он хотел рассмеяться, спросить «куда», но по глазам понял — не шутит.

— Я не хочу, чтобы она росла и видела вот это, — сказала Ын Джи, крепче прижимая дочь.

— А что она должна видеть? — вспыхнул Ги Хун. — Как мы по копейке собираем на еду? Или как я ночами считаю долги?

— Хватит, — голос у неё дрогнул, но она не повысила его. — Я просто больше не выношу, Ги Хун. Ни этих вечеров, ни запаха соджу, ни твоих обещаний.

— Да я всё ради вас! — выкрикнул он, и Га Ён тут же заплакала. Тонкий детский крик пронзил воздух, заставив обоих замереть.

Ын Джи отвернулась, успокаивая дочку, шептала что-то тихое, убаюкивающее. Ги Хун смотрел, как её плечи дрожат от напряжения, и злость вдруг ушла. Осталось только чувство вины.

Он сделал шаг, хотел что-то сказать — но слова не шли.

— Прости… — выдавил он, глядя на заплаканное лицо дочери. — Прости, Га Ён… не плачь, я не хотел.

Он стоял, беспомощный, глядя на эту крошечную, испуганную жизнь, и понимал: он действительно больше не знает, как быть.

— Уходи, — тихо сказала Ын Джи. — Хотя бы сегодня.

Он постоял в коридоре, потом молча надел куртку и вышел.

Дождь моросил, в лужах дрожали отражения вывесок. Воздух пах мокрым асфальтом и жареным чесноком из ближайшей забегаловки. Он шёл без цели, пока ноги сами не привели к знакомому дому всё в том же районе.

Маль Сун открыла почти сразу. С минуту просто смотрела — промокший сын на пороге, взгляд потухший. Потом тихо сказала:

— Проходи.

Он вошёл, снял мокрые кроссовки, прошёл в комнату и опустился на старый матрас. Тело ныло, мысли рассыпались. Впервые за долгое время он не чувствовал ничего — ни злости, ни вины. Только усталость.

* * *

Через несколько дней он всё-таки решил: хватит. Нашёл подработку водителем на частные вызовы — поначалу даже нравилось. В машине было тихо, не нужно было ни с кем говорить — только дорога, радио и редкие заказы. Он пил меньше, пытался копить. Даже написал Ын Джи: «Прости». Она ответила коротко: «Приходи. Посмотрим».

Он вернулся в воскресенье вечером. Дверь открыла Ын Джи — усталая, в домашней кофте, волосы собраны кое-как. Из комнаты выглянула Га Ён.

— Папа! — голос у девочки дрогнул, будто она не до конца верила, что это правда.

Он замер, потом присел, раскинув руки:

— Привет.

Она подбежала, уткнулась ему в плечо, потом отстранилась и, всхлипнув, сказала с упрёком, но без злости:

— Ты долго не приходил. Я думала, ты забыл.

— Не забыл, — тихо ответил он. — Просто немного запутался.

Она нахмурилась, серьёзно, по-взрослому:

— А мама плакала. Я — нет. Но скучала.

Он кивнул, сжимая её ладошку:

— Я больше так не буду.

Га Ён пожала плечами, как видела у матери:

— Хорошо. Только не кричи больше. Мне не нравится, когда ты кричишь.

Он на мгновение опустил взгляд, потом снова посмотрел на дочь.

— Обещаю, — сказал тихо. — Не буду.

Она кивнула, посмотрела на него снизу вверх и спросила серьёзно, будто решала что-то важное:

— Можно мультик?

— Можно, — откликнулась Ын Джи из кухни. — Только один.

Га Ён тут же улыбнулась и побежала в комнату. Через минуту оттуда донёсся знакомый голос из заставки «Пороро — маленький пингвин» — весёлый крик, от которого когда-то в этом доме просыпались даже соседи. Он остался стоять посреди коридора — всё было знакомо, только он сам будто лишний.

Вечер прошёл спокойно. Они ели вместе, как раньше. Га Ён рассказывала, как в садике выучила песенку и что её подруга Мин Со больше не боится качелей. Он слушал, кивая, и ловил себя на том, что впервые за долгое время не ждёт, когда разговор закончится. Первые недели всё шло ровно. Га Ён снова смеялась, Ын Джи старалась не срываться.

Они ели вместе, разговаривали о пустяках, казалось — жизнь выравнивается. Но долги не исчезли, а ставки снова манили.

«Последний раз», — говорил он себе. И снова шёл на ипподром.

А потом всё покатилось быстрее.

Сначала почти незаметно: счета, письма из банка, разговоры вполголоса. Долги уже давно перестали быть мелкими — просто они старались притворяться, будто всё под контролем. За ресторан он всё ещё был должен, старые ставки тянулись хвостом, а проценты росли, словно кто-то нарочно подливал масло в огонь. С каждым месяцем скрывать это становилось всё труднее.

Прошёл почти год. Они всё ещё жили вместе, держались на инерции — ради ребёнка, ради привычки, ради того, чтобы не признавать поражение. Деньги исчезали быстрее, чем появлялись. Ги Хун всё чаще пропадал на ипподроме, оправдываясь, что ищет «удачный шанс». Вечерами заходил к Чон Бэ — «всего по бутылке», но возвращался всё позже.

Ын Джи сначала молчала. Потом перестала спрашивать, где он был. Молчание стало холоднее любых упрёков.

Однажды он вернулся поздно — пьяный и с пустыми карманами, как обычно. В квартире было темно. На столе лежала записка, написанная торопливо, наспех:

«Я больше так не могу.

Долги, игры, постоянные обещания — всё по кругу. Аренду снова не заплатили, денег нет. Я ухожу к маме с Га Ён. Нам нужно хоть немного покоя».

Он долго стоял, глядя на бумагу, будто надеясь, что слова изменятся. Потом сел прямо на пол. На столе стояла недопитая бутылочка бананового молока — то самое, что любила Га Ён. В раковине лежала детская ложка. Тишина казалась непривычной, почти чужой.

Он попытался звонить. Отправлял сообщения: «Я всё исправлю. Вернитесь». Приходил к дому её матери — без толку.

Иногда Ын Джи выходила, стояла у подъезда, говорила спокойно, устало:

— Ги Хун, я просто больше не могу. Я устала.

Он снова клялся, что всё изменит — бросит пить, найдёт нормальную работу, начнёт сначала. Но приходил то с похмелья, то измученный, то просто с пустыми руками.

Через пару месяцев пришло письмо из Сеульского семейного суда: «Уведомление о дате заседания по делу о расторжении брака и определении опеки над несовершеннолетним ребёнком». Он долго сидел с этим конвертом на кухне, глядя на печать. Злость поднялась, но быстро схлынула, оставив после себя пустоту. Он понимал, что спорить уже не с кем и не о чём.

Маль Сун ругала его почти каждый вечер.

— Очнись, Ги Хун. Возьми себя в руки. Пока не поздно — иди к ней, поговори, попробуй вернуть семью. Ты же не чужой им, — говорила она. — Ещё можно всё поправить, если захочешь.

Он отвечал раздражённо, иногда грубил, иногда просто выходил, хлопнув дверью.

Но слова всё равно застревали в голове, как заноза.

Весной их развели.

Суд длился недолго — два заседания. Она не требовала компенсации — только опеку. Судья говорил ровно, почти без интонации:

— Полная опека у матери. Отец имеет право на встречи по предварительной договорённости сторон.

Он слушал, как судья читает формулировки, и с каждым словом в груди всё сильнее сжималось. Когда прозвучало: «Полная опека — у матери», он не выдержал.

— А я тогда кто?! — сорвался он. — Просто лишний? Я тоже её отец!

Судья поднял взгляд поверх очков, но не ответил. Ын Джи сидела рядом, не оборачиваясь. Маль Сун, пришедшая с ним, положила руку ему на плечо и тихо сказала:

— Всё. Не позорься.

Он выдохнул, опустил голову. Когда заседание закончилось, просто кивнул, не глядя ни на судью, ни на жену.

После развода он всё равно пытался чаще видеться с дочерью. Иногда приезжал в выходные, приносил что-нибудь из дома — контейнер с кимпабом, яблоко, пару рисовых пирожков, что собирала ему мать. Садился с Га Ён на скамейке возле дома, разворачивал пакеты, и они ели вместе, не торопясь. Она всегда радовалась, но радость была тихой, сдержанной. Смотрела на него уже не как раньше, но всё ещё с теплом. Он говорил о пустяках — что у него есть заказы, что машину почти починил, что недавно возил туристов к морю. Га Ён слушала внимательно, глядя на него снизу вверх, не перебивая. Потом тихо спросила:

— Мы ведь будем чаще видеться?

Он кивнул:

— Будем стараться, правда?

Она кивнула, будто этого было достаточно, и улыбнулась — чуть неуверенно, но по-настоящему. Эта улыбка была теплее, чем он заслуживал.

А потом, во время одной из встреч, она вдруг сказала — просто, между делом, как о чём-то обычном:

— Мы скоро переедем. Мама сказала, что будем жить в другом районе. С дядей Юн Соком.

Он не сразу понял смысл. Сделал вид, что улыбается:

— Да? А далеко?

— Не очень, — ответила она. — Там школа поближе. И комната у меня будет своя.

Она говорила с восторгом, как ребёнок, которому показали новую игрушку. Он слушал, кивая, чувствуя, как внутри всё медленно пустеет.

Когда они доели кимпаб, Га Ён аккуратно убрала салфетки в пакет и вдруг потянулась к нему, поправила воротник:

— Не грусти, папа. Я всё равно тебя люблю.

Он кивнул — иначе голос всё равно бы выдал его. И понял: самое страшное уже случилось — она перестала ждать.

* * *

Теперь он жил у матери, перебиваясь случайными заказами. Деньги заканчивались так же быстро, как приходили. Долги висели на нём, как свинцовая сеть: старые — за ресторан, новые — за кредиты, за ставки, за жизнь вообще.

В тот вечер он проиграл всё, что было. До копейки. Сидел в маленьком баре у станции, глядя в пустой стакан, и считал в уме — сколько ещё можно занять, у кого остались хоть какие-то связи.

За мутным стеклом бара капал дождь, неон размазывался в лужах.

Завтра — день рождения Га Ён. Девять лет.

Девять лет — и ни одного подарка, который она бы запомнила. Да и сейчас нечего было дарить. Он усмехнулся, глотая горечь.

Мать даст чего.

Для внучки не пожалеет.

А там, может, получится отыграться — если повезёт. Всего-то нужно немного удачи. Одна ставка. Один заезд.

Он поднялся, накинул куртку и вышел под дождь. Шёл, шлёпая по лужам, шатаясь, с пустыми руками, думая не о дочке — о том, на какую лошадь поставить завтра.