Сборник альтернативных политических инцидентов (джен)

Дубовая дверь кабинета вождя поглотила Лаврентия Берию, затворившись за его спиной с тихим, но окончательным щелчком. Воздух в помещении был густым, спёртым от табачного дыма и старой бумаги, но теперь его прорезал новый, сладковато-гнилостный запах — аромат свежевырезанной тыквы.

Взгляд Берии, привыкший мгновенно сканировать и анализировать любую обстановку, на секунду запнулся. Кабинет был прежним: тяжёлые шторы, громадный глобус в углу, массивный стол. За ним, в своём кресле, неподвижный, как истукан, сидел Сталин. Он был облачён в свой привычный светло-серый френч, но сквозь его привычные черты будто проступало что-то призрачное, едва уловимое.

А вот пространство перед столом превратилось в сюрреалистичный алтарь. На дорогом персидском ковре, затмевая его восточные узоры, стоял безупречный строй из шести хэллоуинских тыкв. Но вместо зловещих ухмылок, на их оранжевых боках были искусно вырезаны серп и молот. Сводчатый потолок опутывала искусственная паутина такой густоты, что она напоминала маскировочную сеть; Берия мысленно окрестил её «Железным занавесом». В узлах этой сети замерли мохнатые пауки с блестящими глазами-бусинками, словно чекисты на наблюдательных постах. Под потолком на чёрных нитях раскачивались силуэты летучих мышей, их крылья походили на крылья штурмовиков Ил-2.

Сталин мирно покуривал свою знаменитую трубку, его взгляд был рассеянным и обращённым куда-то внутрь себя.

— Товарищ Сталин, — голос Берии прозвучал более хрипло, чем он рассчитывал. — Что… собственно происходит? Разрабатывается новая операция прикрытия?

Сталин медленно, будто с некоторым усилием, перевёл на него свой тяжёлый взгляд. Он вынул трубку изо рта, и струйка дыма заклубилась в луче света от настольной лампы.

— Хэллоуин, Лаврентий, — произнёс он своё кодовое слово мерным, глуховатым тоном. — Буржуазный праздник. Но диалектика учит нас извлекать полезное даже из вражеских ритуалов. Решил адаптировать. Для облегчения работы нашей зарубежной агентуры. Чтобы вжиться в чужую кожу, нужно понять её праздники. А ты, — он сделал очередную затяжку, — как человек, отвечающий за силовой блок, должен доказать свою эффективность в условиях новой, абсурдной реальности.

Он поставил трубку и с лёгким стуком подвинул к самому краю стола обычную фарфоровую тарелку. На ней горкой лежали конфеты. Одни — в ярко-красных фантиках с портретом юного, пламенного Ленина. Другие — в тёмно-синих, с суровым профилем Карла Маркса. Третьи — в зелёных, с задумчивым Энгельсом.

Ледяной червь страха, знакомый и оттого ещё более пронзительный, прополз по спине Берии. Его мозг, вышколенный на расшифровке самых хитроумных вражеских шифров, отказывался видеть логику. Он понял лишь одно: вождь задумал не просто проверку. Это был ритуал.

— Правила просты, как пролетарская истина, — голос Сталина приобрёл деловитые, лекторские нотки. — Конфеты необходимо распределить по тыквам. На время. Какие именно символы в какие крепости следуют, и в каком количестве — является частью задания. Понял?

Берия не понял. Он уловил только три ключевых слова: «распределить», «тыквы» и «время». Система, алгоритм — всё это растворилось в тыквенно-табачном мареве.

— Время пошло, — тихо и неумолимо произнёс Сталин, щёлкнув крышкой своих карманных часов.

Берия стоял как вкопанный. Его взгляд метнулся от улыбающегося Ленина на фантике к зловеще пустой глазнице тыквы с серпом и молотом. Он пытался найти закономерность, применить марксистский анализ, но его мозг выдавал лишь паническую пустоту.

— Лаврентий, — раздался спокойный, но от этого леденящий голос. — Время идёт. Народ ждёт.

Это «ждёт» вонзилось в него, как раскалённая спица. Холодная паника, знакомая по допросам самых стойких врагов, накрыла его с головой. Но теперь он был по эту сторону стола. Его лицо залила густая краска, на лбу выступили крупные капли пота. Он судорожно схватил первую попавшуюся горсть конфет — в руке оказался взвод из Ленина, Маркса и Энгельса — и с силой запихнул их в ближайшую тыкву.

— Лаврентий, — послышалось с лёгким, почти скучающим раздражением. — Не туда.

Берия замер, его пальцы судорожно сжали конфеты. Он рванулся к противоположной тыкве.

— Лаврентий, опять не туда! — голос за столом стал твёрдым, как сталь.

— Но, товарищ Сталин, вы не указали…

— Лаврентий, ты слишком мало положил! Вон те, с Ильичом, добавь! — последовала команда, не терпящая возражений.

Берия, почти не дыша, послушно выудил из тарелки ещё несколько красно-ленинских конфет и швырнул их в ту же тыкву.

— Лаврентий, да не добавляй, а убавляй! — немедленно скорректировал Сталин, постукивая мундштуком трубки по пепельнице. Его лицо оставалось невозмутимым. — Ты вообще голову включать будешь? Или надеешься на классовое чутьё?

Этот вопрос, заданный с ледяной вежливостью, повис в воздухе смертным приговором. Берия, задыхаясь, засеменил между тыквами. Его могучая фигура, внушавшая ужас тысячам людей, сейчас выглядела неуклюжей и жалкой. Лоб покрылся испариной, мундир потемнел на спине. Он споткнулся о округлый бок тыквы с особенно крупным серпом, и из его рук выскользнула тарелка. Она с глухим стуком упала на ковёр. Конфеты в фантиках классиков марксизма-ленинизма рассыпались по персидским узорам, как пролетарский десант на вражеской территории.

В этот момент Сталин с резким, финальным щелчком захлопнул крышку часов.

— Время вышло. Не справился.

— Товарищ Сталин! — выдохнул Берия, опираясь рукой о стол, чтобы не упасть. Его грудь ходила ходуном. — Правила… они были неясны! Вы всё время меняли условия на лету!

Сталин откинулся в кресле, его пальцы сложились в знакомый всем домик. Он смотрел на Берию не с гневом, а с холодным, почти научным интересом.

— Такой человек, как ты, Лаврентий, должен всё понимать с полуслова. Схватывать на лету. Действовать быстро и… непредсказуемо. Вне шаблонов. Именно эти качества требуются для выживания в непредсказуемом мире. — Он сделал паузу, впуская в комнату гулкую тишину. — Чтобы победить хаос, нужно самому стать хаосом. А ты, — он кивнул на хаотично усеянный конфетами пол, — сегодня был всего лишь беспорядком.

Наступила звенящая тишина, нарушаемая лишь тяжёлым дыханием Берии и тиканьем часов на стене. Казалось, пик бури миновал. Сталин, откинувшись в кресле, снова взял свою трубку. Его взгляд смягчился, утратив тот стальной блеск.

— Ты прав, Лаврентий, — неожиданно тихо начал он. — Абсурд — это новая норма. Враги не играют по правилам Клаузевица. Они действуют методами… хэллоуинскими. — Он провёл рукой по воздуху, указывая на тыквы. — Нам нужна новая парадигма. Не правила, а тотальная непредсказуемость.

Разговор неожиданно перетёк в философское русло. Они говорили о диалектике истории, о том, как хаос рождает новый порядок, о слабостях буржуазного сознания, развращённого потребительством. Сталин рассуждал почти по-отечески, изрекая истины, а Берия, постепенно приходя в себя, ловил каждое слово, вставляя подобострастные «безусловно, Иосиф Виссарионович» и «глубоко верно». Напряжение стало растворяться в табачном дыму. Лаврентий Павлович почти поверил, что инцидент исчерпан, что это была лишь своеобразная проверка на прочность, и он, хоть и с треском, но прошёл её. В груди затеплился слабый огонёк надежды. Он даже позволил себе мысленно улыбнуться, чувствуя возвращение старой, почти доверительной связи.

И в этот момент надежда была пригвождена, расстреляна и сброшена в безымянную могилу.

Сталин внезапно поднялся из-за стола. Его движения были чёткими и не предвещали ничего хорошего.

— Я в уборную, — просто и буднично объявил он. — Не хочу прерывать столь плодотворную беседу. Продолжим через дверь.

Лицо Берии стало абсолютно бесцветным, как мел. Он ЗНАЛ. Это знание передавалось в ближнем кругу шёпотом, как древнее заклятье: когда Вождь удаляется в эту комнату, с ним происходит метаморфоз. Его обычная, сдержанная суровость сменяется чем-то тёмным, капризным и безжалостным. Это была зона повышенной психологической гравитации, где пространство искажалось, а слова приобретали смертоносную тяжесть. Никто не выходил невредимым из диалога через эту дубовую дверь. Никто.

— Иосиф Виссарионович, может, подождём? — голос Берии сорвался в фальцет. Он сделал шаг вперёд, протянув руку в беспомощном жесте. — Я могу… я подожду здесь. Чтобы не отвлекать вас…

Но Сталин был уже на пути к своей цели. Его шаги были твёрдыми. Он не взглянул на Берию, словно тот уже перестал существовать в качестве активного участника событий.

Дверь в небольшую комнату личного туалета открылась, впустив его внутрь, и захлопнулась. Резкий щелчок замка прозвучал громче любого выстрела.

Берия, словно лунатик, подошёл к двери. Он прилип к тёплому дереву ухом, превратившись в гигантский, трепещущий слуховой аппарат. Через толстую панель донёсся ровный спокойный голос:

— Продолжай, Лаврентий. Доложи последнюю информацию из резидентуры в Штатах.

Берия молчал. Его горло сжал невидимый капкан. Мозг, только что работавший над глобальными геополитическими конструкциями, теперь был пуст, как выпотрошенная тыква.

— Я не слышу тебя, Лаврентий, — в голосе появилась первая, едва уловимая стальная ниточка раздражения.

И тут Берия услышал ЭТО. Короткий, отрывистый, совершенно недвусмысленный звук, грубый и физиологичный. Он прорезал тишину, как нож масло.

«Началось», — пронеслось в его сознании с кристальной ясностью обречённого. Это была не мысль, а приговор.

— Продолжай! — Голос Сталина стал выше, тоньше, приобрёл неприятную, пилящую интонацию. — Или тебе, Лаврентий, нечего доложить наркому? Может, ты там, в своём ведомстве, только конфеты по тыквам и перекладываешь?

— Т-товарищ Сталин, — залепетал Берия, прижимаясь лбом к шероховатой древесине. Он чувствовал, как по его вискам струится пот. — Агентура… докладывает об усилении… э-э… активности троцкистских элементов в среде… в среде профсоюзных лидеров…

— Каких именно элементов? — тонкий, пронзительный голос пробил дверь, сопровождаемый громким, небрежным плеском воды. — Ты мне докладываешь общими фразами, Лаврентий! Это не доклад, а словесный понос! Оппортунизм!

Критика становилась всё жёстче, личной, уничижительной. Сталин начал припоминать старые, давно забытые промахи, искажения в отчётности, неудачные операции пятилетней давности. С каждым его словом голос становился всё тоньше и пронзительнее, теряя все человеческие обертоны, пока не превратился в оглушительный, звериный визг, доносящийся из-за двери, словно из преисподней.

— Бездарность! Очковтирательство! Саботаж! Я surrounded by idiots! — он внезапно ввернул фразу на английском, от чего стало ещё страшнее. — Ты думаешь, я не вижу, как вы там с Молотовым перешёптываетесть, строите козни против меня?! Я ВСЕХ ВАС ВИЖУ! Я ВСЕХ ВАС СЛЫШУ!

Берия стоял, прижавшись к двери, весь дрожа мелкой, неконтролируемой дрожью. Он был бледен, как полотно, его бил озноб. Он был уничтожен не криком, а самим фактом этого трансцендентного, инфернального общения.

Послышался резкий, яростный смыв. Дверь с силой распахнулась, задев Берию за плечо. Сталин стоял на пороге, его лицо было искажено гримасой чистейшей, нечеловеческой ярости. Глаза горели красноватым огнём. Он, не говоря ни слова, с силой схватил Берию за воротник френча, сдёрнув с него золотые аксельбанты власти.

— Вон из моего кабинета! — прошипел он, и его голос снова был низким, но теперь это был голос палача. — Снимаю тебя с должности! Чтобы духу твоего здесь не было!

Он с силой оттолкнул его, и Берия, не помня себя, не чувствуя ног, бросился прочь. Он бежал по длинному коридору, спотыкаясь о собственную тень, не видя ничего перед собой.

Единственное, что ему оставалось — сидеть в своём особняке и ждать. Но ждать не прощения, а того, что эта новая, непредсказуемая реальность, рождённая сегодня в тыквенном аду и озвученная из-за двери туалета, когда-нибудь проглотит его окончательно. И надежда эта была тоньше паутины и слаще самого яда.