ГП и Ткач-недоучка (гет)

День был солнечным, и такое же по-летнему радостное настроение вызывала Гермиона, светлая и тёплая, как солнечный зайчик. Соломенного цвета сарафан открывал беззащитные ключицы, почти не загоревшие плечи, высокую шею, которую, наверно, ужасно приятно целовать... Блин, о чём это я?!

— Бэкки, позволь представить тебе Гермиону Грейнджер, гриффиндорку и очень хорошего человека.

— Гермиона, я рад познакомить тебя с Бэкки Тэтчер, моей хорошей знакомой, которая очень помогла при решении последних проблем.

Снежная Королева, в которую за несколько мгновений превратилась Бэкки, изволила показать ироничное удивление на прекрасном лице:

— Только «хорошая знакомая», Колин?

— Мне показалось, что назвать тебя своим другом без разрешения было бы слишком большой дерзостью.

— Хороший мальчик, — богиня одобрительно похлопала меня по плечу, кивнула на прощание, и предоставила нас своей судьбе. Провожая взглядом удаляющуюся девичью фигуру, я удивился, почему на глазах не выступают слёзы от осознания собственной никчёмности.

— Колин, что с тобой? — озабоченный голос вырвал из глубин внутреннего самокопания. Я моргнул, с трудом вернулся к действительности, и почувствовал, как физиономия расплывается в радостной ухмылке.

— Гермиона, как я рад тебя видеть!

— Взаимно, Колин, — судя по лицу, её удивила сила моих эмоций. — Но ты это уже говорил.

— Говорить правду совсем не трудно, знаешь. Какими ветрами ты здесь оказалась? Неужели сбежала из того ужасного логова Дракулы?

— Ну-у-у, покупки надо сделать, Колин, — девушка глядела на меня большими глазами, в которых плескалось чистое, рафинированое изумление. Ну да, встретить смешного гриффиндорца-фотографа в компании ошеломляющей красавицы — это непросто даже для нашей ботанички. Потом она, видимо, осознала фразу целиком, и нахмурилась в праведном осуждении: — Но почему сразу «Дракула», Колин?

— Потому что недавно Бориса Карлоффа смотрел. Небось, забыла уже страшного кровожадину?

На девичьем лице мелькнула снисходительная ухмылка:

— У меня, чтобы ты знал, дома вся коллекция Карлоффа есть! Ну, почти, — около сотни фильмов, все мистеры Вонги, Франкенштейны, и много чего ещё!

— О-о-о, снимаю шляпу! Ты тоже поклонница Карлоффа Ужасного?

— Скорее папа, чем я. Но мне очень нравилось бояться вместе с ним. Когда за окном темно, завывает ветер, и от промозглой сырости только плед спасает.

— И кружка горячего какао в ладонях.

Гермиона засмеялась, ткнула в меня указательным пальцем:

— Вы, мистер Криви, тоже этим грешите?

— Ага. Но у меня есть кое-что поинтереснее, чем старомодные ужасы

— И что же это?

Я поднял указательный палец, сделал торжественное лицо:

— Магический мир полон сюрпризов, и далеко не все их них известны ученикам Хогвартса. В этот знаменательный день я тебе покажу то, о чём многие волшебники из «простых» даже не догадываются! Только вот надо тебе одеться потрадиционней...

— А что с моей одеждой не так? — нахмурилась Гермиона.

— Она тебе слишком идёт, — пояснил я хладнокровно. — Боюсь, местные клуши в паранджах от Малкин при виде твоих изумительных плеч задохнутся от возмущения. Ну, или забрызгают слюной всё вокруг. Они-то не могут похвастаться такой красотой.

— Ты очень изменился за лето, Колин... — прошептала порозовевшая девушка. Судя по реакции, бедной отличнице отродясь комплиментов не говорили.

— Я сегодня похоронил семью, Гермиона.

— Ой! — она прижала к губам ладонь. — Извини...

— Ничего страшного. Я просто не хочу возвращаться домой. В одиночество.

— Хорошо. Конечно, да, разумеется, я понимаю, — растерявшаяся девушка забормотала какую-то чушь, похоже, не осознавая, что говорит. Потом она нахмурилась, вытащила палочку, и плавным движением трансформировала сарафан в симпатичную мантию тёмно-синего цвета, практически под цвет моего берета. — Нормально?

Я осторожно взял тёплую ладошку в свои руки, и Гермиона вздрогнула от прикосновения. Наши глаза встретились:

— Гермиона, я не настаиваю на прогулке, упаси бог. Просто, если у тебя есть время, мне бы хотелось показать одно милое местечко, в котором время летит совершенно незаметно.

— Хорошо, идём...— девушка забрала ладонь из моих пальцев, смущённо улыбнулась.

Похоже, наступил момент проявлять инициативу.

— Тогда вперёд! — Я снова ухватился за ладошку, и потянул за собой, пока Гермиона не передумала.

В толпу волшебников мы вонзились, как нож в масло. Я пёр напролом, лавируя между тётками в потрёпанных мантиях, мужиками разной степени волосатости, обходил широкой дугой, чтобы не оттоптали ноги, зевак, которые столпились то поглазеть на витрину, то послушать препирательства продавцов и покупателей.

Судя по тому, как вели себя волшебники в естественной среде обитания, развлечений в магической Англии не было от слова «совсем», иначе люди не толкались бы перед вывесками, да ярмарочными фокусниками. Народа в богатой одежде, кстати сказать, среди прохожих практически не попадалось. Отдельные личности, которые выделялись в толпе, как прыщ на заднице, шествовали по своим делам, словно не замечая жизни вокруг. Создавалось впечатление, что богачи на Диагональной аллее появляются исключительно в силу необходимости, или по какой-то неизвестной нам традиции.

Я скользнул в знакомую щель между домами, увлекая Гермиону за собой — девушка инстинктивно затормозила под влиянием отталкивающих чар. Потом, когда мы разорвали сторожевой контур, и радужная плёнка заклятия сомкнулась за нашими спинами, она двинулась уже без моей помощи, с искренним интересом разглядывая стены мрачного от вечной тени проулка.

Мы спустились вниз по неровным ступенькам, отчаянно просившим о ремонте, потопали между стенами домов, стараясь не задевать одеждой шершавые стены. Английское стремление к свободе проявилось даже здесь — чуть выше наших голов мрачная серость облезлой штукатурки прерывалась окнами, которые неведомые архитекторы умудрились воткнуть не только на разной высоте, но и сделать разного размера. Или тут каждый дырявил стены как заблагорассудится?

— А что это за червячки? — отвлекла меня Гермиона.

— Против плесени и лишайников. Тут ведь сыро, видишь? Поэтому здешние жители придумали способ улучшить жизнь, чтобы туберкулёзом не болеть.

Порождения магического мира, словно маленькие гусеницы ползали по оконным рамам над нашими головами. Не понимаю, зачем в столь сумрачном месте делать окна, когда до соседской стенки можно дотянуться не напрягаясь. Может, они иллюзию накладывают на стекло, что-то ведь говорил Флитвик о таком, если память Колина не изменяет? Я прищурил глаза, и на мутном окне блеснули руны оптической иллюзии. Точно, какая-то магическая фигня, и даже могу угадать, какая — небось, сидишь такой в облезлой лачуге, а за занавесками волны на морской пляж набегают, или бабочки порхают над лесной поляной, полной цветов. На сердце легче, в комнате светлее. Да, здорово быть волшебником!

Мы протиснулись сквозь сумеречный проулок, и оказались на небольшой тихой улочке, которая резко отличалась от Диагональной аллеи тишиной и порядком. Здесь ровная мостовая выглядела, как огромный мозаичный ковёр, выложенный из разноцветных камней.

— Как здорово!.. — восхищённо прошептала Гермиона, уже забывшая о том, что минуту назад не хотела за мной идти. — Красиво, как в сказке.

— Так мы в ней и есть, — улыбка сама появилась на лице, и Гермиона обиженно нахмурилась:

— Чего смеёшься?

— Это я над собой, Гермиона. Представил, как сам выглядел здесь первый раз. Идём, покажу самую важную достопримечательность.

Здания возвышались над нами, словно большие пряничные домики, яркие и уютные. При виде них отчаянно хотелось постучать в первую попавшуюся дверь, усесться перед камином, и вволю наговориться с хозяевами под традиционный чай о разных интересных вещах. Но ноги несли меня дальше, мимо крепких дверей, мимо маленьких клумб с цветами, кованых петель и карнизов, мимо невысоких, в три ступеньки, входов, над которыми переливались узоры сторожевых заклятий. Ну да, магический дом можно не закрывать на ключ — нежданного и непрошенного гостя встречают силы куда более серьёзные, чем засов или самый сложный замок.

Потом улочка закончилась небольшой площадью с симпатичным фонтаном, что журчал в крупной вазе розового туфа, выточенной руками неведомых умельцев. Рядом стояли украшенные замысловатой резьбой скамейки, похожие немного на те, что ставят в наших парках. Видимо, чтобы домохозяйки, пришедшие набрать воды для хозяйственных нужд, могли отдохнуть и покалякать с соседками, пока набирается вода в бадейку. От воды тянуло свежестью и спокойствием, нежное журчание ласкало уши, я вдохнул радостный запах покоя, прищурил глаза, представил, как мы здесь с Гермионой, постаревшие и прожившие вместе целую жизнь, сидим на такой лавочке, и глядим, как наши внуки бегают взапуски по цветной брусчатке, которая отсюда, от фонтана, укладывается в рисунок Фестского диска.

Чего? Какой ещё диск?!

Я потряс головой, ущипнул себя за руку, растёр лицо, чтобы прогнать сонливость. Это что за хрень такая в воздухе распылена?

— Очнулся, парень? Молодец.

Рядом улыбался добродушный старикан, живьём сошедший со страниц Диккенса — рубашка с жабо, сюртук бутылочного цвета, плотно обтянувший упитанный живот, штаны чуток ниже колен с застёжками, туфли с пряжками-бабочками. И лысина в обрамлении седых волос, блестящая, как ночной фонарь.

— Простите, сэр, мы что-то замечтались не вовремя. Заняли ваше место? Мы уже уходим. Извините ещё раз. Гермиона?

Девушка сидела обок, глядела в пустоту остановившимся взглядом, и лицо её освещала тихая счастливая улыбка. Такой видеть нашу Гермиону не доводилось ни мне, ни Колину: похоже, это мягкое тепло на лице Гермионы появлялось только дома, или в кругу самых близких людей.

— Гермиона!

— Ей сейчас слишком хорошо, чтобы к тебе возвращаться, парень, — дед засунул большие пальцы в жилетные карманы, и с удовольствием разглядывал мои попытки вернуть девушку в сознание. — Тут надо что-нибудь посильнее, чем просто прикосновение, знаешь ли.

— Вы о чём?

— Магглорождённым вечно всё приходится объяснять... — старикан неодобрительно покачал головой. — Небось, знаки на фонтане заметить не удосужился?

Я глянул вслед за его пальцем — по самому низу чаши бежала цепочка фигурок, очень похожая на древнегреческую роспись. Какие-то голые мужики вперемешку с человеко-рыбами, человеко-птицами и кораблями — их терракотовый цвет терялся на фоне бассейна.

— Ты ведь к «Этруску» шёл, девушку хотел угостить?

— Ага, — от стыда начали гореть щёки. Боже, какой же я кретин!

— Ну и чего ты её прямо в кафе не повёл? Сидели бы сейчас, мороженое ели, флиртовали в своё удовольствие, вместо того, чтобы отплывать в никуда под слёзы сирен.

— Что-о-о, простите???

Шокирующая новость прогнала остатки сонливости, я бросился к фонтану, чтобы внимательнее рассмотреть картинку. Точно — сирены ведь описывались то как помесь женщины с рыбой, то с птицей, прямо как здесь нарисовано!

— Раньше надо было смотреть, ещё до того, как шум воды вас заурочил.

— Так эта пакость не в воздухе?

— Конечно. Его-то как раз каждый ждёт, и готовится, да. А вот подумать про звук...

— Что я должен сделать?

Старикан затрясся в мелком смешке:

— А ты до сих пор не догадался?

— Поцеловать?

— Ну, или по физиономии отхлестать что есть сил. Так сказать, вырвать из удовольствия другим путём. Только учти, что если она к тебе, например, хорошо относится, то пощёчинами её не разбудишь, а только ещё глубже загонишь в мечты.

— Она же меня убьёт...

— Ты её сюда привёл, не она. Магглорождённый парень магглорождённую девушку в старый магический квартал, где до сих пор не убрали ловушки, поставленные ещё во времена Кромвеля и «железнобоких»! По заброшенным поместьям тоже так ходишь — раззявив рот, и вытаращив гляделки? Вассал по слову должен быть более осмотрительным.

Стараясь не слушать морализаторство деда, который был совершенно прав, я наклонился к бедной девчушке. Что она там видит сейчас, когда на лице столько счастья? И что подумает, когда я вырву её из колдовского плена?

Вытянув губы трубочкой, я коснулся девичьих губ, тёплых и мягких, и зажмурился в ожидании вскрика. Однако ничего на произошло.

— Ты всерьёз думаешь, что вот о таком тыканье губьями красавица мечтает? Может, ещё локтем ей по лицу проедешь? Или задницей ткнёшь — что у вас там сейчас остроумным считается?

Старикан разозлился по-настоящему: брови нахмурились, лицо побагровело, глаза метали молнии.

— Сэр, Гермиона мне действительно нравится, но я не уверен, что её обрадует пробуждение в моих объятиях.

— У тебя не слишком много времени осталось, парень, — старик устало вздохнул, вытащил тяжёлую луковицу часов из жилетного кармана, щёлкнул крышкой, глянул на циферблат, — уже совсем скоро на улице появится Ночной Фонарщик, и тебе придётся навсегда попрощаться с девушкой. Это если он тебя тоже не заберёт, как никому не нужную вещь. Есть кто-нибудь, кто о тебе вспомнит?

Будь она проклята, долбаная привычка «держать лицо»!

— Я сегодня похоронил семью, сэр.

— Вот видишь. Может, она — единственное, что у тебя осталось?

— Может...

Чёрт! Что же делать?! Я огляделся в отчаянной попытке найти хоть кого-нибудь, кто может помочь. Противный старикашка ухмыльнулся:

— Ищешь, на кого бы переложить ответственность?

— Я хочу помощь найти!!!

— А разве это не одно и то же? Сделал глупость, не подумав, а когда настала пора действовать, тут же в кусты? Видишь же — сейчас такое время, что все или уже по домам сидят, или ещё домой не вернулись. Здесь, у Фонтана Сирен, ты остался сам, и никто к тебе не придёт. Так что, парень, — бросишь девочку, и удерёшь?

— Гермиона! Проснись, пожалуйста! Слышишь меня, Гермиона?!

Я взял удивительно красивое лицо в ладони, прижался лбом к девичьему лбу, — может, хоть телепатия какая-нибудь поможет?

— Гермиона, пожалуйста, открой глаза! Прошу тебя!

Затылок свело порывом ледяного ветра. Я вздрогнул от неожиданности, обернулся — далеко отсюда, там, где улочка растворялась в вечерних сумерках, вспыхнул слабый жёлтый огонёк, словно кто-то невидимый зажёг свечку. Потом рядом затеплился ещё один, другой, третий, в груди шевельнулась тягучая боль утраты, и показалось на мгновение (холодное, пронизанное ледяным ужасом потери мгновение), что это кладбище с поминальными свечками на могилах. Однако тело сразу же непроизвольно вздрогнуло, морок скатился по спине колючими мурашками, и стало понятно, что это загораются вечерние фонари, такие же, как тот, что торчал из брусчатки рядом с нами. Кованый под экзотическую пальму столб удерживал прямо над скамейкой здоровенный гранёный стакан светильника, пока ещё мутного и непрозрачного.

— А вот и он... — прошелестел негромкий голос за спиной. — У тебя осталось совсем немного времени...

— Гермиона! Счастье моё, радость моя, сердце моё! Открой глаза!

Девушка безмятежно улыбалась, однако под опущенными веками быстро двигались глазные яблоки, и ясно было, что ей что-то снится. Судя по щекам, которые успели порозоветь, и по неровному дыханию, снилось ей что-то приятное.

Мой неожиданный поцелуй может оттолкнуть девушку так далеко, что я больше не смогу с ней даже разговаривать нормально. Но оставлять её здесь, это вообще за пределами добра и зла. Значит, остаётся только одно...

Я наклонился низко-низко, прямо к нежной девичьей шее, тихонько шепнул:

— Гермиона, пожалуйста, вернись назад...

И поцеловал её так нежно, как только смог.

Пульс дрогнул под моими губами, плечи шевельнулись — значит, она не до конца погрузилась в мечты, что-то может услышать. Запах клубники, простого детского шампуня, которым мама когда-то мыла наши с братом головы, заставил сжаться сердце, и эта боль дала возможность почувствовать слабое тепло далеко-далеко отсюда. Я потянулся к нему всем своим существом, и почти сразу почувствовал слабый ответ.

Я оставил девичью шею, прижал изо всех сил Гермиону к себе, стараясь охватить её своим теплом, а потом осторожно прикоснулся к губам. Они ответили мне почти сразу же, решительно ответив на мягкую ласку, да так, что я вздрогнул от неожиданности. Девушка решительно потянулась навстречу, и когда наши языки встретились, жадно, словно делали это много раз, я дёрнулся, и увидел, что Гермиона открыла глаза.

Несколько бесконечно долгих мгновений мы были единым целым, одним на двоих теплом, нежностью, желанием, потом её зрачки расширились, она осознала себя, и поцелуй прервался. Она вскочила с лавки, закрутила головой по сторонам, словно не понимая, где оказалась, потом глаза Гермионы остановились на мне, и лицо девушки начало набирать ровный пунцовый оттенок.

— Мамочка, — она прижала к губам ладонь, но я услышал этот негромкий шёпот. — Что я себе навоображала!..

Я протянул руку к девушке, взял её ладонь (та напряглась, словно собираясь отдёрнуть, потом ощутимо расслабилась), мягко потянул за собой:

— Гермиона, нам пора. Мы слишком здесь засиделись.

— Да... — она двинулась следом, по прежнему розовая от смущения, потом глянула на часики, которые поблёскивали на тонком запястье:

— Ой! Сколько времени прошло! Я ведь обещала вернуться как можно скорей! Куда нам идти?

— Вон туда, — старик протянул руку за фонтан, я прищурился, и увидел, что между двумя домами темнеет щель проулка. Ага, ещё один вход, значит.

— Огромное спасибо, сэр! — Гермиона благодарно склонила голову, чуть присела в книксене (где её этому научили???), сжала мои пальцы. — Скорей, Колин!

— Подожди, — я отпустил ладонь, повернулся к старичку, медленно сунул руку в карман. — Я вам должен за берет. Вот шесть кнатов, большое спасибо за доверие. Он действительно очень удобный.

— Узнал, значит...

— Да, сердце подсказало.

— Молодец. Но за её жизнь будешь должен желание.

— Конечно, моя госпожа.

Поклонившись как можно вежливее, я оставил за спиной странное существо, очертания которого начали расплываться прямо на глазах, и ринулся за Гермионой. Ветерок принёс на прощание запах свежей воды, холодя вспотевший лоб, и только теперь стало ясно, что всю нашу беседу с Белой Шляпницей вокруг царила мёртвая тишина. Блин, не скоро я теперь здесь появлюсь!

Обратный выход оказался намного короче. Не успели мы оглянуться, а вокруг уже зашумела Диагональная аллея. Среди привычной обстановки Гермиона вернулась в нормальное состояние, но глазами со мной встречаться избегала, так что расстались мы как-то скомкано — я пригласил её к нам в деревню, она пообещала заскочить, если удастся вырваться из дома Блэков, и мне осталось только проводить взглядом её сарафан, который вернулся в своё обычное состояние сразу же после выхода из проулка.

Мда, угостил девушку мороженым, называется. И долг непонятному существу, да такой серьёзный... Чтобы не влезть ещё в какое-нибудь приключение, я решил возвращаться домой. Прикупил порошка «Фью» в лавке у каминов, взял писчих перьев с пачкой нарезанного пергамента, чтобы потренироваться в письме, и заодно понял, чего это меня Бэкки так настойчиво оттуда выпроваживала — среди множества непонятных для рождённого в обычном мире штучек, лавки торговали прессой, в том числе той, что для взрослых.

Выглядело это забавно, как на наши времена — ведьмы не первой свежести зазывно подмигивали с колдографий, оттопыривали средней фигуритости попки, да время от времени выставляли коленки из складок мантии. Я посмотрел на эту, с позволения сказать, порнографию, и чуть не расплакался от умиления. Впрочем, продавец мои гримасы воспринял совершенно по-другому. Он высунулся по пояс из своей будки, шуганул меня подальше, так что осталось только сыпануть порошка в каминное чрево, и отправиться домой, к пустоте и молчанию вымершего дома.

Однако дома всё оказалось не так плохо, как ожидалось. На столе меня дожидалась кастрюлька рагу, исходящая паром и запахами, пол буханки свежайшего хлеба с тмином, и записка от Стиви, в которой он предупреждал, что обо мне вспоминала Лиззи, которой следовало бы отзвониться, как опекунше.

Пришлось еду завернуть обратно в полотенце, и хвататься за телефон, пока ещё время позволяет. Дома новоиспечённой мачехи не оказалось, однако инстинкт и опыт взрослой жизни подсказали мне набрать номер паба.

Наша Лиззи оказалась там, в окружении друзей и знакомых, часть которых пришла помянуть моих родителей, а остальные чтобы просто посидеть за пивом в окружении дружеских спин. Мою новую маму уже хорошо напоили, так что я успел буквально в последние минуты — ещё немного, и она понеслась бы ко мне, чтобы окружить сироту-подростка теплом и заботой. Перспектива утихомиривать расчувствовавшуюся англичанку меня совсем не радовала, так что добрых пол-часа пришлось её убеждать, что это не самая лучшая идея.

Закончилось всё благополучно, к нашему обоюдному удовольствию — я остаюсь здесь, она там, — но лишь после того, как подключилась тяжёлая артиллерия в виде милашки Дэна, молодого наследника из Крайтон-мэнора. Оказывается, он примчался к нашей грудастой красавице, как только та позвонила, что поминает в пабе моих родителей, тут же был представлен народу, как будущий обладатель всех её душевных и телесных сокровищ, и остался в пьяной компании, дабы служить избраннице плечом и опорой (ну и присмотреть за ней, конечно, а то мало ли что может прийти в голову расчувствовавшейся девице под шофе).

Поговорили мы с ним неплохо, и договорились встретиться через пару дней, чтобы разобраться, во что оба вписываемся. Решение Лиззи для него оказалось настоящим громом с ясного неба, это даже по голосу можно было понять, но пока Дэн не хотел принимать какое-либо решение — вначале мой потенциальный отчим намеревался оценить нежданного подкидыша. Да уж, весёлый у него сегодня денёк выдался...

В конце концов мы распрощались, и я остался один. Время от времени за окном мелькали человеческие силуэты — соседи возились с вечерней дойкой, но я в доме свет не включал, так что никто из них не пришёл нарушить моё уединение.

После всего, что успело сегодня произойти, есть не хотелось совершенно. Скорее для порядка, я поклевал ужин, почти не чувствуя вкуса, потом заварил чай в несколько раз перемытой посуде (уж очень мне прошлое чаепитие с разорванными венами не понравилось), и уселся на родительском диване в гостиной с большой кружкой нормального чёрного чая в руках. Не хотелось мне пока ни молока, ни мёда, а только горечь и терпкий вкус.

Палочка лежала прямо передо мной, на том платке, что дала Бэкки перед походом в кафешку. Я развязал свёрток на журнальном столике, вытащил покупку из коробки, и осторожно прихлёбывал горячий напиток, грея ладони о кружку, поглядывая то на палочку, то на окно, за которым медленно опускалась ночь.

Темнота сгущалась неторопливо и неотвратимо, а я глотал чай, и словно сомнабула глядел, как двор, всё видимое из окна пространство сокращается с каждым моим выдохом, укорачивая безопасную зону жизни, и перепуганное подсознание подростка время от времени прорывалось наружу с какими-то жуткими картинами вроде такой, что густая, как смола, чернота заливает двор, проникает в комнату через выдавленные окна, и медленно топит меня в бесформенном Нигде. Сначала в нём растворяются ноги, потом тело, потом я отчаянно машу руками в чёрной жиже, которая вливается в меня сквозь рот и ноздри...

А потом затарахтел тракторный пускач, во дворе зажгли свет, я дёрнулся, и проснулся, залив чаем брюки. Единственные выходные брюки, мать их!

Пришлось отчаянно сдирать с себя горячую одежду, прыгать под душ на одной ноге, пока за вторую цепляется штанина, и снова натягивать старое трико. За всеми этими хлопотами мрачные мысли из головы улетучились, так что когда авария была преодолена, я глянул в окно, и решил поприветствовать новых арендаторов.

— Привет! — Стиви заметил меня первым. Пьянка пьянкой, а работа не терпит. Коровам не объяснишь, что у тебя мигрень, депрессия и похмельный синдром, — они должны есть регулярно, и так же регулярно избавляться от молока. Поэтому наш работник долго в кабаке не засиделся, и уже вовсю орудовал по хозяйству. Новые арендаторы тем временем заканчивали дойку.

— О, Колин! — средний из Спикманов, Бобби, приятель по школе и летним каверзам, вышел из коровника, вытирая руки. Увидев меня, он бросил полотенце кому-то невидимому, скрытому за плахой ворот, а сам кинулся навстречу. Гравий захрустел под его торопливыми шагами, на меня пахнуло тёплым молоком, человеческим потом и машинной смазкой.

— Ты уже вернулся? Как там эта тётка из колледжа, плешь в башке не проела? Мне она показалась страшно официальной.

— Утрясали бумажные вопросы, вот она и была такой, — успокоил я приятеля. — В целом она нормальная, жить можно.

— Привет, — из коровника вышел старший Спикман, с тем же полотенцем в руках. Он подошёл к нам, отвесил лёгкий подзатыльник брату. — Смотри, куда бросаешь, баскетболист. Из-за тебя чуть полотенце в лужу не уронил.

— Меньше надо про Пэтти думать, — не остался в долгу Боб, — а то даже коровы ревнуют.

— Сейчас «морковку» сделаю, — нахмурился старший. Он неторопливо, явно на показ, начал сворачивать мокрое полотенце в жгут, и память Колина тут же вспомнила, как больно шлёпает такая хрень по спине. Средний Спикман, видимо, неоднократно испытывавший это на собственной шкуре, тут же спрятался за меня в шутливом ужасе.

— Вот-вот, — довольно кивнул Пит, — боишься, значит уважаешь. Кстати, Колин, ма тебе ужин принесла.

— Я видел, спасибо. Чуть позже съем. Как вам наши коровы?

Физиономия старшего расплылась в ухмылке, которую тут же повторил средний брательник.

— Ну как тебе сказать... — протянул лениво старший наследник фермерской династии. — С нашими, конечно, не сравнить...

— Чего-о-о?!! — не выдержала гордость Криви, — «не сравнить»?! Да нашей Брауни в Мидсаммер ни одна корова в подмётки не годится!

— Это которая? Та, что хвостом по глазам хлестнуть норовит? Ну да, такой дикарки по всем фермам не найти. А ту, что у дальнего входа, с пятном на морде, как родинка, пришлось руками раздаивать, пока она не соизволила молоко аппарату отдать.

— Это Маркиза, её надо парой кубиков сахара-рафинада угостить, тогда она сразу капризничать перестаёт. Или яблоком.

— Вот и я говорю — этой сахарку надо, той песенку спеть, ещё одной джигу плясать. Не ферма, а детский сад какой-то.

— Много вы понимаете!

— Колин, не сердись, — на мои вопли подтянулся глава семейства, мистер Ричард, которого за спиной называли просто «старый король». Прозвище своё он получил за имя, непонятно с какого бодуна записанное родителями в церковной книге в память о «добром короле». Сам он на аристократа не походил ни капли — низкий, худой, резкий живчик, мистер Спикман передал сыновьям упрямый характер и готовность драться где и с кем угодно, а рост и стать те забрали у матери, которая была на голову выше мужа. — Они тебя просто дразнят.

— Можно подумать, я не понимаю... Простите, что с дойкой не помог.

— А зачем? — искренне удивился главный арендатор, — мы и сами прекрасно управились. Ты нам скорее мешать будешь, чем помогать — работаем-то иначе.

— Ну да, это я не подумал. В сыгранной команде друг друга с полуслова понимают.

— Вот-вот, сам видишь. Тебе скоро в школу ехать, так чем здесь торчать, лучше к урокам подготовься, чтоб потом не краснеть перед учителями. То, что на лето задавали, небось, ещё не всё сделал?

— Ну да, только собирался за учёбу браться...

— Откуда я это знаю? А, Бобби, как думаешь?

— Ну па-а-ап! Успею ещё!

— Ага, я верю. Ладно, мы тут закончили, поехали домой. Доброй ночи, Колин!

Народ позапрыгивал в тракторную тележку, и новенький «Ровер», купленный Спикманами в кредит этой весной, резво покатил со двора. Я махнул рукой на прощание, вернулся обратно на крыльцо. Из-за сарая вышел Стиви, позвякивая пустым ведром.

— Всё, понимаешь, конец работы! — Он затянулся привычно пожамканной сигаретой, устало присел на ступеньки. — Хорошо сегодня постарались.

— А я только смотрел...

— Самое правильное, что мог сделать, кстати. Нефиг тебе под ногами у Спикманов путаться, они и сами знают, что на ферме делать. Лучше скажи, вот как ты умудрился такую мачеху себе завести?

— Поверишь — сам не знаю, как получилось. Очень уж не хотелось к Джейсонам в Верхний Мидсаммер, наверное.

— Да уж, это и правда было бы хреново...

Мы помолчали несколько минут, пока Стиви докуривал сигарету, потом он отправился проверить свиней перед отъездом, а я пошёл в дом, продолжать лениться.

К счастью, никто из тех, кого довелось увидеть, не спрашивал о похоронах, поэтому моё эмоциональное состояние продолжало оставалось почти спокойным. Не знаю, как сам Криви перенёс бы весь этот ужас. Скорее всего, его сейчас забрала бы какая-нибудь семья из соседей, и вечер он провёл бы в кругу людей если не родных, то по крайней мере близких. Но я боялся такой ситуации, потому что не обладая памятью Криви в полной мере, обязательно в чём-нибудь прокололся. Поэтому для меня-попаданца удобнее всего было одиночество, и я его, наконец, получил.

В наступивших сумерках тоска усилилась до такой степени, что её почти не сдерживали воспоминания о приключениях на Диагональной аллее. Поэтому первое, что я сделал, когда вошёл в дом, — вытащил на свет божий лекарства от Помфри. Первый флакончик, второй, третий, какая-то малюсенькая бутылочка из тёмно-красного, почти чёрного стекла, опять флакончик, для разнообразия окружённый облаком серебристых искорок, и ощутимо более холодный, чем предыдущие. Все они отличались от тех, что приходилось пить утром, и ощущения в теле вызывали совсем другие. Если после утренней порции я чувствовал лёгкость и энергию, то вечерняя принесла с собой душевное спокойствие и лёгкую сонливость. Как раз то, что требовалось для нейтрализации подросткового отчаяния.

Как только растрёпанные нервы успокоились, и горе спряталось глубоко в подсознании, я доел остатки ужина, и развалился на диване почти довольный жизнью. Это было кощунственно, и я это прекрасно понимал, однако такой вариант развития событий для меня, переселенца, был наилучшим. В каждом другом случае любящие родители и приятели детства очень быстро заметили бы подмену разума, и что за этим последовало бы, даже страшно представлять.

Хотя «старец из Хога» запретил чёрную магию, знания о том, что делать с подселенцами по прежнему оставались доступными для каждого желающего, и на седьмом курсе, если верить рассказам старшекурсников, этому довольно много уделялось внимания на Защите от Тёмных Искусств. Отчасти по этой причине Квиррелу на первом курсе канона удалось так долго оставаться незамеченным -никакому уважающему себя магу в голову не пришло бы, что кто-то в здравом уме позволит духу вселиться в своё тело. Они ведь обманщики, духи эти, как им можно верить?

Так что после обнаружения моего сознания в теле подростка, знающие люди очень скоро изгнали бы чужого духа на какой-нибудь нижний план бытия, или переработали в магическое удобрение для мутантов из Хогвартской теплицы. А так я жив, здоров, и являюсь обладателем неплохого тела. И всё это ценой всего лишь трёх жизней — очень неплохой размен.

Стоп! Я вскинулся, тяжело дыша, и ощутил, как пылают от стыда щёки. Что я за хрень такую несу?! Неплохой размен, чтоб меня! Неужели магия так на мозги влияет? Нет, надо отвлечься, надо подумать о чём-нибудь хорошем. Взгляд упал на волшебную палочку, которая всё это время сиротливо лежала на столе, и руки тут же ухватились за лакированную деревяшку. Очень приятная на ощупь, она вызывала чувство комфорта и уверенности в себе, а ровная поверхность, по которой пальцы скользили не задерживаясь, буквально требовала гладить её снова и снова.

Однако кроме понятного удовольствия, никаких дополнительных восторгов, чего-то вроде чувства магического единения, сродства, я не испытал. Для меня палочка была замечательной игрушкой, полезным инструментом, но не более того. Никаких волшебных эффектов типа движения тепла по руке, беспричинного счастья или ещё каких пузырьков под кожей почувствовать не удалось. Наверное, это как раз то, о чём говорил Олливандер — все палочки мне одинаково удобны, что есть плюс, зато никаких дополнительных бонусов от какой-то особой палочки я не получу. Ну и хрен с ним, не очень-то и хотелось.

Внимательный осмотр показал, что я был прав, когда думал, что палочки склеивают из двух половинок. Несколько слоёв лака, тщательная полировка готового изделия создавали впечатление однородности, но в реальности это были две части, безжалостно разделённые рукой мага, а затем опять связанные вместе грубой силой клея и магического заклятья. А ведь если придумать способ наносить рунную вязь внутри, не раскалывая при этом материал носителя, прохождение магической энергии усилилось бы в несколько раз, да и её завихрений, хаотических нарушений основы заклинания было бы не в пример меньше. Даже представить сложно, как такой палочкой колдовал бы обычный маг, насколько легче ему было бы, и насколько мощнее стали бы заклятия. Думаю, наша Гермиона просто обезумела бы от счастья, получив такое чудо в свои нежные пальчики...

Гермиона...

Лицо снова запылало, сердце забилось сильней, я непроизвольно облизал губы и зажмурился. Боже, какой это был поцелуй! Словно мы — исстрадавшиеся в разлуке любовники, которые встретились через несколько лет одиночества! Какая страсть горит в этой девушке! Господи, как же мне было приятно её целовать...

Я опять вспомнил тепло девичьего тела, мягкую нежность объятий, запах волос, дыхание на лице, и чуть не завыл от желания. Гермиона-а-а!!!

Чёрт, чёрт, чёрт! Да что это со мной?! Лицо горит, сердце тарахтит, мистер Пинки из штанов на свободу рвётся! Вот ведь хрень какая, эти юношеские гормоны! Ворочанье с боку на бок облегчения не принесло, а только ухудшило ситуацию, потому что стоило моему второму «Я» уткнуться головкой в упругую поверхность дивана, как руки тут же тянулись к ширинке, а по телу разливалась сладкая истома. Просто хоть бери, и дрочи!

В конце концов терпение лопнуло. Злой, возбуждённый, красный (а в некоторых местах просто пунцовый) я вскочил, содрал с себя пижаму, и в чём мать родила кинулся под душ. Холодный, пробирающий до мозга костей ледяной душ. Мистер Пинки, гордо торчавший до этого пиратским бушпритом, в ужасе спрятался в лобковых волосах, а все остальные мысли вылетели из башки вместе с желанием трахаться. Поэтому когда я, окоченевший словно куриный окорочок в морозилке, растёр себя до красноты, в теле осталось только желание замотаться в плед, и улететь в объятия Морфея. Что я и сделал.

А утром меня разбудил нож, приставленный к горлу.