Жена (гет)

Когда Мари читала письма, Сергей был во дворе. Едва она успела открыть дверь на улицу и прошептать «Папенька», как упала без чувств. Сергей не успел подхватить её. Он очень сильно испугался, отнёс жену в дом, привёл в чувство.

— Маша! Машенька! Мой друг!

Она открыла глаза и увидела перед собой некрасивое, похожее на голый череп лицо мужа, его огромные серые глаза. Сергей сидел на корточках перед креслом, держа Мари за руки. На подлокотнике лежало сырое полотенце.

— Машенька, ты меня ужасно напугала, — проговорил Сергей, гладя её руку. — Как хорошо, что я был в это время дома. Почему ты упала? Может, доктора позвать?

— Не надо… Не надо доктора. Уже прошло, — сказала Мари. Поднимаясь и придерживая голову. — Я читала почту. Сестра пишет, что папенька умер. Все винят меня в его смерти, а он сам простил меня, понимаешь? Семья считает меня убийцею отца, а он простил меня и благословил. Господи, что ж это… — заплакала она. Волконский обнял жену.

— Не плачь, мой друг! Всё идёт своим чередом. Раевский был стар, в это смерти нет твоей вины. Ты оплакиваешь отца, так знай, что я плачу вместе с тобой, Машенька.

Она не слушала мужа, сотрясаясь в его объятиях. Перед ней стояли картины прошлого: балы, полонезы с отцом, романсы, лето в Урзуфе… Она с ужасом поняла, что душой она там, в своём детстве, и теперь, когда умер отец, ей нет места в прошлом. Это чувство могло легко сломать её. Мари уже почувствовала себя одной во всей необъятной Сибири с её морозами, чащами и тёмными рудниками, будто и не было весёлых вечеров у Анненковой, самодельных нарядов и долгих прогулок. Даже муж, который нежно её успокаивал, казался чужим, злым человеком, по вине которого она оказалась здесь.

— Маша… Нельзя так себя казнить, — сказал Сергей, гладя её по голове. Его голос раздражал Мари, она отстранилась и, глядя куда-то поверх плеча мужа полными слёз глазами, попросила:

— Оставьте меня, Сергей Григорьевич. Пожалуйста. Дайте побыть одной.

Муж с пониманием кивнул и ушёл.

* * *

Полина кормила Аннушку, напевая какой-то романс. С минуты на минуту должна была прийти Фелицата Осиповна. Полина уложила дочку в колыбельку, покачала и сытый, довольный ребёнок уснул.

В сенях зашуршало платье: пришла Смольянинова. Как могла, Полина объяснила ей, что Волконская слегла. Анненкова чувствовала потребность навестить её. Фелицата Осиповна легко согласилась посидеть с дочкой. Полина оделась и побежала к Волконским.

У них было тихо и темно. Горела одна свечка в лампадке. Волконский2 дремал в кресле, уронив голову на грудь. Мари лежала на кровати, откинувшись на подушки. Анненкова бесшумно подошла к Сергею, тронула его за плечо. Тот встрепенулся, потёр лицо, помотал головой, огромными глазами уставился на гостью.

— Прасковья Егоровна… — начал он в полный голос.

— Тсс… — Полина приложила палец к губам.

— Я посижу с Мари, а вы идите спать, — приказала она.

— Но… я…

— Не перечьте, князь. Вы не в состоянии сидеть с больной. — Полина за плечо подняла его с кресла.

— Она бредит. Не пугайтесь, — хмуро сказал Сергей, уходя в другую сторону. Полина заняла его место у постели больной, взяла лежавшую рядом газету и стала читать, иногда поглядывая на Мари. Тусклый свет освещал её бледное, блестящее лицо.

Полина увидела, как она слабо повела головой. Её воспалённые губы приоткрылись, с них слетел полустон-полухрип. Полина не могла разобрать, что Мари пытается сказать. Волконская шептала что-то ласковое, улыбалась.

— Саша… Саша… Сашенька мой… О Александр, грустный шут… Саша…. Николушка… сынок… князь Николушка… Молись за отца и за дедушку… Александр… не оставляй их… Папенька… папенька… папа…

Полина взяла её руку; Мари не шевелилась, продолжая бредить.

— Моя родная… Господи, помоги. — Полина подняла глаза вверх, зашептала молитву.

Вдруг Волконская крепко, до боли сжала руку Анненковой; её голова заметалась на подушке, по щекам ручьём текли слёзы.

— Саша! Саша! Голубчик! Не смей оставлять меня! Будь со мною, слышишь, Саша! До конца!

Мари дрожала и резко вскакивала, Полина придавила её плечи к постели.

— Успокойся, Маша, нельзя кричать! Разбудишь Сергея Григорьевича!

— Саша… Саша…

— Ну-ну-ну, он здесь, с ним всё хорошо.

— Саша… Саша…

Мари повторяла это имя, её голос затихал и, наконец, она успокоилась и уснула. Полина смотрела в лицо больной, соображая, кого же она звала в бреду.

Анненкова не заметила, как в дверях возник силуэт Волконского. Он был одет во всё чёрное. Его высокая согнутая фигура внушала ужас и жалость. Лицо Сергея вытянулось, осунулось, а длинная борода придавала ему вид отшельника.

— Сергей Григорьевич, вы проснулись?

— Да, я услышал… и проснулся. Я всё слышал. Я сплю некрепко.

— Бедняжка. Я за неё очень беспокоюсь. Вчера заходил доктор Вольф?

— Да, он часто навещает Мари. Больше всего его беспокоит её бред…

— Она тоскует по семье? — неловко спросила Анненкова. Сергей не отвечал. Он был хмурым и мрачным. Стояла мёртвая тишина: где-то в другой комнате тикали часы, приглушённо трещал фитилёк лампады — эти звуки отчётливо слышались в этой тишине.

— Вы думаете, сударыня, что она звала брата Александра? — тихо спросил Сергей. Полина поёжилась от холода, которым веяло от князя.

— Она зовёт не брата. Я третий день её слушаю. Больше всех она повторяла имя сына и его.

— Кого его? — наивно спросила Полина, совершенно растерявшись.

Волконский громко усмехнулся в бороду.

— Я достаточно отдохнул, Прасковья Егоровна. Вам стоит пойти домой. Я и так злоупотребил вашим вниманием.

Полина не могла перечить Волконскому. Она послушно встала, оделась и вышла, оставив Сергея наедине со своей больной женой.

* * *

Анненков ходил по комнате, держа свою красавицу-дочку на руках. Он показывал ей разные предметы в комнате, играл с ней. Полина дремала в передней.

Анненков подбрасывал Аннушку, а она довольно вскрикивала и смеялась. Её смеющиеся озорные синие глаза делали отца абсолютно счастливым. Он не заметил Полину, которая стояла, прислонившись к дверному откосу и умилённо глядя на них.

Анненков подбросил дочку, крепко держа, нежно поцеловал крошечный носик.

— Вы очень хорошо смотритесь вместе, — обратила на себя внимание Полина.

Иван подошёл к ней.

— Смотри-ка, Аннушка, кто это к нам пришёл? Это наша соня, наша мама-соня.

Анненков поцеловал Полину.

— Ты не обедал?

— Без тебя не посмел.

— Я уснула, прости, — извинилась она, придерживая голову. — Я не спала всю ночь. Положи Аннушку в кроватку и дай ей игрушки, а я пока обед разогрею.

Когда они сели за стол, Полина спросила:

— А что же ты меня не разбудил?

— Жалко было будить. Мне Фелицата Осиповна сказала, что ты полночи была у Волконских, а она сидела с Аннушкой. Я пришёл и отпустил её домой.

— Это ты хорошо сделал. Она очень утомляется у нас.

— По-моему, ты злоупотребляешь её добротой.

— Может быть, но иначе мне не справиться. Тебя часто нет, а у меня ещё огород, куры. Не оставлю же я ребёнка на человека! Особенно такого, как Андрей! А Фелицате Осиповне дай Бог здоровья и всех благ.

— Что там с Марией Николаевной? Вольф говорит: жар, лихорадка, бред.

— Я ужасно волнуюсь за её здоровье. Она очень плоха. За всю ночь не пришла в себя, только бредила. Но кое-что другое меня поразило…

Полина рассказала мужу события прошедшей ночи.

— И кто этот Александр? Ума не приложу… — закончила Полина. Иван, застыв с ложкой в руке и пристально глядя на жену, усмехнулся.

— Не брат. Не отец. Не сын. Не муж.

— Да я поняла, что возлюбленный. Но кто… Однажды Мари сказала, что не любит Волконского. А того, кого она любит, не называют… Странно. Он какая-то знаменитость?

— Ах ты моя любопытная, — рассмеялся Иван, ущипнув Полину за носик. Она захихикала и покачала головой.

— Ваня, Ваня…

— Любопытная Варвара, — по-русски сказал Иван.

— Что?

— В русском есть присказка о том, что любопытным быть опасно для жизни.

— В русском обо всём есть присказки, да?

— Да, мой ангел, — сказал Анненков, поцеловав руку жены. — Когда ты уже выучишь русский?

— А я даже не пытаюсь. Я очень хотела выучить язык, но сейчас у меня Аннушка, хозяйство, еле успеваю читать переводы газет, которые делает для меня Мари. И ещё я поняла, чтобы выучить русский, надо родиться русской.

— Да, в этом ты права. Зато наши дети с пелёнок будут знать два языка.

— Главное, чтобы не получилось так, что они не будут знать ни одного. Я ей пою колыбельную по-французски, а ты и Фелицата Осиповна играете с ней по-русски.

— Нет уж. Моя дочь будет самой образованной в России. Уж я позабочусь.

Полина усмехнулась и покачала головой.

* * *

Однажды солнечным осенним днём Полина сидела у себя во дворике с Аннушкой на руках. Натам вместе с Анненковым соорудили для неё качели, бурят даже разрисовал их причудливыми зверями и птицами. Лето было жарким и осень была мягкой, тёплой. Аннушка была в милом кружевном чепчике, болтала что-то непонятное. Полина качалась на качелях и показывала дочке облака, деревья, дом, кур, цветы. На молодых садовых деревьях, посаженных ровными рядами, пожелтели листочки: они золотисто переливались на солнце и едва трепетали под дуновением лёгкого ветра. За оградой виднелось скошенное гумно и кое-где неубранное сено. Небо было ярко-голубое, по нему плыли большие, чётко очерченные облака.

За забором зашуршало женское платье, Анненкова привстала посмотреть на гостью.

— Полина! — крикнула она. В этом голосе было столько радости, что Полина даже испугалась от неожиданности. Трубецкая, задыхаясь от слёз, дёрнула калитку, вбежала в сад, пошатываясь. Полина посадила Аннушку в подушки на качелях, остановилась их и дала маленькую игрушку. Сама кинулась навстречу Катишь. Та, едва сохраняя равновесие, и упала в объятия подруги.

Трубецкая шептала что-то по-русски, а Полина успокаивала её. Анненкова усадила Катишь на лавочку. Аннушка заинтересовалось рыдающей и улыбающейся женщиной и, забыв игрушку, не сводила с неё глаз.

— Успокойся, Катишь, и расскажи толком, что произошло? — серьёзно спросила Полина, разворачивая к себе лицо Екатерины. Её большие серые глаза светились таким огромным счастьем, что можно было сомневаться, выдержит ли она его.

— Полина! Полина! Господь услыхал меня! Видно, нужно было пройти этот путь, чтобы Он смилостивился над нами! Весной у нас будет малыш! Маленькое чудо! О, Полина, как я счастлива, как я люблю тебя! — Трубецкая поцеловала Анненкову и крепко её обняла.

— Боже мой! — Лицо Полины расплылось в улыбке. — Неужели? Как ты узнала?

— Мне стало дурно дома, со мной был Сергей. Он велел человеку позвать Вольфа, его привели под конвоем. Он меня осмотрел и сказал, что теперь мы все вместе будем ждать появления на свет маленького ангела!

— Мой друг, я счастлива вместе с тобой! Дай тебе Бог здоровья и твоему малышу. Я во всём тебе помогу. Моя родная! Стой-ка! Тебе нельзя никаких волнений! А ну перестань плакать! Нет-нет! Только покой! И много прогулок! Смотри-ка, Аннушку как напугала! — шутливо упрекнула Полина, взяв дочку на руки. Катишь припала к ручке девочки.

— Господи, даже не верится, что и у меня скоро будет мой малыш, плоть от плоти, кровь от крови! Я ведь они будут вместе дружить, вместе ходить в острог, учиться. Их ждёт наша судьба — дружба, крепкая, как эти кандалы. — Трубецкая взяла руку Анненковой, приподняла кисейный рукав: белое запястье облегал браслет, сделанный из оков Ивана. Полина засмеялась, обняла Катишь.

— Перестань! У них всё будет хорошо! Уж я, мы все, для этого очень постараемся. Сергей Петрович знает?

— Да, я ему сразу сказала. А он… он встал на колени и, уткнувшись в моё платье, заплакал. А сегодня я решила рассказать тебе. Я так тебя люблю, Полина!

— Тебе придётся забыть свою привычку есть только хлеб и воду!

— Я буду всё делать, как ты скажешь. Я полностью полагаюсь на твой опыт.

Они ещё долго болтали, сидя на лавочке в саду. Трубецкая положила голову на плечо подруги, что-то спрашивала, над чем-то смеялась. Она заражала своим счастьем, готовая делиться им с ближними.

* * *

В начале ноября верная подруга, неразлучная спутница Полины собачка Ком умерла. Анненкова восприняла это как потерю одного из самых близких существ. Ком была с ней в самые трудные моменты жизни, когда даже люди оставляли её. Да двадцати шести лет у Полины не было детей, и её природный материнский инстинкт направлялся на Ком. Собачка разделяла её одиночество долгими сибирскими вечерами, когда никто из дам не приходил к Полине.

Натам вырыл для Ком могилку за домом, и они с Полиной похоронили собачку. В тот день она оделась в чёрное, не смеялась и всё сидела у детской колыбельки, напевая грустную песню. Подруги, видя её горе, обратились к коменданту. Трубецкая, одарённая природным обаянием и ловкостью, попросила Лепарского помочь сделать Полине подарок, и через неделю дамы пришли к ней вручить маленького рыжего шпица. Полина растрогалась до слёз, обнимала подруг и целовала щенка. Пушистый зверёк, большая редкость в Сибири, скулили и звонко лаял, не ожидав такого внимания к себе. Тем же вечером Полина стала разговаривать с питомцем, показала ему миску и место для сна. Она дала ему кличу Бо — красавец, и он признал новую хозяйку.

В начале 1830 года стало известно, что заключённые политические преступники перевозятся в Петровский завод. Жены безропотно решили следовать за декабристами и начали готовить для себя жилища. Сам переезд доставлял дама особое неудобство, ведь почти у всех были грудные дети. У Полины 19 мая родилась дочь Ольга, и, опасаясь за её здоровье, Анненкова решила ехать на почтовых. То же сделали и другие дамы. Полина ехала следом за Муравьёвой.

Читинские жители, вопреки предсказаниям Цейдлера, к декабристкам относились трепетно, во всём помогали. Они называли их по имени и отчеству, часто по титулу. Читинцы провожали дам, выйдя из своих изб, крестили их и шептали молитвы.

Натам всё жалел о дамах, вздыхал и качал головой.

— Гиблое там место, скверное. Не то, что здесь. Земля там горная, каменистая. Такой вот земли там не найдёшь. Вот какого весу ты собирала овощи здесь? — спросил он Полину перед отъездом, энергично жестикулируя.

— Свёкла — 20 фунтов, репа — 18 фунтов, картофель — 32 фунтов, — с акцентом, загибая пальцы, сказала Полина.

— Чёрт тя знает! Что за язык! Вестимо, полно. А в Петровском не так всё будет. Ох, горемычные… Особенно Катерина…

— Жду в гости, — улыбнулась.

— Да ты хоть жди, хоть не жди, я всё равно приеду!

С такими словами Натам проводил Полину. Во время переправы через реку Иногду начался сильный дождь. На руках она держала Оленька, которая захворала накануне отъезда. Аннушку она вела за руку. Комендант, видя плачевное состояние Анненковой и её детей, стащил с себя плащ и укрыл им Полину. После переправы она увидела Фелицату Осиповну, которая, несмотря на ливень, вышла проводить Полину. Женщины обнялись и заплакали; Смольянинова благословила свою любимицу и её детей. Усталая и разбитая, Полина направилась в завод, где её ждал тёплый дом и мягкая постель.

***

По приезде в Петровский завод Полина наняла одну бойкую старушку няней, а сама иногда ночевала в каземате с мужем. Дамы выпросили для себя эту милость у Бенкендорфа.

Острог в Петровском заводе угнетал своей мрачностью. Больше всего неудобств доставляло отсутствие окон. Так как декабристы много читали, их зрение резко ухудшилось, например, Анненков без очков не мог ничего различить.

В 1832 году в Петровский завод приехала молодая француженка Камила Ледантю, невеста Василия Ивашёва. Полина с волнением ждала её приезда.

Камила остановилась в доме Волконских. Это была высокая, очень статная смуглая брюнетка с огромными грустными глазами. Она была дочерью гувернёра в доме Ивашёвых и питала к ротмистру Кавалергардского полка Василию Ивашёву самые чистые, но безответные чувства. Ивашёв был бесконечно счастлив её приезду, она добровольно избавляла его от одиночества, но ответной огромной любви к ней не испытывал, хотя всем силами души старался полюбить её.

Их свадьба состоялась в доме Волконских и выглядела более счастливой, чем свадьба Анненковой. Все дамы нанесли молодым визит с пожеланием счастья, а Ивашёвы устроили для дам некое подобие праздника. Судьбе было угодно, чтобы после этого радостного события на декабристов свалилось много горя.

Вскоре после свадьбы Ивашёвых серьёзно заболела Александрина Муравьёва. Фердинанд Вольф не отходил от её постели, был хмур и молчалив. Дамы иногда заходили к Муравьёвой посидеть с Нонушкой, которая чувствовала тревогу и скорбь, царившую в доме. Полина иногда забирала девочку к себе, чтобы она играла с Аннушкой и Оленькой, а сама занималась в годовалым сыном Володей.

В тот вечер Ноно ночевала дома. Мари уложила её спать, а сама вернулась в комнату больной. Александрина пришла в себя после многих часов бреда. Рядом с ней был муж. Он крепко сжимал руку Александрины, опустив голову на грудь.

Все знали, что выжить Муравьёва не сможет. Сильные переживания, свойственные её характеру, истощили хрупкое здоровье. Александрина привыкла не щадить себя, растрачивать душевные сила даже на сущие мелочи. Этого её усталое тело не выдержало.

Кругом горели свечи, мерно тикали часы. Фердинанд Вольф с закатанными рукавами стоял у двери, исподлобья глядя на Муравьёву. Его красивое лицо было очень напряжённым. Мария сидела рядом с Никитой на стуле, бессильно уронив руки на колени и глядя в одну точку.

Александрина пожала руку мужа, открыла глаза. Её лицо было спокойно и очень красиво. Все молчали, не зная, что можно сказать.

— Я умру, — обыденным голосом сказала она.

Лицо Никиты на секунду исказилось от горя.

— Что ты, что ты, сестрица, — сквозь слёзы улыбнулась Мари. — Ты ещё будешь смеяться и петь, радовать Нонушку и на всех.

Александрина задумалась.

— Нет, Маша. Я люблю тебя. Иди ко мне.

На дрожащих ногах Мари подошла и села на край кровати.

— Возьми перо и напиши письма моим родным. Я продиктую.

По щекам Мари лились слёзы. С помощью Вольфа она пересела за стол и написала письма домой. Сашенька прощалась с близкими. Эти письма были мокрыми от слёз Волконской.

— Спасибо, Маша. Отправь их, как всегда, от моего имени. Иди сюда. Поцелуй меня.

Мария наклонилась и поцеловала её в лоб, роняя на него слёзы.

— Я люблю тебя. И всех. Передай всем, поцелуй всех наших дам от меня. Попроси ещё прощения у Лизы…

— Я всё сделаю, всё сделаю, — рыдая, клялась она.

— Не плачь. Не пугай меня. Ноно…

— Разбудить?

Уголки губ Муравьёвой опустились.

— Не надо. Маша, принеси мне её куклу.

Волконская принесла и отдала Александрине. Только тогда она заплакала.

— Доченька моя… Свет мой… Ох, ради тебя стоило бы жить…

Муравьёва поцеловала куклу, держа её, как дитя. Потом отдала мужу. Он не изменился в лице, просто из глаза катились слёзы.

— Никитушка… Я тебя люблю. Пожалуйста, не тревожь меня и Нонушку: не оплакивай меня. Я всегда буду с тобой, любимый. А ты… ты должен быть весел ради Нонушки, слышишь… Пусть другие оплакивают, не ты. Ты держись.

Она задумалась и обратилась в Вольфу, который стоял, положив руки на плечи рыдающей Волконской:

— Фердинанд Богданович, мой друг… Нет-нет, стойте там. Мари вы сейчас нужнее. Я вас прошу не покидать наших дам и моего мужа с Ноно. Если возможно, будьте всегда с Никитой. Вы нужны ему, он вас любит. Я вам оставляю весь наш кружок: и Машу, и Катю, и Полину, и Лизу, и Натали, и Анну, и всех детей, всех мужей. Я вас умоляю…

Вольф кивнул. Александрина погладила мужа по щеке.

— Никита… поцелуй меня на прощание…

Муравьёв хотел поцеловать её в лоб, но она остановила его.

— Не целуй, как больную. Целуй, как раньше…

Александрина приподнялась, Никита обнял её за плечи и крепко поцеловал в губы; потом бережно положил на подушку.

— Хорошо… Как хорошо…

Через десять минут Александрина Муравьёва скончалась.

* * *

— Где мама? Где мама? — дёргала Нонушка за рукав Фонвизину.

— Она на Небесах, моя девочка. Ей там хорошо.

— А я увижу её?

— Когда-нибудь обязательно.

Софья Никитична, пухленькая кудрявая девочка четырёх лет, наивно округлила глаза. Фонвизина вела её из церкви домой, где все собрались, чтобы оплакать Александрину.

— Я хочу к маме. Отведите меня к ней, — капризно приказала девочка, резко дёрнув Натали за руку.

— Я не могу, Нонушка. Никто не может. Такова воля Божья, — вздохнула Натали. На Ноно она даже не посмотрела, и девочка залилась слезами. Фонвизина требовала от ребёнка мужества и смирения, но Софье ничего не хотелось, кроме как обнять маму. Натали тащила её за руку, моля Бога о терпении.

Плач Нонушки стал очень громким, и из церкви выбежали Полина и Катишь, обе в слезах. Анненкова была снова беременна, её фигура сильно округлилась.

— Нужно забрать у неё ребёнка, — тихо сказала Трубецкая. Полина быстро оказалась рядом с Фонвизиной.

— Натали, что ты наговорила ребёнку? — строго спросила Анненкова. Фонвизина вздохнула и пожала плечами. Ноно подняла на Полину огромные заплаканные глазки, точно такие же, как у отца.

— Мадам, где мамочка?

Анненкова присела перед Ноно на корточки и крепко обняла, пряча лицо в каштановых кудрях. Впервые в жизни она не знала, что сказать. Трубецкая взяла Натали за руку и повела прочь.

— Я что-то не то сказала? — робко спросила она. Катишь только вздохнула и пожала её руку.

* * *

Все толпились в комнате, служившей Муравьёвым столовой. Никто не смел зайти в переднюю, где сидел Никита Михайлович. Здесь был и Лепарский, напуганный и озабоченный известием, что в Петровском заводе умерла невиновная женщина. Здесь были и декабристы, которым комендант разрешил быть на похоронах и поддержать вдовца и дочь. Здесь были все их жёны, потерявшие сестру. Все они скорбно молчали.

В столовую вошли Полина и Нонушка. Анненкова успокоила девочку, но она всё равно была напугана и растеряна. Перед ней присел Александр Муравьёв, брат Никиты, крепко сжал маленькие ручки. Нонушка тронула тёмный завиток на виске дяди. Тот поцеловал её крошечную ладошку.

— Одни мы, Нонушка. И я с тобой осиротел.

Девочка обняла Александра за шею, он взял её на руки. В ней уже была такая чувствительность и женская сила, что она могла поддержать близкого человека в страшном горе.

К Полине подошёл князь Трубецкой.

— Прасковья Егоровна, вы бы сходили к нему. Мы за него все боимся…

— Да, Полина, зайди к нему. Ты сможешь его утешить, — поддержал Анненков.

Полина посмотрела на обоих и кивнула. В передней на тахте сидел Никита Михайлович, опустив голову на грудь. Окна были закрыты портьерами, в комнате было темно и душно. Полина присела рядом с ним.

— Темно у вас здесь…

Муравьёв поднял на неё голову и снова уронил на грудь. Казалось, он с трудом осознавал происходящее. Полина потрепала его за плечо и подошла к окну, чтобы впустить в переднюю свет. Он привыкшими к темноте глазами посмотрел на Анненкову. Она улыбнулась так мило и тепло, что у него защемило сердце. Всегда, когда Полина так улыбалась, у неё становились невыносимо грустные глаза. Она снова села рядом с Муравьёвым.

— Никита Михайлович, надо выйти…Там Нонушка, вы должны быть с ней. За вас все переживают. Никита Михайлович, надо держаться…

Полина тронула его за плечо.

— Идёмте. Пожалуйста.

— Не хочу.

— Никита Михайлович… Не знаю, чем вас утешить, но нужно жить. Жить, потому что у вас есть доченька. Любите её, будьте с ней спокойны и веселы. А я… нет, мы все, семья для вас и Нонушки. Мои дочери — её сёстры. Но родной отец ей нужнее. Идёмте.

Она взяла его за руку и вывела из передней. Нонушка бросилась к нему на шею.

— Папочка, папочка, почему ты так долго там сидел?

— Не бойся, ангелочек мой, я теперь всегда буду с тобой.

В это время Полина взяла мужа за руку и стремительно вышла в сени. Там она крепко обняла его и громко разрыдалась ему в плечо.

* * *

Полина вбежала в дом, резко захлопнув дверь. Грохот сотряс стены. Она прижалась стеной к двери, прижала кулак к губам. Её лицо исказилось в судороге, она вся затряслась, прикусила костяшки пальцев. Было слышно только сдавленные всхлипы. Полина сползла вниз по двери: ноги отказали, дышать стало невыносимо больно. Хотелось рыдать, до головокружения и звёздочек в глазах, хотелось не сдерживаться, но нельзя… Она берегла мужа. Она до полуобморока боялась его опустошённого, отрешённого взгляда через старые очки, когда маленький гробик опускался в яму. Она заставляла его плакать, а сама крепилась, зная, что только так он не сломается. Ему нельзя было видеть её отчаяние, и она прятала от него свои слёзы. Он чувствовал бесконечную боль матери, но, столкнувшись с горем, замыкался в себе, переживал его сам, пока не наступит облегчение слезами. Он видел, как она сдерживается и даже улыбается, благодарил и жалел её. Замкнутость его натура мешала ему и его семье, а Полина щадила его.

Она не удержалась и упала на пол, отползла в угол между плиткой и стеной. Зажатая там, она съёжилась в маленький комок боли и, кусая губы и руки, тихонько заплакала.

Дверь отворилась, и тяжёлые шаги заставили Полину замереть. Из своего угла она не могла видеть вошедшего, на всякий случай отёрла слёзы. Она знала, что это не муж.

— Полиночка, моя родная… — шёпотом позвала Катишь. — Ты что, прячешься?

Перед ней возникла тучная фигура Трубецкой, одетой во всё чёрное.

— Мой ангел, вылезай отсюда, — ласково сказала она, подхватив Полину под локти и вытаскивая из угла. Анненкова была абсолютно бессильна, и просто повисла на шее Катишь, спрятав лицо у неё груди.

— Где Иван? — с трудом спросила она.

— На улице с Петром Николаевичем. Оленька и Володя у Маши. Не переживай за них. Поплачь, родная. Ты весь день сдерживаешься. Пойдём.

Трубецкая потащила Полину в переднюю, где усадила на диван и крепко обняла. Уверившись, что мужа по близости нет, она разрыдалась в голос. Катишь заплакала вместе с ней, вспоминая красивое бледное личико Аннушки, её болезнь, последние дни. Так они просидели долго, пока в дверь тактично не постучался Свистунов. Тогда Полина помотала головой и внутренней стороной ладони отёрла слёзы.

* * *

Поздним вечером, уложив детей, Полина села в кресло с работой. Она каждый вечер что-нибудь делала перед сном: шила, вышивала, вязала, чинила. Ручная работа успокаивала её, монотонность движений настраивала на сон, приводила в порядок мысли и чувства.

Полина думала, что муж спит, и тихонько затянула грустную песенку. Иван вышел из спальни и остановился в дверях, любуясь женой. Её тонкое, худое личико освещал тонкий свет свечки, стоявшей рядом на столике. Синие портьеры не пропускали лунного света. Анненков пошевелился, и Полина осеклась, подняв на него голову.

— Я разбудил тебя? — шёпотом спросила она.

— Нет, я не спал. Услышал, ты поёшь, захотелось посмотреть на тебя.

— Ты стал плохо, беспокойно спать, Иван. Попей отвар.

— Нет уж, — с улыбкой сказал Анненков, подходя к жене и садясь у неё в ногах, — это оставь Волконскому. А я помоложе буду.

— Шутишь… Это очень хорошо. Я уж соскучилась по твоим шутками. Завтра в острог?

— Да, с утра велено явиться. Нет, мол, причины дома оставаться.

— Я приду к тебе в номер, принесу цветов. А вечером соберу детей — Оленьку, Нонушку и Володю — и пойдём в комендантский сад.

— Буду тебя ждать. Полина… сколько горя на нас свалилось… Никаких радостей, а сегодня вижу: почки распустились. И так радостно стало! Хотел тебе сказать, но что-то забыл, завертелся. А сейчас вспомнил. Маленькие листики на берёзе… Такое чудо! как хорошо, что я вспомнил. Весна, Полина, и ты у меня такая красивая, самая нарядная, самая сильная, а радостей мало. Я бы хотел, чтобы ты была со мной, когда я увидел листочки. А тебе всё не досуг: дети, куры, огород… Хотелось чуть-чуть тебя порадовать. Ты рада?

— Не совсем, — кокетливо улыбнулась Полина. В её глазах появился прежний задорный огонёк. — Ты давно не целовал меня…

Иван вырвал из её рук работу, бросил на столик, задул свечу, и крепко обняв её, припал к губам. Полина не успела опомниться, как оказалась у него на руках. Он бережно нёс её в темноту спальни, шепча что-то на ушко. Полина улыбалась в темноте: пусть теперь всё будет хорошо, как раньше.