Друзья от конца до начала (гет)

Утром, проснувшись и скудно позавтракав, Реми взял кошелек, сунул трость старика под мышку и, по привычке свистнув Гастона, отправился хорошо знакомой дорогой в особняк маркиза. У Мюжавинье отказала и верхняя половина тела: болезнь прогрессировала. Племянник еле сдерживал слезы, видя, как дядя краснеет, принимая от него очередную ложку бобов. Он привык все делать сам, этот высокий человек с каштановыми в прошлом кудрями, прекрасным чувством юмора и безграничным запасом доброты.

Реми покинул мансарду в доме триста шестьдесят по Сент-Оноре с тяжестью на сердце. Ему казалось, что старик зовет его, и он несколько раз возвращался и нерешительно стоял под дверью, как нашкодивший школяр. Ему чудилось, что дядя не дождется его и испустит дух раньше времени, и он снова и снова поворачивал назад. Он ненавидел себя за это беспокойство и был близок к тому, чтобы начать ненавидеть собственного отца, чей кошелек заставлял его оставить Мюжавинье одного. Но мешочек оттягивал ему руки, жег пальцы, и в конце концов он решительно зашагал к особняку, хотя сердце его рвалось на части при мысли о несчастном.

Усадьба почти не изменилась. В саду пышно цвели астры, английский парк сиял чистотой и точностью форм, а гранит и мрамор на первый взгляд все так же матово светились. Ворота были открыты; Реми вошел, и никто не заметил его присутствия. Тишина царила в саду, только вдалеке тенькала какая-то синичка. Молодой человек, стараясь скрыть хромоту, всегда проявившуюся утром слишком явно, приблизился в крыльцу. Мрамор был будто припорошен пылью, странной и тусклой. Адвокат, словно испугавшись, поспешно отворил незапертую дверь и привычно скользнул глазами по портрету маркизы. Зрачки его на миг расширились: рама показалась ему обитой чем-то черным, но он почти сразу же понял, что ошибся: дерево темнело само по себе.

Не останавливаясь, прошел он в кабинет маркиза. Все осталось так, как он помнил. Дубовая дверь оказалась приоткрыта; из кабинета доносились два голоса. В одном Реми не без удивления узнал их семейного доктора, а другой поражал своей безнадежностью; лишь отдаленно он походил на голос маркиза. Мюжавинье-младший постучался. Голоса тут же смолкли, послышались шаги, и дверь резко отворилась.

— Я же приказал не беспокоить меня! — воскликнул Лиратье, появляясь на пороге, и осекся. Реми ошеломленно уставился на него. Выглядел маркиз ужасно: парик съехал на затылок, у висков на свет Божий вылезли серые от седины волосы, лоб избороздили морщины. Взгляд его, какой-то потерянный, бегал туда-сюда, стараясь охватить все и сразу

— Реми… — прошептал он, поднося руку к горлу и отступая вглубь кабинета, где его тут же подхватил сухонький доктор, усадил в кресло и сунул в пальцы рюмку с какими-то каплями, разведенными в воде. Беспрекословно выпив, маркиз откинулся на спинку кресла и мягко произнес: — Мальчик мой, подойдите сюда.

Реми приблизился. Отец схватил его за руку, стиснув так, что пальцы захрустели, и принялся жадно пожирать сына глазами. Он не видел его около семи лет, и за это время Реми изменился. Маркиз с горечью отметил, что молодой человек горбится, что носит уже две пары очков — одна была у Реми на носу, вторая выглядывала из кармана, — что беден, что под глазами у него синяки. Неизменный парик порадовал старого аристократа: этот предмет оставлял надежду на возможное возвращение сына в лоно семьи.

— Вы пришли сюда по доброй воле? — спросил он наконец. — Я думал, что вас не заставишь это сделать. Маркиза…

— Я здесь, чтобы восстановить справедливость, сударь, — прервал его Реми, зная, что лучшая защита — нападение. — Недавно вы устраивали вечер, не так ли? Зачем вы прибавили к обычным развлечениям еще и гонки на колясках? Вы могли задавить кого-нибудь. Конечно, наше общество донельзя коррумпированное, но я не думаю, что вам нужны проблемы. Кто сидел в коляске ваших цветов и с вашим гербом? Вы слишком солидного возраста, чтобы участвовать в подобных поездках самому. Кому вы доверили эту коляску?

— Одному хорошему другу семьи, — нехотя ответил маркиз. — Он был очень близок с вашей матушкой. Устроить подобные гонки было ее идеей, и я не смог отказать ей, Реми.

— Передайте это хорошему другу, ваше сиятельство, — сказал Мюжавинье, гневно сверкая глазами. — Тогда он сбил колесом одинокого старика и швырнул ему кошелек. Верните вещь владельцу.

— А что это был за старик? — спросил маркиз. — Каким образом кошелек попал к вам?

— Не думаю, что пострадавшему будет приятно, если я назову его, — возразил Реми. Лиратье, вздохнув, кивнул. Впервые на его памяти последнее слово осталось за сыном. А тот невозмутимо передал маркизу кошелек и вдруг случайно коснулся его ладони. Оба вздрогнули: их руки были ледяными. Реми, однако, удалось сохранить лицо; он вычурно, словно до сих пор был графом де Бейе, щелкнул каблуками и направился было к выходу, обменявшись кивками с доктором, как вдруг голос отца заставил его остановиться.

— Вы не хотите узнать, как ваша матушка? — спросил маркиз, поднимаясь на ноги и делая два шага. Реми молниеносно обернулся, с тревогой вглядываясь в измученное лицо Лиратье, но не произнес ни слова. Маркиз продолжал, безжалостно и гневно: — Она умерла, Реми. Прием, что мы устроили, был ее последним желанием. Она болела пять лет и каждый день, когда ее болезнь усилилась, молила Бога, чтобы Он дал ей еще раз взглянуть на сына. Но вы опоздали. Ее уже нет. Похороны должны начаться через два часа. Вы успеете попрощаться с ней.

— Где она? отрывисто спросил Мюжавинье, выворачиваясь из хватки доктора, который, памятуя о его реакции на неожиданности, поспешил поддержать его за руку. — Где она? Мне бы не хотелось видеть ее на кладбище. Я должен проститься с ней до этого.

— У вас еще есть время, — проговорил Лиратье, вздохнув. — Она у себя в комнате. Слуги поставили гроб на постель и задрапировали. Выглядит так, словно она спит.

Реми кивнул и поспешил уйти. Он отвык от широкой лестницы и, выйдя в проходную, остановился, рассматривая перила. Последний раз он ходил по этим ступенькам, когда поднимался к себе, окрыленный идеей побега. Он усмехнулся, вспомнив свои мечты. Он тогда не знал о внешнем мире, но чувствовал, что не пожалеет о своем решении. Он и не пожалел: пока свобода не принесла ему ничего, кроме счастья. В Шербуре его ждали жена и сын, на Сент-Оноре — дядя, а здесь его ждала, пожалуй, лишь мать, но ее больше не было в живых.

Маркиза и вправду казалась спящей. Однако цирюльники не смогли спрятать ни желтые следы на лице, ни уродливые синяки под глазами, ни жуткий оскал смерти. Веки ей закрыли, хотя было ясно, что умирала она в муках. Руки под покрывалом были сведены судорогой. Реми вгляделся в родное лицо и почувствовал, как горячие слезы стекают по его щекам. Он плакал давно, очень давно, и эти ощущения были знакомы ему лишь смутно. Он рухнул на колени рядом с постелью, зарылся лицом в покрывало, стиснул ткань в пальцах и застыл так.

Окаменев от горя, он провел два часа. Потом пришли служители кладбища, все в черном, и забрали гроб. Реми осталось только идти вслед за ним вместе с маркизом и Ноэлем, за эти годы превратившимся в миниатюрного подростка, доктором и другими семьями аристократов, с которыми они были знакомы и не позвать которых не позволяли приличия. Слуги, будто бы нисколько не удивившиеся при виде молодого хозяина, шли на почтительном расстоянии.

Похороны Реми не помнил. Он словно погрузился в странный сон, окончившийся лишь тогда, когда все, передав соболезнования семье, начали расходиться. Гроб опустили в семейный склеп и накрепко заперли двери. Маркиз, по воле жены готовый принять блудного сына, попытался обратиться к тому с вразумительной речью, но Реми довольно быстро прервал его.

— Ее сиятельство маркиза мне что-нибудь оставила? — спросил он неожиданно твердо. Лиратье кивнул. — В таком случае я, Реми Мюжавинье, урожденный де Лиратье, граф де Бейе, официально заявляю, что отказываюсь от всего, что было завещано мне моей матерью. Я давно не аристократ и стараюсь жить на честно заработанные средства. Я не считаю, что состояние маркиза было добыто честным путем.

— Тогда вам придется подписать некоторые документы, — напомнил возникший из ниоткуда нотариус, которого Реми вначале не заметил. Молодой человек кивнул. Он сам был судейским, не раз защищал попавших в беду из-за неправильного оформления наследства людей и знал все бумаги наизусть. Поэтому он поставил свою подпись, почти не читая содержание, горя желанием поскорее вернуться домой. Там ждал его несчастный старик, которому, в отличие от маркизы, все еще требовались внимание и помощь. Лиратье, глядя, как из-под пера выплывает убористая подпись, лишь вздохнул и ничего не сказал. Он уже не мог контролировать действия сына, и, как ему ни хотелось, чтобы воля умершей была исполнена, заставить Реми вступить в свои права было не в его власти.

В особняк адвокат ушел около полудня, а вернулся в шесть вечера. Столяр, с которым он договорился по пути о надзоре за больным, не обманул: в комнатке рядом с постелью Мюжавинье сидела Элеонора, старшая из дочерей Дюпле, и штопала. Судя по горе наваленного в кресле белья, она провела время с пользой. Увидев хозяина, девушка улыбнулась, отложила иглу и встала на ноги.

— Он уснул, мсье, — сказала она тихо. — Наконец-то сможет отдохнуть. Здесь был врач; он ясно дал понять, что до завтрашнего вечера несчастный вряд ли дотянет. Паралич побеждает. Он все вас звал, а вы не приходили.

— Зато я пришел сейчас, — улыбнулся Реми. — Спасибо, мадемуазель Элеонора. Вам вернется ваша доброта. Я не забуду помощи, которую вы оказали нам. Сколько спросил доктор за визит?

— Он сказал, что зайдет еще и тогда получит все, что ему причитается, — ответила Элеонора, быстро собирая заштопанное белье в корзину и прикрывая за собой дверь. Мюжавинье-младший улыбнулся ей вслед, садясь на ее место, и внимательно посмотрел на старика. Под глазами у него залегли тени, черты лица заострились, он похудел — болезнь действительно брала свое. Несчастный, сопротивляясь, тратил все больше необходимых ему сил, и жизнь утекала вместе с ними. Реми, вполне осознавая это, все еще не мог поверить, что он лишится как матери, так и человека, заменившего ему отца.

Уже наступил вечер, когда Мюжавинье наконец очнулся, словно вынырнув из глубокого омута. Проснувшись, он широко открыл глаза, и его расширенные зрачки беспокойно забегали, выискивая в полутьме фигуру племянника. Тот, уловив еле слышный шорох волос по подушке, отложил в сторону книгу и подошел к кровати. Мюжавинье взглядом указал ему на стул, и Реми беспрекословно подчинился, понимая, как тяжело старику.

— Сядь, мой милый, сядь, — кивнул дядя. — Мне осталось недолго. Скорее всего, я даже не доживу до утра. Я слышал, что сказал лекарь, но ни капли правды в его словах нет. Он не хотел расстраивать Элеонору. Как она мила, Реми… Если бы не Жизель, я бы предложил ее тебе в благоверные. Ну-ну, не сердись… Я знаю, что произошло в усадьбе. Я знаю, почему ты так опоздал. Но горе, мой мальчик, — вещь странная. Ты очень любил мать, но не позволяй ее смерти убить тебя. О, зачем ты оставил Гастона в Шербуре! Он помог бы тебе отвлечься… Нет, не перебивай меня. Мне очень трудно говорить.

— Тогда зачем это делать сейчас? — спросил Реми, стараясь заставить голос не слишком дрожать. Он не хотел, чтобы дядя знал, как ему больно вспоминать мать. — Вы останетесь в живых; у нас будет еще много времени для разговоров…

— Не говори чушь! — устало прикрыл глаза Мюжавинье. — Ты не понимаешь, что мне известно, сколько мне еще осталось жить? Теперь слушай. Я хочу рассказать тебе о том, как я лишился места тамбурмажора. В 1745 году, то есть сорок три зимы назад, маршал Мориц Саксонский решил, что осада крепости Турне укрепит наши позиции в войне за австрийское наследство. На помощь осажденным двинулись союзники. Никогда, Реми, я не видел такого разношерстного войска: бок о бок сражались и англичане, и голландцы, и ганноверцы, и австрияки. Мы, не снимая осады, вышли к деревне Фонтенуа. Одиннадцатого мая началась битва. Надо тебе сказать, что одно время я был знаком с офицером по фамилии Паменетто. Он происходил из итальянской семьи, но всю жизнь воевал за Францию; он был истинным патриотом. Он шел около нашего отделения вместе с товарищами. Мы могли даже переговариваться.

— Несмотря на бой, нам приказали играть. Противник постепенно заставил замолкнуть весь оркестр. Я остался один, но, исполняя приказ, начал петь или скорее орать во всю глотку, размахивая жезлом. Наверно, я просто потерял сознание, так как почему-то абсолютно перестал бояться пуль и смерти вообще. Мы с Паменетто шли рядом, и вдруг я увидел, как он оседает на землю мертвый, выпуская из рук оружие. Я даже не услышал выстрела. В двадцати шагах от нас я заметил вражеского солдата. Не мое дело стрелять, но тогда я схватил мушкет, валявшийся около моего убитого товарища, и навел его на противника.

— Ствол ходил у меня в руках, не позволяя прицелиться. Я внимательно посмотрел на цель и понял, что он совсем еще мальчишка. Его безусое лицо было перекошено от страха, а глаза, обрамленные белесыми ресницами, испуганно следили за мной. Сейчас я понимаю, что Паменетто явно был первым солдатом, которого он убил. И когда до меня дошло, что он как минимум на десять лет — а то и на все пятнадцать — младше меня, я просто выпустил из рук мушкет, подхватил тело друга под мышки и потащил назад. Сзади послышался грохот выстрела, и огонь обжег мне плечо. Мальчик, которого я пощадил, выстрелил в спину. Конечно, глупо было ожидать от него иного поведения, но для меня это было неожиданностью. Короче говоря, рана оказалась серьезной, я провалялся в госпитале несколько месяцев, а потом оказался на мели. Справедливое наказание для нарушившего приказ. Я должен был либо не лезть не в свое дело, либо довести его до конца. Я не сделал ни того, ни другого.

— Реми, — он посмотрел на племянника мутноватым взором, — заклинаю тебя: никогда не делай не свою работу. Ты адвокат и должен помогать людям — всем людям. Всем и каждому, Реми. Твоя клиентура не должна состоять только из бедняков. Тебе могут предложить что угодно, но ты должен помнить, что ты обязан защищать правду, и не подчиняться в вопросах чести даже главному судье. Делай то, что велят тебе сердце и разум, и будешь доволен своей жизнью.

— Спасибо, дядюшка, — сказал Реми, поспешно вставая и отходя к темневшему на фоне белой стены квадрату окна, чтобы старик не увидел блестевшие на его глазах слезы. — Я не забуду вашего урока. Вы устали, однако. Отдохните. Я не буду мешать вам.

— Ты не можешь исполнить мою последнюю просьбу, мой милый? — неожиданно спросил Мюжавинье, еле шевеля губами. — Мои силы на исходе, а я хочу в последний раз увидеть Париж. Помоги мне добраться до окна.

Адвокат послушно наклонился к постели и попытался поднять безвольное тело, как берут детей, когда они уже вышли из грудного возраста, но хотят на руки к родителям. Болезнь истощила старика, он стал легким, словно перышко, но молодой человек, потрясенный свалившимися на него, как снег на голову, проблемами, большинство из которых не являлись решаемыми, смог едва приподнять паралитика, а затем без сил упал в кресло. Мюжавинье горько засмеялся, исподлобья наблюдая за ним.

— Я этого ожидал, — прохрипел он, отдышавшись. — Твои силы тоже на исходе, мой милый. Я ухожу вовремя, чтобы дать тебе отдохнуть. Хотелось бы мне пожать тебе руку, но — увы! — не получится. Похорони меня послезавтра и сразу же поезжай к Жизель. Она нужна тебе и твой сын. Они спасут твой разум, не дадут ему пропасть. Конечно, лучшее лекарство — работа, но любовь и забота тоже чего-нибудь стоят. Теперь иди. Я не хочу, чтобы ты видел это.

Реми, не скрывая более слез, наклонился к старику, поцеловал его и подставил свой лоб. Сухие, жесткие, но такие родные губы умирающего коснулись его кожи, и Мюжавинье-младший ощутил на своем лице дыхание смерти. Непослушными руками он осторожно обнял больного, прижался щекой к его плечу и беззвучно зарыдал. Ему не хотелось уходить; он отдал был все, только чтобы оставить дядю в живых. Тот тоже плакал: резкие вздохи сотрясали его парализованное тело, он дергался, хрипел, все еще чувствуя, как горячие слезы племянника капают на лицо, смешиваясь с его собственными. Наконец молодой человек отпрянул назад, смотря широко раскрытыми глазами прямо перед собой. Слезы текли по впалым щекам, оставляя дорожки, и Мюжавинье захотелось протянуть руку и вытереть их, как меленькому ребенку. Но племянник давно не был ребенком; Реми повернулся и на ватных ногах направился к двери.

— Милый мой, — нагнал его хриплый голос старика, — не огорчайся. Не стыдись своей слабости. Ты не видел своего покорного слугу, когда умирала моя мать. Когда-нибудь ты будешь много сильнее меня, мальчик мой. Теперь иди. Поторопись, ибо смерть не заставит себя долго ждать. Иди же. Иди!

Реми вышел, несмотря на то, что все его существо противилось этому. Но Мюжавинье всегда делал то, что хотел, и заставлял других подчиняться ему, и этот раз не был исключением. Он желал умереть один и требовал предоставить себе это право. Молодой адвокат от души пожалел, что не обладает властью отбивать души у Смерти так же, как отбивал несправедливо обвиненных людей у прокурора. Скольких он мог бы спасти! И тут он впервые придумал, что лучше было бы стать врачом. Тогда он хотя бы понимал, что написано в любимой книге дяди, автором которой значился некто Марат…

Наутро, когда он тихо, стараясь не шуметь, вошел в комнату, Мюжавинье уже не дышал. Трупное оцепенение спало, и рука, которую Реми, недолго думая, схватил, оказалась мягкой и податливой. Подвижное лицо старика приобрело неестественное спокойствие, стало отливать желтым. Адвокат закрыл глаза усопшему, вытащил из кармана два медяка, положил их на веки, перекрестился, встал на колени и начал молиться. Элеонора, зашедшая проведать, так и нашла их рядом.

Мюжавинье похоронили на следующий день. Реми, слишком больной, чтобы осознавать, что делает, механически выполнил все, что от него требовалось, заплатил врачу, который рассыпался в извинениях за неверный прогноз, отдал деньги хозяину мансарды, попросив придержать помещение; на третий день он отправился на кладбище, нашел свежий холмик и своими руками высадил на него астры, выкопанные им глубокой ночью в саду усадьбы Лиратье. Утром он взял свой узелок и уехал в Шербур первым же дилижансом, проклиная столицу, лишившую его двух самых дорогих ему людей.