Ты бы расстроился, если бы я умерла? (гет)

— Скажи, а ты бы расстроился, если бы я умерла? — вдруг спрашивает она после минутного молчания.

Они лежат на полу близко друг к другу, касаясь головами. Она закинула ногу на другую и покачивает в одной ей известном темпе, рисует что‐то в воздухе указательным пальцем, будто пишет.

— Ну, все мы, по сути, умираем, просто медленно… — Он символизирует свои слова плавным движением поднятой над собой ладони слева направо. — Причем большинство «при смерти» успевают даже завести детей и пару раз нехерово накосячить.

— Не-е-ет, ты не философствуй, я же не об этом! Я спрашиваю конкретно про себя. Вот представь, что я умерла, лежу такая… Хотя нет, ты меня уже похоронил. Пришел с кладбища домой… А что дальше?

— Почему ты думаешь об этом?

— Не знаю. Неважно. Давай, фантазируй.

— Что‐то не хочется мне так фантазировать. Вот если бы ты мне, например, минет в образе какой‐нибудь медсестры делала, то да-а…

— Минет? Мертвая?! Как?

— Да ну тебя! Живая, нахрена мертвая-то? — морщится.

— Все, не отвлекайся! Ты пришел домой, и-и-и?

— Не знаю я. Спать лег.

— Врешь! Не лег бы ты спать!

— Ха, уверенная какая! И что бы, по-твоему, я делал?

— Ну, я надеюсь, что как минимум бы поплакал в одиночестве, вспоминая меня, наши лучшие моменты вместе. — Она садится, чтобы лучше видеть его лицо, поджимает под себя голые ступни.

— А как максимум? Повесился бы?

— Так, вот тут давай сразу договоримся: если что, ты ни-ни, понял? Должен жить! — Грозит для убедительности пальчиком и хмурится, скривив губы.

— Я попробую.

— В смысле «попробую»?

— Ты же умрешь все-таки, мне будет грустно.

— Нет уж, дорогой, ты постарайся как‐нибудь.

— Ладно, — понимая, что проще согласиться, кивает он.

— А знаешь, как я это вижу?

— Расскажи.

— Ты закрываешь за собой входную дверь, — она смотрит вдаль, погрузившись в воображаемую ситуацию, — бросаешь ключи на тумбочку, скидываешь обувь, зацепив ноги одна об другую, расслабляешь узел на черном, естественно, как и вся одежда, галстуке…

— Я в галстуке?

— Да. Ради такого надел. Не перебивай!

— Я только уточнил! — Поднимает ладони вверх, защищаясь.

— Так вот. Расслабляешь узел на галстуке, расстегиваешь пиджак…

— Еще и пиджак... — Качает головой в удивлении, за что получает толчок в плечо.

— Тобиас! Ну, конечно, ты в костюме! Похороны твоей любимой, между прочим! Любимой же? — прищуривается, скосив глаза.

— Люби-имой, — улыбается, соглашаясь.

— Ты идешь на кухню, садишься на стул, опираясь локтями на колени, запускаешь пальцы в волосы, стискивая голову до боли, чтобы попытаться душевный дискомфорт заменить на физический… Потом ты встаешь и бредешь к шкафчику, выуживая оттуда початую бутылку виски…

— А почему початую?

— Потому что ты начал пить еще в день, когда я умерла.

— И мне на все это хватит одной бутылки?

— А сколько надо?

— Ох, много… Очень много.

— «Очень» точно не надо, а то ты так быстро за мной уйдешь на тот свет от цирроза печени, а мы с тобой уже договорились, что ты еще поживешь после меня. Хорошо хоть, что ты не куришь.

— А сейчас мы с тобой что делаем?

— Это редко, а я про сигареты.

— Начну и сигареты.

— Не-ет, тогда рак легких! Так тоже не пойдет!

— Сейчас мы с тобой дообсуждаемся, что я и за рулем ездить буду не должен, а то вдруг авария!

— Хм. Ладно. Но все равно не кури.

— Мне кажется, в предложенных обстоятельствах курить — это нормально.

— Нет! Я против!

— А тебя не будет, чтобы мне запретить! — Показывает язык и хихикает.

— Перестань, а то я подумаю, что тебе эта мысль нравится. — Обиженно дует губы, опуская уголки вниз на детский манер.

— Глупенькая моя... — Целует попеременно каждый пальчик на руке, трется щекой, наслаждается мягкостью кожи. — Ну, что я там дальше делаю?

— Ты пьешь. Но сделав глоток, кидаешь стакан в стену, и он разбивается вдребезги… — она театрально взмахивает рукой, произнося последнее слово с придыханием.

— Зачем?

— Так эпичней, — пожимает плечами, — я в кино видела. Все, когда им плохо, бьют посуду.

— Интересное наблюдение, — ухмыляется.

— А потом ты… Хм, не знаю. Плачешь? — Поднимает брови в сомнении.

— Плачу, — подтверждает он и притягивает ее к себе, чтобы отвлечь от странных рассуждений поцелуем, плавно перетекающим в нечто более увлекательное. Затуманенный шмалью мозг не хочет думать о негативном. Куда лучше просто ласкать любимую девушку, упиваясь ее красотой.

* * *

Сейчас, находясь в одиночестве, он берет в руки пачку сигарет, забытую здесь утром Зиком. Достает одну, мнет ее пальцами, делая табак внутри менее плотным, и прикуривает, медленно затягиваясь. В памяти всплывают ее слова: «Все равно не кури! Я против!», и он послушно тушит, от дрожи в теле прерывисто выпускает серый дым с терпким запахом.

Он не швыряет в стену стакан, опустошив его и немного сморщившись от крепости напитка, а лишь подкручивает его пальцами, вынуждает вертеться и тихонько дребезжать на стеклянном столе в маленькой кухне.

Он действительно надел сегодня костюм. И галстук, придя домой, действительно расслабил.

Он вспоминает. Хорошее, плохое. Разное. Все равно лучшее, потому что с ней и про нее. И тот разговор, конечно, тоже услужливо подкидывает сознание. Она чувствовала? Подозревала что‐то? Редко кто думает о смерти в восемнадцать, когда не находится в депрессии. У нее всегда была поразительная интуиция.

Время теряет счет, спина гудит от долгого положения сидя. Надо что‐то делать, но что? Он не знает. Он лишь помнит, что обещал ей жить.

— Плачу, Трис, — шепчет еле слышно, да и слышать-то некому, — плачу.