Короткой дорогой (джен)

Ну, кто там еще? Не надоело? Ох, прошу прощения, я думала, это опять из деревни. А вы?... О, странник? Заходите уж, коль не шутите. Знаю, знаю, они всех ко мне отправляют. Всем интересно, что ведьма местная с путником сделает. Я? Да ну, что вы! Какая ж из меня ведьма? Они там на каждую, кто мяту во дворе вырастит, уже говорят, что отродье бесовское. А вы заходите, не смущайтесь.

А давайте на «ты» лучше? Я так-то больше привыкла. Я-то и не ведьма вовсе, да им не докажешь. Ты садись, пока о себе расскажи.

Так до Ясногорья тебе дней десять пути, не меньше уж никак. Это я точно знаю, от меня частенько этим путем ходят. Я таким гостям рада: Ясногорье — край чистый да светлый, не этому чета. Тебе туда зачем?

Это уж, что ни говори, славно. Дочка, значит. Я-то в Ясногорье не бывала. Куда уж мне, простая девчонка. Кто их знает, почему говорят. Хотя, тут ведь места странные, чудные. Деревня, сам видишь, захолустная, а путники разные туда-сюда целый день-деньской шляются. Я уж измучилась привечать их, да судьба у меня такая. Что ты, сиди! Я ж не про тебя. Тут такие, бывает, захаживают — страх берет. И не прогонишь ведь…

Меня-то? Да местные кличут Васелиной Премудрою. Потому что травок им даю от разных хворей, да сборы для отваров делаю. Ну, так еще, по мелочи всякое… Ты ж смотри, Васькой меня не зови, лучше Линою. Мне так больше по душе. А тебя мне как звать?

Ну, вот и познакомились. Места чем чудные? Да ты разве сам не слыхал? Ну, слушай тогда. Говорят, будто это все я виновата. Дескать, пока меня тут не было, все у них нормально было. Только не верится мне чего-то. Врут, небось. Это им покою не дает, что однажды ночью моя избушка вдруг появилась. Как-как… Мне откуда знать? Раньше в другом месте стояла, теперь здесь, значит.

А природа какая… Ты погляди только! Где деревня кончается — непроходимая Буреломная Чащоба начинается. Как от солнышка идти — там Гибельные Топи. А коли за солнышком бежать, так в Клыкастый Хребет и упрешься. А за моей избой сразу Туманная Граница. И одна только дорожка надежная. Граница-то? Обыкновенная самая, Туманная, как везде. Нет, она у вас в мире одна такая, как и в любом другом. Я б сказала, она вообще на все миры — одна. А я вот на ней пограничницей. Может, потому меня местные ведьмой и зовут. А может, оттого, что волоса рыжие… Не знаю, чего у них там в головах понапихано.

Ничего я не смеюсь. Что ты про другие миры слыхом не слыхивал, то не моя беда, а твоя. Хочешь, иди от меня в любой, какой вздумается. Ах, ну да, дочка… У вас у всех дочка. Или жена. А то — корова. Никто не идет с первого раза. Ладно, ладно, все я понимаю, замуж — это святое.

У наших-то тут теперь тоже каждое осьмидневье по свадьбе. Кто с кем, не поймешь. А все от моих приворотных зелий. Да говорю ж тебе — не ведьма я, не ведьма! Нет у меня никаких зелий. Да только им докажешь разве? Началось с того все, что пришла ко мне девица из деревни. Замуж, говорит, хочу, невмоготу прям. А я на нее гляжу — девка-то молодая совсем, меня моложе. Сама хороша — гибкая, как дубок-змеевик, брови черные, коса ниже пояса, на конце зеленеет да закручивается. Плачет, слезы в три ручья. Мигом мне тут сырость развела. Дай, говорит, мне зелье приворотное, а то помру от любви до ближайшего полнолунья третьей луны. Как я ее ни успокаивала, ни в какую уходить не соглашалась. Ну, думаю, надо выкручиваться как-нибудь. Взяла ее слез в склянку собрала, пообещала волшебный отвар через три ночи приготовить. Навела я ей соку свекольного, слез ее туда вылила и воды светляковой налила, чтоб запах отбить. Всучила ей на третью ночь под видом зелья чудодейственного. Девица склянку схватила, говорит: «Все, теперь-то Красибор меня полюбит, а не эту Ясиню-разиню!» И выскочила из сеней быстрей поскакуна чащобного. Я уж посмеялась в ту ночь от души. Но что ж ты думаешь? Через пять дней из деревни прибегает мальчонка и так и говорит: «Премудрая Васелина, вас на свадьбу зовут через десять дней на деревню!» Я уж чуть не хлопнулась тогда с крыльца. Ходила, а то. Видала и жениха с невестою, Красибора-молодца с девицей той. Уж она меня благодарила потом, насилу отделалась. И ведь правда, дуреха, верит, что зелье приворотило. После того мне уж от ведьмовской славы не избавиться было, и пошло-поехало…

Что же мы впотьмах сидим? Сейчас я живо лампу разожгу… Ну, вот, гораздо лучше. Ох, уморил! Что ты такое городишь — тени нет? Есть, само собой. Вон она, в углу копошится. Притомилась она сегодня — я ее за полынной ягодой в Чащобу отправляла поутру. Дорога дальняя, да и ягоду поди сыщи, она еще и в руки не всякому дается. Вот и устала, бедолага, спать укладывается. Да ты не бери в голову, мы ей не мешаем вовсе. Ей, наоборот, от людского говора уютней. Зато, если сейчас Кулёма вылезет и убираться начнет — ух, что начнется! Не ладят они у меня почему-то… Уж не знаю. Кулёмка у меня домовой. Сейчас он, наверно, на чердаке бока пролеживает или с мышами в зуботырки режется, кто его знает. А как чистоту наводить начнет, так метлой и машет, а Тени словно не замечает, будто и нету ее. Может и по ней веником пройтись. А она злится — страсть. Возьмет, темноты как напустит, Кулёме мести темно — он и в крик. И смех, и грех, одним словом. Так и живем.

А нечисти здесь всякой хватает. Вот например, мявка. Видал такую? То-то же. А тут в каждом втором доме такая живет. Навроде зверя. Маленькая, не больше зайца, хоть и то сказать — толстые бывают, как порось. Лохматая, уши острые, позади нее хвост длинный болтается, от носа усищи торчат. Мявка она оттого, что звук такой издает: «Мяв, мяв!». Ее в деревне еще кошкой зовут, но это уж я не знаю отчего. Нет, ну еще может быть мявун, или кот. Раньше, сказывают, не было их, но за тот год, что я здесь жить стала, их целая куча развелась. Мявка сама с виду нестрашная, даже приятная, но не так проста. Ходит она бесшумно, на мягких лапах, а в лапах-то когти спрятаны. Она их, когда надо, вмиг выпускает. Видит в темноте, словно белым днем, а то и получше. Поэтому ночью и гуляет. Жизней у нее — не одна, а целых девять штук. И такая она, эта мявка, коварная… В дом к людям проникает, а оттуда — прямиком в душу. Как она это делает, неясно, но люди ей для питанья нужны. Прикидывается она, что много чего ест: и мыша может, и мясо, и рыбу, даже творог. Но я-то их насквозь вижу — едят мявки одну только человечью любовь. А когда моя избушка здесь появилась, такой ни одной не было. Помню, будто вчера было: вышла я осмотреться и сразу в деревню направилась. Смотрю, сидит баба одна (она у самой околицы живет) и дочке своей книжку читает. Я остановилась у забора и слушаю. А дочка ее, лет пяти отроду, спрашивает: «Мама, а мявка есть?» Что, думаю, за мявка такая? А мать ее по голове погладила и говорит: «Конечно, есть. Будешь себя хорошо вести, она и к тебе придет». Девочка обрадовалась и давай по двору скакать, а я дальше пошла. Только уж через два осьмидневья мявки стали появляться в деревне. Так-то.

А давай я тебя покормлю? Сейчас Кулёму кликну только… Ну, как знаешь. Раз есть отказываешься, значит, чаёвничать будем. Заварю я тебе бузинного цвета, да с русалочьей песней, да на светляковой воде… Так попробуешь, еще и добавки попросишь. На вот, пей.

Что еще было? Да мало ли всего… Вот бабка одна захворала в деревне, сын ее ко мне прибежал. Дескать, вылечи мать. Я ему и так, и эдак объясняю, что не лекарка я, да без толку. Пошла. Сама иду и думаю: ведь помрет бабка, они ж мне покоя не дадут. А поправится, скажут — ведьма я. Опять спокойной жизни не будет. Ну, пропащее дело. Пока думала, пришли к избе их. Захожу я в комнату, хворая на лавке у печи лежит. Я сына ее в сени отправила, сказала, что буду заговор читать. А сама на бабку смотрю, а она старая, сморщенная вся, хрипит. По всему видать, вышел ее срок, помирать пора. Я рядом присела и давай тихонько песенку петь, да на саношийском языке. Был такой в одном мире, где я раньше бывала. Пела я, пела, а бабулька возьми да усни. Я в сени выскользнула, там сын дожидается, измаялся весь. Я ему и говорю: «Заговорила я ее, все уж теперь. Поди, печку затопи пожарче, да воды ей родниковой семь раз на день подноси. Поправится твоя мать, да еще сто лет проживет, здоровёхонькая лучше прежнего». Сама с тяжелым сердцем домой пошла. Видела ж, что так на так одна ей дорога — на тот свет. А на третий день сижу я у оконца, траву речную перебираю, а тут в дверь стучат. Открыла я и ахнула — бабка та самая на своих ногах пришла. Бодрая, веселая, румяная. Ну, говорит, внученька, пришла я тебе спасибо сказать. И туесок мне свой сует. Оказалось, она как на второй день себя пришла, так такая ее живость одолела. Она и порядок навела, и пирогов напекла, и огород перекопала. Вот теперь пришла меня угостить — в туесе и пирогов, и овощей разных полно было. Я ее в гости зазвала, так мы полдня просидели, лясы проточили.

Как тебе чаек мой? Хорош? Говорила ж! Давай-давай свою кружку.

А другой раз пошла я за травками в Чащобу. Я туда частенько захаживаю, и в Топи тоже бывает. Уж полгода назад это было, почитай. Тот раз я долго ходила, никак алтын-траву отыскать не могла. Вдруг слышу — плачет кто-то. Меня не проведешь, я уж знала, что такие шутки деревянницы ой как любят. Заманят, да танцевать с ними заставят, пока без сил не упадешь. Я мигом волосы распустила, черевички скинула и пошла на плач. Знай на будущее — деревянница с босым человеком вовек плясать не станет. А уж если ей девка простоволосая попадется, она еще и из леса сама выведет, чтоб по ее владениям такая растрёпа не расхаживала. И вот, вышла я на полянку, а там трое ребятишек деревенских сидят да на три голоса завывают — заплутали, малышня. Меня увидали и еще громче реветь давай. На силу втолковала им, что не деревянница я. Деваться некуда — пришлось без алтын-травы возвращаться, не бросать же их. Пошли мы в деревню. Чащоба-то у нас Буреломная, идти тяжело. Мальчишки три раза уставали, трижды привал делали. Пока блукали, я и ляпнула сдуру ума, что хорошо, что не зима, а то замерзли бы. Они и привязались — что за зима да какая зима. Ну, рассказала. Ребятне идея понравилась аж до ужаса — и про снег, и про лед, и горки, и про сосульки. Начали выспрашивать, может ли и здесь зима прийти. Я отвечаю: «Может, конечно. Только надо, чтоб холодно было, а то порастает все. И ненадолго, чтоб потом потеплело». Сказала и забыла. Ребятишек по домам отвела. Получили они, наверное, от родителей тогда по первое число. А на следующее утро просыпаюсь, за окно глядь — а там сугробы по пояс. А с крыши сосульки в аршин свисают! Удивилась я страшно. Главное ведь, что не холодно было, не мороз вовсе. Но мальчишкам тем, видать, холод именно так представлялся. Здесь я, конечно, вообще ни при чем была, но у них-то я ведьма рыжая. Эх, да что там говорить!... Сказали, я ворожбу навела. Продержалась эта «ворожба» до тройного затменья и на убыль пошла.

Ух ты! Неужели так быстро сообразил? А эти простаки деревенские до сих пор не поняли. Думают, это я колдую! А я вот не удивлюсь, если однажды окажется, что и избушка моя вместе со мной тут появилась только потому, что им какой-нибудь болтун про меня наболтал, а они поверили.

Ты что там, допил чай? Еще выпьешь? Ну, смотри сам. Давай тогда прощаться. Нет уж, нечего тебе у меня ночевать, мало ли, что во сне привидится рядом с Границей. А тебе еще к дочке на свадьбу. Держи, передай ей подарочек от меня. Не за что, хватит тебе. Там ничего особенного — сбор травок, чтоб домового приманить. Пусть на чердаке повесит, он и придет. Молодой хозяюшке по дому подсобит, всё сподручней. Ну, теперь точно все, иди уж. Ну и что, что ночь, у дочки и переночуешь. Что ты заладил: шутишь, шутишь? Не такая уж я шутница. Дверь открой, да посмотри.

Ох и лицо у тебя сейчас, даже Тень вон хохочет. Как — что это? Ясногорье твое, сам не видишь, что ли? За тем домом дочка твоя живет. Ближе дверь никак не открыть было, если только прямо в доме у нее. Но зачем нам девочку пугать? Вовсе это ни к чему. А как обратно пойдешь, заходи в гости. Если, конечно, я еще тут буду. А то Граница каждый день все ближе немножко подползает, думает, видно, я не замечаю. Как доберется до меня, так и утянет. Поэтому на всякий случай — прощай! Хороший ты человек, я еще с порога поняла.

Ну зачем тебе знать, как открыла? Ты чаёк мой пил? Пил. Одно знай — русалочья песня, она далеко увести может. Даже и подальше Ясногорья.