Неправильная девочка (джен)

Эфраим

Войны захватили мир.

Земля горела уже добрых полтора десятка лет. Люди с таким остервенением вгрызались в горло друг другу, что единственно верным решением для тех, кто не хотел в этом участвовать и мог себе это позволить, было уйти от остальных подальше, взяв с собой лишь тех, кому тоже больше всего хотелось, чтобы пламя, бушующее вокруг, осталось навсегда позади. Уйти и больше никогда. Никогда. Никогда не видеть ни огня, обнимающего город за городом, ни тех, кто его вызвал. Не видеть, не вспоминать. Вычеркнуть все это из жизни. Оставить в прошлом. И постараться забыть, хотя забыть подобное попросту невозможно, не сойдя с ума. Помнить, впрочем, не проще.

— Капитан!

Эфраим Длинныйчулок поднимает голову от дневника, положенного поверх бортового журнала. Изливать эмоции на бумагу помогает. Ему нужно хранить спокойствие: в конце концов, он еще не закончил свой проект. Бортовой журнал уже давно стал лишь одной из многочисленных привычек, отказываться от которых не было никакого смысла. Но личный дневник был не просто привычкой. Дневник был возможностью хоть с чем-то поделиться собственными переживаниями. Эфраим был бы не против, если бы нашлась возможность делиться с кем-нибудь, но такой возможности нет. Подчиненным не полагается видеть в лице правителя слабости. А она слишком серьезно относится к его проблемам. Видеть печаль в ее глазах Эфраим не готов.

— В границах наших вод зафиксирован неопознанный объект, — Фридольф, штурман головной субмарины комплекса “Атлантис”, появившийся в каюте капитана, выглядит обеспокоенным. Обычно все чужеродные объекты — это модификанты, на уничтожение которых тратится непозволительно много боеприпасов. А производство боеприпасов в условиях полной автономии — дело непростое, хотя и не исключительно сложное. Но каждый выпущенный снаряд означает, что придется уплотнять график дежурств, чтобы назначить людей на работу в мастерских.

— Пошлите субмарины, — капитан и верховный правитель “Атлантиса” — передвижного “острова”, состоящего из большого количества спроектированных особым образом и состыкованных кораблей подводного и надводного плавания, — никогда не боялся неожиданных гостей. — Прочешите весь район, в котором был замечен энэпэшник⁽¹⁾. Все ценное, что найдете, — к нам. И проследите, чтоб боковые корабли не покушались на добычу. Будет что разделить — разделим как положено.

Море богато. Океан и того богаче. После стольких войн в океанах можно найти материалы еще на три-четыре войны, если человечество займется очисткой дна. Правда, человечеству это не нужно. Нужно “Атлантису”. Комплекс еще при проектировании был рассчитан на автономное существование, но всегда лучше иметь под рукой крыло с какого-нибудь самолета или часть погибшего корабля, чтобы было чем оперативно закрыть пробоину на борту. А латать комплекс приходится регулярно: модификанты портят все, что могут, включая оружие и обшивку. Изредка появляющиеся механоиды ни на йоту не лучше. Рой английских Ос, потерявший связь с базой и потому вышедший из-под управления, в свое время попортил капитану и его людям немало крови и нервов.

— Сэр, а биобаласт считается чем-нибудь ценным? — уточняет Фридольф, спустя пару часов пробившись сквозь помехи на линии связи. Прочесывание близлежащих квадратов, видимо, близится к завершению.

— Человек? — судьба явно решила удивить Эфраима.

— Человек и останки летательного аппарата, сэр. Смею доложить, аппарат похож на шведские. Только технически совершенней. Был. Что-то вроде механоида, только я таких раньше не видел.

Это неожиданно и странно. Шведы уже давно не летали сами, летали только их твари, управляемые проклятым Свантесоном. Зачем проектировать что-то, требующее летчика, когда можно воспользоваться безотказными механоидами Малыша? Так что одинокий летчик над Атлантикой — это действительно подозрительно. Нечего летчикам делать в этом регионе. Никому, если быть честным, нечего тут делать. Только если…

— Доставь человека ко мне, Фридольф, — выдыхает Эфраим.

Его мир заключает своего хозяина в тесные объятия ожидания. Порой чудеса случаются, и Эфраим надеется, что чудо произойдет прямо сейчас.

Надежда его не обманывает. К нему доставляют тощего белобрысого шведа — его выдает флаг, нашитый на левый рукав военной куртки оливкового цвета, — и разобранный механолет с антигравом в сердечнике. Шведа даже не нужно допрашивать, чтобы догадаться, кто попал в руки Эфраима Длинногочулка. Впрочем — летчик ничего и не ответит. Для любого, даже самого щадящего допроса, его надо сначала подлатать и привести в сознание. Фридольф докладывает, что швед был в защитном костюме, который должен был сохранить тепло, давление и кислород на морской глубине. Нарушение компрессии предусматривалось конструкцией, благодаря чему даже частично поврежденный костюм сохранил хозяину жизнь, хотя и не защитил от обморожения. Костюм удалось расковырять, затратив довольно много времени: сделан он был с расчетом, что его будут драть акулы — и им бы действительно пришлось изрядно попотеть, чтобы пообедать. Главный инженер “Атлантиса” уже сидел в лаборатории, изучая доставшееся чудо техники.

Сванте Свантесон. Эфраим уверен, что никем другим не может оказаться его пленник — стоит называть его так, потому что гостем капитан его точно не назвал бы ни при каком раскладе. Эфраим несколько минут обдумывает сложившееся положение, отдает приказ поместить пленного в медицинский отсек и начинает ждать.

Швед долго не приходит в себя. Инженеры — народ не закаленный, они не предусмотрены для утоплений на больших глубинах. Они и на малых-то глубинах предпочитают не оказываться без акваланга — даже англичане, живущие на острове, хотя казалось бы: если вокруг только вода — учись плавать, пригодится. Что уж говорить о шведах.

Только через пять дней медики докладывают, что пленный пришел в сознание. Эфраим смотрит на календарь и усмехается совпадению.

В медотсеке тихо жужжат приборы, слегка пахнет лекарствами — ничего нового или неожиданного.

— С днем рождения, Малыш, — криво ухмыляясь, говорит Эфраим и смотрит в бледное скуластое лицо. Свантесон отвечает взаимностью: суховато кривит губы, чуть поворачивая запястья в пластиковых наручниках. Он весь излучает усталость, будто уже готов, что его жизнь оценят в десяток-другой новых смертоносных проектов. Но Эфраиму от него нужно совсем не это. И о том, что Эфраим потребует от гениального изобретателя, тот узнает далеко не сразу. Капитана несколько забавляет мужчина на больничной койке. Он младше Эфраима на добрых два десятка лет и видел, пожалуй, на пару войн меньше; седина в светлых волосах почти не заметна — но она есть. И в то же время он знает, что если очнулся — значит, смерть ему не грозит. Не найдется никого среди той пары десятков миллионов оставшихся живых обитателей планеты, кому бы нечего было попросить — или потребовать — у Малыша. Пожалуй, для пары еле выживающих государств пленник Эфраима показался бы более волшебным и невозможным, чем Санта Клаус со всеми его оленями и мешком подарков.

— Не интересно, кто тебя сбил? — интересуется Эфраим. За те несколько дней, что Малыш валялся в забытьи и все пораженные и погибшие ткани его конечностей подвергались реставрации, капитан и его подчиненные не только перебрали механолет Свантесона, но и, насколько могли, разобрались с теми его обитателями, которые были хоть и мертвы, но и интересны. Часть пришлось отложить — система самоуничтожения Свантесоном была разработана прекрасная, и лезть туда голыми руками не хотелось. Часть была создана вовсе не Малышом.

— Я не буду проектировать ничего, что связано с оружием, — просто и спокойно предупреждает Малыш. — Если ваша болтовня является прелюдией перед этой “просьбой” — лучше разрядите ваш пистолет мне в голову, герр.

Эфраим хохочет. На самом деле, услышать подобное от этого человека для политиков большей части стран мира было бы довольно неожиданно. Другие бы рассчитывали на способы принуждения, но Эфраим умеет глядеть в глаза. В глазах Свантесона расстилалась своими снежными барханами Антарктида. А ее не растопить даже парой десятков точечно разведенных пыточных костров.

— Твоя смерть обрадует парочку моих врагов, мальчик.

— Только парочку? — скептически уточняет Малыш. — Моей смерти обрадуется столько же народу, сколько огорчится. Скорее, даже больше.

— У меня меньше врагов, чем у тебя, — смеется Эфраим. — Так что, если хочешь, можешь попробовать узнать, кто тебя сбил, о великий Сванте Свантесон.

— Я хочу узнать, где оказался, — Малыш устало пожимает плечами. Видно, что ему сложно шевелиться.

— Это не интересно, — Эфраиму практически обидно, что “гость” не желает хотя бы попробовать играть по хозяйским правилам.

— Интересно.

— Не для меня, — ухмыляется Длинныйчулок, усаживаясь на стул напротив койки Свантесона и опуская подбородок и руки на спинку стула, оказавшуюся перед грудью.

— Хорошо, — снова пожимает плечами Свантесон, и по его обостряющейся бледности Эфраим понимает, что Малыш устал.

Приходится звать врача, который снова подключает Свантесона к капельнице и кислородной маске. Это немного обидно, потому что Эфраим рассчитывал, что пленник будет слушать его в абсолютно ясном сознании, а не в слегка уплывающем. История Эфраима Длинногочулка достаточно увлекательна, чтобы ею заслушаться.

Эфраим не был изобретателем. Он был биоинженером.

Он провел детство в небольшой деревне в Сибири, куда когда-то сослали его предков. Учился у лучших биологов и биотехнологов Объединенной Сибири, благо после осознания ими, что природа является их козырной картой в мировой политической игре, они отдавали развитию биотехнологических наук много и времени и ресурсов. Пока Европа и Америка мерились уровнем технических инноваций, сибиряки совершенствовали биологическое оружие.

“Серые гномы” — самые первые модификанты, запущенные в массовое производство, — были собраны по нуклеотидам в лабораториях при Эфраиме. А потом страны одна за другой захлестнуло пламя. Эфраим всегда знал, что военные разведки разных государств не просто не спят, а активно действуют. И потому почти не удивился, когда в репортаже из Осло и Тронхейма опознал в механоидах, используемых в первой волне наступления на эти города, переработанных модификантов, вышедших из его лаборатории. Глупо было ожидать другого.

Немногие умудрялись сохранять свои секреты. И Сванте Свантесон был одним из них. Малыш, на которого, казалось, работали все возможные мощности Швеции, клепал боевых механоидов один за другим, но повторить даже попавшие прямо в руки образцы были способны единицы. Не только потому, что Свантесон использовал порой парадоксальные решения, но и благодаря невозможной, невиданной системе самоуничтожения, вмонтированной в каждого механоида.

Эфраим Длинныйчулок долгое время смотрел на гибель мира вместе с коллегами. А потом запылали леса амазонских джунглей. И очередной удар биологического оружия, вышедшего из-под рук Эфраима, запустил на планете сразу несколько эпидемий и выбил ученого из колеи. “Биосиб” запустил третий, еще более ужасающий проект, а у Эфраима дергался глаз, и последнему вторили руки и ноги в стремлении убежать подальше от войн и бесконечного оружия. Все, чего ему хотелось, — исчезнуть. В другой ситуации он бы покончил с собой, но он отвечал не только за себя, и самоубийство было невозможно.

Федор Дмитриевич, молодой напарник и начальник Эфраима, заметил, что коллега стал слишком напряжен. Уже на третий день после запуска проекта Эфраим нашел у себя в пенале визитку с телефоном некоего “Н”. Полного имени загадочного владельца “Атлантиса” Эфраим не узнал до сих пор. Он даже не знал, находится ли владелец на территории комплекса, ведь если да — зачем ему наделять рекомендованного кем-то Эфраима полномочиями капитана? Впрочем, у каждого свои причуды. Может быть, на одном из подчиненных кораблей сидит себе владелец комплекса, тот самый “Н”, слушает Шуберта и играет на фисгармонии “Реквием”. Ему не нужно забивать себе голову вопросами распределения ресурсов, организации регулярных ремонтов, наладки работ гелийзависимых теплиц и прочими проблемами, которыми занят ныне капитан “Атлантиса”.

Когда Эфраим впервые ступил на борт, он, мягко говоря, почувствовал себя экзотично среди чернокожей команды комплекса. “Атлантис” был припрятанным в рукаве козырем Африки. У Африки не было ничего, ни науки, ни производства, зато была пустыня, в которой хорошо удалось спрятать все разработки. И, как ни парадоксально, некоторое количество лидеров, которых в якобы цивилизованном мире иначе как папуасами не называли, умудрились раньше других понять: сила в скрытности. Пока мир смеялся над дикарями, дикари то захватывали парочку суденышек, то в саванне совершенно случайно (а что вы хотите, места дикие, львов и прочих хищников множество) заставляли исчезнуть хорошо снаряженную экспедицию… Все по мелочи, не привлекая ничьего внимания, отбивая тысячи земных поклонов и проливая слезы, оказавшиеся крокодильими, если происходил какой-то инцидент. И действительно сложно представить, сколько можно наворовать, если воровать очень долго. Из наворованного в разных частях мира оборудования и создавался автономный передвижной комплекс, заменивший для ряда народов целый материк. Эфраим был одним из первых, кто вступил на собранный коалицией “Атлантис”, и даже сам занимался наладкой и переоборудованием части судов.

Сванте

Доктор Нильсон настолько худ, что даже Свантесону глядеть на него страшно. Капитан Длинныйчулок же (“доктор Эфраим, парень, тебе ни к чему использовать звания, раз ты не являешься гражданином “Атлантиса”) успокаивает. Нильсон был одним из первых экспериментаторов, говорит Эфраим, кто проводил исследования по модификациям человеческих возможностей, и — единственным из тех, на ком непосредственно проводились опыты. Малыш не уточняет, что стало с последующими экспериментаторами. Человек — самое совершенное создание во вселенной. Если закрыть глаза на ряд его недостатков. Совершенство ведь невозможно?

Доктор Нильсон ворчит, но нажимает несколько кнопок, и Малыша запихивают в стеклянную каморку. Паранойя шепчет, что он оказался в газовой камере, но Сванте отметает эту мысль. Он совершенно точно помнит, что оболочку защитного костюма пробили твердые клювы проклятых птиц, и левая нога и обе руки грозили оказаться обмороженными. А пришел он в себя вполне себе целым и даже почти здоровым. Тратить ресурсы на восстановление приговоренного к смерти — глупо и бессмысленно. Никто этого делать не будет. Эфраиму что-то нужно, и пока Малыш ему этого не даст — будет жить. Правда, газ, наполняющий камеру, довольно едок и щиплет кожу, но жалобы Малыша вряд ли кого-то взволнуют.

— Извини, но обработка обязательна перед тем, как ты попадешь в святая святых “Атлантиса”, — замечает Эфраим. — Не дай бог ты своими немытыми руками заразишь нашу пациентку. Да и твои инфекции в ее каюте абсолютно никому не нужны.

Малыша одевают в стерильный комбинезон, даже рот заставляют прополоскать обеззараживающей жидкостью. Кажется, Эфраим готов простерилизовать даже воздух в его легких. Наконец избавившись от наручников, Малыш оказывается за толстой дверью каюты с “сюрпризом” Эфраима.

Каюта, палата, камера — все эти наименования для этого помещения неприемлемы. Здесь кажется, что войны — что-то несущественное, происходящее исключительно в остросюжетных книжках. Это просто комната. Верней, девчачья комната. Достаточно просторная, с окном — иначе назвать этот огромный иллюминатор нельзя. На стенах — обои в цветочек и полки с книгами, в круглое окно заглядывают рыбы — да-да, рыбы, яркие рыбы-клоуны, рыбы-бабочки, дасциллы и прочие представители подводного мира, которые, по сводкам мировой экологической ассоциации, сгинули в экологическом катаклизме войны. На смену им пришли более хищные, более жизнестойкие виды. Но здесь — не мутанты, здесь обычные мирные рыбки из прошлого. Лишь спустя пару минут Малыш понимает, что “окно” — это огромный голографический экран, выполненный со всей возможной натуралистичностью. Малыш оглядывается, не заостряя внимания на рассыпанных по столу карандашах. Эфраим вряд ли привел его сюда, чтобы Сванте любовался рыбками или деталями интерьера.

На кровати прямо поверх сшитого из разноцветных квадратных лоскутиков одеяла ногами на подушке спит девушка.

“Девушка и девушка, чего тут такого?” — пожимает плечами Малыш. Но у нее рыжие волосы, прямо как у капитана. Девушка раскрывает глаза, поднимает голову и радостно улыбается.

— Привет. Ты новенький?

— Ну, можно и так сказать, — осторожно отзывается Малыш. Теперь он еще хуже понимает, зачем он здесь.

А девушка болтает о ерунде, и вот уже Малыш знает, что зовут ее Пеппи, он сидит и слушает, как она читает ему вслух том японских сказок, потом они даже пьют крепкий кофе с молоком, и все это создает у Малыша ощущение, что если он еще не умер и не попал в другой мир, в котором и слыхом не слыхивали о войне, то точно спит.

Но когда начинает мигать красным лампочка над дверью, Пеппи мрачнеет, крепко обнимает Малыша и произносит, прижав подбородок к его плечу: “Приходи еще”.

— А мне надо уходить? — Малыш не хочет покидать сон, настолько в нем уютно.

— Меня нельзя навещать долго, я устаю, — отвечает Пеппи, и Малыш слышит, как щелкает замок, отпирающий заблокированную дверь. Сон, озаренный рыжим светом, заканчивается.

— Знаешь все эти сопливые истории о том, как у мальчика болеет мать, причем очень редкой и неизлечимой болезнью, и он решает стать великим врачом, чтобы вылечить ее? — в кабинете Эфраима несет спиртом так сильно, что непривычный к алкоголю Малыш того и гляди опьянеет от одного лишь запаха.

— Их любило форсить телевидение, когда оно еще было нацелено на развлечение человеческих масс, — отзывается Сванте, припоминая программы, которые в его далеком детстве любила смотреть Хилдур Бок.

— У меня была больна сестра, — капитану, кажется, не нужна компания, ему требуется простейшая иллюзия сопереживания.

Там, за дверью кабинета, он — капитан, король, верховный правитель плавучего комплекса. Только здесь — человек со слабостями. Малыш отчасти может это понять: в его городе, которому он так и не придумал названия, настолько считал эту формальность лишней, он тоже был главным. Во всяком случае ни один из механоидов, размещенных в городе, никогда не мог ни нарушать установленного порядка, ни диктовать ему, куда передвигать комплекс. Даже в Антарктиде, несмотря на холод, никто не возражал — и если бы какой-нибудь чересчур обделенный инстинктом самосохранения в системе искусственного интеллекта механоид попробовал бы возразить, Сванте его быстренько на конденсаторы бы распаял, тем более что системы нормализации климата работали на высочайшем уровне и все системы карлсонов и прочих механоидов чувствовали себя прекрасно.

— Так вот, знаешь про гемофилию, Малыш? — терпкой, почти ощутимой лаской в голосе Эфраим превращает старое прозвище Сванте в изначально ласковое обращение к ребенку.

— Ты говорил, что болела твоя сестра. Насколько я знаю, гемофилия — это болезнь, сцепленная с какими-то мужскими хромосомами, — раздражаясь на это снисходительное отношение, бурчит Свантесон, борясь с искушением взять стакан и присоединиться к пьянке. Может, тогда капитан его “зауважает”.

— Ты, видать, знаешь биологию на школьном уровне? — насмешливо интересуется Эфраим, переливая спирт из стакана Малыша в свой, лишая Сванте возможности присоединиться к “вечеринке”.

— Мне она никогда особо не была нужна. Люди — не механоиды. Чтобы спроектировать человекообразного меха, достаточно сделать ему человеческие части тела. Вообще, не обязательно повторять внутреннюю анатомию.

— Девяносто пять процентов больных — действительно мужчины. В то же время оставшиеся пять процентов — это женщины с редкой формой гемофилии, которая превращает их жизнь в ад. Всех их на планете знают по именам, всех пациенток не допускают до родов, каждой проводят стерилизацию. Смешно, но носителями этого клочка больного ДНК являются мужчины, а болеют женщины⁽²⁾.

— Сестра хоть дожила до защиты твоего диплома? — спрашивает Малыш, прекрасно знавший вероятности происхождения хэппи-эндов в реальной жизни.

— Не… — Эфраим пожимает плечами. — И это при том, что я закрыл два года экстерном. Но, в общем-то, с генетикой я своей дочери подложил огромную свинью.

— И как ты ее вылечил? — уточняет Малыш. Девушка в комнате не была похожа на гемофиличку.

— Пеппи умерла через два года после того, как твои карлсоны пошли в первый бой. Нет, не дергайся — не в бомбежке, моя девочка умерла своей смертью, у меня на руках. Твои чудовища задолжали мне жену.

“Моя мама — ангел”, — вспоминает Малыш невесомую, такую слабую улыбку Пеппи, когда она заговорила о родителях. Тогда же она назвала отца негритянским королем. “А моя мамочка — мумия”, — чуть не ляпнул тогда Малыш в ответ. Хорошо, что удержался.

— Но тогда кто она?

— Клон… — Эфраим выдохнул и допил спирт из графина. Возможности его печени и почек поражали, Сванте боялся даже на стакан-то смотреть, а капитан выхлебал полуторалитровый графин. Уж не в биомодификациях ли дело?

— Клонов не бывает. Они нежизнеспособны в условиях современной “экологии”, точнее, того, что мы из нее сделали, — Малыш помнит статьи с разносом теорий клонирования, которые читала Беттан. Ему было не особенно интересно, но информация осталась где-то в подкорке. Он вообще дорожит всеми воспоминаниями о семье.

— Собственно, именно поэтому существование клона моей дочери возможно только в одной каюте “Атлантиса”. ДНК клонов слабее человеческой, — с горечью говорит Эфраим, — они и так искусственные существа, модифицировать клонированных людей у нас пока не получилось. Пеппи и в своем изначальном варианте была очень слабым ребенком, много болела, и это помимо клятой гемофилии. А так как клон получает все “прелести” донорского организма, у нее гемофилия тоже есть. И очень слабый иммунитет. Она не может даже ходить по “Атлантису” и не падать в обморок от перепадов давления, которых не замечает обычный человек. Если она дышит неочищенным воздухом, начинает стареть с необычайной скоростью. Но она — клон моей дочери. Я озаботился сбором биоматериала задолго до смерти Пеппи.

— И чего ты ждешь от меня? — удивленно уточняет Малыш. Он и правда не понимает. Он видит лишь взгляд, полный тщетно скрываемой надежды, но его познания в клонировании равны даже не нулю.

— У меня есть ДНК и клон для совершенствования. Ты — легендарный изобретатель и инженер. По слухам, ты — единственный, кто может создать в искусственном интеллекте возможности самоосознания.

— Врут. Мне это было незачем, — Малыш отрицательно качает головой. Его никогда не занимали вопросы ИИ за пределами боевых задач. А для выполнения боевой задачи саморазвивающийся интеллект даже вреден: а как отрастит себе этику и мораль да воевать откажется? Или того лучше — решит уничтожить создателя? Это, конечно, был бы неплохой шаг в отношении человека, прямо связанного с уничтожением привычной планеты, но тогда Малыш вообще мало задумывался о мире за пределами кульмана.

— Помоги мне сделать Пеппи сильнее. Укрепить ее.

— Я ничего не понимаю в клонировании, — в очередной раз качает головой Малыш.

— Тебе и не нужно, — парирует Эфраим. — Все, что касается биологии, я сделаю сам. Твоя задача — сделать так, чтобы она могла выйти за пределы комнаты. Сделай ее сильной, замени ее слабые кости на стальной скелет, помоги запрограммировать мозги, чтобы они не давали организму стареть. Вместе мы создадим моей дочери настолько прочное тело, что она будет самым совершенным созданием. Ты видишь, какая она. Неужели мы с тобой, участвовавшие в убийстве планеты, должны жить, а она, будто вышедшая из дверей сказки, нет?

Сванте, находясь в глубокой прострации, касается лба. Он уже давно не получал настолько невыполнимых заданий. И, кажется, никогда не получал заданий настолько вдохновляющих.

Наутро у Сванте болит голова. Не из-за похмелья, он-то не пил, просто — накатывает. Доктор в медотсеке тяжело вздыхает, говорит что-то о возможных последствиях травмы и необходимости не только принимать лекарства, но и в целом вести более здоровый образ жизни, а то не мальчик уже, а даже завтракать в одно и то же время никак не хочет. Сванте только отмахивается, выпивает пахнущую мелиссой и зверобоем микстуру, впервые за время, проведенное на “Атлантисе”, включает кульман, радуясь, что подчиненные Эфраима не разобрали его на запчасти. Он сидит прямо в медотсеке, потому что каюту ему никто и не подумал выделить, и старается не обращать внимания на бухтение врача.

На экране кульмана — схема мехопингвина и длинная цепочка химических формул. Сванте долго смотрит на нее, потом решается: что бы там ни было, Эфраим заинтересован в Малыше, а Малыш заинтересован в уничтожении зомби и помощи немногочисленным оставшимся в живых друзьям, а значит — Эфраиму придется смириться с ответными требованиями. Малыш дополняет формулу парой коэффициентов и идет искать Эфраима.

Капитан “Атлантиса” находится на своем рабочем месте, он выбрит, помят и похмелен. Он выслушивает Малыша и громогласно хохочет:

— Малыш, тебе тридцать девять уже, а ты все еще веришь, что мир может прогнуться под тебя?

Сванте пожимает плечами:

— Можешь веселиться сколько угодно. Пока я не закончу с проектом против зомби и не передам его в Англию, я не сделаю ничего для твоей девочки.

— Ты же понимаешь, что у меня найдется чем на тебя надавить? — Эфраим подходит вплотную к Малышу. Наверное, это должно смущать, давить, мешать — во всяком случае так пишут в книжках по психологии, но Сванте все равно.

— Дави, — пожимает он плечами. — Только учти, что человеческий мозг — штука нежная и хрупкая, еще рехнусь, и кто тогда тебе поможет? А сосредоточиться на проекте “Пеппи” я все равно не смогу, если буду думать, что каждая минута все приближает и приближает гибель моих еще живых друзей. Ты, конечно, можешь сколько угодно прятаться на “Атлантисе”, твое право. Но чем ты тогда лучше всех тех, кто привел Землю на грань гибели?

Эфраим останавливается и неожиданно хохочет.

— А ты не промах, — сквозь смех заявляет он. — Ладно, я тебе даже помогу, чем смогу, связь с кем надо организуем. И после обеда подходи ко мне в каюту, кое-что еще расскажу, вдруг поможет. Но только после обеда, а то ты совсем худющий, соплей перешибить можно.

Остаток времени до обеда Сванте и инженеры “Атлантиса” проводят, пытаясь установить связь с Лондоном. В дело идет многое из того, что было в механолете, но еще больше — из тех странных птиц, которые атаковали Сванте.

— Не обещаю, что связь будет достаточно устойчивой, — хмуро говорит через несколько часов инженер с пафосным именем Бриньольв (почему-то сочетание традиционно скандинавского имени и темной, почти черной кожи крайне веселит Малыша), — но попробовать стоит, все равно ничего лучше за пару часов мы не сварганим.

“История повторяется, — думает Малыш, дожидаясь, пока сигнал пройдет по сети ретрансляторов, — трагедия уже случилась, и очень не хочется, чтобы сейчас все превратилось в фарс”. Но проходит минута, другая, пятая — и Малыш слышит голос Кристофера Робина.

— Нам по радио сообщили, что ты погиб, — говорит англичанин. — Не знаю кто, это было какое-то странное вмешательство в эфир, — уточняет Кристофер. — Пока держимся, — сообщает он, и в далеком голосе Свантесону слышится обреченность, — но зомби продвинулись километров на пятнадцать вглубь страны. Про Скандинавию не знаю, от них давно не было вестей, только Бирк с неделю назад приехал от вашего Министерства, сейчас у нас в конторе в основном обретается. Но больше никаких новостей. Буду ждать вестей, — говорит Кристофер Робин, и сердце Малыша болезненно сжимается: он не уверен, что опыты будут удачными, но уже пообещал, что вышлет все возможные разработки.

Малыш еще раз обещает, что при первой же возможности вышлет в Англию все имеющиеся наработки, возвращается в медотсек, заводит будильник на полтретьего — в это время по штатному расписанию “Атлантиса” заканчивается дневной прием пищи — и погружается в расчеты. По его прикидкам, первый пакет информации он будет готов передать уже вечером.

В каюте Эфраима все не так, как у Пеппи. Пара аляповатых африканских масок на стенах и чуть большая площадь — это все, что выделяет каюту капитана из ряда других помещений. Капитан сидит за столом и курит трубку с терпким, крепким табаком.

— Значит, слушай, — хмуро говорит Эфраим, — я тебе уже рассказывал про свою работу в “Биосибе”. Был у меня там начальник, Федором Дмитриевичем звали. И я думаю, что надо бы тебе об этом человеке узнать побольше.

Эфраим резко рубит воздух кулаком, словно заранее отметая все возможные возражения.

— Понимаешь ли, я узнал этих галок, которые на тебя напали, — продолжает Эфраим будто сквозь силу. — Это разработки Федора, старые еще, он с ними в “Биосиб” и пришел когда-то. Ну, не точно с такими, но очень похожими. И потом тоже носился все, говорил, что сделает как минимум пяток модификаций этих птичек. Я работал с ним бок о бок, так что узнать его руку способен. К тому же мы когда-то с Федором обсуждали, какие же мрази устроили этот современный рагнарек, и боюсь, что идея с пожиранием пусть не солнца волком, но людей людьми могла у него в голове засесть. Так что я тебе чем-то могу попробовать помочь. Хотя бы для того, чтобы ты быстрее на Пеппи переключился.

Малыш молчит, обдумывает новое знание. Он никогда не слышал ни о каком Федоре Дмитриевиче, но, если быть честным, он вообще преступно мало знает о биотехнологиях и разработках Объединенной Сибири. Быть может, Эфраим прав. В любом случае Малыш ничего не потеряет, если к его изысканиям присоединится ученый-биотехнолог. Тем более что результаты лабораторных анализов плоти зомби сохранены в кульмане. Тем более что плоть зомби столь разительно отличается от обычной мертвой плоти, что впору заподозрить, что ее чем-то модифицировали. Тем более — Малыш светлеет — что в городе остались образцы зомби и можно будет уговорить Эфраима забрать город из антарктического снежного плена. И снова ходить по узким улочкам под тихое жужжание карлсонов, обдумывая, размышляя, решая задачи. “Конечно, Эфраим расценит это предложение как попытку побега, — думает Малыш, — но попытаться-то стоит!”

К тому же бежать Малыш не собирается. Если капитан “Атлантиса” исполнит свои обещания и поможет с разработками самого Свантесона, то и Сванте выполнит свою часть сделки. Не говоря уже о том, что проект “Пеппи” действительно выглядит крайне интересным. Но ему плохо без города. Сейчас он понимает — в городе он попытался воплотить все свои детские воспоминания о Вазастане, его мощеные улочки, его невысокие дома, запах булочных, утренний ветер и мечту о чуде. В его городе никогда не было живых людей — кощунственной казалась даже мысль, что по городу его детства будут ходить совершенно иные люди, не те, что могли бы.

Следующие недели Эфраим и Сванте (и, что уж греха таить, все прочие инженеры и изобретатели “Атлантиса”) не вылезают из лабораторий. Малышу наконец дают отдельную каюту — но, по сути, живет он все равно там же, где работает: просто не видит смысла тратить время на то, чтобы идти к себе. Иногда Эфраим громогласно ругается и заставляет Малыша есть, но гораздо чаще и сам забывает о самых простых потребностях.

Кристофер Робин — ставший уже старшим инженером “Кенги и Ру” — чтобы связь с “Атлантисом” была устойчивее, прокидывает сеть ретрансляторов — почти таких же, что обеспечивали связь Лондона с городом Свантесона. И бурно благодарит Сванте и Эфраима за все те чертежи и проекты, что они отправляют ему. Говорит, даже удалось выдавить зомби почти к самому побережью. И, что самое неожиданное, удалось получить от Министерства большой грант на дальнейшие работы.

Но того, что надо сделать, больше, чем рабочих рук на “Атлантисе”. К тому же настоящих инженеров, которые разбираются в механоидах, здесь практически нет. Сванте выписал бы себе кого-нибудь из Швеции, но понимает — это невозможно. Не сейчас.

Он не планировал обдумывать проект “Пеппи”. Просто в очередной раз уткнулся в выкладки Эфраима, пытаясь понять, с какой стороны за них взяться, и заснул.

Импланты. Ему снились импланты. Один на затылке, для взаимодействия с головным мозгом. У Эфраима достаточно опыта в биомодификациях, чтобы знать, какая часть мозга нуждается в активации, чтобы подопытный стал сильнее. И как формируется иммунитет — тоже известно. Да и в целом человеческий организм — не то чтобы открытая книга, но не самая сложная штука во вселенной.

Далее четырнадцать керамических имплантов в позвоночнике и усиление костей. Кости станут тяжелей, но затем и нужен имплант-усилитель.

Наноимпланты-лейкоциты и прочие “хамелеоны” для настройки иммунной системы. Это сложнее антиграва, но именно во сне Малыш видит, что это воспроизводимо.

Затем выныривает из сна и пытается понять, как это вообще реализовать. Он работал с нанообъектами еще при создании антигравов, но еще ни разу не имитировал столь маленький объект, как лейкоцит. И биомодификанты для внутренних органов — вотчина Эфраима. Если все получится, задача будет решена.

Эфраим с утра вертит в руках схемы, смотрит на Малыша и, очевидно, надеется, что тот хотя бы сможет объяснить по-человечески свою придумку. Они оба работают вслепую, Эфраим не отличает паяльник от гаечного ключа, а Малышу приходится доверять биотехнологическим выкладкам Эфраима. Он пытается объяснить, показать, но упирается в категоричное: “Нет, парень, вот эти твои «прототипы наноимлантов для иммунной системы» точно вызовут стопроцентное отторжение в организме, я не согласен гробить ни свою дочь, ни подопытное зверье”.

Малыш педантично замечает, что не дочь, а клона дочери, и получает в нос так, что перед глазами летят звезды. Эфраим не разговаривает с ним неделю, устраивая таким образом практически вербальную блокаду. Малыш едва удерживается от того, чтобы не прокомментировать “эмоциональные дни” капитана, а потом узнает, что Пеппи перевели из каюты в госпиталь, и вообще — только-только вытащили из реанимации.

— Такое бывает, — замечает капитан, когда Малыш перед ним извиняется, — зайди к ней, она просила.

Малыш не спорит. Он вообще ощущает себя последним идиотом, и к своему стыду — наскребает у себя в душе аж целый стакан человечности. Казалось, она была выжжена огнем Вазастана, ан нет. И снова стерилизационная камера, едкий газ, после которого кожа лезет клочьями, снова мерзкий раствор для дезинфекции рта, после которого даже собачье дерьмо покажется деликатесом.

Рыжие волосы Пеппи обрезаны еще короче, чем он тогда видел. Руки покрыты следами от капельниц, и черт его знает, какие еще процедуры ей пришлось перенести. А девушка слабо улыбается, но не говорит. Пытается, но Малыш просто берет в руки лежащий на одеяле том японских сказок и читает вслух, читает, читает, пока она не засыпает. Впрочем, даже когда она спит, он некоторое время сидит рядом с ней, баюкая в пальцах слабую тонкую ладонь. Ей ничего от него не надо, но она так рада его видеть, из раза в раз. Хоть тех разов и было всего лишь два. И все же.

Но как ей помочь, если в условиях “Атлантиса” он смог получить только импланты, которые гарантированно вызовут отторжение? В конце концов “Атлантис” — это всего лишь склад наворованного у разных стран добра, ему очень далеко до мастерской и лаборатории Малыша. Можно ли попробовать поддерживать связь с “Атлантисом”, но думать у себя, в городе? Увезти Пеппи туда, разместить в удобной комнате в одном из домов…

Малыш глядит в бледное лицо девушки, измученной настырным натиском болезни, и отбрасывает эту мысль. Пеппи не перенесет транспортировку в город, даже если сделать ее максимально щадящей. На доставку имплантов из его лаборатории уйдет время, а у нее — слабой клонированной девочки — его может просто не оказаться. Наверняка биоматериала Эфраима хватит на еще одного (или не одного) клона, но Малыш не согласен думать о Пеппи как о расходном материале. Он должен сделать что-то, чтобы спасти именно ее, именно сейчас.

Снова бессонные ночи над расчетами. Снова сон по двенадцать часов, потому что невозможно с несвежей головой работать над техникой высокой точности при не самом современном оборудовании. Он и так совершает чудо, но даже этого чуда мало, чтобы показатели адаптивности у имплантов выросли не на единицы, а на десятки.

— Мне нужен помощник. Кто-то, кто прошел бы ту же школу, что и я. Кто-то, кто сможет действительно понять мои придумки и помочь воплотить их. Ты хорош, — Сванте мрачно смотрит на Эфраима, — но, уж не обессудь, у нас слишком разные подходы.

— Я придумаю что-нибудь, — так же мрачно отвечает Эфраим, которому, разумеется, вовсе не хочется тащить на “Атлантис” кого-то там еще.

Но проходит неделя, и Малыш, которого врач заставляет пойти в столовую (“Вы просто преступно относитесь к своему здоровью! Если вы и сегодня не пообедаете, я напишу докладную на имя капитана!”), видит знакомое по Швеции лицо.

— Ну здравствуй, — весело ухмыляется Бирк. — А ты хорошо устроился, Малыш.

Сванте рад видеть Бирка, но не может понять одного: почему ни Эфраим, ни Кристофер Робин не предупредили его?

— Я знал, что ты любишь сюрпризы, — добродушно отвечает Эфраим на расспросы.

Сванте вспоминает самый последний сюрприз, который его удивил, — полезших из моря зомби — и решает не комментировать это высказывание капитана. В конце концов, Бирка он действительно рад видеть.

Вдвоем с Бирком они продолжают эксперименты. Однажды Сванте спрашивает у Бирка, почему тот так радостно согласился участвовать в этой авантюре, и слышит неожиданное: “У меня остался образец ДНК Рони”. А пальцы напарника сжимают медальон, в котором — Сванте однажды видел — хранится прядь темных волос. Значит, Бирку обещан клон. Да, действительно, награда равна улыбке бога, озарившей непроглядную чернь небес. С помощником работа идет лучше, во всяком случае не надо пытаться на пальцах объяснять напарнику всю терминологию.

Потихоньку им удается нащупать вариант модификации, который не будет отторгнут организмом Пеппи. Главная проблема в том, чтобы не навредить при проведении операции — больно уж она слабая. Погружая девушку в питательную среду, в которой ее телу предстоит провести ближайшие дни, Сванте хочет ругаться: у нее бледная, почти прозрачная кожа, тонкие руки. “Впрочем, — думает Сванте, — операция — это еще не самое страшное. Хуже будет потом, когда надо будет наблюдать за динамикой”.

Усилием воли он заставляет себя выкинуть из головы лишние мысли и приступить к улучшению организма.

— Повтори-ка еще раз, что ты хочешь? — Эфраим подозрительно спокойно изучает обшлаг своего кителя. В общем-то, Малыш был готов к любой реакции, он знает, как капитан относится к дочери и как может отреагировать на озвученное предложение.

— Чтобы сделать импланты качественными и действительно высокоэффективными, я должен работать в своей лаборатории в своем городе. В условиях “Атлантиса” я мало что еще могу сделать. Она будет жить, но вряд ли сможет когда-нибудь надолго покидать свою комнату. И остается проблема с заменой имплантов. В ваших условиях она практически невыполнима.

— Тогда оставь ее в покое, мы добились результата — моя девочка может спокойно жить, это ли не было нашей целью? — огрызается Эфраим.

— Ты не понимаешь, — Малыш пытается не орать. Правда пытается. Но речь ведь о жизни, и не чьей-то, а жизни Пеппи.

— Да, не понимаю, объясняй, — Эфраим бычится, но явно настроился выслушать.

— Мы делали чипы для мозгового импланта из медленно окисляющихся полиметаллов. Это лучшее, что имелось из подходящих материалов. Но в перспективе длительного пользования — это может быть токсичным для ее организма. Излишне токсичным, а улучшать печень уже некуда.

— И я узнаю об этом только сейчас? — яростно шипит Эфраим.

— Серьезно?! — взрывается Сванте. — Ты реально считаешь, что ее состояние неделю назад было настолько хорошим, что риск того не стоил? Я дал ей и себе шесть месяцев. Я могу модернизировать чипы, заменить и усилить импланты, отвечающие за иммунитет. Но не здесь. Никого, кроме меня, город не подпустит. Даже если я отдам ключ управления, даже если кто-то другой пройдет первичную проверку, первое же сказанное им слово, первое же прикосновение к любой поверхности — и ты получишь красиво обугленный труп. С тех пор, как сгорел Вазастан, я, знаешь ли, научился защищать свои города.

— Уйди, я подумаю, — тихо произносит Эфраим.

Сванте больше не заводит разговор про город. Просто продолжает работу, отмахивается от Бирка, когда тот пытается заставить Малыша спать и есть по графику, и не заходит к Пеппи. Просто не может смотреть, как день за днем гаснет смешливая рыжая девчонка, гаснет из-за своего “отца”, который уперся рогом — хотя должен бы разбираться в людях и понимать, что Сванте заинтересован в проекте “Пеппи” не меньше него. Лишь иногда Сванте рассказывает Бирку о летающем городе. О его улицах и домах, о тех, кто мог бы там жить, о запахах, звуках, памяти. Как-то раз даже говорит: “Я бы хотел показать город Пеппи. Мне кажется, он ей понравится”. Бирк после этого несколько дней молчит и почти забрасывает работу в лаборатории.

— Ты мог бы сделать из своего города убежище, — обвиняюще говорит Бирк через неделю, — мог бы помочь хоть кому-то избежать угрозы зомби.

— Ты веришь, что я мог бы организовать переезд полтысячи людей без того, чтобы город захватило министерство обороны? — спрашивает Сванте, отсмеявшись. — Ты же вроде мой ровесник, а рассуждаешь как подросток. Стоило мне приземлить город да хоть в Стокгольме — несмотря на все вооружение, его бы сразу под контроль взяли военные. Чтобы люди поднялись туда, пришлось бы отключить защитное поле.

— Ты по-своему прав, — говорит Бирк после паузы, — но ты никого не спас из Парижа.

— Там некого было спасать, — отрезает Свантесон. Бирк не видел абсолютно мертвые улицы Парижа, заполненные идущими трупами, пусть говорит, что хочет.

Еще через неделю Эфраим Длинныйчулок бесцеремонно вытаскивает Сванте из лаборатории. Требует, чтобы изобретатель приводил себя в человеческий вид, отсыпался, мылся, брился (“И нечего зыркать на меня своими глазами-ледышками!” — пыхтит капитан), а потом подходил на верхнюю палубу “Атлантиса”. Сванте не спорит — ему почти все равно. Он сделал для Пеппи все, что мог. Он продолжит делать все, на что способен, чтобы уничтожить зомби. Просто в этот раз его возможности ограничены гораздо сильнее, чем во время эвакуации в Бюллерблю.

Эфраим

Сванте стоит на верхней палубе, пытаясь привыкнуть к солнечному свету. Эфраим видит, как он вдыхает воздух, ловит пальцами капли забортной воды. Эфраим все еще не уверен в своем решении и может все переиграть: починенный, насколько было возможно, механолет заботливо спрятан в ангар и не маячит перед глазами. Он знает, что если Малыш даст слово, что вернется к “Атлантису” вместе с городом, то слово сдержит. Но нельзя исключать случайностей и неожиданностей: Сванте вернется, если механолет будет в достаточно хорошем состоянии, чтобы преодолеть полторы тысячи миль, если в полете Малыш не наткнется на очередную стаю боевых галок, если город нормально пережил консервацию в Антарктиде. Слишком много “если”. Впрочем, никто не может назвать капитана “Атлантиса” нерешительным. Да и удача просто обязана наконец повернуться к Малышу лицом. К тому же у Эфраима есть то, что гарантирует: Малыш приложит все силы, чтобы вернуться.

— Приведите его, — тихо обращается Эфраим к Фридольфу. Помощник кивает и уходит вглубь корабля. — Идем, я покажу тебе кое-что, — говорит Эфраим Малышу, отрезая себе пути к отступлению. Когда Малыш поворачивается, Эфраиму хочется выругаться: тот мужчина, который спокойно и уверенно смотрел на капитана с больничной койки, выглядел гораздо лучше. У нынешнего Сванте совершенно безжизненные ледяные глаза. Эфраим открывает двери ангара, включает свет. Ему нестерпимо хочется обернуться, чтобы увидеть, появится ли что-то в глазах Малыша, но он знает, оборачиваться нельзя, нельзя нарушать интимность момента.

— И что это значит? — холодно и безэмоционально спрашивает Малыш.

— Это значит, что ты должен его дочинить, — в тон Малышу отвечает Эфраим. — Потом ты выслушаешь одно мое условие и, если согласишься, можешь отправляться за своим городом.

Сванте обходит механолет, нежно касается крыльев, проводит ладонью по стеклу — это, конечно, не то, которое разбили галки, но выдержать перелет ему под силу; что-то шепчет, залезая в кабину; прижимается лбом к приборной панели. Эфраим отводит глаза, как будто стал свидетелем чего-то излишне личного.

За спиной Эфраима тихо кашляет Фридольф, привлекая внимание капитана.

— Свантесон, вылезай оттуда, говорить будем, — командует Эфраим. На палубе уже собрались все заинтересованные лица.

Малыш с явным сожалением покидает механолет, выходит из ангара, и Эфраим почти смеется — настолько ошарашенным выглядит надменный безэмоциональный швед. Мужчина, стоящий напротив Свантесона, облаченный в серую форму “Атлантиса”, улыбается, и сейчас, при солнечном свете, они похожи, как отражения, незаметно даже той пары лет, что их разделяет.

— Здравствуй, Малыш, — говорит Боссе Свантесон, которого весь мир уже добрых двадцать лет считает погибшим во время совершения кругосветки на яхте. — А ты вырос, младший брат.

— Хреновая шутка, — говорит Сванте Эфраиму. Малыш бледен, того и гляди, удар хватит. — Я знал, что у всех изобретателей мозги набекрень, но зачем вам эта бессмысленная жестокость?

— Ну, — задумчиво произносит Эфраим, — я хотел купить если не всего тебя, то хотя бы пару органов и верность в придачу.

— Это клон? Каким образом к вам попало ДНК моего брата? Как долго его растили? Для чего?

— Сванте, это я, я не погиб, — Боссе крепко хватает Малыша за плечи, смотрит в глаза. — Меня захватили в плен на южной оконечности Африки, а потом, когда начали строить “Атлантис”, решили, что от меня как инженера будет больше толку, чем на плантации.

— Вы могли сказать раньше, — продолжает Сванте, и его глаза горят такой горячей ненавистью, что Эфраиму практически страшно.

— Ты предложил бы мне с первой же секунды нашего общения выложить перед тобой все тузы, парень? Твой брат — весьма ценный заложник с той самой поры, как мы поняли, чей он родственник. Он был залогом того, что, если ты обнаружишь “Атлантис” и воспримешь его как враждебный объект, у нас будет возможность выжить и сохранить комплекс.

Сванте переводит на брата бешеный взгляд:

— И за все это время ты не нашел ни малейшей возможности сообщить о себе?! Хочешь, я расскажу тебе, сколько плакала мать?

— Не нашел, — Боссе разжимает руки, — я долго был на положении фактически пленника.

— И это положение не меняется, — добавляет Эфраим. Сейчас как-то особенно противно озвучивать условие, которое казалось таким удачным и правильным еще полчаса назад. — Так что если ты и твой летающий город не вернетесь в разумные сроки, твой братец станет действительно мертвым.

Сванте молчит. Эфраим прямо по глазам видит, что он обдумывает, как бы выхватить из кармана какой-нибудь гаечный ключ или припрятанное оружие, создания которого не заметили наблюдатели. Он, разумеется, может вырубить или убить Эфраима, затащить брата на механолет. Правда, он не знает о системе воздушной обороны, хотя и должен догадываться. Эфраим ждет хода Малыша. Если решится на побег — ему не жить, Боссе не жить, Эфраиму и Пеппи — скорей всего, тоже. Плохой расклад. Неудачный.

Однако Свантесон снова леденеет лицом, выпрямляет спину, отправляется в ангар, запускает подготовку всех систем механолета. Уже надевая летный шлем, бросает:

— Я вернусь. Не ради вас или него, а ради Пеппи. Она в вашем совместном мудачизме не виновата.

Эфраим долго провожает взглядом улетающий механолет, взмахом руки отпускает Фридольфа. Ему нестерпимо хочется вечером напиться вдрызг.

Вестей от Свантесона нет больше недели. Запросы на связь обрабатывает автоответчик механолета — “Все системы на борту работают штатно, состояние пилота удовлетворительное”, — но сам Свантесон молчит. Чтобы успокоиться, Эфраим приходит к Пеппи, садится на стул рядом с кроватью, разговаривает с дочерью.

— Жаль, что Сванте больше не приходит, — говорит она однажды, — я бы хотела с ним увидеться. Он хороший.

У Эфраима не хватает сил, чтобы рассказать Пеппи, что изобретения Свантесона сделали с прекрасным когда-то миром. Хотя чего греха таить — Малыш был прав, называя их всех мудаками. Не сам ли Эфраим приложил руки к тем проектам, что начинали войны? Когда грянула Большая Война — мир уже горел, пусть “цивилизованные люди” и старались этого не замечать. Когда в небо над планетой взмыли карлсоны, она всего лишь запылала еще сильней, так, как никогда прежде.

Каждый день Эфраим поднимается на верхнюю палубу, смотрит на небо. Чем больше проходит времени, тем сильнее тают надежды на возвращение Свантесона. Наверное, в дело вмешалось одно из тех проклятых “если”, без которых не обойтись в серьезных делах. Поэтому когда с головного корабля докладывают об обнаружении в небе неопознанного объекта, Эфраим приказывает развернуть систему ПВО. Просто на всякий случай. Объект не отвечает на запрос радиосвязи, а механолет впервые за прошедшие дни просто молчит.

Проходит не больше получаса, как Эфраим видит — вернулся, чертяка. Это все же город, тот самый, что Малыш описывал Бирку. С мостами, улочками, прудом, флюгерами на крышах. Невозможная сказка, подернутая пленкой защитного энергетического поля. Эфраим приказывает ПВО выжидать: мало ли что могло произойти со связью, да и кто знает, не отправит ли поле снаряды ПВО в обратный полет. Он оказывается прав: не проходит и часа, как в рации, прерываясь, хрипя и шипя, продирается голос Свантесона, запрашивающего возможность “припарковаться” над центром “Атлантиса”. После разрешения город зависает над “Атлантисом” и начинает медленно следовать за ним.

— Пусть Бирк поднимется в город, — говорит Сванте по рации, — я спущу за ним карлсона. После этого мы с ним продолжим работу над имплантами нового поколения.

— А к нам спуститься не хочешь? — интересуется Эфраим.

— Мне нечего сейчас делать внизу, — холодно отвечает Сванте. — Как только будет что-то, что потребует вашего участия, капитан, я передам данные. Когда все будет готово для проведения операции, мы с Бирком спустимся. Не раньше.

Ни Сванте, ни Эфраим не поднимают тему того, что будет потом, когда организм Пеппи будет модифицирован еще раз — окончательно. “Пусть забирает Боссе, если захочет, — в конце концов решает Эфраим, — и улетает куда глаза глядят”.

Пеппи

— Отпусти меня, негодная девчонка! — пищит фру Розенблюм, пока Пеппи переносит ее через улицу. Пеппи не понимает, в чем же дело, неужели фру Розенблюм так хотелось попасть под экипаж?

Видимо, что-то она все-таки сделала не так, потому что уже видит, как широкими шагами к ней идет Сванте, а за ним мелкими шажочками семенит Бирк. Неужели он обиделся на то, что полчаса назад, когда у него случайно загорелись штаны, она бросила его в пруд? Но ведь огнетушителей и другой воды рядом не было, да и утонуть ему Пеппи не дала, сама же из пруда и выловила.

— Развлекаешься? — смеется Сванте, и ему очень идет улыбка, он словно лет на десять молодеет, а глаза становятся не сине-ледяными, как бывает, когда он зарывается в свой кульман и очередной проект по уши, а веселыми и искристыми, такими теплыми, как летнее небо.

— Я помогала, — возмущается Пеппи. Она не виновата, что горожане в летающем городе Сванте нервные и какие-то грустные. Им не по нраву, что Пеппи с ее усиливающими мышечными имплантами может поднять над головой экипаж, они даже не понимают, что для Пеппи это все в новинку и ей действительно весело и нравится, что она может делать что-то кроме рисования и чтения. Они не могут понять, насколько ей действительно нравится здесь, в летающем городе, который Пеппи очень хочется назвать “Виллекуллой”⁽³⁾, но она пока еще не осмелилась предложить это Сванте. Она даже не боится, что он откажет, просто совершенно не хочет его обидеть. Все же у его города никогда не было названия, и сочтет ли он достойным это, насмешливое, искрящееся? У него здесь все спокойно, цветут сады, поют механические птички, и даже те, кого Сванте собрал в городе, будто только-только оттаивают от чего-то страшного, злого, что было в их жизнях раньше. Нет, Пеппи знает, что в мире было много проблем, было то, что папа и Сванте, и Бирк, и Кристофер, и многие-многие другие называют войнами и армагеддоном, но для Пеппи это только названия, не больше. Когда Сванте впервые привел ее в город, она просто стояла на мосту, не веря, что мир — настолько огромный, что можно подняться в небо, что можно смотреть на море, и оно не будет ограничено парой окон, а будет — куда ни глянь — повсюду. Оказывается, океан — это огромная штука. Сванте тогда крепко взял ее за руку, не давая ее личному миру опрокинуться, но это не помогло: день за днем Пеппи, привыкшая к четырем стенам палаты, чувствует, как ее мир переворачивается вверх тормашками.

“Ну ты только подумай, — сказала она вчера Сванте, — ну серьезно, разве может быть такое, чтобы в городе не было праздников? Ни одного!” А Сванте уверен, что может. И в городе у него ни одного праздника не было. Сванте сказал: “Потребуются средства”. Хотя почесал в затылке и задумался. И Пеппи радуется: ведь он точно так же задумался, когда она предложила оживить город, собрать тут всех, кто дорог Сванте, его родных и друзей. Он долго отнекивался, говорил, что привык к тишине и покою.

— Но я разве мешаю тебе? — спросила Пеппи, готовясь обидеться.

— Ты — нет, — ответил он и улыбнулся.

— Значит, и другие не помешают! Они же тоже хорошие!

И они полетели собирать людей. Сванте, правда, шипел сквозь зубы, настраивая уровни безопасности города, но настраивал же! А Пеппи было странно видеть, что, оказывается, в мире бывают города, такие огромные, такие странные!

Они никогда не сходят на землю. Вернее, она однажды решилась спуститься и даже прогулялась, но когда вернулась, Сванте смотрел на нее так, что она поклялась никогда-никогда больше не делать ничего подобного, во всяком случае, не поставив его в известность. Слишком его стало жалко: Пеппи же умная, она знает, что самые страшные глаза у Сванте тогда, когда он боится за нее.

Но разве можно есть одни дурацкие консервы? Даже у отца на подлодке работали теплицы и росли растения. И он, между прочим, дал Пеппи чемоданчик с семенами и удобрениями. Впрочем, горожане питаются приличней, чем Сванте, тут и теплицы есть, и булочная, в которой делают тающие песочные пирожные, и чего только нет! Впрочем, за Сванте Пеппи взялась всерьез, реализуя все рецепты из начитанных в годы “домашнего ареста” кулинарных книг. Когда Пеппи напекла корзинку пряников и пошла раздавать их детям на улице, дети смотрели на нее ошалелыми глазами и молча трескали сладости. Впрочем, дети реагировали на нее еще более-менее прилично. Им, по крайней мере, нравились ее разноцветные полосатые чулки. Фру Розенблюм называла их вульгарными. Может, так и было. Зато они были яркими и веселыми, а Пеппи этого иногда не хватало. И к тому же они нравились Сванте, чье мнение было куда более ценным, нежели мнение фру Розенблюм.

Пеппи и сюда, в город Сванте, отпросилась у отца просто потому, что ничего в жизни не видела, кроме “Атлантиса”. Она и “Атлантис” не весь-то видела, все-таки отцовский плавучий “остров” был весьма велик. Но тут — тут было небо, тут каждый день сияло солнце, тут были люди и… тут был Сванте, которого нужно было кормить — и во многом новая сила Пеппи в этом процессе очень пригождалась. Под угрозой привязывания к стулу Сванте хотя бы ел. На вопрос, почему еда такая калорийная, Пеппи регулярно отвечала, что покуда она не перестанет путать Сванте с вешалкой для его пальто — она будет его откармливать.

— А потом подашь на Рождество с яблоком во рту? — уточнил в последний раз Сванте, когда перед ним поставили хлебный пудинг.

— Если устроишь Рождество…

Эфраим, отпуская ее, сказал, чтобы она была осторожнее, чтобы не рисковала собой, чтобы писала, звонила, связывалась по рации, да хоть с почтовым голубем весточку присылает пусть, говорил, что если бы мог, привязал бы ее к батарее, но не для того же он ее лечил, чтобы на всю жизнь посадить на цепь рядом с собой. Она и не рискует. Просто учится жить — сама по себе и рядом со Сванте.

Впрочем, в последние дни Сванте почти не шутит, напоминая Пеппи того мрачного типа, который год назад ввалился в ее палату.

Вечером Пеппи замечает на столе у Сванте не только чертежи, но и фотоснимки чего-то, что она не очень может понять.

— Что это? — интересуется она, не в силах удержаться.

— Это база Федора, — рассеянно отзывается Сванте и тут же вскидывает глаза, сразу ставшие какими-то беспомощными.

Пеппи не понимает, чего он боится. А потом ее осеняет — отец ведь иногда говорил, что Сванте погубил мир. За это его ненавидит бывший папин коллега, да и сам папа не особенно любит. Сванте много сделал, чтобы Пеппи стала сильнее и покинула палату, но папа все равно его не любит. Видимо, Сванте планирует еще что-нибудь боевое и боится, что Пеппи испугается его. И тоже возненавидит.

Она невесомо касается его ладони. Смысла говорить нет, она не будет его ненавидеть. Не его. А в сердце щекочется тепло. Она знает, насколько Сванте может быть холоден с остальными гостями его города, но с ней он всегда какой-то растерянный, забавный. Смешно даже думать, что он посмотрит хоть на кого-нибудь такими испуганными глазами. Так смотрят на него, и страх мешается с благоговением так же, как и в его глазах сейчас.

Сванте тянет ее к себе, усаживая на колени. Пеппи хихикает, вспоминая, что папа вот тоже сажал ее на колени, но она тогда была очень маленькая и болела даже чаще, чем в последний год. И все же было совсем не так, как сейчас — когда тяжелая рука Сванте лежит на ее коленке, а он сам, закрыв глаза, касается носом ее уха. Тепло и щекотно — в груди. Там, где бьется сердце.

Пеппи легко целует его в кончик носа. Сванте улыбается, тепло, нежно, совсем не так, как он улыбается фру Розенблюм, когда она начинает жаловаться на Пеппи. Они соприкасаются лбами и носами, от этого становится еще теплее, а в ладонях разливается странная слабость. Совсем не такая, как при болезни, нет, эта слабость будто бы затаилась и чего-то ждет. Минута, две — они сидят так, греют друг друга, а затем губы Сванте касаются ее губ.

Федор

Это невозможно. Немыслимо. Невероятно. Не поддается логическому обоснованию.

— Слишком много “не”, дорогой, — напряженно говорит Катя. Она тоже смотрит на мониторы и видит все то же самое, что Федор. Летающий город Свантесона, похожий на нелепый рождественский сувенир в стеклянном шаре, приближающийся к берегам Португалии. Высокого светловолосого мужчину на гребне моста. Рыжеволосую хохочущую девчонку рядом с ним. Галки, кружащиеся над берегом, разражаются бессильным ором.

— Это невозможно, — повторяет Федор. Он сам видел больше полугода назад, как Свантесон рухнул в океан. Ни одна сила в мире не могла его спасти от галок. И все же — вот он, стоит, положив руку на плечи подозрительно знакомой девушки, прикасается губами к ее виску.

— Она похожа на Эфраима, — говорит Катя, вглядываясь в изображение. — Хотя она вроде была сильно больна. Там что-то неизлечимое было.

— Возможно, Длинныйчулок нашел способ ее вылечить. Привлек к этому Свантесона.

Федору вовсе не хочется воевать с бывшим коллегой, но с другой стороны — каждый делает выбор сам. Эфраиму было предложено место на “Атлантисе”, и если он решил обменять его на сотрудничество со Свантесоном — это его право. Как и право умереть за этот выбор.

Теперь все факты, накопившиеся за последние полгода, обретают смысл: и на удивление успешные действия жителей Скандинавии и Англии против зомби, и странные “безопасные зоны”, возникшие в иберийских горах, и невозможность добраться до Франконского леса. Федор касается клавиш и отдает приказ галкам следовать за летающим городом.

Катя продолжает работать над проектом “усиленный шок”, который должен превратить зомби из туповатых конструктов в настоящее управляемое оружие, и сутками пропадает в лаборатории, а Федор глазами галок следит за городом. Первая остановка — над Лондоном. Федор видит, как в город поднимается три десятка человек, и может только скрежетать зубами от злости: погрузка происходит под прикрытием Ос, и пока галки пройдут этот заслон, Сванте успеет развернуть защитный экран. К тому же несколько роев Ос сопровождают город и в дальнейших его перемещениях. К тому моменту, когда в Скандинавии на борт поднимается пожилая женщина, которую Малыш — Федор это читает по губам своего врага — называет мамой, в городе уже почти пятьсот человек. Они не скрываются, ходят по улицам, разговаривают, смеются, однажды даже устраивают танцульки. Федор не может понять, как они смеют быть такими счастливыми в этом в мире, что корчится и догорает в своей агонии. Федор строит теории, всматривается в изображение на мониторах, не может отвлечься от мыслей даже ночью, обнимая Катю. Если быть честным, ночь — это все, что осталось у Кати и Федора общего, все остальное время они проводят отдельно. Но когда он шепчет имя Сванте ей на ухо, лаская ее шею и грудь, она не выдерживает: вскакивает с кровати, набрасывает халат и заявляет, что отправляется со свежей партией зомби-конструктов на испытания. Прямо сейчас. А Федор может и дальше трахаться со своим Сванте.

— Как закончишь с ним — свяжешься, — кидает она, выходя из дома. Матроскин и Шарик провожают хозяйку тоскливыми взглядами. Федор подозревает, что их он тоже уже достал, только деваться модификанту и конструкту, оснащенным блоком абсолютной преданности, некуда.

Федор с полчаса бродит по дому, потом садится к мониторам и снова следит за городом, плывущим в небе. Там кто-то, судя по всему, чтобы насолить невидимому наблюдателю, запускает фейерверки. Только сейчас он понимает, что Катя не взяла с собой ничего для связи. “И как я должен сообщить ей, когда Сванте все же будет мертв?” — недоумевает Федор.

Впрочем, на недоумение нет времени. Он заучивает расписание обитателей города, знает, когда открывается крошечная чайная возле моста, когда булочник заканчивает печь хлеб и начинает его продавать, когда на мост приходит та рыжеволосая, похожая на Эфраима. Федор знает, что эта девица каждый день с упорством, достойным иного применения, пытается накормить Свантесона обедом. Иногда Сванте целует ее пальцы, поправляет выбившуюся из непокорных косичек прядку, и в такие моменты Федор его ненавидит особенно сильно — за то, что он оказывается слишком похож на обычного человека. Он не имеет права быть таким: ухаживать за девушками, есть булочки с корицей, смеяться над шутками, помогать старушке донести сумки из магазина. Быть нормальным. После того, что он сделал с планетой, он просто должен сдохнуть, и желательно — мучительно и медленно.

— Знаешь, дядя Федор, ты не прав, — однажды говорит Матроскин, выдергивая Федора из мутного забытья, в которое превратился его сон. — Ты за врагом следишь, а понять до сих пор не смог, что же он делает. И жену зря прогнал. Она же не виновата ни в чем.

Федор знает, что не виновата, но не знает, как теперь перед ней извиниться. Поэтому тратит пару дней на то, чтобы, не отвлекаясь на Сванте, модифицировать галок, встроив им речевой блок, и рассылает их на разведку.

Когда Катя возвращается, Федору кажется, что жизнь имеет все шансы наладиться. Теперь он посвящает наблюдению за Свантесоном не больше шести часов в день, продолжает вместе с женой работать над зомби и даже распивает с Печкиным бутылку водки в честь дня работника почтовой службы. Почему Печкин всю жизнь празднует именно этот день, а не день работника спецслужб, Федор не знает и просто принимает эту мелкую странность старинного друга.

Жизнь, кажется, входит в привычную колею. Даже приобретает приятные краски — Печкин приводит в деревню трех лошадей. Точнее — одного коня и двух кобыл. Куплены за бешеные деньги, но они чистые, племенные, не мутировавшие. Можно попробовать их развести, вычистить генетику жеребят в зародыше от всяких мутаций.

Одним видом на мертвой планете будет больше. Или не одним, если биомоды получатся удачными.

Сванте

Команда подбирается на загляденье: ни одного настоящего военного, только изобретатели и их машины. С другой стороны, кому и захватывать Федора, как не им, его коллегам? Кому, как не им, уничтожившим мир, пытаться его спасти и возродить? Некому. Единственная, кто выбивается из их компании, — Пеппи.

Малыш пытался отговорить Пеппи идти вместе с ними, а она не только пошла, но и сама же придумала, как ей влезть в самое рискованное место вражеской базы и там наследить. Если она умрет — Эфраим прибьет печень Малыша к айсбергу и будет абсолютно прав. Впрочем, так и так случится что-то плохое, если даже Эфраим просто узнает, что Пеппи влезла в боевую операцию.

Они даже сговорились вместе с Кристофером и в два голоса напирали на полное отсутствие у Пеппи боевых навыков. Мол, брать гражданского на поле боя — это глупо, и на такое даже такие воюющие издалека идиоты, как они, пойти не могут.

С другой стороны, Малыш и Кристофер рискуют гораздо больше, ведь у них нет ни такой бешеной регенерации, ни такой физической силы, а пускать Пеппи на первую линию сражения никто не собирается. К тому же она пообещала, что никакой неразумной самодеятельности не допустит, грудью на амбразуры лезть не станет, под ногами путаться не будет.

Но все равно в итоге Пеппи практически целый месяц бегает кросс, таскает на себе винтовку и запасные комплексы защиты, разбирает и собирает пистолет и стреляет, много-много стреляет, изрешетив не только мишени, но и стену на полигоне за ними. Учиться драться врукопашную ей пришлось на манекенах, после того как она сломала ребро тренирующему ее Бирку — единственному, кто во всей этой компании действительно умел драться. После этого Малыш собрал ей для тренировок робота, правда, и эта идея оказалась не очень удачной: робот достаточно быстро выходил из строя, и приходилось тратить время на ремонт. К концу месяца Пеппи, конечно же, не стала мастером спорта по спортивным единоборствам, но хотя бы знала, куда нужно ударить человека, чтоб его нейтрализовать, и зомби — чтоб его уничтожить. В теории.

И все же Малыш надеется, что до рукопашной не дойдет. У них есть мехи, много мехов, к которым приложили руку лучшие изобретатели мира, неужели с их-то арсеналом вообще может возникнуть необходимость рукопашного боя? И все же тренируются все — и стрелять, и драться.

Перед операцией Сванте чувствует себя достаточно уверенно, потому что он без проблем выбивает девяносто шесть с десяти выстрелов, а карлсоны оснащены лучшим вооружением, которое Сванте при поддержке инженеров “Атлантиса” сумел собрать. Кристофер же успел подержать пистолет в ладони и за два часа научился сносно попадать в бутылку с пятнадцати шагов. Впрочем, его задачей будет вести в бой винни-пухов. Вилли… Ну а что Вилли? Вилли сидит на последней модели своего Пятачка, и в руках у него пульт дистанционного управления командой бронированных боевых машин. Он не стал загружать в Пятачки дополнительные модули ИИ — не хотел терять время. Пробить защитное поле стоящего Пятачка можно только прицельной очередью из пулемета ниже уровня энергетического “зонтика”. Но чтобы такое произошло, операция должна пойти как-то совсем нештатно. Но все просто обязано пройти спокойно, почти буднично. К тому же Свантесону и его соратникам должен помочь какой-то человек из ближнего окружения Федора — его предложил Эфраим, участвовавший в разработке операции. “Я знаю его, он когда-то обещал матери Федора, что присмотрит за мальчиком и не допустит слишком уж разрушительных проектов”, — сказал Эфраим. Впрочем, Сванте не обольщается: он-то с детства знает, что идеал недостижим.

Чертовски сложно лететь вслепую, в потемках, в режиме радиомолчания, без силового поля, которое можно увидеть невооруженным взглядом, но десант из карлсонов должен добраться до точки максимально незаметно. Чтобы не попасть в поле обзора вездесущих патрулирующих над домом Федора галок, приходится приземлиться у самой кромки леса и переговариваться по рации шепотом, который почти не разобрать. Вилли сообщает, что получил сигналы завершения задания от каждого пингвина, направленного на минирование стен того железобетонного “забора”, что окружает дом.

Пеппи уже находится на своей позиции, танки стоят позади карлсонов Малыша, а вот медведи Кристофера опаздывают. Малыш занервничал на седьмой минуте — Крис не только не отвечает по рации, но его и не видно.

— Что ж, будем надеяться, что он выживет, — похоронным тоном замечает Вилли, и в оговоренное время щелкает кнопочку на детонаторе. Стена как-то уж слишком внезапно стала сильно дырявой, а Малыш понял, что зря не взял с собой беруши — в голове зазвенело. Галки заверещали и ринулись к лесу.

— Очень хорошо, поднимаемся.

Федор не то чтобы их не ждал. С учетом того, как он себя подавал, пытаясь убить Малыша, — нельзя было ожидать, что он живет в хлипком домике с покосившимся забором. На территории базы зомби нет, зато полно биомодов, таких монструозных, что Малышу, привыкшему к эстетически правильной технике, страшно смотреть.

Галок много, очень много — они практически тучей закрывают дом, мешая обзору. Малыш лишь плотнее сжимает коленями бока карлсона, на котором сидит. Начинают работать механоиды основной боевой группы, то тут, то там карлсоны, поддерживаемые немногочисленными Осами, врезаются в стаю галок; раздается треск, и во все стороны от нашпигованных электроникой тел механоидов бьют цепные молнии. Галки падают. Пара карлсонов тоже оказывается сбита, и вот уже расцветают красивыми грибками сработавшие системы самоуничтожения. Галки еще остались, но уже хотя бы видно, что происходит.

“Сглазил”, — думает Малыш, глядя, как лупит из пулемета по ровным рядам Пятачков женщина на смотровой вышке. Подобраться к ней тяжело: если не пристрелит она — собьют галки. Силовые поля Пятачков трещат, гаснут, восстанавливаются и снова трещат, гаснут и восстанавливаются.

— Вилли, надеюсь, ты не вылезешь на видное место, — цедит Малыш сквозь зубы.

Надежды напрасны: Вилли вылезает, ему нужно корректировать цели его артиллерии, страшно подумать, что будет, если мощностей “зонтиков” не хватит. Но не могут же у женщины-охранницы быть бесконечные пулеметные ленты?!

Наконец-то из леса выныривает Кристофер, и оживает рация в кармане.

— Где тебя носило? — интересуется Малыш, наблюдая, как Пятачки теснят стену тракторов. Тракторы странные — их поведение не вписывается ни в одни стандарты поведения ИИ, потому что у механоидов — а тракторы не могут быть ничем, кроме механоидов, они же не живые! — нет ни страха, ни осознания боли. А эти — оттесняют маленьких тракторят, будто бы пятятся под огнем. Будто бы чувствуют боль.

— Я наткнулся на схрон с зомбаками, — хрипит Кристофер. — Пришлось зачищать, чтобы с тыла не приперлись.

— Живой?

— Даже целый. Но мне казалось, что я в штаны наложу. Я в первый раз так близко зомби видел.

— И как штаны? — насмешливо уточняет Малыш, глядя, как три трактора пытаются пробить защитное поле Пятачка точечными ударами ковшей, впрочем, тщетно. Не боевая это техника, не боевая.

— Предложите тракторам сдаться, — неожиданно раздается из рации голос Пеппи, — их же жалко. Они же живые. Они маленьких защищают.

Дурная девица, ей же нельзя говорить вслух — засекут. Вообще, Малыш надеялся, что, если отключить системы наблюдения — сеть из мерзких допотопных, но все так же успешно выполняющих свои функции датчиков движения, тепловизоров и видеокамер, — Пеппи засядет в своей маскировке где-нибудь в темном уголочке и не будет видеть ничего, что будет происходить при штурме базы Федора.

Но нет. Она, очевидно, выбрала себе место, откуда можно наблюдать, раз видит чертовы тракторы. Сванте даже думать не хочет, как маскировка Пеппи сочетается с выбранным ей местом, только в глубине души надеется, что она сдержит слово и неразумную самодеятельность не допустит. Исключительно разумную. Впрочем, можно ли считать разумной идею предложить тракторам сдаться? И как это вообще можно сделать?

Чувствуя себя полным идиотом, он коротко отдает команду Вилли, тот колдует что-то над пультом управления Пятачками, над полем начинает разноситься звонкая морзянка: “Сдавайтесь, и мы сохраним вам и вашим детям жизни”. Сванте прислушивается к сообщению и чуть не смеется в голос. Вилли, видимо, обладает традиционно английским чувством юмора, потому что фраза продолжается неожиданным: “Если вы сдадитесь, мы гарантируем вам не только жизнь и экологически чистое питание, но и активное участие в восстановлении планеты”.

Тракторы сбиваются в кучку. Каким образом они общаются — не ясно, но спустя пару минут (а между прочим, пулеметные очереди с вышки не прекращаются) начинают мигать фарами. Длинные вспышки и короткие...

— Сдаются, — пораженно сообщает рация голосом Вилли. — Я гашу основной боевой режим Пятачков, а то мирный трактор обмануть — хуже, чем у ребенка конфету отнять.

— Обеспечь охрану, что ли, — справедливости ради, Сванте понимает, что идиотом себя чувствует не только он сам, но и Вилли.

— Ясен пень… — рация гаснет, а тракторы в сопровождении нескольких Пятачков вереницей покидают поселок через дыру в заборе и паркуются в лесу на грани видимости. А тем временем с вышки раздается крик, такой яростный, что он перекрывает треск пулемета. Затем раздается громкий хлопок, и Пятачок, на котором сидит Вилли, взрывается. Прикладываясь к биноклю, Малыш видит на вышке гранатомет, до того скрытый чехлом.

— Треспассерс! — орет Малыш, а из рации раздается такой отборный английский мат, что уши начинают краснеть, а ведь Малыш — далеко не наивная девочка. Матерится Кристофер, милый, вежливый мальчик, Кристофер Робин, воспитанный строгими родителями, не употреблявшими в речи ничего крепче “Боже ты мой”.

К вышке, несмотря на опасность, подлетает звено боевых медведей, еще двое кидаются к тому месту, где дымятся остатки командирского Пятачка.

— Вот ведь сволочи, — Малыша одолевают ужас и веселье — в конце концов, ни один из этой британской парочки не сознался, что пользуется его антигравами. И не то чтобы конкретно сейчас было жалко, но систему безопасности по возвращению нужно будет проверить, дополнить и улучшить. И взрывчатки в потроха карлсонов добавить.

Медведи тем временем теряют двоих, сбитых из винтовки, — ей-богу, стрелковой подготовке дамочки Малыш отчаянно завидует, — но детища Кристофера стаскивают женщину, облепляют ее и не дают двинуться. Не совсем аккуратно приземляют и начинают вязать. Меньше чем через минуту перед Сванте лежит веревочный кокон, который пытается ругаться. Сванте даже жаль, что он не может оценить русский мат — не хватает знания русского на разговорном уровне: с сотрудниками “Биосиба” Малыш ранее лично не общался и теперь уже вряд ли поговорит.

Федор появляется с опозданием. Прямо-таки с непозволительным опозданием для того, чью базу штурмует его персональный враг. Когда он выходит, оставшиеся в живых галки прекращают свое хаотичное мельтешение и попытки повредить оптические системы карлсонов. Хотя метили они прицельно, слишком прицельно для безмозглых птиц. Если можно дать мозги мертвой машине, значит, можно дать их и птицам? Малыш передернулся, представляя, что делал бы, если бы птицы в его городе разговаривали.

Федор лихорадочно крутит головой, почему-то пристально смотрит на вольер, в котором беснуются две лошади, а затем галки начинают раскручиваться в смерче. Из леса за спиной Федора выходят длинной цепью биомоды. Наверное, картина была бы страшной, если бы не то мизерное количество боевых мутантов. Похоже, ставка в тыловой атаке делалась на уничтоженных Крисом зомби.

Смерч из галок летит не хаотично, он двигается к Малышу, огибает тяжелого медведя, в чьих тесных объятиях покоится кулек с женщиной, врезается в Малыша и сбивает его со спины карлсона. Сванте рад лишь одному — защитный костюм довольно прочен и выдержит атаку твердых галочьих клювов в течение некоторого времени. Интересно, что дольше продержится: костюм или щиток на лице?

Сначала Малыша швыряет оземь, и костюм от удара не спасает — земля вышибает из Малыша дух и приветствует минимум тремя сломанными ребрами.

Галочья туча расступается, над ухом Малыш слышит обеспокоенное конское ржание, а в лицо ему смотрит его враг. Какая ирония — сейчас он думает о том, что парень подозрительно рыж, и о том, не нагадил ли Эфраим в родословной Федора. Хотя вряд ли, все-таки он не единственный рыжий мужчина репродуктивного возраста на планете… Был когда-то точно не один. А сейчас — неизвестно.

— Где… — четко произносит враг, и Малыш ждет, что его спросят о пленнице, но вместо этого слышит: — Где третья лошадь?

Малыш не успевает открыть рот, твердый кулак впечатывается ему в живот, и, черт возьми, почему костюм не противоударный? Какой смысл вообще было делать нераздираемый защитный костюм, который толком не защищает ни от чего? Никто не успевает даже дернуться в сторону Сванте и Федора.

— Почему?! — Федору не нужны ответы, он просто кричит, сжимая пальцы на шее Малыша. — Почему тебе нужно уничтожать все живое, что осталось в мире?

В глазах темнеет, и под руками, шарящими по земле, не находится ничего, что может пригодиться для удара. Не объяснять же этому идиоту, что внутри третьей лошади — отлично собранной и неотличимой от двух живых особей — на его базу проникла некая живая начинка, которая должна была выбраться из своего костюма, отключить систему безопасности и присоединиться к штурмующим позже, когда все боевые действия закончатся.

Ударяет не Малыш. Ударяет Пеппи — ногами пробив стенку конского вольера и теми же ногами врезаясь в грудь Федору. Даже идиоту, пролетевшему пятнадцать метров и врезавшемуся в стенку сарая, будет ясно, что связался он с аномально сильной девушкой.

Малыш пытается встать, и это у него даже получается. У Федора, может быть… скорее всего, есть оружие. Если он наблюдал за городом, то он может попробовать убить Пеппи…

Малыш ни на мгновение не задумывается и не вспоминает, что скорость регенерации у Пеппи безумно велика, что импланты сами вытолкнут любую пулю из раны спустя несколько секунд, а закроется она уже через полчаса. Он просто не хочет, чтобы ей было больно, он просто шагает навстречу Федору, не имея в руках даже примитивного оружия. Если придется, он оторвет ему голову голыми руками. Или закончится прямо здесь же. Это, в общем-то, неважно, главное — чтобы не пострадала Пеппи.

Поднявшийся на ноги и держащийся за грудь Федор смотрит не на Малыша. Федор смотрит на Пеппи и брезгливо кривится.

— Слушай, есть вообще хоть какие-то границы того, что ты не пытаешься изменить и превратить в мехов? — интересуется он. — Искусственные животные, искусственные леталки, теперь искусственная баба. Может, тебе собаку подарить? Живую. Глядишь, и проникнешься осознанием того, что ты в этом мире уничтожил своими изобретениями.

— Вниз! — раздается резкий голос, и Малыш падает на землю, еле успевая осознать собственные действия. Над головой проносится что-то большое, темное и слегка чадящее. Подняв голову, Свантесон видит на том месте, где только что стоял в окружении галок-модификантов Федор, гору дымящегося железа.

— Ты бросила в него трактором?!

— Он заслужил, — безапелляционно заявляет Пеппи.

— Надеюсь, мы его хотя бы для камеры сможем подлечить, — тянет Свантесон, хотя он не будет жалеть, если этого не удастся.

— А вот не будет обижать твою любимую женщину! — безапелляционно заявляет Пеппи, и Сванте на мгновение забывает, как дышать. — Нет, ну а что, не так, что ли?

— Именно так, — говорит Малыш, обнимая Пеппи и чувствуя, что его мир наконец-то стал правильным.

— Сва-а-анте, — надрывно вопит Кристофер, и приходится выпускать из объятий теплое солнце, с которым отступает на задний план любая война.

Вилли лежит на вбитом взрывом в землю Пятачке, раскинув руки в стороны. Над ним тихо жужжат два винни-пуха. Уточнять такие необнадеживающие детали его внешнего вида, как стекающие изо рта струйки крови, не хочется. Но все-таки Вилли не разметан на клочки по лесу, а именно этого ожидаешь от человека, в которого попали гранатой. Вилли знает толк в силовых полях, и “зонтик” практически спас своего конструктора. По крайней мере, у конструктора на месте и руки, и ноги, хотя количество внутренних переломов, похоже, действительно страшное. Невдалеке в плотном оцеплении Пятачков тревожно гудят тракторы. Им, похоже, страшно. Страшно и Кристоферу Робину, который большими как чайные блюдца глазами смотрит на Вилли и не выпускает из рук его ладонь.

— В доме точно есть носилки и бинты для наложения шин, — раздается дребезжащий голос старого коменданта деревни. Он даже сам выносит медикаменты и носилки, попутно вытащив из дома усыпленных кота и пса — больших, как телята.

— Выживет твой Вилли, — великодушно замечает Сванте, обращаясь к Кристоферу, — я ему пересажу импланты, ускоряющие регенерацию.

Вообще-то Сванте ожидает, что Кристофер покраснеет или пробурчит что-то смущенное вроде “Он не мой!”, но похоже, Кристоферу вообще не до реверансов и сохранения имиджа “правильного мальчика”. Малыш его понимает. Случись что с Пеппи — ему тоже было бы плевать на какие-либо приличия и чужие мнения в том числе. Когда Вилли зафиксирован на носилках и когда ему на грудь прикреплен портативный дефибриллятор, который обязательно сработает, если сердце решит остановиться, Сванте поворачивается к Печкину.

— Игорь Иванович, займетесь тракторами и вообще приведением здесь всего в порядок? — устало спрашивает Сванте у агента Эфраима. Ему самому еще предстоит провести обыск в лаборатории Федора, хотя со сломанными ребрами это удовольствие ниже среднего.

— Не волнуйтесь, все сделаю, — отвечает Печкин, с жалостью смотря на Федора. — Вы только не забудьте, что тракторам обещали. Что они помочь в восстановлении планеты смогут.

Федор

Федор приходит в себя в камере. Койка, привинченный к полу умывальник с тепловатой водой, под которым прячется унитаз, ни одного даже самого маленького окошка. На койке — тощий матрас, подушка и колючий плед. Толстая железная дверь, почему-то похожая на переборку. Впрочем, Федору понятно, почему. Видимо, он на “Атлантисе”. На нем серые штаны, похожие на пижамные. Руки скованы прочными пластиковыми наручниками, но никаких повреждений на теле Федор не обнаруживает. Значит, он зачем-то еще нужен бывшему коллеге. “Или Свантесону”, — думает он, и от этой мысли Федора прошибает холодный пот.

Эфраим приходит, когда Федору уже надоедает ждать. Садится на край умывальника, долго смотрит, молчит, дымит трубкой, внимательно смотрит, и от этого взгляда Федору хочется спрятаться. Минут через двадцать, так ничего и не сказав, Эфраим поднимается и собирается уходить.

— Эфраим, — через силу произносит Федор, глядя точно перед собой.

— Что?

— У меня в подвале собрана база ДНК редких животных. У нас ведь сейчас любое животное редкое, — тихо говорит Федор, — ты сможешь их клонировать и развести.

— Нам придется усилить их имплантами, иначе не выживут. Это будет уже не то.

— Это будет жизнь. Хотя бы какая-то. Сейчас ее нет вообще.

Федор смотрит на свои пальцы, и в голове у него пусто. Эфраим может не послушать.

— А ключ? — тем не менее уточняет Длинныйчулок.

— Флэш-носитель с ключом от хранилища у меня был при себе, вы же конфисковали. Я не Свантесон, мои системы безопасности довольно примитивны. Да и не видел я никогда смысла скрывать то, что никого, кроме меня, не интересует.

— Никого? — Эфраим выглядит изумленным. — Да “Атлантис” спас больше видов за пять лет, чем ты за всю жизнь. У меня тут рыбки всякие, люди разные, даже котиков несколько штук, плодятся, правда, со страшной силой, приходится стерилизовать. А ты — не, ты молодец, конечно, галок переделал, из кота хрен знает что сотворил, а уж сколько людишек уничтожил — это никаких сил сосчитать не хватит. Так что на тебя у нас большие планы. Я бы даже сказал — грандиозные. А за информацию спасибо. Скажу Свантесону, пусть перетащит все ценное сюда и в свой город. У нас с ним большие планы на этот мир и его обновление и восстановление.

— Знаешь, а ведь этот твой Свантесон трахал твою дочку, — Федор уже понимает, что легкой смерти ему не дождаться, и потому просто старается вывести бывшего коллегу из себя. Потому что вряд ли обещанные Эфраимом “грандиозные планы” хоть в чем-то устроят его самого. — Галки как-то видели, как они зажигали.

— Да и насрать, — криво ухмыляется Эфраим. — А вот то, что ты превратился в вуайериста, — это нехорошо, Феденька. Будем перевоспитывать.

— Староват я перевоспитываться, тридцатник уже. Да и не хочу, меня все, знаешь ли, устраивало до того, как вы вломились в мой дом.

— В воспитании определяет вопрос не количества лет, а количества розог, — нравоучительно заключает Эфраим, а Федор внезапно понимает, что это его выводят из равновесия. Причем очень старательно и с отличным результатом. Знать бы еще зачем. — Так что, Феденька, будешь работать над восстановлением Земли под нашим контролем. И жене твоей дело найдем.

— Не надо, — сипит Федор. Он в кошмарных снах не мог себе представить такого: работать вместе со Свантесоном над общим проектом.

— Надо, Федя, надо, — ухмыляется Эфраим и выходит из камеры, оставляя Федора в одиночестве. Похоже, ему все же придется участвовать в восстановлении Земли. “Не худшая судьба”, — обреченно думает Федя, закрывая глаза.

1) Энэпэшником Эфраим называет неопознанный объект и никак иначе.

Вернуться к тексту

2) Данное заболевание выдумкой не является.

Вернуться к тексту

3) Villekulla — Вверхтормашками (шв.)

Вернуться к тексту