Отчаянье (джен)

Он бежал.

Бежал так быстро, как мог, задыхаясь, хватая воздух раскрытым ртом. Кровь стучала в ушах, топот отражался от высоких стен переулков и казался оглушительным — но не мог заглушить одного.

Легкого стука дерева по асфальту.

Шагов преследователя.

Ночь, которая всегда скрывала, хранила, берегла, сегодня предала его — и отчаянье темной волной поднималось из груди, захлестывало с головой. Его отчаянье, такое непривычное и незнакомое, совсем не такое, как чужое.

О, чужое отчаянье он знал прекрасно. На вкус, на цвет, на запах. Он бежал по местам отчаянья и мог назвать каждое поименно.

Угол старого кирпичного дома. Здесь скорая не успела к сбитому машиной ребенку. Отчаянье его матери было терпким и нежным — и одновременно безумно сильным, до экстатической дрожи, до пробегающих вдоль хребта мурашек.

Глухой тупик у мусорных баков. Здесь у отчаянья сладковатый привкус марихуаны и острая нотка крови. Лезвие, уже проржавевшее, до сих пор валяется под стеной, на которую он взбирается в три прыжка.

Тесный проулок около высотного дома. На асфальте почти смытый дождями меловой контур упавшего тела. Незадачливый самоубийца умирал долго, до самого прихода полиции — и боялся, что не умрет вовсе.

Отчаянье, отчаянье, страх и боль. Всё это было его пищей, всё это сводило с ума, каждый раз, стоило лишь учуять и приблизиться, не в силах противиться желанию. Желанию вобрать, впитать это в себя, заполниться до краев, чтобы переливалось, чтобы едва вышло унести обратно в темноту, в ночь, которая укроет и даст покой...

Не укрывала!

От отчаянья хотелось выть: как, почему? За что его предали?!

А шаги всё ближе и ближе — вот уже рукав цвета грязного неба позади мелькнул...

Ночь, пощади!

Пощады не было. Он замер в грязной подворотне, вжавшись в стену, слишком высокую, чтобы перепрыгнуть. Тупик, не убежать даже ему. Некуда. А единственный выход перекрыт, там стучит дурацкая деревянная обувка, и смерть идет к нему, глядя внимательно и остро.

— Ты хочешь освободиться?

«Да, да!» — заорал бы он, если бы мог, если бы отчаянье не перехватывало горло. «Освободи меня, забери это, раз ночь предала меня!»

— Хорошо.

И он раскололся надвое.

И отчаянье утекло сквозь щель, ушло всё, без остатка.

И в последний момент он понял: ночь любит его по-прежнему, даже сильнее, чем раньше. Ночь нежна к нему. Она послала ему избавление.