Рождение (джен)

— Щелк. Щелк. Щелк.

Бусины четок мерно скользили между пальцев, задавая такт мыслей.

Кипело варево в медной чаше над небольшой жаровней. Порой щелканье прерывалось: монах откладывал четки и, осторожно придерживая чашу щипчиками за край, помешивал готовящееся снадобье. Впрочем, на мысли эти несложные действия никак не влияли, они текли все так же ровно и спокойно.

Почти как легкий пар от варева, пахнущий травами и чем-то горьковатым. От этого запаха дышалось легче даже ему, что уж говорить о больных, которых здесь было слишком много.

Они лежали в просторном помещении. Кто забылся неверным сном, кто молча глядел в пустоту, кто метался в горячке. И всех их терзало одна болезнь, отравлявшая воздух своим гнилостным сладковатым запахом.

Чума.

Следствие.

Монах осторожно отряхнул маленький черпачок, отложил его на чистую деревяшку. Теперь только подождать немного — и отвар будет готов. Остынет — можно будет напоить того больного, что лежал ближе всего.

Посмотрев на него, монах почти осуждающе покачал головой. Ему было в целом все равно, чем занимается этот юноша: действительно ли он только аптекарь, или же подрабатывает еще и торговцем благовониями... Главное — он знал и умел то, что положено знать и уметь аптекарю. Но поддался болезни.

Так не вовремя.

Как раз тогда, когда пришло понимание, в чем же тут дело, и нужен был помощник.

Мысли снова потекли по привычному руслу.

Щелк, щелк, щелк.

Причина, действие, следствие.

Следствие — болезнь. Действие — принесена. Причина... Вот тут пальцы каждый раз замирали на мгновение больше, чем нужно, тянясь к очередной бусине. Круг мыслей казался бесконечным, как четки, но монах прекрасно знал, что в конце концов решит и эту задачу. Главное — успеть. Пока еще осталось, кого спасать.

Он знал: далеко не все больные собраны здесь. Сюда их сносили только поначалу, пока чума не охватила всю деревню.

Где-то там, в других домах, люди тоже лежали, спали, пытались делать повседневные дела, стараясь не обращать внимания на предательскую слабость, первый признак чумы.

Единственный, кого болезнь почему-то не тронула, оказался он сам. Может быть потому, что там, куда он приходил, гнилостный сладковатый запах отступал, воздух как будто очищался. И это было странно.

Щелк.

Причина.

Это не простая болезнь.

В свою исключительность монах ни капли не верил. Скорее уж исключительной была болезнь. Но почему? Духи прогневались на людей? За что? Ведь, если так, то не должен был заболеть аптекарь: он всего лишь пришел в деревню, стремясь выполнить свой долг и помочь людям. Точно так же, как и сам монах.

Но если дело не в людях, тогда что? Место? Прошлое? Настоящее?

Взяв чашу щипчиками, монах осторожно переставил её на дощечку рядом с черпаком, подвинул ближе глиняную чашку и перелил туда чистый отвар, оставив всю гущу на дне.

Еще немного времени, пока все остынет.

Отвар должен был придать аптекарю хоть каплю сил, заставить болезнь ненадолго отступить. Монах не был уверен, что сможет вылечить юношу: за последние сутки умерли двое. Одному лицо закрыл аптекарь, вчера, второе — закрыл он, сегодня. Но сдаваться монах не собирался.

Аптекарь мог хотя бы подсказать еще что-то, какие-то рецепты, которые не успел попробовать, а он сам не знал. Или разорвать круг мыслей — чужая помощь и здесь была бы не лишней.

— Причина. Действие. Следствие, — произнес монах вслух. Повторил. Яснее, увы, не стало.

Вздохнув, он отложил четки и потянулся за чашкой с отваром.

Напоить аптекаря оказалось не сложно, он был в сознании, просто лежал с закрытыми глазами. Полегчало ему быстро: монах не успел и по первому кругу перебрать четки, когда услышал тихий вопрос:

— А у духов, что прогневались на нас, есть причина, действие и следствие?

— Причина, действие и следствие есть у живущих здесь, в мире людей, для которых есть вчера, сегодня и завтра. Аякаши же не хотят ничего, что противоречило бы их природе. Они опасны, лишь когда люди делают их иными.

Под пальцы попалась кисть на четках. Новый круг.

— В таких случаях причина приходит из нашего мира. Что-то происходит, и оно становиться той сутью, что побуждает духа действовать. Это заставляет его измениться, выбрать подходящую форму, чтобы удовлетворить свое желание. В нашем же мире видно лишь следствие.

— Ты прав, монах, — это прозвучало не со стороны аптекаря — тот молчал, думал. Это был вообще не его голос. И, возможно, даже не голос человека.

Потому что в тени у стены открылись черные провалы глаз. Алая радужка, золотой зрачок — это не были глаза человека.

— Приветствую, шинигами-сама, — монах склонил голову.

Пытавшегося приподняться аптекаря жестом остановил сам шинигами. Кожа у него была темная, как старая бронза, с металлическим отливом. В темноте поблескивали золотом защитные знаки на ней.

— Ты прав и не прав, монах. Я ухожу со службы бога смерти, но по-прежнему верен ему, — голос шинигами был странно торжественен, будто он давал клятву, а двое людей были тому свидетелями.

— Я был послан сюда, — разрисованное золотом лицо повернулось к больным. — Умирая, они не уходят туда, куда полагается. Их забирает мононоке, туда, где нет смерти. И я должен исправить это. И ты поможешь мне в этом.

Монах склонил было голову — но тонкий палец указывал вовсе не на него, а на удивленно округлившего глаза аптекаря. А потом эти глаза закрылись.

И открылись снова, только обведенные алым.

Три точки на щеках — то ли слезы, скатившиеся из уголков глаз, то ли капли крови, оставившие тонкие следы. Красная полоса мазком по переносице. И слишком острые клыки, показавшиеся из-под губы, когда бывший аптекарь приоткрыл рот, глубоко вдохнув, будто впервые пробуя воздух на вкус.

— Я чую, — голос у него остался прежним, разве что из него исчезла неуверенность и слабость. Болезнь, кажется, тоже отступила: он легко сел, откидывая тонкое одеяло.

— Я чую мононоке, — чуть тише, повторил он, поднимаясь на ноги.