Апельсиновый океан (джен)

«Закаты, потому что закатываются?» — Спрашивает какой-то другой, незнакомый Нейтану, ребёнок. У него сердце не колотится, не заходится триолями в тщетных попытках сбросить с себя это марево, остановить пугающую безвестность, бессвязность и беззвёздность. Сердца у того ребёнка вообще нет — так Нейтану кажется. У счастливых разве есть оно, тяжёлое, тянущее к земле? У счастливых в груди бьётся апельсиновый океан, аритмичными волнами в подреберье стучит. А ещё — голова у них лёгкая, как если бы там гудели ветреные мельницы. Странно, отец говорит, мол, у Нейтана в черепном ларце (коробка — звучит некрасиво) есть такие, это Кристин виновата, она тоже ветреная... отец говорит, говорит…

Нейтан уходит, пока только уходит в себя, не научившись выходить из... Он шагает вниз, по крутым ступеням, что ведут на пляж, по просоленной земле, исхоженной, истёртой в песок. Здесь, в Неверленде длиннокосых нимф, китов и дельфинов, в подводном Ла-ла-ленде время застывает смолой, оплавляется воском, стрелки часов не стоят и не движутся, они мягкие и аморфные, совсем как на картине в том Нью-Йоркском музее.

— Нейт, — окликают его. Окликает. Голос. Он не принуждает возвращаться, вьётся-тянется следом, окутывает и укутывает. Тепло.

— Нейт, — обнимают его. Обнимает. Предрассветная тишь ладоней беззвучна на ломких плечах, вздрагивающих от черноты, расползающейся по углам да щелям. — Я здесь, всё хорошо.

Нейтан слушает. Нейтан слышит. Глаза открывает и смотрит.

Подоконник, укрытый пятнистым пледом, походит на широкую спину ягуара. Крис рассказывала, будто они, свободные дикие звери, умеют защищать и беречь, ГИБКИЕ когтистые лапы им даны, чтобы отгонять от человеческих домов сумрак, чтобы караулить и поджидать, не пролетит ли где страшный сон или тягучее ведение, застрявшее в безвременье?

Крис знает. Много всего знает. У неё на запястьях — дорожная пыль, какую добавляют в растворимый кофе улыбчивые автостопщики, у неё — взгляд прямой и открытый. Открытый для огромного мира и для людей.

— Солнце, — шёпот сестры разлетается во все стороны синими бабочками, живыми легкокрылыми мотыльками, не пришпиленными к небоскрёбам, скребущим небо Аркадии — утопающая утопия.

Нейтан молчит. Улыбается вовсе не он, тот, другой мальчик. Ягуар мчится дальше, сестра пытается поймать сонную Соню — особенный вид солнечных зайцев, вынужденных вставать в такую-то рань.

— Видишь, там Голубые горы, — Кристин машет рукой — ветер путается в бархатистой шерсти ягуара, а мысли Нейтана — в словах:

— Ого, да это же Гвиллионы! Настоящие! Не думала, что их удастся встретить в наших краях. Нейт, ты только погляди!

Гви-лли-о-ны — звенят колокольцы, поют-напевают. И Нейтан верит им — эти горные жители совсем не опасны, в глазах у них — топлёный вересковый мёд, вечно-зелёная листва калифорнийских платанов (можно спрятаться, затаиться, тогда их ни за что не отыщут, не найдут), ведь если платаны — деревья Бога, то уж он не вернёт их назад, в городок янтарных девочек, изломанных скрипок и тёмных комнат.

* * *

Прескотт — никакой не Нейтан и не ребёнок — просыпается. Просыпается мелкой дроблёной галькой на пол, на четыре стены, обклеенные паутинной тьмой и одной фотографией, у которой ни сердца, ни головы.

Макс Колфилд не знает. Не знает ничего. Но почему-то прыгает осторожно — не с разбегу — в апельсиновые волны, почему-то щёлкает своим полароидом. Был бы тот покрепче, она бы стала щёлкать им орехи для белок и чьи-то жизни — раз, два, три.

Вот оно, целенькое ядрышко для Волшебницы Изумрудного города.

Нейтан ввинчивается в пространство, чувствует под собой ноги, позванивающий позвоночник, руки, держащие письмо — он прочёл его вчерашним стылым вечером и распечатал, собрал почерк из бурной Амазонки, из яркого карнавала, из снов.

«Восходы, потому что восходят?» — Спрашивает какой-то другой, незнакомый Нейтану, ребёнок.

Прескотт не отвечает. Он — остов жёлтой подводной лодки, о которой любила петь сестра, Он стоИт и стОит.

«Сколько?»

"Тридцать серебряников и одну вспышку, что вводят внутривенно».

Океан замыкается, смыкается не над ним.