Мы разбиваемся (гет)

«Даже если устала, — он говорит, — борись,

До победы два шага».

Ты слушаешь и киваешь.

Он не знает и сам, что он тянет тебя лишь вниз.

Он не знает и сам, что уже стал твоим провалом.

Он не знает и сам, что клокочет в твоей груди,

Разрывая нутро, пробиваясь быстрей наружу,

Или что твоё резкое: «Господи, уходи!»

Означает на самом деле: «Ты так мне нужен».

Или что он сумел разрушить твою броню,

Проникая под многолетний защитный панцирь,

И на все твои «Я тебя не обременю?»

Может запросто без причины расхохотаться.

Рассмеётся в лицо и подходит ещё на шаг.

Ты приводишь в порядок сбившееся дыханье.

Его имя обыкновенно в твоих устах

Значит сразу же и ругательство, и признанье.

Он не знает и сам, зачем его гонят вон,

Сумевшего дотянуться до сердца клавиш.

Он не знает вообще практически ничего.

Говоря откровенно, ты и сама не знаешь.

Непонятно зачем (луна уже час видна),

Он зайдёт «просто так» и останется до обеда.

Но понятно одно: ваша общая с ним война

Обернётся хоть для кого-нибудь, да победой.

Хедвиг

Каково это — стать совершенно обычной, ничем не отличной от десятков других? В глазах офицера полиции удивление вперемешку с неверием, а в руках — ее права.

— Венера Саммерс? — Офицер будто сомневается, не ошибся ли, но буквы в документе складываются в это имя, а документ достоверен — спасибо Нику.

— Родители, — Ви небрежно пожимает плечами. Имя ужасно нелепо для такой, как она, но девчонке из Сиэтла, официантке в небольшом баре-ресторане, вполне подходит. Не то чтобы она мечтала о такой жизни, но у нее есть квартира, пусть и маленькая, но своя, а посетители ресторана на чаевые симпатичной брюнеточке более чем щедры.

А мечтала она всегда лишь об одном: стать обычной. Красные волосы исчезли, вот бы так и с красным светом в ее ладонях — этой силой, ставшей и даром, и проклятием одновременно. Ви слишком хорошо помнит, когда пользовалась ею в последний раз.

— Проезжайте, мисс. — Офицер в миг становится сговорчивее, смотрит с пониманием, возвращая права.

В последнее время в городе слишком много полиции, словно… что-то намечается. Ви Саммерс, хорошенькая официантка из «Голден Роз», что красит губы алой помадой (не от всех привычек прошлого удалось избавиться) и ездит на стареньком, но вполне себе живом Фиате, не хочет ничего знать. Ванда Максимофф хотела бы, но кто ее спрашивает? Алая Ведьма уже больше года как мертва.

В квартире давно не делали ремонт, да и мебель старая, видавшая виды, но Ви любит это место. Здесь тихо и спокойно. Кухня-студия, светлая спальня в голубых тонах. Когда-то она и не мечтала о таком. С тех пор, как ее дом был разрушен… дома больше не было. Пьетро жилище понравилось бы.

Комнаты встречают полумраком и тишиной. На часах почти полночь. Значит, в Нью-Йорке уже три часа.

Как бы она ни хотела быть обычной девушкой, симпатичной, но ничем не примечательной, воспоминания всегда с ней. Ванда Максимофф умерла, но воспоминания почему-то остались живы.

Это ощущение, ставшее тогда привычным, — легкое покалывание в ладонях и тепло от красного света — слишком яркое, до сих пор. Ви помнит, как красный свет впился в кожу на его плечах и Клинт Бартон упал на пол. Она не хотела причинить ему боль, лишь оттолкнуть, и он оказался у ее ног, на глазах трезвеющий, осознающий, что только что произошло.

Его жену обожали все, даже Ванда, тайно засматривающаяся на Бартона (глупые мечты и предельно ясное понимание их нереальности). Она не погибла от врагов Щ.И.Т.а, Капитана Америки или врагов самого Клинта — все было гораздо прозаичней. Автомобиль, потеря управления, мост, река. Гибель Лоры потрясла всех, но Клинт… Он будто остался вместе с ней в той машине. Когда бы Ванда ни появлялась в доме Старка, где он теперь обитал, всегда при нем был бокал или бутылка виски. Даже Стив и Наташа не могли помочь. Друзья пытались достучаться до Клинта, но натыкались на пьяную стену отчуждения.

Она тоже попыталась. Глаза Бартона, затуманенные алкоголем и отчаянием, врезались в память, и это воспоминание не сотрет ничто.

Она говорила что-то глупое и банальное про жизнь, про детей, о том, что он нужен Стиву. Он слушал, не перебивая, казалось, прислушивался, но стоило замолчать, и пауза заполнилась диким смехом. Таким, что Ванде стало страшно. А потом заговорил он. Называл ее слова бредом и дешевыми попытками, велел убираться к черту. Решил, наверное, помочь ей в этом, потому как в один момент хватка его сильных пальцев оказалась на ее плечах, и Ванда едва не умерла на месте.

Клинт целовал ее так, словно от этого поцелуя зависела чья-то жизнь. Терзал ее губы, почти насиловал — до крови. За спиной внезапно оказалась холодная стена. Широкие ладони отпустили плечи, но тут же смяли ягодицы сквозь тонкую ткань черного незамысловатого платья. Ванду трясло, и идентифицировать свои ощущения она точно не смогла бы. Только что ей казалось, что Бартон едва стоит на ногах, но он стоял и у него стояло так, что у нее подкашивались ноги. Если бы не его руки и не опора за спиной, упала бы точно. А он явно потерял ощущение реальности. Отпустив ее истерзанные губы, Клинт прижался ртом к впадинке над ключицей, и Ванда не смогла сдержать стона. Он подавался вперед бедрами, короткими сильными толчками, вжимаясь в нее; его руки нашли и потянули вверх подол ее платья, задевая нежную кожу бедер, и было от чего сойти с ума. Ванде так хотелось сомкнуть ноги на его бедрах, отдаваясь его губам, рукам, сильному телу, которому невозможно было сопротивляться…

— Стой. Клинт, остановись… — голос прозвучал как чужой. Тонкий до противного, слабый, лишенный всякой уверенности, но Ванда попыталась отстранить Бартона.

Как бы сильно она его ни хотела — так нельзя. Вся неправильность их действий обрушилась на нее ведром ледяной воды, но не на Бартона. Он потерял контроль над ситуацией, над самим собой и попросту ее не слышал. Тогда она пустила в ход свои способности. Его вид, приходившего в себя, был невыносим, и Ванда бросилась прочь из пентхауса Старка. Подальше от Бартона и его боли, от своих чертовых чувств. От ошибки, о которой они оба потом бы только сожалели. Тогда она еще не знала, что видит его в последний раз. Тогда у желания уйти в отставку были лишь размытые очертания.

У воспоминаний есть своя сила. Эта сила сжимает горло мертвой хваткой так, что становится нечем дышать, и помогает лишь виски. Этот напиток не ее привычка — не Алой Ведьмы и не простушки Ви. У привычки имя, которое она запретила себе произносить.

Утро наступает со звоном будильника, от которого головная боль еще более невыносима, — череп словно раскалывается по кусочкам. Подниматься трудно, но пара чашек кофе спасает, и Ви садится за руль, все еще сонная, но почти живая. В ранний час в ресторане спокойно, посетителей мало. К обеду стайками стягиваются клерки из соседнего бизнес-центра, а с наступлением вечера свободных столиков уже нет. Ви не очень хорошо — надо было вчера ограничиться одним бокалом или не пить вовсе, но думать об этом некогда, она с ног сбивается.

— Что будете… — привычно начинает Ви, остановившись у нового посетителя, но вдруг замолкает, слова теряются. Не стоило вспоминать Бартона, ох не стоило. Видеть его в облике горожанина странно и непривычно. Брюки, свитер — вроде бы идет, но его все не его.

— Мне нужно поговорить с тобой.

— Или делай заказ, или не трать мое время. Мне запрещено трепаться с посетителями, — голос не подводит, звучит ровно столько уверенно, сколько нужно, и столь же небрежно. Алая Ведьма умерла. Ви все равно.

— Ты должна вернуться в Нью-Йорк. — Бартон поднимается на ноги, теперь он смотрит на нее сверху вниз, и от этого взгляда становится не по себе.

— И не подумаю. — Она уходит первая и больше не смотрит на него. Не ему говорить ей, что должно. Не он обладатель дара, который едва ли в состоянии контролировать. Не он разбивается вновь и вновь, вспоминая то, что должно быть похоронено.

«Убирайся прочь и не возвращайся!» — так хочется прокричать, но Ви не произносит ни звука.

Увидев Бартона в своей уютной гостиной, она ничуть не удивлена. Перед ним на столике бутылка виски, что она начала вчера, но Бартон к ней не притронулся. Он выглядит так, словно его демоны остались в прошлом. Ви — Ванде — вдруг мерещится, что ее демон прямо перед ней.

— Ник принял мою отставку. Он дал слово, что не призовет меня, пока я того не захочу. Он сам помогал инициировать мою смерть. — Она не видит ничего иного, кроме как броситься в наступление.

Она все еще помнит, как слабо светился едва заметный луч в ее ладонях, а потом вдруг резко вырос и устремился вперед, расчищая перед Алой Ведьмой путь. Путь, на котором было полно гражданских, невинных людей. Ей хочется говорить и верить, что последний раз телекинез применила к Бартону, приводя его в чувство. Тот следующий раз… она и не применяла. Она не контролировала его. Наташа потом сочувственно объясняла, что это эмоциональная нестабильность.

— Тебе нравится эта жизнь? Бегать с подносом… Эта старая квартира? Неужели ты выберешь это, отказываясь от большего, Ви? — в устах Бартона привычное имя звучит горькой насмешкой.

— Ты не знаешь, что это такое — потерять контроль над силой, которая может навредить.

 Ви устала. Она скидывает туфли, подошвы ног гудят, и хочется есть. Хочется, чтобы Бартон исчез и снова все стало, как прежде.

— Я знаю, что такое потерять контроль над собой и причинить другому вред. — Он оставляет диван и приближается к ней, и Ви хочется отойти, отшатнуться, но усилием воли она заставляет себя остаться неподвижной. Алая Ведьма мертва. Но только не ее чувства к Клинту Бартону. — Ник говорил, что ты откажешься, что просить тебя бесполезно. Ванда, не делай этого. Не стоит бояться того, что ты навредишь кому-то, а лучше думать о том, кому можешь помочь. Я хочу, чтобы ты вернулась, все хотят. Но ты нужна мне.

 Клинт смотрит так, словно и правда верит в нее, в ее силу. А Ванда думает о том, что все-таки она слабая — не может отказать ему. Эта слабость такая предательская по отношению к самой себе, но ей не хочется (будем честными, никогда и не хотелось) быть простой девчонкой Ви. Не хочется убегать. Хочется быть с ним рядом.

— Нет. — Ви, Ванда… не важно. Имя — всего лишь буквы. Она не хочет быть слабой, не готова вернуться назад. — Я не хочу возвращаться. Мне нравится эта жизнь — самая обычная. Я не хочу ничего менять.

 Клинт Бартон не спорит и не возражает, не пытается ее переубедить, уважая ее право на это желание. Он уходит, и один только бог знает, чего ей стоит не произнести жалкое: «Останься…»