К морю (джен)

Порядком уже заноженная рука шарила по пыльным антресолям. «И всегда-то я всё делаю в последний момент!» — думала Аня, балансируя на трёхногой табуретке. Она немного ухмылялась своему маленькому щекотному страху: когда твоего роста не хватает, чтобы заглянуть в выемку под потолком даже со спинки дивана, приходится наводить там порядок совершенно вслепую. Анино воображение рисовало то механизм-ловушку с отравленной иглой, то маленькую гильотину, то гнездо древесных змей… «Никогда не знаешь, что можно найти на этих антресолях...» Аня замерла. Лицо несколько раз неуловимо поменялось: озадаченность, сильное удивление... и всплеск радости.

Это замшевое ощущение невозможно спутать ни с чем: пальцы едва коснулись поверхности предмета, но Аня уже узнала его. И, покачнувшись на табуретке, потеряла равновесие.

Она поднялась на локтях, потирая ушибленный копчик, и вдруг расхохоталась. Была у Ани немного нелепая особенность — она с детской непосредственностью воспринимала все маленькие житейские катастрофы вроде убежавшего молока, внезапного проливного дождя или такого вот крушения. В моменты, когда иной человек ругался или вскрикивал от страха, Аня испуга в себе то ли почувствовать не успевала, то ли не пугалась вовсе. Она вставала, отряхивалась и, как ни в чём не бывало, шла дальше, особого значения минутному фиаско не придавая. «Ну я и идиотище, это ж надо было ухитриться!» — обычно говорила себе Аня со смешком, даже если и сквозь слёзы, и это была её основная, самая частая реакция. В таких ситуациях её поражала их комичность, а не опасность.

На нос спланировал конверт. Эту бумагу — старую, пахнущую пылью и табаком — не перепутаешь ни с чем на свете. Всё ещё лёжа спиной на свежевымытом («Придётся заново убирать, вот же чёрт!») полу, Аня странно улыбалась.

Она легонько подула на находку. Крошечные пылинки вспорхнули с бумаги. Закружились в солнечных лучах, льющихся из распахнутого в летний вечер окна, по комнате, в которой жил запах сушёных яблок и старых книг.

Пальцы медленно, аккуратно надломили сургуч. Раскрыли конверт. Достали письмо — без дат, отправителей и получателей доставленное точно, как всегда — и поднесли его почти вплотную к стёклам очков. Взгляд вцепился в знакомый почерк.

Подражая чьим-то интонациям, она шепотом читала и перечитывала вновь:

«Привет, Анечка! Хотел вот попросить тебя, да забыл: я по дурости своей оставил в погребе на полке с маринадом стихи — пожалуйста, достань их оттуда — не уверен, что тамошняя сырость хорошо влияет на чернила. И ещё: когда у тебя будет время, покопайся в нижнем ящике комода, который в кладовке — прикладываю ключ, обнаруженный в банке с кофе этим утром. Полвека в нём (комоде) не убирался — целый микромир, может случиться, обнаружишь. Догадки мои бесчисленны...

Знаешь, сегодня в голову мне заявилась очередная мысль, достойная психлечебницы — как здорово, что они меня так и не нашли! Что выйдет, если сделать из белой бумаги маленького воздушного змея, покрасить ему кончики крыльев в чёрный цвет и запустить с мола в деревенской гавани, там, где по утрам дармоедничают чайки? Испугаются они эдакого чудища — что думаешь? Я тут схемку даже набросал, чтобы на птицу с виду походило… где-то у меня завалялась бечёвка?

А погода сегодня необычная — ты нашла бы это преинтересным сюжетом — тучи целую неделю были будто ровным слоем по небесной сковороде размазанные: такие однородные, одноцветные, даже скучные… А тут всё как ватой набито, светло-серой и немного фиолетовой. И так низко облака легли, что ещё чуть-чуть, и дом начнёт падать вверх и утопнет в этом в мягком, пушистом небе.

Кто б знал, какие на ощупь облака? Весь день задаюсь этим вопросом. За себя не ручаюсь — назавтра, наверно, полезу в гору проверять.

Люблю тебя.

Твой старый пень»

Аня лежала в квадрате света под оседающими пылинками, а в голове у неё безотчётно крутился ответ: «Здравствуй, деда. Я тоже люблю тебя. Очень люблю, больше всех люблю, ты знаешь. Это стихотворение я нашла ещё в начале лета и знаю его наизусть. Как жаль, что ты не показывал раньше: я, кажется, снова узнала в твоих строках и свою грусть, и свои мечты. Это так странно, это так потрясающе — как ты знаешь меня наперёд меня самой. Завтра я найду бумагу и сложу змея; нужна ещё жёлтая краска для клюва, чтобы полная аутентичность... а потом открою ящик в старом комоде — даже не пытаюсь представить, что там лежит, всё равно никогда не угадаю. Недавно купила новые краски, и мне теперь очень хочется нарисовать твой падающий в небо дом. Таких облаков, какие ты описал, я никогда не видела; наверно, они какие-то особенные, зимние, но, думаю, я достаточно хорошо их представила…»

Она уже готова была начать описывать свою первую за последние три месяца генеральную уборку, растянувшуюся на несколько дней: скромный одноэтажный домик с мансардой внутри оказался таким большим, словно пространство в нём растягивалось, стремясь приютить в себе как можно больше всевозможных вещей — а сегодня его новая хозяйка впервые ждала гостей!

Аня закрыла глаза, выдохнула, поднялась на ноги и посмотрела в окно.

Лев Павлович умер этой весной, в начале апреля. Успел ли он потрогать облака, Аня не знала, как не знала и сколько кладов сулит ещё его дом. Похожие письма дедушка часто вкладывал в книги для «внеканикулярного чтения», когда в конце августа родители забирали Аню в город. Она прятала их в коробку, которую никому не показывала; когда становилось слишком холодно и так не хватало Льва Павловича и его дома, в котором жили для неё три летних месяца, Аня открывала конверты. И казалось, будто дедушка и теперь, сутулясь, сидит рядом. Улыбается.

И к ней возвращалось солнце.

Сморгнув, Аня обернулась и окинула взглядом небольшую комнатку: чисто, уютно, и всё здесь такое тёплое и живое… такое до тихого трепета любимое.

Перевернуть и поставить в угол табуретку — вроде, не пострадала. Быстро взглянуть на часы: выходить только через двадцать минут, но хочется сорваться уже сейчас. Заглянуть в кухню, чтобы последний раз удостовериться в её…

— Что за… Абсурд!!!

Абсурд восседал на кухонном (по совместительству обеденном) столе в компании графина с соком и опрокинутой вазочки орехов, разрываясь от необходимости выбрать что-то одно и начать с него.

— Но ты ведь даже не ешь это! — простонала Аня, оглядываясь в поисках чего-то, что можно швырнуть в безобразие, самовоздвигшееся среди некогда безупречной (ладно, кого она обманывает, но ведь старалась же!) сервировки.

Абсурд был в лёгком замешательстве. «Действительно?..» Он посмотрел на невообразимо притягательную пахучую красную жидкость в графине и явно решил для себя, что пора раздвигать границы обыденного.

— Ух ты ж наглая лампасатая морда! Я этот гранат чуть ли не руками выжимала! А ну, кыш отсюда!

«Ну, что ж, не вышло в этот, значит, получится в следующий раз…» — смиренно заключил полосатый, на самом деле абсолютно всеядный кот, с неподражаемой грацией перелетел на подоконник и отправился нагуливать аппетит.

Аня спешно вернула орехам приличествующий вид. «Мне надо быть на трассе в половину восьмого. Идти туда самое большое полчаса…»

Было только без пятнадцати семь. Усидеть на месте она не могла больше ни секунды.

Аня перепрыгнула через три ступеньки, чуть не снесла с петель калитку. Быстро зашагала прочь от дома, вдыхая уже не душный, но тёплый, пахнущий свежестью близкого моря воздух. Птица-ветер впутывался в волосы, вил гнездо из длинных рыжевато-коричневых прядей. Солнце ласково грело шею, ключицы, лицо и руки, золотило ресницы...

Так легко и хорошо было дышать.

Тропка петляла, сбегая вниз с поросшего можжевельником плато, Аня шагала ритмично, как танцующая, прислушивалась к шелесту-шёпоту, который нёс с моря на берег бриз.

Ультрамариновое высокое небо, уже ждущая случая взметнуться из-за гор ночь. Над западным краем воды буйствовал закат, ударяясь то в оранжевые, то в розовые краски.

По натуре Аня была созерцателем, и в любой другой день она бы замерла над обрывом, совершенно потерявшись в чувстве причастности к чему-то необъятному и вечному — такое с ней случалось на каждом шагу: в небо Аня глядела чаще, чем себе под ноги, за что расплачивалась множеством мелких ссадин и синяков. Ане отчаянно не хватало роста, но она вся тянулась вверх, как маленький зелёный побег.

…Яркое и насыщенное на западе — загадочно темнеющее на востоке…

Однако сейчас она всё прибавляла шагу. Было столько радостного предвкушения и нетерпения, что Аня просто не могла сдерживать бьющие через край эмоции — казалось, она вот-вот снова расхохочется или не выдержит и сорвётся на бег. В голове было пусто и светло, лицо сияло самой дурацкой и счастливой на свете улыбкой, глаза смеялись. Скоро, скоро!

...И вот она уже летела наперегонки со своей тенью, отплёвываясь от лезущих в рот волос и путаясь кроссовками в высокой траве. Бег в гору, в сумерки, вверх. В конце дыхание, конечно, сбилось, потом Аня споткнулась о какую-то корягу, еле успев выставить вперёд руки, но, когда поднялась, с детским восторгом осознала, что трасса совсем близко, уже виднеется из-за веток, и словно обрела второе дыхание, пойдя через кусты напролом.

Она выбралась к дороге, под витражный навес большой раковины — старой автобусной остановки. Задыхаясь, привалилась плечом к каменной стене. "19:01..."

Асфальтовая лента опоясывала зелёный бок горы и бежала дальше вдоль побережья. Прикрывшись ладонью от бьющего в лоб солнца, Аня не сводила глаз с поворота, за которым исчезала дорога. Она то сидела на скамейке, то стояла у ракушки, то нетерпеливо расхаживала взад-вперёд, вся обратившись в зрение и слух.

Переживал свой апогей закат, и тени сиреневели. Дорога вдалеке из золотисто-рыжей медленно становилась синей. Мягкие края облаков почти касались спокойной вечерней воды, готовясь навсегда отчалить за край мира.

Возможно, это одно из лучших чувств — вглядываться в даль в предвкушении момента близкой встречи с кем-то, кого ты любишь и очень хочешь увидеть. В минуты ожидания на обочине, пыльной и сухой («Когда же в последний раз шёл дождь?..»), особенно ясно осознаёшь, как невыносимо ты соскучился по этому кому-то. И может, уже нет никаких сил терпеть — время тянется издевательски медленно — но ты чувствуешь, что ни за что не уйдёшь, даже если опоздают на полчаса, на час… Что ты готов простоять вот так вечность — хоть на краю дороги, хоть на краю вселенной — и ждать, и верить, что вот-вот покажется на горизонте…

Сумерки, почуяв лёгкую добычу, накатили как-то вдруг и сразу. Солнце, послав последний сигнал бедствия, скрылось под толщей воды, остался только печальный розовый отсвет, но и этот след вскоре скрадётся темнотой. Возникали первые неуверенные привидения звёзд, в деревне выше по склону зажигались огоньки — много-много окон и фонарей. Аня стояла одна в сгущающейся темноте.

Мимо проехала пара автобусов, один из них даже остановился, но никто не вышел. Иногда мелькали машины, и внутрь закрадывался маленький страх: вдруг нужная, та самая, что-то перепутав, проедет мимо? Аня поёжилась и обняла себя за плечи: становилось прохладно, а тёплые вещи она, по обычной своей рассеянности, не взяла.

Впереди на дороге сверкнули фары. Какой-то шестой, неподдающейся объяснению частью сознания Аня поняла, что это именно та.

Несколько минут они простояли друг перед другом на обочине, как выходцы из разных миров. Аня вцепилась пальцами в волосы, нервно перебирая растрёпанные длинные пряди, потом бросилась собирать их в хвост, как в школе. Молчание затягивалось. «Надо что-то сказать, сейчас срочно надо что-то сказать!»

Подступала паника.

— И… и ничего-то в тебе, Кораблева, не меняется. Впервые в жизни увидела тебя с распущенными волосами — и то ночью, и то с уже не распущенными, — начала было несмело стоящая перед Аней девушка.

Из-за засыпающей в облаках горы вынырнула краюшка луны.

Расплывающиеся в сумерках очертания собрались наконец-то в цельную картину. И прочно укоренившийся в воспоминаниях, привычный когда-то каждой маленькой деталью образ оказался вдруг совсем не таким, как она себе его представляла, идя сюда.

Аня будто окоченела изнутри.

Это — Лера Рейтар?.. Вытянутая, как стрела. Узкие чёрные джинсы, ярко-красная штормовка. Словно сплетённая из ночного ветра… Да, она. Но такая повзрослевшая. И, какое же страшное, промораживающее слово — незнакомая.

— Я смотрю, ты тут совсем от человечества отбилась… — сделала новую попытку вытащить их из диалоговой ямы Лера, уже смелее. Робость и молчаливость, в отличие от Ани, ни вместе, ни по отдельности никогда для неё характерны не были. Но диалог — это когда собеседников двое. А Аня почти физически ощущала себя рыбой. Такая же немая и задыхающаяся, совершенно сбитая с толку, не знающая, что ей делать, что говорить. Мысли проносились одна за другой: «Это как будто Лера, но всё-таки совсем не Лера. Какой-то другой, новый человек — она даже голову держит не так, как всегда держала!», «А что, если ты успела повзрослеть настолько, что больше никогда в жизни не воспримешь меня всерьёз?», «Как многое я, наверно, упустила в твоей жизни. Могу ли я теперь называться твоим другом? Я дословно помню многие из наших писем, но это всего лишь письма, мы не виделись год! И кажется, за год можно поменяться настолько радикально, что…»

— Тогда переходим на язык жестов, — вздохнула Лера и одним решительным шагом стёрла расстояние между ними: — как же я по тебе соскучилась, А-анька!

Аня почувствовала себя альпинистом, которого поднесли к огню, вытащив из-под снежного завала.

Она так хорошо помнила эту улыбку. Всегда немного смешливую, и обаятельную, и совершенно неподражаемую — перед такими как-то незаметно расступаются горы и тают льды внутри любого человека. Помнила эту кипучую порывистость — ты ещё подумать ничего не успел, а она уже сделала и опомниться не дала. То, на что ты решался бы целую вечность.

Обнаружив себя в крепких Лериных объятьях, Аня вдохнула духи, которые Рейтар любила год назад, два, три... «Мандарин и мелисса...» Этот старый и родной каждой нотой запах как детская колыбельная проник куда-то глубоко-глубоко и смёл, взорвал у Ани внутри плотину из сомнений и страха, что Лера стала ей чужой. Наружу с фейерверками и тамтамами вырвался смех, неожиданный и громкий, как грохот воды:

— Ты приехала, чтобы задушить меня?

— Ну-ну, не всё сразу! — засмеялась Лера вместе с ней. — Сначала провести ревизию и оценку имущества в твоём ските, оформить завещание...

— Ты неисправимо меркантильна, — Аня счастливо уткнулась носом в мягкие вьющиеся тёмные волосы («Мандарин и мелисса…»), в широкую лямку дорожной сумки, перекинутой через плечо. Лера, вместо того, чтобы развивать мысль, замолчала и неловко разжала руки. Словно потеряв уверенность, что правильно оценила границы дозволенного. Словно она, так хорошо умеющая разряжать обстановку и устанавливать контакт с людьми, тоже колебалась и боялась своей новой-старой близкой подруги. «И совершенно зря. Ты можешь обнимать меня часами. Всё ещё», — подумала всегда кошкой уклоняющаяся от чужих рук Аня. От всех, но только не от этих.

— И потом, душить — слишком очевидно, — снова заговорила Лера, немного натянуто ухмыльнувшись. — Мы ж тут с тобой чуть ли не единственные люди, на кого мне убийство сваливать? Видела бы ты глаза таксиста: «Куда-куда вас отвезти?..» — она наклонила голову на бок, выпятив челюсть и живо изобразив на лице недоумение и трудоёмкую мыслительную работу.

Аня хохотнула и поправила очки:

— Я, помнится, предлагала тебе попросить кого-нибудь из местных.

— То есть мало мне двух недель на казенных харчах — ты меня ещё и катать собралась? Что я, эксплуататор какой-то?!

Всё-таки как хорошо, что в мире существует такое явление, как шутка. Даже самые дурацкие из них помогают, когда вам отчаянно не за что зацепиться. Когда так тяжело подобрать приветствия и вопросы, а в голову лезут только все эти банальные: «Как поживаешь?», «Надо же, как ты изменилась!», «Сколько зим…» — так неуместно, так фальшиво, глупо… А хочется просто стоять и смотреть на лицо, которое кроме как во снах ты уже увидеть и не мечтал.

— Нет, конечно. Слово узурпатор подходит тебе больше.

— И кого это я успела узурпировать? — ехидный огонёк под недоуменной невинностью — знакомая, любимая с детства игра.

— Сейчас, где-то у меня тут был список разбитых тобою за наши школьные годы сердец… Ах ты ж, в рюкзак не поместился!

— Вечно я теряю при тебе бдительность, Анна-Летописец, — и эта старая-старая кличка как будто кричит: «Я узнаю тебя, это всё ещё ты!»

— Должен же кто-то был запечатлеть такую роковую женщину при жизни. Ты, кстати, неожиданно пунктуальна. Я приятно удивлена, — да, действительно, в той прежней, так далеко всего за один год ушедшей жизни Лера хронически саботировала любые временные обязательства, проживая дни в каком-то своём личном течении, никак не коррелировавшем с общепринятым.

— Ты тоже находишь ироничным, что я — «голова, в коей не бывает безветренной погоды» — сегодня как по часам, а… — наконец-то широко и без неловкости улыбнулась Лера («Сколько работы над собой тебе пришлось проделать, чтобы избавиться от этой и ещё трёхсот привычек, идущих вразрез со взрослой жизнью?»). Как вдруг взгляд её сфокусировался на чём-то у Ани за спиной. Лицо стремительно переменилось. — Осторожно!!

Лера резко потянула замешкавшуюся подругу на себя и сжала её вдвое крепче, чем в первый раз, заставив сдавленно ойкнуть. Они оказались почти на дороге. За спиной зазвучало низкое рычание. Аня посмотрела в широко распахнутые тёмные глаза и почувствовала, что у Леры в горле застрял крик. Что она вдохнула, но выдохнуть почему-то не может. Что её сжал, парализовал ужас.

«Бежать уже поздно, — застыло в этом взгляде, — и мы совершенно одни, и кругом нет никого, кто мог бы…»

Аня уже было испугалась (реакция у неё была замедленная, страх доходил долго), но нашла в себе силы сначала обернуться.

На них шла отделившаяся от можжевелового куста косматая тень. Угольно-чёрная, неестественно большая, сгорбленная, шерсть стоит дыбом. Губы медленно поднимаются, обнажая пасть до дёсен.

Как красиво пружинят длинные острые лапы.

Она готовится к прыжку.

Впервые с того момента, как они договорились о встрече, Аню посетила мысль о целесообразности её места. Ну не выбрали бы вменяемые, разумно мыслящие люди тёмный, безлюдный изгиб дороги вдали от хоть бы какого-то жилья. Наступающая ночь. Густые леса вверх и вниз по склону горы, словно наползающие на дорогу со всех сторон. Пустынная остановка. Две безоружные девушки.

«Звучит потрясающе».

Луна ушла за тучу, как будто не желая видеть то, что произойдёт дальше. В темноте остались отчётливо видны два пронзительно-жёлтых глаза.

— Всё в порядке! — резко стряхнула замешательство Аня.

Тень остановилась и моргнула.

— Всё в порядке, — голосом спокойным до противоестественности обратилась маленькая Аня к существу, размерами смахивавшему на волка-переростка, если не на медведя.

И протянула свободную руку, чувствуя, как Лера в ужасе зажмуривается и не может даже пискнуть, прижимаясь к ней всем телом.

Пёс вопросительно наклонил голову.

— Свои, говорю, свои, успокойся. Не стыдно гостей до инфаркта доводить?

— Ч-что?.. — еле разжала губы Лера.

— Джебра. Из дома за мной, видимо, увязался.

— Погоди… оно… — голос Леры изменился, глаза выпучились бы ещё больше, если бы это было возможно: — это — твой пёс?! Г-господи, Аня!!!

— Ну… да, он… несколько внушительный для пса...

Объект разговора тем временем доверительно ткнулся в мягкую Анину ладонь, лизнул её и подошёл ближе, чтобы обнюхать нового нервно посмеивающегося знакомого.

— Внушительный?! Кораблева, ну ты бы хоть невзначай обронила, что держишь дома вурдалака!

Джебра был явно задет таким зоологическим определением. Аня никогда не запрещала ему ходить за собой! А это подозрительное долговязое существо с длинной блестящей шерстью, пахнущее так, будто питается посудомоечным средством, доверия рядом с любимой (и, немаловажно, единственной) хозяйкой лично у него не вызвало. Вдруг не только посудомоечным?!

— Извини, Лер, я… — «очень, очень часто забываю о мелочах, которые являются таковыми только с моей точки зрения. Иногда до меня как-то не доходит: то, что я воспринимаю как собственную руку или ногу, кого-то может огорошить. Ночью Джебра действительно что твой оборотень — лохматый, с горящими глазами…»

— Да, вот оно — незабываемое времяпрепровождение с друзьями… Погладить-то можно, не укусит? — раньше Лера справлялась с эмоциями куда дольше. И она наверняка ещё очень, очень многое могла сказать (раньше, по крайней мере, не сдерживалась никогда), но предпочла сделать вид, что Анина оплошность не сильно-то и выбила её из колеи.

— Конечно, он очень дружелюбный, и ласковый… — «как крокодил».

Подруга сделала вид, что поверила. Какое-то время она молча чесала пса за шелковистыми ушами, возвращая утерянное душевное равновесие. Он подозрительно принюхивался и косил глазом на хозяйку, но, поймав её уничижительный взгляд, безропотно смирился с судьбой. И вдруг Лера вспомнила, на какой реплике её оборвало вторжение этой милой зверушки.

— Аньк, а сколько времени?

— Девять двадцать… — глянула на мобильник та.

— И где это вселенское недоразумение, хотела бы я знать? Во сколько она должна была до нас добраться?

— Без пятнадцати. Тут недалеко станция, она договорилась с проводницей: сказала, её высадят, не доезжая до города, и Кира доберётся до остановки пешком.

— И сколько бишь оттуда добираться?

— Шесть километров.

— Вечером. В одиночку. По незнакомой местности. Это гениально, это настолько гениально, что…

— Там вроде по прямой, вдоль дороги. И легче остановить бронепоезд, если уж на то пошло.

— Мне жаль того маньяка, который ей попадётся. Хотя, она до него не дойдёт — заплутает впотьмах, набредёт на овраг — вот тебе и отдохнули…

— Ой, я же ей фонарь зажечь обещала, чтобы нас издалека видно было… забыла!

Аня сняла рюкзак, перетряхнула его содержимое и извлекла на свет (на тьму) что-то большое, с кольцом и ажурными завитушками. Чиркнула спичкой, и им в лица плеснуло светом.

— Витражное стекло? — прикрыв глаза от фиолетовых лучей, поинтересовалась Лера.

— Он винтажный, дедушкин, — ответила зелёная Аня, глядя на фонарь. Старый — старше их обеих вместе взятых, — он всегда стоял на подоконнике в кухне, по вечерам превращая двор в эльфийский садик, разноцветный и чудесный. Они сидели рядом с ним с дедушкой на кухонном подоконнике, и Лев Павлович читал ей свои (а в будущем и её) любимые книги, рассказывал сказки…

Лера достала из сумки телефон, не глядя набрала номер. «Абонент временно недоступен». Она выругалась, правда тихо, памятуя, как Аня относится к ненормативной лексике. Переглянулись, молча. Следующий вызов дал тот же результат.

Прошло десять минут, пятнадцать, и вот тогда Аня испугалась по-настоящему.

— Ну на что ж она такая дура непутёвая, а?!

— Может, сбилась с дороги и решила заночевать в деревне? — неуверенно...

— Если вообще до неё дошла, чёрт её дери!!! У-у, попадись мне эта сволочь живой…

Третий звонок. Да неужели с первого не было понятно, что бесполезно продолжать тупо тыкать в кнопку быстрого вызова?! «И о чём я только думала?..» — а сознание бодренько ответило: о чём угодно, только не о реальных опасностях, которые могут представлять здешние горы для незнакомого с ними человека. Ты слишком легкомысленна для этого, непредусмотрительна и непроходимо глупа. А ещё не умеешь доказывать свою правоту нигде, кроме как на бумаге. Ты, помнится, всего пару раз возразила, да на том и заглохла — куда тебе против Кириной упёртости? Да и когда ты вообще доводила дело до конца? Так, помахала лапками да и поникла, хотя тебе явно лучше было знать, чего делать не стоило.

«О боже...»

Кира наверняка предварительно изучила карту. И решила, что трасса делает непозволительно большой крюк, а поэтому лучше идти напрямую. То есть прямиком через лес — если Кире взбрело в голову стать ближе в природе, ночь для неё не аргумент, понимание благоразумия у неё исключительно раритетное, времён древних переселенцев.

Для Киры и Леры леса вокруг были просто гипотетическими тёмными лесами. Аня знала их с детства. Сейчас перед её мысленным взглядом рисовались крутые склоны, заканчивающиеся резкими обрывами. Обманчиво-безопасные дорожки, осыпающиеся под ногами и увлекающие тебя вниз, в бурелом. Тропки «от лешего», сплетённые не хуже паучьей сети. Волки и медведи, которые здесь действительно водились. Змеиные гнёзда в траве — их и днём-то не особо разглядишь…

Лера нарушила молчание:

— Может, сходим на платформу? Потом в деревню. Ты ведь хорошо представляешь себе её примерный маршрут?

— А если разминёмся? Давай я оставлю тебя здесь с Джеброй, а сама…

— Одна, впотьмах?!

— Могу отвести тебя домой и взять его, — кивнула на отвлёкшегося на что-то пса Аня. Она дрожала.

— А если Кира выйдет сюда как раз пока нас не будет… — Лера точно не представляла, что им делать, нервно теребила сумку, которую так и не сняла, кусая припухшие губы, но замолчать просто не могла.

— Эдак вы ни к чему путному до утра не придёте, — скептически хмыкнул третий голос.

— !!!

— Ань, а чего не в бикини? — продолжил он, приближаясь от приснопамятного можжевельника. — Нет, просто какая, в сущности, разница, холоднее-то уже не станет. Зато поэтичнее бы было в разы. Лови.

В ошарашенную Аню полетела успевшая побывать в свете фонаря голубой, фиолетовой, розовой и оранжевой толстовка. За ней проследовала её обладательница, сама в одной футболке, с рюкзаком и привязанным к нему ремнями кофром за плечами. Разгорячённая и явно уставшая, с взлохмаченным светлым каре, но удивительно невозмутимыми серыми глазами, пристально разглядывающими картину бесконечного человеческого отчаяния у обочины.

— Ти-и-ис… — зачином проревела Лера, — ты знаешь, что ты самая дрянная, мерзкая…

— И бессовестная, бессовестная! — добавила дорвавшаяся до блаженного тепла, снятого с чужого тела, Аня, которая неожиданно обнаружила, что успела очень сильно замёрзнуть. Ткань пахла потом, пылью и травой. И облегчением.

— Мы были близки к истерике! — патетично вскричала Лера. Она только начинала расходиться: — скажи мне, милый друг, по каким буеракам мы бы тебя в этой глуши искали?! Какого… — она покосилась на Аню и заменила: — мракобеса тебя понесло по горам?! По приключениям на свою задницу затосковала, безмозглая ты…

Судя по спокойному лицу Киры, она уже настроилась слушать это ещё очень долго. Вела она себя так, словно искренне не понимает, к чему тут запах валидола — серьёзного-то ведь и не случилось ничего. Кошмар какой, она немного погуляла по лесу! Да всё в порядке вещей.

— И это ж надо было додуматься! Иноходец ты наш, покоритель мглистых вершин, отважный первопроходимец! Не могла бы ты в следующий раз информировать: так, мол, и так, тут у меня в голове снова глупость редкостная загульнула, я её сделаю, а вы там оцепите участок, скорую заранее вызовите… и GPS бы на себя повесила. Или колокольчик, как на корову. Даже у той соображения побольше твоего будет.

Кира подошла к Ане и молча обняла. Этот простой жест подействовал как успокоительное и обезболивающее одновременно. Аня заглянула в серые глаза, и ей показалось, что её обволакивает небо.

— Простите, я действительно решила срезать: думала, приду-ка первая, как в старые добрые, всякими-разными черепахами вас пообзываю, позубоскалю… Найду и вырву руки тому, кто составлял эту карту!

— Я, может, сегодня поседела — в свои восемнадцать, подумать только! Вот сейчас как грохнусь в обморок, — пёс, иди сюда, на тебя грохаться буду, — и придётся тебе нести меня на руках, как всем странствующим рыцарям трофейных принцесс, раз ты в них так набиваешься, — скрестив руки на груди, почти неощутимо, но сбавила-таки градус в голосе Лера.

— О нет, ваше лучезарное высочество! — с размаху бухнулась на колени Кира. — Моё сердце не выдержит — лучше принять смерть от собственного же клинка… — и с этими словами нежно взяла лапу вытаращившегося на неё Джебры и страстно её облобызала.

— Если ты думаешь, что это смешно…

— Ой, ты там ещё не иссякла?

— Это пока только прелюдия!..

— Раньше мне казалось, что хуже твой характер уже не станет. Это из-за того, что ты усохла до состояния швабры, или обратная причинно-следственная связь? — поинтересовалась она, добравшись теперь уже до Леры.

— А ты не завидуй! — прохрипела та.

Аня стояла, грелась и улыбалась — по-дурацки, то есть совершенно счастливо.

— Пойдёмте? — налюбовавшись, предложила она.

— Ага. Как пса-то зовут?

— Джебра. Но я не уверена.

— Анна, что значит, ты не уверена?! — нехорошим голосом спросила поднимающая упавшую сумку Лера.

— А, дома увидишь.

— Красавец, — восхитилась Кира. Она-то «вурдалаку» понравилась явно больше. Пахла точно как соплеменник.

Аня подняла фонарь и направилась к ведущей вниз тропинке.

— Аккуратно, тут крутой спуск… — запоздало проинформировала она.

— Мы как раз обнаруживаем это, — констатировала мгновенно схватившая уже поехавшую вниз Леру подруга.

Ночь густела и высыпала звёздами. Лес редел. Процессия из трёх людей и собаки цепочкой двигалась под уклон, освещая путь тремя мобильниками и пожилым в сравнении с ними «витражным аквариумом» (так назвал его однажды Лев Павлович), придававшим облику шествия вид загадочный и немного сказочный. «Несущие сон в людские селения эльфы?» — «Вылезшие на полуночную охоту орки».

Аня предложила было Кире помочь с вещами, но та по старинному обычаю отказалась. «А мою верхом не желаешь?» — «Почему не тебя саму сразу?» — «Я б не отказалась… Ай! Я просто пошутила! Совсем чувство юмора вышло, испортили немцы тебя, испортили… Эй, пусти, серьёзно!»

Скрипели сверчки.

В прохладном воздухе повисло безветрие.

Когда они вышли из-за деревьев, впереди завиднелся рыже-жёлтый огонёк, навевающий мысли о маяке: находился он, казалось, на самом конце мыса, почти над обрывом. Аня невольно прибавила шагу, идя на этот свет. То был фонарь — она не помнила, когда зажгла его и зажигала ли вообще, но так было надо — чтобы он горел. Над крыльцом, рядом с которым растут тёрн и шиповник. Над дверным косяком, разрисованным белыми чайками.

Дорога уже не карабкалась вверх по камням, а шла по пологой яйле. Она пахла мятой и полынью. И чем дальше, тем легче становилось идти, Анина усталость словно уходила в траву. Остался только маяк впереди.

И дом, почти невидимый за густой листвой большого дуба, возвышающегося над ним с севера, со стороны большой земли, и обнимающего крышу разлапистой зеленью. Все её страхи отступили. Сколько бы ни было злоключений этим вечером, здесь они закончатся.

Наконец она тронула калитку — та скрипела каждый раз по-особенному, — и разобрала в её тоне недовольство, смешанное с облегчением. Джебра вошёл во двор последним, окинул людей таким взглядом, будто считал, всех ли довёл, и растворился в шиповнике. Они взошли на крыльцо. В тёплом, будто живом свете вились ночные бабочки.

Темнота осталась позади.

Она собиралась постучаться, чувствуя себя виновато из-за того, что так надолго задержалась. Как будто внутри кто-то ждал и волновался за неё. На секунду её охватила иррациональная надежда, что сейчас откроется дверь, и её с укором встретят тёмно-голубые глаза. Она втянет голову в плечи и пролепечет что-то невразумительно-извинительное, а потом потянется вперёд и обнимет…

Аня тряхнула головой. Медленно достала из рюкзака ключи. Не с первого раза попав в скважину, провернула их в замке. Вошла в тёмную прихожую, не глядя нашарила выключатель.

— Ванная — второй проход налево, давайте я отнесу ваши вещи наверх.

И побрела вперёд, не слыша ответа, не включая свет больше нигде.

Она шла с фонарём в руках мимо кухни и кладовки, и по стенам коридора скользили цветные блики. Практически без дверей, комнаты как будто перетекали одна в другую, будучи чем-то цельным, неделимым. Никого больше не было, но дом не казался ей пустым, он никогда не казался ей пустым.

Аня вошла в библиотеку. «Зачем я убрала всё с письменного стола?» — и зажмурилась от чувства, которое вызвала у неё гладкая пустынная крышка стола под большим окном, отсвечивающая в лунном свете. Ни книг, ни тетрадей, ни большой дымящейся железной кружки…

Разноцветный огонёк проплыл сквозь проход между высокими книжными шкафами к лестнице. Под ногами приятно заскрипели деревянные ступени. Наверху уже была расстелена большая кровать — места там хватит на четверых. В крайнем случае, кто-то может уйти спать вниз.

Она сгрузила сумки, повесила Кирину гитару рядом со своей и несколько минут простояла посреди комнаты, обняв себя за плечи.

Через какое-то время до неё стали доноситься голоса из библиотеки.

Видимо, с банными процедурами было покончено, и гости начали самостоятельное исследование Аниных хором.

— О боже, Кира! Только не оборачивайся, ни в коем случае не оборачивайся!!

— Что это, чёрт возьми?!

— Не знаю, но оно на меня смотрит!

— А-а… я помню этот рисунок. Ну, его набросок, во всяком случае — в восьмом классе, на математике. Ох и прилетело же тогда Аньке…

— Вдохновение — крайне опасная вещь.

— Надеюсь, она нас сюда не позировать завлекла?

— Шутки про хентай? After all this time?

Смех — этот добрый, чистый смех. Сколько лет назад они все трое увлекались аниме (абсолютно приличным, но тем не менее)? Классе в девятом… целую вечность назад.

— Из стены сейчас вылезет, — продолжала Лера. «Должно быть, они наткнулись на моего глубоководника…» — мысли перестали докатываться как будто издалека. — Мне страшно.

— Тогда уж вынырнет, он же морской.

— И вечно-то ты к словам прикапываешься.

— Ну а что? Такая зверюга — и вылезет… Унизительно.

Аня наконец-то пришла в себя и сбежала вниз по лестнице, щелкнув по дороге выключателем:

— Ага, попались! На горячем!

— По глазам!!!

— Раньше-то чего свет не включили, домушники?

— А мы подумали: вдруг у тебя тут заповедный режим? — тут же обосновала Кира. Лера согласно закивала:

— Или музейный, — поправила она. — Тем более, глаза к темноте привыкли.

— Ладно, оправдываться умеете. Идём, дети мои...

— О, надо же, еда! — с такой искренней радостью и недоумением воскликнули гости, что Ане даже стало немного обидно, хотя скажи ей кто, что она сама приготовила настоящий ужин — тоже ни в жизнь бы не поверила.

— Думали, духовной пищей единой? — фыркнула она, гордо усаживаясь на приветливо скрипнувший стул и ставя фонарь на широкий подоконник. Окно маленькой кухни как всегда было распахнуто, и через него в дом любопытно заглядывала длинная дубовая веточка. Рука у Ани на неё не поднималась.

— Да кто ж тебя, творческую натуру, знает? Я была готова ко всему. В сумке тушёнки на две недели и гречневая крупа, — призналась Лера, расположившись напротив окна.

— А у меня складная удочка, — добавила практикоориентированная Кира, внимательно оглядывая комнату.

Облепленные разнокалиберными шкафами и шкафчиками стены (была здесь даже дверца размером с ладонь — интересно, догадаются они, что за ней?), железный чайник на газовой плите. Пузатый холодильник, сверху донизу разрисованный рыбками и цветами. Связки трав, ещё два Аниных рисунка. В люстре три лампочки из четырёх перегоревшие, и рассмотреть зелёно-голубые пейзажи сейчас не представляется возможным. Кухонька такая тесная, что больше трёх человек сюда и не влезло бы. Нравится ли им здесь?

— За кого вы меня, интересно знать, принимаете? Как-то же я тут почти три месяца прожила!

— Так ты же у нас существо возвышенное, у тебя лунный свет, роса медовая. А с нас что взять — плебейская плоть, телесная пища…

— Надеюсь, ты не намекаешь, что кушать телесную пищу собираются без меня?

Лица подруг слаженно изобразили изумление.

— Нет уж, братья, гоблинский пир я не только поддержу, но и возглавлю. К столу, мои верные воины!

— Да будет легендарное прожорство! — Кира плюхнулась на оставшийся стул, подвернув под себя одну ногу и болтая второй.

— И древние боги, спасибо, что послали мне сегодня что-то, кроме завтрака в самолёте. Вы не представляете, какой жуткий там был кофе. Не знаю, смогу ли я его теперь когда-нибудь пить… Это что, кровь?

— Нет, вроде сок. Мм, гранатовый…

— Я так и подумала. Ого, а это суп? Да ещё с грибочками! А когда эт ты, Анечка, готовить научилась? — подозрительно осведомилась Лера, невольно поглядывая на яичницу с помидорами, слишком съедобную на вид. — Так, а больница поблизости есть?

— Психиатрическая, в пригороде, десять километров, — резюмировала Кира.

— Воодушевляет. А я ещё в окно по пути смотрела, думала: что за здание такое бетонно-унылое… Кир, ты же смелая?

— Но не безрассудная.

Аня смотрела на их лица. Все вопросы сегодня казались излишними — ведь она, в принципе, и так всё знала.

…Это доводило до состояния глухой тоски: общаться с теми, кто раньше каждый день был рядом, был почти частью её самой, теперь можно было только сквозь монитор. Её медленно пил страх, что долго они так не продержатся, и их отношения через месяц или полгода куда-то уйдут, растворятся сами собой. Такие близкие друзья превратились во что-то сродни хорошему фильму — ты искренне веришь в происходящее на экране, оно глубоко трогает твою душу, но это уже как будто и не с тобой. Слишком оторвано от настоящего, в котором сотню печатных символов может заменить один взгляд.

Какая-то другая реальность — реальность звонков по межгороду, длинных сообщений, не доходящих бумажных писем. То и дело перебои — Аня загремела в больницу со скарлатиной (самое то в девятнадцать лет), у Леры не хватает времени даже на еду, Кире эту самую еду в чужой стране и купить временами не на что, какой там Интернет... Аню глодали дни — много-много серых, тягучих дней. Эти друзья были не просто близкими, они были единственными…

Кира, бывшая Ане за старшего брата, о котором та мечтала в детстве. Мелкие косички в почти белых волосах, острый подбородок, высокий лоб. Из той породы, с кем хоть в рай, хоть в ад — не страшно. Зимнее солнце на острие ледяного дождя, неприступная каменная стена и жёсткий холод, стерегущий её как волк, морской ветер и песня валькирий под сполохами северного сияния. Какими ещё словами можно было объяснить её серо-стальные глаза? И — такая честная душа, такой искренний, звенящий смех. Смотришь на неё и понимаешь: ты доверишь этому человеку всё, даже душу.

Лукаво улыбающаяся Лера — её лицо никогда не бывает неподвижно, никогда не застывает в одном выражении надолго; чёрные брови то вскидываются, то изгибаются, глаза то щурятся, то широко распахиваются. Она раскачивается, как заколдованный метроном, то встряхивает угольными волосами, то жестикулирует, как ветряная мельница — не человек, а огненный всплеск. Губы алые, как самый сочный гранат, украденный у лета, в глазах — грозовая ночь. Её прабабка была цыганкой, а прадед — потомственным аристократом. Внешность Леры была такой же смесью несовместимостей, как тот союз: утончённая форма, переполненная живыми, до неприличия яркими красками. Смуглокожая, отрицающая бледность одним своим существованием, необыкновенно харизматичная, концентрирующая на себе внимание в любой компании. И везучая, как кошка.

Как же Аня по ним скучала…

Тем временем за столом нашёлся-таки один добровольный дегустатор.

Громогласно мявкнув, Ане на плечо спрыгнул кот. Взгромоздился на нём, нахохлился, как ворон, и недобрым глазом зыркнул на чем-то ещё недовольных людей.

Повисло молчание. Рыжий смотрел на гостей так, будто выбирал, кого первым есть.

— Кхм, знакомьтесь: Абсурд. Нагл, полосат, чертовски обаятелен и, как и всё немного странное, чрезвычайно успешен у женщин, — представила Аня и в подтверждение последних слов почесала кота под подбородком. Тот согласно заурчал и пришёл к выводу, что раз он такой замечательный, кормёжка должна соответствовать.

— Держи яичницу!!! — первой среагировала Кира, но Абсурд был молниеносен, как кобра.

— Поздно, братья. Силы зла умыкнули единственное наше достояние, — загробно возвестила Лера.

— Возможно, он спас нам жизнь, не забывай.

— Ешьте уже, римские императоры!

— Ну, против судьбы, как говорится…

— …Приступим, помолясь.

Разложили салат, разлили суп. Повисло блаженное молчание. Запах канувшей в забвенье яичницы так до конца и не исчез, повиснув в воздухе ноткой запоздалой скорби, как грустное воспоминание о днях давно минувших и счастливых, безжалостно сметённых мирскими трагедиями. Жизнь не стоит на месте. Ничто не стоит на месте, в особенности беспринципные усатые мародёры обеденных столов (а для всех здесь присутствующих это фактически был обед).

— Аньк, ты так и будешь смотреть на нас как мамаша на выводок?

Действительно не сводившая с них сияющих глаз Аня несколько смутилась и уткнулась в супницу.

— Я прихожу к выводу, что она нас всё-таки отравила. Ишь, какая мордочка довольная…

— Как думаешь, это за то, что я ей Булгакова не вернула?

— Я б за такое точно убила. Но меня-то за кой, Аннушка?!

— А за компанию, — зловеще отвечала та. — Что, думала, спрячешься в своём Санкт-Петербурге от моего отмщения, Рейтар? Не-ет, за «Белую гвардию» я прокляну весь твой род, включая ещё не родившихся и безвременно усопших! Вам чайку налить?

— Ой, а есть?

— Вон, — полотенце подними, — травяной.

— Мм, чабрец…— расплылась в улыбке Лера.

— Это который ты до десятого писала через «е»?

— И всё-то ты, Тис, только чепуху какую-то вспоминаешь.

— Чепуху?! "Я видела такую чепуху, по сравнению с которой эта чепуха — толковый словарь!" И я же ничего не сказала, например, про то, как феерично ты грохнулась со своих несчастных шпилек на последнем звонке. На красной дорожке, в середине сцены… Да, актёрское многое обрело в твоём лице.

— Зато как грохнулась! Да ты бы даже репетировавши не сделала этого с такой грацией.

— Куриной?

— Лебединой! А как меня потом мальчики на этих шпильках поднимали, мм… Нет, всё-таки что-то в этих ходулях есть.

— Чудесный чай, Аньк. Это был весь твой зверинец, или не запастись валидолом было ещё одним опрометчивым поступком?

— Да нет, вы разве что Шира не видели… но можно считать, что видели.

— Ага. Нет, но да. Да, но нет.

— Ясно как ночь, — с умным видом кивнула Лера.

— Ох, сейчас…

С этими словами Аня перегнулась через подоконник и громко свистнула.

Гости затаили дыхание. Выплывший из-за стены месяц озарил их завороженные лица.

В комнату ворвался порыв ветра — он звал к морю, рассказывал о нарастающих волнах.... Под потолком мелодично зазвенела стеклянная подвеска — фигурка парусника, крутящаяся среди бирюзовых валов. Некоторые, теперь выше грот-мачты, смыкаясь, захлёстывали его.

— Это Шир.

На пороге застыл давешний «вурдалак». То, что гости сначала приняли за тень Джебры, оказалось его точной живой копией — такого же роста, на тонких колючих лапах и шерстью из клочьев беззвёздной ночи, второй пёс.

— Толкинист в тебе таки не сдержался?

— Не во мне, я младше их не знаю на сколько лет. Сколько себя помню, эти двое жили тут. Я их различать-то научилась годам к тринадцати, и то больше интуитивно и по глазам.

— А старыми не выглядят. Ох, мудришь ты, кудесница…

Первая тень подхватила свою кость и скользнула прочь из дома, другая растянулась на пороге. Псы вели себя миролюбиво, но еду взяли только с Аниных рук.

— Нам не страшен серый волк, серый волк, серый волк! — пропела Лера. — А ты не совсем на свой страх и риск тут обитаешь, как я вначале грешным делом подумала…

— Дедушка мне как-то рассказывал, что однажды зимой сюда залезли воры, — отсмеявшись, начала Аня, — основательные ребята, как потом выяснилось, при стволах и прочем. Уж не знаю, что они ожидали тут найти и что могло их привлечь, кроме отдалённости и кажущейся незащищённости. Лев Павлович был в городе — накануне кот чем-то отравился. Так вот, выловили голых, покусанных «гостей» только на следующий день, где-то западнее по побережью — течение рядом с мысом проходит. Так что в этом доме можно никого не бояться. Кроме меня, разумеется.

— Я всегда знала, что дружба с тобой — очень нужное, полезное и правильное приобретение.

— Кстати, а чай ещё есть?

— Вы что, уже?! Да на вас не напасёшься! Кого будем есть первым?

— Лерку. Хотя ты так отощала, что покушаться на твои кости даже меня не тянет…

— В тебе немногим больше, не переживай.

— Во мне мышцы!

— Помни про тушёнку, Ань.

Когда стали ложиться спать, в первую очередь выяснилось, что Лера, если ей не дадут помыться, пробдит всю ночь, сверля их укоризненным взглядом. На резонный вопрос, почему она всё ещё здесь, заявила, что ей темно и страшно, и вообще, зачем нужны друзья? «Надеюсь, в душе ты как-нибудь сама справишься?» — «А ты хочешь со мной?» — «Позволь отказаться от этой сомнительной чести». Проконвоировали, по очереди помылись, вернулись и наконец-то лег…

А, нет, не легли. Пока их не было, на кровать совершил набег кот и растянулся по диагонали, как шланг. Абсурда безжалостно спихнули, чтобы через пятнадцать минут рыжее зло воскресло уже на чьей-то голове. Злу попытались объяснить, что значит вселенское равновесие. Кончилось тем, что лампасатый, сменив тактику на мурчательно-подлизывательную, всё же пустил корни у Ани на животе, чуть оный не продавив. Засыпала она, чувствуя себя самым счастливым человеком на земле.

«Давай сделаем вид, что я кошка?» Каждый новый шаг мягче и осторожнее, одними пальцами. Получалось отыскать на ступеньке такое место, что скрипучее дерево будто и не замечало её. Старую лестницу удалось перехитрить.

Лера спустилась в библиотеку, не разбудив даже кота. Очень лестно было думать так, по крайней мере.

Утро забралось в дом всего пару часов назад и тоже старалось вести себя тихо. Ещё робкий свет игриво тронул Леру за нос, узнавая в ней сообщника и единомышленника. Он исследовал просторную комнату, оглаживая деревянные поверхности шкафов и корешки книг, удивлённо рассматривал люстру в сонме жёлто-оранжевых стёклышек и рисунки с драконами и крылатыми рыбами на стенах. Сколько всего было в большой библиотеке для маленького любознательного света!

«И когда это я начала думать как Аня? Надо же, в этом доме всерьёз верится, будто вокруг всё живое. Часы уж точно смотрят на меня, как на идиотку».

Он был прозрачно-акварельным, чуть стеклянным и солнечным, этот неожиданно несонный утренний мир. Комнату взбудоражил свежий ветер, за окном говорили птицы.

«Шесть семнадцать», — она вспомнила, как собирала вещи с мыслью: «Две недели не услышу этот кошмарный писк будильника — ущипните меня кто-нибудь! Да я же там отосплюсь на полжизни вперёд!» Отоспалась…

Для человека, весь вчерашний день проведшего в дороге и толком не поспавшего, она чувствовала себя удивительно бодрой.

Предположив, что друзья-то у неё нормальные люди, а потому следующую пару-тройку часов придётся провести в одиночестве, Лера направила свои стопы к ближайшему книжному шкафу. Ворсистый берилловый ковёр проминался под босыми ногами как снег.

Все названия на разноцветных томиках оказались английскими. «Ну что, проверим, насколько я сдала… Впрочем, Аня наверняка тренировалась на домашней литературе. Что у нас тут, Честертон?» — и правда, среди страниц нашлись листочки с переводами особо страшных конструкций, а на полях плотно росли заметки. У Ани витой почерк, навевающий мысли об эльфийских письменах. Правда, весьма далёкий от каллиграфического — мелкий и местами нечитаемый, — но Лера когда-то навострилась разбирать его. Иначе у кого бы она списывала домашние?

«Наполеон Ниттингхильский». Эта сумасбродная, живая и совершенно философская книга была крайне в Анином духе. А то, что любила она, со временем прочитали и полюбили все трое — так уж был устроен их маленький мир.

В кухне встретили запахи. Малина, гибискус, корица, мята… Здесь было тесно и дерьвянно, стены облепляла аппликация из больших и маленьких дверок, и казалось, что какая-нибудь непременно ведёт в Страну Чудес. Лера любила тепло, яркие краски и всё, в чём бесилась жизнь, любила ни на что не похожие, колоритные места. И этот дом оказался одним из них.

Довольно быстро нашлась джезва, а вот с самим кофе, жестокая жажда которого привела её сюда, дела обстояли неоднозначно. Нос подсказывал, что искомое где-то рядом. Глаза разбегались. Догадки капитулировали.

Этой кухне не хватало только котла.

Лера встала на стул и наудачу распахнула первый шкафчик. Сушёные яблоки. Бессистемные поиски продолжились: собрание чаёв, пакетики со специями, мёд, липа, молочный шоколад, коробка крекеров, снова специи, варенье из чертополоха, «Jonathan Livingston Seagull »… ой! Кажется, это… а, нет, в банке с надписью «Чёрная Карта» — овсянка...

«Древние боги, нашла!»

В джезве с лёгкой руки оказались перец, корица и гвоздика. Лера не сильно задумывалась над их количеством и пропорциями, считая кофе территорией искусства, коллапсов и прекрасных случайностей, предвосхищённых вечностью. Подумав, сыпанула туда ещё молотого имбиря, залила и поставила на медленный огонь. Приключение началось.

Несколько минут она помешивала воду, напевая «Mein lieber Augustin», а потом затаилась: на поверхности начала образовываться пенка. Её любимое место… «В игру!» Лера не спускала широко раскрытых глаз с зарождающегося действа, подбираясь, как пантера перед прыжком, и готовясь к мигу, когда пахучая кофейная лава устремится вверх, чтобы низвергнуться на конфорку. Тут всего одна секунда решает, со щитом или на щите.

«Вот оно!» В этом было что-то от духа вечной борьбы: каждое утро кофе пытается сбежать и каждое утро Лера пресекает побег. Рука метнулась к переключателю. Лера с облегчением выдохнула, подхватила джезву с плиты и, сняв пенку, опрокинула её содержимое в высокую красную чашку.

Довольная собой, она запрыгнула с ногами на подоконник. В глаз приветливо ткнулась дубовая ветка, и Лера, метнувшись, чуть не вывалилась в открытое окно. На колени залезло доверчивое утреннее солнце и устроилось на ярко-голубом подоле платья. Она выглянула наружу и улыбнулась блестящей мариновой полосе. Дом на высоком мысу, и спуск туда, должно быть, крут — к морю. Когда же она последний раз была у большой воды? Кажется, после девятого или десятого, в детском лагере. Забавное было время. Тогда она сказала бы «ужасно сумбурное и бессонное», но только не после поступления и одного года в Питере. Она подорвалась-то в несчастные шесть часов только потому, что привыкла вставать, как заведённая, и бежать: времени нет, его никогда нет!

Но здесь время было — нежилось вместе с ней на подоконнике, размеренно дышало запахом сосен и хвои и как будто останавливалось для каждого вдоха, прогуливаясь по тесной пёстрой кухне. Лера была ошеломлена медлительностью и текучестью минут. Она всё реже бросалась глазами к светлой полоске на том месте, где раньше в её тело впивался наручник часового механизма — стрелки и шестерёнки, винтики и болтики. Случайно забыла надеть их сегодня, и с этого момента на Леру опустилось спокойствие.

Она отпила кофе и чуть не задохнулась от пряности — так он жёг и перчил. Потом отдышалась и глотнула ещё — кофе был что надо. Лера открыла Честертона и утонула в стихотворении о городах и холмах, лучах улиц и лучах звёзд — когда снова читаешь предисловия уже после самой книги, обнаруживаешь в них куда больше смысла и предпосылок. Множество слов пришлось вспомнить и пропустить через себя, прежде чем ступить в первую главу.

Целых две недели впереди. Ветерок с моря качнул корабль под потолком. Стекло, звеня, забилось о стекло. На десятой странице (половину даже разобрала самостоятельно!) она оторвалась от книги, пересела лицом к востоку и закрыла глаза, греясь на солнце, как змея, к которой пришла весна. «Сегодня некуда спешить» звучит так хорошо…

— Где-то бродят твои сны, королевна?

Чёрная футболка, трусы в сердечко, белёсые волосы торчат во все стороны что твои перья. Вечное мальчишество. Непривычно сонная и рассеянная Тис неожиданно чудесно вписалась в общий антураж.

Она-то после своего вчерашнего марш-броска почему не спит?

— А, сегодня уже на ногах без пятнадцати три утра, — приняла вызов Лера, с удовольствием щурясь от солнца.

— Мы проверили снасти? — без секунды промедления продолжила оппонентка и присела, закинув ногу на ногу. Память на песни у Тис феноменальная, особенно на старый-добрый фолк.

— Как взойдёт заря, я уйду в моря с южным ветром, — коварно усмехаясь, ввернула Лера. У кого-то «цеплять» тексты — природный дар, а у неё — необходимый сценический навык.

— Берегись! Корсара губит темперамент, а не вода и не вино, — зависнув на несколько секунд, всё же парировала Тис. «Вот чертяка!»

— И тогда пойду я гореть в аду, это точно. Ты-то чего так рано? — «Ладно, ничья, но я тебя ещё перецитирую».

— Да как-то на автомате… — зевая. — Кофеёчек? Удачно! — улучив момент, она выхватила чашку из пальцев отвыкшей от подобного нахальства Леры. — Древние боги!!! Это кофе с перцем или перец с кофе?!

— Защита от детей.

— Как ты это пьёшь?!

Она приосанилась и глянула сверху вниз:

— Что б ты понимала в кофе?

— Ну, есть у меня кой-какая теория об общей съедобности, переваримости и предельно допустимых для человека концентрациях… — Тис приняла наигранно умный вид.

— Милый друг, если на вас снова начнёт паразитировать всякая логико-концептуальная муть, приезжайте ко мне — с удовольствием отправлю её на воздух! — Лера махнула ногой, обрисовывая траекторию предполагаемого полёта.

— О, не вонзайте! У вас особые счёты с логикой?

— Дай только волю, — она отсалютовала перцем с кофе и сделала длинный глоток. «Как земля тебя носит?!» — откровенно пропечаталось на перекошенном лице Тис, а затем, показательно, затылке.

— Ещё спит? — Лерин голос изменился.

— Да, в обнимку со своим манулом — идиллическая картина.

Лера взглянула на зелёный край мыса за окном, стукнула пустой чашкой об стол и обхватила колени руками.

— Как она тебе?

На повернутой к ней спине изобразилась задумчивость.

— Знаешь, она вроде не выглядит грустной, а по сравнению с апрелем так вообще затмевает солнце, но какая-то она… — молчание, явные попытки подобрать слова, — задумчивая?..

— Это Аня, она всегда задумчивая. Я бы заменила на заторможенная. И слишком молчаливая даже для себя.

— Да, это я и имела в виду, Лер.

— У меня создалось вчера впечатление, будто она всё время ждала, что к нам придёт кто-то четвёртый. Не знаю, как набрела на подобную мысль, что-то в глазах было у неё… потустороннее. Наверно, у всех, у кого кто-то… бывают такие глаза. Она не говорила с тобой о нём?

— Нет почти, — замолчала, вхолостую щёлкая зажигалкой. — С тобой?

— Всего пару раз и обрывочно.

— Меня это беспокоит. — Высоко взлетело синее пламя. — Вряд ли ошибусь, если скажу, что ей кроме нас идти не к кому. Получается, Анька переживает это в себе уже четыре месяца. И до чего она там додумалась… — Тис поставила чайник на огонь.

— Человеку необходимо говорить, — кивнула Лера, массируя виски. — Вряд ли кто-то для Ани значил больше, чем Лев Павлович. Ты помнишь, какая она всегда возвращалась в сентябре? Будто солнце в неё влили — загорелая, бодрая, даже общительная. Я много раз видела вот это окно на её рисунках. И этот дом.

— Сколько она про него и здешнее лето рассказывала — я заслушивалась… А потом через пару месяцев наступала зима, и Аня медленно гасла.

— И серела. Мне кажется, таких людей, как Анька, выжимает город.

Тис напряжённо смотрела в огонь. В тишине между ними повисла мысль, долгое время гнетущая обоих.

— Я боюсь, она по-прежнему будет избегать любых расспросов на эту тему.

…Апрель первый курс посвятил постановке «Бременских музыкантов». Они и в мыслях не называли себя классными актёрами, спектакль готовился исключительно своими и для своих, это не были «Дни Турбиных», о которых грезила Лера, но — это было дело, к которому она отнеслась неожиданно серьёзно. И полностью ему отдалась.

Про неё когда-то шутили, что Лера тот ещё ходячий замок: была она то тут, то там и всюду сходила за свою, но корней не пускала нигде. В более раннем возрасте непринуждённо меняла подружек и увлечения, легко загоралась и пресыщалась, но была ненасытна. Она крутилась в эпицентре жизни своих сверстников и имела среди них успех, но ей всё время чего-то не хватало и всего через пару месяцев становилось скучно с любыми людьми — Лера Рейтар всегда искала большего.

Первым, что когда-то вышло за рамки этой круговерти из школьных архетипов и междупартовых интрижек, что она смогла назвать важным для себя, была дружба, завязавшаяся в начале седьмого класса, в осень, когда жизнь разделилась на «до» и «после Кораблевой». По правде говоря, то, что было до, стало казаться одним бездельным блёклым днём, затерянным в межсезонье.

Никаким.

«Властелин Колец», «Тринадцатая сказка», «Жив-человек», «Волшебник Земноморья», «Шоколад», «Энн с Зелёных крыш»… Что вообще было до того, как Леру заинтересовала отстранённая девочка, молчаливая и невзрачная ровно до того момента, пока не обратишься к ней напрямую? Видно её было больше на уроках, чем на переменах, на которых Кораблева вообще растворялась в пространстве. Лера почувствовала некую необычность и решила выловить и рассмотреть поближе это чудаковатое зеленоглазое существо. А в проторивании троп к чужим сердцам равных ей не было.

Чутьё не подвело. Аня поразила её.

Она была постоянным источником чего-то удивительного: захватывающих книг, о существовании которых Лера раньше даже не догадывалась (и ставших после своеобразным маркером: если человек читал «Дом, в котором…», ты уже чувствуешь в нём своего), кардинально новых мыслей и идей, долгих разговоров, за которыми терялось ощущение времени, безбашенных приключений (тихая, скромная девочка!) и огромного количества маленьких и больших открытий. Аня была вещь в себе. Первый человек, на котором Лера остановилась с уверенностью, что такого ни в ком больше не найдёт, а если и есть похожие люди где-то, кроме хороших книг, это не имеет значения: Аня была для неё единственной.

Лера менялась. Рядом с кем-то, про кого вдруг понимаешь, что это твой настоящий друг, по-другому мечтается, думается и живётся. В это же время с ними сошлась Тис, которую Лера раньше не воспринимала из-за грубоватости, остроты и стойкого необщения с женской половиной класса, а теперь пожалела об этом. Их стало трое — свалившихся с разных полюсов и незаметно прибившихся друг к другу. Друзей.

Были это люди, без которых Лера не представляла себя ни в последующие школьные годы, ни после них. Они трое знали, чего хотели, и то, что их раскидало так далеко друг от друга, не было чем-то неожиданным: только первый значительный шаг к их большим мечтам. Москва, Питер, Висбаден? Они это переживут, даром что лучшие друзья…

…В пятницу взвинченная Лера вернулась с генеральной репетиции, когда её соседка по общежитию уже спала. «Что это я, мандражирую, что ли? Рейтар, живо возьми себя в руки: ты чувствуешь эту роль, ты знаешь этот текст и, чёрт побери, выложишься завтра на сто пятьдесят!» Невыносимо хотелось спать, но она нуждалась в том, чтобы её немного успокоили. Ну да, да, она волновалась, даже боялась, и самоубеждение не помогало. Необходим был якорь.

В Контакт Лера не выходила дней пять. Собирались они обычно по вечерам: двое были те ещё полуночники, третья жила на два часа назад. Пробежавшись по старым сообщениям (этого хватило, чтобы переключиться и выдохнуть, потому что у Тис жизнь кипела, и очередная байка про дружбу народов была сейчас очень кстати) до метки «сегодня», она отрыла в холодильнике вчерашний рассольник, вернулась с подогретой тарелкой и продолжила читать.

Через минуту Лера перестала чувствовать вкус.

Она замерла в темноте перед экраном, на котором светились фразы, настолько несвойственные Ане Кораблевой, будто писала не она. Короткие, выжатые насухо. «Атеросклероз». «Гипертонический криз». «Инфаркт миокарда». «Его нет».

В сообщениях Тис читались потерянность и невозможность выразить сострадание. В Аниных Лера не могла разобрать ничего, кроме боли.

«Кудесница…» — окатило, ударило, скрутило холодным, парализующим ужасом.

Если бы видеть глаза… Хоть немного понимать, что происходит с Аней где-то далеко отсюда. Насколько сильно её горе. Голос, хотя бы услышать голос! — рука непроизвольно потянулась к телефону, вслепую набирая номер…

Гудки… И ничего.

Оставались только чёрные буквы на белом экране — безэмоциональные, глухие, неживые.

Через них не дотянуться.

Что можно напечатать в ответ человеку, когда даже близко не можешь представить, какие чувства он испытывает? Как утешить, когда мысли о Льве Павловиче и о смерти просто не пересекаются в одной плоскости? Мысли о смерти и об Ане. Как, как, как это могло произойти?!

С той, которая невозможно ярко и по-детски переживает весь мир вокруг себя.

Невероятно много видит, слышит, понимает — и чувствует.

С самой открытой и ранимой среди них. Тонкокожей. Беззащитной.

За что это случилось именно с ней?!

Лера искала слова утешения, поднимала весь свой опыт — в тот день он, во всём богатстве и разнообразии, оказался вдруг совсем бесполезен. В книгах тех, с кем случилось подобное, молча брали за плечо, молча обнимали, молча же говорили: «Держись, я с тобой».

Аня на обломках своей катастрофы была одна.

Сжатые кулаки подрагивали на клавиатуре, Лера, давно отбившаяся от этой привычки, грызла ногти и лихорадочно соображала, что же делать. Её другу необходима была поддержка.

Люди воспринимают мир через призму пяти чувств. Для Леры, как для крайне выраженного эмпата, главный источник информации лежал в области эмоций и переживаний, улавливаемых ею отчасти интуитивно, отчасти благодаря хорошо развитой наблюдательности. Без возможности ощутить, прочувствовать Аню она была ослепшая, оглохшая и бессильная что-то предпринять.

Тис непрерывно писала, а у Леры в ушах звенело: нет, не то, мы должны ей говорить сейчас совсем не то…

Звон, звон, звон!

Сколько будет стоить билет на первый проходящий поезд до Москвы? Не отойдя ещё от шока, она заторможено оглядывалась вокруг в поисках необходимых вещей. Почти вся стипендия была спущена, но это ничего не значило: Лера уже прикидывала, к кому из нынешних ухажёров можно прийти занять глухой ночью…

«Я в Симферополь», — и Аня отключилась.

Тут стоит пояснить, что чета Кораблевых разительно отличалась от своей дочери — это были люди с акульим прикусом, успешные и прагматичные дельцы. Для них в ночь с пятницы на субботу достать билеты на самолёт, вылетающий через пару часов, не представляло проблемы. В отличие от студентки первого курса актёрского училища. Если повезёт найти деньги (предполагаемая сумма возросла минимум в четыре раза), если кто-то сегодня отказался от места…

«И что дальше?» — Лера осеклась.

«Под утро ты будешь на месте — что дальше?»

Завтра спектакль. Месяц многочасовых репетиций. Роль Принцессы, которую она зубами выдрала у Колодиной. Только начавшая складываться репутация надёжного и ответственного человека (качества, ранее к Лере не применимые в принципе).

В понедельник занятия. Хвосты, которые надо закрыть до мая. Через три недели — зачёты, к которым она не готова.

Чтобы влиться в новую жизнь, Лере за полгода пришлось вымуштровать себя, приучить довольствоваться малым и всё время исходить из расчёта на будущее. Чтобы чего-то достичь, нужна была идеальная внешность, идеальная успеваемость, идеальная репутация, сценический опыт и связи, и она только-только подошла к достижению меньших из этих целей.

Сорваться сегодня и куда-то улететь значило всё потерять.

Лера забилась под низкую кровать и рыдала, уткнулась лицом в колено, заглушая всхлипы. Ей было до боли жаль Аню. И она до боли ненавидела себя, потому что понимала, что никуда она не сорвётся. И тем более Тис, положение которой ещё более шатко и непредсказуемо.

Не будет как в рассказах Генри, как в книгах Крапивина. А она выросла на них по-человечески. А она с седьмого класса верила, что должно быть только так: закрыв глаза на любые внешние обстоятельства, броситься на помощь другу — самому дорогому, тому единственному, которого ставишь выше всех других людей.

Осознавать это было так же отвратительно, как если бы она обнаружила у себя нарыв на пол-лица. Одна часть Леры судорожно металась и пыталась найти выход. Другая уже сдалась.

После похорон Аня вернулась в среднюю полосу, закончила учебный год и снова улетела. Она больше не говорила с ними о случившемся и даже не предполагала возможности их помощи в эти дни. Она всё понимала.

Как же гадко от этого было…

— Время у нас есть… — обнадёжила то ли подругу, то ли себя Лера. Чётких планов она, в отличие от Тис, никогда не строила, предпочитая им стихию наития и погружения в чужие настроения. Полное присутствие в ситуации и быстрое мышление позволяли в любой момент взять с места в карьер. — Да мы видели-то её вживую всего один вечер. Может, всё уже в порядке. Присмотреться надо.

— Я не спорю.

Скрипнула дверь, обе молниеносно обернулись. И выдохнули с облегчением. Ветер.

Они полностью разделяли одно досадное, гнетущее чувство: ты не сделал то, что обязан был как друг. Ни в тот день, когда всё произошло, ни много дней после — не находилось ни слов, ни воли, чтобы спросить у Ани, действительно ли она не винит их в том, что их не было рядом. Спросить хотя бы, как она переживает это.

— Билеты дорогие были? — перекинулась на другую тему Лера, барабаня пальцами по обложке книги. Что ж, они здесь именно для того, чтобы исправлять свои ошибки.

— Повезло с подработкой в конце летнего семестра, — пожала плечами Тис, будто и не рассказывала о проблемах со съёмным жильём и невозможностью прервать работу без риска вылететь в трубу. — Стипендий в штудиенколлегах не платят, но в следующем году я поступаю дальше и ситуация должна улучшиться.

— Где на этот раз? — Тис никогда не начнёт рассказывать о себе, если прямо не обозначить заинтересованность.

— Прозвучит дико, но няней. Знаю, ни в жизнь не заподозрила бы себя в любви к детям, но я была почти на нуле, а брать в долг, ты знаешь, я не люблю.

Потому что гордячка, считающая, что способна самостоятельно выбраться из любой дыры. Не без оснований.

— То ли с детьми повезло, то ли во мне пропадает бэби-ситтер, но это оказалось очень даже увлекательно.

— Приятная семья?

— Да, что дети, что родители. Немцы вообще на редкость адекватные люди. Чужой труд и время, по крайней мере, уважают.

— Пунктуальность, прагматичность, прямолинейность?

— Ну, это ты уже возводишь в стереотип — люди как люди, хотя общее впечатление именно такое. Прямолинейны — да, однако никогда не бестактны с посторонними, например. Мне встречались хамы, но это ни разу не чья-либо национальная черта.

— Нет, я про то, что вы с этой страной очень подходите друг к другу, — засмеялась Лера.

— Ну, мне однозначно нравится там, — ещё бы Тис не нравилось, что с семьёй её разделяет целая Польша.

— Дальше будешь учиться на устного или письменного?

— Синхронного. Когда я схожусь с языковым материалом в живую, я имею в виду лицом к лицу с человеком, в момент вспоминаю чуть ли не по дороге услышанные разговоры. Легко воспроизвожу и перевожу, переключаюсь быстро… Да и нравиться мне стало только больше — поживи в тамошней культурной студенческой мешанине, начнёшь бегло говорить чуть не на всех языках Европы. Преподаватели, правда, кошмарно дотошные, тут, наверно, как раз менталитет.

— У меня таких тоже немало. Что ни экзамен — лотерея: на какой стадии женского цикла наша Сверла.

— Как у тебя с учёбой, кстати? — в начале года они знали отметки друг друга почти досконально, но после весенних событий всё отошло на второй план.

— Отличница.

— Серьёзно?!

— Это что, так удивительно?

— Для человека, который знает тебя больше трёх дней — да.

— Я взялась за ум, как ни странно это звучит. Знаю, знаю, раньше у меня не выходило на чём-то сосредоточиться дольше двух недель.

— И что изменилось?

— Кажется, я нашла то, чего действительно хочу.

— Мне сложно представить тебя прилежной ученицей, но я очень рада за тебя. Вы ставили что-то после «Музыкантов»?

— Да, в июне, «Русалочку». Хах, я играла морскую ведьму. Прибилась к старшекурсникам. Долго выслеживала их компанию — я устроилась в кафе, в котором крутится почти вся питерская творческая молодёжь. Одна девушка была сразу и ведьмой, и одной из сестёр русалочки, второе у неё получалось значительно лучше, и смена образов даётся не всем. Мне оставалось только должным образом обустроить своё явление.

— Интриганка, — усмехнулась Тис, разбивая яйца и заваривая кофе. — Будешь?

— Нет, спасибо. О, это ещё что…

— Ром-ансы крутим?

— Как же без этого! Во время одного из последних я открыла для себя изнанку питерских улиц. Навевает мысли о Севастополе, только северном — зелёные дворы, тихие, уютные, отдающие стариной. Такой Питер мне, пожалуй, нравится больше всего.

— Понимаю. Висбаден тоже цепляет каким-то отзвуком средневековья. Я немного поездила по Гессену, случалось даже, по другим землям. Невероятные места. Пару месяцев назад во время одного такого путешествия меня сбил велосипедист — они там считают себя какой-то высшей кастой.

— Какой интересный сюжет, — подколола было Лера, но тут же осадила себя. Некоторые свои недостатки она за последний год признала и постаралась искоренить, в том числе чрезмерно много болтать и лезть в чужую личную жизнь. — И что было дальше?

— В рожу я ему двинула дальше. Разошлись, правда, полюбовно. Сама с ними с тех пор катаюсь.

— Надо будет взять на заметку твой способ очаровывать мужчин.

— И далеко заводит это очарование?

— Мне нужно обзаводиться связями. Всё пристойно, — «Вот уж кто печётся о моей невинности больше меня самой», — да и не сказала бы, что кто-то из них меня особенно задевает. Были любопытные экземпляры, но чтоб я вдруг ощутила что-то особенное… Нет.

Кофе Тис неизменно пила без ничего — это была одна из привычек, на которых, по наблюдениям Леры, строилась её жизнь где угодно. Сюда же чёрные футболки и спортивная обувь. Это была константа: невозможно представить Тис, за день хотя бы раз их не надевшую. Она готова была обливаться кофе в маршрутке или обжигаться на ходу, но утро без него просто не могло произойти.

— Как там тётя Лёна?

Незаметная для постороннего уха пауза, прикрытая горьким глотком.

— Вроде всё в порядке. Мы не очень-то общаемся. Да и вспоминают обо мне раз в месяц, больше для приличия. Ведём диалоги из разряда: «Как ваши дела? — Хорошо. — И у меня. Ну, до свиданья». Я им про учёбу пару общих слов, они мне про то, как вырос младшенький, как поумнел, куда только ни ходит… Им без меня лучше, Лер, — она отвела взгляд и стала изучать пейзажи на стенах.

По её выражению лица Лера заключила: Тис по-прежнему тяжело от мысли, что родной ребёнок всегда лучше, чем приёмный. С тех пор, как тёте Лёне удалось родить сына, старшая дочь сначала резко отошла на второй план, а потом совсем сделалась пятым колесом. Классе в девятом она переболела убеждённостью в том, что никому не нужна (вытащить оттуда было сложно, но вытащили), а потом решила, что раз так, то и ей, собственно…

В то время как они с Аней даже думать не хотели о том, где будут учиться и кем работать, Тис прозондировала почву, остановилась на переводчике и стала готовиться к поступлению за границей. Она заарканила и выдрессировала эту идею, разложила её на составляющие и решила, что денег на первый год заработать за оставшееся время вполне сможет, на отличный аттестат и так идёт, а сдать экзамены по немецкому в языковой школе — вообще не задача.

Тис захотела уехать — Тис уехала. Тот ещё таран была, особенно когда решила подорвать все мосты. Никто не ждал её в Германии с распростёртыми объятиями, говорить на немецком и жить на немецком оказалось двумя разным вещами, но она ни за что не возвратилась бы домой проигравшей. Это был тот характер, который подстроился под новые условия, зацепился и встал намертво.

И пока она выстаивала. Лера полагала, что для человека подобного упорства, в принципе, всю жизнь наперёд можно просчитать: вот она закончит — разумеется, с отличием, потому что по-другому у Тис быть не может — тамошний престижный университет, вот найдёт себе хорошее место, поездит по миру, пойдёт в гору, найдёт такого же надёжного мужа, желательно дипломата, родит трёх детей…

— А больше у тебя в России никого не осталось?

— Только вы. Ну, а кто ещё, одноклассники наши, что ли? Я уже и лица их, наверно, забыла. Да и кто мы были друг другу? Одиннадцать лет отсидели в одном здании, каждый день здоровались, списывали друг у друга и прощались. Многообещающее общение.

Чего-то подобного Лера от неё и ожидала.

Из коридора послышался смех. Разговор моментально застыл, ибо обе они, обратившись в слух, уставились на дверь.

Непрестанно обо что-то спотыкаясь, вошла Аня. При ближайшем рассмотрении оказалось, что в ногах у неё старательно путался кошак, причём Абсурд на то и был Абсурдом, что при огромной своей туше мог гордиться проворностью сайгака. Он всеми силами давал хозяйке понять, что голоден ну просто ужасно — интересно, почему тогда не спустился раньше и самостоятельно?

Аня заливисто хохотала.

«А умная ты, однако, зверюга».

— В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана… — прогнусавила Тис, заражаясь ввалившимся в кухню весельем, — в крытую колоннаду между двумя крыльями дворца Ирода Великого вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат!

Распущенные волосы текли по Аниным плечам и спине как шоколад с кленовым сиропом, она стояла в квадрате света, и её щуплая фигурка казалась квинтэссенцией абсолютной радости. Глядела на них своими светлыми чайными глазами, и во взгляде этом было: «Я счастлива, что вы здесь, я счастлива, что я здесь, я счастлива».

— Доброе утро.

Лера смотрела на неё и очень хотела поверить, что каждый день начинается у Ани так. Она бросила на стол голубую тетрадь, доковыляла до холодильника и достала коту куриную ногу, а потом уставилась на сковородку:

— Силы небесные, вы хотите сказать, что меня теперь ещё и кормить будут? — голос Анин, как и весь её вид, выражал аномальную жизнерадостность.

— Милосердие призывает заботиться о братьях наших меньших.

Абсурд, урча, вгрызался в кость. Ему нравилась идея милосердия.

— На самом деле, мы рассчитывали съесть всё до твоего прихода и стребовать завтрак, — не удержалась от ёрничанья Тис.

— Негодницы.

Она по-турецки уселась на стуле и принялась строчить в тетради. Тис поставила на стол три порции яичницы. Стали завтракать.

— А знаете, что мне сегодня приснилось? — через некоторое время уже с ноткой задумчивости спросила Аня. — Будто мы втроём — в лодке на море. Сумерки, вокруг всё такое призрачное, по воде идёт белый-белый туман. Я едва вас видела и почти ничего не слышала, всё происходило очень медленно. Мы продрогли и начали разводить костёр. В деревянной лодке. Разумеется, очутились в воде. Оказалось, что это туман был такой промозглый, а вода под ним — тёплая, и приятная… Лера предложила нырнуть в глубину. Потом лежали на дне и смотрели вверх — луна была!.. яркая, голубая, с полнеба, а над нашими головами плавали скаты и медузы. Мои пятки щекотали водоросли, а мы лежали и пели… Странный сон.

Аня умела рассказывать — играла интонациями, погружала в картины, которые одинаково хорошо рисовала руками и раскрывала словами. И особенно сказки. Низкий её голос концентрировал и насыщал необыденным смыслом пространство вокруг, как будто делая его глубже. Многослойнее.

— Да… мне сейчас если и снится, всё какой-то треш, — хмыкнула Тис. — То гоняется за мной кто-то по улицам ломаным, безобразным, то война у всех против всех, то вообще апокалипсис. Ещё и оружия, как назло, вечно нет. Это всё быстро забывается, правда: пара часов, и как не было. Жаль, потому что они хоть и жуткие, но интересные.

— Записывать не думала? Я давно тетрадку веду, всё у меня здесь, — улыбнулась и провела кончиками пальцев по голубой обложке Аня. — А у тебя, Лер, что?

— Моя память как видеокамера, по ночам я обрабатываю плёнки и пересматриваю старые кассеты. Постороннее приходит редко — ситуации, воспоминания, предвкушения, и только. Прочитаешь ещё что-нибудь? Люблю тебя слушать.

— Поддерживаю просьбу.

Аня согласно зашуршала страницами.

— Я ехала на старой папиной машине по провинциальному городу. Жаркому, сухому и пустому. Улицы его вымерли давно до меня — оставленные дома, открытые магазины, брошенные авто. Тишина, только гул мотора и шорох шин. Я уезжала оттуда, и мне было солнечно и немного грустно, я прощалась с чем-то, что некогда очень любила, но забыла — осталось только ощущение невозвратности, и оно всё росло и заполняло меня. Когда выехала за городскую черту, за спиной увидела колючую проволоку. Вышла и хлопнула дверцей, плакала, но не знала, отчего. Горизонт впереди лежал в облаках, дороги дальше не было, только степь, и я пошла по жёлтой игольчатой траве, потому что надо же мне было куда-то идти. Вскоре пропали и машина, и силуэты крыш… В лицо бил горячий ветер, рвал цветы и стебли и уносил их в небеса. Я то шла, то бежала, то останавливалась, не понимая, где я и зачем. Ощущение пустоты глодало меня. Хотелось просто упасть ничком и исчезнуть навсегда. А потом из травы вынырнул первый дельфин. Он был большой, с серой блестящей спиной и чёрными глазами. Ещё один и ещё появлялись вокруг меня — они прыгали, кувыркались и кричали, и голоса их были такими детскими! Степь колыхалась, я смотрела на них, как завороженная. И вдруг тоже оторвалась от земли, хотя у меня не было ни крыльев, ни плавников — била ногами во воздуху, как они хвостами, и будто плыла, а не летела. Выше и выше, извиваясь и танцуя в воздухе. Это было такое потрясающее чувство…

— Красиво.

— Да, я помню этот сон почти детально, так сильно он врезался в память… Это только слова, а там было… — она вздохнула и увела взгляд вверх. Потом спохватилась и вернулась на землю. — Так. Чем хотите заняться?

— Гулять, — отмерла увлечённая Тис и встала из-за стола, сгребая посуду.

— На пляж! — страстно воскликнула Лера, снова запрыгивая на подоконник. Сказывалась тяга к сцене. — Здесь ведь совершенно нет людей?

— Со-вер-шен-но, — с видимым удовольствием подтвердила Аня.

— Тогда да здравствует беспредел! Купаться до посинения и до Турции, зарыть кого-нибудь в песке ради науки грядущих цивилизаций, хлестать из горла абсент и бегать голиком по пляжу в наркотическом бреду!..

Об пол с громким звоном ударилась уроненная Тис ложка. Левая Анина бровь высоко поднялась.

— Да шучу я. С вами и без абсента для мемуаров достанет.