Прощение (джен)

Весна. На улице то и дело капает дождь. Дуют со всех сторон переменчивые сильные ветра, и дома уж куда уютнее, чем снаружи. Париж молчит. Даже птицы, и те не поют. Только изредка проезжают экипажи, поднимая грязные брызги. И снова тишина. Город еще спит.

Кучерявый рыжий мальчик сидит на подоконнике, прислонившись лбом к стеклу. Он тоскливо глядит на улицу, теребит пальцами ткань рубашки и думает о чем-то своем. Называя его мальчиком, мы немного ошибаемся, господа. Ему на вид лет тринадцать, но большие серые глаза его уже глядят совсем не с детским выражением. Это мальчик лишь снаружи.

— Франсуа! — в дверях появляется девочка лет семи в розовом платьице. За ней стоит ее младшая сестренка. — Франсуа… Вы поиграете с нами?

Мальчик оборачивается, улыбается им, кивает и соскакивает с подоконника. Он не особо любит играть с девчонками, ноо не может отказать своим кузинам, уж слишком привязан он к ним.

Девочки счастливо смеются и увлекают его за собой в детскую. Франсуа, конечно, не умеет играть в куклы, ему куда ближе солдатики или деревянная шпага. Но он прекрасный выдумщик и великолепный рассказчик. Он живет в своем собственном выдуманном мире, куда иногда пускает кузин. Мальчик рассказывает им истории, которые то ли в самом деле случились с ним за время бродяжничества по улицам, то ли они были придуманными специально для них. Франсуа и сам не мог сказать, что было на самом деле, а что он сочинил. Его живое воображение рисовало все эти картины столь четко и ясно, что он начинал путать выдумку и действительность.

— … И тогда фараон, — ну, то есть жандарм, — схватил меня за руку, — говорит он, а глаза его задорно блестят, — а я как лягну его! Вырвался и припустил вниз по улице к монументу на площади. Его сейчас уже нет там. Спрятался в дыру в постаменте, а фараоны меня ищут и не могут понять, где я. Там, под постаментом, было наше убежище. Наше — то есть мое и моего друга Жака…

Девочки слушают с восторгом. Франсуа для них был героем. Выше его стояли только их отец и Бог.

— Ты снова рассказываешь малявкам сказки? — слышится насмешливый голос.

Франсуа резко оборачивается. Перед ним стоит его кузен, Виктор. Мальчик сжимает в кулаки руки, глядя на ухмыляющегося юношу. Они не переносят друг друга на дух. Виктор считает его лишним ртом, дураком и гаменом, о чем он частенько напоминает мальчику. Франсуа держит свои мысли о кузене при себе, но если бы он их высказал открыто, мы бы узнали прекрасную и точную характеристику Виктора: наглый, жестокий, неспособный любить и сострадать.

— Мадлен, Луиза, неужели вам интересны бредни этого рыжего болвана? — продолжает насмехаться Виктор.

Девочки опускают глаза. Они боятся брата и любят Франсуа. Сказать «да» — стать мишенью для насмешек. Сказать «нет» — можно обидеть кузена. Франсуа молчит, только взгляд, бывший приветливым и нежным, делается холодным и стальным. Мальчик встает и выпрямляется. Он ниже Виктора и младше его на два года.

— Ну, что ж ты замолчал, Франсуа? — смеется Виктор. — Я тоже хочу послушать твои сказки.

— Если бы вы хотели послушать, вы бы вошли молча, — ледяным тоном отвечает ему Франсуа. — Вы хотите посмеяться.

— Мадлен и Луиза тоже смеются.

— Они смеются по-доброму, — голос Франсуа чуть дрожит от гнева. — А вы — нет.

— А какая разница? — Виктор смотрит на него, и Франсуа безумно хочется его ударить.

— Большая, — почти шепотом отвечает он.

— Ты невыносим, — хмыкает кузен. — Отец говорит, что ты похож на мать. Не понимаю, что дядя Александр нашел, мог на ней жениться. Теперь они оба умерли, а мы должны тебя содержать.

Этого мальчик уже не может стерпеть. Он вцепляется в воротник кузена, и они оба падают на пол. Девочки, вскрикнув, подбирают юбки и отбегают к стене. Франсуа, на вид худой и щуплый, гораздо сильнее Виктора. Улица закалила его. Виктору не поздоровилось бы, если бы в этот момент в детскую не зашел на шум дядя.

— Это что такое? — его грозный голос звучит подобно раскату грома.

Франсуа неохотно отпускает Виктора. Он поднимается с ковра и отряхивается. Виктор вытирает кровь из носа и смотрит в пол. Франсуа не прячет взгляда.

— Кто начал? — сурово спрашивает дядя.

— Он, — Виктор указывает на Франсуа.

Мальчик молчит. Он знает, что это ложь. Что стоит ему рассказать, как именно случилась драка, и его не накажут. Что Луиза и Мадлен подтвердят его слова. Но он молчит. Он не хочет оправдываться. Оправдываешься — значит виновен.

— Франсуа, вы либо сейчас же извиняетесь перед вашим кузеном, либо мы будем говорить по-другому, — произносит дядя, глядя на своего племянника.

Франсуа молчит. Он знает, ему не за что извиняться. Знает он и что такое «говорить по-другому». Но мальчик не боится розг. Он боится унижения, которое он испытает, прося прощение у Виктора. Ни за что и никогда он не станет просить прощение у этого человека.

— Я жду, — с угрозой говорит дядя.

Франсуа молчит. В серых глазах пляшут сухие огоньки. Он согласен на все, только не на это.

— Розгу, — коротко приказывает дядя.

А Франсуа молчит…

* * *

Слышите ли вы, достопочтимые господа? Слышите ли вы, как поют на площади? Слышите ли вы голос народа, уставшего от монархии? «Ah! ça ira, ça ira, ça ira!» — летит над домами. Это поют те, кто больше не хочет молчать. Грянула революция, достопочтимые господа! Смотрите же на этих людей! Не видите ли вы знакомое лицо? Вон же он, с флагом республики!

Ветер развивает кудрявые рыжие волосы. Серые глаза горят непоколебимым огнем. Юноша поднимает над головой флаг, и народ вслед за ним поднимается. Солдаты вскидывают ружья. Люди перед ними сжимают в руках свое незамысловатое оружие. Повисает тишина. Никто не решается начать.

— Свобода, равенство, братство! — слышится вдруг голос юноши.

И толпа подхватывает. Она кричит на все лады одно и то же, шумит, словно море во время шторма.

— Огонь! — командует генерал.

Огненной гривой вспыхивают ружья. Раздается треск выстрелов. Падают первые убитые и раненые. Толпа и солдаты смешиваются, и уже не разберешь, где свои, где чужие. «При светочах высшего Собранья, народ отпор умеет дать, и ложь от правды отличать! ..»(1), — несется над площадью сквозь выстрелы и шум. Юноша с флагом исчезает. Но вот мы вновь видим его. Он стоит на крыше, и флаг уже реет над головами дерущихся. А юноша спрыгивает, хватает валяющуюся на земле шпагу и смешивается с толпой. То тут, то там мелькают его рыжие кудри. Всюду он поспевает.

Народ теснит солдат, и они отступают, запинаясь о тела погибших. Вся мостовая залита кровью.

— Франсуа! — зовет юношу мужчина с зеленой лентой на сюртуке. — У нас несколько пленных, поручу тебе.

— Мне? — юноша неохотно останавливается.

— Да, что там, солдаты, — махает рукой мужчина. — Были б хотя бы офицерами, можно было б на гильотину. А этих что… Пуля в лоб — будь доволен, что не веревка на шею.

Франсуа кивает. Пленных трое. Они бледны и смотрят на него, как затравленные звери на охотника. Юноша молча берет ружье и, махнув дулом, ведет их в соседний переулок. Он узнал одного из них. И солдат узнал его. Виктор.

Он не ждет пощады. Он лишь смотрит на Франсуа с ужасом и мольбой. Франсуа идет, не оборачиваясь и не спуская с него глаз, горящих ненавистью. Он не забыл ничего. Перед глазами его встают картины из детства, и он крепче сжимает в руке ружье.

Вот Франсуа останавливается. Солдаты встают на колени, не дожидаясь приказа. Все для них уже кончено. Франсуа смотрит на них, нацелив ружье. Рука его не дрожит, но он медлит. Текут долгие минуты. Вдруг юноша опускает ружье, достает из голенища сапога нож и перерезает веревки. Два солдата тут же вскакивают и бегут прочь. Они боятся, что этот странный человек передумает.

Виктор остается стоять на коленях. Взгляды их встречаются. Оба до сих пор друг друга не переносят на дух. Франсуа помнит все. Ему как в детстве хочется ударить кузена. Но он не делает и этого.

— Почему? — зло спрашивает Виктор. — Почему, Франсуа?

— Свобода, равенство и братство, — тихо отвечает ему Франсуа. — Свобода — значит, мы оба свободны. Равенство — значит, мы оба равны. Братство — значит, мы оба братья. А теперь убирайтесь. Я вас прощаю.

Виктор, пошатываясь, поднимается и бредет прочь. Франсуа поднимает ружье к небу и стреляет трижды в пустоту, перезаряжая каждый раз подергивающимися руками, затем возвращается к восставшим и докладывает, что выполнил приказ. А Виктор сидит на берегу Сены и, кусая губы, плачет. В душе его творится его нечто еще более страшное, нежели на площади.

Ружья, пистолеты, пушки, шпаги… Все это страшное оружие. Но они не могут сравниться с тем другим, самым страшным оружием на свете. Ни одно ружье не ранит так, ни одна пушка не принесет такого удара, ни одна шпага не пронзит так, как это оружие. Имя ему — прощение.

Примечание к части

(1) — крайне вольный перевод автором "Ah, ça ira", неофициального гимна Французской Революции до появления "Марсельезы".