Не навреди (джен)

«В мире, в котором боль на двоих, истинная любовь — отказ от вреда себе».

Чуя положил бульварную газетёнку с пафосным заголовком на первой странице обратно на полку в киоске и в который раз за день решил, что мироздание над ним издевается. Кофе в картонном стаканчике давно остыл, с моря дул холодный ветер, над головой орали проклятые чайки, а фантомная боль в левом плече не давала отвлечься.

Понадеявшись, что несмотря на отвратный вкус, кофеин в подозрительной жиже всё же имелся, Накахара залпом проглотил сомнительный напиток, скривился от попавшего на язык сахара со дна, и выбросил стакан в мусорное ведро. Информатор катастрофически задерживался, а тонкое пальто не по погоде совсем не грело — оглядевшись по сторонам, Накахара дал отмашку ящерицам Рюро и шагнул в жуткого вида портовую забегаловку.

Внутри было тепло, но пахло пережаренными креветками и прогорклым маслом. Подлетевшая к нему официантка походила на модель с обложки дешёвого порно-журнала, а есть что-то, приготовленное настолько грязными руками, не хотелось ни за что и никогда. Повар широко осклабился, заметив оказанное внимание, и Чуя в очередной раз напомнил себе о том, что нельзя убивать просто так. Грязные руки и гнилые зубы поводом не были, а Мори не слишком радовался побочному ущербу.

Жестом руки отпустил юркую девушку и, брезгливо протерев стул салфеткой, сел за самый чистый столик.

— Накахара-сан.

Подошедшему к нему парню было едва ли больше пятнадцати. Он дрожал как осиновый лист и с искренним восхищением в глазах протягивал конверт. Ни малейшего понятия о грёбанной конспирации и пунктуальности, торчащий из-под пиджака снятый с предохранителя пистолет и развязанный шнурок на левом ботинке — всё в нём так и кричало о том, что на задании он впервые, а стрелял раньше разве что в тире. И то мимо.

В любой другой день Накахара бы нерадивого пожалел, но плечо со вчерашнего вечера страшно ныло, а заложенный нос и тупая боль во лбу и висках ненавязчиво предупреждали о том, что прогулки по продуваемому всеми ветрами пляжу ничем хорошим не закончились. Раздражение захлестнуло его с головой, и пакет с документами из дрожащих рук он практически вырвал. Быстро просмотрел содержимое, спрятал конверт под полами пальто и, окинув по-прежнему восторженного парня взглядом, поднялся.

— Будешь так светиться — подстрелят на первом же задании.

— Первое у меня сегодня!

— Это не задание, это тест-драйв, — вяло огрызнулся Чуя. — И ты его провалил. Убери дебильную улыбку с лица, пока босс не решил, что ты скорее тупой, чем забавный. И топай отсюда.

Радость в глазах пацана слегка завяла. Он тормознулся на пороге, расстроенно смотря вслед Чуе, но быстро воспрянул духом и нагнал его уже у самой машины.

— Я так много о вас слышал!..

— Пятая твоя ошибка. Первой было зайти вслед за мной в кафе — мы условились встретиться на улице. Второй — ты ко мне подошёл. Третьей — назвал меня по имени. Четвёртым неверным решением было выйти вместе на улицу и, наконец, пятым — клеиться как банный лист к моей заднице. Сейчас на тебя смотрят дула двух снайперских винтовок. Шансов исправиться не так уж и много. Проваливай.

В огромных серых глазах мелькнула и тут же пропала обида. Неразумное создание сделало один широкий шаг к нему, тишина в коммуникаторе предупреждающе зазвенела, и Чуя мысленно взмолился, чтобы терпение босса не отказало прямо сейчас.

— Вы не поверите, как много нам рассказывают о вас с Дазай-саном! Вы же легенда!

— Парень…

— Шимидзу.

— Шимидзу, — покорно повторил Чуя и краем глаза заметил, как Тачихара занял позицию. — Сейчас не время и не место…

Выстрела даже не было слышно. Восторженного парня с кровавым месивом вместо лица толкнуло вперёд и бросило на машину. Тело, словно тряпичная кукла, рухнуло на асфальт, и Накахара с трудом заставил себя отойти в сторону от расползающейся кровавой лужи. Несколько капель крови попали на рукав пальто, одна стекала по щеке, а торчащая из-под пальто манжета белой рубашки была безнадежно испорчена.

— Прости, приказ босса, — буднично оповестил Мичизу, снова выходя на связь. — Парень был безнадёжен, Мори с самого начала знал, что он провалится.

— Тачихара.

— М?

— Не мог подождать, пока я отойду?

— Серьёзно? «Подождите, босс, Накахара-сан боится испачкаться». В отличие от этого мальца мне моя башка нравится, уж прости.

Достав из кармана платок, Чуя стёр с лица чужую кровь, вызвал группу зачистки и, старательно игнорируя подкатывающую к горлу тошноту, сел в машину. Открыл конверт и внимательно присмотрелся к документам: отчёт прошлогодний, счёт недействительный. За годы работы в Мафии он ко многому привык. Не возмущаться вслух и терпеть в первую очередь. Но иногда привязанные к рукам и ногам ниточки давили сильнее прежнего.

На обратном пути в Башню голова уже не болела.

Ноющая боль в плече и не думала проходить.

* * *

Для человека, меньше суток назад словившего пулю, Дазай выглядел отвратительно бодрым. Не знай Чуя точно, как сильно болит чёртово плечо, он бы и не догадался никогда, что под ослепительно белой шёлковой рубашкой только что поменянная повязка. Что меняли её пол часа назад — не слишком бережно снимали старый пластырь, проверяли швы и обрабатывали.

Осаму же улыбался из-за письменного стола, пожалуй, слишком широко, и как ни в чём не бывало протягивал ему чашку с восхитительно пахнущим чёрным чаем. Запах мяты и лимона наполнял каждую клеточку тела предчувствием тепла, и когда заветный напиток оказался у него в руках, он даже почти простил Осаму простреливающую боль в плече.

Сел в кресло напротив, отпил горячей жидкости и устало прикрыл глаза.

— Лучше, — кивнул Дазай, и Чуя сделал ещё глоток, успокаивая неприятный дискомфорт в горле.

— Пил бы ты обезболивающие, было бы совсем хорошо, — чуть менее недовольно, чем собирался, пробормотал Накахара.

— Они мешают думать, — без намёка на извинение в голосе отозвался Дазай.

Накахара отмахнулся, радуясь уже и тому, что весь день не дававшее покоя горло слегка успокоилось, запрокинул голову на спинку кресла и прикрыл глаза.

— Мори отправил меня на ликвидацию.

Осаму ненадолго отвлёкся от документов перед собой и кивнул.

— Знаю.

— Прекрасно.

— Скажи я тебе, ты бы пытался его спасти.

— Или бы держался подальше от прицела Тачихары, — вяло огрызнулся Чуя и продемонстрировал заляпанную манжету. — Рубашка на помойку, группа зачистки драит портовый асфальт. К чёрту Мори и его средневековые методы решения проблем. Парень едва под стол ходить перестал, светился как пятак отполированный и всё рассказывал, какие мы с тобой молодцы. Вряд ли он рассчитывал закончить мозгами на капоте.

— Тачихара сделал один выстрел. Тебе бы пришлось ломать бедняге челюсть и дырявить грудь. Мори не просто так отправляет на эти задания тебя.

— Я давно привык.

— Но не перестал избегать. Для Мори это одно и то же. Ты это знаешь.

Чуя это знал. Знал, но по-прежнему не видел толка в бессмысленной жестокости. Не видел, но убивал, потому что в противном случае не нужен Мафии будет не затюканный восторженный пацан, а он сам. А вот это уже проблема. Мори скор на расправу, а Накахара слишком крепко держится за эту жизнь и за жизнь того, с кем она непосредственно связана. Босс накажет одного — достанется обоим и, вероятно, он был бы в большей безопасности, расскажи они Мори, кем друг для друга являются, но предполагаемая польза ничуть не перевешивала очевидный вред: слишком ценный козырь, чтобы вот так просто сдавать его боссу.

Да, вероятно, Чуе прилетало бы куда меньше, знай Огай, что тем самым выводит из строя и Дазая тоже. Но страшно представить, какой простор для шантажа открылся бы перед ним вместе с их тайной. Накахара не имел представления, на сколь многое может пойти Осаму, но относительно себя иллюзий не пытал: между миром и Дазаем выбор был очевиден.

— Поспи: твоя больная голова мешает мне работать.

— Твоё больное плечо мешает мне спать, — угрюмо отбрил Чуя и поднялся с кресла. — Мне нужно закончить отчёт.

— Чуя?

— Что?

— Если бы он выполнил сегодняшнее задание, его бы завтра убил я. Мори не собирался оставлять его в живых.

— С чего бы мне от этого должно стать легче?

— О, не должно, — протянул Дазай, и только теперь, когда в голос снова вернулись насмешливые интонации, Накахара понял, как миролюбиво настроен тот всё это время был. — Но чтобы ты знал: иногда они умирают просто потому что оказались не достаточно крепки для жизни.

— Сакуноске ты бы сказал то же самое?

Спохватился Чуя, уже задав вопрос. Прикусил язык, поняв, что для ревности никогда не будет ни времени, ни места, отвернулся от цепкого взгляда Дазая и сквозь зубы процедил:

— Забудь. Я закончу отчёт и лягу спать. Адвил в верхнем ящике стола.

Задавив детское желание заткнуть уши, Накахара вышел из кабинета и закрыл дверь. Прислонился к стене рядом, чтобы перевести дух, и прикрыл глаза.

Идиот. Какой же он всё-таки идиот: в те редкие моменты, когда Дазай не пытался язвить каждым взглядом и интонацией, когда было что портить, Чуя сам ставил себе палки в колёса.

Дав всполошившемуся сердцу несколько мгновений передышки, он оттолкнулся от стены и торопливо пошагал прочь. Стоило звуку его каблуков утихнуть в пустоте коридора, плечо прошило острой болью, и, едва успокоившись, оно заныло вновь.

Удивительно, но для человека, предпочитавшего пытать души, Дазай виртуозно справлялся подручными средствами.

* * *

Чуя встретил свою родственную душу, когда ещё не успел воспылать к самой идее романтическими чувствами. Информацией он конечно же владел, но в пять лет мысль о том, чтобы чувствовать чужую боль, казалась скорее дикой, чем трогательной. Когда же он Дазая увидел, у него разом заболела нога, зачесалась словно бы рассечённая щека и заныл локоть. Стало вдруг больно буквально везде, и если поначалу угрюмый мальчонка просто пугал, то после несмелого рукопожатия — откровенно раздражал.

Накахара и не понял тогда толком, что случилось. По детской глупости решил даже, что это у него такая способность — боль вызывать. Захныкал и тут же пожаловался взволнованной Озаки. Умница Коё, к счастью, всё сразу поняла. Популярно объяснила, что к чему и почему доктору Мори об этом говорить не нужно, и на следующий же день вынудила его встретиться с Осаму Дазаем снова.

Накахара рос, привыкая к чужой боли, иногда мстительно отколупывал корочки на собственных разодранных коленках, лишь бы хоть так досадить, и однажды понял, что не всякая травма у проклятого Дазая случайная.

И вот тогда, перепугавшись чуть больше, чем сам от себя ожидал, от шока не чувствуя боли на запястьях, он понял, какой инструмент для манипуляции оказался у него в руках. Вытащил Осаму из лужи крови, дождался пока тот придёт в себя, поймал сначала затуманенный слабостью, а затем откровенным, никогда ранее не виденным в этих глазах испугом, и понял: Дазай не сделанного испугался. Дазай смотрел на него и понимал, что провёл лезвием не только по своим запястьям.

И Чуя торжествовал. Боялся до трясущихся поджилок, но торжествовал, потому что вот! Если не страх за собственную жизнь, так за него, за Чую, убережёт его от петли.

Работало не всегда. Не все способы свести счёты с жизнью были сопряжены с болью, но неизменно думая о том, как много путей Накахара отрезал Осаму, лишний раз потерев то горло, то запястье, он пылко благодарил Судьбу за приобретённый инструмент.

А потом случилась Порча.

И все его усилия по сохранению Дазая в целости и сохранности пошли прахом, потому что не было большей боли, чем та, что приносила с собой она.

— Одасаку это знает.

Накахара вздрогнул, выныривая из невесёлых размышлений, и почувствовал, как матрас прогибается под весом ещё одного тела. Натянул одеяло повыше, инстинктивно стараясь беречь плечо, и приоткрыл глаза.

— Спросил не подумав, не бери в голову.

— Если я скажу, что это не важно, то ты всё равно не поверишь, потому что думаешь, будто не важно это из-за какой-то глупости вроде разделённой на двоих боли.

— А разве нет?

Из-за подушки у самого рта вопрос прозвучал глухо, и Чуя искренне понадеялся, что Дазай его вовсе не разберёт. Но везение никогда не было на его стороне, если речь заходила об Осаму: послышался звук снимаемых ботинок, и Дазай с ногами забрался на кровать.

— Нет.

— Ты не можешь этого знать, нам было пять. Мы просто не знаем, как оно — иначе.

— Как раз поэтому нет, — как маленькому ребёнку пояснил Дазай. — Мы не помним, какими были до друг друга, не знаем, плохо ли было бы нам без родственных душ и не чаем себя без чужой боли. Мы родились целыми и ни секунды в сознательном возрасте не жили вполсилы.

— Потому что так предрешено, а не потому что мы так хотим.

— А есть разница?

— Должна быть, — недовольно проворчал Чуя, досадуя на себя за сладкое желание поддаться: Осаму излагал как всегда складно и в этот раз без намерения высмеять. Верный путь к успеху, но день и без того был скуп на победы — сдаваться и в этот раз шло вразрез с его гордостью.

— Ничего подобного. Чем меньше ты будешь об этом думать, тем проще будет жить. Ты легко свыкся с необходимостью терпеть мою боль, как только понял, что драматичные охи и ахи в нужный момент заставят меня воздержаться от нового эксперимента. — Накахара возмущённо фыркнул, но Дазай не дал себя перебить. — Не думал же ты, что я не замечу? Так почему бы с такой же лёгкостью не смириться с тем, что сначала — ты. А потом все остальные.

Набранный для праведного гнева воздух как-то вдруг разом кончился. Чуя нерешительно оглянулся через плечо, кося одним глазом на прислонившегося к подушкам Осаму, и тише на тон спросил:

— Так трудно было раньше это сказать?

— Ты никогда не спрашивал.

— Я… Это не… Да твою ж мать! — Накахара резко сел и со всей своей низкорослой дури ударил тому в плечо. Собственное тут же отозвалось страшной болью, и он рухнул обратно, лицом в подушки. Совсем как в детстве, когда закончить спор словами не выходило, и получалось только так: кулаками, пока заплакать не захочется самому.

— Вот видишь, одни плюсы: ты даже поколотить меня не можешь, — ровным голосом отозвался Дазай.

— Только подожду, пока заживёт, — проворчал Накахара. — Прости.

— Ерунда.

— Чертовски больно. Увижу того гада — убью.

— «В мире, в котором боль на двоих, истинная любовь — отказ от вреда себе».

Накахара вылез из-под подушки и попытался в темноте разобрать выражение лица Осаму.

— Чего?

— Прочитал сегодня в какой-то жёлтой газетёнке, — пояснил Осаму. — Тебя вспомнил.

— Я не пони…

— Спи давай. Твои сопли мешают мне жить.

— Твоё плечо мешает мне спать, — привычно, но без прежней злости отбил Накахара.

— Я выпил обезболивающее. Двадцать минут — как раз заснёшь.

— Какой сон, когда… Ты выпил таблетки?

— Неожиданно, правда? Спи.

— Придурок.

— И я тебя.

В ещё более редкие моменты, когда Дазай не пытался язвить каждым взглядом и интонацией, когда было что портить, а Чуя не ставил сам себе палки в колёса, всё было хорошо.

«Мы родились целыми».

Возможно, в этом был весь смысл.