Цветок (джен)

— Ненавижу тебя, — с чувством говорит Лита. И повторяет — прямо в лицо: — Не-на-ви-жу.

Улыбается она при этом так широко, что сомнений не остаётся: обожает всей душой.

Лето кивает: знаем, плавали, ты уже сотню, если не больше, раз признавалась мне в своей ненависти. Глядит в никуда, пальцы сами распускают длинную белую косу, расшнуровывают цветастый жилет.

Лето снова остаётся дома на ближайшие неделю-две-три, как повезёт. И погода будет не самая радужная, сплошные ливни в сотню вёдер каждый день, без перерыва и выходных, как пишут на табличках в человеческих магазинах. Надо же оправдать своё домоседство?

Значит, трава превратится в склизкую кашу, в появившихся буквально за час лужах можно будет утопиться дважды (а то и трижды), и даже воздух станет мокрым, будто пытаешься дышать, окунув голову в реку.

Сырость Лита ненавидит почти по-настоящему, до недовольного рычания и желания вышибить ногой первую попавшуюся дверь — или какой-нибудь камень пнуть так, чтобы залетел на самую высокую крышу.

Но Литу, в общем-то, никто дома не держит: не привязана же она, в самом деле? Бери и мотай на все четыре стороны, куда заблагорассудится.

Лита вытаскивает из шкафа пояс, сотканные из ягод клубники, опавших цветов и тёплой озёрной воды, машет рукой — всем и Лету в частности — и мотает. Правда, не на одну из перечисленных сторон, а в человеческий город человеческого мира, который ни на какие стороны света променять не согласна.

Город будто бы создан специально для неё.

Лита с улыбкой оглядывает изученный вдоль и поперёк сквер у фонтана. Приподнимется на цыпочки, тянется кончиками пальцев к испепеляющему солнцу — и солнце покрывает её бронзовую кожу своими поцелуями. Озорные брызги прохладными каплями оседают на предплечьях; Лита тихо смеётся, опускается на каменное ограждение фонтана, не боясь промочить шорты.

А там, вдалеке...

Лита зажмуривается, прислушивается, и в груди у неё сладостно замирает.

Там, вдалеке, — рёв мотоциклов, который Лита готова слушать сутки напролёт. И конечно, не из окна и не сидя на скамейке, не бредя по пыльной обочине и не тоскуя за прилавком магазина — лишь летя по бесконечному шоссе и заливисто хохоча: ну давай, ветер, кто придёт первым? Или что, испугался?!

Майка-топ, короткие шорты, нахальная улыбка — Литу прокатит кто угодно. Она вдоль и поперёк изучила не только сквер у фонтана, но и нравы здешних байкеров. И теперь ей не составит труда получить всё, чего захочется. Надо лишь вот так улыбнуться, вот так взглянуть...

Лита садится позади очередного согласного водителя, обнимает его за пояс и шепчет — не вслух и не мыслями, а толчком энергии: «Попробуешь хоть подумать о чём-то непристойном — откушу всё, что смогу откусить». Водитель каменеет, чуть ли не до хруста сжимает зубы и, кажется, подумывает ссадить пассажирку, но ведь засмеют. Лита улыбается и кончиками пальцев поглаживает его торс: ничего личного, друг, всего лишь страховка, эдакий ремень безопасности, причём скорее для тебя. Предупреждён — значит вооружён, ведь мне-то ничего не будет, а ты, едва сунешься, лишишься головы, и дважды предупреждать я не собираюсь.

Жар солнца, блеск фонтана — всё это выдумки. Лита мотает в человеческий мир исключительно ради мотоциклов. Потому что когда они с рёвом срываются с места...

Когда по ушам бьёт ветер...

Когда не хватает лёгких, чтобы вдохнуть...

«Свобода! — мысленно вопит Лита. — Я свободна!» И мысленно же разжимает руки, сбрасывает шлем, становясь единым существом с диким ветром, не отстающим от мотоцикла ни на шаг.

Ну, кто придёт первым?!

Финишируют одновременно — и вдвоём, Лита и ветер, сидят на скамейке какого-то парка. До скрывшегося за горизонтом солнца уже не дотянуться ни ладонью, ни кончиками пальцев, да Лите это и не нужно. Она кое-как приводит в порядок растрёпанные разноцветные волосы, старается отдышаться, чтобы перестала кружиться голова, и смеётся: какая глупость — чувствовать себя свободной в человеческом теле, в человеческом мире с иными законами, где нужно приложить куда больше сил, чтобы сотворить даже самую простую магию.

Какая глупость! — но только здесь Лита по-настоящему свободна, по-настоящему близка самой себе, и никакие оковы не сдерживают ту вольную стихию, что зовётся душой.

Лицо горит от жарких поцелуев ненаглядного ветра. Лита медленно, полусонно бредёт по улицам, думая, что день определённо удался, его уже ничто...

На скамейке незнакомого подъезда сидит Остара — жасминовое платье и синие кеды. Держит горшок с длинным растением, нахмурившись, глядит куда-то перед собой.

Первый порыв — сигануть в ближайший двор, если его, конечно, никто не запер, а то здешние жители обожают эти дела. Но Лита усилием воли удерживает себя на месте: не позорься, чудовище!

Остара поднимает голову — и лицо у неё мгновенно разглаживается, губы растягиваются в счастливой улыбке. Она встаёт, оправляет платье, идёт навстречу, то и дело отводя взгляд. И Лита, секунду назад бывшая повелительницей мира, не меньше, разом теряет нахальство и уверенность.

— Здравствуй, — шепчет Остара, разглядывая горшок с растением, и голос её шелестит, будто листья.

— Здравствуй, — так же тихо отзывается Лита и поправляет пояс.

Вот любопытно, знает ли Остара...

Знает ли Остара, как Лита пробиралась в её дом-оранжерею, бродила среди стеблей и цветов незнакомых растений, боясь — и мечтая — встретить хозяйку?

Знает ли Остара, как Лита выслеживала её по всему городу — то есть, конечно, не выслеживала, им просто было по пути, какая удобная ложь! — стараясь разузнать всё?

Знает ли Остара, как Лита готова прямо сейчас провалиться сквозь землю, хоть всю жизнь просидеть дома и не прокатиться больше ни на одном мотоцикле, лишь бы щёки не теплели, пальцы не теребили кромку штанин и сердце... сердце так не стучало в груди?

Нет, откуда ж ей знать?

— Он зацвёл как раз к сегодняшнему дню. — Остара поглаживает стебель растения, оно покачивает белым-белым цветком. — Я подумала, это хороший знак, ведь у тебя... В общем, с днём рождения.

Лита, не веря ни ушам, ни глазам, принимает узорчатый горшок, сжимает крепче — чтобы не выскользнул из влажных пальцев. Остара не уходит, медлит, рассматривая то асфальт, то свои кеды.

— Знаешь, — она нерешительно поднимает глаза, — я ведь совсем одна о растениях забочусь. В смысле — вдруг что случится, а больше никто и не знает, как с ними быть? И может, я могла бы... тебя научить — если хочешь, конечно?

И какое уже дело до ветра, до шоссе, до кожаных курток и водителей? Душа, снова сбросив оковы, рвётся наружу, на свободу, и за спиной точно расправляются широкие-широкие крылья.

Лита кивает; знает, что по правилам приличия не положено так долго рассматривать человека, но не может оторвать взгляд от сияющей Остары, от её расписанных хной предплечий, от коротких, почти «ёжиком», чёрных волос.

Единственный белый цветок осторожно распускает лепестки под первыми лучами солнца.