[Не]существующие (джен)

— Спрятаться, — твердит он себе под нос. — Раствориться, исчезнуть, перекинуться через пень — и бежать: мокрым носом по ветру, когтями в листву.

Он и так бежит; но по ветру — не нос, а клеёнчатый серебристый плащ, и в листву — не когти, а дырявые и сырые кроссовки. Потому, видать, под руками-ногами всё разъезжается: и зеркальный асфальт, и тяжёлое небо, и заплаканные дома.

Дома — не настоящие. Дома — декорации, вырезанные из картона, размалёванные детской гуашью: покосившиеся рамы, неровные цветы на подоконниках, сломанные лавочки у подъездов.

И он — герой дешёвой пьесы, настолько дешёвой, что ни сценария, ни театра, ни зрителей, только декорации, слепленные на коленке за полчаса до премьеры.

Он — ни сном ни духом; он — после учёбы и трёх бессонных ночей; он — затыкающий уши музыкой, чтобы не слышать голоса.

Хвать! — шкирка в чужих руках, секунда — зеркальный асфальт под ногами, шёпот — кулаком по уху: «Беги!»

«Что?» — переспрашивает он, оглушённый и запутавшийся вместе с проводами наушников. Оборачивается — и на асфальт шлёпается кусок яблочного пирога, недописанный конспект и купленная вчера книга; всё, что есть в мыслях и что могло бы быть в сумке, шлёпается на асфальт.

И в пустой голове звенит удар: «Беги!!!»

Раз-два-три-четыре-пять — отступают негнущиеся ноги; а Мохнатое и Зубастое делает всего один прыжок. Огромным языком закидывает в огромную пасть пирог, конспект и книгу, жадно сверкает огромными глазами и тянет огромную лапу: иди сюда, дружок.

Времени не хватает даже на вскрик. Но он успевает растянуть мгновение именами всех известных духов, прыжком в сторону и мысленным толчком в спину. И убегает, оскальзываясь на зеркальном асфальте и собирая в кроссовки воду изо всех луж.

Мохнатое и Зубастое подгоняет горячим дыханием, сбивающим с ног. Он прыгает на проносящийся мимо трамвай, цепляется за разбитое стекло в оконной раме и только два стрелой промелькнувших квартала спустя замечает, что трамвай — не более чем галлюцинация.

Трамвай послушно исчезает из-под ног и рук, оставляя только порезы на пальцах. Он кидается во двор, в кольцо домов, грохает кулаком по окну: пустите, за мной гонятся! И кулак проходит сквозь раму, сквозь штору, сквозь чёрную женскую голову с растрёпанными кудряшками.

Сквозь размокший картон.

Он разворачивается и бежит дальше, не разрешая себе тратить время на крик ужаса.

А небо всё ниже и ниже; небо готовится накрыть город штормовой волной с кучей белых барашков. Накрыть — и утащить за собой в никуда. Город не жалко: в городе только два живых существа сомнительной для мироздания важности.

Людей в городе нет. Тени на шторах — всего лишь тени, такая же гуашевая декорация, как и всё вокруг.

Он бежит и твердит себе под нос:

— Спрятаться, раствориться, исчезнуть, перекинуться через пень...

Мохнатое и Зубастое вцепляется в клеёнчатый серебристый плащ; клеёнчатый серебристый плащ вцепляется в горло. На долю секунды — больше нельзя! — он теряет сознание, но потом рвётся ткань и Мохнатое и Зубастое остаётся почти ни с чем.

А он, кашляя и хлюпая кроссовками, не удерживается на зеркальном асфальте, утыкается лбом в дверь очередного картонного дома и проваливается сквозь неё — прямо носом в землю.

В землю?

Нос утыкается в деревянные половицы со счастливым хрустом. Он, не открывая глаз, проползает вперёд, всхлипывая то ли от радости, то ли от жгучей боли в переносице.

— Меня не существует, — зачем-то предупреждает дом хлопком деревянной двери.

— Меня тоже, — бормочет он; не удерживает в руках ускользающую реальность и валится на деревянный-деревянный-деревянный пол.

* * *

«Спрятаться! — тяжело дышит она. — Раствориться, исчезнуть, перекинуться через пень — и бежать: серебристым плащом — по ветру, кроссовками — по зеркальному асфальту».

Она и так бежит, но вместо плаща — мокрый нос, вместо кроссовок — когтистые лапы; да и асфальт — не асфальт, рассыпанная листва.

Ненастоящая листва, сплошь крашеный картон. В такую не зарыться, отбивая свой запах, сливаясь с лесом и миром вокруг, притворяясь не-совсем-живой его частью; в такой не спрятаться — только измажешь серую шкуру свежей краской невысохшего мира.

Будто бы у творца поджимало время, будто бы у творца был дедлайн, и он не придумал ничего лучше, кроме как вырезать лес, траву и землю из картона и опрокинуть густую железную банку: и так сойдёт!

Из одного леса она вырвалась — попробуй не вырвись, когда над ухом щёлкает взводимый курок и в затылок утыкается что-то холодное и отвратительно пахнущее смертью. Из одного вырвалась, а в другой попасть не смогла: прыгнула, надеясь укрыться среди деревьев, застряла когтями в картонных стволах, рухнула на землю вместе с «лесом» и, взвизгнув, кинулась в сторону города.

Может, на городе творец не экономил? Может, один из домов распахнёт перед ней двери, укроет на лестничной клетке, заслонит частоколом перил?

До города и асфальта ещё далеко, ещё десятка три-четыре прыжков на последнем вдохе. По счастью, ветер дует в спину; но не просто дует, а ещё и пахнет смертью. И от этого запаха шерсть на загривке встаёт дыбом.

По пятам — Человек-с-ружьём, стопроцентный концентрат смерти. Каждые десять прыжков — два его шага, два звука сминающейся под тяжёлыми сапогами картонной травы. Каждое промедление — отдышаться, отряхнуться, оглядеться — свист пули над головой, то ли нарочно, предупреждающе, то ли по везению пролетающей мимо.

И вместе с каждой пулей по спине вихрем проносятся кусачие мурашки: а если очередного свиста не будет? Если — боль, вспышка, темнота?

Она мчится, прижав к макушке лопоухие уши, подгоняя себя взмахами куцего хвоста.

Запах крашеного картона щекочет ноздри, нитями оплетает лапы, заставляя чихать, трясти мордой и спотыкаться, спотыкаться, спотыкаться. Город впереди тоже пахнет картоном — но мокрым, а не раскрашенным небрежным движением руки. А ещё город пахнет близким дождём, который вот-вот опрокинется из насквозь серого неба и слизнёт всё вокруг, точно гигантская штормовая волна. И если дома могут устоять, то лес — смешной картонный лес, окружённый картонной травой и картонной листвой, — наверняка расползётся кашей; и останется только в этой каше захлебнуться.

Трава и листья цепляются за когти. Их не стряхнуть, только сдёрнуть зубами; а сдёрнуть — это остановиться, подпустить Человека-с-ружьём вплотную и улизнуть за секунду до пули, вгрызающейся в затылок.

«Спрятаться, раствориться, исчезнуть, — хрипло дышит она, приближаясь к городу. — Перекинуться через пень...»

Зеркальный асфальт в каком-то шаге — но на пути вырастает камень, и она, перекувырнувшись, летит вверх тормашками, едва не теряя сознание от испуга.

Темнота окутывает со всех сторон, и долю секунды она позволяет себе полежать безо всякого движения. Потом вскакивает, оскальзываясь на картонных кусочках, вертит мордой: шея в порядке; но что же тогда хрустнуло при ударе о землю?

Сминается картонная трава под тяжёлым сапогом — и Человек-с-ружьём нависает ледяной тенью, взводит курок и медленно-медленно жмёт на спусковой крючок.

Она прыгает в сторону города, надеясь перемахнуть границу и оказаться под его покровительством; но себя выдаёт хрустнувшая при ударе задняя правая лапа, и вместо изящного длинного прыжка выходит предсмертная судорога полудохлой лягушки.

Больше не будет свиста пуль, ведь одна из них сейчас окажется в груди, пробурится насквозь, заражая кровь ледяной смертью...

Зеркальный асфальт почти с нежностью швыряет её в сторону домов. Бок врезается во что-то деревянное, и деревянное не ломается, не опрокидывается, а распахивается с тихим скрипом, принимая в себя. Она поджимает куцый хвост, подтягивает задние лапы, вползая внутрь. Деревянное захлопывается перед самым носом Человека-с-ружьём и молчит в ответ на его громкий стук.

Деревянное оказывается домом. Она вертит мордой: плетёное кресло, книжный шкаф, картины в стеклянным рамах, всё — укрытое густым слоем пыли.

Всё — настоящее, не картонное, не залитое краской.

— Меня не существует, — сообщает дом тихим шелестом задвигаемых штор.

— Меня тоже, — хрипло признаётся она; ложится на ковёр и принимается вылизывать окровавленную лапу.

* * *

Дом, затаившись, наблюдает. У дома сегодня гости — такие же несуществующие, как он сам. И дому, несуществующему совсем недавно, трудно обуздать своё любопытство.

Дом наблюдает за первым своим гостем, за человеком в серебристом плаще, рухнувшим через порог да так и оставшимся лежать. У человека мягкие серые волосы — дом, не удержавшись, пощупал их половицами; у человека часто стучащее сердце и горячая-горячая кровь.

Человек лежит шестьдесят щелчков часового маятника. Потом медленно садится и долго глядит — вроде на стену, но на самом деле в пустоту: дом не чувствует его взгляда. Облизывает верхнюю губу, ощупывает свой опухший синий нос и вздыхает:

— Вот незадача... А здесь, готов поспорить, даже кусочка льда нет.

— Есть, — возражает дом степенным ходом часов. — Не совсем лёд, но то, что тебе нужно. Иди сюда, — он распахивает дверь соседней комнаты, роняя на пол чешуйки белой краски.

Человек послушно заходит, оставляя на ковровой дорожке мокрые следы, — и перепугано охает, едва переступив порог.

На ковре сидит вторая гостья дома — лопоухая зверька с куцым хвостом и брусничной кровью. При виде человека она оскаливает мелкие зубы, но человека это будто бы не пугает.

— Что с тобой? — взволнованно подходит, почти подбегает, он. Опускается на колени, ощупывает её заднюю лапу, сочащуюся кровью.

Дом поспешно хватается за книги, стряхивает пыль, нарочно не оборачиваясь. А вдруг он, несуществующий совсем недавно, допустил ужасную ошибку? Вдруг сейчас раздастся пронзительный крик, переходящий в булькающее хрипение?

Книги дрожат и чуть не валятся с полки.

— Сломала, — вздыхает зверька, и дом, осторожно поймав её отражение в зеркале, видит, как мирно опускаются уши.

Человек запускает руки в карманы серебристого плаща, долго шарит, точно карманы — не карманы, а целые вселенные. Дом отрывается от книг, с любопытством подглядывает ковровыми шерстинками, чуть не залетает в карман одной из пылинок. Но тут человек улыбается и поочерёдно вытаскивает бутылку воды, серый бинт, носовой платок и длинный карандаш.

Зверька вытягивает заднюю лапу, но её недоверчивый взгляд задевает даже вазу на столе — которую дом едва успевает поймать мягким сиденьем стула.

— Я знаю-умею-сделаю, — скороговоркой заверяет человек, — только потерпи.

Он льёт из бутылки на лапу, не стесняясь замарать ковёр; уверенно возвращает на место сломанную кость, оборачивает рану платком и обвивает серым бинтом, приматывая карандаш. А дом, вбирая в себя красноватую воду, убеждается, что кровь у зверьки брусничная не только на запах, но и на вкус.

Зверька обнюхивает лапу и машет куцым хвостом.

— Давай теперь я тебе помогу? Вылижу нос — это не вылечит, но станет полегче.

Человек наклоняется, подставляя лицо, — и хихикает, когда тонкий язык касается его переносицы. Опухоль и правда спадает, остаётся только здоровенный синяк. Но человек с синяком — и ещё двумя такими же под глазами — выглядит вполне дружелюбным; да и не может быть недружелюбным человек с такой горячей кровью и таким часто стучащим сердцем.

И дом, набравшись смелости, спрашивает тихим скрипом столешницы:

— Вы... ведь тоже несуществующие, да?

Человек выпрямляется и кивает, но сказать не успевает ни слова: снаружи громко стучат в дверь.

Дом осторожно отгибает край занавески: на пороге стоит Человек-с-ружьём, и запах окружающей его смерти настолько густой, что просачивается сквозь щели. Зверька придвигается к человеку, почти забирается ему на колени; с другой стороны, в другую дверь, скребётся Мохнатое и Зубастое.

— А если они ворвутся? — мелко дрожит человек и берёт зверьку на руки. — Нам тогда?..

— Меня не существует, — скрипит половицами дом. — Я не вписываюсь в этот картонный мир куда больше, чем остальные несуществующие, ведь я — совсем-совсем деревянный. А если меня не существует, то меня нельзя разрушить. А если меня нельзя разрушить, то я буду стоять вечно.

— То есть мы в безопасности? — уточняет человек, не отрывая глаз от двери.

— Да, — опускается пыль с книжных полок. — Я вас никому в обиду не дам.

Дверь ходит ходуном, ещё чуть-чуть — и замок не выдержит.

Дом — вечен; но дом — не замок и не дверь.

Дому нужна вера; нужно, чтобы и человек, и зверька поверили ему, поверили в него, в его вечность и неразрушаемость. Поверили, доверились, отдали всё своё несуществующее естество.

Дом готов выпустить когти, порвать и человека, и зверьку, впитать их несуществующую кровь, чтобы...

Замок слетает. Дверь распахивается с такой силой, что вышибает окно.

Человек подпрыгивает, прижимая зверьку к груди, отшатывается, запинается о край ковра — и валится прямиком в объятья дома.

* * *

За распахнутой дверью никого нет.

Только льётся на картонный город штормовой дождь.