Брошенные посреди свободы (джен)

Аустерлиц навевает на меня странные настроения. Писать неразборчивые, путанные ночные мысли в дневник стало здесь необходимостью. Я много размышляю последнее время. Что-то ноет в груди, болит, просится наружу; растягивает и разрывает на кусочки душу, снова перемешивает и сращивает их в беспорядке, а выразить свою боль не получается никому. Нет таких слов, которые отразят ее. Чувство, будто бы я выгорел изнутри и теперь постепенно рассыпаюсь пеплом.

Тянет домой, в Пруссию. Отчего-то думается, будто бы там буду на своем месте, но я знаю, что не смогу остаться там и не окажусь у себя на самом деле.

Во сне ко мне приходит прошлое… Просыпаюсь, встаю, мечусь туда-сюда по палатке, словно раненый зверь, пытаюсь прогнать мучительные видения, а они настойчиво лезут в голову. Я и наяву вижу чреду седых, белесых призраков, идущих в безмолвии по темным углам палатки. Что это? Следствие расстроенных долгой военной кампанией нервов?.. Или это блики свечи так причудливо сливаются со складками грубоватой ткани?..

Они не должны меня волновать. Однако, они волнуют меня так, что становится невозможно терпеть их присутствие. Они терзают меня, будто бы живые существа, а не бестелесное ничто. «Что же не так? — мучительно размышляю, будто бы от вопросов легче. — Чего мне, черт возьми, не хватает? — и тут же отвечаю: — Свободы». Вот только от чего свободы?

Мысленно переношусь в далекий теперь 1793 год. Улица Сент-Оноре погружена в сумрак. Робеспьер сидит за столом и раскладывает документы, а я перевожу какую-то речь. Максимилиан заглядывает в мой черновик и неодобрительно цокает языком.

— Гражданин Тео, у вас нет порядка.

Да уж, порядка в моих черновиках отродясь не было. Я пишу все, что приходит мне в голову, зачеркиваю лишнее, обвожу то, что мне хочется оставить, стрелками меняю местами фразы…

— Порядок есть главная составляющая свободы, — Робеспьер вздыхает, протягивая мне чистый лист. — Порядок в мыслях принесет порядок в делах, порядок в делах — быстрое достижение результата.

Ах Максимилиан!.. Что же делать мне, если в делах-то порядок, а в мыслях полнейшая путаница?.. Что делать нам всем, верившим в революцию?.. Что же делать не заставшим те грозные годы, но слышащим их страшное эхо?..

Сен-Жюст говорил: «Когда все будут равны, все станут свободны; все станут людьми…». Антуан, Антуан… Впрочем, все мы так думали. Считали, что свобода — наивысшая награда, не думая, что трактовать освобождение человека можно по-разному. Кому и тюрьма будет свободой, а свобода — тюрьмой.

«Все станут людьми…». Ах, если бы!.. Тогда, в революционной горячке, у нас не было времени подумать хорошенько. Теперь я вижу наши юношеские ошибки, сделанные в запале. Сейчас свободы куда больше, чем было. Правила стали проще. Генералу спокойно можно сказать «ты», и за это ты не угодишь на гауптвахту. Казалось бы, все должно быть прекрасно; мы достигли того, чего хотели. Но так ли это? И этого ли мы хотели?..

Свобода принесла с собой страшный недуг: ощущение вседозволенности. Оно делает с большинством странные, жуткие вещи: люди теряют разум, сходят с ума от количества возможностей. Страшно даже не само принесенное этим чувством зло, а то, что зло становится обыденным!.. Привычным!..

Именно от него я так хочу свободы.

Как бы ни бился, все неизменно. Отвратительное бессилие. Смотрю на своих солдат, на то, как они бессмысленно снуют по нашему биваку, уставшие и измученные битвой, как обреченно вздыхает наш фельдшер Жальбер... Холодно, ветер пронизывает иногда до костей, а у многих нет шинелей. И все равно, когда я выхожу к ним, они улыбаются, и так жутко сталкиваться с чем-то искренним и человеческим на фоне бессердечной политики. Это подобно отрезвляющему ушату ледяной воды, вылитому на голову.

Оглядываюсь и вижу людей, брошенных посреди свободы, подобно кораблям, потерпевшим кораблекрушение. Мы дали ее им, но не научили, что с нею делать, а теперь... Теперь в моих ли силах изменить что-нибудь, согреть их остатками тепла, сохранившегося во мне?.. Нет, меня не хватит на всех. Меня хватит лишь на одного. Но я передам ему эстафету, и быть может, он передаст ее потом другому… Есть решения, которые отрезают путь назад. Их непременно нужно принимать. Итак, значит Карфаген должен быть разрушен. Вскоре уж протрубят зарю. Надо торопиться. Поговорить с полковником Монро непременно нужно без свидетелей, иначе он упрется и откажется награждать Линде...

И да простит меня Пьер за то, что я взваливаю на него такую тяжелую ношу!..

Из дневника месье Франсуа-Мерсан Тео, запись от 16 декабря (3 декабря) 1805 года