Драмиона (джен)

Действующие лица 

Эрмия Рэнджер — школьница 

Харви Роттер — герой и сын героя, одноклассник и друг Эрмии 

Дон Вислей — одноклассник и друг Эрмии 

Малковичи:

Любислав Малкович — богатый бизнесмен и политик, глава сербской диаспоры, глава Попечительского совета школы Тогвартс 

Неца Малкович — жена Любислава 

Драган Малкович — сын Любислава, одноклассник Эрмии  

Холден ван дер Тротт — террорист, диктатор и успешный политик, покровитель Малковичей, убийца Джима Роттера и его семьи 

Директор Бамблхорн — идейный противник Тротта и Малковича, наставник Харви 

Место действия — Англия. Время действия — 1986, 1996, 1998, 2018 г. 

Занавес! 

Весной 1975 года в старомодном отделе объявлений маленькой газеты маленького города было объявлено о венчании доктора Джорджа Рэнджера и мисс Марии Гудвил, дочери викария. Молодой дантист, недавно начавший собственную практику, в провинции искал и интересные случаи, и спокойную размеренную жизнь, чтобы писать на досуге диссертацию, вернуться в Лондон и тем прославиться. Но судьба сыграла с ним милую шутку в виде хорошенькой дочери викария Гудвила.  

Старый священник в одной своей Мэри, как он ее называл, видел добродетель, и с тревогой размышлял о ее неизбежном замужестве. Часто, по дороге в церковь, он думал, как его дочь, уйдя из родительского дома, позабудет наставления отца и заживет мужниным умом и заботами. И хотя это было логично, а подобное размышление не подобало пастырю, но сердце викария сжималось и ёкало. Так он проходил часть пути, а затем, по обыкновению, к нему возвращалось благодушие, в котором он пребывал большую часть дня.  

Молодой доктор Рэнджер показался викарию человеком разумным и не без достоинств, поэтому, когда Мэри спросила отца о докторе Рэнджере, викарий был почти доволен ее выбором и благословил детей. Но его надежды на мирную старость в кругу внуков и розовых кустов (которые он мастерски выращивал в небольшом садике) не оправдались: через год молодожены уехали покорять большой город. Джордж заявил, что его дети должны получить лучшее образование, а наслаждаться природой и розами можно в каникулы. А Мэри согласилась с мужем, как соглашалась с отцом. 

Так, в духе любимых маминых романов могла начаться эта история. Все знают, что рассказ о герое надо начинать с рассказа о его семье. Вот я и начинаю. 

Мой отец, человек прагматичный и рациональный, более всего ценил знания. Он всегда мечтал, что я поступлю в престижную школу, «как Итон». Но он понимал, что с нашими доходами от его практики и маминых уроков, когда уйма денег уходила на лондонскую квартиру, обязательные выходы в театр, поездки к родне и разные приятные мелочи — мечты о моей школе так и оставались мечтами. Им папа предавался каждое воскресенье за утренним кофе (папа, как и все врачи, верил в науку и поэтому пил кофе для бодрости и профилактики старения, вечером — как любые англичанине, и более того, лондонцы — мы пили старый добрый цейлонский чай из магазина колониальных товаров на углу нашей улицы). Поэтому, скептически восприняв специфику Тогвартса, папа был очарован тем, что это престижная закрытая школа «не для всех». Это был почти Итон. И нам хватило на него денег. Но он всегда жалел, что его дочь не получит фундаментальных научных знаний.  

Эта позиция всегда казалась мне наивной, немного провинциальной — а папа всегда хотел выглядеть как просвещенный столичный житель — кто знает, почему? Может быть, оттого, что он был единственным сыном, а отец его, военный врач, погиб на Второй мировой. Бабушка выбивалась из сил на фабрике, но они всегда жили впроголодь, она была совершенно неприспособленна к практической жизни. Я не застала ее, но мама рассказывала, как удивила ее комната миссис Рэнджер, в которой на ободранных и полинялых обоях висели старинные фотографии и маленькие потемневшие портреты в посеребренных рамках, вышивки лоснящимся китайским шелком и бисером. Большая часть мебели — бабушкиного приданого — была распродана за время учебы отца, остались пара венских стульев и трюмо. Эти вещи были особенно памятны бабушке, поскольку их на свадьбу подарил ей прадед. Стульев было больше — остались самые любимые, на которых они с мужем сидели на свадебном вечере. А в трюмо бабушка, по ее словам, всегда выглядела моложе и стройнее. Наиболее тяжело ей было расстаться с огромным, вместительным бюро, который долгое время служил сейфом, туалетным столиком, рабочим столом сына и книжным шкафом, игрушкой и даже "как-бы-пианино" (которое продали еще в войну). Избавление от бабушкиного приданого, среди которого была не только антикварная мебель, но книги, севрский фарфор, вазы, стало семейной легендой. Откуда все это было у бабушки? Отец знал только, что это была старая нормандская семья Дабло.  

Когда-то бабушка рассказывала и ему, и маме о славном прошлом Дабло, о том, как служили, богатели, разорялись и снова богатели многочисленные прапрадедушки, как одевались и флиртовали на веселых балах короля Георга прапрабабушки. Однажды в затянутой паутиной комнатке один из прапрадедушек Дабло упустил возможность стать королем (в этой комнатке его фамилия была еще дэ Блуа, и английский трон был всего в шаге — только руку протяни!) и, потеряв монаршие виды, удовольствовался исполнением воли короны. Такие вот неудачливые были Дабло... Они великолепно умели упускать возможности. Зато какие задавали пиры и музыкальные вечера-суаре! Какие скатерти и тарелки радовали глаз на свадьбах, крестинах, днях рождения и пикниках! Как росло и ветвилось семейное древо, прирастая все новыми и новыми листочками. Как заезжали, бывало, на чай то король Генрих, то королева Мария, то снова Генрих, то еще кто-то... Все было, все пошло прахом. И нет больше скатертей, не ездят на весенние пикники веселые Дабло. Сама бабушка была истинной Дабло — она знала, как устроить прекрасный музыкальный вечер и замечательно упускала возможности. Поэтому она вышла замуж за бедного студента-медика Томаса Рэнджера, человека с пустым карманом и большими надеждами. Если бы бабушка не была Дабло, ее лишили бы наследства, назвав паршивой овцой и неблагодарной дочерью. Но за годы взлетов и падений семейство Дабло могло себе позволить, чтобы юная Имоджена окунулась в океан любви: дом был заложен и перезаложен, проценты не платились годами, счета таяли, как мартовский снег, а мисс Иджи была бесприданницей. Она могла себе позволить влюбиться, в отличие от более богатых подружек. Им-то суждено было выйти замуж за скучного аристократа или скрягу-старика из Сити и тосковать в компании вульгарных подружек, не менее вульгарных любовников, собачек, арапок и шампанского.  

Зимой 1933 года, когда в моде были американский джаз и зеленый шелк, Иджи в чудесной кремовой юбке веселее всех смеялась на студенческой вечеринке ожидая свою долю валентинок, а серьезный юноша в отцовском вельветовом пиджаке не мог отвести от нее глаз, и вместо голоска Дины Дурбин он все время слышал смех Иджи Дабло. Лучшего вечера не было за всю его двадцатитрехлетнюю жизнь. И когда мистер Рэнджер — так он представился — подошел к мисс Дабло — так она представилась — и серьезно пригласил ее танцевать, Иджи стали ясны ее туманные перспективы на богатого мужа. Этот светлый и любимый многими образ вытеснил серьезный мистер Рэнджер в отцовском пиджаке.  

Казалось бы, что хорошего в таком браке? Ни тому, ни другому союз не приносит желаемых выгод. Но Дабло уже давно не заботились о выгодах, поэтому собрав последние сокровища, Иджи объявили невестой мистера Томаса Рэнджера, назначив день свадьбы. Его откладывали целых два года, пока жених "искал модные кольца", но уж когда мистер Рэнджер нашел — свадьба была сыграна в лучших традициях старинного семейства. Были открыты старинные сундуки с тонким столовым полотном, начищены оставшиеся серебряные ложки, дом заложен еще раз — ради большого семейного пира. Как ни противился Том этой невероятно глупой трате денег — на которые его семья смогла бы прожить месяц-другой — Иджи пояснила ему, что по-другому никак нельзя, и вообще "так принято", и будет очень весело, и ему непременно понравится. И Том согласился.  

А потом были маленькие домики то в одном, то в другом провинциальном городке, многочисленные больные, у которых не было денег за визит и лекарство — тогда как у доктора Рэнджера была совесть и истинное человеколюбие. Поэтому доктор постоянно куда-то уезжал, а чаще уходил, по осенней распутице в беспросветную ночь, возвращаясь под утро, а то и через день-другой, уставший и воодушевленный очередным чудесным спасением. На немые вопросы жены доктор обычно отвечал, что по-другому никак нельзя, и вообще "так надо", и в конце концов Иджи непременно это понравится. И она соглашалась. 

И конечно, когда началась война доктор Рэнджер все порывался спасать наших (и не наших) раненых солдат и несчастных французских детей. И уехал-таки на фронт. Иджи и маленький Джордж, собрав небольшой, как оказалось, скарб, переехали поближе к большому городу, где для бабушки была работа, для вещей — покупатели (тогда-то и продали пианино), а для папы — школа через две улицы и одну остановку. Дедушка не вернулся, папа рос с мечтой стать великим врачом, вытащить бабушку из нищеты. И это ему почти удалось: врачом он стал, правда, обычным, а бабушка доживала свой век в маленькой комнате с полинялыми обоями — но далеко не в нищете — считая дни от встречи до встречи с любимым сыном, радуясь его учебе, красивой жене, переезду в Лондон. 

Что касается Гудвилов — мама не любила распространятся о своей семье. Она считала викария Гудвила слишком прозаичным, слишком обыкновенным. Дедушке действительно было далеко до семейных преданий Рэнджеров и Дабло, ведь он всю жизнь — не считая нескольких лет учебы — прожил в своем маленьком городке, там вырос, женился и состарился, как и все его земляки. Маме казались ординарными и розы викария Гудвила, и дом, и его проповеди. Вскоре все это стало в одну полустертую картинку из прошлого — вместе с провинциальными старушками, школьными учительницами, подружками, почтальоном и полисменом. Такова память: вспышки событий и лиц становятся блеклыми, глаза и носы перепутываются, дома сменяют номера и вывески, улицы ведут не туда, звуки становятся тише, а запахи — острее. Появляются трамваи с несуществующими названиями, люди, которых не было. Вот и викарий Гудвил, которого я видела каждое Рождество и который каждое лето закармливал меня земляникой, говоря, что в этих ягодах вся аптека, помутнел в моей памяти. А бабушку Рэнджер, которую я никогда не видела, могу представить ясно-ясно, словно провела с ней всю жизнь. 

Так случилось и со мной. 

В детстве у меня была подружка, дочь наших соседей. Ее звали Линда. Линда Коул. Нам было по пять лет, когда мы вместе играли в парке. Доктор Коул был коллегой отца. У Линды были короткие волосы, как у мальчика, и сама она была юркой, сильной. Она всегда бегала быстрее меня и лазала по деревьям. У нее были длинные руки и ноги, и моя мама часто говорила, что при таком уникальном сложении Линда станет балериной, если не упадет с очередного дерева.  

Однажды Линда показала мне свою игрушку — медальон в виде круглого лабиринта с блестящим шариком, смысл игры был в том, чтобы шарик прокатился по всему лабиринту без запинок до маленького пятнышка внизу и там он как будто исчезал — в смысле нам казалось, что он вспыхивал и исчезал, папа без труда увидел, что шарик закатывается в лунку, проходит по желобку позади лабиринта и появляется из точно такой же, просто малозаметной, лунки наверху. Это было очень трудная игра, упрямый шарик, словно живой, не хотел правильно двигаться по лабиринту, норовя вернуться к началу; но вдруг, словно поощряя нас с Линдой за настойчивость, шарик послушно забегал в свою норку. Папа, посмотрев нашу игру, пояснил, что шариком в лабиринте руководит теория вероятностей, законы кинематики и наша с Линдой натренированная мелкая моторика — чем больше мы пытаемся приручить шарик, тем быстрее у нас это получится. Как и в любом деле — объявил он — в этой простой игре нужна тренировка и терпение. Этого Линде и не хватало, мне удавалось гораздо чаще завести шарик в норку. Должно же было у меня хоть что-то получаться лучше, чем у Линды.  

И все-таки я очень любила ее! Так дети любят все неординарное, все, что возвышается над их обыкновенной жизнью: самое высокое дерево, невероятную стопку блинчиков на тарелке, рыжего клоуна с огромными ботинками, сияющий небоскреб, зефирно-прекрасную невесту и ее принца в карете у собора Святого Павла, черное кружево листьев на песчаной дорожке, мелькнувший на солнце воланчик, звонок велосипеда.  

Так вот, у Линды был лабиринт, а у меня — кукла. Сейчас я понимаю: это была обычная пластиковая кукла с глупым лицом, но почему-то Линде она казалась очень красивой. Может, потому, что у Китти были ярко-синие глаза и льняные локоны, которые можно было заплести в косы. И мы просто поменялись: ей кукла, мне медальон. К счастью, папа в это время увлекся воспитанием моей ответственности и самостоятельности (он непременно отругал бы меня за Китти, все-таки это была дорогая игрушка). Он объяснил маме, что это мое сознательное решение, я должна нести за него ответственность: Китти остается у Линды, а кукол мне до Рождества не видать как своих ушей. Я была очень довольна, хотя до Рождества было больше полугода. Сначала я все время играла с шариком, а потом он мне надоел, да и Линда вскоре исчезла из моей жизни. 

Родители Линды были врачами, и когда мне было восемь, Коулы уехали в Африку по программе "Врачи без границ". С тех пор я больше не встречала Линду Коул, и до сих пор не знаю, где она. Я надеюсь, что у нее в Африке все хорошо. Странно, я пишу "в Африке" как будто "на небесах". И все-таки, надеюсь, что у нее все хорошо. Спустя несколько лет я случайно узнала, что Линда была приемным ребенком. Новорожденную Линду привезли в больницу доктора Коула после аварии, в которую попала карета амбуланс с роженицей. У матери Линды — у биологической матери — не оказалось при себе документов, должно быть, она вышла куда-нибудь, за хлебом, или пошла за молоком на соседнюю ферму, когда начались роды. Прохожие вызвали врача. До больницы доехать не успели — девочка появилась в дороге. Водитель отчаянно спешил, санитар подгонял его. Машина не вписалась в очередной поворот — трое получили тяжелые травмы, ребенок уцелел. Всех их привезли в одну больницу, но поскольку имя погибшей женщины было неизвестно, найти родственников девочки не удалось. Жена доктора Коула назвала девочку Линдой. 

Мне от Линды остался только медальон, он нашелся случайно, когда я уже училась в Тогвардсе. Разбирая на каникулах старые игрушки, которые надо было отдать бедным детям, я увидела блеснувшее стеклышко и неподвижный шарик в начале лабиринта. Несколько раз подряд у меня не получалось закатить его в лунку — ничто не помогало: ни энергичные движения руками и даже всем телом, ни мои новые умения. Шарик меня не слушался. Раньше я не замечала, что игрушка была очень красивой, похожей на украшение: медальон можно было повесить на цепочку или какой-нибудь шнурочек. Удивительно, что шарик не смотря на гравитацию не скатывался к низу, а замирал где-то на полпути, или даже двигался в сторону. Я взяла медальон с собой в поезд, чтобы показать моим одноклассникам Харви и Дону и учителям. А потом он стал стильным украшением и моим талисманом на удачу. 

Линда была моим единственным другом, пока я не встретилась с Харви Роттером и Доном Вислей. В сущности, в детстве я была одиноким и замкнутым ребенком, хотя этого никто не признавал. И дружба стала для меня самой ценной привязанностью, гораздо более важной, чем ласки матери и признание отца. Друзья — прежде всего Харви — избавляли меня от этого адского одиночества, этого положения белой вороны, какой я была в младшей школе Вондервуд с семи до одиннадцати лет. 

Надо бы рассказать о Харви и Доне поподробнее, что я сделаю дальше.