Так судьба стучится в дверь (джен)

Холодная октябрьская ночь. За окном шел дождь, монотонно долбил по стеклу. Ветер срывал багряные листья с клена под окном старого особняка на углу улицы. Дерево уныло скрипело, качало ветвями и скреблось в окно. Дождь добавил свою минорную ноту в симфонию поздней осени.

Стоящая на краю стола «летучая мышь» немного чадила. Комната, залитая ее желтым светом, все равно казалась серой и унылой. За фортепиано сидел еще не старый, но уже седой человек. Мужчина сидел молча, положив локти на клавиши и обхватив руками голову, запустив в кудри длинные бледные пальцы. Трость валялась около его ног. Волосы его немного растрепались, но ему не было дела до своего внешнего вида. Ему было все равно, что окно приоткрыто, и на подоконнике образуется лужа. И совершенно не интересовало то, что огонь в камне уже погас. Его занимали страшные мысли о грустной судьбе, о прожитой успешной, но одинокой жизни…

Перед нами известный пианист Карл Гельзен.

«Наверное, виноват этот дождь, — скажите вы. — Печаль всегда приходит под звуки дождя, а он льет, не переставая, уже третий час».

Нет… Не дождь был виноват в отчаянии Карла. Не виновата была женщина. Не виновато было даже одиночество. Нет. Скоро Карлу предстояло играть концерт. Оставалось меньше недели. Его придут слушать сотни важных персон… Но уже давно он заметил, что звуки стали притупляться с каждым днем. И вот сегодня утром, когда он проснулся и взглянул на часы, он понял, что не слышал, как они тикают.

В ужасе Карл вскочил с кровати и бросился к фортепиано, нажал первую попавшуюся клавишу и… не услышал ноту. В надежде, что клавиша западает, он взял аккорд и… Снова тишина была ему ответом. Медленно он опустился на стул и закрыл глаза. Оглох. Окончательно оглох. Это был конец. Крах. Провал. Точка на его карьере.

Да черт с ней, с карьерой! Это была точка на музыке. На музыке! Он не сможет играть даже для самого себя. Просто для удовольствия. Не сможет слушать других. Зато сможет видеть, как играют на улице мальчишки на саксофонах в надежде подзаработать немного, как поют уличные певицы… Каждый день будет видеть. Но не слышать. Постоянно будет понимать, какой удар нанесла ему судьба…

А тут еще это выступление. Карл, кусая до крови губы, дрожащей рукой написал своему другу, бывшему организатором этого концерта, что не сможет выступить. Ответ пришел тем же вечером. Отменить концерт было невозможно. Какой-то английский граф N уже приехал в Цюрих. Если бы это был просто граф, Гельзен бы настоял на своем.

«… Карл, — писал его друг. — В зале под именем этого графа будет присутствовать кронпринц, приехавший сюда инкогнито. Ты знаешь, сколько сил нам пришлось положить, чтобы он смог присутствовать тут незамеченным? Нет уж, я приду сегодня, решим, как быть… ».

Но уже стояла ночь, а никто так и не пришел. Гельзен вставал, затем еще раз садился за фортепиано, ударял по клавишам и замирал, будто надеялся, что услышит аккорд. Нет. Тишина… Ти-ши-на… Тишина! Он в отчаянии вскочил, захлопнул крышку и отошел к окну, чувствуя, как болезненно отдается в ушах это безмолвие. Застрелиться бы, благо, револьвер лежит на столе…

Дождь перестал. Карл бросил взгляд на улицу. Вся мостовая блестела в свете выглянувшей луны. Переливалась. Звучала. Он всегда слышал эту безмолвную музыку. И даже теперь, когда обычные звуки померкли для него, Карл слышал ее где-то в глубине своей головы. Слышал сердцем. Душой.

Медленно обернулся он на свое фортепиано. Подошел к нему осторожно, как подходят к норовистой и пугливой лошади, бережно поднял крышку и любовно провел пальцами по клавишам. Снова сел, скрестив руки на груди и глядя на ноты перед ним блестящими то ли от света, то ли от слез глазами. Как же так?.. Он посвятил музыке всю жизнь! Как же так… Что же теперь?..

Он взял ноты и открыл их на первой попавшейся странице. Открыл и замер. А затем рассмеялся каким-то жутким и неестественным смехом. Смехом человека, уже отчаявшегося и не надеющегося на успех.

— Людвиг ван Бетховен! — прочитал он в пустоту. — Пятая симфония! О, судьба, за что ты так жестока? За что…

И осекся. Замолчал, глядя на ноты широко раскрытыми глазами. Бетховен… Людвиг ван Бетховен… Великий композитор тоже оглох! Не совсем, конечно. Что-то он все же слышал. Карл Гельзен же оглох полностью. И все же, словно громом поразило пианиста.

— Вот так вот и стучится в дверь судьба… — тихо прошептал он, ошарашено глядя на ноты.

Бетховен! Ну конечно! Ну конечно! Он играл, зажав трость в зубах! Карл вскочил и сбежал вниз, обыскал весь холл, затем, стукнув себя по лбу, снова поднялся и поднял свою трость с пола. Неуверенно положил он ее конец на фортепиано и зажал другой зубами. Так же неуверенно взял первый аккорд. Неудобно. Но он слышит… Слышит! Господи! Слышит!

Все увереннее и увереннее летали его пальцы над клавишами, все громче и громче звучала музыка. Отчаяние покинуло пианиста. Всей его душой завладело торжество. Хотелось жить. К черту револьвер, заманчиво блестящий в свете керосиновой лампы! Жить и играть. От тьмы к свету! Через борьбу — к победе!

— А говоришь, оглох, — начал было появившийся в дверях друг Карла и замер, уставившись на пианиста.

А Карл Гельзен все играл и играл, не замечая ничего вокруг. Для него существовали только он сам, клавиши фортепиано, и бессмертная симфония, звучавшая для него в новом свете. Гельзен не чувствовал, как слезы текут по его лицу, не догадывался о своей ликующей улыбке, не видел он своего друга, который от удивления уронил на пол котелок. Он снова обрел жизнь. Обрел себя. Обрел музыку.