Доза (джен)

Он беден. Его истинная жизнь стоит огромных денег. Он пал.

Его тараканы кормятся шприцами, а мышь в холодильнике — травой.

Штукатурка. Дубовый паркет — высохшие доски. Протертая клетчатая рубашка на стуле без ножки; его подпирают учебники по высшей математике. С каждым днем их меньше и меньше. Продает.

— Наклонись, пожалуйста… — У него очень тихий и рваный голос. Он одной рукой наклоняет его голову и прижимается своим, лихорадочно-горячным, к его холодному лбу. Одно дыхание. Неверное и быстрое. Один пот. Белые пряди щекочут длинный нос, короткая мягкая челка топорщится от соприкосновения лбов.

— Ты ел сегодня? — подает голос незваный гость. Теребит края бесформенного серого свитшота. Хозяин вздрагивает на каждом слове и стыдливо прячет взгляд; расширенные зрачки завоевали всю радужную оболочку.

— Ел… Но ты это, пожрать мне сделай чего-нибудь, пожалуйста. Здорово готовишь. — Белые пряди сползают по губам, подбородку, ключицам и останавливаются на плече.

Он держит его за лопатки. Кто-то сказал ему, что в пятнадцать лет у ангелов отрастают крылья. Ангелам очень больно. Выдерживает не каждый. Потому и ангелы есть истинные и падшие.

— Я курочку принес. Да хоть немного поешь, бледный вон какой. — Его лицо приподнимают, убирают волосы легким движением — словно расческой, ведут по скулам и венам под бледной кожей. Он дрожит и плачет в складки его мешка-свитшота. Его трясет. Его гладят по голове, успокаивают:

— Да хорош уже, ничего не случилось.

— Тебе, блин, не случилось! На кой хер я тебе нужен? Наркоман несчастный. Мать еще звездюлей вставит. Зачем таскаешься сюда? Вдруг за дозу порежу?

— Дурак? Наркота мозги отшибла? Нет у меня матери. Не порежешь. Шокер есть.

Их диалог прерывист. Они перебивают друг друга, говорят будто в последний раз.

Его отстраняют и подталкивают в кухню. Он пытается незаметно пнуть ногой шприцы, но спотыкается и падает на что-то мягкое. На него, застывшего в нелепой позе, удивленно смотрят.

— Эй, у тебя крылья. Значит, ты все-таки ангел? Эй, а где твои эти, одежды? С хрена ли ты не белый? Носит хрен знает что, — он сгребает в кулак серую ткань и щиплет черные брюки.

— Дурак. На свое шмотье посмотри.

— Так оно ж твое, — он удивленно распахивает пустые глаза. Их цвет — серый.

— Да какая разница. Как ты вообще до такой жизни докатился… Садись и не рыпайся.

— Ты тоже поди голодный. Давай накормлю. — Он подрывается, но его опускают и демонстративно распахивают дверцу старого холодильника.

Шприцы и бутылка воды.

— Сиди. Надоел уже.

Перед ним ставят покоцанную тарелку с жареной курицей. Он жадно, по-звериному, вгрызается в нее, сок течет по худым рукам к острым локтям, а подбородок усеивается комочками майонеза.

В кухне пахнет сыростью и чесноком.

Его немытые волосы расчесывают старым деревянным гребнем, распутывают многодневные колтуны и собирают в аккуратный пучок. Он недовольно трясет головой, и пучок становится бессмысленным волосяным узлом.

— Может, пройдемся? Еды купим?

— Блин, куда ты меня потащишь, нарика-то? Не видишь — я закинулся, не здесь я, короче. Курица охрененная была. Еще хочу. — Он тянет его на свою спину и кусает его запястье. По руке стекает кровь. Вокруг укуса — жирное пятно и майонезные комочки.

Его несильно бьют по лицу и обнимают за шею. Он млеет.

— Не, реально, давай тебя ангелом нарядим. Вот занавеска, ща замотаем, нимб какой-нибудь скрутим… Эй, пацан, не злись только.

Пацан не злится. Он прячет ладони в длинные рукава и как-то сжимается, мгновенно скинув сантиметров десять своего немаленького роста.

— Эй, че ты? — Он встает и грубо теребит пацана за плечо. Тощий. Невозможно тощий и нескладный.

Он приносит рубашку и шарф. Накидывает капюшон на голову, бежевым дешевым шарфом заматывает пол-лица. Оправдывается:

— Мне стыдно, правда. Давай руку обработаю. Заразу всякую занесешь, СПИД еще от меня подхватишь, — сипло смеется и будто из ниоткуда вынимает перекись и бинты. Льет перекись мимо укуса, дрожащими пальцами наматывает скрученный бинт.

Его терпят.

— А знаешь че? Хочу билетик на ту сторону. Слышь, дай денег, а? Я верну, обещаю. Вот, прям щас немного отдам.

Он шарит в карманах и выуживает несколько монеток. Насильно задирает его рукав и в сжатую им ладонь высыпает мелочь:

— Дайте билетик, пожалуйста.

Аморфный шепот. Капающий кран. Запах чеснока и сырости.

— Хрен тебе. Завязывай.

— Ну то в последний раз будет, правда ведь? Я когда-то обманывал тебя, м? — Он накрывает ладонь с монетками и потряхивает кисть, вслушиваясь в железный шелест.

— Нет.

— Да ты… Да что ты… Дай! Пожалуйста!

Его глаза с трудом удерживаются в глазницах. Он корчит гримасы и смаргивает слезы.

— Наркоту нельзя с алкоголем.

— Да кто ты там, чтобы указывать? Денег, блядь, дай!

Хлопок. Тишина. Капающий кран.

— Протрезвел?

— Я не пил! Не пил!

Оба молчат.

Ему оправляют рубашку и сдвигают шарф на шею. Его лицо обтирают мокрым полотенцем. В его губы тычут шоколадной конфетой. Он ерзает. Подтаявший шоколад размазывается по губам.

— Слышь, а ты нянчишься со мной только потому, что я на телку смахиваю? Зачем ты вообще таскаешься сюда? Мать звездюлей надает.

— Так она и готовила. Еще денег тебе передала.

— Где?

Тишина.

— Давай спать.

С его дивана стряхивают спиртовые салфетки и крошки, раскладывают и застилают дырявым комплектом.

Его раздевают и заталкивают под шерстяное одеяло. Его голова покоится на двух подушках. Его лба касаются жесткие, обветренные губы.

Он утягивает пацана под одеяло и укладывает на свое плечо. Пацан пытается подтянуть ноги. Не выходит — длина не позволяет.

Они лежат. За форточкой дерутся коты.

Он находится в полудреме. Он уже видит сон и чувствует, как наяву его обнимают и, кажется, куда-то целуют.

Утра не настало. По крайней мере, ему так показалось. Солнце не встало. Пацан ушел.

Он бросает одеяло на пол и идет в кухню на ломящих костях.

Тараканы уже позавтракали последними шприцами.

На столе — деньги и несколько контейнеров с гречневой кашей и жареной картошкой.

Он горько улыбается, берет деньги и уходит за дозой.